Главный архитектор

1. Густавсон. Краткий обзор его бытия. Кошмарный сон. Служба
Густавсон встал из-за стола и прошёл через всю комнату – один, второй, третий раз; он двигался с удовольствием, выпрямив торс и подняв высоко голову. От четырёхчасового сидения за столом у него побаливал зад; как это ни было смешно, но мысль о том, что у него может возникнуть геморрой, беспокоила этого человека. «Слишком много сижу, – как-то на днях подумал он, прислушиваясь к собственному организму. – Надо больше двигаться, бывать на свежем воздухе!.. Цвет лица-то у меня нездоровый... круги под глазами... Приключится какая-нибудь каверза, вот по больницам-то придётся ходить!..»
Сейчас он думал о своём романе, который уже был готов – четыреста машинописных страниц, не шутка, брат, такое надо придумать! – он РАБОТАЛ над рукописью, шлифовал её, переделывал отдельные места, кое-что выбрасывал, за ненужностью, что-то вставлял, дописывал. По счёту это была вторая его книга, роман под условным названием «Хлеб и станки», мысль о котором Густавсон вынашивал последние несколько лет. Он много раз составлял план произведения, ему хотелось создать вещь ёмкую, весомую, душевную – и в то же время не противоречащую соцреализму и удовлетворяющую всем его требованиям... Первая книга Густавсона, сборник рассказов, названная им «Песни жаворонка», претерпела большие изменения под рукою редактора и особенно цензора, заявившего Густавсону, что он, Густавсон, человек талантливый, но уж слишком утрирует недостатки, иногда встречающиеся ещё в нашем советском обществе, в нашей, может быть, не совсем идеальной действительности, чего не следует делать по двум причинам: во-первых, книгу, неправильно отображающую нашу жизнь, просто не пропустят в печать, как ни крутись, а во-вторых – надо правильно понимать задачи нашей литературы и чётко посредством её проводить в жизнь идеи партийности и коммунистического строительства, ради чего он, Густавсон, не должен щадить живота своего, если своими книгами хочет принести обществу ощутимую пользу...
Всё это Густавсона беспокоило, он не хотел, чтобы его многолетний труд пропал да-ром, поэтому часто наведывался к редактору и цензору и получал у них соответствующие консультации. В противоположность редактору, добродушному, полному человеку, страдающему одышкой, на которого никак невозможно было обидеться, хотя он говорил, перелистывая рукопись: «А вот это ляпус, уберите его! Портит общее впечатление!..», в противоположность этому милому человеку цензор был худощавым, старообразным человеком с тонким, крючковатым носом и подвижным, нервным лицом. Вооружившись толстыми, как бинокли, очками, он внимательно читал строчку за строчкой и, найдя что-то несоответствующее духу соцреализма, снимал свои очки и неожиданно спокойным голосом, который, по его мнению, должен был вселять в наивного автора если не ужас, то трепет благоговения, по крайней мере, произносил: «Это как понимать, товарищ?.. Я не пойму: вы русский писатель-разночинец девятнадцатого века, или советский – конца двадцатого столетия?.. Вот это, всю вашу грязь, все ваши обличения, пожалуйста, долой – и в мусорную корзину!..» «Помилуйте, я сам стоял в очереди за колбасой, я видел эту сцену!..» – оправдывался, разумеется, автор, но взгляд цензора, становившийся очень колючим вдруг, являлся красноречивее любых слов, он снова надевал очки и, как бы между прочим, бросал себе под нос: «Рахметовы, петрошевцы, революционеры?!. А дулю под нос не хотите?.. Работать честно – это тяжелее, чем воду мутить...»
После таких встреч Густавсон долго не мог прийти в себя, по несколько дней прямо не мог работать, его ото всего тошнило, от вида бумаг, от книг, от своей работы – а он занимал должность директора крупного обувного предприятия. Вернувшись с работы домой, он вздыхал, повалившись на диван перед телевизором, и глядя на рабочий кабинет с письменным столом, на котором покоилась его работа, составлявшая, видимо, всё-таки главный смысл его жизни, думал о том, что всё-таки настанет минута и он проснётся от кошмарного сна и среди ночи кинется к заветному столу и, включив настольную лампу, опять примется работать до утра и опять придирчивым взглядом будет всматриваться в строчки своего производственно-нравственного романа под условным названием «Хлеб и станки»...
Сейчас он ходил взад-вперёд по комнате, шлёпая по полу тапочками, надетыми прямо на босую ногу. Из кухни доносилось тарахтение огромного холодильника, доставшегося Густавсону после развода с женой. Он развёлся с ней полгода назад и тут же разменял четырёхкомнатную квартиру на две двухкомнатные, одна из которых досталась ему, а другая – его жене, Степаниде Ивановне Густавсон, носившей в девичестве странную фамилию – Куропаткина. Было ещё двое взрослых детей – Рома, двадцати шести лет, закончивший институт и живущий с семьёй в другом городе, находящемся в двухстах километрах отсюда, и Паша – этот ещё служил в армии и осенью должен был возвратиться на гражданку. Густавсон писал ему, что они с матерью разошлись, Пашка реагировал на это вяло, казалось, ему было безразлично всё на свете. И Густавсон недоумевал – откуда в его сыне это равнодушие к судьбе родителей?..
Дело шло к утру, сквозь тонкие шторы на окнах пробивался слабый голубоватый свет, это был сигнал для Густавсона, он потянулся руками вверх, зазевал, издавая какие-то зычные, трубные звуки, говорящие о его природной мощи, спящей глубоко внутри под личиною цивилизованного субъекта, похлопал себя по упругой груди, помассировал пальцами больших костистых рук одервеневшее лицо, почесал наполовину плешивую, блестящую голову и пошёл вздремнуть перед службой на пару часов. Сняв с себя полосатый халат, в котором он ходил дома, а также другую одежду, Густавсон залез под одеяло, повернулся на правый бок и затих. Перед тем, как он погрузился в сон, в его голове сменяли друг друга ленивой чередой несколько мыслей, не слишком хлопотных. Встала перед его внутренним взором его бывшая супруга Степанида Ивановна и как будто что-то ему пыталась втолковать, а Густавсон в который раз подвёл итог семейной жизни: «Всё пустое!.. Разные мы с вами люди! Вы – Куропаткина, я – Густавсон! А дети наши... дети уже взрослые, что им!..» Опять же роман «Хлеб и станки» замаячил перед глазами и не совсем хорошее чувство как бы тронуло за живое душу Густавсона... А потом он провалился в сон...
И вот какие вещи удивительные, какие чудеса приснились Густавсону. Будто он идёт по улице и видит, что бьют человека, тот сначала стоит, за лицо держится, наверное, у него из носу кровь течёт, а затем падает – и люди окружают его и начинают бить ногами куда попало...
– Вы же его убьёте!.. – подойдя к ним, говорит Густавсон. – Вы же видите, он совсем беззащитный против вас!.. Что он вам сделал плохого?..
– Уходи отсюда, папаша, а то и тебе достанется! – крикнули Густавсону и даже замахнулись на него.
Густавсон юркнул в переулок и пробежал его без остановки, потом вышел ещё в какой-то переулок и наконец попал во двор, окружённый со всех сторон домами, высокими и странно накренившимися, словно собирающимися вот-вот упасть. Густавсон загляделся на открывшийся ему вид и стал соображать, много ли людей живёт в квартирах этих домов? Одна мысль овладела им, мысль, что люди эти в любой момент могут подвергнуться смертельной опасности и погибнуть. «Ведь если дома повалятся на бок, то всем конец придёт! – стал думать он про себя. – Почему же не принимаются решительные меры!?. Почему не уходят из этих домов люди, почему не спасаются?!.» Вдруг он увидел старушку, выходящую из подъезда одного из домов с тазом белья, и направился к ней...
– Бабушка! Вы живёте в этом доме? – спросил он её.
– Здесь, милый, здесь!.. – в ответ старушка.
– Ведь это же опасно! Ведь дома, видите, как накренились! Они упадут – и тогда всем смерть?!. Вы не боитесь, бабушка?..
– Я старая, мне пора...
Густавсон махнул рукой на старуху и побежал в дом, он забежал там в какую-то квартиру и стал доказывать, что жителям дома срочно надо эвакуироваться. Тут ему сказали:
– Вы что, самый умный?.. У нас есть управдом, ЖЭК, там и читайте лекции! Там вас поймут!..
– Как вы не понимаете – дом рухнет, он стоит под таким углом!.. – Густавсон размахивал руками...
– Всё в мире относительно, – спокойно сказал ему кто-то. – Хотите выпить?.. Успокойтесь...
– Хочу...
У Густавсона пересохло во рту и он выпил стакан какой-то жидкости...
– Что это было? Чай, кофе?..
– Мы и сами не знаем, написано иностранными буквами, покупаем и пьём... Помогает...
– От чего помогает?.. – не понял Густавсон.
– От всего... От живота, от запора, от ревматизма, от расстройства, универсальное средство на все случаи жизни...
– Удивительно!..
– Мы и сами удивляемся!.. Это такое средство, что любую тревогу с души снимает... Мы ведь понимаем, что дом вот-вот завалится, но относимся к этому спокойно... Да и днём ведь тут почти никого нет, одни пенсионеры, калеки... Здоровые люди работают на заводе...
– Послушайте, а кто эти люди, которые били на улице человека, когда я сюда шёл?..
– Это банда! Вообще-то они люди культурные, журналисты, писатели, поэты, газетчики... Банда, одним словом!..
– Что же они занимаются таким ремеслом!.. Они же человека, наверное, убили?.. – Густавсон смотрит широко раскрывшимися от страха глазами.
– А им закона нет!.. Думаете, они почему такие свирепые?.. – человек чему-то засмеялся.
– Может, он украл у них что-нибудь?..
– Да нет, хуже! Он просто не верит их писанине, их статьям, репортажам, стихам, романам!.. Им никто не верит, вот они и объединились. Говорю вам, банда!..
– Да неужели нельзя управу на таких найти?!.
– Скажете тоже! При мне, кажется, человек сто забили до смерти!.. А из этой шайки хоть бы одного послали на гауптвахту!.. Волчьи законы!..
– Почему так?!. – кричит Густавсон. – Почему средь бела дня можно человека убить!?.
– Ну, он же не верит и прямо так и говорит! Вот и нападают всем скопом!..
– А вы что?..
– Мы, между прочим, сколько писали, что у нас дом заваливается! А нам универсальное средство дали – и блеск! Выпил – и радуешься! А чему радуешься – и сам не знаешь!..
– Да ведь придавит всех!..
– Всех не придавит! Здоровые все на заводе, а больным, да калекам – туда и дорога...
– А вас задавит?..
– Мне всё равно, задавит, не задавит – разницы не много!.. Я по профессии знаете кто? Инженер!.. Это я, между прочим, такие дома проектирую... Но это... это тайна, об этом никто не знает...
– Вы?.. – только и мог выговорить Густавсон.
– Я!.. Я!.. Не удивляйтесь!.. Мне же платят, а в нашем деле – это главное!.. Я – камикадзе, смертник!.. Меня когда-нибудь толпа растерзает!..
– Вас толпа?.. – не верит своим ушам Густавсон.
– Растерзает, когда докопаются, что это я всё устроил!..
– Что?..
– Мне ведь никто указания не давал такие дома строить, это ведь я сам выдумал...
– Как это – сам?.. Вы что, над вами что – контроля никакого нет?..
– Совершенно никакого... Я главный архитектор этого города!.. Если догадаются, что я за птица – меня растерзают, непременно то есть!.. – и человек провёл пальцем у себя по горлу.
– Я на вас донесу!..
– Не болтайте глупостей!.. Вы, кажется, Густавсон, писатель, создали эту вашу самую... книгу – «Хлеб и станки»?.. Только не говорите, что вы не Густавсон, ведь я вас узнал!..
– Ну и что, что я Густавсон! Я пойду и донесу на вас!..
– Всё равно вам никто не поверит!..
– ?!.
– Вы же враль, вы же из той самой банды, ступайте прочь!.. Идите, стряпайте ваши статейки!.. Между прочим, мы с вами стоим друг друга!.. Я проектирую уродливые дома, вы проектируете уродливое сознание в людях!.. Вы человек не без таланта, Густавсон, и вы опасный человек, ваша книга «Хлеб и станки» – стала настольной книгой каждого в этом городе!.. Все её читают – и никто вам не верит... Никто вам не верит, а всё же устроили жизнь такой, какой вы её понимаете!.. Впрочем, я не знаю, как вы её понимаете!.. Да и верите ли вы себе!?.

Многое ещё приснилось Густавсону в это утро, всего и не перечислишь. Проснулся он по будильнику за час до службы, сделал несколько гимнастических упражнений, помылся, побрился, успел выпить чашку кофе, раздумывая о предстоящем рабочем дне, и наконец вышел из своей квартиры, одетый по сезону в пальто с меховым воротником и ондатровую шапку. Внизу, в гараже, его ожидал личный транспорт марки «Жигули». Прошло несколько минут и Густавсон вёл его по улицам города. А ещё через четверть часа он был уже у себя в кабинете...

2. Жизнь прекрасна
Из состояния глубочайшей задумчивости его вывело появление молоденькой секретарши, сообщившей, что к нему пришла его бывшая супруга и хочет с ним поговорить по какому-то важному и неотложному делу...
– Хорошо. Пусть войдёт, – равнодушным тоном сказал Густавсон.
Вошла Степанида Ивановна, раздобревшая, но не слишком тучная женщина, с богатой причёской на голове, с серьгами в ушах, с маленькой чёрной сумочкой в руках, глаза её были влажными, и она прикладывала к ним беленький платочек...
– Прошу садиться, – холодно произнёс Густавсон. – Изъясните суть дела. Я вас слушаю...
Он сидел на своём месте, за столом, она – села напротив. Между ними пролегала площадь стола, покрытого большим четырёхугольным стеклом, на котором лежало несколько папок с бумагами и большой, массивный чернильный прибор, поставленный для виду, потому что Густавсон пользовался шариковой ручкой...
– Со мной творится что-то ужасное, со вчерашнего дня, – заговорила Степанида Ивановна. – Да, что-то ужасное!.. Видишь, как я мучаюсь, как я исхожу слезами!..
– С вами давно уже что-то происходит... с прошлого года, если не ошибаюсь, – возразил уставшим голосом Густавсон.
– Нет, именно вчера я осознала, что со всеми нами происходит какая-то нелепая штука!.. В общем, я решила, что нам лучше объединить наши усилия!..
– Объединить?.. – бровь Густавсона поползла вверх, на лбу собрались складки. – Не понимаю, для чего?.. Какие ещё усилия?.. Степанида Ивановна, что с вами?..
– Альфред!.. – торжественно вымолвила Степанида Ивановна, Густавсону показалось, что она недалека от того, чтобы назвать его по отчеству: Владимирович. – Я пришла сказать тебе, что я не могу без тебя!.. Я серьёзно решила, что снова стану твоей женой! А то, что между нами было – забудем!..
– Гм!.. – Густавсон изумлённо рассматривал Степаниду Ивановну. – Гм!.. Я должен подумать...
– А тут и думать нечего!.. Двадцать пять лет совместной жизни что-нибудь значат?.. Отвечай?!. Или это ничто!?.
Густавсон смущённо отвёл глаза в сторону:
– Я бы не сказал...
– Скажи, ты меня любишь?..
– Я-я-а, право... – Густавсон развёл руки, пряча взгляд.
– А вот и зря!.. Ты должен меня любить!.. Я-то тебя люблю, Альфред!.. – и Степанида Ивановна стала плакать. Она тёрла глаза и нос платочком, пока они у неё не покраснели...
– Не надо! Не надо!.. – исказив лицо, заговорил Густавсон, суетливо задвигав руками и передвигая на столе папки с одного места на другое, словно они могли его спасти. Наконец, он не выдержал, вскочил со своего места и, обойдя стол, приблизился к супруге и стал её утешать:
– Да что же ты так! Не надо!.. Не стою я этого! Поверь! Я ведь никудышный человек, я тебя довёл до такой жизни!.. Не плачь, я должен просить у тебя прощения!..
– Альфред, Альфред!.. – всхлипывала Степанида Ивановна. – Мы будем опять вместе! Мы будем заботиться друг о друге!.. То, что с нами случилось, ошибка!..
– Да, это недоразумение! Всему виной то, что я мало уделял тебе времени!.. – Гу-ставсон поднёс руку жены к губам и поцеловал её...
– Я не понимала, глупая!.. Я не могла тебя оценить!.. Со своими вечными придирками – я досаждала тебе!.. А ты талант, ты, может быть, гений, Альфред!..
– Ну какой я гений!.. Так... посредственность, каких много!..
– Не говори!.. Не говори так!.. Я верю в тебя!.. Ты должен нести в своих книгах свет... понимаешь!.. В этом твоя миссия!.. В этом, мой Альфредушка!.. – и опять потоком слёз Степанида Ивановна стала заливать свои лишённые былой свежести, поблекшие щёки, нос у неё набух и сделался прямо пунцовым...
Густавсон и сам расчувствовался, на душе у него стало тепло и тихо, мрачная озабоченность, нашедшая на него с утра, сама собой куда-то улетучилась...
Он сел с ней рядом и они продолжали свой разговор почти обнявшись. Он клялся ей, что не будет отныне на неё сердиться и будет посвящать много времени ей, а она твердила о том, что надо сообща им двоим переосмыслить их прошлую и настоящую жизнь, с тем чтобы не делать впредь тех глупостей и мерзостей, из-за которых их содружество, длившееся двадцать пять лет, распалось...
– Мы будем жить по-новому!.. – мечтал он, возведя очи горе. – Нам ничто не сможет помешать!..
– Нашему счастью!.. – вздыхала Степанида Ивановна, теснее прижимаясь к своему вновь обретённому другу и спутнику жизни...
Молоденькая секретарша слегка приоткрыла дверь кабинета и, чтобы не прыснуть со смеху от этой картины, когда два пожилых человека ворковали, как юные голубки, прикрыла ладошкой рот и так же бесшумно, как ей удалось заглянуть в кабинет директора, задвинула дверь на место...

Когда Степанида Ивановна ушла, унося в своей маленькой, чёрной сумочке ключ от квартиры Густавсона, ибо хотела в отсутствии мужа навести в ней порядок к тому времени, когда он должен был вернуться вечером домой, Густавсон пребывал в состоянии наивысшего блаженства. Таких приятных, милых сердцу слов, какие он услышал от Степаниды Ивановны, никто давно ему не говорил. «Вот если бы так было всегда, – размышлял он, – разве бы нельзя было жить и жить, не думая о смерти и не умирая вовсе!?. Ведь человек и умирает под старость только оттого, что никто его не любит и никому он не нужен, а ещё оттого, что никто ему не говорит таких приятных слов, какие хотя бы были произнесены только что моей милой Стёпушкой!..»
Так он предавался размышлениям некоторое время, сидя в своём кабинете, за канцелярским столом, и никто не мешал ему в этот раз мечтать и витать в облаках. Может быть, природа откликнулась на его восторги, если она умеет сочувствовать человеческому сердцу, а может быть, случайно, но только суровое зимнее небо ни с того ни с сего вдруг расступилось и на землю устремилось потоком животворное солнечное тепло. «Весна!.. Весна на носу!.. – решил Густавсон, когда в окно ударил сноп света и на его столе заиграли зайчики. – Хорошо!.. Жизнь... это такая вещь, такая, брат, вещь!.. – он задумался и неожиданно для самого себя прибавил: – Это тебе не «Хлеб и станки»!..»
Посреди этих душевных волнений, получивших бы неизвестно какое завершение, если бы им предоставлено было развиваться дальше, в кабинет влетел молодой человек, именно влетел, а не вошёл, без всякого предупреждения секретарши, без стука – и это был старший сын Густавсона – Рома...
– Отец!.. – крикнул он, увидев Густавсона и, раскрыв объятия, бросился к нему и, не успел Густавсон опомниться, как сын уже мял его в своих объятиях и что-то торопливо говорил ему, объяснял с жаром, шумно дыша и как бы со стоном, причиною которого были чисто внутренние его, душевные факторы. Рома только что прилетел и сразу из аэропорта кинулся сюда, к отцу, потому что иначе не мог, потому что душа его клокотала, потому что в ней происходили великие сдвиги и преобразования...
– Что!?. Что такое, Роман!?. Рома!?. Ромочка!?. Чёрт! Задушишь! Задушишь, ей богу!.. – только и сумел сказать Густавсон. Кое-как он увернулся от богатырских объятий сына и бросился к стулу, стоявшему в стороне, чтобы тут же предложить его своему отпрыску...
Они сели рядышком и смотрели друг на друга, Рома всё ещё пыхтел, не мог отдышаться...
– Что такое, рассказывай, Рома?.. Что случилось?!. – Густавсон был само внимание, он понял: в жизни его сына случилось что-то важное, какой-то переломный момент...
– Вот что, папа, – разматывая с шеи шарф и снимая с головы шапку, заговорил членораздельно и внятно Рома, – мы к вам приедем, сюда, и снова заживём вместе!.. Я решил, что мы должны объединиться!.. Ты, мама, я, моя Наташа и мой ребёнок, и Пашка – все мы будем единой семьёй и тогда никто нас не разобьёт!.. Мы будем сильны!.. Правильно я говорю?..
– Дай подумать, Рома...
– Что же тут думать!.. Я твёрдо решил, а вы не будете против, я вас знаю!.. – и Рома засмеялся..
– Вместе, говоришь?.. – произнёс Густавсон и воображение его разгулялось, он представил себе великолепную семейную идиллию, и ему стало грезиться, что сегодня какой-то необычный, чудесный день...
И солнечные зайчики играли на стекле, покрывающем его рабочий стол, на стене, где висел портрет мудрого Маркса, и на полу, чисто вымытом, без единой соринки. Душа Густавсона радовалась. Он слушал сына и кивал утвердительно: да, да, Рома совершенно прав, что за жизнь настала – каждый сам за себя, один против всех, а надо сплотиться вместе, объединиться, надо поддерживать друг друга, помогать друг другу, без любви нельзя!..
Они обо всём договорились – отец и сын. И всё стало именно так, как хотел Рома, ликующая душа его передала своё ликование Альфреду Владимировичу. Потом они обнялись и расстались... до обеда, когда Густавсон намеревался «оседлать» свои «Жигули» и мчаться к себе на квартиру, к Роме и Степаниде Ивановне...
Жизнь, жизнь!.. Ах, ты порою бываешь прекрасна!.. Однажды, в один день – ты искупаешь все свои невзгоды, все тёмные, грустные стороны!.. Надо только ждать, верить в свою звезду – и этот счастливый день обязательно наступит!..

Это ещё было не всё!.. Директорский кабинет Густавсона превратился самым натуральным образом в место паломничества!.. Кто бы мог подумать – явился со смиренным выражением в лице Пафнутий Игнатьевич... да, тот самый цензор из книжного издательства, в толстых роговых очках, но на сей раз со светлыми, умоляющими о снисхождении глазами!.. И это человек, которого Густавсон переваривал скрепя сердце, которого считал бездушным сухарём и ретроградом!.. Какое изменение во внешности, просто поразительно!..
Выяснилось, что Пафнутий Игнатьевич пересмотрел коренным образом свою жизнь и свои убеждения!..
– Если б вы знали, Альфред Владимирович!.. – с болью в голосе говорил Пафнутий Игнатьевич. – Я так вынужден страдать, осознавая, каким я был вредным, дрянным человеком! Уж я осознал все свои промахи и перегибы!..
– С кем не бывает! – сочувственно отзывался Густавсон.
– Судите меня!.. Я ведь был подл и низвёл цензуру до уровня полицейского надсмотра!.. Во всём видел опасность для основ нашего общества! Точно наше государство надо спасать, будто оно гибнет!.. Да с чего я, дурья башка, взял!.. Оно крепко стоит и уж не лживыми баснями усыплять нам друг друга, а уж если какие недостатки есть – что же тут скрывать от самих себя?.. Надо честно говорить и писать!.. Разве не так?..
– Так, – отвечал Густавсон, – но как вы дошли до этого?..
– Долгим путём размышлений!.. – Пафнутий Игнатьевич держал свои руки на коленях, пальцы их подрагивали и вообще весь его вид мог бы показаться жалким, но нет! Как он вдруг вырос в глазах Густавсона! Тот видел, что перед ним новый, возродившийся человек, жаждущий правильной жизни, полезной деятельности, свежего воздуха!..
– И как же вы теперь будете жить?.. – спросил Густавсон. – Уйдёте с вашей должности?..
– Как бы не так!.. – глаза Пафнутия Игнатьевича вспыхнули. – Мы еще поборемся, послужим народному делу! Нужны нам революционеры, рахметовы, петрошевцы!.. Дорогой мой, пишите правду, выдавайте с головой разных прохиндеев и глупцов, которые тормозят нашу жизнь, вот как я тормозил!..
– Так ведь не пропустите?.. – поинтересовался Густавсон. – Ведь вас не похвалят?..
– Ну, вы это предоставьте нам, Альфред Владимирович, мы тоже кое-чего стоим!.. – не без гордости и достоинства сказал цензор...
– А ведь вы правы!.. – согласился Густавсон. – Мы ведь не для себя живём, а все друг для друга, и в пользе общего дела должны быть заинтересованы!.. Ну, неужели я, писатель Густавсон, пишу для денег единственно и мой роман «Хлеб и станки» – дешёвая литература!?.
– Вот я что скажу вам, Альфред Владимирович, – душевным тоном проговорил Пафнутий Игнатьевич, и видно было, что он вынашивал свою мысль давно, не один, может быть, год, – пишите прямо и честно, смело пишите обо всём! Вы писатель, вам и карты в руки! Я верю в ваше гражданское мужество, в вашу миссию просветителя!.. Несите мне, а я не подкачаю, за мой дело не станет!.. Хватит, много крови портил я вашему брату, пора и остановиться!.. И будемте хорошими друзьями!.. – и сказавши так, он не очень решительно подал руку Густавсону, тот с радостью схватил её обеими руками и тряс в возбуждении...
«Какой день сегодня!.. Какой солнечный, праздничный день!.. – думал он после ухода Пафнутия Игнатьевича, которого проводил до самых дверей кабинета. – Мир, свет, разум!.. Сплочение, полезная деятельность ради человечества!..»
Он случайно обратил свой взгляд на портрет Карла Маркса и ему почудилось в губах, скрытых густой растительностью лица, а также в уголках умных глаз автора «Капитала», добрая улыбка. И подумал о том, что сегодняшний день немножко смахивает чем-то на сон – и усмехнулся при этой мысли...
Тут вошла молоденькая секретарша и доложила, что его хочет видеть ещё одно лицо, пришедшее к Густавсону по ЛИЧНОМУ вопросу...
Густавсон не был удивлён. Он обрадовался, догадываясь, что через минуту должно произойти нечто неожиданно-хорошее...

3. Продолжение кошмарного сна
Дом заваливался на бок!.. Крушение было неизбежно. Хозяин квартиры вцепился в Густавсона и не пускал его...
– Погибать, так всем вместе, Густавсон!.. – скрежетал он зубами. – Скоро, скоро всем конец! Всему миру конец!..
– Не хочу!.. Пусти, негодяй!.. – кричал Густавсон и не мог вырваться из цепких рук главного архитектора...
Дом напоминал Густавсону живое, но умирающее существо, которое вздрагивало всем телом и стонало от боли и страха. «Смерть! Вот ты какая! – пронеслось в уме Густавсона. – Умрёшь – и это раз и навсегда!.. И что меня дёрнуло сюда войти!?. Всё благородство, душевные порывы!.. Забота о человечестве!.. И вот гибель – захоронит глыбами железобетона, придавит!.. Это расплата!..»
Он думал ещё о чём-то, вспоминал день за днём свою жизнь, в сознании проносились слова, много слов, самых разных, море слов, он видел людские взгляды, они все были обращены на него... Мир погибал, он стоял на краю, жизнь его вот-вот должна была оборваться. Главный архитектор, как демон Зла, стоял у пульта и грозил нажать на красную кнопку...
– Густавсон!.. – воскликнул он, хищно обнажая в улыбке белые зубы. – С нами погибнут миллиарды!.. Всем планетам настанет конец, потому что моя власть беспредельна!..
– Почему?!. – в крике Густавсона отчаяние бессилия. – Почему ты хочешь уничтожить весь мир?!.
– Почему, ослиная твоя башка?!. Да потому, что время, отсчитанное ему мной, кончилось!.. Я – Главный Архитектор!.. Когда я создавал этот Мир – я делал его как-нибудь, потому что с меня некому было спрашивать! А совести у меня нет!..
Густавсон лежит поверженный на полу, обессиленный, немощный! Лицо демона скалит над ним зубы, потолок комнаты крошится, трескается, надвигается! В нём зияет Чёрная Дыра, которая поглотит его – и его сознание потухнет, огонь, составляющий душу Густавсона, замёрзнет на холоде Вечности!.. Вселенные примут Густавсона, своё бедное, заблудшее дитя, пытавшееся в том отрезке времени, который был предоставлен ему, совершить дерзновенный прыжок в Мир Света, Добра и Разума, придуманного им для себя, чтобы не ощущать себя одиноким...
– Я – Главный Архитектор!.. – услышал Густавсон над собой из тьмы; может быть, он уже умер, или несётся со сверхсветовой скоростью к другим звёздам, где ему суждено заново родиться?.. – Я – Главный Архитектор!.. Я приказываю тебе! Встань и иди!.. Встань и иди!.. Слышишь меня!?. Встань и иди!.. Начнём всё сначала, Густавсон!..
7 марта 1983 г