Точка возврата. 22

В половине шестого, Гав, однако, проснулся. Сердце вдруг сжалось от стыда за собственные мысли. [Алексис! Там же Митька? Черт!]
Гав наскоро умылся, тело изрядно отдохнуло, мышцы налились упругой силой, голова стала чистой и легкой.
На выходе Гав остановился, покопался в прихожей и выудил полиэтиленовый пакет, в который собрался сложить собранные Митькой грибы, и вышел вон. В парке Митя нашелся на удивление быстро – он сидел на прежнем месте, а рядом возвышалась его добыча. Гав ожидал некоего торжественного момента, но грибы оказались не особо чистыми, кое-где тронутыми плесенью, ломаными кусочками. Взглянув на лежащие рядом с грибами невзрачные буро-желтые соцветия, Гав нахмурился.
[Что это? Одолень-трава, сейчас самый срок собрать. Тоже жрать надо? Не сейчас, на всякий случай. Что за случай? Я скажу. Зачем она? Ну, это… как антидот, противоядие. От чего? Да почти от всего. А матери чего не дал? Эта штука только на людей действует. Спрячь куда-нибудь, вот в коробочку маленькую, и с собой всегда носи.]
- Грибы-то помыть можно?
- Как у вас всё сложно. – Митя и Гаврилюк переглянулись.
Грибы Алексей под краном всё же омыл.
- Что теперь? – Гаврилюк почесал подбородок.
- Ешь. – Недоуменно приказал Митя.
- Грибным супом пахнет. – прислушавшись к ощущениям изрек Гав.
- Теперь ложись и постарайся заснуть.
[Да я спал только что. Ну и что, все равно надо лечь. Глаза закрой. Не командуй. Может мантру какую прочесть? Много мантр знаешь? Одну. Какую? Ом мани падме хум. Читай! Нее, мантры поют. Так их поют? Так и пой. Пой, пой, не отвлекайся. А ты не смейся. Где ты видел, смеющихся бурундуков?]

***

Где ты видел?
Где?
Где?
Где ты?
Ты видел?


Проснулся он за полночь.
Быстро соскочив с кровати, пробежал босой до крыльца, сунул ноги в калоши и, не разбирая дороги, затрусил прямо по заросшему мелкой ряской двору. Не до сортира. Оттянув черный ситец семейных трусов, он помочился прямо у забора.
Господи, как хорошо.
Господи, присниться же такая чушь.
Господи, какие белки, какие бурундуки?
Господи, ведь так хорошо вокруг, не нужно было квасу пить на ночь.
Господи, сто миллионов звуков, сто миллионов шорохов.
Сто миллионов миль красоты, сто миллионов кубометров радости, сто миллионов тонн счастья.
Гав стоял, запрокинув голову к небу.
Все – обман, кроме этого бездонного неба с бриллиантовыми звездами, кроме этой изумрудной с проседью ночной листвы окрест двора, кроме этого густого, как мед воздуха, кроме этих упругих порывов ветра, что кажется, раскинешь руки – взлетишь.
Сладко-сладко замирает кровь, и лишь давняя опаска не дает сорваться и закружиться к безмерной выси.
Как хорошо!
Да и с обезьянкой все ладно получилось. Проездом в районе был цирк. Гав отдал обезьянку даром. Может, найдет свое счастье, может просто детишек радовать будет. И не станет она скакать по всей хате, будить его не ко времени. Поспать можно будет спокойно.
Он вернулся в сени. Дрожа, забрался под теплое одеяло, поправил у изголовья узорную рукоять широкого дагестанского кинжала-кама, и провалился в сон. Вязкий и жаркий, как зыбун в Калахари.