Ножки в валенках

ЕЛЕНА ХИСАМОВА   -  http://www.proza.ru/avtor/ulibashkacom -ЧЕТВЁРТОЕ МЕСТО В 8-М КОНКУРСЕ ПОВЕСТЕЙ И РОМАНОВ МФ ВСМ

     Николка любил деревню. Вот где раздолье, красота. Выйдешь к околице – куда ни глянь, луга расстилаются. За ними леса густые - прегустые, дремучие - предремучие. В них ягод и грибов меряно - немеряно. Воздух вкусный, дышишь – не надышишься. Речка чистая и рыбалка отменная: что летом, что зимой. Снег белый, пушистый, нетронутый. Упадёшь в него, как в перину пуховую. Лыжи с коньками, да катание на санках с гор крутых в Глиняном лоску. Молоко от коровы парное с краюхой свежеиспечённого матерью хлеба. Эх, что там говорить! Любил Николка деревню.

      В городе чего хорошего? Машин полно, носятся по дорогам, гудят, бибикают. Все люди хмурые, неприветливые, спешат по важным делам. Не здоровается никто ни с кем. Хотя, конечно, народу-то сколько. Будешь здороваться целый день, язык отвалится. Когда батя брал его с собой единственный раз в город, Николка каждому встречному - поперечному здоровья желал. Люди, кто удивлялся, кто нет, по большей части отвечали, но некоторые, не обращая внимания, мимо проходили. А снег там грязный, серый, лежалый. Разве это снег? Как в таком поваляешься? Подбросишь охапку вверх и будешь весь в грязи.

      Одно мальчика поразило: метро! Здорово: на лестницу встал, и она везёт тебя сама. Внизу красотища такая: на стенах выложенные из мозаики картинки с красноармейцами и статуи разные. Даже с собакой есть! Николка, как увидел её, сразу Бурана вспомнил. Эх, наверно, на цепи сидит, томится. Мама не спустит его, пока Николка с отцом в городе. Ведь будет, как шальной, по деревне носиться, Николку искать да народ пугать. С виду Буран – чистый волчара. Может, и правда волк. Батя его щенком возле леса нашёл. Потом дядька Прохор говорил, что на лугу за деревней волчицу несколько раз видел, да у Грачёвых козёл Борька пропал. Одна растрёпанная веревка на колу болталась.
 
      В общем, не понравился Николке город. Он ему злого майского жука, жужжащего в спичечном коробке, напоминал шумом. Хотя каждому своё. На лето к Нылкиным и Агаповым дачники приезжают, чтобы дети на свежем воздухе побыли. Так Генка с Лизкой вечно задаются, что они городские. И кино посмотреть в кинотеатре самое новое можно, и конфеты в магазинах шоколадные продаются. А в деревенском сельпо, только слипшиеся карамельки без фантиков, да «Тимур и его команда» и «Чапаев» в клубе по субботам.

       Николка и его закадычный дружок Виталька порой на крик срывались, доказывая городским зазнайкам, что в деревне лучше. Но что с них толку, с неженок, «девчонок»? Лизка хоть на самом деле девочка. А Генка? Вот ведь «кисейная барышня» в штанах. Чуть что – сразу в слёзы. Ой-ой, пальчик порезал, пчела укусила, занозу посадил, ногу подвернул, с тарзанки свалился. И так целыми днями. Нытик, он и есть нытик. Так между собой Николка с Виталькой считали.

      Но всё равно, когда дачники приезжали на каникулы, ребята играли с ними. Иначе, себе дороже выходило. Тётка Серафима Нылкина, моментально к маманьке жаловаться бежит, мол, Николка – злодей Генашу обижает. А мать у Николки на расправу скорая, и рука у неё тяжёлая. Долго разбираться не будет, выдерет «по первое число», и весь сказ. Как в тот раз, когда Николка случайно у отца в старом ватнике мятую пачку «Дымка» нашёл. Он сразу представлять начал, как они с Виталькой костерок запалят, и тут он папироску вытащит и закурит небрежно. Вот Виталя глаза вытаращит! Ну, и решил прорепетировать эту небрежность при прикуривании. Отрепетировал. Мать как раз мимо шла, свинье давать собиралась и ботву несла для пойла. Вытащила его за ухо из туалета, да такую «Кузькину мать» показала отцовским солдатским ремнём! Николка сам хорош, нашёл место, где спрятаться.

      Короче, может, и не очень ребятам того хотелось, но играли они с городскими вместе. Игры, как игры: прятки, штандер - стоп, вышибалы. На речке, загорая, в карты: в "дурака" и "пьяницу" перекидывались. Но самая любимая игра – войнушка. Простора для детской фантазии хватало с избытком, места для проведения воображаемых сражений тоже. У ребят было всё: землянка, вырытая в Глиняном лоску и окопы – ямы, оставшиеся от забора глины для постройки печей. Даже «катюша» из колесной пары телеги и ствола, поваленной во время грозы, берёзы. Они представляли, что солдаты, а Лизка медсестра, таскавшая их с поля боя и делавшая перевязки. Только уговор такой: на кладбище не играть.

      На довольно крутом пригорке недалеко от деревни располагалось местное кладбище. Домов рядом не было, никому не нравилось такое соседство. Только крохотная сторожка тётки Зинаиды стояла на самом краю. Тётка Зинаида считалась кладбищенской сторожихой. Только кого там караулить, мертвяков что ли? Так куда они убегут?

 Мёртвых Николка не боялся, считал мистические рассказы о них выдумками. И на кладбище играть не из-за страха не хотел ходить. Просто нехорошо это. Те, которые там лежат, больше ни солнышка, ни леса не увидят. Теперь что, бегать между могил и радоваться жизни? Нехорошо, и весь сказ.

 Виталя, наоборот, до одури боялся мертвяков, леших, домовых, баб ёг, колдуний и прочую несуществующую чушь. Однако это не мешало ему на костре стараться всех напугать непонятно откуда возникавшими в его голове, страшными историями. Когда приятель заводил очередную байку: «В чёрном, чёрном городе, на чёрной, чёрной улице…» Николка всегда предупреждал: «Виталька, провожать не пойду». Друг храбрился, говорил, что не надо, он вообще ничего не боится. Но перед тем как расходиться, начинал озираться по сторонам, вздрагивать от шорохов и треска деревьев. В итоге Николке приходилось плестись с ним на другой конец деревни. И всю дорогу ещё уговаривать, что нет ничего страшного.

      Но в тот день произошло событие, из-за которого мальчик перед самым заходом солнца оказался на кладбище. Это рохля Генаша во всём виноват. Что этого недотёпу занесло на погост, где он потерял армейские часы деда, подаренные тому комполка? Генка рыдал так жалобно, расписывал в красках все наказания, которые обрушатся на его непутёвую головушку, что сердце Николки дрогнуло.

 «Ладно, пошли…» – согласился он и пристально взглянул на Витальку.

 Приятель сразу съёжился и залепетал: «Никол, ты знаешь. Мамка сказала, ну, это, короче, мне домой надо, а то батя прибьёт…Поздно уже, и…»

 «Трус!» – весомо припечатал Николка.

 Он развернулся и пошел по направлению к кладбищу, ожидая, что друг вот-вот догонит, положит руку на плечо, и они пойдут вместе. Но этого не произошло. Никто его так и не догнал, и Никола горестно подумал: « А есть вообще настоящая дружба?»


      Поднявшись на пригорок, он ступил на территорию кладбища. Солнце садилось, и длинные тени лежали на земле. Стояла звенящая тишина. И ни ветерка. Николка шёл между могил, внимательно глядя под ноги. «Ну, где этот раззява мог часы уронить? Разве найдёшь их здесь? Вон, какая трава, местами по пояс вымахала».

      Кладбище зарастало травой. Некоторые могилы тех, кто был похоронен сравнительно недавно, родственники ещё посещали, убирая на них два раза в год: перед Пасхой и в Родительское воскресенье. Николка знал об этом, потому что мать с отцом приводили его на могилы бабушки и деда. Поэтому он и не боялся ничуть. Но чем ниже садилось солнце, и сильнее удлинялись тени, тем тревожнее становилось на душе. Сразу начали вспоминаться дурацкие страшилки Витальки: «гроб на колёсиках» и другая белиберда.

 «Мать прибьёт, если узнает», – подумал Николка.

 Вдруг краем глаза он заметил, что трава слева от него зашевелилась. Резко развернувшись всем корпусом в ту сторону, никого там не увидел. Только трава колыхалась, будто кто-то невидимый шёл сквозь неё.

 «Вдруг это волк? – подумал Николка, с опаской глянув на черневший вдали лес. – Недавно папаня рассказывал, что мужики в лесу здоровущего волка видели. Глаза, говорили, такие умные у него. Смотрит пристально, как человек. Отец ещё смеялся, что после Матрёниной самогонки, не то, что волка увидишь, черти рогатые «барыню» плясать будут. Вдруг, правда, волк? Чего делать-то? Бежать или столбом стоять, пока не слопает?»

 Николка повернулся, чтобы дать дёру, и подпрыгнул на месте от испуга и неожиданности. Перед ним стояла тётка Зинаида, та самая кладбищенская сторожиха. В деревне, ко всему прочему, шептались, что она ещё и ведьма. Николка, спросивший об этом у матери, услыхал такой ответ: «Может и ведьма. Только ведьмы вряд ли бывают несчастными. Обязательно что-нибудь хорошее себе наколдуют. Не слушай ты ерунды, сынок. Лучше пойди, скотине дай. Это люди от злобы и невежества болтают почём зря».

 И сколько потом не пытал её Николка, с чего это тётка Зинаида несчастная, мать только отмахивалась от него.

      Тётка Зинаида тем временем строго, с прищуром смотрела на мальчика, словно букашку  неведомую увидала перед собой.

 «Это чей ты такой будешь? Ну-ка, ну-ка? А, так Вальки Авдеевой! Хорошая мать у тебя, порядочная баба, работящая. Да и отец твой мастер на все руки. Не запойный, не драчун. Что же, семя видно подкачало. Ты что, лихоманец, под ночь по кладбищу шастаешь? Покой мёртвых нарушаешь? Нет в нынешнем поколении никакого уважения. Нет, чтобы родителям помогать, он на погост притопал. А ну, геть отсюда, чтоб духу твоего здесь не было».

 От испуга и неожиданности, не в силах слово сказать, Николка только рот разевал. Наконец, он выдавил нечто невразумительное: «Я тут, э…мы тут, вы не видели?»

 «Говори яснее –  прикрикнула на него тётка Зинаида. – Зачем на кладбище толчёшься? Какую пакость затеваешь? Или дурачок ты? Вроде не похож».

 Николка собрался с мыслями.

 «Простите, тётка Зинаида, – зачастил он. – Не хотел я ничего плохого. Просто Генаша, дачник Нылкиных, дедовы командирские часы на кладбище потерял. Вот я и пошёл искать. Ну, чтоб для Генки, значит. Ведь дед его выдерет, мама не горюй. Вот я и хотел помочь».

 « Сам он что же? Струсил? Ты, значит, герой по кладбищам лазить? Иди с глаз моих долой. Твоему другу выволочка на пользу пойдёт, нечего без спроса брать. Не тобой положено, не тобой возьмется. Ну!» – приказала тётка Зинаида.

 И тут уж Николка бросился наутёк.

      Дома он, конечно, ничего не рассказал. Схватил со стола холодную отварную картофелину и горбушку чёрного хлеба и мышью прошмыгнул мимо зала, где мать с отцом телевизор смотрели. Хорошо, что показывали «Семнадцать мгновений весны», иначе позднее возвращение ему бы с рук не сошло.

      Утром Генка прибежал с вопросом: нашёл ли Николка часы на кладбище? Тот не стал рассказывать о встрече с тёткой Зинаидой, только коротко ответил – нет. На Витальку Никола сердился. Друг называется. Спокойно бросил одного, сам домой побежал смотреть кино. Но приятель, как ни в чем, ни бывало, с утра примчался и стал звать на рыбалку. Николка не умел долго дуться. Обрадовался, собрал удочку, копнул червей  в компостной куче, и мальчишки отправились к озеру.
   
      Озеро было расположено в лесу. Ходу до него от деревни минут сорок. Николка всегда с собой Бурана брал, но сегодня того где-то черти носили. Даже удивительно: обычно сидит возле крыльца, набок свесив язык, Николку дожидается. Будто знает, что на рыбалку пойдут. Мальчик спросил у матери: не видела ли она пса? Мать ответила, что этот дьявол ночью так выл, мочи не было терпеть. Она вышла, спустила кобеля с цепи, и до сих пор он не вернулся.

      Так и пошли они вдвоём. В лесу было хорошо, приближавшаяся жара вовсе не чувствовалась. Николка, наконец, сменил гнев на милость и всю дорогу рассказывал другу про встречу с кладбищенской сторожихой, не забыв приукрасить рассказ пугающими подробностями. Виталька слушал с открытым ртом, в особо страшных местах ойкал и озирался по сторонам.

      Наконец добрались до озера. Ребята расположились на берегу, закинули нехитрые снасти и замолчали. И вдруг начался такой клёв! Николка никогда не верил россказням рыбаков, что можно рыбины одну за другой таскать. Думал, бахвалятся, но тут! Они с Виталькой не успевали червей насаживать. И надо же было такому случиться: зацепился крючок Виталькиной удочки за коряжину. Друг заныл, запричитал, поглядывая косо на Николку. Дескать, горло недавно болело, да в воду ему нельзя. Мамка сказала,  что осложнение получится. Николка слушал его, слушал. Потом махнул рукой, разулся, снял штаны и рубаху и полез.
      
 Дно в озере было противное, илистое.

 «Небось, пиявок нахватаю. Фу, гадость…» – только и успел подумать Николка, как дно вдруг резко ушло из-под ног.

 Он с головой погрузился под воду. Вообще-то, мальчик плавал достаточно хорошо, по-собачьи, так назывался у них с ребятами этот стиль плавания. Но от неожиданности и оттого, что не мог достать ногами до дна, чтобы оттолкнуться, он начал тонуть. Голова то ненадолго  оказывалась над водой, то полностью погружалась под воду. Паника постепенно овладевала Николкой, движения становились всё хаотичнее и беспорядочнее. Когда он в последний раз смог вынырнуть, увидел, что друг убегает прочь от озера по протоптанной дорожке, уводившей к деревне. Сил бороться не осталось, и Николка стал опускаться ко дну. Вода была тёмной и мутной, водоросли и тина плавали в ней. Мальчик из последних сил задерживал дыхание, чтобы не впустить воду в легкие. Но он порядком нахлебался воды, когда барахтался у поверхности. В ушах зазвенело, воздуха не осталось совсем. В этот момент Николка увидел перед собой лицо девочки с длинными белыми волосами.

 «Русалка…» – подумал он и сделал вдох.

      Мальчика долго рвало, противно отдававшей тиной, озёрной водой. Виталька сидел рядом и в сочных красках расписывал, какой он молодец. Ведь это он, а не кто-то другой спас Николку. Теперь ему могут дать медаль, а то и целый орден за спасение утопающего. Николка вяло слушал, думая о видении под водой.

 «Почудилось… Девочка там откуда? Под водой люди не живут. Лицо её я запомнил, красивая она. Господи, Виталька! Когда же ты замолчишь? А почему волосы у тебя совсем сухие? Если ты меня спасал, то нырял бы с головой. Но ведь нырять ты не умеешь. У тебя задняя часть из воды, как поплавок торчит. Так была девочка или нет?»  – беспокойными птичками бились мысли в голове Николки.

      Дорога домой показалась бесконечной. Что рассказывал Виталя родителям, он не слушал. Прошёл в комнату, лёг на кровать и сразу забылся беспокойным сном. Сквозь сон Николка чувствовал, как мама несколько раз подходила и нежно клала руку на лоб, проверяя, нет ли у него температуры. И ещё ему снилась девочка с длинными белыми волосами. Она смеялась, и смех её звенел, как хрустальные колокольчики, звенел, звенел… 

      Николка проснулся от звона. Мама мыла банки под молоко. Он чувствовал себя абсолютно здоровым.

 «Как ты, сынок? Мы так перепугались с отцом. Какой Виталик молодец, настоящий друг, не бросил тебя. Я не знаю, как бы мы без тебя, сынок», – начала мама, увидев Николку.

 «Не волнуйся, всё хорошо. Я люблю тебя, мам!» – мальчик налил в большую отцовскую кружку молока, отломил огромный ломоть хлеба и вышел на крыльцо.

 Он уселся на нагретые солнцем ступеньки и стал уплетать хлеб, запивая его ещё тёплым парным молоком. Все было необыкновенно вкусным сегодня. И день необыкновенно ярким. Солнце нежно грело кожу, а не обжигало раскалёнными лучами.

 «Это всё таким мне кажется, потому что я мог умереть вчера. Я почти умирал там, под водой. Кто она, эта девочка?» – неспешно размышлял он.

 Вдруг Николка замер с непрожёванным куском во рту. На тропинке перед домом, в пыли стали отчётливо проявляться следы, словно шёл невидимый маленький человек или ребёнок. Следы дошли до травы, где их увидеть уже было невозможно. И опять Николка явственно услышал хрустальный смех из сна. Он побежал в дом, чтобы матери рассказать, но передумал. Не дай бог, испугает её. Ещё подумает, что у него с головой непорядок после вчерашнего утопления.

      Мальчик прошёл в комнату, прилёг на кровать и задумался.

 «Не мог меня Виталька спасти, и всё тут. Я видел, как он убегал по тропинке. И волосы у него были совершенно сухие, когда я очнулся. Плавает он хуже меня, и нырять вообще не умеет. Надо честно признаться хоть самому себе, что мой друг трус. А может это он? Просто померещилось всё: побег Витальки, девочка, теперь ещё следы невидимых ног. Может это следы девочки? Несуществующей, да? Привидения что ли? Или ожившего мертвеца? – зябко передёрнулся Николка. – Теперь я, как Виталька, во всякую муть загробную верить начинаю».

 Мальчик взглядом блуждал по комнате. Стоп. Что это блестит на подоконнике? Николка приподнялся на кровати, присмотрелся, и сердце сначала ухнуло в пятки, а потом подпрыгнуло к горлу и застучало часто-часто. На подоконнике лежали командирские часы Генашиного деда.

      После долгих раздумий Николка надел белую рубаху, пригладил с помощью воды и гребня непокорные вихры и отправился на кладбище. Единственное разумное объяснение появления часов на подоконнике, пришедшее мальчику в голову: тётка Зинаида нашла их и, незаметно подойдя к окну, оставила там. Он подошёл к кладбищенской сторожке и робко постучал в дверь.

 «Тётка Зинаида, можно войти? Это я, Никола Авдеев», – громко сказал мальчик и, не дождавшись ответа, постучал ещё раз.

 Тишина. Он толкнул дверь, она, протяжно скрипнув, отворилась. Мальчик с опаской ступил в тёмные сени. По стенам висели пучки сушёных трав, которые пахли остро и пряно. Дверь в комнату была открыта. Николка с опаской заглянул туда, но тётки Зинаиды и там не было. Он решился войти. В комнате было чисто и приятно пахло свежестью и цветами. На огромном старом комоде стояло  много фотографий и свечей. Николка приблизился и с интересом стал разглядывать снимки. Это были очень старые фотографии. Николка видел такие в книге по истории: мужчины во фраках и мундирах царской армии, женщины в кружевных платьях и огромных шляпах. И красивая молодая девушка с маленькой белокурой девчушкой на руках. Николка остолбенел. Как в замедленной съёмке, он протянул руку и взял фотографию смеющейся девочки с длинными белыми волосами. Той самой подводной русалки. Снимок был в тонкой чёрной рамке под стеклом.

 Но тут же услышал: « Положи на место».

 Мальчик вздрогнул и выронил фотографию. Рамка треснула, а стекло разбилось вдребезги. Николка растерянно смотрел под ноги, потом присел на корточки и стал собирать осколки с пола.

  «Я что, звала тебя в гости? Зачем заявился, да ещё по дому лазаешь? Отвечай, кого спрашивают!» – притопнула ногой рассерженная старуха.

 От испуга рука мальчика дрогнула, и он порезался осколком. Несколько капель крови упали на фотографию. Николка подумал, что теперь тётка Зинаида начнёт ругать его ещё сильнее. Он втянул голову в плечи и замер, как нахохленный птенец. Мальчик покосился на фотографию и с удивлением увидел, что капли крови, попавшие на снимок, исчезают на глазах, словно втягиваются внутрь изображения. Тётка Зинаида охнула, схватила его за руку и потащила прочь из дома.

 «Откуда ты только на мою голову взялся? Вот не было печали. Сгинь, чтоб я тебя не видела больше!» –  «Постойте, тётка Зинаида, да послушайте же меня!» – взмолился Николка, и откуда только смелость взялась.

 Он начал сбивчиво рассказывать об озере и девочке под водой, и о следах в пыли и, наконец, спросил: «Вы ведь принесли и на подоконник положили Генкины часы? Ой, забыл! Спасибо Вам, тётка Зинаида!» 

 За рассказом Николка не заметил, как изменилась в лице старуха. Поначалу сердитое его выражение к концу Николкиной речи и вовсе стало мрачнее тучи.

 «Вот что, парень! Ты больше не ходи сюда. Слышишь? Как бы худа не было!» –  приказала старуха.

 «Да какого худа, тётка Зинаида! – взмолился Николка. – Девочка на вашей фотографии вылитая та, что меня спасла. Скажите мне, где она живёт? Я пойду к ней. Она же необыкновенная!»

 Лицо тётки Зинаиды дрогнуло, и Николке показалось, что оно искривится в жалобной гримасе, и старуха заплачет. Но через секунду оно опять окаменело, а тётка Зинаида сказала: «Я знаю». Отвернулась, вошла в избу и закрыла дверь. 

      Николка вернулся домой с твёрдым решением, чего бы ни стоило, выпытать у матери про тётку Зинаиду всё, что она знает. Конечно, сохранив в тайне девочку и следы. Ни к чему мать пугать. Та, как всегда, была занята их обширным хозяйством. На подворье были свиньи, корова, пяток коз, куры, гуси и даже «экзотический», смеялась мать, индюк Хоттабыч. Прозвище придумал отец, которого вредная птица любила и  всегда бегала за ним, как собака. При виде Николки индюк раздувался, начинал злобно курлыкать и трясти бородой. И не попадайся тогда ему под клюв, обязательно щипнёт. А потом важный ходит по двору, как хозяин. Мальчик его невзлюбил и остерегался.

      Николка помогал матери, а сам, пытаясь зайти издалека, про историю деревни спрашивал. Но все его вопросы непременно к тётке Зинаиде сводились. Мать – не глупая женщина, прекрасно все Николкины уловки видела  и отговаривалась от них, как могла. Но за день мальчик замучил её расспросами. Она уж и прикрикивала на него. Нет, прилип, как банный лист. Решила мать рассказать сыну правду о тётке Зинаиде, вон какой парень большой стал. Посадила она мальчика перед собой.

 «Не отстанешь ведь ты. Так слушай. Давно это было. Тётке Зинаиде годков уже девяносто, поди. Родилась она в прошлом веке. Знатного рода, говорят, была. Какая-то княгиня. Ну, не важно. Влюбилась она в простого селянина, а обручена была с сыном богатого графа, и свадьбу скоро играть собирались. Матушка графского сына, то есть графиня старая, спиритизмом занималась. Духов разных из загробной жизни вызывала. В общем, колдунья. Тьфу-тьфу-тьфу, не к ночи будет помянуто, – мать быстро перекрестилась три раза. – Так вот. Зинаида убежала с возлюбленным прямо из-под венца. Молодой граф позора такого не пережил, взял и застрелился в ту же ночь. А старая графиня прокляла Зинаиду и её будущих детей и внуков, и правнуков до седьмого колена. Только никаких колен не будет. Родилась у Зинаиды дочка единственная – Маруся. Они с мужем души в ней не чаяли. Девочка умница была, да красоты, говорят, сказочной. Тяжело жилось Зинаиде с мужем и дочерью, бедствовали они сильно, но ещё тяжелее стало, когда кормильца на Первую Мировую войну забрали, в шестнадцатом году она началась. Остались они с дочкой вдвоём, потом революция, Гражданская. Сгинул муж Зинаиды, без вести пропал».

 «А девочка?» – с замиранием сердца спросил Николка.

 «А девочка – лет десять ей тогда было, зимой пошла за хворостом к лесу. Мать не разрешила, но она не послушалась, тайком убежала. Уже и смеркаться начало – нет Маруси. Бросилась Зинаида на улицу, бегала, звала. Мужики деревенские с ней к лесу с самодельными факелами и топорами пошли. Искали, кричали, да всё без толку. Только в глуши леса волк выл - завывал протяжно и тоскливо. В неверном свете факела заметила Зинаида нечто тёмное на снегу. Ближе подошла, пригляделась и упала женщина без чувств: не снегу Марусины валеночки стояли, в них только ножки до колен остались целыми, всё остальное съели волки. Так потом и похоронили эти ножки вместе с валеночками. Зинаида с той поры странная стала, нелюдимая, говорят, колдовством занялась. На кладбище поселилась, Марусину могилку охраняет. Но не верю я всему, что люди болтают».

      Мальчик был ошарашен: «Что же это получается? Значит прав был Виталька, когда говорил, что мертвяки оживать могут? Люди уже в космос почти двадцать лет летают, атомы - нейтроны всякие изучают. А тут мёртвые из могилок выходят? Но по-другому объяснить всё, что происходит со мной, невозможно».

 С такими мыслями Николка и уснул той ночью. Опять ему девочка снилась и смех. Так Николке хорошо и радостно от смеха того становилось,  что душа пела.

      Утром он собрался и, невзирая на запрет, снова отправился к тётке Зинаиде на кладбище. Ещё топорик с собой захватил, который отец подарил весной. Он заметил, что не переколотые дрова рядом с избушкой навалены. Ну как это старуха девяностолетняя, скажите на милость, переколоть их сможет? Тётки Зинаиды возле дома он не нашёл. Сторожка была закрыта, так Николка, чтоб время зря не терять, сразу за дрова принялся. Колол он долго.

 Больше часа прошло, пока голос за спиной услышал: «Опять ты, настырный?» – «Я, тётка Зинаида! Только батя говорит, что я настойчивый». –  «Молодец, за словом в карман не полезешь. Ладно, настойчивый, пойдём, я тебя чаем напою. Заслужил».

 Николка поначалу ушам не поверил. Потом они с тёткой Зинаидой долго пили чай с таким вкусным малиновым вареньем, что мальчик чуть язык не проглотил. Ещё с баранками, которые старушка в местном сельпо купила. И разговаривали. Тётка Зинаида его обо всём спрашивала: и про мать с отцом, и про хозяйство, и про школу, и особенно про друга, Витальку. Когда он стал сокрушаться, что Буран уже два дня домой не возвращается, странные слова сказала тётка Зинаида: «Ты пока не жди его, вдвоём им в деревне не ужиться».

 Мальчику совсем не хотелось уходить от старушки. Она знала множество интересных историй, да и рассказчицей была знатной. Провожая его, тётка Зинаида сказала ещё нечто любопытное: «Ты, Николка, отныне наблюдай, что за люди рядом с тобой. Может, ненужный человек близко, для тебя опасный».

 Николка даже фыркнул, не удержался. Это кто же опасный: мать с батяней что ли, или Виталька? А тетка Зинаида рассердилась: «Ты не фыркай, а слушай старуху. Зря говорить не буду. Беда, видать, где-то рядом притаилась».

      Так Николка и повадился к старушке ходить. То дрова порубит, то воды натаскает, то на маленьком огородике гряды польёт да сорняки выполет. Подружились они. Тётка Зинаида не гнала его больше. Полюбила она мальчика за открытость, доброту и честность. Незаметно пролетело лето.

      Начался учебный год. В первый школьный день, на торжественной линейке, на виду у всей школы председатель сельсовета вручил медаль «За спасение утопающего» и самому первому в их классе повязал пионерский галстук его другу Витальке. Николке хотелось закричать на весь свет, что  всё неправда, лгуну и трусу не повязывают галстук, и медаль заслужить надо. Но как он всё объяснит? Меня привидение спасло? Да его в школе потом засмеют. Целый день Николка ходил сам не свой. А Виталька, наоборот, надутый от гордости. «Прямо, как наш индюк Хоттабыч, – думал Николка. – И ведь не стыдно ему ни капельки».

 Витальке было не стыдно. Он грелся в лучах славы. Девчонки крутились вокруг него и пищали: «Ах, какой ты смелый! Ой, какой ты бесстрашный!» Ребята тоже без конца подбегали посмотреть на медаль. Даже десятиклассники подходили, чтобы ему руку пожать. Николке всё это было неприятно. После уроков он постарался быстрее уйти, чтобы не возвращаться вместе с Виталькой.

 Вечером мальчик не утерпел, пошёл к другу и прямо спросил у того: «Зачем обманываешь, Виталя? Я же видел, как ты к деревне убегал. Ты ведь и плавать не умеешь толком, и нырять. Не ты меня спас. Кто-то другой, но не ты». Виталька молчал, сопел и смотрел в сторону. Лицо у него стало пунцовым, глаза налились слезами. «Кто-то? Нет у тебя доказательств никаких! Моя медаль, моя! Ни за что я её не отдам! Ты просто завидуешь!» – вскинулся на крик Виталька.

 «Подлости не завидуют…» – тихо сказал Николка и ушёл. С того дня их дружба дала трещину.

      Николка всё так же бегал к тётке Зинаиде: то по хозяйству помочь, то просто поговорить со старухой. С Виталькой он не гулял, виделись мальчики только в школе. Ребята в классе осуждали Николу. Учительница говорила ему, что надо уметь быть благодарным, ведь друг тебе жизнь спас. Николка только зубы сжимал крепче. Так до Нового года и шло: Николка сам по себе, и Виталька тоже. Но детские размолвки скоротечны. На Новогоднем утреннике в школе друзья помирились. Все обиды были забыты, мальчишки веселились от души. Вместе домой пошли, и опять Николке пришлось провожать мнительного приятеля. Виталька всю дорогу озирался, вздрагивал и хватал Николку за руку.

 «Ну что ты, как девчонка, вечно всего боишься? Ещё медаль носишь и галстук пионерский», – подначил его Никола.

 «Да-а-а-а… – заныл Виталька. – Хорошо тебе говорить. Со мной в последние дни странные вещи происходят. Вот я что-нибудь положу, потом ищу, ищу – найти не могу. Помнишь, пару по географии за контурную карту получил, ну, что не принёс её? Помнишь?»

 Виталька выжидающе посмотрел на Николку и опять принялся жаловаться.

 «Я эту карту обыскался, а потом её маманя на скотном нашла. Как она туда попала? Ты же знаешь, меня мать не заставляет за скотиной ходить, не как некоторых, – не удержался он в ответ подковырнуть друга. – И спать я стал плохо, то трещит, то стучит что-то в стене. Мухтар воет каждую ночь. Мать волнуется, мол, это нехорошо, к покойнику. И ещё поутру я следы вокруг дома видел. Ночью снега много нападало, он нехоженый лежал. А следочки маленькие такие, возле моего окна весь снег ими утоптан».

 Проводил Николка друга, у самого тревожно на душе. Прямо сейчас бы к тётке Зинаиде побежал, рассказал о следах.

 «Может из класса кто озорничает?» – успокаивал себя мальчик.

 Утром, чуть рассвело, он помчался на кладбище. Николка передал старушке вечерний  разговор и обеспокоенно спросил: «Что делать, тётка Зинаида? Что вокруг Витальки происходит? Он, конечно, не порядочно иногда поступает, но он мой друг. Я зла ему не хочу». Старуха сидела, молчала, только губами шевелила, будто жевала. Никола ждал. Наконец, она резко встала, словно приняла важное решение. «Пойдём…» – тихо ему сказала и начала одеваться. Ещё взяла она с собой воды в ведре и кружку.

 Шли они недолго. Остановились у Марусиной могилы, возле которой стояла раскидистая, покрытая инеем берёза. Крест на могилке большой деревянный, в него фотография под стеклом вставлена: красивая смеющаяся девочка с длинными белыми волосами. «Поливай!» – приказала тётка Зинаида.

 «Что поливай?» – не понял Николка.

 «Могилу поливай, да помалкивай! – прикрикнула старуха и тут же громко начала: –  Душа, душа, где ты бродила?   
 Где б ни была, ступай до тела.
 До Марусиных очей,
 До Марусиных костей.
 До Марусиных рук,
 До Марусиных ног».

 Так отчитала тётка Зинаида три раза. Николка всю воду из ведра вылил, и пошли они в сторожку. Пили чай, как всегда, с вкусным малиновым вареньем, только тётка Зинаида молчала, да и мальчику разговаривать не хотелось.

      Через три дня Виталька прибежал: весёлый, довольный. Стал звать на горку кататься. Обычно ребята в Глиняном лоску катались, горы там крутые. Что в этот раз их привело к реке, Николка сам не мог понять. Речка протекала между двух очень крутых берегов. Пожалуй, горы здесь были ещё выше, чем в лоску. Так как ребята катались на оцинкованном корыте, то скорость, с которой летало их средство передвижения, была прямо таки сверхбыстрая. Дети катались довольно долго. Зимой рано темнеет. Уже луна на небе появилась. Она была огромная, как блин, и ярко - ярко оранжевая. Зловещая, сказал бы Николка. Они решили скатиться последний раз, уселись, оттолкнулись и покатились. Всё быстрее и быстрее, и быстрее! Их вынесло на середину реки. Корыто остановилось, мальчики встали, чтобы вылезти. Вдруг раздался резкий треск, лёд лопнул, и корыто вместе с ребятами погрузилось в воду. Виталька завизжал и начал цепляться за Николку, топя его. Николка, с трудом оторвал его руки от себя и попытался снизу выпихнуть друга на лёд. Сначала лёд обламывался под весом мальчика, но в какой-то момент получилось, лёд выдержал. Вот уже Витальке удалось вылезти до бёдер, потом ещё и ещё. Он полз по льду, оставляя Николу, барахтавшимся в полынье.

 «Опять бросил, предатель», – думал мальчик.

 Тяжелая мокрая одежда и валенки тянули камнем вниз. Никола замёрз. Он надеялся, что Виталька пришлёт помощь. Время шло, а помощь не приходила. Последнее, что увидел мальчик перед тем, как впасть в забытьё, были маленькие валенки. Они быстро пробежали по льду возле полыньи перед лицом Николки, и его сознание отключилось. Потом мальчику казалось, что его били по щекам, переворачивали, трясли, несли. Кто, куда, зачем, он не понимал. И ничего не хотел, только спать, спать. Сон наваливался, как толстое душное одеяло. Тяжело дышать, нечем. И опять смех. Хрустальные колокольчики.

 «Маруся, Маруся…» – шептал он в бреду долгие три дня.

 …Его нашла тётка Зинаида. Что привело старуху на речку, родителям мальчика она так и не сказала. От счастья, что сын жив, они её не очень расспрашивали. А потом спросить стало некого. Пока Николка болел, тётка Зинаида умерла. Мама говорила, что старуха радостная уходила и у порога сказала, что её девочка своё предназначение выполнила: спасла чистую душу. Теперь всем покой будет. С тем и ушла…

      Витальку он больше не встречал. Родители приятеля на заработки в город подались, всё продали спешно и уехали. Да и к лучшему. Друг Виталя был никудышный. Буран снова вернулся домой: худющий и с оборванным ухом. Никогда пёс больше не убегал и везде бегал за Николкой.

      На могилки Маруси и тётки Зинаиды Никола по сей день ходит. Только не два раза в год, перед праздниками престольными, а как на душе тяжело, да выговориться хочется. Ни следов, ни валеночек маленьких он больше не видел. Зато точно знает, что летая в космос и изучая атомы - нейтроны, можно верить в чудеса.         

19.ДОЧЬ ГЕКАТИЯ
Татьяна Разумова
Дни покоя на море посреди зимы – это дни Алкионы – зимородка.  Тогда смиряет свой нрав Посейдон, чтобы успела юркая птаха  поставить птенцов на крыло.

 1.  Гетера Креуса.


    - Гимн Афродите, приводящей на пир, тоже закончен. Собирайся домой. Нет, вечером я занята. Да, я жду Гекатия. Нет, я люблю тебя, но подарки принимаю от всех мужчин, готовых восхититься моей красотой. Да, моя красота ценится дорого. Нет, это не в упрёк, что твой дом разорён войной. И не в упрек тому, что война уже восемь лет как закончилась, а твой дом до сих пор разорён.  Нет, ласкать себя я ему не позволяла, только обнять через одежду. Нет, моей обнажённой груди он не касался. А зачем тогда приходит сюда? Логичный вопрос. Нет, он сюда пить приходит. Для чего пить с женщиной? О чём со мной пить? Сам доживи до седых волос, отрасти пузо, как у него, тогда и выпьешь со мной. На ту же тему. Если приглашу. О! Сколько можно возиться с сандалиями? Дай, помогу.  И вон отсюда! Береги себя, любимый!
    Прикорнув под яблоней во внутреннем дворике, толстяк Гекатий  только кивал, не открывая глаз.  Не вслушивался, а потому и не слышал упрёков и оправданий юноши. Но ироничный, громкий, чуть надломленный голос гетеры невозможно было пропустить мимо ушей. Пока не переступили порог. Там ритуал проводов поклонника перешёл в тихую стадию - доверия гостя заботам Всемогущей Афродиты.
    Гекатий задремал.
    А не стоило ему так беспечно спать во дворике у подруги!
    Гекатий и не заметил, как посерело небо. Как ушло из Милета пыльное, едва сбрызнутое соленым бризом лето. Как листья на яблоне враз пожелтели. А обрывающий их ветер принес с собой запахи сырой земли и затхлого опада. Мурашки побежали вверх по позвоночнику. Так грузная туша, бывшая когда-то тренированным телом моряка и атлета, спиной ощутила опасность. Гекатий оглянулся.
    Мешки под глазами, землистого цвета лицо. Вот она - ламия, – с растрепанными космами, в нестиранном хитоне, - осторожно, на четвереньках выглядывает из-за яблони. Примеривается к жилам на его шее.  А губы-то уже в крови!  А солнце еще на небе.  Кого успела накушаться кровопийца?
     Что ж ты, синекудрый Посейдон, до сих пор не поглотишь мою нечисть?  Не берешь ее одну – так скрой под волнами вместе со всем несчастным Милетом! Если и днем бродит – облизывается.  Не страшится ни ока Аполлона, ни близости его древнего святилища в Дидимах, ни гнева твоего, сотрясающего воды и  землю!
    Ламия не решалась выбраться из сумрака под кроной дерева. Только подобралась поближе, все также, на четвереньках.  Молчит.  По-собачьи преданно заглядывает в глаза.
    И Гекатий не смог отвести взгляда, не сумел предать доверие родимых черных глаз:
    - Даже при жизни вся моя кровь была твоей. Набивай свою утробу, нежить! Не подавись!
     Порыв ветра – прорвался во двор из Львиной бухты – коснулся лица Гекатия кончиками ее немытых волос.
     И Гекатий проклял свое отвращение к выползшему из могилы ночному чудовищу. Вдохнул полной грудью сладковатый запах разложения и тлена. Сжал до боли кулаки... И вдруг проснулся. Над ним возвышалась гетера Креуса.  Выходит, ветер прикасался к его лицу подолом  просторного хитона. Да! И принес от него запахи роз, отороченные чуть горьковатой свежестью утренних бутонов.
    Стройные ноги прорисовывались под тонким подолом, уложенным во множество мелких складок.
 Чисто выбритый низ живота угадывался, несмотря на напуск хитона, спущенный поверх пояса. Волосы стягивал привычный полосатый платок.  И наверняка под ним, в такт еще непроизнесенным усмешкам, качаются серебряные лебеди-серьги.  Гекатий не мог разглядеть подведенные синей краской глаза гетеры – для этого нужно было приподняться, хотя бы на локте. Только знал, что они отважно раскрыты навстречу его сомнениям и страхам.
    - Прости, что потревожила твой сон.
    - Мой сон полезно было потревожить, - ответил Гекатий и поежился от подступившего озноба.
    - Ты разговаривал во сне.
    Гекатий неуклюже уселся, ощупывая спиной мачту. Сухопарая гетера опустилась рядом на корточки, коснулась руки, увлекла за собой в летний день, прочь от морока сновидений. Ламия забывалась. Не совсем. Гекатий и не желал бы совсем забыть ее. Но понемногу, не быстрее, чем волна прилива на песчаный пляж, приходила ясность, что его упырица не ждет где-то рядышком -  голодная и несчастная. А на руке лежит теплая ладошка Креусы. А если приподняться, то можно разглядеть знакомые, почти родные  морщинки на лице у подруги.  Кажется, в другом своем сне Гекатий  сидел за веслом «Зимородка» и, в такт ударам по воде, пел благодарственный гимн Посейдону. И его уже не допеть. Потому что сегодня бывший моряк пришел в гости к подруге, чтобы рассказать ей об успехе своего преступления. Преступления, совершенного наяву.
    Знает ли его ламия о том, что недолго ей гулять по ясному Милету?
     Набрав в легкие воздуха, Гекатий нырнул в пучину признания:
    - Все получилось, Креуса. Дочь написала Навплию приглашение на пир.
    Имя «Навплий» Гекатий заботливо выделил, также, как выделял обычно любое бранное слово.
    А гетера привлекла его к себе. Гекатий не посмел скрыться от разделённого горя. Сам плакать не мог, и по его щекам потекли её слёзы.
    - Ты – хитрый, Гекатий, как богоравный Одиссей, научивший ахейцев подарить врагам Троянского коня! Дай, вытру тебе слёзы. Пройди к алтарю, соверши возлияние Всемогущей Афродите.
    И Гекатий поднялся, опираясь на оказавшуюся под рукой ладошку женщины.
    - Пойдем в дом, Креуса. Будем с тобой пить вино. Сколько нам его еще пить осталось? А потом повстречают меня на дорогах Аида дед да отец.  Плюнут в мою сторону. Отвернутся и пойдут своим путем.  И правильно сделают.
    - Опомнись, Гекатий! - гетера нахмурилась, а лебеди-серьги растревожено заметались над гладью платка, -  Разве оставили тебе боги выбор, чтобы мог ты не хитрить и не изворачиваться? Тебе что сам Аполлодорий Фиванский, новый гадатель из Дидим, толковал? Сам ты дал обещание умирающей жене...
    - Знаю, что сам его дал.
    - Так и выполняй! А не то мучить она будет по ночам не только тебя, но и весь твой род!
    - Что мне твой гадатель? Как я лето переживу, если мою Геро, хотя бы в виде ламии, во сне не увижу?  Просыпаюсь – иногда воздуха не хватает от ужаса, волосы на ногах поднялись, а на сердце, словно в юности, легко.
    - Ты не Геро видишь! Это морок, Гекатий, за опрометчиво данную клятву. У Геро не было возможности превратиться в ламию после смерти, даже если бы она того захотела.
    - Не было! – стукнул кулаком по колену Гекатий, - Мы же ей оболов на проезд через Стикс столько дали, чтобы могла еще и поделиться на переправе с другими покойниками. Сам десять драхм разменял. А то многие тогда пали  в боях с македонцами. Скольких похоронить не смогли достойно!  А скольких-то и поминать теперь некому – не успели родственники бежать из Милета, так и скупили их афинские торгаши у македонцев в рабство, - Креуса кивала, не прерывая знакомые рассуждения, - А когда царь македонский, - продолжил Гекатий, - мир заключил и вернул всем пленным милетцам  свободу... Да только тех, кого  уже перепродали – попробуй, найди. Вот моя соседка до сих пор ни мужа, ни дочь отыскать не может. А у Геро цела вся ее семья.  И мы все положенные жертвы ей регулярно приносим – не голодает она в Аиде.  Ты вот в скорби о подруге лицо себе исцарапала, волосы остригла – даже в Афины на заработки уехала в траурной одежде.
    - Вот! А ты радуешься, когда видишь ее во сне в виде ламии!
    - Да лучше бы она кровь пила наяву! И так уже всю душу мне вылакала! А то приснится в своем синем гиматии, руки протягивает, и браслеты едва слышно звенят.
    - Вот так звенят? – протянула руки Креуса.
    - Поглуше.
    - Нет. У меня они на голых руках, а у Геро прижаты тканью. Не спорь. Моя школа!
    - Не спорю. Я твой-то звон слышу, и словно бы вчера положил сушиться весло на скамью «Зимородка». А во сне и сердце колотится так, будто тесно ему в грудной клетке. И простились мы только вчера, а не восемь лет назад.  А Геро даже не бранится, только глядит с робкой надеждой. И я просыпаюсь от стыда. А руки сжаты в кулаки. До судороги. От гнева на свое бессилие. А еще и половина ночи не прошла – поздних гуляк с улицы слышно. А я кулаки разжать не могу  и уснуть снова боюсь, чтобы не переживать опять этот стыд.
    - Пойдем в дом! Поблагодаришь Афродиту, что исцеляет тебя от бессонницы и стыда.
    Лебеди – серьги заметались у глади полосатого платка -  от порыва ветра, примчавшегося из Львиной бухты теперь и наяву.
    - Эх, Креуса! - вздохнул Гекатий, уже  отворяя дверь в дом, - Разве может твоя блудница Афродита исцелить от стыда? Вот в древних Афинах один архонт свою дочь за дурное поведение на съедение лошади отдал. Чтоб напиться ему ржавой водой из подковы кобыл Посейдона! А я-то, Эргионе – сам, на свои деньги все условия для такого же поведения создаю.
    - Отдал! На то он и афинянин!
    - Тоже грек.
    - Грек. Даже образованный иониец. Я у них в бане с женой судьи познакомилась, так та женщина плавать не умела! Море раз пять в жизни видела. Не поверишь! В бассейн боится упасть, - гетера отворила дверь в залу для встречи гостей.
    И Гекатий увидал, что ложе его застелено привычным звездчатым покрывалом с каймой из пальметт. Поверху разложены любимые подушки. Ложе было придвинуто к столику с цветами, с печеньем. Табуретка гетеры стояла напротив. Тут он  живо представил себе и Креусу, и неизвестную ему жену судьи. Разнежившихся, после того, как помылись в горячей воде.  Разлегшихся на мраморных ложах подле бассейна.
     - Да, Креуса, в бассейн боится упасть, а за судьей замужем, - вздохнул Гекатий, - Нашелся, получается, муж, который ее в бассейн не бросит.
    - Нашелся. Только в Афинах, как и у  нас: тот невежа, кто ни плавать, ни писать не умеет. Да она еще и гордится тем, что неделями не выходит из гинекея.
    - Так там, наверное, один раз из дома выйдешь – месяц можно вспоминать уведенное. Много ли ей, необразованной надо? Не зря же говорят, что в Афинах статуй больше, чем людей.
    - Это обманчивое впечатление.
    - Зато скольких путешественников обманывает! Сам до сих пор жалею, что ни разу этот город дальше порта Пирейского не увидел. Вот попади Эргиона к вам туда, - вздохнул Гекатий, - так на нее бы еще и штраф наложили, чтоб не уродовала своей походкой внешность улицы.
    - Да на тех площадях в Афинах, где статуй много, женщин почти и не видно! – возмутилась Креуса, -  А те грязные кривые улочки, по которым мы по своим женским делам ходим, поверь мне, никакой походкой не изуродуешь.
    - Договорились! – улыбнулся Гекатий, - Значит, в Афинах мы бы ее и без хитростей замуж выдали. Просто в брачном договоре согласовали с женихом, где она будет ходить, где нет, а где только по большим праздникам. После того, как дома две недели повторит школьные занятия гимнастикой.
    - Согласна, - рассмеялась Креуса, - В Афинах она еще и прославилась бы своей образованностью и добродетелью.
    - Образованностью?
    - Да. Для Афин – образованностью - там же для девочек школ нет: ни государственных, ни частных.  Впрочем, и у нас теперь образованность мало ценится. Надо было, как закончила школу, принудить её на гетеру поучиться, да хоть на флейтистку.
    - Я Геро дал слово, что выдам замуж нашу дочь.
    - Ты же сам Геро в жены из гетер взял.
    - Так, то – Геро.  Нет, Креуса. Если уж девственницей и с хорошим приданным никто в жены не берет, какой дурак взял бы ее из гетер?
    А Эргионе, дочери Гекатия исполнилось уже двадцать четыре года. И последние пять все чаще во сне приходила к нему Геро, напоминая про обещание. Это за годы ночных страхов бравый моряк с торсом атлета превратился в лысеющего толстяка. С «Зимородка» ему пришлось уйти. Руки, сжимающие до судорог кулаки по ночам, днем безвольно выпускали весло. Но зато в те ночи, когда Гекатий боялся уснуть, у него появилось много времени, чтобы думать.
    Боги позволили царю Александру захватить Милет, допустили, чтобы попали в рабство многие его жители, взятые в плен во время уличных боев. Спасибо Креусе – вывезла семью, пока он с зимородками пытался поджечь с лодок македонские корабли.
    Старший сын Гекатия – Филей -  плакал от нерастраченной ярости, когда рассказывал, как они выбирались из города.
    Геро везли на повозке – она еще не успела оправиться от рождения младшенького и не вскарабкалась бы сама по горным тропам. Послед второй день не выходил. Позже Креуса объясняла ему, что это процесс родов не прошел до конца. Да как же не прошел до конца, если, вернувшись с войны, поднял он на руки сына! Если кормила Геро его своим молоком. А пока сжигали ее тело, чудилось Гекатию, что молоко протекло даже  на погребальное покрывало. Да и все обряды очищения, положенные роженицам, успела Геро перед смертью пройти.
    Роды,  как прежде, принимала нянька, уже выпестовавшая их старших детей. Когда не сумела она рукой вызволить задержавшийся послед из чрева роженицы, Креуса и Филей побежали искать повитуху поопытнее. И ведь были в Милете бабки, числящие в предках учениц Гиппократа! А кого найдешь на пустеющих  улицах? Да и откуда среди знакомых гетеры найдутся умелые повитухи или хотя бы их подруги?
    Две опытные женщины – опытные больше в том, как вытравить плод, чем в том, как благополучно разрешиться от бремени - навестили Геро, только ничем помочь ей не смогли. И  Креуса попросила Филея  зарезать ягненка в жертву Артемиде – покровительнице рожениц, а сама стала готовиться вывозить Геро на повозке, запряженной мулами. По торговым путям ехать не решились, два дня шли по тропам, утоптанным копытами баранов и башмаками пастухов. Когда встречался слишком большой камень, младшенького отдавали на руки няньке, а Креуса, старшие дети и хромоногий раб Гелен переносили повозку с больной через препятствие на руках. Между собой старались говорить по лидийски, даже, при обгоняющих их других беженцах. Знали, что лидийцы пол года назад сами вышли навстречу македонскому царю и вручили ему ключи от столицы. А то, что одежда на них греческая, так многие лидийцы, следуя эллинской моде, сами шили себе такую.
    Прислушивались. Присматривались, не блеснет ли где бронза от наконечников македонских копий. Пару раз Филей с Эрофеем убегали разведать дорогу. И все равно на развилке троп, одна из которых вела вглубь Карии, в горы, а другая к мощеной дороге на Дидимы, набрели на македонский патруль.
    Двое солдат охраняли мостик через хлипкую речку. Геро молилась страшной змееволосой Гекате – защитнице юных, чтобы македонцы забрали их серебро, но хотя бы пропустили живыми. Или, чтоб взяли в рабство ее с подругой, но хотя бы отпустили в Дидимское святилище детей.  Креуса взялась побеседовать с солдатами. Филею, перед тем, как слезть с повозки, на ухо сказала, чтобы стегал мула и гнал через речку рядом с мостиком, если увидит, что она поправляет платок. А уж она постарается задержать македонцев хотя бы на несколько мгновений. Чем задержать? Да ей всегда есть, чем привлечь мужское внимание.
    Филей рассказывал отцу, как следил он за жестикуляцией гетеры: за взлетающими к краю покрывала руками, за раскрывающимися в умоляющем жесте кистями, за тем, как поводит она плечом, поднимая взгляд на рослого македонца. Как боялся он смеха солдат: кто знает, что им смешнее – насадить их на копья или продать на рынке? Филей  уже дрожал от нетерпения, когда поправит она, наконец, свой полосатый платок. Но беды не произошло. Развеселив солдат, Креуса вернулась к повозке и очень тихо шепнула: «Проезжаем на тот берег». Вздохнула, обернулась и, надев влюбленную улыбку, помахала рослому македонцу рукой. Македонец в ответ  прокричал, что испечет голубя в жертву Афродите, лишь бы та подарила ему вторую встречу с Креусой.
    Подруги рассчитывали пережить смутное время в деревне среди карийских гор.  А заодно найти там повитуху, если уж послед не выйдет сам собой по дороге. Послед сам собой не вышел. Не закончившийся процесс родов дополнился у Геро ознобом. Хорошо, хоть молоко не пропало.
    Эргиона всю дорогу сидела или шла рядом с матерью, держала  младшего  брата на руках. Креуса вытирала подруге пот, стекающий по бледному лицу с иссиня-черными подглазинами и выступившими венами.
    Геро дожила до их спасения в горах. Только деревенская повитуха уже не смогла ее исцелить. Послед извлекла – во дворе было слышно, как Геро кричала, все просила оставить ее, дать умереть спокойно. Вслед за последом вышла из Геро и дурная кровь. Только, по словам повитухи, поздно вышла. Нужно было бы ей помогать хотя бы через пол дня после родов.  Озноб  возвратился.  От любого малого усилия – даже чашку с водой поднять – Геро покрывалась холодным потом. Хвала Артемиде, когда Гекатий примчался в карийскую деревню, его жена была еще жива. И когда повитуха отказывалась принимать плату, Гекатий, рыдая, пытался сжать драхмы ей в ладошку. Умолял, что если бы не ее золотые  руки, то не успеть бы ему и проститься с женой. Эргиона наблюдала их разговор, прижавшись к стене и зажав рот концом покрывала. 
    Дар повитуха не приняла, и тогда эти деньги были положены в урну к праху Геро, чтоб поделилась на переправе Харона с павшими защитниками Милета.
    Осенью от своего любимца Гелена – хромоного раба при кухне  – Гекатий услыхал, будто бы их соседка не верит в то, что Креуса нашла темы для милой беседы с невежественными македонцами.
    Якобы, та переспала с каждым из солдат встреченного патруля, чтобы вывезти из Милета сбережения Гекатия и его семью. Упреки эти были особенно желчны от того, что сама соседка не решилась бежать из осаждаемого города на повозке, а потому бросила в Милете свою больную мать и двухлетнюю дочь. Спасала, уводя по горным тропам, старших сыновей. Старушку-мать македонцы пощадили, а о дочери соседка так и не нашла верных вестей. Скорее всего, ее продали на Делосе через афинских купцов. Как и мужа – наемника, взятого в плен еще весной, после поражения войск персидского царя на берегах Граника.
    Перед отъездом Креусы в Афины, случилось так, что обе женщины долго ждали сапожника в одной и той же мастерской.  Креуса носила коричневый гиматий в знак скорби по Геро.  Волосы  у нее были острижены, лицо исцарапано в плаче о подруге. Соседка Гекатия не одевала темной одежды, чтобы с большей уверенностью приносить жертвы за здоровье и возвращение дочери  и супруга. И чужой траур – а не меньше половины прохожих кутались в черные и коричневые одежды - показался завиден для нее. Сама-то она не смела так явно и громко прорыдать о своих потерях. Дошло до того, что обвинения в распутстве с македонцами были высказаны Креусе в лицо. А гетера и не думала отрицать никакую власть над мужчинами. Единственно лишь, поинтересовалась у скорбящей матери и жены: «А тебе кто мешал?»


  2. Царь Александр и царский цвет



    Во дворе у Гекатия на срубленных ветках яблони, брошенных на землю, созрели яблоки. Ветви обрубил сын Эрофей, когда делал посох для матери. Ждали, что ее подруга вот-вот найдет опытную повитуху, та вылечит маму, и все они отправятся в карийские горы. Из дома выходить мальчику запретили – вот и надумал он сделать посох из того, что росло под рукой. А теперь, возвратившись в Милет, Гекатий не мог смотреть на яблоки без слез – вспоминал жену на погребальном костре. Словно наяву видел следы молока, просочившегося на одежду.
    Царь Александр ушел походом на Галикарнас. Это известие послужило для Гекатия сигналом, что пора возвращаться на родину.
    Товарищ Креусы, владелец неисчислимой отары овец, уговаривал еще погостить – хотя бы до тех пор, пока македонский царь не отправится навстречу с почившими предками. Какую славу найдет себе царь Александр в карийских горах? Прогремят его воины маршем по узким дорогам – баранов распугают. Пройдут – бараны снова соберутся. Вот ликийские горцы так даже о власти персидского царя над ними не все наслышаны.  А тут – всего-то македонский. 
    Гекатий согласно кивал, представляя воинов царя Александра гоняющихся за баранами по горным расщелинам. А еще горцев, приглядывающих из засады с луками или хотя бы с камнями в руках. Но задержаться в гостеприимном доме не согласился. Горожане и наемники, защищавшие Милет, были прощены. А те гоплиты, что после взятия города переплыли, придерживая щиты на плаву, на обрывистый островок напротив гавани и заняли там оборону, даже поступили на службу к  македонскому царю.  Город дорожил достигнутым миром, и для его гражданина, сражавшегося против царя Александра, оставаться в Карии, вступившей с Александром в  войну, было бы некрасиво.
    И Гекатий с детьми вернулся – чинить стены, разбитые осадными машинами, делиться в ожидании холодов теплой одеждой с персами и их греческими наемниками. Те ненадолго возвратились в свои казармы в Милете, как только его покинул македонский царь.  Креуса уехала на заработки в Афины. А Гекатий, по весне, передал ключи от сундуков дочери Эргионе.  Наказал, чтобы в грядущие анфестерии  достойно принесла  жертвы на могиле матери, и ушел в море. Повезли тонкие ткани на Делос.
    Снова греб Гекатий воедино с товарищами. Кормчий вел  «Зимородок» навстречу вечерней заре. К пламени, венчающему пурпурными отсветами черные холмы туч. Навстречу последнему алому лучу перед нашествием ночи. 
    Гекатий верил, что вернет себе покой, просто  ударяя в такт по глади моря веслом. Тем более, и торговля нынче пошла бойчее. Случалось уже, что не Асфатий, предводитель зимородков, искал купцов с грузом, а сами купцы спорили, кто первым отправится на их корабле. И в набеги зимородки теперь ходили редко и то не из необходимости – кормить семьи, а скорее по привычке собирать со знакомых мест сколько-нибудь рабов и баранов, раз уж плывут мимо. 
    Море не исцелило тревогу Гекатия. Руки, сжимающие до судорог во сне кулаки, днем безвольно выпускали весло. Не прошло и трех  лет, как ключи от сундуков пришлось забрать у дочери для себя. И остаться на берегу, чтобы готовить обеды да ходить на рынок, а в море послать  старшего сына Филея – хорошо еще в силу успел войти, не надорвется за веслом. Средний сын Эрофей бросил учебу и пошел продавать рыбу.  А Гекатию остались бессонные ночи, да горькие размышления в те часы, когда не выспаться бывший моряк опасался меньше, чем встретить во сне покойную жену, упрекающую его за несосватанную Эргиону. Встав утром с тяжелыми веками и больной головой, Гекатий первым делом приносил жертву хитрецу Гермесу – благодарил за часы без сна. За ночную тишину, когда может он думать, какой способ избрать, чтобы разбогатеть, и где найти жениха для непутевой дочери.
    Гекатий еще не так растолстел, еще надеялся восстановить силы и вернуться за весло. И как только узнавал от Филея, что его багряногрудый угнездился в гавани Милета, спешил на встречу со старыми товарищами. Как и в прежние времена перед уходом «Зимородка» в море он участвовал во внесении на корабль их пьяного кормчего.   
    Кормчий пил перед отплытием и после возвращения в Львиную бухту. Посещение кабаков по прибытию на берег строго каралось его супругой. А женат он был на искусной лидийской ткачихе, чей грозный голос  годами совершенствовался на десятках  рабынь, трудящихся под началом.  Вот  и на лице кормчего часто оставались следы от наставлений. Зато свое отсутствие дома перед уходом в море кормчий сумел объяснить жене заботами об оснащении «Зимородка». Ведь ткачиха его многократно слышала, что нет мужу равных за кормовым веслом. И что будь такие кормчие у финикийцев да киприотов – союзников персидского царя и Милета, так не опоздал бы на три дня их флот на выручку осажденному городу, не дал бы занять подступы к бухтам македонским триерам. Вот, далекая от морских путешествий женщина и верила мужу, а, может быть, уговорила себя поверить его рассказам. Отныне нетрезвый вид супруга перед отплытием объяснялся тем, что благоверный смертельно устал, а потому и свалили его с ног всего-то два килика разбавленного вина.   
    В море протрезвевшему кормчему «Зимородка», правда, не было равных. Он и за тучами нащупывал блеск звезды или солнечный свет. Бедная женщина так хотела приобщиться к его славе,  что наивную хитрость мужа не разоблачил даже тот случай, когда  пьяница не дошел до дома и заснул на пороге у соседа - в обнимку со сторожевой собакой.
     Только  теперь лидийка стала умолять зимородков облегчить труд ее мужа хотя бы ненамного. Моряки отводили глаза и объясняли, что их здоровье не выдержит столько оснащения судна. Наиболее уязвим оказался предводитель Асфатий. Жена кормчего в тот год ткала свадебное покрывало для его дочери. Вот Асфатий и  не смог отказать искуснице,  дал клятву непристанно помогать ее кормчему до самого отплытия.
    Тело Асфатия не выдержало столько оснащения судна за один раз. Грузить на корабль морякам пришлось и кормчего, и предводителя.
    Все работники порта бросили  покупателей, грузы, корабли и сбежались посмотреть на отплытие «Зимородка».
    Впереди процессии мореходов бежали мальчишки, подражая своим свистом мелодии воинской флейты на марше. Асфатия несли старые зимородки: моряки и Гекатий. Их предводитель возлежал  на носилках торжественно и неподвижно, словно статуя божества, водворяемая из мастерской скульптора в свое  новое святилище. Кормчего несли юные зимородки. Он неугомонно возился, что-то мычал, а, при прохождении процессии мимо кабаков, все пытался уползти с носилок к заветной двери. И зимородок Асандр, сын Никия, убитого в бою с македонцами, удерживал  кормчего с нежностью юного отца к  годовалому младенцу.
    На пирс зимородки взошли под дружные аплодисменты с берега. И, передав на борт Асфатия, Гекатий стоял на берегу до тех пор, пока «Зимородок» не скрылся вдали, а затем отправился домой – навстречу тяжелым ночным размышлениям.
    В эту ночь хитроумец Гермес подсказал ему, как разбогатеть и вернуть на учебу Эрофея, а Эргионе собрать хорошее приданное.
    Гекатий размышлял.
    Боги дали царю Александру славу и свиту из поклонников и подхалимов. Сколько послов от племён и городов вышло ему навстречу с золотыми венками! Эфес так и вовсе признал его божеством. Сам Александр, хвала Аполлону, Отвратителю бед, не задержался в Ионии – отправился на восток сжигать другие города. Говорят, мало ему персидской державы, возжелал покорить себе весь мир. Мир большой. Может, обратно его покоритель и не вернётся.
     Царь-то уехал на войну, а свита и подхалимы остались. И все, поди, осиротели без любимца богов.   
     В том, что царь Александр обожаем богами, моряк Гекатий не сомневался. Сам слышал звон кимвалов, в которые били его музыканты на марше. Сам скрестил с его воинами мечи в бою, отступая от Львиной бухты. Собственноручно троих, еще счастливых и пьяных, толи от речи царя перед строем, толи от  предвкушаемых убийств, отправил в Аид.  Двоих – коротким тычком в живот, в щель между пластинами панциря, третьему проломил голову обитым медью углом щита.
    Значит, царь уехал разрушать новые царства, а подхалимы осиротели. Моряк Гекатий мог вообразить меру их горя. Сам бежал, бросив щит, от  конников юного любимца судьбы. Сам помнил, словно слышал вчера, их страстные боевые крики. Некоторые даже кричали: «Эвой!», будто бы вакханы. Это оттого, что царь Александр почитал своим вторым – небесным – отцом беспечального Диониса. Счастливо кричали. Словно бы не смерть несли, а совершали возлияние любимому богу.
     Сколько героев совершили самоубийства, потеряв меньшую любовь! А стоит ли дальше жить тем, кто имел и утратил такое вдохновение?
     Чтож, царя Александра зимородок Гекатий никаким подхалимам продать не может. Мог бы – так продал бы не им, а матери персидского царя. И еще палачам приплатил. Зато он  может продавать пурпур – пусть украсят себя царским цветом и не так сильно грустят о царской власти. И предводителям демократии тоже будет теперь хорошо продавать пурпур. И тем, что уважают главарей толпы в Эфесе, выволокшей из храма Артемиды олигарха Сирфака с сыном да  племянниками и забившей их камнями. Едва-то успел посулить  македонский царь, что передаст, войдя в город, власть демократам. И тем более тем демократам, что проклинают ныне Александра -  поверили слухам, будто бы  принимает он послов в богатом шатре да требует, чтобы падали  перед ним ниц и целовали края одежды. Пусть себе выкрасят ткань, обмотают ей соломенную куклу, поплюют на нее и сожгут.
   Прикрыв глаза, Гекатий  представлял, сколько радости доставит проклинающим демократам его ремесло. Как гнется ивовый прут, чтобы сделать основу для соломенной статуи царя... Как несут из хлевов и конюшен солому... А если не достанет принесённой, как срезает сухие стебли острый серп. 
    Для основания пурпурной мастерской, Гекатий хотел даже продать свою долю «Зимородка». Друзья  уговорили оставить её для старшего сына Филея и помогли собрать денег, чтоб начал новое дело. Договориться о добыче и доставке пурпурных улиток опытному моряку оказалось несложно. Рабы, при их изобилии на послевоенных рынках, тогда еще стоили дёшево. Мастер – красильщик, чей дом со всем добром сгорел во время штурма Милета, согласился пойти к нему в услужение. Гекатий даже сватал за него Эргиону, но красильщик пригрозил, что уйдёт. Лучше уж он жить на свалку вернётся. И Гекатий согласился, что на свалке  легко найти нищенок изящнее дочери. Сколько флейтисток и танцовщиц остались без куска хлеба!
    Так Гекатий стал хозяином мастерской, в которой варили пурпурную краску.
    Царская краска при её изготовлении сильно воняет. Варят-то из моллюсков: одни ещё живы, с остатками еды в пузе, другие уже начали разлагаться в трюме. Ставить производство пришлось в стороне от доков, вдалеке от городской стены.
    Уходя затемно на работу, Гекатий будил дочь и давал ей наставления, как следует себя блюсти и как нужно юной девушке остерегаться всего, что находится за стенами гинекея. А то ведь упустил время поучать, пока ещё ходил в море, а дом оставлял на неё – вчерашнюю школьницу. Даже палкой об пол стучал, чтобы протерла глаза и повторила ему, что запомнила.  И Эргиона повторяла, что должна она овладеть рукоделиями, коим обучила дев Афина Паллада. Что не должна много ходить по гостям и слоняться по дому без дела. Что лицо и тело должны стать у нее белыми от того, что дома она в тени, а на улице под покрывалом. Что не должна звенеть браслетами и красоваться бёдрами, как гетера.  Что в подруги она должна выбирать только дев достойного поведения и из хороших семейств.
    И толстяк Гекатий гордился скромностью и послушанием дочери, а каждую пятую драхму, заработанную на продаже царской краски, откладывал ей на приданное.