Чернобыльский словарь человечества. Кинохроника

 Фрагмент из книги «Чернобыльский словарь человечества», 2004 г.

КИНОХРОНИКА. Кинохроникер Александр Александрович Тычков — режиссер высшей категории, член Союза кинематографистов Российской Федерации, лауреат всевозможных всесоюзных и международных фестивалей и конкурсов, дважды выдвигался на Государственную премию. Александр — профессионал высокого класса, такой, что если ночью разбудить его и спросить о чем другом, так сообразит, может, и не сразу, а вот кинокамеру с закрытыми глазами наизусть помнит. В любое время суток, в любую погоду, при любом состоянии здоровья умеет, может и любит заниматься своим делом. Тысячи метров кинопленки отснял он о Чернобыле, о чернобыльцах, о том историческом периоде нашей жизни, который никогда «быльем не зарастет» и, в значительной степени, благодаря его личному вкладу в увековечивание подвига героев Чернобыля.

Он сам — один из таких героев.

О себе рассказывает сдержанно, зато его работы в полной мере говорят сами за себя, за непреходящую трагедию, за десятки тысяч людей, канувших в черную быль, за невысказанную боль и скорбь, что навсегда остается в памяти живущих на Земле… Почти половины группы, с которой он был в Чернобыле, уже нет в живых. Со своими личными друзьями-чернобыльцами встречается часто, хотя у всех масса дел и забот, у многих — психологические проблемы, ухудшение состояние здоровья. Всем есть, о чем поговорить. Никому постороннему темы их разговоров не интересны, а в своем кругу все имеет свой смысл. Иногда бросает все дела и летит на встречу. К другому и обращаться не стоит, другой и не поймет, а свое чернобыльское братство — навсегда.

У Александра очень интересная судьба, вместившая в себя судьбы многих людей и исторических событий, захлестнувших его время. Родился 26 июня 1943 году, в Алма-Ате, в семье военного летчика. Вырос среди самолетов на аэродроме. Потом жили в Ташкенте, потом — на Сахалине, и то же: самолеты, летчики, пограничная морская авиация. Насмотрелся всего — кино наяву, наслушался — не меньше, узнал — гораздо больше, чем другие в его годы. Особенности военной жизни были для него обычны, детские игры были связаны с самолетами, рассказы военных о войне были интересны, становились привычными — даже смерть казалась не страшной. Жизнь раскрывалась книгой-хроникой на глазах: вот лесные пожары в тайге, вот самолеты взлетают — и разбиваются на глазах, вот спасательные катера спасают почти погибающих, вот люди умирают запросто от ран… Очень рано понял, что жизнь жестока и неумолима, что война — норма, ужас — норма, смерть — норма. Жизнь лепила собственное представление о мире, в котором всегда было место горю и бедам человеческим. С детства очень хорошо развилось образное мышление, умение подмечать главное, способность быстро оценить обстановку. С возрастом интерес к образному видению возрастал. После окончания школы поступил в Таганрогский металлургический техникум, окончил в 19 лет. В техникуме по-настоящему увлекся фотографией и «заболел» настоящей любовью к кино. После техникума работал электриком на Волгоградском химическом заводе, где очень пригодился его творческий опыт; тогда же и началось сотрудничество с Волгоградским телевидением. До армии поступал во ВГИК — неудачно. Призвали в армию. Срочную службу проходил в Германии, в знаменитой бывшей гвардейской 62-й армии, находившейся в военные годы под командованием Чуйкова, дошедшей до Берлина… Организовал киностудию, а в подчинении — целая группа. Сделал полнометражный фильм по истории этой армии. Отсняли несколько других лент. Особенно важным был фильм о совместных учениях стран Варшавского договора. В 1965 году фильм успешно прошел по немецкому телевидению, что радовало. Вернувшись после армии в 1967 году, проработав некоторое время. уже летом 1968 года, поступил на факультет журналистики, на отделение телевизионной журналистики МГУ.

Проучившись два года, больше не выдержал: нет, это совсем не то кино. Бумага и перо значительно проигрывают перед возможностями живого видения — перед глазами режиссера, вооруженного кинокамерой. Снова поступал во ВГИК, и если бы не поступил на этот раз, то обратно в МГУ не приняли бы, декан так и сказал:
— С факультета журналистики не уходят. Не поступишь — обратно не возьмем.

Но обратно было уже не надо. Александр на сей раз поступил, куда хотел: на новомодное отделение авторов-операторов документального кино, дополнительно открытое в институте. Он ни разу потом не пожалел об этом, ибо наконец-то нашел для себя то, что соответствовало его устремлениям и способностям! Из того, что можно было выбирать, выбрал самый трудный путь. Был старше всех на курсе — долго шел к цели, а другие — быстро, ибо выбирали не они, а выбрали за них. В 1973 году после окончания ВГИКа пришел на работу в военную киностудию Министерства обороны СССР. И это было совсем неплохо. Как потом выяснилось, у однокашников творческая жизнь сложилась также неплохо: из двенадцати человек выпуска большинство оказались на виду, некоторые работали за границей…
В кино, как в любом виде искусства, все непросто. В кино каждый человек приходит по-разному, большинство — очень сложно. Прийти в кино, не зная всей его «кухни» — со стороны — нелегко; уйти из кино — просто невозможно: оно не отпустит никогда. Для Александра давно уже стало интересным и важным фиксировать на пленке куски и моменты действительности. Донести свой взгляд другим через реальные образы и события — это и есть документальное кино. Камеру обмануть нельзя… Началась интересная и всепоглощающая работа. Александр любил свою профессию, стремился использовать все свои знания и возможности камеры для объективного и полного отражения событий. Однако, для того чтобы все отснятое доходило до массового экрана, этого было недостаточно. Камеру нельзя обмануть, но использовать ее в различных целях можно. Можно и смонтировать отснятый материал по-разному, и эффект получается совсем другой… Было такое время, когда немало из того, что снималось на художественных и документальных студиях страны, оставалось «на полках» или под «секретными грифами». Кто платит, тот и заказывает музыку. «Музыку заказывало» Министерство обороны, музыку определенных тональностей и стилей, к тому же, чаще всего — мажорного звучания. Да, тогда в почете бывали бравые мазурки, парадные марши, победные апофеозы. Искусство и политика — трудный альянс! Творец стремится к раскрытию темы, но часто заказчикам нужно совсем другое. Ремесло не так часто становится творчеством, а творчество гораздо чаще принуждают опускаться на уровень среднего потребителя данного вида продукции, в данном случае — продукции кино… Александр Александрович каждый раз чуть ли не заболевал, когда уже заранее представлял, как будут «урезать» его работы цензоры-инструкторы из ЦК. А резать, конечно, было что и было почему: правду не слишком часто желали лицезреть на экранах телевидения и кинозалов.

Только — дозировано.
Только — то, что можно.
Только — по указке сверху…

За время работы на студии было отснято более пятидесяти фильмов, были среди них познавательные и научно-популярные фильмы. Половина из них была показана по разным каналам на Центральном телевидении. Героями фильмов становились военные летчики, десантники, танкисты, моряки, специалисты всех родов войск. Александр объездил все, снимал на суше, на море, в воздухе, под водой: подводные лодки, аэродромы, военные округа. Снимал с танков, с самолетов, с любой высоты, посещал горячие точки, фиксировал экстремальные события. Работал — с любого расстояния, в непосредственной близости к опасности. На кинопленке и в собственной памяти оставались картины и эпизоды, отрывки и целые сюжеты. К виду крови, смерти, страданий, к звукам стрельбы, пальбы, взрывов привык давно, точнее — заставил себя привыкнуть… Особенно отразилась в душе и в творчестве режиссера афганская тема, и при всем привыкании к ней, все равно — страшно. Поначалу все члены группы вообще были в шоке, а когда уже побывали на нескольких операциях, постепенно — вошли в колею. И опять же, кругом — цензура: снимать убитых, раненых, разрушения — нельзя, разбитую технику — нежелательно. А вдоль дорог — разбитые БТРы, перевернутые машины, ржавые днища. Показывать это запрещали — ни слова, ни кадра о том, что ведутся бои. Только — отражение атаки, нападение — ни в коем случае…

А ведь все было наоборот.

Корреспонденты давали на полосы газет приглаженный материал. А кинокамеру обмануть нельзя. Так что же там снимать? Местные обряды? Счастливых афганцев? Уголки природы? — Так там же ведь не только птички пели… А в то же время канцелярии Минобороны были забиты письмами и залиты слезами матерей: где наши дети, зачем вы их туда послали, верните их живыми! Из тех же канцелярий им отвечали, как принято по уставу и по закону, а рассказывать и показывать про это никому нельзя. Убитых убивают еще раз — без содрогания! Уже за те долгие годы афганской войны Александр стал замечать за собой, что постепенно в организме накапливалась какая-то усталость и горечь, выхода которой не было. И было это не только потому, что работал наполовину — как вода в песок, но и потому, что негативное состояние человеческого общества, находящегося в постоянном состоянии военных коллизий, не позволяло ему быть свободным и счастливым человеком. Но все равно, как всегда, обидно, тысячу раз обидно — делать кадры, сбиваться с ног, ночи не спать — и… потом похоронить их в каком-то узком кругу. Фильм делали для людей, так и доведите их для людей! Отснятый фильм, даже лежащий без движения — все равно когда-то сработает, всколыхнет ушедший пласт времени событий, не останется невостребованным. Только весь вопрос в том: когда это произойдет? Кто и зачем воспользуется этими кадрами?

…Парадокс — но и сила искусства…

А сколько материала отдал другим режиссерам, и у тех — примерно то же самое! Работали, снимали — и тут же: нельзя показывать такое, ни в коем случае нельзя. Так зачем же посылали на съемки, подгоняли, подвергали людей риску? — Для отчетности, для «галочки», для порядка… Угождали моде. Мода была одна: молчать, скрывать, забывать. Это потом уже пошла совсем другая мода, можно сказать — противоположная… Сначала снимали материалы под грифом «секретно», а то —  руки выкручивали, не давали снимать. И в итоге… потом рассекречивали — это касается и афганской, и чеченской тематики. Так все и стоит в глазах. Война оставалась в кадре и за его пределами. Правда войны была отвратительна.
А правда — как категория реальности?

…Нет, правда никому не нужна…

Правда Афганской эпопеи большей частью оставалась в авторских песнях, которые были тогда полузапрещены. Песни были вырваны из действительности — мурашки по спине бегут — столько в тех песнях правды и таланта! Бойцы, особенно недавно прибывшие, по вечерам слушали песни, психологически готовились к реальной обстановке, которая царила вокруг. Песни пели все, передавали из уст в уста, привозили на родину. Тут особенно ценным было то обстоятельство, что песню, если ее запомнить наизусть и таким молчаливым образом провести через границу, на таможне отобрать нельзя… В этом и была победа искусства! Самые плодотворными для песен были 1980-1982 годы, когда солдаты и военные еще верили, что они защищают границы нашей родины, что помогают афганскому народу. С 1982 по 1984 год Александру Александровичу удалось побывать в Афганистане трижды. С каждым разом все становилось больнее за себя, за людей, за страдания человеческие, хотя личного страха за себя, как и раньше, не было. За один день успевали насмотреться и узнать столько, что за год в Москве не увидишь. За год наберешься такой тоски и черноты, что порой кажется — ничего другого в нашем мире быть не может… Тогда же становились известны многие громкие, просто вопиющие уголовные дела о вывозе редкостей, золота, наркотиков, о гробах, в которых вместо мертвецов (или вместе с мертвецами) перевозили много такого добра… Например, водку возили целыми транспортными самолетами. У нас тогда водка была дешевой, а там — в десять раз дороже, ведь у них был сухой закон, и водка нигде открыто не продавалась. Только спекулировали. Дурак воюет, а умные наживаются. Привлекали к ответственности больших начальников, «пересажали» всю таможню. кто-то из виновных сумел этого избежать… Кто-то надеялся, что война спишет все — кому-то списала, кому-то еще и добавила… Оружия и боеприпасов у душманов тогда скапливались горы, многие страны снабжали их от души. Китай, Америка, Пакистан, Италия — в том откровенном списке.

Война — грязная штука.

Мужчины зверели запросто — попадали сюда на два года, без семьи, без жен, без детей. Отдушина — русская водка, которая становилась предметом беспредельной спекуляции. И женщины… Женщины — отдушина и издержки войны, ни одна война без них не обходилась; здесь их называли «чекистками», потому что в Афгане они брали «чеками». Война заполняла все прорехи и изъяны на рубище человеческом. Каждую минуту можно было погибнуть запросто: вот тут только что парнишка курил — да это я сам ему закуривать давал — и уже мертвый лежит, случайной пулей подрезанный. А вот за тем поворотом недавно так палили, что в живых никого не осталось… Хоть разбейся — не спастись! Едешь — кругом стреляют, и так до темноты. Прячешься — по дороге видно, как пули фонтанчиками взбивают пыль, несут заряды смерти. БТР пройдет — пылевая завеса следом, под ее прикрытием приходилось передвигаться, что очень усложняло ситуацию: песок и пыль так забивали уши и нос, что дышать было нечем — хоть «лопатой выгребай». Стрельба шла постоянная — и день, и ночь. Ночью от осветительных ракет, спускающихся на парашютах, трассирующих пуль, вылетающих веерами, было светло, почти как днем. Приходилось прикладывать много усилий, да не для личной охраны, а больше для сохранности рабочего состояния аппаратуры. Всегда на себе приходилось таскать также оружие, боеприпасы. А самое главное: камера, аппаратура, штативы, оснащение — десятки килограммов веса. С ними быстро не сменишь дислокацию! Чаще всего передвигались на боевой технике. Бывало, только что отсняли кадры о героях, не успели еще и пленку перемотать, а этих людей уже и в живых нет… В такие моменты становилось совершенно все равно, что будет с тобой, как там дома, чем все это кончится… Однажды в одном ущелье после разминирования саперы собрали сорок мин итальянского производства, а вот мы — только что проехались тут на БТРе, по этому узенькому ручейку, текущему по дну каньона. Почему мины не взорвались при заезде нашей колоны в каньон, никто не знает… В Баграме однажды были обстреляны так, что вертолет уже падал вниз. Пули свистели по салону — пули со смещенным центром тяжести, — но поскольку уже шли на посадку, то остались живы — при аварийной, жесткой посадке. Люди выскочили мгновенно — рады, что живы остались, жадно хватали воздух. Особенно тяжело было летать на большой высоте, достигающей пяти тысяч метров, и тяжелее всего — когда жара.

…Да, жизнь — точно — копейка, а то и вообще — ничто…

Смерть верной спутницей шла рядом, не упускала ни одного шанса из тысячи, чтобы не урвать себе добычу, и это ей удавалось вполне. В центральном госпитале в Кабуле такое творилось, что если зайти и выйти с закрытыми глазами, то еще можно надеяться хоть на какой-то оптимизм, а с открытыми… Все палаты и коридоры забиты ранеными и умирающими, доставленными в госпиталь после проведения боевых операций. Кругом — крики, стоны, предсмертные хрипы. Хирурги работали день и ночь. Военные медики вкладывали в свое дело все силы и знания. Если не могли помочь в Кабуле — везли в Москву, в Ленинград, в Минск; там и делали операции в тяжелых случаях. А здесь… Перевязывать и оперировать — не успевают. Люди в палатах лежат на койках, а в коридоре — прямо на носилках на полу. Умирают тут же, трупы выносить не успевают — так и приходилось перешагивать через мертвых. Умирают в разных позах, совсем для того не подходящих. Выходишь — а в газах сутками стоят картины с лицами и видениями раненых и убитых… Уже возвращаться пора, идешь к вертолету — а вертолета не видишь, только трупы перед глазами. Перед смертью все равны.

Война есть война, и ничего тут не поделаешь.

Последнее посещение Афганистана особенно запомнилось авиакатастрофой. В съемочной группе было пять человек — кроме Александра, еще три оператора и консультант. Всем им очень повезло тогда, и случай был знаменательным, очень многим запомнившийся в то время. Готовились к отлету по маршруту Ташкент-Кабул на аэробусе Ил-86. Прибыли вовремя, но группу не пропустила таможня, задержав для проверки особый груз — и то, аппаратура весила пятьсот килограммов, вызывала подозрение. Стали разбираться, группа опоздала на аэробус и улетела другим рейсом, часом позже, на самолете АН-26, но его завернули на подлете к Кабулу — обратно в Ташкент. Оказалось, аэробус при выходе на посадку сбили в воздухе двумя ракетами. Это произошло в 16 километрах от Кабула, на высоте около двух тысяч метров. Самолет взорвался прямо в воздухе. Погиб весь экипаж аэробуса и сопровождающие. В Кабуле дожидались аэробуса, ожидая встретить киногруппу, ведь они не знали, что группа вылетела следующим самолетом. Узнав, что все находящиеся в аэробусе погибли, поспешили — сообщили в Москву в штаб сороковой армии, те позвонили в округ, а оттуда — на киностудию. Сказали, что группа разбилась. На киностудии даже стали искать фотографии, чтобы повесить в память о погибших… Фотограф уже стал печатать портреты, когда инженер по киноаппаратуре Феликс Оганов, входивший в состав той съемочной группы, позвонил из далекой точки света своей маме домой в Москву. Это был голос с того света, потому что мама услышала «Голос Америки» с этого света, который сообщил о гибели самолета. Легко, наверное, представить радость всех тех, чьи родные и близкие оказались все-таки живыми!

Александру на всю жизнь врезался в память этот случай, да еще и доказательство осталось. Когда тот аэробус рассыпался в воздухе, из грузовых отсеков прямо на землю высыпались остатки груза — продукты, коробки, книги. Один из встречающих группу на месте гибели самолета среди множества других каких-то вещей подобрал книги Марины Цветаевой, они в те годы в наших магазинах не продавалось. Потом уже, когда все же удалось долететь до Кабула, Александр Александрович выпросил у него томик Цветаевой, «Избранные произведения», которую до сих пор хранит как особую память о том, что были от смерти «на волосок».

С тех пор аэробусы вообще запретили к полетам — слишком заметная цель. Вообще, для Александра это было явное предупреждение, чтобы больше судьбу не испытывать. Да и подустал он от горячих точек. Но пока… Расслабляться и предаваться сожалениям было некогда, да и ни к чему — впереди была трудная работа…

Год за годом тянулся, а война все не кончалась. Из революционной романтики, когда счастливые афганцы бросали цветы, приветствуя русские танки, когда прошла волна патриотизма и первичного героизма, когда неумелые действия вторгнувшихся сил обернулись удушливой петлей на шее народа, война обернулась гибельной безрезультатностью. Русские не имели опыта ведения войны в горных условиях, обычаи и история афганского народа были им чужды. Стали раздавать землю крестьянам, а там так делать было нельзя по их традициям, значит, это и не привилось… Люди часто погибали бессмысленно, душманы устраивали показательные зверства, пощады не было никому. Мало верится, что официальная цифра наших погибших в 15 тысяч человек соответствует истине, хотя и это — огромные человеческие потери. Американцы в 1960-х годах потеряли за такой же период войны во Вьетнаме 60 тысяч человек, и они этого не скрывают. Говорят, что у нас как минимум — столько же… К тому же, американцы потом извлекли урок из прошлого и сумели сделать в Афганистане то, что не удалось нам, и обошлось им это потерей всего в 20–30 человек. Ничего, Россия — страна большая, народу много, пусть воюет на здоровье. Ни своих, ни чужих — никого не жалко. Это теперь стреляют на каждом шагу в родной-то стране, война откатом идет по России, растянувшись в многолетний поход. Привычными стали повседневная стрельба, заказные убийства, терроризм, арсеналы новых средств уничтожения. Афганское документальное кино перешло в чеченское, в приднестровское, во всенародное. Эх!

Да… Была семья, личные дела, профессиональные удачи и находки, но… Семейная жизнь требует мира и непосредственного участия в устроении жизни своей семьи, что плохо сочетается с работой. А на работе — отдай всего себя целиком, всего себя посвяти делу, которое ты избрал и постиг почти в совершенстве — да что в итоге? Для чего, зачем все старания, страдания, риск? Кто это увидит и когда? Кому станет лучше — в результате? В ответе — только горечь. В зафиксированных материалах — горе и смерть…

В будущем — …

А будущим уже распоряжался Чернобыль, он-то знал, как отравить всех своей горечью и полынью, о какой в Афганистане тогда никто не ведал! Еще задолго до Чернобыля Александру не раз приходилось сталкиваться с темой поражения от ядерных средств уничтожения, он делал учебные фильмы по специальному заказу. Самой яркой из работ того времени стал фильм «Кто угрожает миру?», снятый в 1985 году по заказу Главного политуправления в ответ на американскую угрозу — для нейтрализации американской пропаганды. Фильм клеймил Америку, разоблачал ее агрессию в адрес Советского Союза и всего мира. Он рассказывал о бомбежках Хиросимы и Нагасаки, о ядерном потенциале США, о плане «Дропшот», добытом из Пентагона нашими разведчиками. План очень важен: на нем стрелками отмечены самые «интересные» объекты на карте нашей страны, подлежащие ядерной бомбардировке. Фильм раскрывал глаза многим странам и народам на те закулисные картины большой политики, которые обещали превратиться в мировой пожар. Фильм стал профессиональной удачей и сенсацией в мире документального кино, наделал много шуму. Был выдвинут на Государственную премию, но не прошел из-за нестыковок частных интересов в высшем легионе власти. Увы, это — судьба творения, участь творца… Но — пусть… Фильм был переведен на 16 языков мира и через посольства, консульства, военные представительства разошелся в 120 стран.

Это было как раз то время, когда у Никиты Михалкова фильм «Очи черные» закупили четыре страны, и это считалось уже достижением отечественного кино. О фильме Александра Тычкова — писали все газеты, говорили по радио, давали анонсы по телевидению. Не было такой центральной газеты, которая промолчала бы — от «Вечерней Москвы» до «Правды». Резонанс пошел широкий — отзывы из посольств были потрясающими: ведь какая-нибудь Зимбабве или Берег Слоновой Кости впервые из фильма «Кто угрожает миру?» узнавали, что происходило в мире не столь давно, хотя бы о Хиросиме и Нагасаки… Лучше поздно, чем никогда. Лишь бы польза была от таких новостей.

Или все же лучше ничего не знать? …Или знать… Так «да» или «нет»?

Но тут прозвучало «нет», твердое «нет»! Это притомившийся от долгого ожидания Чернобыль прошипел: «Нет, пусть все ничего не знают обо мне, пока я еще не в силе всех уничтожить! Вот еще немного — и я всем покажу свою мощь! Осталось подождать не больше года…» Года не прошло — и Чернобыль стал продолжением неумолкающей темы. Александр ехал в Чернобыль сознательно, как в первый раз, так и в последующие. Мог бы отказаться, и не однажды, но не отказывался ни разу, хотя уже давно понял, что и почем стоит. Рапорт Александр написал заранее, а разрешение дали только с июня. Всего за период с начала июня 1986 по сентябрь 1986 года выезжал в Чернобыль шесть (!) раз в качестве режиссера той же военной киностудии. Ехал добровольно, с интересом и желанием осветить значительные события объективно и точно, затем и ехал.
Про Александра Тычкова и вспомнили в той связи, что уж если не он, то кто же сможет и сумеет сделать фильм об аварии на Чернобыле? И потом — увидеть разрушенный четвертый реактор — это было профессионально интересно. Раньше также приходилось бывать на атомных станциях, представление имел — правда, не совсем такое, как получил на Чернобыльской атомной станции.

В первый раз поехал только с оператором — на пробу, на неделю. Позже — с группой из добровольцев, даже было из кого выбирать. Сначала — на месяц, потом — несколько раз на поэтапное строительство саркофага. В последний раз — на закрытие строительства, саркофаг был уже готов. Последний кадр — 30 ноября 1986 года, когда саркофаг принимали в эксплуатацию. В каждый раз ехали — как в первый. А поначалу — вообще в неизвестность. Киногруппа была прикомандирована к научному центру Минобороны. Жили, где придется: и в Припяти, и в Чернобыле, и в гостиницах, и в палатках. Ели, пили — все терпимо…

Но главным было другое.

Что такое радиация, как она действует, какие последствия — никто не имел понятия и представления. Потом уже испытали на себе и все поняли — вскоре… Кинопленки оказались «лакмусовой бумажкой» на радиацию: пленки разного качества, различных производителей, черно-белые, цветные — по-разному реагировали на радиоактивный фон. Результаты были налицо. Приходилось быстро приспосабливаться к внешним условиям и капризам пленки. Все нужно было делать быстро и четко. Для начала — вели съемки с воздуха — по пять раз в день пролетали над разрушенным реактором. Радовало то, что с вертолетчиками можно было легко договориться, потому что практически все вертолетчики, работавшие в Чернобыле, были в Афганистане. А один из них даже вспомнил, что именно Александр снимал их экипаж, даже назвал номер борта, кажется, 51 или 21.
Александру Александровичу же хотелось снять реактор наиболее выразительно:
— Можно ближе?
— Можно.
— А пониже? А еще ниже?
— Пойдет.
— А вот с этой точки?
— Попробуем…

…Пробовали — получалось. То со стороны пруда, то со стороны Припяти, то, наоборот, издалека и сверху. Получалось… У вертолетчиков дозиметры зашкаливали, особенно в первые полеты. Из вертолетчиков многие давно уже умерли, особенно те, которые «зависали» над реактором и забрасывали в его алчное чрево доломит, бор, песок… Люди работали, подвергая себя опасности. Потом уже определили, что забрасывали зря, ибо реактор дымил, пока в нем не выгорел весь графит. А графит потушить нельзя, пока весь объем не выгорит сам. Этого сделать не дали, и реакция не прекращалась, но шла в другом, отягощенном режиме. Тогда же специалисты занимали разнополярные позиции (какие же они после этого специалисты?) — одни говорили «можно», другие — наоборот. А военным приходилось делать, что прикажут. Приказывали — срочно, быстро, без промедления! Разбираться было некогда. Вот люди и старались… В нашем тогдашнем обществе было принято наваливаться всем миром на всякую беду, а прежде — ввести все общество в эту беду. Потом же… Заболевали потом исполнители-вертолетчики, заболевали все, кто там были. Заболевали, иногда не сразу, но медленно и верно. Правда, тогда, на месте, нечасто задумывались о гибельных последствиях своей исторической миссии…

Особенно тяжелым воспоминанием для Александра осталась первая наземная съемка четвертого реактора с близкого расстояния. Издалека и сверху — все же не те впечатления, что вблизи; издалека — почти не страшно. Зато когда подъехали к реактору на БРДМе и стали снимать, не вылезая наружу, уже и сквозь защитную толщу металла почувствовали черное притяжение Чернобыльского дракона… Чувство самосохранения иногда заставляло Александра Александровича стараться не придавать большого значения увиденному и услышанному, ибо это мешало. Автоматически переводил это в разряд «неприятностей», однако, только тогда, когда ситуация действительно граничила с полным уничтожением. Это чувство уже включило первичный сигнал тревоги: замри, не высовывайся, возвращайся назад, пока не поздно!

Нет, ни за что…

Замер радиации снаружи машины показывал 60 рентген/час — сразу сдали назад, попали на 10 рентген, а внутри машины — раза в четыре меньше… Поначалу снимали через люк, на землю прыгать опасались — там еще более опасно: куски топлива, графита, ТВЭЛов, выброшенных из реактора. Да, потом прыгнули, конечно — куда деваться! — как астронавты на Луну.

Чернобыль — чужая, черная планета, созданная не по душе, не по разуму, а по короткому расчету выгоды. Чего от нее было ждать? Страшно… Раньше никогда так страшно не было, хотя страхов окрест было немало, да опасность была предсказуема. А эта черная планета палила невидимой и неслышимой смертью, посылала заряды затяжного действия, манила к себе издалека… Но привыкли, закрепляя привыкание старыми понятиями и привычками: курильщики поднимали защитные маски, курили, другие поворачивались спиной к реактору, как бы игнорируя опасность. Привыкли? — Да не тут-то было! Все равно каждый чувствовал на себе и в себе гнетущую тяжесть, ощущал дыхание черного дракона, видел атрибуты и результаты его власти на этой планете… Черный реактор давил массой, сверлил лучами радиации: вот, получайте!

Дракон торжествовал!

Пропадайте, погибайте — за издевательство над природой, за варварство, за равнодушие!

Платите за свою мелочность, алчность, за грехи свои отвечайте!

Не уйдете от расплаты, не убежите от возмездия, не откупитесь прошлыми заслугами!

…Вырваться из зоны черного притяжения было почти невозможно — она затягивала и засасывала, поглощала целиком. Ты уже попал в его поле и словно под гипнозом приближаешься к эпицентру — постепенной парализации сил и сознания — к полному уничтожению самого себя… Нет, только не это! Быстро, скорее, мгновенно — преодолеть эту адскую атаку! Взять себя в руки… Вот уже лучше; тотчас же — обратно, стрелой — лететь отсюда, бежать отсюда, отползать отсюда! Уже вдали дали себе передышку, но появилось полное отупение и безразличие к происходящему, и это каждый почувствовал сразу же… Но все же после первой поездки на реактор силы еще оставались, а с каждой последующей — все больше таяли. Даже когда Александр Александрович уже перестал ездить на Чернобыль, от черных мыслей у него свободы не было, от черных воспоминаний уйти не мог.

От себя никуда не денешься.

…Александр Александрович — красивый, веселый и «искрящийся» человек; он не привык болеть и жаловаться. По возвращении из Чернобыля всякий раз требовалось все более длительное время, чтобы привыкнуть к обычному восприятию текущей жизни — в отрыве от тех потрясений. Все хуже становилось на душе и в теле, все больше съедала тоска. Резко ухудшающееся самочувствие Александр пытался преодолевать своими внутренними силами, терпением и работой, но… Жуткая усталость сковывала движения и сознание, с каждым днем все больших усилий требовало выполнение самых простых дел и обязанностей. До 11 часов утра, случалось, валялся в постели, чего раньше никогда не бывало. Трудоспособность понизилась раз в десять. Раньше шло — фильм за фильмом, а теперь — полная атрофия мыслей и творчества. Хоть караул кричи, да не поможет! Это угнетало еще больше. Психологически становилось все тяжелее. И вот… В сентябре 1987 года — трансмуральный (обширный) инфаркт. В больницу привезли на «скорой», три четверти сердца было разорвано, «вытаскивали» из лап черного дракона три с половиной часа. Врачи сказали, что выжил чудом… Шесть месяцев лечили, переводя из одной больницы в другую. По истечении этого срока предложили инвалидность — отказался. Понял, что тогда уж точно никому не будет нужен, что никуда больше не пошлют — ни на какую съемку: ни на подлодку, ни на станцию, ни куда еще. То есть вообще не допустят к съемкам…

Да и так не пустили, к примеру, в Америку, куда шли наши корабли с визитом дружбы в 1988 году — забраковали военные врачи, опасаясь, что в долгом морском походе не выдержит уже надорванное в Чернобыле сердце. Киногруппа отбыла на съемку визита без режиссера, а режиссер, переживая за дело, весь план съемок заранее расписал подробно. Обидно, право, что пропустил такое событие… Но еще более обидно было — по большому счету — за судьбу чернобыльских фильмов, давшихся с таким трудом и такими потерями. Цензура была более чем жестокой. Она сама была тем черным драконом, что сторожил и лелеял чернобыльский менталитет. Цензура была: от ЦК, от Госатома, от военных. Цензура требовала: вырезать, затормозить, запретить!

Самый первый фильм о Чернобыле — бомба разрывного действия. Первый фильм — страх Божий! Фильм назывался «Район действия — Чернобыль». Это был полнометражный фильм, шел 50 минут, рассказывал о роли армии в первоначальный период ликвидации последствий аварии. На премьере фильма в Доме кино был уже упомянутый выше Никита Михалков, он заметил в беседе: вот у нас, мол, какие есть героические мастера своего дела, которые умеют снимать отличные фильмы в таких условиях!

И что же происходит с отличным фильмом? Сверх прочих цензур на этот раз прибавилась еще цензура Минатома, а в Минатоме — это вообще был первый фильм, допущенный к показу. Заставили убрать цифры продолжительности времени работ людей по ликвидации и уровни радиации — и из дикторского текста, и из разговоров героев фильма. Восемь месяцев самый важный фильм пролежал на телевидении. Потом его все-таки показали к концу (!) 1987 года в урезанном и причесанном виде. Но следующие фильмы прошли легче — начало положено. Второй фильм, «В небе Чернобыля», был коротким. Он был посвящен авиаторам. Третий назывался «Зона», сделан по заказу общественных организаций. Четвертый — «Чернобыль, восемь лет спустя», отснят по заказу немцев. Александр монтировал его в Германии, где было больше возможностей. Пятый фильм — «Чернобыль. Посткриптум», сделан по заказу МЧС России.

Судьба этих фильмов впереди, это если учесть, что фильмы могут прожить гораздо дольше тех людей, которые их снимали…

Конечно, наши к этой теме заметно поостыли. Зато иностранцы любили интересоваться «тайнами» Чернобыля, да и другими тоже. И до сих пор этот интерес не ослабевает. Готовы были хорошо платить за редкие кадры. Особенно щедры были немцы, их интерес к русской теме известен с незапамятных времен, особенно — со времен Второй мировой войны. Чем хуже нам, тем лучше им — так сложилось исторически. Им было очень интересно все увидеть самим — в натуре — да еще показать, что русские явили всему миру показательно-поучительный пример, как не надо делать. Правда, к тому времени в мире были уже и другие примеры, да и не столь давние. Когда у американцев в 1979 году случилась авария на атомной электростанции «Три-Майл-Айленд», при которой 8 человек получили большие дозы облучения, станцию тут же закрыли. Законсервировали. А у нас… Весь мир вздрогнул… Тогда же по миру прошла волна реакции на ядерную энергетику, местами не адекватная происшедшему на Чернобыльской АЭС. Все вместе взятое еще раз поставило вопросы, обозначило проблему энергоисточников, существующую в мировом масштабе. Для решения проблемы нужны многие данные, анализ происшедших событий, обращение к фактам.

А вот и факты — у Александра Тычкова были такие редкие материалы, такие неопровержимые видеофакты, которых у других операторов и режиссеров не было, да и быть не могло, ни в то время, ни в теперешнее.

Сейчас-то уж все — совсем другое, другое время, другие люди, другие события, хотя по сути — все очень похоже на недавнее прошлое… Заказ на тему событий, которые следует отражать в искусстве документального кино, как был, так и остается. Взять хотя бы Чечню: война, грязь, кровь, аварии, гибель людей. Тут все подряд показывать нельзя — при всем оптимизме… Жаль, что пессимизм норовит преобладать в текущих делах и перспективных задумках. Еще в 1992 году Александру Тычкову пришлось уйти со студии, так как ее перевели за пределы Москвы, с Рязанского проспекта — в Болшево. Хозяева территории — Министерство обороны — решили использовать ее под строительство поликлиники для своего генералитета, потому что самих генералов немного подвинули — за пределы Садового кольца столицы. Долго прицеливались, а выселили в два счета. Восемьсот человек работали на студии, все — опытные специалисты, разбредались кто куда.

Рассыпалась махина, но с этим уже никто не считался. Начиналось совсем другое кино… Александру было невыносимо тяжело и морально, и физически: ездить на метро, а потом на электричке за город — туда и обратно — это не то же самое, что передвигаться в пределах Москвы. Да и в пределах Москвы уже не мог ездить на метро — под землей воздуха жутко не хватало. Проедет две остановки — и пулей выскакивает на поверхность, скорее берет такси…
Все. Решено. Ушел со студии, да все к тому и шло.

В девяностые годы кинематограф как система подвергся массовому разрушению, работать становилось неинтересно. Зато после ухода со студии появилась возможность работать по контракту, работать на телевидении, что радовало. В 1995 году Александр все же получил инвалидность, потому что здоровье пошатнулось настолько, что с каждым днем тяжесть наваливалась и давила все более нарастающим грузом. Дали пенсию, выплатили возмещение. Семья в порядке, дети взрослые… Жаль, что здоровье совершенно не поддается восстановлению: все, абсолютно все — и сердце, и суставы, и опорно-двигательная система — приходили в негодность. Если случалось куда-то подальше отъехать — обратно никак: руки-ноги отказывали, хоть «скорую» вызывай.

Было нестерпимо обидно: профессиональный и человеческий опыт набирал вес, а силы убывали с невероятной скоростью! Это — и общая жизненная проблема, и особая, характерная чернобыльская составляющая… А что же делать? — Выживать — больше ничего! Выживать нужно было и за себя, и за друзей своих — чтобы оставлять доказательства и свидетельства об их жизнях и судьбах. А что же общественное мнение? — Многие считали еще тогда, а тем более уже теперь, что со временем Чернобыльская тема перейдет (или перешла) в разряд «надоедливых» и «забытых».

Да, когда-то Чернобыль был у всех на слуху, а теперь вот — искусственно замораживается под грифом «не актуально»…
Да, есть такое дело, но только не для тех, кто там был по-настоящему, кто жизнь свою прожил под отсчет Чернобыльского метронома — честно.
Да, последний фильм о Чернобыле был отснят семь лет назад, многие материалы устарели, а многие — как раз наоборот.

Хорошо, что не все материалы входят в фильмы, обычно снимают с большим запасом, и лишь десятая часть доходит до завершающего этапа. Жаль, что умерли от Чернобыля хорошие друзья, соратники, коллеги… Подспудно Александр понимает сам, что больше всего шансов умереть первым из них выпало именно ему: ближе и дольше всех находился у реактора, чаще других участвовал в съемках. И все-таки болеть и оставаться в живых — это одно, а умереть — совсем другое.

…Когда я только задала свой первый вопрос Александр Александровичу о том, чтобы он  рассказал о себе, он согласился не сразу. Потом сказал, что существует много препятствий к тому, чтобы говорить правду и только правду о своем личном, и не потому, что опасно или больно о себе говорить. Дело в другом, а именно в том, что можно описать последовательность событий, маршруты перемещений, собственное во всем участие, собственные ощущения и восприятия, но как это передать? Привык — языком кино, возможностями кинокамеры, техникой монтажа. И не просто — камера, мотор, дубль один… Как Александр емко сказал сам о себе, повторяя известную фразу итальянского режиссера Витторио Де Сико: «Я кино уже все продумал, осталось его только снять». Это про кино.

А если — книга?

А если самому попробовать записать на бумаге свои воспоминания — изложение свидетеля и участника? Писать — когда? И какими словами? Много чего про все написано, и фотографии приложены, и средств немало потрачено на эти издания, а читать — не интересно, просто трата времени. Написанное не отражает того, что было в действительности. Можно, конечно, как многие другие журналисты или авторы пишут о действиях героев рассказов и очерков: батальоны пришли и ушли, дивизия передислоцировалась и заняла такие-то позиции, что-то случилось сначала и что-то после… Бездушный отчет. Сухая инструкция. Неинтересно. Это — внешние стороны дела, а истинные глубины — недосягаемы. Что читал, что не читал — один эффект… Так не надо. Есть, конечно, такие вещи, которые вопиют и не дают душе покоя. Они известны всем, они на поверхности явлений, но акцент их размыт — в угоду сиюминутной выгоде. А ведь те причины и следствия очень важны именно для исторической памяти, и не сегодня их предстоит объяснить и оценить адекватно. Все, что видел и осмыслил сам, осталось черными «занозами» в памяти. Чернобыль — особенно… Столько людей полегло, и чаще зря, чем с пользой! Столько дел там наворочено, а почти все — впустую. И сама Чернобыльская атомная станция, и другие такие же — считалось, что дешевую энергию дают, а на одну только ликвидацию чернобыльской аварии столько материальных средств ушло, что экономии от всех вместе взятых атомных станций на это не хватило. Такой расчет сделан учеными.

Так зачем все это было с нами?

Да, произошла страшная авария. Погибли люди. Но что же дальше? Можно ли было догадаться, прежде чем начинать все остальное? Согнали людей, технику, годами ликвидировали и ликвидировали, а зачем? Столько наворотили… Зря тысячи людей положили, а можно было бы все это закрыть сразу же по примеру тех же американцев. А вместо этого… Как специалисты считают (и не скрывают в разговорах в узком кругу), около девяносто процентов проделанных работ были не то, что не нужны, а более того — наносили еще больший вред природе и уничтожили сотни тысяч живых и здоровых ранее людей.

Взять хотя бы тот знаменитый «рыжий» лес, что был опален радиацией. Его спилили и закопали на том же самом месте. Пилили солдатики, спилить два-три дерева — это значит уже заработать максимальную дозу. Кто про это думал? — Ведь людей у нас масса, пусть себе пилят… Мало того, районы, где была закопана древесина, расположены в затопляемых паводками зонах, и туда в свое время пришли паводковые воды. Захороненная древесина через год-другой стала гнить, что отнюдь не уменьшало общий фон, а как раз — напротив. Уровень радиации стал сравним с тем, что шел от саркофага. Говорят, лучше было бы оставить, или спилить и вывезти — кто знает? И куда вывозить-то? Строили еще дамбы, то есть плотины, преграждающие путь сточным водам, стекающим в Припять. Опять же — построили около четырехсот плотин, столько сил потратили, а в чем польза? Появилось только чрезмерное заболачивание местности и усиление радиоактивного фона, хуже не придумаешь…

Может, лучше бы оставили все, как было: и лес, и болота, и все остальное… Как написано в заповедях Гиппократа: врачуя, не навреди. Так же записано и в заповедях человеческих, да не так-то делается людьми во власти, как надо бы: вмешиваясь в природные законы, не навреди! Уж заранее навредили, так навредили, что, исправляя, вредили еще больше — и природе, и друг другу. Позже плотины стали разрушать — года через два. Теперь уж говорят, что строить ничего не нужно было, тогда естественный распад и проветривание скорее бы ликвидировали опасность. Природа лучше знает, как себя лечить. Больше того. В проведении многих массовых работ — полная неразбериха, никакого порядка и здравого смысла. Особенно тяжело людям было летом 1986 года. Жара за тридцать градусов, самое начало работ, самый высокий фон… Приезжаем на съемки, заранее договорились, ехали к определенному часу, а тех, о ком речь — нет как нет. Ждем — бесполезно. Мобильных телефонов тогда не было. Спросить не с кого. Сплошная неразбериха…

Или…

Никогда не забыть, как снимали тех солдат, что сбрасывали радиационные куски с участков крыш машинного зала, с крыши реактора, с площадок вентиляционной трубы: загнали на крышу десятки человек, правда, по очереди. Люди голыми руками копались в расплавленном битуме, вырывали вплавленные при пожаре куски пожарных шлангов и бросали их вниз. Любой кусок мог «давать» любой фон. Дозиметристы якобы «проверяли» фон, говорили, что сейчас, мол, 8 рентген/час; можно работать. А было там — 1000 рентген/час, как оказывалось потом. Когда горело, битум был расплавлен. Да и много чего другого было — вопиющего о равнодушии и некомпетентности.

Саркофаг этот строили, а на что он годится?

…Тут же, на месте, возникало много сравнений с Афганистаном, с тем враньем и той жестокостью. Правда, в Афганистане враги были налицо, а в Чернобыле были два врага: радиация и безответственность. Радиация отличалась скрытностью и коварством. Безответственность страшна тем, что на ее счет списывалось столько преступлений, столько обогащения и наживы, что просто — «зашкаливает»… Столько начальствующих сановников выписывали себе премий, столько оформляли документов и бумаг соответствующего толка, столько фактов подтасовывали, столько «доз» себе понаворачивали! Подпишут в правительственной комиссии — а деньги в карман! Плохо ли? Сколько всего растаскивалось — в городе много добра скопилось, для кого-то — добыча… Это глупые подставляют себя, а оборотистые — обороты крутят в безопасных местечках.

А если о тех, кто верно и честно, верой и правдой послужил народу, не жалел себя, не прятался от опасности — такие больше всего и погибали, ибо именно они и «нахватались» радиации больше всего. В Афганистане они же — были тоже впереди всех, но, сказать по чести: в Афганистане им еще можно было как-то выжить, а вот в Чернобыле — нельзя: радиация била без промаха. Да, это звучало красиво: спасли Европу, спасли мир! Да, спасли — выехали на своих людях, их же не жалея… Выехали на хороших. Ведь во все ответственные моменты именно они спасали ситуацию. Даже начальники попадались хорошие. В другое время к начальству и подойти боялся бы. А здесь — запросто, почти все вопросы решались без проволочки, оперативно. Хорошим быть, конечно, накладно.

За все расплачивались хорошие, и в Афганистане, и в Чернобыле — расплачивались по самому строгому счету.

Дороже всего заплатили те, кого уже нет в живых…

Зато за весь длительный период ликвидации аварии многие спекулянты средней руки научились наживаться у воротил от Чернобыля, научились пользу извлекать из горя человеческого, из удобного стечения обстоятельств. Украинцы не так долго искали, как ловко приспособились «качать» деньги с Запада на все свои манипуляции с закрытием станции. Сейчас наловчились возить экскурсии иностранцев в зону. Экскурсия — 1000 долларов. За визу — отдельно. За автобус — отдельно, за въезд-выезд — снова плати. А на своем транспорте нельзя. За разрешение на съемки — тоже плати. За поездку на «могильник» — плати. Здесь — особая такса. Вот так-то. Не хило! Натуральное кино! Превратили такое — ТАКОЕ! — место в арену для представления. Разыгрывают спектакль на глазах у сытой публики, а цены на билеты стоят крови и мучений многих тысяч человек. Многих тысяч жизней они стоят… Из Афганистана такого «цирка» сделать нельзя — к счастью.

Неужели?

Такого нельзя, но кое-что можно, и это похоже на чернобыльские метаморфозы.
Уже давно не секрет, что пользу можно извлекать из всего, даже из отходов. Но бывает так, что именно эти отходы извлекают пользу из жертвенного подвига, из святого дела человеческого. Известны сотни случаев, когда по поддельным документам чернобыльские и афганские «стервятники» получали подлинные удостоверения и — соответственно — льготы и блага, какие при этом положены по законам, и блага немалые. Среди них есть люди разных профессий, есть и артисты, даже известные артисты. Конечно, все это не новость. Такое бывало и в годы после окончания Второй мировой войны, да там народу во всем процессе участвовало больше, а тут… Съездили какие-нибудь танцоры, профсоюзные деятели или ревизоры на пару дней в Чернобыль. К опасности и близко не были, а вот документы привезли нужные, правильно оформленные, чаще всего на месте и купленные, — вот и все дела. У них много сил, и здоровье в полном порядке: танком прут в сражение за пиратскую свою добычу. Уметь надо! Такие и в герои вылезают, и награды себе добиваются, и лечение суперсовременное себе найдут, и в заграничные поездки ездят. Ордена Мужества есть почти у каждого из них. Они с успехом вошли в свою роль.

Роль — доходна. Чего же боле?

Получается, что липовых чернобыльцев среди настоящих имеется немало, и в основном липовые же — громче других о себе заявляют, все на виду, у всех ордена и награды — и тронуть их не смей! Особенно прибыльными для «липового дерева» оказались плоды 1987-1988 годов, когда поняли, что можно воспользоваться ситуацией. Вот такая нерадостная статистика. И все про это знают, вот в чем ужас! Потому и пересматривают чернобыльские законы, не доверяют истинным участникам. Но даже смена удостоверений на документы нового образца отсеивает только часть лжегероев. Так и существуют бок о бок истинные и «липовые» герои. Одни — в ус не дуют, карманы набивают, а другие — чаще всего — не имеют прямых доказательств своего подвига, едва сводят концы с концами. Позор! Александру не однажды приходилось сталкиваться с такими и подобными случаями. Они вопиют, они оскорбляют настоящих патриотов, стирают в порошок их подвиг…

А ведь зерна всегда можно отделить от плевел, правда, если только захотеть. По коротким рассказам или мимолетным заявлениям некоторых претендентов в герои, сразу же заметно, что и близко к Чернобылю не были, а полный «джентльменский набор» ликвидатора имеют. Их наглость и хамство не имеют пределов. Но ведь достаточно просто выяснить, где, когда, по какой причине человек находился в зоне, что там делал, и был ли он там вообще. Вранье можно быстро распознать. Пусть бы занялась прокуратура — это ее прямое дело! Но раз не отделяют те зерна от тех плевел, значит, так кому-то выгодно — в неразберихе можно хорошо скрыть собственные грязные интересы…

И все же, кто был в Чернобыле по-настоящему, от этого уже никуда не денется — до самой смерти. И после смерти — человек остается тем же, кем и был — для друзей и близких… Первым из съемочной группы умер Николай Конов — через два года после съемок, и было ему только 50 лет. Рак желудка — и никакого спасения. Николай был осветителем высочайшего класса. Долго скрывал начавшуюся болезнь, лишь бы допускали до съемок. Вторым умер Вадим Трофимов — через три года после съемок, и было ему только 26 лет. У него отказало сердце… Их смерть наступила до чернобыльского закона 1991 года, и семьи ничего не получили — никаких компенсаций и выплат.

Все остальные стали инвалидами, кроме одного, самого молодого, звукооператора Алексея Редина. Ему неловко было подавать сразу на инвалидность в таком возрасте, больно самому себе признаться, что плохо себя чувствует. И что интересно? При всем плохом самочувствии, не жалеет о том, что был в Чернобыле в самые горячие дни, что снимал в самый «радиационный» период! Да, люди, перенесшие такие потрясения в жизни, следующие удары судьбы уже воспринимают полегче. Удары судьбы нередко исходят от чиновников, исполняющих параграфы издаваемых директив. Где-то поначалу еще можно было «пробить» инвалидность, а когда увидели, что получается слишком много, решили попридержать. Получилось — из крайности в крайность. В настоящее же время — легче космонавтом стать, чем одолеть эту стену, допускающую до ВТЭКа. А что тут было и доказывать, когда на студии за первые 3–4 года, прошедшие после 1986 года, не умер никто, кроме тех, кто был в Чернобыле!?

Дальше… Оператор Вадим Гераськин. С ним пройден Афганистан и Чернобыль. В 1994 году получил тяжелейшую травму — разбился на лыжах, врезался в дерево, разнесло полголовы. Была полная потеря сознания, чуть не умер на месте. Срочно сообщили друзьям. И те помогли оперативно — из захудалой больницы перевели в госпиталь Бурденко. Операцию делали пять бригад. Вадим выжил, дали общую инвалидность второй группы, с Чернобылем не связали. А ведь он уже был давно серьезно болен, и в то дерево потому врезался, что часто терял ориентиры, не находил опоры в движениях, одолевала слабость…

У ассистента оператора Володи Егорова очень плохо со здоровьем, конфликты в семье, нервы не совсем в порядке… Самый же главный партнер и коллега Александра Александровича, кинооператор Александр Неговский, который был вместе и в Чернобыле, и в Афганистане, — профессионал высочайшего класса, считался одним из опытнейших специалистов на студии. Мало того, никогда не трусил, был дисциплинирован, работал без отдыха, все задачи выполнял до конца. Ему вполне можно было доверять замысел. Александр Неговский был вторым лицом в группе. Режиссер и оператор — основа группы, от них зависит успех фильмов. Он очень долго хорохорился, старался скрывать болезни, хотя суставы болели так, что не спал по ночам. В 2000 году пришлось раскрыть «секреты» о своих болезнях: увезла «скорая», хорошо хоть вовремя. Теперь — инвалид второй группы, старается держаться…

Давно уже известно: среди заболеваний чернобыльских ликвидаторов на первом месте стоит онкология, на втором — сердце и сосуды, на третьем — психические сдвиги. Со всеми проблемами они самостоятельно справиться не могут. Это присуще всем, принявшим на себя удары войн и экстремальных ситуаций. Им необходима реабилитация, смягчение их «сжатой пружины», чего общество им дать не может. Общий дискомфорт, приспособление к состоянию болеющего организма, отторжение обществом — все это косит наповал. Люди унывают, чувствуют себя изгоями, малодушничают, становятся неуравновешенными. Многие спиваются, доходят до белой горячки, делают то, на что в состоянии равновесия и здравия способны не были никогда. Тут — и психика, и наследственность, и идеология… Душит обида и беспредел; сделали огромное дело, себя не щадили — и оказались никому не нужны…

А что уж и говорить о ветеранах Великой Отечественной войны, уже давно чувствующих себя на самых задворках общества; умирают и от болезней, и от обид — кто от чего! Александру, наверное, гораздо легче, чем другим. Он сумел осмыслить прошедшую жизнь, прошел не только школу и институты, но и бурсу — курс испытаний на выживаемость и сохранение оптимизма. Ну, а что касается моральной составляющей, то дух сумел сохранить, сумел оставить часть себя в своих исторических лентах, в судьбах и мыслях тех, кто эти фильмы видел и увидит в будущем. Всегда был и остался настроенным на победу жизни — и в широком, и в узком понимании. Жена — журналист, дочери — умницы, внуку — двенадцать лет. Здорово! Он — самодостаточен, при всех жизненных обстоятельствах всегда ориентировал себя и своих близких на лучшее, отбрасывал в сторону лишние страхи и сомнения. Жизнь воспитала в нем стойкость и мужество, сделала из него бойца и борца.

…Конечно, инфаркт был — шок для всех. На волоске висела жизнь. Профессора показывали его своим студентам как уникальный экспонат. Даже не скрывали: сами не ожидали того, что живым останется! Здесь главнее медицины оказались воля и жажда жизни. Но зато… Едва пришел в себя, тут же попросил закурить, чем привел в не меньший шок весь медперсонал: ни в коем случае! Ни за что! Да нет, стал покуривать, и здорово. Объяснял сам себе — в свое оправдание: мол, долго жить не собираюсь… Бравада прошла, а расстаться с куревом не получается, и это — бич для организма. Старается, однако, день и ночь подспудно работает над собой, не дает просочиться ни одной ущербной мысли в созидательную работу мозга. Мыслит целостно и неделимо, никогда не даст окончательно растащить себя по кусочкам каким-то там болезням или диагнозам. Если опережающее распространит это применительно к курению — тут же и расстанется с вражеской привычкой, не даст ей убить себя; ведь дал отпор Чернобылю! Стоит, конечно, на учете и под наблюдением медицины, проблем с врачами и лекарствами нет. Конечно, по сравнению с западным миром, многое можно желать из лучших вариантов, но ведь нам до них далеко. Там совсем другое воспитание, другое отношение к своему здоровью, да и подвиги там не в почете. Там умеют себя любить. Там — другая культура, да и все — другое… Там бы, конечно, нашим чернобыльцам можно было бы помочь, и здорово.

Правда, теперь многие чернобыльцы могут поехать на лечение за границу, лечиться хорошими лекарствами. Радует также, что многие из них научились сражаться за свои права, умеют заинтересовать страховые компании, даже выигрывают дела в конституционных судах, а то и в международных — научились! Люди активизировались — это греет душу. Александр Александрович часто вспоминает 1986 год, как был там, словно в пекле… Вспоминает, как встречался с работниками ЧАЭС, что проводили тот роковой «эксперимент» в ночь с 25 на 26 апреля 1986 года; по существу, они были первыми ликвидаторами аварии, самыми первыми, кто пострадал от взрыва… С друзьями-чернобыльцами никогда не расстается, прежде всего — мысленно, памятуя о тех, кто уже ушел. Старается помогать всем, кому может, а это и есть лучший стимул к жизни, лучший образ мыслей. Это и есть — лучшее кино, которое вершишь сам, как кладешь по кирпичику дом, как собираешь по капельке целебные воды, как по ниточке вышиваешь полотно жизни. Александру ничто человеческое не чуждо, ему несколько мешает неугомонность и стремление к осмыслению того, что происходит со всеми нами….

А про себя…

Про себя всегда трудно… Трудно подбирать слова, трудно быть искренним и откровенным, особенно в тех случаях, когда дело касается личных тонких ощущений. Живет, работает, нагружает себя и физически, и морально. Частенько снимает фильмы для чернобыльских организаций. Держит камеру всегда наготове, а фокус ее зрачка — «на пульсе» событий. Дома всегда дел полно, а на даче еще больше. Это и стимулирует, и подгоняет: работай, не закисай, здоровее будешь. Мало ли, что там болит, а ты не думай, не поддавайся бессилию, копай, строгай, сажай, поливай, словом — работай! Правда, мысли — те работают без усилия или приказа, именно они  покоя не дают, да и не обещают покоя… Кадров о себе лично — у Александра нет. Заметок из газет и журналов в свое время скопилось много, да особенно сохранить их не старался — думал о другом. Как был в начале творческого пути одержимым кино, так и остался таким же. Раньше была важность выполняемой работы, востребованность, в профессии преград не было. Одержимость и бесшабашность выручали.

Теперь все это стало другим качеством, объемлющим прошлый опыт. Всегда тянет на съемки, в беспокойный мир, в гущу событий. Так всегда жил, так работал, такой был интерес. Работал всегда — и никогда не надоедало. Огонь жил внутри, остался и никогда не погаснет. Люди, жизнь, творчество — это полет души, когда забываешь о болезнях, чувствуешь себя нужным и полезным обществу. В жизни — почти как в кино: когда случаются экстремальные ситуации, человек оживает, распрямляется, «выдает на гора» все то, на что способен, что не заметно в будничной обстановке. Многие ветераны и участники войн вспоминают потом о боевых сражениях, как о лучших днях и годах своей жизни!

В документальном кино все остается в кадре, а по ту сторону кадра — личность автора, большого мастера, пропустившего через себя хронику событий быстротекущего времени. Всю жизнь мы совершаем что-то, не видим смысла, а потом исправляем, тоже без особой уверенности в правильности наших действий. Однако, мельтешим, стремимся. А время ушло. Исправлять исправленное — как же это? Кто ответит? Но ведь человек отвечает не только за себя… Эта мысль сверлит так, что иногда не по себе становится. Эта мысль выстрадана, выношена, проверена не однажды. Ведь сам — лично! — был свидетелем эпохальных событий, понял, как и что дается на белом свете. А зачем все это?

Да, надо признаться себе в главном: в неминуемой расплате за деяния и ошибки, совершенные не тобой и не по твоей вине. Наверное, эти внутренние признания не так-то много значат в мировом масштабе, но для собственного духовного совершенствования — они бесценны. Если бы именно это поняли и осознали нынешние правители и магнаты, наверное, многое на свете тотчас же повернулось бы на сто восемьдесят градусов, тем более что именно от росчерка их пера и зависит ход нашей действительности. Только они и Александр — находятся на разных полюсах жизни, и всем им предстоит дойти до того миропонимания, к которому он пришел. Его собственные выводы и мысли стоят самых дорогих премий и наград, самого большого признания, самых высоких оценок — в аспекте времени и образа нашей жизни. Безусловно, наше поколение, все мы выросли в определенной среде, в определенное время.

Мы все воспитаны на примерах из действительности, не самых лучших для размеренного и гуманного существования в нашем мире. Почти все уже привыкли к насилию человека над человеком, человека над природой. Бытие полностью извратило натуру человека, уничтожило первоначальное представление о его предназначении и месте в жизни на Земле…

Но жизнь и дела Александра Александровича, какими бы прямолинейными ни показались эти слова, суть аккумулятор идеи: не все потеряно для человека, стоит человеку только захотеть, сделать над собой усилие — и мир начнет меняться к лучшему.

      АЛЕКСАНДРУ ТЫЧКОВУ

О, Александр! Был труден твой удел,
Ты выбирал великие начала,
Когда судьба тебя предназначала
Стать летописцем многих важных дел.

Ты мог, умел, и ты — вершил дела,
Когда судьба тебя бросала в пекло
И заставляла быть чернее пепла
От сажи, что Чернобылем была…

…Мир доходил до роковой черты,
«Секреты» продолжали жить в архивах,
Но восходили на вселенских нивах
Те зерна, что когда-то бросил ты...
               
                Октябрь 2001 г.

*   *    *

УМИРАТЬ 2. 12 августа 2002 года умер кинорежиссер Александр Александрович Тычков, по определению врачей, от острой сердечной недостаточности, не дожив около года до своего шестидесятилетнего юбилея. Еще одним чернобыльцем стало меньше на этой Земле, и в созвездии Погибших чернобыльцев зажглась еще одна звезда. Расширяется галерея моей личной скорби и памяти, занимая все более обширные пространства души… Но нет, я печалюсь не о собственных утратах. Только со временем все отчетливее понимаю, что тысячу раз был прав Александр Александрович, когда сожалел о многих делах, что не успел завершить, в особенности, когда рассказывал о тех кадрах, что не дошли до экранов — при его жизни. И как он верно говорил: болеть и оставаться в живых — это одно, а умереть — совсем другое. И что же? Разве можно допустить, чтобы материалы об Александре Тычкове и его работах, которые собраны в этом словаре, остались после его смерти лежать «на полках», как те его фильмы? Он говорил тогда, что больше и подробнее, чем мне, никому еще не рассказывал о своей жизни, своем творчестве. А ведь я спрашивала не из любопытства, а для истории… История неумолима, и Александру это было хорошо известно. Теперь, когда его нет, камеры других кинохроникеров запечатлевают исторические кадры других войн и бедствий человеческих. А сам он уже никогда не узнает, что в марте 2003 года американцы и союзники стали бросать бомбы на Багдад; началась война против Ирака. Разве кого-то научили или остановили те кадры, что Александр Александрович отснял в дни войны в Афганистане? …Так как же?
               
                Сентябрь 2013 г.