Осколки

     – Ну, что будем кушать, Максим? Хочешь оладушки? Или яичницу?
     – Оладушки. С сюрпризами!
     – А почему ты яичницу не хочешь?
     – Я не понимаю, мама, зачем тогда меня вообще спрашивать? Ты спросила: «яичницу или оладушки», я и сказал оладушки.
По-взрослому нахмурил брови и развел руками. Растрепанный, только проснулся, в зеленой байковой пижаме с желтыми медвежатами. Артист. У него игра: принимать попеременно то Анину сторону, то мою. Я подыграл: 
     – А потому, что, дружище, у кого самая вкусная яичница? У меня! А оладушки это по маминой части, у мамы оладушки получаются отличные просто. Но мне почему-то кажется, что сегодня маме не очень хочется их делать.
     – Особенно после вчерашнего, – вставила Аня.
Субботнее утро. Никаких особых планов. Настроение уютное, семейное. Я благодарен себе за то, что пропылесосил квартиру вчера. В общем, вполне беззаботное утро. Разве что немного чувствуется вчерашний вечер, проведенный у Сашки Рыбалко. Голова даже не болит, а так, напоминает о себе. И чего ж я с вечера айран  не купил! Что мы пили то? Коньяк, а потом греческую самогонку. В квартире запахло оладьями. Вот оно, семейное счастье!
Наконец-то пошел снег. Настоящий, пушистый снег одел скукоженные от неловкой наготы деревья, прикрыл серую неопрятную землю, выровнял потрескавшийся асфальт во дворе и превратил кучу строительного мусора за гаражами во вполне пристойный сугроб...

...Когда вдыхаешь глоток утреннего зимнего воздуха, свежего и вкусного, становится веселей, ноги несут сами, радуют даже самые незначительные мелочи. Свисающий с карниза частокол сосулек, сверкающий хрусталем. До блеска отполированная подошвами ледяная лужа с замерзшим внутри фантиком от конфеты. Гладкая и холодная поверхность красного стеклышка. Если посмотреть сквозь него на небо, облака закрашиваются в красивый нежно оранжевый цвет. Очередь уже вылезла из магазина и растянулась поперек тротуара. Под ногами у людей, от крыльца, где штабелями сложена металлическая тара с пирамидками пакетов с молоком и кефиром бегут молочные ручейки, которые замерзают, не успев достичь сточной решетки, вмонтированной в булыжную мостовую. В магазине вкусно пахнет хлебом. И молоком. Продавщица в белом фартуке поверх тулупа скупыми движениями разливает его огромным черпаком из алюминиевой бадьи. Два три движения и мой красный в белый горошек эмалированный бидон переполнен. Крышка, похожая на берет с пимпочкой на макушке, плавает в белой пене. Молоко течет по рукам, капает на кафельный пол магазина. Мороз кусается за мокрые руки, красные и непослушные. Молочный след бежит за мной от самого магазина по тротуару, по ступеням на третий этаж, собирается в маленькую лужицу на лестничной площадке, пока я жду, когда мне откроют двери.
     – Боже, боже! – мама забирает у меня бидон, аккуратно несет его по темному широкому коридору на кухню, а я ныряю под тяжелый занавес, отделяющий нашу часть коридора, скидываю ботинки и обнимаю горячую печь, прижимаюсь к её бежевым с перламутром кафельным бокам...
   
     – Какие батареи горячие, наконец-то. – Аня приоткрыла окно - на кухню ворвался свежий зимний морозный воздух, вытесняя ленивые запахи, оставшиеся после завтрака - поправила кухонное полотенце на никелированной трубке, приделанной к столешнице вокруг мойки. – Вы готовы?
Снег, сухой и легкий как пух, как тополиный пух в начале лета, рассыпался под ногами пушистыми, не тающими снежинками, искрился на рассеянном матовой дымкой солнечном свете. Бульвар, как белая ковровая дорожка, уходил к замерзшей реке, на которой стайка скучившихся словно пингвины рыбаков, укутанных в ватники, вела охоту на золотую рыбку. Мы остановились у пешеходного перехода. Возле нас притормозил темно-синий «Subaru», плавно опустилось тонированное окно и из него выглянула улыбающаяся физиономия Витьки Роика.
     – Здравствуйте, а вы чего это тут делаете?
     – А мы это тут гуляем.
     – Садитесь, подвезу. Куда вам?
В салоне пахнет хорошей сигарой. Играет легкий джаз. Теплый воздух обволакивает ноги.
     – Это именно то, что нужно с мороза, – я устроился на переднем сидении. – Если б, Витя, ты еще наливал тут. Кстати, как самочувствие после вчера?
     – Отлично! В бассейн не поехал. – Витя вырулил на дорогу, и мы зашуршали вдоль заснеженной набережной. – Куда вас подвезти?
     – О! Игорь, мы твоей маме хотели на Новый Год скатерть посмотреть. Витечка!
     – Да, Анечка!
     – Дорогой, подвези нас к магазину тканей. Знаешь? За мостом.
     – Конечно. Вам невероятно повезло. Я как раз в ту сторону. Вы когда во Львов?
     – Сегодня вечером.
Магазин затерялся в одном из районов города, где время плетется далеко в хвосте. Это целый квартал кирпичных складских помещений, ангаров и таинственных построек за колючей проволокой. Рядом железнодорожное полотно, вдоль которого разбросаны бесчисленные пруды, озера и болота. Это кусочек старой Дарницы, которую пока не успели замуровать в бетонный чехол. Над прудами и канавами, над зарослями гигантских сухих камышей, прикрашенных снегом, протянулись хлипкие мостики, ведущие к железной дороге. На платформе пританцовывали на морозе люди в ожидании электрички. Разбитые ступени спускались по другую сторону насыпи к допотопному скореженному киоску с проступающим сквозь ржавчину надписью «Колбасные изделия». Поодаль ожидала подачки банда бездомных собак.
     – Бедные, замерзли. – Максим подошел к бело-черному щенку, который был занят погоней за собственным хвостом. Худющая сучка мамаша навострила уши. – Давайте их покормим. Пажа-а-луйста.
Собаки моментально уловили настроение маленького человека. Окружили нас, заискивающе заглядывая в глаза. Завиляли ободранные хвосты. Кубики докторской, так и не упав на землю, мгновенно исчезли в проворных челюстях, с клацаньем выхвативших подачки в воздухе. Последний кусок Максим подбросил под самую морду щенка, но тот оказался не голоден, даже не понюхал угощение...
 
...Дымка сидит на руках у отца, все время оборачивается и преданно смотрит ему в глаза. Я  моргаю глазами и смотрю в сторону, чтобы не было видно, как встречный ветер размазывает по моему лицу горячие слезы. Как давно я мечтал проехаться в коляске мотоцикла, вот мечта моя сбылась, но меня это абсолютно не радует. Дядя Витя, друг отца, в шлеме и очках, похожий на фрица из кино про войну, железной хваткой держится за руль, чтобы не выпасть из седла своего старого драндулета, со скрипом и грохотом скачущего по ухабам разбитой дороги. Небо затянула серая, угрюмая пелена. От этого и деревья, и трава словно сникли, предвкушая осень. Через пару дней мне в школу, завтра мы уезжаем домой, а бабушка Аня наотрез отказалась оставить Дымку у себя в доме, вот мы и едем в маленький поселок, где одна старушка согласилась приютить бедную дворнягу. Это первое предательство в моей жизни. Дымка провела с нами целое лето, спала с нами в большом гамаке в саду, пахнущем абрикосами, ходила с нами в лес за ягодами и грибами, была зачислена полноценным, четвертым членом команды, спускавшейся в лодке по реке Малке, и я в тайне надеялся, что мы заберем собаку с собой во Львов. Дымка беззаботно оглядывается по сторонам, повизгивает от удовольствия. Два месяца назад отец спас её, выудив из ямы сколоченного из досок туалета, который стоит возле сарая за домом. Когда пахнущий нечистотами, жалобно скулящий комок отмыли и откормили, из него получилась очень смешная и преданная дворняжка. Дымка. Она норовит лизнуть отца в лицо. Мне кажется, что она все понимает.
Домой возвращаемся затемно, у меня разболелся зуб. Изрядно подвыпивший в гостях у дяди Вити отец обмотал зуб ниткой, а другой её конец привязал к ручке двери из прихожей в комнату. Схема простая: входящий, распахивая дверь, дергает за нитку и вырывает мой шатающийся, но не желающий вылетать молочный зуб. Я сижу напротив двери и смотрю на старинную медную ручку, к которой привязана шелковая нитка. Перед глазами Дымка, которая бежит в облаке пыли за мотоциклом... Слышен голос бабушки Тони, она на улице возле крыльца с кем-то здоровается, скрип половиц, медная ручка поворачивается.
     – Игорь? А что это ты? Юра, что это значит?
Бабушка Тоня испуганно смотрит на меня и на отца, который сидит рядом на кушетке и сконфуженно щупает подбородок. Дверь-то не в ту сторону открывается...

     – Папа, смотри, у меня уже зуб новый растет?
В разинутый рот залетела крупная снежинка. На месте выпавшего молочного зуба, сквозь розовую плоть десен едва заметно пробивался белый цвет.   
     – Да! Что-то там растет уже. Может гриб?
     – Ура! Уже надоела эта дырка. Вообще не удобно кушать. А знаешь что?
     – Не знаю…
     – Я с бабушкой смотрел одну передачу и там дядя специально подточил себе все зубы. Представляешь? У него все зубы такие... ну, треугольные, как у акулы.
     – Зачем?
     – Не знаю. А посмотрим сегодня эту передачу?
     – Посмотрим, если успеем.
Подошла Аня со свертком.
     – А я нашла нам такую красивую ткань на постельное белье! Хочешь посмотреть? Мама сошьет, красиво будет. И твоей маманьке скатерку прикупила. Показать?
     – Мама, а знаешь что?
     – Ну?
     – Сегодня будет очень интересная передача! Там про всякие необыкновенные вещи. Давай посмотрим?
     – Когда?
     – Вечером. В двадцать тридцать… или в тридцать двадцать.
     – Ну ты даешь, это надо записать!!! Чудо ты гороховое, Максим Игоревич.
Я со смехом подтолкнул его в спину, чтобы шел, а тот забежал вперед, остановился, расставив ноги. Засунул палец в рот, как раз туда, где не хватало зуба, и посмотрел в небо.
     – Так, так. Дай-ка я подумаю… Папа, ты говорил, что я весь в тебя…
     – Ну.
     – Значит? Ты тоже?!
     – Что тоже?
     – Чудо гороховое!
И довольный своей шуткой, расхохотался.
Озеро Тельбин еще не замерзло, мы прошлись вдоль запорошенных снегом пляжных грибков, покинутых кафе и площадок. Летом здесь допоздна играет музыка и пахнет шашлыками, но сейчас только перекошенные проржавевшие мангалы и обломки деревянных лавок. Снег падал на озеро, пытаясь его забелить, но, едва касаясь поверхности, пропадал в холодной черноте. Подходя к Русановке, мы задержались на базаре поглазеть, как продавали свежую рыбу. Бородатый мужичок, стоя на цистерне с надписью «Рыба», большим саком выуживал эту самую рыбу через люк и затем выпускал ее в большие чаны, заполненные водой, где уже плескались, переливаясь серебром и разбрызгивая воду, собратья по несчастью…
   
...В котелке варится уха. Отец меня хвалит, накинул мне на плечи свою куртку. Мы сидим у костра, в котелке самая здоровая рыба - моя. Я дрожу от холода, волосы еще не высохли, мокрые джинсы и кеды испускают клубы пара возле огня, но я счастлив. Я не упустил её. Когда я увидел, как поплавок дернулся и ушел под воду, то со всей дури рванул удилище и, поскользнувшись, свалился с крутого берега. Но я не выпустил из рук удочки и видел, как, описав серебристую дугу по голубому небу, плюхнулась в свежую зеленую траву рыба, шевеля жабрами. Я был готов провалиться сквозь землю от стыда и обиды, мне казалось, что я всех подвел, распугал рыбу и испортил всем рыбалку. Отец помог мне выбраться из воды, поднял трепыхающуюся в траве рыбу, довольно крупную, и снял её с крючка.
– Ну, видели! Теперь ух; точно выйдет на славу. Молодец.
Мы развели костер, друзья отца дружески хлопают меня по спине, мол, ничего, рыбак, высохнешь. И вот я сижу и смотрю на огонь, смотрю на котел, из которого разносится на всю поляну аромат ухи, которая и не вышла бы такой вкусной без моей рыбы...
   
Рыбу разбирали быстро, мужик не успевал подкидывать свежую. Продавщица ловким и точным движением выуживала железным крюком понравившуюся покупателю рыбу и кидала ее на весы. Вокруг машины и емкостей с водой на белом снегу темнели мокрые пятна асфальта. Мы выбрались из предновогодней базарной толкучки. На мостике, ведущем через канал, укутанные в тулупы и шерстяные платки бабки продавали искусственные цветы, вязаные носки и шнурки для обуви. Небо пунцовой тяжестью нависло над правым берегом, натыкаясь брюхом на острие меча в руках исполинской женщины. А над Русановкой беспечно плыли белые пушистые облака, сквозь которые проглядывало серо-голубое небо.
Дома было тепло и уютно, все еще пахло оладьями. Мы начали складывать сумку в дорогу, а Максим уселся перед телевизором, где показывали мультик про Кота Леопольда...

...До вечера еще далеко. В шесть по телеку зазвучит мелодия из «Ну, погоди!» и начнется «Мультпанорама», а потом будет «Международная панорама», в конце которой калейдоскопом покажут короткие сюжеты, необычные и яркие обрывки чужой жизни. С самого утра мы слоняемся по городу. Лепа, Андрей и я. В «парке Костюшко», что через дорогу от нашего дома, в кинотеатре с неожиданным названием «Парк» сегодня идет «Частный детектив» с Бельмондо. Мы знаем этот фильм наизусть, но проходим через служебный вход и смотрим его в шестой раз. Главное – бесплатно! Лепин дедушка, старый чекист работает в кинотеатре контролером. После сеанса бежим в другой парк, «паркультуры», чтобы покататься на аттракционах, посмеяться в комнате смеха и, ясное дело, полакомится «мягким» мороженным в хрустящем стаканчике. Если повезет, в тягучем пломбире попадется кусочек сливочного масла. На стадионе тренируются футболисты и легкоатлеты, над аллеями, клумбами и подстриженными кустами звучит музыка. На последнюю мелочь закупаем по горсточке свинцовых пулек и расстреливаем в тире исковерканные жестяные мишени. Ноги гудят, и в животе бурлит при мысли о еде, но до вечера еще далеко. Мы взбираемся по крутому подъему на Цитадель, находим лазейку в ограждении из колючей проволоки и с бухающим сердцем наблюдаем за солдатами, перетаскивающими большие зеленые ящики. Мы разведчики. Или диверсанты. В любом случае, должны оставаться незамеченными. Крадемся вдоль ограждения, безжалостно жалит высокая крапива, колючки в кровь раздирают ноги и руки, но мы терпим, потому, что должны пробраться к своим. Домой. Не позже шести. Чтобы успеть посмотреть мультики. Вдруг тишину разрывает страшный лай, прямо на нас несется огромная сторожевая овчарка. Со всех ног мы бежим к высокому бетонному забору, как во сне перелетаем его с легкостью пушинок, и с хрустом ломающихся веток падаем на безопасной стороне. Андрея нет. Он рванул в другую сторону, но там колючая проволока. Не уйти. Через полчаса он выходит через КПП. Заплаканный, с порванной рубахой, с красным ухом и синими следами от ремня на заднице. Разведчиков иногда ловят. Зато, мы успеваем к шести домой. Дома у нас в гостях Фира Ефимовна с четвертого этажа и Зина с первого. Зина играет с отцом в шахматы, тихая старушка-мышка, когда проигрывает, начинает мухлевать. Фира Ефимовна похожа на Фрекен Бок из «Малыш и Карлсон». Она пьет чай и звонким, как скрежет пенопласта о стекло голосом спорит о чем-то с бабушкой. А потом все усаживаются перед новым цветным телевизором «Электрон» и смотрят фигурное катание...

     – Папа. Нужен пропеллер! – подошел, заглянул в мой рюкзак для фотокамеры и объективов, повертел в руках чехол от вспышки. Помолчал. Взял в последнее время откуда-то привычку выдерживать паузу, ждет, когда я спрошу, зачем ему пропеллер. Не выдержал. – Папа, я буду Карлсоном на утреннике!
     – Ух, ты! – я втиснул в карман рюкзака паспорта с билетами на поезд и застегнул молнию. – Тебе действительно нужен пропеллер.
     – Сможешь из картонки вырезать? – Аня заглянула в спальню, в руках стопка отглаженных простыней и наволочек.
     – Есть идея! Если бабушка разрешит разобрать вентилятор, который мы ей отдали, будет тебе пропеллер. Сейчас же зима, зачем ей вентилятор. Правильно?
     – Ура! – Максим запрыгал на одной ноге. – У меня будет настоящий пропеллер!
     – Звони бабушке. Скажи, сейчас придем.
На улице было уже не светло, но еще и не темно. Ни день, ни вечер. С детства не люблю это время дня. Опять пошел снег, маленькие сухие снежинки не торопились падать на землю. Кружили над крышами и пустыми дворами, танцевали в воздухе, а потом, вдруг, вспыхнули искорками в свете включившихся уличных фонарей. Возле гастронома «Золотая Рыбка» местная шантрапа в свете витрины пересчитывала мелочь, скидываясь на игру в автомате. Над правым берегом на сером небе сияли огненно-бардовые мазки.
     – Люба! Привет! А я на утреннике буду Карлсоном. А на улице снег идет. – Максим с порога выдал новости, вывернулся из объятий, и убежал на кухню за Марфой, серой прихрамывающей кошкой, которая не успела сообразить и спрятаться. Годы уж не те.
Тёща пожертвовала вентилятор, и в придачу вручила теплый пакетик.
     – Вот в дороге перекусите, яблочный пирог испекла. Максима в поезде одевайте потеплее. Дать шерстяные носки? Не надо? Ну, Саше с Юрой привет передавайте. С богом!
На станции метро «Левобережная» из двух касс работала одна. Очередь с ненавистью следила, как женщина в окошке неторопливо раскладывала мелочь по аккуратным столбикам. Над окошком приклеенный скотчем висел плакат с изображением покойного Папы Римского Иоанна Павла II рядом с новым Его Святейшеством Бенедиктом XVI. Максим смотрел на плакат, беззвучно шевелил губами, а потом громко спросил:
     – А почему, вот, назвали римский папа? А римская мама бывает?
В это время, комкая в кулаке замусоленную гривну, возле закрытой кассы остановился подвыпивший мужичок. Тут же за ним устроилась подоспевшая женщина с девочкой, за ними толстяк в широкополой шляпе, на которой еще не растаял снег. Вскоре рядом с нашей, образовалась такая же очередь в кассу, которая не работала. Самые сообразительные через минуту перешли в конец нашей очереди. Остальные так и остались стоять на месте, нетерпеливо возмущаясь и не желая признавать свою оплошность, а мужичок потоптался на месте, спрятал деньги в карман и вместе с толпой льготников проскользнул сквозь турникет без жетона.
На вокзале царил беспокойный дух переездов, разношерстная толпа, сгибаясь под рюкзаками и чемоданами, сновала во всех направлениях. Ощущение полного хаоса подчеркивалось спокойной, монументальной архитектурой высокого светлого зала, напоминающего сейчас огромный муравьиный храм. Минуя толпу, мы направились к выходу на первый перрон, где нас ждал львовский поезд. Проходя мимо дверей с надписью «Дежурный по вокзалу», Максим дернул меня за руку:
     – Папа, а что дежурный по вокзалу должен убирать весь вокзал?
     – В смысле, – я не всегда врубаюсь в смысл его слов с первого раза.
     – Ну, я вот, когда дежурный по классу, должен вытирать тряпкой доску, стулья аккуратно расставлять...

     ...Ирина Ярославна, классный руководитель, медленно сползает по стенке, ищет руками опору. Садится на край деревянной парты.
     – Боже мий! – обводит взглядом класс, где только что пронеслось войско Тамерлана на лихих конях: перевернутые парты, соскочившая с гвоздей доска, исписанная глупостями, опрокинутый горшок с кактусом. – Боже! Боженько!
Встает, поправляет прическу. Приходит в себя и уже знакомым учительским голосом:
     – Кто дежурный класса?
     – Ну, я, – я выхожу вразвалочку вперед под смешок остальных, натягивая мятую замусоленную красную повязку на рукав.
     – Повединка два! Батьки в школу! Писля урокив щоб идеальный порьядок був в класний кимнати...
     – Ну, Ири-и-ина Ярославна, – скулю я, теряя гонор. – Зачем родителей...
     – Вы меня в гроб загоните! – уже мягко, почти ласково. – Идиоты.
Все кто божился вместе убрать в классе, смылись сразу же после последнего урока. Туда им и дорога! Зато осталась она, которая мне жутко нравилась. Я с грохочущим в груди сердцем расставляю стулья, не веря, что вот она, рядом, сидит на парте, болтает ногами в черных туфельках, белых носочках, о чем-то непринужденно чирикает, и я знаю, что счастье вот оно, залетело через форточку в класс украинского языка и литературы. Она открывает тетрадку в клеточку, куда я старательно записывал свои первые рассказики из жизни 8-А класса и стишки. Сдерживая смех, читает их с театральными жестами и интонациями. Я пытаюсь выхватить тетрадь, и когда она спрятала её за спину, оказываюсь очень близко от ее больших черных глаз, а руки с разбега натыкаются прямо на её груди. Две ладони на две груди. Мягонькие, желеобразные штучки на её теле прошибли меня тысячивольтным разрядом. Я перестал дышать. В глазах потемнело...

     Из полумрака купе видно, как над спящим городом начинало светлеть небо. В некоторых домах уже горели окна, так близко от нас, что можно было различить лица людей, готовящих себе завтрак. Максимка прижался лбом к стеклу и смотрел на проплывающие внизу мощеные улочки, залитые тусклым светом фонарей. Мне не нужно делать то же самое, что бы тут же ощутить прохладу стекла, горьковатый запах копоти, увидеть вместо своего восьмилетнего сына себя, белобрысого лопоухого пацана, пожирающего глазами каждый знакомый переулок. Странное возникает чувство, когда въезжаешь в родной город, в котором давно не живешь, когда проезжаешь мимо мест, которые ты помнишь с детства, которые помнят тебя... вон эти улицы, если повернуть в тот узкий переулок, а потом пройти прямо, за минут десять можно дойти домой, каждый раз хотелось выскочить в этом месте, но поезд всегда ехал дальше, вон СКА;, сюда я бегал затемно, вот в такое же время, как сейчас, сжимая в руках выделенные отцом деньги, огромные деньги, бегал занимать очередь за великом, полуспортивный был такой велик, жуткий дефицит, предел мечтаний, который иногда выбрасывали на продажу. Так и не купил, не хватило. А вон над крышами возвышается гора, на которой когда-то стоял Замок, сегодня от него остался только насыпной холм да булыжники в фундаментах старинных домов в окрестности. Каждый львовянин тащит наверх своих гостей, хотят они того или нет, чтобы показать Львов с высоты птичьего полета. Состав замедлил ход, приближаясь к вокзалу. Максим оторвался от окна и задумчиво сказал:
– А знаете, что мне приснилось? Что будто бы Высокий Замок до сих пор стоит на горе, и мы там бродили, гуляли. Красивый такой Замок. 
     Видавшая виды «Волга» с нелепым мерцающим TAXI на крыше и проржавевшими боками, мчала нас домой, подскакивая на выбоинах и дребезжа стеклами так, что едва было слышно хрипящего в динамиках Гаррика Кричевского;. Проехали вечно реставрирующиеся, опутанные лесами готические башни костёла, не доезжая до Цирка, поднялись по извилистой улочке, объехали Собор Св. Юра, окутанный тайной и серебристым предрассветным светом, выехали на мою родную улицу имени Адама Мицкевича, или как её сейчас называют Лыстопадового, черт язык сломает, Чину, с возвышенности открылся вид на город, впереди упиралась в небо телевизионная вышка, которая сверкала разноцветными огнями не хуже Эйфелевой, спустились вдоль унылого и темного без листвы и без снега парка, сквозь голые деревья была видна парковая ротонда, в которой когда-то, давным-давно играл по воскресеньям духовой оркестр, проехали Университет и остановились напротив Дома Ученых. Однажды, вылетая из парадного в школу, я наткнулся на Михаила Боярского. С сигаретой во рту, в широкополой шляпе с перьями, в сапогах и со шпагой, он разговаривал с сереньким пухлым человечком с помятым портфелем под мышкой. Улица кишела какими-то людьми, повсюду по земле извивались змеями провода и толстые кабели, возле пустой троллейбусной остановки в задумчивости постукивала копытом по булыжнику кобыла. Фильм «Три мушкетера» почти весь был снят во Львове, а сцена, где Д’Артаньян играл в шахматы с Кардиналом, происходила как раз в Доме Ученых, на втором этаже, куда я каждую неделю поднимался мимо огромного зеркала по скрипучим деревянным лестницам в библиотеку менять книги для себя и отца...

    ...Поднимаюсь по ступеням, вещмешок за плечами, бляха на дембельском ремне освещает дорогу, смахиваю пылинку c отполированного сапога, прохлада исходит от толстых стен, на широких лестничных пролетах крючки, за которые когда-то цеплялась ковровая дорожка, а сейчас воняет мочой, медные шарики на чугунных перилах приятно холодят ладонь. Вдавливаю несколько раз черную кнопку. Где-то далеко переливается дверной звонок. Шаги, такие родные. Конечно, мама не спит, знает, что я должен приехать.
     – Кого там несёт ни свет ни заря!?
     – Мама!
Дома тепло, шумит огонь в печах, бабушка и отец еще спят. Дома! Два года пролетели, как один день. Тяжелый, бесконечный день. Мама, укутанная в шерстяной платок, ощупывает меня, осматривает, светится от счастья. Дома!..

     Подсадил Максима, что бы он вдавил черную кнопку. Еле слышно раздались переливы звонка, а потом  родное шарканье.
     – Ну, и кого это там несет ни свет ни заря!?
     – Привет, мама!
В комнатах тепло. Прижался ладонями к горячим изразцовым бокам. В брюхе печи шумел огонь. Вкусно пахло выпечкой. Заварные пирожные! Дома!
Мама в огромных пушистых розовых тапочках, в длинном халате, расцеловала всех по очереди, потискала Максима и, сладко зевая,  залезла обратно под одеяло.
     – Под утро только заснула, всю ночь эти ноги, зараза, дергались. Вы, ребятки, творожок себе берите, вон мед, кофе, сгущенка есть. Анюта, хозяйничай. А я, может, пол часика посплю еще. Максимка вырос как.
     – А где дедушка?
     – Та тоже до утра читал. Дрыхнет дед сейчас, Максимушка. Так что вы тоже, может, поспите?
     – Ну что ж мы, мам, спать сюда приехали? – Я подошел к ней и чмокнул её в нос. – Мы тихо будем. Ты отдыхай.
     – Ну, посиди рядышком, Игорешка, – мама подвинулась, взбила себе пуховую подушку, и я уселся рядом с ней на край софы. – Расскажи мне. Как ваши дела? Что у тебя с работой? Как вы с Анютой, не ругаетесь? Как там Люба?
     – Да нормально все, мама. Я потихоньку кручусь, у Ани все хорошо. А Люба, ты ж знаешь её, вся в делах и заботах.
     – Вот, молодец, это ж надо, – мама цокнула языком. – А я что-то совсем расклеилась. Ну ладно, иди. А я попробую поспать. Хорошо, что приехали.
     В комнате на столике стояла вазочка с мандаринками, а на диване Максима ждал огромный игрушечный заяц. Дома!
Я тихонько включил музыку, сборник записанный на компакт диске. Вся моя коллекция давно перекочевала в Киев, но почти легендарные колонки S-90, усилитель «Akai» с бегающими стрелками на каждый канал, кассетник «Technics» и сидюшник «Sony», который я одним из первых во Львове привез из Италии, они, мои старые друзья, до сих пор живы. Глухой щелчок, мягкий ход холодного тумблера, зелёный огонек, встрепенулись стрелки, еле слышная работа привода. Музыка.
Максим притащил мой старый семейный альбом, уселся на кресло перед колонками и стал разглядывать фотографии, где я такого же возраста как он сейчас. Где мой отец такого же возраста как я. Разум отказывается понимать, что делает время. От времени ржавеет тело. Но я не хочу стареть. Я все равно чувствую себя молодым и очень странно, крайне неприятно иногда вспоминать свой возраст. Это, как если бы в душе вдруг пропала вода, и ты стоишь весь в мыле.   
Когда мы с Аней вышли на улицу, уже ближе к полудню, было темно так же, как утром. Низкое тяжелое небо прогибалось над городом, готовое разорваться под грузом неделями копившегося снега. Блестящие дождики и игрушки в витринах магазинов, деревья, опутанные маленькими светлячками-фонариками, расклеенные на каждом углу красочные афишки, приглашающие на новогодние вечеринки и детские утренники, люди, гордо волокущие елки с елочного базара, все это создавало праздничное настроение даже без снега. Мы вышли к Оперному театру, поглазели, как одни рабочие украшали городскую ёлку из люльки электромонтажной машины, а другие пытались вытащить из микроавтобуса огромного Деда Мороза, прогулялись по бульвару, зашли в «Художественный салон» возле гостиницы «Жорж», от туда направились в сторону Галицкого рынка, где выбрали самую красивую елку и заодно купили большой пахучий ананас. Мы шли по улице, я с ёлкой на плече, Аня с ананасом и на ходу придумывали новогодний сценарий под уже готовый костюм мушкетера для Максима, распределяли роли между дедушками и бабушками, думали, чего бы такого придумать еще. Мы решили записать всё это на камеру, и с фотографиями и письмами Максима Деду Морозу отправить в посылке в будущее. Я испытывал странное ощущение.
     – Странно чувствовать... – я попытался сформулировать мысль. – Странно, что вот так Новый Год превратился из праздника, который всегда приходил специально для тебя, в праздник, который ты сам делаешь для кого-то.
     – Ну, да, – ответила Аня с видом учительницы. – Когда ты видишь, как светятся счастьем его глаза, понимаешь ради кого все это. Делать кому-то праздник, это же прикольно, скажешь не так?
Конечно, так, и ты это понимаешь, когда приносишь домой пахучую пушистую ёлку и под бурные восторги сына устанавливаешь её в центре большой комнаты. Точно так же, как я когда-то неуклюже старался помочь своему отцу, Максим пытался распутать вместе со мной электрические гирлянды. Как всегда на это ушло больше времени, чем хотелось бы, но все забылось, когда мама принесла старый фанерный ящик из-под посылки. Когда-то мы очень часто получали и отправляли посылки. Что там было? Варенье, конфеты, консервы, свежие ягоды облепихи, подарки, одежда, да мало ли чего можно вместить в большой фанерный ящик. Последние лет двадцать у нас в таком ящике хранятся елочные игрушки. Из года в год новые, красивые шары забирают все больше места в ящике, вытесняя старые игрушки. Раньше я удивлялся, зачем вообще нужно было их хранить, а теперь понимаю, что у старых елочных игрушек есть память. Но их осталось уже совсем мало.
     Максим, охая и ухтыхая, перебирал золотые, посыпанные блестящей крошкой, прозрачные шары, зеркальные сосульки и перламутровые подвески. Пока я вешал очередное украшение, он подбирал следующую игрушку.
     – О, смотри папа, какой смешной заяц. На, повесь его.
     – Максим, этот заяц, между прочим, старше тебя. Ему больше лет, чем мне. Ты уверен? Он же облупленный весь.
     – Ну так и что, зато красивый. И старинный. Ухтыш, а это что? – он держал в руках маленький стеклянный осколочек красного стекла.
     Не может быть! Я слез с лестницы, взял стеклышко в руки. Как? Как оно сюда попало? Как я не заметил его, столько раз я копался в этом старом ящике. Я посмотрел через стеклышко на Максима...

     ...Оранжевые голуби важно бродят, воркуя, по краю крыши. Напротив, через улицу идет по направлению ко мне оранжевый Васька Зубов из 4-а класса.
     – А что это такое, а ну дай глянуть, – он пытается отобрать у меня стеклышко, которое выскальзывает из рук и звонко падает на тротуар. Разбиваясь на много красных осколков. В каждом отражается солнце...

Вот и всё. Ночь. За окном метель. В свете фонаря мелькают крупные снежинки. Еле слышно звучит Besame Mucho в исполнении Diana Krall. Максим мирно посапывает, рядом на журнальном столике лежит красное стеклышко, которое однажды разбилось на мелкие кусочки, так же как в памяти разбилась на осколки моя жизнь.
Огонь в печи играет бликами на её бедре. Пахнет мандаринками. Новогодняя ночь так просто не должна закончится, нельзя взять и просто лечь спать. Мы сидим, обнявшись, на полу, смотрим, как горит рубином вино в бокалах. Каждый думает о своем, но мы одно существо, противоречивое и неразделимое. И мне хорошо и спокойно.

Ноябрь 2006
Вашингтон