Беспокойный пейзаж

Теплый  ветер подул, шевельнул  пелеринку  ее сарафана, пробежал по открытым  плечам и наполнил воздух упоительной нежностью  юга. Запах глициний, люди в белоснежных брюках; блаженство ушедшего времени,  когда ступать по горячим камушкам пляжа было так же естественно, как, допустим, пойти в магазин и купить пару новых колгот.
Южный  пришелец  ласково потрепал  выбившиеся из-под косынки пряди волос, и Анна поежилась,  подумав при этом:
«Старый дурак». Последнее  определение безусловно  относилось к ее как бы мужу, который лежал в это время на продавленном как бы диване  и упивался  чтением  дешевого детектива. Досада на этого заменителя  мужа вынудила Анну подняться с крыльца, где она отдыхала после огородных работ, и двинуться в сторону калитки. Было еще светло, но в воздухе уже начиналось чуть заметное потемнение, свет приобретал тот жемчужно-сиреневый оттенок, который так любила Анна. Она шла по теплой пыльной  тропе, ведущей к реке, и раздумывала о том, чем ее так расстроил прилетевший издалека ветер. Удивительно, какой пустяк может нарушить душевное равновесие. Ну и что произошло? Розами запахло, негой морской, фокстротом. Ну и что? Да ничего...  А просто хочется плакать от жалости к себе самой. Ветер и тот приголубил, в шейку поцеловал. А старый дурак все читает, и ни к чему ему, как хочется ей, чтобы он прижал свои губы к ее губам. Глупости, оборвала она себя, остановившись на краю обрыва, откуда открывался великолепный вид: розовая от лучей заходящего солнца река и пламенеющий
 на горизонте огромный солнечный шар. Река несла свои воды бесшумно и деловито, и, лишь огибая маленький каменистый островок, где стоял неподвижно запоздалый рыбак, чуть шелестела, перекатывая камушки, и пенилась маленькими горбиками волн. Анна стояла, обхватив правой рукой левую, а левой правую, и смотрела, как солнечный шар медленно опускается за горизонт. Стали меркнуть краски заката, небо сделалось светло-лиловым, облака, посерев, поплыли, отражаясь в воде. И Анну вдруг охватило волнение.  Ей показалось, что ее глаза переполнены светом — от желтого, ветряного, до приглушенно лилового, и этот свет надо сберечь и обязательно запомнить.. Но для чего? Ведь Анна давно уже забыла, кто она... Нет, нет слово
«художник» к ней не подходит, хотя в прошлом  были моменты... О чем ты думаешь, Анна? О том, что все кончается в жизни, угасает, как этот закат…
Она  медленно  двинулась  по той же тропинке домой. И вспомнилось ей неожиданное знакомство, которое стало началом ее новой судьбы.
Сюда, в эту деревню,  ее привез Муравьев, шумный приятель далеких студенческих лет, обремененный многочисленным семейством. Они остановились в доме знаменитого хоккеиста,  имевшего  обыкновение проводить  летний  отпуск в доме престарелой  своей матушки. Стол накрыли  в тенистом саду под вишнями. Детишки Муравьева возились возле клеток с кроликами. Его жена Серафима резала овощи для салата, одновременно расспрашивая хоккеиста,  не продается  ли здесь дом подешевле. Хоккеист выглядел на редкость неспортивно: обыкновенный мужик с длинными вихляющими ногами, немногословный, с морщинистой шеей, ни дать ни взять — деревенский тракторист. Беседа велась нарочито отвлеченная, без упоминания о шайбах и завоеванных титулах. В этой компании  оказался  и Викентий, принесший с собой канистру  с самогоном.  Оглядев его с ног до головы, Анна уловила в нем то, что именуется «породой». Он был невысок, но строен, седая голова отливала серебром, исключительно свежая кожа и что-то избалованное в лице... Она обратила внимание на его
 губы, как бы приглашавшие к теплому родственному  поцелую. И когда, положив руку на его плечо, обтянутое клетчатой ковбойкой, она слегка прильнула к нему, — что так естественно в танце, — губы действительно коснулись  ее разгоряченной щеки, как прикасаются к чему-то родному и близкому.
На другой день «кутили» уже в доме Викентия. И она удивилась: как можно жить одному в таком неустроенном помещении, где все говорило об отсутствии женской руки. Встав у плиты,  она принялась жарить картошку.  Викентий  вертелся неподалеку и искоса бросал взгляды на Анну.
Он решил, что она весьма симпатична. Лет 56—57, приятное лицо с чуть заметными  золотистыми крапинками, светлорусые волосы с кое-где пробивавшейся сединой, светло-серые глаза тоже в крапинках, что делает ее взгляд смешливым и даже лукавым. В пьяную голову Викентия взбрела мысль, которую он обозначил как «вариант». А почему бы этой женщине здесь не остаться? Очень ей идет ходить по огороду, собирать огурчики, носить ведра с водой из колодца.
Интересно, к какой категории бывших совслужащих она имеет отношение?
Подойдя  к ней поближе,  он изрек:
— А вы кто? — и тут же, не дождавшись ответа, продолжил: — Вариант номер один — работник культурного фронта.
— Нет, — ответила Анна, смахивая с разгоряченной щеки прядь своих «пестрых», когда-то русых волос.
— Вариант второй — литредактор.
— Не угадали... — с усмешкой.
— Ну тогда вариант  номер  третий,  и окончательный, —
журналистка.
Анна рассмеялась и поглядела на стоявшего перед ней «аристократа», одетого в паршивенькие брючонки, рассчитанные на земляные работы, и в полосатую тельняшку.
— Но в вас определенно есть что-то гуманитарное, — продолжал отгадывать Викентий. — Ведь вы не технарь, как я?
— И да, и нет, — загадочно сказала она. — Но, чтобы вас не мучить, отвечу: я была художником по текстилю.
 — Была? — переспросил он. — И что же?
— Ни цеха, ни текстиля не стало — фабрика замерла.
— Безобразие! — изрек  Викентий. — Ну да, Узбекистан уже не наш…
— И прочие республики, где выращивали хлопок, тоже, — продолжила  Анна. — Так что пришлось  уйти на досрочную пенсию.
— Это теперь сплошь и рядом происходит, — заметил Викентий и, расхрабрившись, добавил: — Ну и черт с ним! Оставайтесь-ка у меня...
— Прям сразу? — пошутила она, оценив его предложение как результат влияния невыветрившихся паров самогона.
— Дом этот строил мой отец в расчете, что сюда не доберется праздный путешественник. Здесь я, можно сказать, вырос. И школьные, и студенческие каникулы  — здесь. Помогал огород копать, лодки чинить. Потом стало сложнее, отец звал, но работа не пускала.
— Какая? — успела вклиниться Анна в повествование Викентия.
— Секретный НИИ стратегического назначения, о чем вам не следует знать. Но однако похвастаюсь. Стоящий перед вами персонаж считался ведущим специалистом в области электронных систем связи. Гордость «мозгового центра» — так говорили до тех пор, пока гениальные  мозги стали никому не нужны и разбрелись кто куда. Я вот вернулся в деревню. Пашу. Два года назад похоронил жену, потом мать. Так что решайте...
Было ли это легкомыслием или бесшабашностью загнанного в тупик человека, Анна сказать не могла. Наверное, было и то, и другое. Сама она долгое время скользила  по жизни, едва касаясь  земли.  Ее фантазии заводили  ее в ситуации,  о которых она позже жалела. Казалось, она не живет, а играет, не ходит, а летит, обгоняя развевающийся шарф, который был непременной деталью ее одежды. Цветочки-лепесточки рисовать не любила. Искала способы выразить в ткани стихийные явления.  Создала эскиз под названием «Ветер» — волнующееся море наклоненной травы, спутанные  гривы шевеля щихся колосьев... Она предложила рисунок для портьерной ткани. Сказали: «Вызывает беспокойство». Тогда она взялась рисовать состояния атмосферы: сумерки, облака, окрашенные догорающей  вечерней зарей... Ткань должна была струиться, переливаться оттенками таинственной грустной красоты.
Для массовки замысел не годился, но вытканная по ее рисунку ткань пополнила коллекцию выставочного  кабинета.  Анна выдумывала то, что мало подходило для обыденной жизни, но ее ценили как ищущего, избегавшего трафарета художника.
Потеря работы не очень огорчила Анну. Она решила не ставить перед собой никаких сверхъестественных целей, а воспринимать все сущее с точки зрения свободного человека.
Поначалу  все было замечательно.  И вдруг оказалось, что наступила  совсем другая жизнь,  которая  сразу же выбила у многих почву под ногами.  Все полетело в тартарары,  людей охватило паническое беспокойство, вызываемое бешеным ростом цен. Свобода полетела к черту. В голове вертелся одинединственный вопрос: где взять деньги? Ветер стихий (может быть, она предвидела их, когда писала свой эскиз,  признанный ценителями «беспокойным»?) подсказал  Анне простое решение: чтобы устоять, надо за что-то уцепиться.  И она согласилась на странное предложение  Викентия.
Вернувшись  в избу, Анна увидела «муженька» в привычном для него лежачем положении: колени согнуты, на носу — очки, в правой руке — детектив.
— Про  что читаешь? — насмешливо спросила  Анна. — Инопланетяне ведут борьбу с гигантским чудовищем? Сыщик, любитель орхидей, расследует преступление  века?
— Не ехидничай,  — миролюбиво ответил Викентий и поднялся со своего ложа.
Анна позвала  его ужинать. Он ковырнул  вилкой  поджаренную ею рыбу и заметил:
— Отец был мастер готовить рыбу. Караси  в сметане он жарил так, что все косточки растворялись.
Анна смолчала.
— А кроме рыбы что-нибудь есть?
 — Откуда? Холодильник  пустой.
— Да-а... Все-таки надо что-то придумать, — изрек  Викентий.
— Что ты имеешь в виду?
— Что ли фермером заделаться?
— Вот и думай, — сказала Анна. — На то ты и наука... Она нарочно сказала «наука», подражая кому-то из деревенских пьяниц.  Хотела ему досадить... Викентий  пропустил ее замечание мимо ушей. Через минуту добавил:
— Внук родится, земля достанется ему, он и придумает...
— Понятно, — промолвила Анна, собирая со стола тарелки. — Для внука можно и расстараться.
Она ушла мыть посуду и опять про себя назвала его дураком. Он даже не понимает, как ранит ее своими откровениями. Что ж, чужая... Непризнанная... Была  бы признанная... Кстати, почему это он о внуке обмолвился?
Послышались шаги. Теплом повеяло от его шепота:
— Не обращай внимания на мое нытье...
— У тебя душа болит, — развернулась к нему Анна.
— Болит, — согласился  он.
И она подумала: «Схоронить жену и потом мать... Потерять работу. Разве этого мало для хандры?» Они поцеловались и разошлись по своим комнатам.


***

Поселившись у Викентия, Анна не строила иллюзии насчет его чувств. Было ясно, что ему нужна женщина-хозяйка, которая  готовила  бы ему еду, стирала,  убирала бы в доме и работала бы на огороде. Все это ее не пугало, она готова была бы горы свернуть,  лишь бы не сидеть истуканом  в четырех стенах, бередя воспоминаниями незажившую  рану, которая кровоточила каждый раз, когда Анна сознавала, что осталась одна-одинешенька после мучительного развода с мужем-алкоголиком. Вскоре стала понятна  и другая причина, по которой Викентий  ввел ее в дом как жену нареченную. Он еще
 раньше, до того, как они познакомились, решил завести хозяйство и испытать себя в новом для него деле.
Вдохновившись этой идеей, он пропадал в разъездах по районным инстанциям, просиживал в приемных, советовался с бывалыми людьми и в конце концов добился того, что ему, уважаемому человеку, бывшему специалисту оборонной промышленности, выделили участок земли для хозяйственной деятельности.
— Ну вот, — радовался  Викентий, — поглаживая  листок бумаги, свидетельствовавший о его законном праве на владение землей, — будем капусту сажать и продавать на рынке.
— А чем? — поинтересовалась Анна, не скрывая своей привычки подвергать сомнению любое начинание.
— Что — чем?
— Сажать...
— Ну, возьму в аренду сельхозтехнику, — неуверенно проговорил Викентий.
— Земля-то, наверное, малопригодна для капусты.
— Наоборот, заливной  луг как раз подходит.
— Но там же кусты.
— Вырубить надо.
— Чем?
— Ну что ты заладила «чем» да «чем». Капуста не пойдет, чеснок посадим. Он знаешь как ценится...
— «Посадим» — это кто, мы с тобой?
— Найдем кого-нибудь.
Вырубить кусты оказалось совсем непросто. Викентий пробовал привлечь к этой работе местных механизаторов, но они только посмеялись над ним. После реорганизации совхоза в АО ни денег, ни горючего не стало. Трактористы шутили: — только и осталось орать «А-а!» да «О-о!».
Викентий  приуныл. И подошел к проблеме с другой стороны.
— Пожалуй, надо дать объявление в местной газете о найме сезонных рабочих.
— А чем расплачиваться?
— Кредит возьму.
 — С выплатой пятидесяти процентов, — напомнила Анна.
— А, у тебя все так, — махнул рукой Викентий и отправился дочитывать свой детектив.
Через день-другой он выложил перед Анной новый проект: пригнать списанную баржу и открыть в ней дом рыбака...
Идею тут же погубили речники. Чтобы баржу привести в порядок,  понадобятся деньги.  Много  денег. Сколько  стоит двухкилограммовая банка масляной краски? А сколько таких банок понадобится?
Викентий почесал макушку и снова улегся на свой как бы диван с детективом в руке.
Лето катилось к концу, а грандиозные планы так и оставались неосуществленными. И Анна поняла,  что затея с землей, капустой и баржей была чем-то похожа на нервный  срыв. Не дело на первом плане,  а суета, заглушавшая  неудовлетворенность. Пустые хлопоты, за которые цепляются как за якорь спасения. Что ж, хождения по кабинетам, где тебя, маститого спеца, встречают рукопожатием, — не вечны. Ты повертелся там, пытаясь удостовериться, что еще что-то значишь, и вернулся к своему разбитому корыту. Никакое дело, оказывается, тебе не по плечу. Что же дальше? Безразличие. Усталость. Проще всего — уткнуться  в страницы, повествующие  о приключениях сыщика.  И все забыть. Да, ее Викентий, кажется,  человек настроения. А что, если и с ней получится так же: увлекая, наобещал, а потом вдруг остыл, впал в хандру и... окаменел.


***

Близилась осень. Деревня, увеличившая число своих жителей за счет приезжих родственников и «отдыхающих», постепенно  пустела. Появились заколоченные окна,  повисли амбарные замки на калитках и воротах. Осень посылала вместе с холодом и ветром хозяйственные заботы, которые Анна не любила, — закатывать банки с помидорами, сушить и перегонять на сок яблоки,  уродившиеся не в пример прошлому году в изобилии. А еще — облепиха,  которую тоже надо со брать и переработать. Анна трудилась, обжигая руки горячим рассолом,  пот стекал по ее лицу, когда она закатывала банки.
Викентий  в это время беседовал с соседом по прозвищу Чеченец, явившимся с предложением доставить навоз. Сидят они на террасе за бутылкой  самогона  с копченым лещом  и обмозговывают, сколько  надо привезти  и куда свалить.  Викентий, не любивший выкладывать деньги, предлагает соседу бартерную сделку:
— Я тебе бензином  отдам... Чеченец мотает головой:
— А мне он на что?
— Ну сыну отдашь, у него же «жигуль»...
— Да он сам на автобазе работает, достанет. Викентий  с другого бока подходит:
— Тогда возьми кирпичом, у меня от печки остался.
— Небось гнилой, — замечает Чеченец. — Короче, не хочешь. Так и скажи — резко.
Анна понимает: это — игра... Некий заменитель дела, когда пространные разглагольствования приобретают значение довеска, более важного, чем предмет разговора. Наконец Чеченец собирается уходить. Уже в дверях, шлепая рабочими рукавицами, ставит точку:
— Поедешь сам.
— Да погоди, — останавливает Викентий  и протягивает
Чеченцу начатую пачку сигарет.
— Гляди-ка, какие куришь! — удивляется Чеченец, вертя в порыжевших  пальцах  американские «Мальборо»... — Да... Посчитай-ка, сколько в месяц на дым переводишь.
И разговор продолжается уже за дымом и за новой бутылкой самогона.
— Родион! — окликает  Анна, выходя из кухни и вытирая руки фартуком. — Правда, что ты воевал в Чечне?
— А это государственная тайна, — отвечает Родион, — подставляя лицо вспыхнувшему пламени зажигалки. — Откинувшись на стул, он делает несколько затяжек  и, видимо,  ждет дальнейших расспросов.
 Анна замечает:
— Ну раз тайна, то, значит, особое задание выполнял. Родион неожиданно обрывает разговор:
— Об этом история умалчивает.
Стук в дверь. Появляется Грачиха — жена Родиона, миловидная черноглазая женщина  — из тех, кто пленяет сдобной полнотой фигуры.
— Ай, я ищу, а он здеся, — говорит она нараспев.
— Чего тебе? — строго спрашивает Родион.
— Дак щи стынут, — как бы извиняясь, произносит Грачиха. Родион  поднимается и решительно, подтверждая  слова
жестом руки, отрубает:
— С ранья еду, а ты как хочешь.
Оба уходят. Викентий допивает содержимое стакана и остается один на один с пустотой.
— У нее красивое  имя — Фаина,  а все зовут Грачиха, —
потерянно говорит он.
Анна смотрит на его плечи, на выступающие лопатки, чуть приподнятые от того, что локтями он упирается в стол, и понимает, что ничего ему не нужно: ни огород не нужен, ни земля, ни банки, которые она закатывает. Она садится на стул, освободившийся после ухода Чеченца, и говорит:
— Надо что-то придумать.
— Что?! — взрывается он. — Идти в услужение к буржуям? Моделировать диски для стирки белья?
— Но ведь те, с кем ты вместе работал, наверное, переступили через презрение к буржуям — как ты говоришь.
— Они все разбежались  кто куда. Многие  продались  за
«зеленые». Я... — он запнулся,  — наверное, я остаюсь советским человеком — понимаешь ты это? У меня отняли жизнь, работу и предлагают мне перестроиться. Но я — старик, и это непросто.
— В пятьдесят  девять — старик? — поднимает  брови
Анна. — Это самый расцвет творческих, интеллектуальных сил.
— Господи! — Он вскакивает с места. — Сейчас в тридцать пять ходят без работы.
 — Твой отец не переставал работать до глубокой старости.
— Кому теперь нужны его сцены из колхозной жизни!
— Надо что-то придумать. Так нельзя... — вздохнула Анна.
— Да, — согласился  он. — Нельзя! Знаешь что, бросай ты свои банки,  поедем домой...
«Домой» — означало в квартиру Анны, единственное достояние,  перешедшее к ней во владение после смерти родителей. Достоянием этим Анна дорожит, как зеницей ока, потому что его обладанию предшествовала длинная цепь обменов, разъездов, разводов, изматывающих хождений по инстанциям и судам... Ох, как непросто  было обрести свой собственный угол, где еще недавно она томилась без денег и без работы, охваченная  паникой от свалившихся  на нее невзгод. Появление Викентия, украсившего собой скромный, но изящный интерьер квартиры, несколько озадачило Анну. Оказалось, что ей совсем не хотелось видеть здесь мужчину, который, не дай бог, примет ее приглашение как вселение на правах супруга. Дом есть дом, какой смысл нарушать его упорядоченный покой? Впрочем, Викентий не тот человек, чтобы на что-то претендовать. Жильем он обеспечен, но не тянет его домой, потому что теперь там обитает сын с молодой женой. «В любой момент его можно выставить,  — подумала Анна, удивившись столь грубому ходу собственных мыслей. — Я, кажется, чегото боюсь... Ну да, боюсь окончательности. И почему же мне не бояться, если во мне не стало того, что было раньше, — поступков «на авось», которые не грозили неприятностями».
Что ж ты, Анна, где твоя бесшабашность и склонность к игре? Почему в голове твоей родилось сомнение: нужно ли тебе это странное замужество? И так ли тебе необходим мужчина, предложивший тебе совместную жизнь? И вообще, неужели ты так ненадежна, если дрожишь от одной только мысли, что твой порядок и твой покой могут быть кем-то нарушены? Да зачем тебе этот покой? — прервала ход своих мыслей Анна. Или не насиделась ты в одиночестве в этих стенах? Или не наскучила тебе холостяцкая жизнь?  Ведь вот как случается: чего нет — подавай, а получишь — и заскучаешь, вроде и не надо тебе того,
 к чему стремилась. А чего же тебе надо? Постой, постой, уж не кажется ли тебе, что новое твое положение что-то у тебя отнимает? А появление здесь как бы мужа заставляет тебя нервничать из-за «слишком  хорошо» сложившегося порядка  вещей. Ты боишься утратить остроту восприятия жизни, которая возможна лишь, как говорится, на голодный желудок, когда чегото недостает. Анне вдруг пришла в голову мысль, что это будет мешать. Чему? — удивилась она. Ведь я давно уже не я, а то, что из меня сделали. Зачем мне, чтоб не мешали? На случай, если во мне что-то проснется, как тогда, на берегу реки...
Удивила ее вся эта путаница мыслей, она как будто раздвоилась: одна ее половина стремилась к обыденным щам, другая в тоске и волнении чего-то ждала и надеялась, судорожно отыскивала в тайниках  души утерянный  ключик,  который  помог бы ей отыскать свое.
Волнение, внезапно  вспыхнув, так же внезапно  погасло. Мужик в доме — значит, корми.
Они молча ели под мерный звук капающего крана, и Анну не оставляло  чувство потерянности и какого-то неудобства, которое иногда возникает от камешка в ботинке или неудачно запломбированного зуба.
— Послушай, — сказала  она, — неужели нельзя  просто жить, радоваться свету, солнцу, книгам, друзьям, близким людям... Почему мы не научились этому?
— Потому  что нac  не учили, — отчеканил  Викентий, вскрывая новенькую пачку сигарет. — Пойми: я привык жить... в мощном  поле сверхчеловеческого напряжения. Ставились задачи, зачастую невыполнимые, но мы выкладывались и одерживали победу. Помню, командировали меня в Красноярск..Эх, да что говорить...
Он закурил, нервно постукивая  пальцем по сигарете, как бы сбрасывая еще не появившийся пепел.
— Зря ты сидишь в деревне, — решительно вымолвила Анна. — Наверное, твои коллеги сумели как-то приспособиться...
— Помолчи... Поезд ушел, и в последний вагон не вскочишь.
 — Ты ждешь, что тебя пригласят...
— Обзвоню своих, — неуверенно проговорил Викентий.
— Вот и правильно, — одобрила Анна и пошла в свою комнату смотреть телевизор.
«Прокладки» и жевательная резинка, заполнившие экран, выводили ее из себя, и она поминутно вскакивала, чтобы приглушить звук. Ее любимое телевидение, дарившее прежде столько приятных часов, превратилось для нее в ненавистного врага, умело и настойчиво  вносящего  в ее дом, в ее душу наглость с примесью пошлости.
«Бицепсы и гениталии — вот все, что их волнует», — подумала Анна, имея в виду новых «хозяев» телевидения. Все, все было не так, как раньше. Анна чувствовала себя обкраденной. Мало того, что ее, уважаемого человека, лишили работы, изгнав на улицу в ее 57 лет, у нее отняли нормальную  пенсию, заставили  считать крохи,  навязали  чуждые ей «ценности»  и эту бессовестную рекламу, от которой некуда скрыться. На глазах у Анны выступили слезы. Неужели она так глупа и несовременна, что не в состоянии придумать, как приноровиться к этой такой неудобной, чужой и неусвояемой жизни? Даже телевизор  ей изменил, предоставив  одно утешение — «мыльные оперы» с их немудрящей интригой.
Анна с ужасом подумала, что впереди у них двоих, еще не таких старых людей — беспросветность, но тут же отогнала эту мысль. Рано на них ставить крест. У них есть память, которую непременно нужно сохранить,  не дать ей разрушиться.  Память многих, соединенная в одно целое — это не пустяк,  не случай, а то, что войдет в кровь и плоть будущих поколений. Она представила  себе эту незримую стихию — слезы, надежды, обретения, кровь и смерть, могилы  и лишения, — и все это в ее воображении обрело форму таинственной летописи, образовавшей один из слоев околоземного пространства. Немного успокоившись, она вышла в прихожую. Викентий говорил по телефону.
— Маляром? — услышала  она его удивленный голос. — И ты, светлая голова, клеишь обои в квартирах буржуев? Да а... Я понимаю — дети. И без английского теперь нельзя. А жена? Вместе с тобой работает? Ну... Ну... Ладно. Бывай...
— Слышала? — обратился он к Анне. — Федоров маляром подрабатывает.
— Может, нам тоже переквалифицироваться? — подхватила Анна, скрещивая руки на груди.
— Ничего,  ничего, — пробормотал  Викентий, направляясь в кухню. — Как-нибудь перебьемся...
И она услышала звук наливаемого в кружку пива.
На другой день Анна отправилась на оптовый рынок. В густом потоке людей, двигавшихся  мимо прилавков, заваленных продуктами, она озиралась то направо, то налево, выбирая, что подешевле,  и не переставала  удивляться: откуда что взялось? Припомнила очереди за мясом, за колбасой,  «мешочников»  с их путешествиями в столицу за харчами. Как быстро и легко все изменилось. Сосиски, ветчина, куры, индейка, рыба, масло всех сортов, импортные сыры — да почему же раньше-то ничего этого в свободной продаже не было? Единственное благо, принесенное «перестройкой», — это изобилие  жратвы.  Все есть. Но кому — есть? Прямо  на нее двигалась женщина  в бархатном берете, скороговоркой повторявшая: «Кофе, чай, бутерброды...»
Анна остановилась, пораженная:
— Жанна, ты?
Та, кого она назвала Жанной, остановилась тоже.
— Ну я. Привет,  подруга...
— Господи, ты что же — на рынке?
Жанна  поправила берет, сползший  ей на лоб, и выдохнула:
— Ну да, на рынке. А что, прикажешь с голоду подыхать?
— Отойдем в сторонку, — потащила  ее Анна подальше  от непрерывно двигающейся толпы. — Расскажи, как ты вообще.
— Что рассказывать... — шмыгнула носом Жанна. — Сама знаешь: кружки позакрывали, учить некого, и я решила пирожками торговать. Видишь, какое здесь столпотворение. Продавцы весь день на ногах, от товара не отойти, а пить хочется. Я и предлагаю: кофе, чай, бутерброды, пирожки с капустой...
 — Ну и молодчина! Сама печешь?
— Сын помогает. С ночи тесто ставим, утром печем. Ну и бутерброды. Банку икры красной размазываем на дюжину бутербродов. С каждой банки навар получается. Только если захочешь заняться этим бизнесом, будешь платить проценты  с выручки одной сволочи. А не заплатишь — все твои пирожки полетят в грязь.
Анна махнула рукой, обтянутой перчаткой из ангоры.
— Что ты, я и не думаю.
— А сама чем живешь?
— Вроде замужем я.
— И как тебе удалось — замуж? — поинтересовалась Жанна, устремляя на подругу пристальный взгляд своих быстрых темно-карих глаз.
— Случай, — ответила Анна. — Но завидовать нечему. Он, знаешь ли, каменный.
— Не спит, что ли? Анна помолчала.
— Каменный душой, понимаешь? — попыталась она объяснить.
— Ну и на фиг он такой нужен?
— Одной тоже не сладко — призналась Анна.
— Еще как! — подхватила Жанна. — Я вот кручусь как белка в колесе. С утра до ночи — на ногах. Слушай,  мне пора... Сейчас самое время для ланча...
Анна кивнула.
— Позвони как-нибудь...
Бархатная  шапочка  поплыла  в толпе, звонкий голос повторял скороговоркой:
— Кофе,  чай, пирожки, бутерброды...
Вернувшись  домой с покупками, Анна еще долго пребывала под впечатлением встречи на рынке. Когда-то они вместе учились. Жанна вела хореографический кружок. Элегантная женщина  в широкополой шляпе,  в модном  блузоне. Жанна всегда старалась выглядеть как актриса. А теперь... Пирожки с капустой и сволочь, которой надо платить, чтобы не выгнали
 с рынка. Ну а почему бы ей, Анне, не расстаться с амбициями несостоявшегося художника?  Ведь другие-то вон как ловко хватают быка за рога. Подумай,  Анна... Но пирожки... После всего, с чем она была связана в лучшие годы жизни?
По примеру Викентия  она принялась обзванивать всех, кого знала по старой работе. И услышала предложение  устроиться в библиотеку.  Платят там, конечно, гроши, но ведь это же не рынок. Хоть за квартиру будет чем заплатить. Анна подумала и решилась.  И уже через неделю сидела за кафедрой и выдавала читателям книги (в основном, конечно, детективы).
Викентий  особой радости от ее поступления на работу не выказал и заявил, что, пожалуй, поедет в деревню.
— Правда,  есть одно дельце, — добавил,  нахмурив лицо, ставшее вдруг болезненно-кислым.
— Какое? — полюбопытствовала Анна.
— Надо бы в ломбард съездить. Анна удивилась.
— А что там у тебя?
— Да женины шубы. Один не донесу.
— Так много?
Он не ответил, и они отправились на другой конец города, чтобы выкупить эти самые шубы.
В просторном помещении, где пахло нафталином и лежалым тряпьем, было на удивление пусто. Оказалось, что ломбард никаких вещей ни от кого не принимал — так много всего нанесли те, кто не знал иного способа добыть хоть какие-то деньги. Викентий  положил квитанции перед полногрудой женщиной в синем халате, и она, взглянув на бумагу, уточнила:
— На хранении?
— Да, — ответил Викентий.
Через некоторое время вынесли три шубы и расстелили их на широком прилавке.  От меха шел казенный, немытый  запах. Казалось, что мех никогда не облегал ничьего живого тела. Викентий  неуверенно  провел ладонью по шелку коричневой норки,  по жесткой щетине нутрии и промолвил:
 — Вроде те самые.
Анна помогла уложить шубы в большие полиэтиленовые сумки-мешки, и они вышли на улицу.
Из окна троллейбуса виднелись старые дома купеческих торговых рядов, что-то захудалое, обреченное  бесславно умирать сквозило в облике этих построек,  и Анна подумала: здесь еще долго ничего не изменится. Ей не нравился этот район, как не нравился и весь город, где ей выпало родиться и жить, и она одобряла сына, уехавшего в Москву и там нашедшего и жену, и работу. Впрочем, город не был виноват в нерасположении Анны к нему. По-своему он был хорош — своей компактностью, обилием памятников архитектуры, правда, в центральной, наиболее ухоженной своей части, своими деревьями, превращавшими улицы в бесконечные бульвары. Анна знала, что многих искусствоведов восхищают постройки тридцатых годов, но именно эти «индустриального»  стиля здания  и портили, по мнению Анны, облик города. Единственное, что она воспринимала, как подлинную  достопримечательность, была набережная, застроенная, слава богу, сохранившимися особняками екатерининских времен с девятью окнами — по числу букв в имени императрицы. Набережную она любила.
Едва войдя в квартиру и поручив мешки Анне, Викентий принялся названивать сыну.
— Я взял то, что ты просил.
В его голосе проскользнула резкость, почти неприязнь.
— Ладно, ладно, грабить отца — это порядочно, по-твоему. А почему нет? Где записано, что я не имею права распоряжаться вещами жены? Откуда ты взял? Какое наследство? Где оно, ты его видел? Я отдал тебе, паршивцу,  две комнаты в нашей квартире. Что, этого мало? Ты одет и обут на мои деньги. А теперь шубы понадобились... Понятно... Ну так послушай, что я тебе скажу. За такое хамство ты ничего не получишь. Считай,  что их нет...
Анна, конечно, слышала разговор, но вмешиваться не хотела. Только, пока он говорил (телефон  в прихожей),  быстро набросила на себя коричневую норку. Черт возьми, как ей к лицу оказался  драгоценный мех. Никогда  в жизни не нашивала  она
 ничего подобного. Совсем другая женщина, совсем другая... Вот что делают вещи — они удорожают человека...  Быстро сбросив шубу, сунула ее обратно в мешок. Ну и чем там у них кончилось?
Кажется, он бросил трубку.
— Негодяй! — услышала Анна вместе с открывающейся дверью.
— Представляешь, он требует шубы себе... Да какое себе —
своей соплячке.  Не дождутся. Пусть заработают...
— Один вопрос, — прервала его Анна. — Где работают женщины, имеющие такие вещи?
— Да при чем тут «работают». На мои, на мои деньги куплены. — И Викентий  ткнул себя пальцем  в грудь. — Ладно, получат они у меня, — пробормотал, оглядывая мешки.
И на другой день отволок  злополучные  шубы обратно  в ломбард, уже без помощи Анны.
Анна сидела за своей кафедрой, изображая, что ведет какие-то записи, и вспоминала уплывшие шубы. Почему-то вся эта история  ее неприятно покоробила. Она очинила  карандаш, поправила ящик с читательскими карточками.
— Что тебе, мальчик? — спросила влетевшего в библиотеку сына уборщицы.
— Нич-чего, — услышала в ответ.
А шубы из головы не выходили. Конечно, я не стала бы носить не мне принадлежавшие вещи, — думала она. — Но все-таки он мог бы поинтересоваться, в чем я хожу. Одну какую-нибудь шубу можно было бы продать. Ох, Анна, до чего ты меркантильна. Да нет же, вовсе нет! Но у меня не было мужа, который бросил бы к моим ногам вот такие меха... Значит, ты рассчитывала, что это сделает Викентий... И вовсе не рассчитывала. А просто минуту-другую побыла в блаженном состоянии красивой, обеспеченной женщины. В чем ты проходила всю свою молодость,  зрелость и даже перезрелость? В чем-то, не имеющем отношения ни к красоте, ни к достатку: что-то из синтетики, неуклюжее,  не по фигуре. А последняя твоя дубленка, купленная в рассрочку у благополучной подруги, от времени приобрела неприятный маслянистый лоск и потеряла прежний вид. Да, да тебе хотелось, чтобы норковая шуб ка стала твоей. Но для этого нужно было, чтобы Викентий захотел того же. Чтобы последовал  жест — бери, это твое; чтобы проступило наглядное желание опекать, окутать заботой мужского великодушия. Вместо этого — какой-то странный  разговор с сыном, — он, видимо, на что-то претендовал. Это были их дела, их распря,  в ходе которой невинный мех превращался в орудие торговли. Анне была отведена роль сторонней наблюдательницы.  И она следила: чья возьмет? На чьей стороне будет ее возлюбленный «муж»? Перейди норка к ней, она бы поняла, что предпочтение отдано ей. Но Викентий  решил по-другому: никому. И отнес «спорные» шубы обратно.
И она проглотила  обиду. А теперь вот пытается  сообразить: почему ее покоробило решение Викентия?  Ведь они слишком мало знакомы, чтобы она могла ожидать от него дорогих подарков... В то же время он испугался и оставил Анну с носом. Обидно все-таки...


***

Потянулись серые зимние дни, быстро переходившие в ночь. Анна томилась за своей кафедрой, и опять ей было не по себе. Викентий — в деревне, она — здесь, ради ничтожной зарплаты. Съездить к нему не удавалось из-за того, что график работы исключал два выходных дня подряд. Впрочем, под Новый год она дала ему телеграмму, чтобы он встречал ее с первым автобусом.
Как водится на железной  дороге, поезд прибыл на станцию в самое неподходящее время — в два часа ночи. Промаявшись в нетопленном зале ожидания  до пяти утра, борясь то с дремотой, то с охватывавшим ее страхом из-за появления подозрительных  парней,  шнырявших по вокзалу,  она наконец влезла в подошедший автобус и немного успокоилась. В шесть утра она спрыгнула с подножки  прямо в сугроб и огляделась. Вокруг — никого. Ни огонька, ни людей. Только ветер и снег. А где же Викентий  с машиной? Пусто... Ужас подкрался  к ее сердцу. До деревни  верст пятнадцать. Если он не появится, она пропадет,  замерзнет, не найдет дороги...  Куда идти? Что делать? Наверное, он не получил телеграмму. Или дорогу за несло — не смог выбраться. Слева от шоссе показались огни. Трактор! Когда он приблизился, она взмахом руки остановила машину. Тракторист  приглушил мотор.
— Вы за мной? — крикнула  Анна. Он мотнул головой:
— Нет, я за силосом.
— Слушайте,  возьмите меня, а то я замерзну.
— А ты вообще-то к кому?
Анна сказала, что едет к Платонову и что он, наверное, не получил ее телеграмму.
— Садись, — пригласил  тракторист. — Отвезу до Борков, а там сама добирайся.
В совхозе она пересела на другой трактор, и тот доставил ее прямохонько на ферму, от которой  рукой подать было до деревенского дома, где ее вовсе не ждал Викентий. Увидев ее в дверях с рюкзаком  за плечами,  стоявшую на негнущихся  от усталости ногах, он воскликнул:
— Батюшки! Приехала! Да как же ты добралась?
— Я же телеграмму послала, — замерзшими губами вымолвила Анна.
— Да ничего я не получил. Почтальонша запила,  дорогу занесло, — какая телеграмма.
Выпив чаю, Анна свалилась досыпать. В печи потрескивал огонь, слышался стук поленьев,  которые Викентий  укладывал сушить. Потом все пропало — Анна провалилась в сон.
Проснулась она в половине  первого. Возле кровати стояли нагретые на печи валенки.  Анна облачилась  в деревенскую, ручной вязки кофту и засмеялась.
— Ты что? — поинтересовался Викентий.
— Вспоминаю, как я испугалась, когда очутилась посреди поля одна-одинешенька.
Викентий  хлопотал по хозяйству.
— Сейчас  картошечка сварится.  Достанешь  из подпола свои огурчики. Вот еще сосиски имеются.
Как здесь спокойно. Зачем суетиться в погоне за тенями прошлого, когда можно просто, мудро жить. Что, если не возвращаться в город? Ну ее, эту работу...
 Новый год отметили вместе с Грачевыми. Горели свечи, по телевизору показывали что-то смешное. Рядом с Анной сидел мужчина, который ей нравился. Чего же еще желать?
Утром следующего дня Анна объявила,  что решила уйти из библиотеки, надо только съездить и оформить увольнение. И еще — навестить сына в Москве, — зовут на каникулы с внучкой посидеть.
Викентий  вздохнул, уставившись взглядом в пол.
— А мой письмецо  прислал...
— Так ведь ты говоришь — почтальонша запила.
— Еще до запоя получил.
— И что пишет?
— Требует дарственную вот на этот дом...
— Интересно, — пробормотала  Анна, — с чего это вдруг?
— Дом, говорит, принадлежал моему деду и является моим родовым гнездом. Имею право пользоваться им безраздельно.
— Интересно, — повторила Анна растерянно.
— Сказал, что в мае приедет вместе с женой и тещей.
— Очень хорошо. А мне, стало быть, для меня... «Все места заняты...»
— Проблема, — промямлил Викентий. — У них...  Они ребенка ждут.
— Я так понимаю, что с работы мне лучше не уходить и
сюда не являться...
Она пересела со стула на жесткую лежанку и уперлась ладонями в покрывало.
— Подожди,  остановись, — пытался ее утихомирить Викентий. — А то мы сейчас такое наговорим друг другу.
— Ну как же так можно? — плакала она.
— Перестань, давай поговорим  спокойно. Ну сама посуди — зачем тебе эти проблемы?
— Все, все, все! — крикнула  она. — Больше  ты меня  не увидишь.

***
В Москву она приехала накануне  Вербного воскресенья. На выходе из метро, на парапетах лестниц,  на ящиках из-под
 продуктов и выпивки, да и просто в руках у старушек — всюду нежно пушились светло-серые комочки  на гибких красноватых ветках. Анна поначалу  скривилась  — ломают,  не щадят ничего. Потом посочувствовала:  для этих нищих обездоленных стариков и копейка — подспорье.  И только заметив особенное скопление вербных букетиков в руках у продавцов при входе в храм, она сообразила: праздник! В церковь она заглядывала редко, и вела ее туда не истинная вера, а скорее суеверие — боялась прогневить  умерших родителей невниманием и несоблюдением установленных церковью  правил.  Она исправно подавала записочки о упокоении, ставила свечи перед ликом Богородицы или на канун. Но ни одной службы — от начала до конца выстоять не могла, ограничиваясь получасовым стоянием  с молитвой и поклонами.
Оказавшись в Москве, она подумала, что надо бы воспользоваться своим гощением здесь и посетить монастырь, чтобы исповедоваться настоящему монаху. Ее научили записать все свои прегрешения в тетрадь и зачитать написанное во время исповеди,  чтобы ничего не забыть. Она принялась писать и уже на третьей странице поняла,  что даже десяти тетрадей ей не хватит, чтобы выложить все, что накопилось в душе.
В храм Свято-Даниловского монастыря она пришла очень рано, выстояла очередь и теперь стоит на коленях перед стареньким седобородым батюшкой и облегчает душу рассказом о своих ошибках, преткновениях и заблуждениях. И выходило, что все греховное вертелось вокруг ее отношений с мужчинами. Виноватой считала она себя в каждом случае, когда происходил разрыв. «Одного оставила потому, что он уехал с вечеринки  с моей  подругой.  С другим рассталась  потому,  что разлюбила. Третий пил и в пьяном виде скандалил... А теперь рассталась с мужчиной, потому что... ничего не получается...» Батюшка  слушал, и она понимала, что говорит не то... «Пост соблюдаете?» — спросил он, внезапно оборвав ее откровения. И этот вопрос сразу все опрокинул. «Церковь часто посещаете? Молитесь, и вам воздастся. Бог милостив...»
Ей показалось, что эти слова он произносит, не задумываясь над ее душевным смятением. Или он не хотел вникать
 в ее жизнь,  или считал слишком  земными  ее заблуждения, но было ясно: он не придал им того внимания, какого  она ждала. Она встала с колен, поцеловала  батюшке руку и двинулась к выходу с чувством разочарования, смешанного со стыдом. Несмотря на ощущение, будто с нее сняли какую-то часть душевных нечистот,  она понимала, что церковь ей не поможет, потому что не примет ее такой, какая она есть. Она шла сквозь плотную толпу женщин с покрытыми головами, с открытыми, ненакрашенными лицами  и думала, что онито — совсем другие. И живут не так, как она, и думают иначе, и знают то, к чему она в своих мыслях даже не приближалась.
Как бы хотелось ей поверить по-настоящему, глубоко, а не так, как она — приблизительно, с поверхности, суетно... Но она знала, что так и останется  «сочувствующей», потому что не хватает терпения души, которое помогло бы ей пройти сквозь толщу веков и постичь мудрость всего сущего...
В квартиру сына она явилась с пучочком вербы, и эти веточки были встречены всеми просто как весть о наступлении весны. Внучка Катя поставила вербу в стакан с водой и, коснувшись меховых комочков тонкими пальцами, пропела:
— Какие хорошенькие котятки...
— Мам, — обратился к ней сын, — почему бы тебе не пожить у нас подольше?
Анна понимала, чем вызвано  это приглашение. Ее Вадим переквалифицировался в риэлтора, занимался продажей недвижимости, сноха освоила профессию косметолога. И тот, и другая пропадали на работе, а внучка посещала детский сад. Конечно, бабушка им нужна позарез — обед готовить, домашнюю лямку тянуть. Анна же не горела желанием  стоять у плиты и таскать сумки с продуктами.  Слава богу, что живет в другом городе и считает себя независимой. Объясняться она не хочет. У нее — своя жизнь, свои проблемы. И деньги тоже свои, сколько ни есть...
Ее вежливый отказ с деликатными ссылками  на изменившиеся обстоятельства в личной жизни и сына, и сноху, конечно, разочаровал.  По выражению лица Алены, которая,  надо отдать ей должное, никогда не выказывала неприязни к свекрови, Анна поняла, что она не просто не одобряет «изменивших ся обстоятельств», но и считает их неуместными в таком возрасте. Тем не менее Анне удалось отстоять свою независимость.
Разгуливая по Москве, она любовалась не только возникшими из небытия — на месте рушившихся  останков  — прекрасными особнячками, вновь возведенными зданиями офисов и банков, но и московскими модницами. В этих женщинах было что-то вызывающее, говорившее об их материальном достатке и принадлежности к престижной работе. По всему было видно,  что они  гордятся  собой  и своей  профессией. В них начисто  отсутствовало  выражение  униженности, так хорошо знакомое Анне, привыкшей скрывать отсутствие целых колготок  спасительными брюками.  Интересно, где работает вон та молодая дама в черной шубке с красными перчатками? Менеджер, оператор валютного банка, секретарь в инофирме, продавщица в торговой  фирме,  переводчица? Сколько возможностей, сколько соблазнов. А она, Анна, теряет время в своем наполовину вымершем областном центре и не может найти себе применение...

***
Пока разгорались поленья,  Викентий  неподвижно смотрел на колеблющиеся языки пламени.  Согреется дом, он поставит варить самогон,  выпьет крепкого  первачка,  и все потечет, как прежде. Без потрясений и взрывов. Да, Анна права, надо учиться жить просто: день прошел — и слава богу. Наступила такая пора — смирись, уйди в свою раковину, читай, гуляй, мечтай, если сможешь. Вечером придет Чеченец со своими намеками на секретную службу. И не нужен ему никто. Только бы его не трогали.
С фотографии на стене на него смотрела покойница-жена. Она любила его и прощала все его странные выходки. Почему же теперь он читает в ее глазах укор? Изменял? Да. Предавал? И это случалось. Сына не сумел вырастить человеком. Теперь вот ждет письма от Анны. Не может быть, чтобы она уехала навсегда. Письма все не было. И он решил предупредить удар, которого ждал.
«Анна, прости меня за то, что я не смог дать тебе того, что ты заслуживаешь. Не обладая житейским умом (это не кокетство), я
 не смог предусмотреть, куда меня заведет ход событий. Как выяснилось, я одинокий волк и ни в ком не нуждаюсь. Был момент, когда мне показалось, что мне нужна семья, близкий  человек. Но это было ложью. Сейчас я занят стройкой, хочу отделать второй этаж к приезду сына. Купил вагонки  на проданную  шубу жены и все, что необходимо. Районная власть помогла. Конечно, твое присутствие в доме мне было бы приятно. Поэтому, Анна, если ты не сочтешь это письмо оскорбительным для себя, то я готов встретиться с тобой, когда тебе будет удобно...»
Когда Анна получила это письмо, то она, еще не читая его, уже знала, о чем оно. В ее душе бушевали противоречивые чувства. Она то винила себя за глупую, непростительную доверчивость, то оправдывала его («что же делать: не судьба...»), то кляла его за жестокость и равнодушие. Не смерть, не пуля, не внешние  обстоятельства — могучие силы, разделяющие  людей, а что-то мелкое, бессильное, выползшее из недр потерявшей опору души стало причиной разрыва. Она понимала, что не в ее власти что-то исправить, придать событиям  нужный ход, и в то же время в ее душе то и дело прорывалась  потребность действовать:  поехать, поговорить, убедить... И она бы ринулась в бой, если бы была моложе...  Но сейчас,  когда от молодости  остались одни воспоминания, куда, зачем ехать? Ох, как же люди стали бояться друг друга. Ей не поверили, вот в чем дело! В ней усмотрели  угрозу нежелательных  домогательств и в то же время отвели безопасную  роль бесправной знакомой на случай, если понадобится поплакать  в жилетку. Анна читала и перечитывала  письмо и с каждым разом в ней все усиливалось чувство всепоглощающей безнадежности. Что-то разъедает души людей, уносит их друг от друга, и это
«что-то» — как вор, которого не схватишь за руку.
Ответ Анны был коротким и вежливым.
«В твоих извинениях я не нуждаюсь. Ты будешь растоптан своими детьми так же, как ты растоптал мою душу. Всего тяжелее не предательство, не ложь, а безысходность. Мы оба оказались слишком  слабы, чтобы противостоять разрушительной силе, названия которой я не знаю. Эта сила разъедает все, даже людские сердца. Не вспоминай меня. Анна».
 Эта память будет смыта потоком самогона,  который станет для него единственным утешителем, приносящим забвение и что-то похожее на мстительную  радость одержанной победы — над кем?


***

Весна выдалась ранняя, с горячими солнечными днями, с пышно  распустившейся листвой.  В конце  апреля уже вовсю зеленели деревья, и дачники спешили на свои участки, где их ждали невскопанные грядки, лопаты, мотыги и прочая утварь, необходимая  для весенних работ. Анна с благодарной  радостью дышала первым теплом, и вместе с ним подымалась  в ее душе волна свежих сил и желание действовать. Она бродила по тихим, любимым ею улочкам, где все дышало оживлением и нетерпеливой жаждой до блеска отмыть помутневшие за зиму окна, в каждом из которых можно было увидеть улыбающуюся морду кота или девочку, занятую разглядыванием прохожих.
«Что же такого страшного случилось?» — думала она, вспоминая свое неудавшееся замужество. Только теперь, спустя полтора года, она могла спокойно обсуждать с самой собой, как все это получилось. Разрыв с Викентием отозвался в ее сердце острой и глубокой болью. Она отдавала себе отчет в том, что он ее предал, равнодушно, лениво,  и как-то вскользь,  в чем, по мнению Анны, проявилась  его душевная подавленность и неспособность действовать в согласии с разумом и чувством. Порой Анне казалось, что ничего между ними не произошло, вспыхнула ссора, и все, никакого разрыва. Белиберда какаято, по-детски хмурилась Анна. С чего это он оказался на поводу у сына? Все это было так странно, что думать об этом было просто бесполезно. Ведь она, да что там скрывать, она-то больше всего нуждалась в плече, — положить очумелую голову и, закрыв глаза, уплыть в небывалое,  где нет окаянных  забот о насущном, готовом пожрать ее самое...
Вот что, Анна, тебя подвело: панический страх перед бунтом жизни,  разметавшим все прежние  устои и поставившим ее перед задачей выжить... И что же? Как она отреагировала
 на этот вихрь, содравший  с нее, как платье, привычные и такие спокойные, казавшиеся неподвластными разрушению, опоры, как узаконенные блага в виде тринадцатой зарплаты, оплаченного отпуска и светлого кабинета, где она воплощала свои фантазии о природных стихиях.
Ну не стало всего этого, не стало... Отнят будильника звон по утрам, переполненный автобус, придирчивая, но не злая начальница, листы бумаги с эскизами, приятное  состояние именинницы, когда окружающие  поздравляют  тебя с успехом... Ну и что? Стоило из-за этого искать пристанища в деревне, рядом с человеком, потерявшим, как и она, привычное тепло руки государства? Нет, Анна, ты пошла по неверному пути. Ты решила «зацепиться»  за первое, что тебе подвернулось. И это был Викентий  — растерянный, потерявший узду
«оборонщик». Ты рассчитывала  компенсировать свои утраты светом обретенной  любви, понимающего сердца, общности судьбы, но... Все рухнуло, искусственная конструкция «личного счастья» оказалась  непрочной. Ты поняла,  что заблудшее сердце, опутанное нитями прошлого, не в силах было отозваться на призыв новых, требующих духовного мужества дней. Не все мужики выруливают в нужное русло. Ну а тебе, Анна, грех было соглашаться на роль побирушки, ютящейся в чужом доме возле растоптанного, пытавшегося что-то предпринять, но ничего не добившегося мужчины. Теперь глубоко вздохни, прощаясь с совершенной ошибкой, и подумай, что ты можешь сделать, чтобы не потеряться  в разрушенном мире и устоять. Пусть у тебя отобрали стол, где ты работала, пусть разбежались те, кто был рядом, — твое призвание и твой талант тебе не изменили. Вот на что ты должна опереться.
И она начала действовать. О, чтобы решиться  на что-то, многое пришлось передумать, многих людей обойти, во многих офисах,  возникших как грибы после дождя, просидеть в ожидании  нужного консультанта.  Без денег не стоило и возникать. И Анна сдала свою «двушку» заезжему предпринимателю.
Это был довольно высокий мужчина лет 36—38, успевший
«набраться» среди ненашенского круга учтивых манер, умения
 красиво носить одежду западных фирм и красиво распечатывать пачки дорогих сигарет. В нем было что-то от нового аристократа, даже фамилия  — Бланк — была не совсем обычной.
Рудольф — так звали квартиранта, в прошлом выпускник МАИ, торговал испанскими винами и продуктами, привозимыми  «из-за бугра». Он предложил  Анне коробку  кофе,  но она гордо отказалась от угощения.
Вместо подарка она попросила его рассказать,  как он начинал свое дело.
— Это не праздное  любопытство,  — объяснила  Анна, — дело в том, что я и квартиру сдаю для того, чтобы попробовать заняться  бизнесом.
— Ну что ж, — усмехнулся Рудольф, щелчком пальцев выталкивая  из пачки  сигарету. — Поведаю  вам свою историю. Мне, попросту говоря, повезло. Еще студентом я женился на девушке, приехавшей учиться в Москву из Испании. Ее родители — состоятельные люди — помогли мне крупным кредитом, который я использовал для приобретения испанских вин. Открыл магазин в Москве,  дело пошло, появилась  прибыль, что дало мне возможность  открыть торговую точку и здесь, в вашем городе, и в других городах. Теперь я имею хороший дом под Москвой, ну и, естественно, виллу в Испании.
— А вот, например, этикетки, это кого-то может заинтересовать?
— Пожалуй. Но нужны связи. К сожалению, я плохо знаю местную конъюнктуру, но ведь кто-то начнет, к примеру, менять этикетки на пивных бутылках, понадобится новая тара для отечественных продуктов. Так что рискните.
И она начала искать нужных людей. Заглянула и в типографию, печатавшую прежде партийную прессу. Новый директор,  очень смуглый человек  с нерусским  акцентом, выслушав ее, заявил,  что этикетками они не интересуются  и, подумав, предложил ей заняться оформлением изданий с уклоном в порнографию. «Так, — подумала Анна, закончив разговор с «лицом кавказской национальности», — вот она, желанная свобода слова... Малюй развратные  рисуночки, и будешь сыта...»
 Однако ей повезло на комбинате детского питания.  Его директорша, молодая энергичная особа со всеми штампами «новой русской» — начиная с прически и кончая кончиками модных туфель, — немного нервничая из-за того, что теряет время на разговор с посетительницей, все-таки, выслушав Анну, изобразила  на лбу поиск  нужного  решения  и через секунду вынесла  вердикт: — Изобразите что-нибудь симпатичное для детской питательной смеси под названием «Зоренька»...
Подавляя в себе чувство неуверенной радости, Анна уединилась  в маленькой комнатушке, куда она переселилась  из своей квартиры, после того, как ее занял «испанский гранд», и принялась за работу. Детские  лица,  чашки,  теленок...  Боже мой, все это не то... Нужно найти  некий  знак,  по которому люди будут узнавать продукт. Как это, оказывается, трудно. Какое  это все — не ее... Ведь ее по-прежнему  притягивают природные  стихии.  Трава  и ветер,  наклоняющий траву... В конце  концов  вместо детской рожицы  или чашки с молоком получился товарный знак, графическая формула, состоящая из трех букв: КДП — комбинат  детского питания.
Закончив работу, Анна вышла посидеть на воздухе, благо дом, где она снимала комнату, был деревянным и его окружал небольшой палисадник с цветами, грядками и кустами сирени.
Хозяйка, женщина лет шестидесяти с небольшим, присела рядом с Анной на скамью.
— А ты, я смотрю,  все чертишь  да чертишь  и про обед забыла.
— Да, действительно, не до обеда сейчас. Срочная  работа у меня.
— Ты кто по гороскопу? — осведомилась хозяйка без всякого перехода к совершенно иной теме разговора.
— Да вроде Близнец, — ответила Анна.
— А-а, из пушкинской плеяды, — уточнила хозяйка,  поставив Анну в один ряд с гениальным поэтом.
Раиса Никитична — так звали хозяйку — относила себя к знатокам астрологии, три года училась на курсах, знала о движении звезд на небе, о влиянии Луны на самочувствие челове ка, а также о том, какие растения и камни соответствуют определенному знаку зодиака.
— Неустойчивый у тебя знак, — продолжала  хозяйка. — Нет постоянства в характере, и мнения свои ты меняешь через неделю.
— Вот уж правда, — согласилась Анна, взглянув на рыжую, крашенную хной голову хозяйки.
— А хочешь я настрою тебя на успех? — предложила Раиса.
— Как это?
— Ну как... Это дело магическое. — Анна засмеялась.
— Вы лучше скажите, какой цветок мне родня.
— Мак, — ответила Раиса.
— Опиум? — притворно испугалась Анна.
— Цветом  алым он тебе родня, — сказала  Раиса. — Посмотри... — Она указала на маленькую лужайку, где, роскошно раскинув резные листья, нежно возвышался и как бы парил над газоном алый красавец, трепеща своими чуткими лепестками и иногда их теряя от дыхания пролетавшего  ветра.
— Он прекрасен, — согласилась  Анна, почувствовав любовь к цветку.
— А насчет успеха — подумай, — прервала ее Раиса. — Я бы свела тебя с женщиной, которая владеет волшебным талисманом...
— Я подумаю, — сказала  Анна. — А подумала совсем о другом: о том, каким пышным цветом расцвели всевозможные оккультные  учения и сколько появилось ясновидящих, получивших возможность  морочить людям голову за плату.
Товарный  знак,  изобретенный Анной,  директорша комбината одобрила. Но Анну почему-то не обрадовала перспектива дальнейшей работы. Она ощущала, что это не то, что ей нужно. Рекламными картинками прокормиться можно, но что утолит ее жажду вернуть утраченное? И почему не нравится ей охватившее всех безумное стремление втянуться в рынок, сделать то, что можно продать и получить деньги? Взять ту же директоршу... Ну одета, накрашена, ну в мини-юбке, в отменных колготах, которых как бы и нет. Ну, телефон, секретарша, компьютер.  А дальше? А дальше конечный результат — молочный пакет, за который заплатят деньги. Скучно... Чего-то не хватает в процессе изготовления этого самого молока.
 Дни шли за днями,  безлико  повторяя  друг друга, и этот бытовой фон — отштампованный, как расфасованная крупа в бакалее, странным образом контрастировал с бурлящим кипением страстей «наверху». Там бесконечно спорили, перекидываясь как бы отлакированными, обкатанными выучкой фразами. И лишь один, самый естественный политик, чьи речи напоминали нераспутанный клубок — где начало, где конец,  не разберешь, — обходился двумя-тремя репликами, сопровождавшимися  грозным стягиванием бровей к переносице — мимика партийного лидера, — зачастую становившимися крылатыми. «Какие девять рублей за доллар, — выговаривал он молодому да раннему премьеру. — Шесть, и не больше».
А доллар все полз и полз и уже дорос до десяти за штуку. И цены соответственно росли. И поэтому события  «наверху» бурно обсуждались внизу, будоража людей и привнося в их скудную жизнь некий азарт, заменяющий нехватку витаминов.
Анна тоже бурно реагировала  на баталии, сладострастно подаваемые простому люду вездесущими телевизионщиками. Краем сознания она понимала, что заглотнула наживку и что ее теперь водят туда и сюда как пойманную  рыбу — и не выдергивают из реки, и не отпускают на волю.
Какие-то гости, телефонные разговоры,  поездки к сыну в Москву... Все это проходило сквозь нее, не оставляя следов в ее душе. Неудовлетворенность, чувство потерянности ее не покидали. Часто она повторяла самой себе, как заклинание: «Надо что-то делать...» В ней бродили какие-то смутные течения, которые бунтовали против пустоты ее неинтересного бытия...
Долгие прогулки...  до изнеможения, по-существу, имели целью убить время.
Однажды усталые ноги вынесли ее прямо к афише с большими буквами: «Весенняя выставка московских художниц».
Она вошла в небольшой  зал и стала бродить от картины  к картине,  бегло осматривая  привезенные шедевры. И вдруг... ее как-будто что-то ударило в грудь. Она впилась глазами, душой в небольшой  пейзаж с мостиком  и водой... Все остальное  было нарисовано, а эта вода тянула к себе, спокойная, глубокая, с целым состоянием оттенков света, их игры, переливов; вода втяну ла в себя мягкие, спокойные облака, и все это сошлось, слилось воедино. Анна ушла в эту картину и оказалась на высоком берегу, когда ее поразило  неожиданное волнение  и желание вобрать в себя и запомнить красоту заката. Для чего? — удивилась она тогда... Ответ смотрел на нее со стены. Кто это? Кто? Она приблизилась лицом и прочла надпись в углу картины: «Н. Северина».
Охваченная возбуждением, она вернулась в свое жилище и погасила вспыхнувший было огонь необходимостью сочинять еще один рекламный фокус. На минуту к ней подступило ощущение  тошноты.  «Не то... Ведь я художник.  И я хочу рисовать. Почему я трачу время на поиски заработка? Уймись, Анна, у тебя есть средства, чтобы прожить. Бизнес — не твое дело. Все равно ты будешь думать о ветре, о траве, о маке, в конце концов... Ну так рискни.  Купи холст и краски,  плюнь на все, что отвлекает тебя от желания  рисовать и подчинись воле Небес, которые будут водить твоей рукой и озарять твою голову светлыми идеями».
Два года Анна прожила  в доме Раисы.  За это время она написала  много картин.  Необрамленные, они стояли  вдоль стены изнанкой наружу.
Но самая любимая ее картина «Маки» висела на стене. Увидел ее богатый  Рудольф  и захотел купить. Пришлось
делать копию, но точь-в-точь ведь не получается. Что-то меняется в картине, когда пытаешься скопировать ее. Не то освещение, не то «выражение» лепестков,  так что получаются новые
«Маки», непохожие на первозданные. Вслед за Рудольфом явился к Анне, в ее «мастерскую», еще один «новый русский». И купил два пейзажа, которые Анна рисовала, буквально не отходя от дома. Тут была игра света, сумерки, вдали полоска заката, на первом плане — дерево, засыпанное снегом.
Картины уехали в Испанию, где послужили  «визитной карточкой» художницы. Через полгода она получила предложение приехать в Барселону со своими пейзажами.
Прощай же, Анна. Я уверена, что твои «Маки» исповедуются перед зрителями многих стран в том, как прекрасна земля, как горяча любовь человека к ней, как долог путь к осознанию этой любви.