Бабушка

Александру Гавриловичу Коваленко всего было 45 лет, когда его супружница Аннушка на прощанье пожелала долгих лет. Она все видела, что происходит в семье, все понимала. Знала что ее супруг ходит к русской женщине, которая была одинока и нуждалась в любви. И когда Бирута спрашивала Аннушку, где хозяин, она отвечала, что он у Максимовой. Бирута, привыкшая ухаживать за больными женщинами, пьяными мужчинами, содержала ее постель в чистоте. В доме не стало запаха и под матрасом всегда был пакетик с сахаром. Аннушка делилась сахаром с Бирутой. И разговор втроем, двух женщин и мужчины, вышел решенным. Когда Аннушка умрет, Александр Гаврилович женится на Бируте, и ему не нужно будет ходить к Максимовой.
Рая, Витя и Ваня, уже выросшие, самостоятельные, отнеслись к этому решению по разному. У каждого из них была своя выгода. Их выгода заключалась в том, чтобы не любить мачеху. Для этого даже не нужно было объяснения. Вот просто не любили и все.
Анну похоронили на лютеранском кладбище. Поэтому скамейка, стол, ограда виделись из далека.  Расписываться законным браком Александр и Бирута не стали. Им сказали, что пока не будет справка о смерти Фрица, Бирута не сможет выходить замуж. Умные люди помогли написать заявление в общество "Красный Крест", чтобы выяснить судьбу первой семьи. Пройдет долгие десять лет, когда Бирута получит письмо со сведениями о смерти Фрица, и тогда они соберут свадьбу, на которую соберется большое семейство.
Рая немного поскучала о смерти матери, заявила отцу, что не будет жить под одной крышей с мачехой. Собрала чемодан и вручила годовалого Игоря в руки отца, на время. На то время, пока она не устроится в Ленинграде. Ванька и Витя, глядя на сестру сказали что тоже уедут. Но их ждали призыв в армию, полуторки и девушки.
На следующее утро, когда мужчины ушли, в большой комнате произошли изменения. На окне стояли банки с комнатными растениями, повешены занавески. Потом появятся салфетки на столе, где будет лежать хлеб не в тарелке, а на доске, накрытый льняным полотном. Это будет не так, как у бывшей свекрови, моей бабушки, но для начала мне понравилось. Со мной впервые в жизни заговорила бабушка с любовной строгостью и нежностью, потому, что никто не видел нас, и бабушке не нужно было опасаться Раи. Пусть даже на латвийском языке. Я все равно переучусь через шесть лет, верней меня "переучат".
Бабушка умела так сердиться на меня, как никто другой. А сердилась она редко. Если я сломаю, разобью, выпачкаюсь, она никогда не сердилась. А может сердилась, но я этого не замечал. Она ни разу меня не обозвала, не оскорбила, не ударила. И мне она не разрешала этого делать. Если я ее обзываю, обманываю, тогда она и рассердится, так тихо, молча, что мне лучше было бы, что она закричит, ударит, обзывать будет. Один раз, когда я в семнадцать пришел, впервые выпившим, она так молчала, ее большие голубые глаза были наполнены слезами. Может быть я был тогда похожим на многих вертухаев. А она молчала, молчала, смотрела в окно и о чем то думала.
Мой дедушка тоже стал довольным и гордым своим положением. Благодаря своей работоспособности и знаменитости в городе, как мастер на все руки, он получает квартиру с кухней, двумя комнатами, сараем и погребом. Погреб был размером с квартиру, что там можно было делать закладку овощей, фруктов и прочего добра на целый год. А если варенье или консервы, то все это хранилось несколько лет. Бабушка делала на бумажных крышках надписи с названием и датой изготовления. Комнаты были убраны так, как это было принято в Европе. Стены украшены картинами. На них было изображено море, озеро, корабли. На одной, незаконченной, была репродукция известного живописца. Это русский князь стоит на кургане перед лошадиным черепом. Этот воин думал, что пережил смерть, а она затаилась в виде змеи. Картина была незаконченной, а я был уже готовым.
Пока меня не отвели в детский сад, бабушка стала мне няней. Она меня учила ходить, правильно кушать, говорить. Учить уголовному языку заключенных она не стала, а другого нормального не знала. Поэтому моим родным был латвийский. В Бауске были два детских сада, две средние школы. Один русский, другой латвийский. Там учились не только по общеобразовательным программам. Когда в латвийской школе проводили опрос учеников, на сколько они знают русский язык, они демонстративно ответили, что не знают совсем. Тогда им демонстративно удвоили количество часов русского языка. И вместо того, чтобы проводить политику сближения людей разной культуры, разного языка, шло насильственное принуждение, увеличивающее неприязнь и вражду на бытовом уровне.
В детском саду не только обучали в латвийских традициях. Я пел "катюшу", танцевал "яблочко". В Бауске очень часто проводили массовые мероприятия по поводу памятных дат и праздников. Мой детский сад выставлял хоровую, танцевальную группу в городской Дом Культуры. И я во всех концертах принимал участие. Поэтому имел матросский костюм и бескозырку. Бабушка меня обучила правилам этикета, правилам обращения к взрослым и всему тому, чему ее самую учила немецкая свекровь.
Пройдет много лет, и меня будут часто спрашивать незнакомые люди: "ты случайно не из Прибалтики?". А я каждый раз буду с гордостью отвечать.
Для Бируты Яновны я буду самым близким человеком, который ей вернет желание к жизни, который назовет ее своей бабушкой. В эти годы, в далекой Австралии будет ее настоящий внук Эндрюс, о котором она ничего пока не знает.
Бабушка Бирута стала для меня самым дорогим человеком, память о которой будет мне придавать силы, когда на меня будет обрушиваться несправедливость и злоба тех, кто будет меня считать не таким, как все, и уже за это ненавидеть.