Точка возврата. 23

Всё – мираж, марево. И нет ничего, о чем можно было бы наверняка знать, что оно существует, твердо и достижимо. Кроме достигшего безумного белого гнева ока Господнего. Если, конечно, допустить, что в краях этих есть хоть какой-то бог.


Как на грозный Терек, выгнали казаки, выгнали казаки сорок тысяч лошадей. И покрылось поле, и покрылся берег сотнями порубленных, пострелянных людей. Любо, братцы, любо, любо братцы жить. С нашим атаманом не приходится тужить.


Он шел, обливаясь потом, завернув голову тряпками от стекленеющего в недосягаемой выси светила. Обезьяна в мешке, не сопротивлялась, болезненно прикрыв внимательные некогда глаза. Старой  плюшевой игрушкой мерно стучала она по лопаткам своим тщедушным тельцем. На кой она потребовалась Ему, Гав не знал.
Но обезьяна была билетом, платой за вход в Его Личный Рай, оазис Тефнахт.


А первая пуля, а первая пуля, а первая пуля в ногу ранила коня. А вторая пуля, а вторая пуля, а вторая пуля в сердце ранила меня. Любо, братцы, любо, любо братцы жить. С нашим атаманом не приходится тужить.


Память давно оставила Гава, лишь душа своими несточенными еще коготками цеплялась за жилы. С кровью жаркой и вязкой, как исторгнутая из земного чрева красно-бурая лава. Гав добрел до источника, и, не раздеваясь, рухнул в него, подняв облако пара вместо брызг.


Маленькая пятнистая речная форель смело приблизилась к его левому глазу. Она долго и громко ругала его на своем, форельем языке, но Гав не слышал. Стучала в висках кровь, и пели голоса.


Жинка погорюет, выйдет за другого. За мово товарища, забудет про меня. Жалко только волюшки, да во чистом поле. Жалко мать-старушку, да буланого коня. Любо, братцы, любо, любо братцы жить. С нашим атаманом не приходится тужить.


От ледяной воды стало вдруг нестерпимо холодно.