про Армию 2

Вашему вниманию предлагаю еще один отрывок из своего рассказа "Дюфельбахер" из сборника "Оранжевые облака".


Про Гандыбу рассказывали много историй. Впервые он прокололся на первых же месяцах службы. Сначала дневальный нашел под его подушкой то ли кусок сала, то ли надкушенную палку колбасы. Не успел дивизион забыть про это, как караул, поднятый «в ружье», пол ночи искал молодого бойца на боевом посту. Его обнаружили на задних задворках склада с боеприпасами, мирно спящим, укутавшегося в шинель. И все бы ничего, такое случалось, чего греха таить, обходилось дело парой тумаков, и урок усваивался до конца службы, но в ту ночь пропал боевой Калашников. А это уже проблема. Это ЧП. Перепуганный Гандыба часто моргал заспанными глазами и клялся, что он автомат спрятал специально, чтоб никакая вражеская морда его не нашла, пока он спит, да вот никак не мог припомнить, куда именно он его засунул. Дюжина голодных и не выспавшихся бойцов во главе с разъяренным капитаном Головкиным всю вторую половину бессонной ночи искали пропавший автомат. Только на рассвете к несчастному Гандыбе, раздетому до трусов, продрогшему от холода и страха, вернулась память, и он вытащил «акашку» из проема между прогнивших досок на крыше сторожевой вышки. Незадачливого бойца дружно избили всем караулом и отправили на гауптвахту. У Гандыбы сняли ремень, забрали пилотку с алой звездой, но оставили кошелек. И он подкупил караульного, который, нарушив Устав, бросил пост и побежал в «чепок». И надо быть Гандыбой, чтобы комдив подполковник Касаткин, сам «папа», решил проверить состояние камер в гауптвахте именно в тот момент, когда единственный арестант уплетал там за обе щеки медовые пряники и запивал их молоком из бутылки. Для гражданской жизни сей факт есть ничем не примечательный, однако, для армии это выходящее весьма и весьма из ряда вон происшествие. В общем, шаг за шагом, Гандыба заживо становился легендой.
 
Хорошим он был парнем, Гандыба, но совершенно не приспособленным к армейской жизни. А ведь бывает совсем наоборот, но про капитана Головкина как-нибудь в другой раз... Впрочем, раз уж заговорил про армию... Дело было под конец моей службы. Я наслаждался всеми возможными радостями дембельской жизни! Все сокровища каптерки были у моих ног, консервы, посылочные пряники, кофе и шоколад. Да что там каптерка, ты был всемогущ, как фараон. Стоит тебе только подумать, что неплохо бы жареной картошечки с кефиром в три часа ночи, как гонец уже мчится на кухню и заказ будет исполнен в лучшем виде. Душа хочет праздника? Рядовой башкир Юрка поднимется по тревоге, и с приятной улыбкой будет петь романсы под гитару. Утром ему будет позволено поспать лишних полчаса. У тебя дела в городе? Писарь подделает увольнительный, секретарь поставит печать, помощник прапорщика подберет приличную гражданку. Единственный человек, способный сбить корону с дембеля – наш комбат, капитан Головкин.

Мы праздновали тогда день рождения молдаванина Катарабая. Помимо посылки, которую ему прислали из его родных Бендер, мы запаслись шпротами, паштетами, свежими помидорами и огурцами, и, разумеется, трехлитровой банкой самогонки, специально по случаю выменянной у некоего гражданского лица Степаныча на двадцать литров солярки, слитой из бездонного бака самоходной установки. Дежурным по части в ту ночь заступил вышеупомянутый капитан, и это обостряло ощущения, придавало нашей вечеринке пикантность. Уложив роту спать, мы порезали колбасу и сало. Была весенняя ночь, вот-вот должен был выйти «наш Приказ» и мы завидовали сами себе. Когда прозвучал первый тост за дембель, прибежал дневальный и шепотом просвистел:
     - Головкин вышел из штаба!
Через пять секунд казарма спала. В коридоре послышался тихий рапорт дневального. В арке, ведущей в наше отделение, появился комбат. Из-под одеяла я увидел его атлетический силуэт в тусклом свете ночного освещения. С минуту он постоял, прислушиваясь. Затем, кошачьей мягкой походкой он подошел к месту, где мы только что сидели. Было тихо как на заброшенном кладбище. Поскрипывали половицы под сверкающими в сумраке офицерскими сапогами. Остановился. Замер. Дыхание солдат. Вид спящих защитников Родины – трогательное зрелище. Сапоги направились к выходу. Неожиданно раздался предательский скрип. Из самопроизвольно открывшейся тумбочки на пол выкатилась не откупоренная банка шпрот, прокатилась между коек, сделала небольшой круг и со шлепком упала. Сапоги остановились и беззвучно развернулись на каблуках на сто восемьдесят градусов. В открытой тумбочке поблескивала еще не начатая трехлитровая бутыль с мутноватой жидкостью. Головкин резким движением сорвал одеяло на ближайшей к нему койке. Точно младенец, причмокивая и даже постанывая, делал вид, что спит Юрка Павлов. В сапогах и галифе.
     - Рота. Подъем.
Это было сказано с растяжкой, еле слышно, но вскочили даже те, кто действительно спал.
     - Пожар!

«Пожар» – остроумная мера коллективного наказания, излюбленная капитаном Головкиным. Всё было просто и эффективно: среди ночи всё содержимое казармы спасалось от «огня». Всё: койки, тумбочки, табуретки, зеркала и даже аквариум с рыбками выносилось в «пожарном» порядке на улицу. Потом всё это инвентарное добро размещалось на плацу, будь там дождь или вьюга, точно так, как оно обычно находилось в казарме: койки выравнивались идеально по нитке, уголки на одеялах взбивались специальными деревянными колодками до геометрически правильной формы, полоски на одеялах, подушки, табуретки, всё выравнивалось с точностью до миллиметра. Раскатывались ковровые дорожки. В это время в пустой казарме по команде: «Туши пожар!» пол щедро заливался водой и тщательным образом драился «машкой», чугунной болванкой с жесткой щеткой. И тут уже не имело значения, сколько ты прослужил – два месяца или два года...
Через час прозвучала команда «Стройсь». Перед вытянутыми по стойке «смирно» солдатами и сержантами капитан, расхаживая взад вперед, сложив на груди руки и периодически похрустывая шеей, произнес короткую речь об исключительной роли артиллерии в Советских Вооруженных Силах, затем пожелал всем спокойной ночи. Возле эвакуированной тумбочки дневальный объявил: 
     - Рота, отбой.
Сапоги под табуретку, портянки на голенища сапог, хэбэ на табуретку, сверху ремень, поверх – пилотка, звездочкой смотрящей от кровати. Звезды на небе издевательски смеялись над этим цирком, надо мной, и это за несколько недель до демобилизации! Из окон казармы торчали смеющиеся физиономии дневальных и дежурных других дивизионов.
     - Рота подъем!
Плац необходимо освободить. Плац – святое место для солдата. Койки, табуретки, зеркала и рыбки заносятся обратно на второй этаж. Всё выравнивается по нитке, взбиваются уголки.
     - Рота, равняйсь. Сми-и-ирно.
Головкин держал в руках злополучную банку с самогоном и второй раз за ночь пожелал нам спокойной ночи.
     - Рота отбой!
Часы на стене показывают 5:34. Подъем в 6:00. В 5:59 комбат будет лично следить за подъемом. Двадцать шесть минут лежу, не смыкая глаз, уставившись в темное окно. Рядом, заикаясь, ворчит именинник:
     - Вот с-сука, д-день рождения п-пересрал.
     - Ничего, – шумно вздыхает Вася из Закарпатья. – Через месяц домой.
Через месяц домой. Трудно в это поверить, как будто только вчера я подписывал свой домашний адрес на посылке с гражданской одеждой…
     - На оборотной стороне хэбэ хлоркой рисуйте номер части и хфамилию.
     - Чем рисовать, товарищ прапорщик?
     - Членом.
     - А это куда?
     - В задницу. Это портянки.
     - А носки?
     - Хто из села, хлопцы? Портянки могёшь мотать? Добрэ, учи этих балбесов.

Как то, дождливым ветреным утром, прослужив Родине что-то около месяца, орудуя метелкой на плацу, я услышал звуки музыкальной передачи «Утренняя Почта», доносившиеся из жилого офицерского дома, что стоял по ту сторону высокого забора. Ёкнуло сердце. Господи, сегодня воскресение! В этом сумасшедшем доме я напрочь забыл, что такое воскресение. На гражданке в это время я только просыпался и лениво включал телевизор. Высокий бетонный забор, выбеленный к приезду генерала из окружного штаба, показался мне еще выше. Он разделил мою жизнь на две разные жизни, и не эта абсурдная, сюрреалистическая армейская действительность, где красили пожелтевшую от солнца траву, где обивали осенние листья с деревьев, а та, тихая и размеренная жизнь тогда показалась мне миражом, иллюзией…
 
     - Эй, Р-рыков, сп-п-пишь?
     - Чего?
     - Д-давай п-п-пойдем сегодня в фотоателье, д-дембельскую фотку сделаем.
     - Пойдем.

Эта фотография и сегодня хранится во Львове, в моем альбоме. Десять служивых товарища в парадной, ушитой «не по уставу» форме, с кителями, увешанными существующими и не существующими армейскими регалиями, с уставшими после «пожарной» ночи физиономиями, но гражданскими, уже абсолютно вольными глазами.