Дождь

Капли чертили по стеклу маленькие ручейки. Они были похожи  на маленькие реки. Я иду по коридору и улыбаюсь. Седой мужчина, не говоря ни слова, протягивает мне выписку – «пропуск в Рай» как здесь говорят.  И я впервые думаю о том, что сейчас можно делать все, что захочется. Обычно мы очень стеснены рамками дозволенного, приличиями, чужим мнением, будто мы безвольные куклы. Я уже много раз говорил об этом Матвеичу. Я говорил, а он слышал. Хорошо когда есть человек, который может слушать, но было бы не плохо всем иметь и того, кто может слышать. Мне теперь можно все. Но не всегда то, что можно важно и нужно, а иногда то, что важно сделать нельзя, потому что невозможно. Однажды я сказал ему, что хотел бы вскрыть душу, чтобы все видели,  какое внутри меня море. Как оно блестит и переливается на солнце, как волны находят друг на друга, как плещется в нем мое сердце.  Иногда мое море разливается, так сильно, что его становится видно, а вы говорите, что у меня грустные глаза… «Просто через них видно море, а в стуке сердца едва различим прибой», - говорю я тихо, с улыбкой, а он отворачивается и плачет, потому что ему тоже жаль, что мне никогда не показать мое море.
Еще я хотел бы достать кусочек солнца, чтобы раздать его детям – для поглощения слез, ведь если не будет слез, можно будет лучше разглядеть маленькие огоньки, там, рядом с сердцем, еще не потушенные ураганами и морями.
Мне можно все, и я подумал о том, чего бы я еще хотел. А я, вопреки всему, хотел, чтобы чего-то было нельзя. Мне и нельзя, одного, самого важного.
Я шел по коридору и смотрел на пустые широкие подоконники, на которых сидел каждый вечер,  провожая закат.
Каждый взрослый тоже ребенок, а они думают, что я слишком наивен для своих девятнадцати.
Я дохожу до выхода и останавливаюсь, наблюдая за дождем в стеклянные двери. Капли падают и, упруго отскакивая от глади воды, тают в ней.  Я заглядываю вверх, на небо – серое с белым и до сотни полутонов, оно виновато смотрит на меня, извиняясь, что растеряло всю свою влагу.
Нужно было вдохнуть и набраться смелости, чтобы открыть эту дверь, чтобы войти в этот мир. Совершенно новый для меня. Никогда бы не подумал, что расставаться с этим будет жаль. А ведь жаль…  Жаль белого потолка, громких пустых коридоров, где живет надежда редких посетителей, молчаливых окон. Будет не хватать тихих слез Матвеича, многозначительных взглядов, даже тишины, в которой отрывками звучит мой шепот.
Меня отпустили отсюда, как птичку на волю, и я все еще боюсь вылететь из клетки. Я улыбаюсь, оборачиваясь – он стоит там. Седой, уставший. И улыбается. Впервые.
Я распахнул дверь и вышел под шумный оркестр дождя. Повеяло свежестью. Море внутри меня шевельнулось. Осторожно так, понимающе…  Я не оглядывался больше, хотя многое оставил за дверью. В этих коридорах я оставил главное – твой взгляд и улыбку Матвеича.  Дождь робкими прикосновениями встречал меня, сдерживая радость встречи, а потом вдруг нежно прижал к себе. Май пах сиренью – май пах тобой. Я целовал капли теплыми губами. Осторожно, как умел. Я тоже был рад. А ты не поверила, что мы справимся… Ты так рано от меня отказалась, а я выжил…  Ну, что же ты, ливень? Обними меня крепче. Меня так давно никто не обнимал!
Долгие месяцы неспешной больничной жизни сделали меня тихим, отучили спешить и верить в завтрашний день, а врачи называли фарфоровым мальчиком…. Разве тебе было не жалко этих хрупких ключиц, тонкой бледной кожи, нежной улыбки и теплого взгляда?..  Нет? Тогда подними меня так высоко, как только смогут твои крылья, и со всей набранной вниз. Я иду, набирая кедами воду, заворачивая рукава рубашки, на которой еще остались следы поцелуев мая. Улыбаюсь. А дождь падает и разбивается об асфальт, стены и крыши домов, об спины площадей и лица дорог. Падает и разбивается… Разбивается… Тысячи маленьких смертей происходят каждую секунду. Маленькие капельки остаются на стеклах домов и проезжающих мимо машин. После дождя будет новая жизнь. Она каждый раз начинается заново…