Кошачья охота

– Саш.

Я очень уютно задремал на диванчике и не тороплюсь открывать глаза в надежде, что голос – это часть сна.

– Саш! – Настойчивей.

Я отвечаю что-то невразумительное: «У-ум-п?»

– Хитрец опять притащил мышь.

Увы, не сон. Я ворочаюсь и открываю глаза – Олька стоит у изголовья, сердитая, нетерпеливая, руки скрещены на груди. Убедившись, что завладела моим вниманием, она выносит безапелляционный вердикт:

– Глупый кот!

Электронные часы на тумбочке у дивана показывают половину второго ночи.

– Ты почему не спишь? – бормочу я.

– Я работала, – отвечает Олька, стараясь сдерживать раздражение. Это ей удаётся не очень – сестра с детства отличалась крутым нравом. – У меня полторы недели на то, чтобы довести до ума дизайн кухни. Засиделись с Хоупом в скайпе. У них в Брайтоне ещё десяти вечера нет, хорошо ему. В общем, мы обсуждали детали, и тут твой шкодник приволок мышь и бросил мне под стол. Я чуть карандаш не проглотила! Хоуп ржал, как помешанный. У меня абсолютно пропало вдохновение.

Я предпринимаю последнюю попытку отделаться от сестры.

– Оль, совок в чулане.

– Это твой кот! – фыркает она.

– Значит, и мышь тоже моя?

– Значит, тебе за ним и убирать.

Я признаю поражение, сползаю с дивана и плетусь выкидывать кошачий трофей.

Сейчас разгар лета, июль, и Хитрец дома не сидит. У него сезон охоты. Когда охота удачна, он нередко делится радостью со мной. Мыши, ящерки, птички – который год я нахожу их под входной дверью на коврике, и всегда неподалёку сидит Хитрец, довольный, как кот с коробки кошачьего корма, и гордый, как Большой Сфинкс. Наблюдает за моей реакцией. И совсем не удивляется, когда я не прихожу в восторг: что взять с двуногого лежебоки? Я пытался отвадить Хитреца от привычки, добавляя в миску больше еды, но не преуспел: видать, в роду у него были камышовые коты – звери неприручаемые и свирепые.

С тех пор, как Олька гостит у меня, Хитрец стал оставлять добычу на более заметных местах, как настоящий дамский угодник. Однажды он даже положил на ноутбук сестры задушенную лягушку и потом, несомненно, недоумевал, почему Олька оценила подношение странным образом: гоняла охотника веником по комнатам. В тот раз я еле отговорил её возвращаться в Англию.

Итак, я беру щётку и пластиковый совок (этот комплект Оля называет «скорой помощью») и направляюсь в комнату для гостей. Хитрец в своём амплуа, невозмутимо сидит под дверью с выражением: «Кто? Я? Да как вы могли подумать?» на рыжей морде.

– Вот! – указывает Олька в пространство перед собой. – Твой кот – бандит!

Я подхожу к столу, на котором стоит включенный ноутбук, нагибаюсь за мышью и сметаю тельце зверька на совок. Люстра выключена,  поэтому в комнате темно. Я осторожно выпрямляюсь, чтобы не опрокинуть совок, смотрю на мышь поближе… и замираю.

– Бедненькая! – вздыхает Олька.

– Оль, – говорю я. – Это не мышь.

– Конечно, мышь! – морщится сестра, но подходит и всматривается пристальней из-за моего плеча. С губ её срывается резкий выдох, похожий на хлопок, словно кто-то открыл шампанское.

– Какая гадость! Убери её отсюда, Саш! – требует она, забыв, что мгновение назад называла гадость «бедненькой».

Хитрец сидит на пороге, уши прижаты. Он похож на сжатую пружину. Мохнатую.

– Где ты это нашёл? – спрашиваю его я. Кот смотрит мимо меня немигающим взглядом. Видит то, чего не видим мы, люди. Естественно, он не отвечает.

Тварюшка, лежащая на совке, напоминает мышь только на первый взгляд. Она крупнее, у неё редкая, серая с проседью шерсть, непропорционально длинные лапы, сведённые судорогой. Голова вывернута под неестественным углом, и на усах подсыхают капельки крови. Глаза круглые, пронзительно-чёрные, без белка – какие-то паучьи глаза. Рот открыт, он чересчур огромен для такой маленькой головы и полон зубов-иголок. Воистину, если бы я назвал кота не Хитрецом, ему подошло бы имя Счастливчик, раз уж ему посчастливилось избежать укуса этой сухопутной пираньи. У «мыши» нет ушей. Я легонько дую на её голову; от моего дыхания шёрстка у виска топорщится, и я, наконец, вижу ухо – просто крошечная ямка в белесой коже. Олька смотрит на меня озадаченно, потом замечает то же, что и я: дырочку вместо уха.

– Какая уродливая мышь! – произносит она.

Я пытаюсь шутить:

– Можешь подсказать своим приятелям-журналистам тему для статьи. «Крысы-мутанты в предгорьях Урала», как тебе?

– Мои приятели-журналисты не работают в жёлтых газетёнках.

– А со Стивеном Кингом ты не знакома? Мы можем сделать чучело из этого зверёныша и отправить ему посылку.

– Откуда бы я с ним была знакома? Я в Америке-то была только три раза.

Я иду на улицу выбрасывать мышь, или чем бы эта тварюшка ни являлась. Хитрец срывается с места и трусит впереди, хвост трубой.

– Брось ему в миску, пусть лопает! – кричит нам вслед сестра. Кот останавливается на мгновение и укоризненно оглядывается на Ольку. Словно понимает. Золото, а не кот, пусть и вредина.

Я выхожу на улицу и направляюсь по тропинке к лесу. Удаляюсь от дома, от света, от Хитреца, оставшегося на пороге, погружаюсь во мглу, шелестящую травой, замечаю, как непроизвольно ускоряется шаг. Мне не хочется оставаться наедине с маленьким страшилой в вытянутой руке. Пусть он и дохлый, но что если поблизости снуёт в подлеске целый клан таких же хищных мышей?

– Я их тоже отошлю Стивену Кингу, – бормочу я.

Наконец, решив, что отошёл от дома на достаточное расстояние, я размахиваюсь и зашвыриваю тельце подальше в заросли. Страшилка, кувыркаясь, улетает в ночь, и до меня доносится влажное «шлёп». Тёмный лес вздыхает, и мне кажется, что я слышу возню среди ветвей кустарника.

Домой возвращаюсь быстрее, чем следовало бы. Почти бегом.

Смейтесь-смейтесь.

                * * *

«Шшахх, шшахх», – лижет метла бетонную дорожку перед домом сухим языком, захватывая сосновые иголки, шишки, невесть откуда принесённый ветром клочок обёрточной бумаги, похожий на лоскут кожи старика. Июль в этом году выдался небывало жарким, и я не успеваю утирать пот со лба и шеи. В застывшем воздухе солнце уходит на ночлег за вершину горы Утиный Клюв, где постепенно становится багрово-розовым, превращая лёгкие облака в горящие дирижабли. Перспектива искажена – солнце кажется близким, а Утиный Клюв – совсем далёким. Кажется, что ты находишься во сне. Именно таким мне видится окружающий мир с порога нашего дома.

Когда-то, в восьмидесятых годах прошлого века, здесь начали строить санаторий для рабочих Свердловской области, да не окончили. От санатория остались два недостроенных корпуса, теперь полностью укрытых лесной чащей, и несколько коттеджиков, которые в девяностых достались за символическую плату местным чиновникам, решившим, что в новой России организовывать досуг трудящимся ни к чему. Одним из таких чиновников оказался мой дядя. В начале нулевых его звезда закатилась, он ушёл со службы, запил и вскоре умер, успев, однако, узаконить домик. После смерти дяди дом достался нам с сестрой. В настоящее время почти все коттеджики сменили хозяев. Так, если выйти на тропинку и неспешным шагом пройти по ней на запад, миновав крутой холм, обнаружится дом Оскара Зайнетдинова, местного мелкого предпринимателя. Оскар с семейством второй месяц путешествует по странам Юго-Восточной Азии и сейчас должен быть, если не ошибаюсь, в Таиланде. За коттеджем присматривает Людмила Васильевна Чубарова, пожилая женщина, некогда учительница русского языка, деловитая и немного эксцентричная. Я с ней сходу нашёл общий язык, чего не могу сказать о её нанимателе. Сразу за домом Зайнетдинова лес смыкается, становится труднопроходимым, и тянется до берега озера Черногром, чьи волны плещутся у подножия неприступной громадины-горы с отвесными стенами, одного из часовых в цепи Уральского хребта. Гора получила своё название не случайно – её склоны отвесны, и она действительно напоминает смотрящий в небо клюв гигантской утки, который вырастает из земной коры, зажатый двумя другими, более пологими горами. Если бы не её труднодоступность, она могла бы снискать у скалолазов популярность не меньшую, чем Чёртово городище, а по высоте она ненамного уступает Конжаковскому Камню.

Меня зовут Александр Гришин, и, не в пример дяде, работаю я инженером на местном ООО, производящем железобетонные изделия для построек. Кроме того, у меня есть несколько патентов на полезные модели, и я неплохо заработал на них. Сейчас у меня отпуск, который я посвятил ещё одному виду деятельности: я пишу  детективы. Кто-то из вас, возможно, их даже читал. Чубарова точно читала. Правда, она не знает, что автор – я, так как пишу я под женским псевдонимом. Издатель говорит, что это хорошо для продаж, и поскольку среди домохозяек книжки расходятся как эскимо в летний полдень, у меня нет причин ему не верить. То, что я никогда не получу за них Русского Букера, меня не расстраивает.

Моя младшая сестра Ольга – дизайнер, как вы могли догадаться, и уж поверьте, она куда более талантлива в своей области, чем я в написании детективов. Живёт в Англии, мотается по миру, в июле приехала ко мне погостить. Сейчас, когда я подметаю дорожку, из открытой двери слышен её голос; он то приближается к порогу, то убегает по лестнице на второй этаж, почти затихая, то оказывается на кухне, в ванной, в зале. Олька говорит по мобильнику, и кажется, что с несколькими людьми сразу. Обсуждает дела на английском, а на русском ругает качество сотовой связи в лесу. На крыше минивэна «Форд Галакси», который она взяла напрокат в Екатеринбурге, распластался и млеет Хитрец. Напустил на себя равнодушный вид, тайком следит за взмахами метлы, ждёт, когда я подойду к машине. Шутка, которая ему никогда не надоедает: исподтишка прыгнуть на метлу, вцепиться лапами в щётку, разметать мусор и дать дёру прежде, чем я подниму крик. Я мету к нему, подыгрывая. Воздух так прозрачен, что видны плывущие в его тепле паутинки.

Я мету и думаю о том, что время – это вода. Несётся по камням, шумит, образует стремнины, течение сильное, ногам не найти в нём опору; поднимаешь одну ногу – а вторую выбивает из-под тебя. Таково время в больших городах, в Большом Мире. Но есть и другое время. Век за веком и эпоха за эпохой наслаиваются друг на друга, как геологические пласты, чуть колышутся, замирают и собираются в огромное озеро, хранящее тайны. Когда я смотрю на Утиный Клюв и на солнце, которое покоится на вершине горы, как на блюде, я чувствую, как плаваю в этом озере, не ощущая течения.

Иногда Олька спрашивает меня, почему я не уеду из этих мест в более цивилизованные. Я не могу рассказать ей про время-реку и время-озеро, поэтому только улыбаюсь в ответ, отчего Олька выходит из себя. Она как фотон, не знающий покоя, и мне порой кажется, что в своём ритме, ритме Большого Мира, она обгонит меня по возрасту и вернётся сюда однажды совсем старушкой, а я, по-прежнему сорокалетний, буду писать детективы, скрываясь под женским именем, мести двор, играть с Хитрецом и иногда, на веранде дома Зайнетдинова, выпивать с Чубаровой по бокалу-другому хереса.

А вот и она сама, Чубарова, легка на помине. Людмила Васильевна показывается на тропинке в сопровождении своей кавказской овчарки Лучано. Они всегда неразлучны. Лучано несёт в зубах палку. Хитрец сразу настораживается, а потом и вовсе убегает, хотя овчарка никак на него не реагирует. Нечасто встретишь столь спокойную и добродушную собаку. Я машу рукой, и Чубарова отвечает мне взмахом широкополой соломенной шляпы. Неразлучная парочка подходит ко мне, и я замечаю в свободной руке учительницы на пенсии один из моих детективов. В мягкой обложке.

– Понимаю ваше неодобрение, Александр Владимирович! – восклицает она звонким голосом, проследив за моим взглядом. – Писанина та ещё, язык попросту невыносим! Не Гоголь! Но цепляет, чёрт побери, я не пойму, чем, хоть прибейте!

Лучано выплёвывает палку и тычет мордой мне в руки. Я чешу пса за ухом.

– Прогуливаетесь? – спрашиваю я очевидное.

– Как всегда, – отвечает Чубарова. – До забора и обратно. Вы поглядите, как солнце застыло в промежутке между днём и ночью. Обожаю этот момент.

– Кажется, когда оно скатится за гору, этот день уйдёт, как и все прочие дни до него, но это не так, на самом деле они все остаются здесь, у подножия, и если мы поднимемся достаточно высоко, то увидим их все, собравшиеся с другой стороны горы. Дни от самого начала времён.

– Ничего себе, да вы поэт! – радостно удивляется женщина. – Книжки бы вам писать, таким-то штилем, в отличие от… – Она потрясает моим детективным романчиком. Мне делается одновременно смешно и неловко.

На крыльце показывается Олька с трубкой у уха и кивает Чубаровой головой. Та машет ей шляпой, и Олька уходит в дом. Она недолюбливает Людмилу Васильевну, я не знаю, почему.

– Мобильники, – комментирует Чубарова. – Пожиратели времени. Ученики подарили мне «айфон», да я так ни разу его и не включила, остался в городе пылиться. Нахрен он мне, pardon moi?

– Здесь всё равно плохая связь, – киваю я. – Из-за гор.

Она глядит в сторону Утиного Клюва, щурясь.

– Вчера Лучик всю ночь очень нервничал. Совсем как неделю назад, когда в горах случился обвал. Мне пришлось запереть мальчишку в сараюшке, но я до утра глаз не сомкнула! Вдруг опять трясти начнёт? Слава богу, обошлось. Да, мой хороший? – Она наклоняется к овчарке, и Лучано лижет её в щёку, вильнув тяжёлым хвостом. – Ты мой хороший!

– Лейбович рассказывал, будто той ночью он видел на вершине горы столпы белого света.

– Молодой человек, Лейбович неплохой сосед, но исключительно до тех пор, пока не выпьет. Я хоть и временная здесь, и то обратила внимание.

– Что есть, то есть… А вы заметили: на следующий день после обвала исчезли комары? Я даже снял противомоскитные сетки с окон в тщетной надежде, что Ольга их промоет.

– Конечно. И слава богу! Мы с Лучиком сэкономим на репеллентах, д-да, Лу-учик? – Она трепет Лучано по холке.

– Гав! – соглашается пёс, счастливо улыбаясь.

– Вдруг имеется связь между этими двумя событиями.

– Может, и имеется… Да, не забивайте голову! Сказки! – отмахивается Чубарова. – Когда я преподавала, мне доводилось общаться с местным краеведом. Сам он из манси. Унху его звали. Дедушка Унху. Это он приучил меня курить трубку. Так вот, он рассказывал про эту гору. Коренные народы издревле предпочитали обходить её стороной. У башкиров было для неё своё название, а у манси – своё. У меня эти названия из головы вылетели, но даже сама их фонетика, признаюсь, слегка пугала. В семидесятых годах сюда приезжали альпинисты, забирались на Утиный Клюв, и краевед после имел беседу с одним из них. Думал написать статью о восхождении, да так и не решился. Потому что в советское время её напечатали бы, пожалуй, только в «Технике-молодёжи», в разделе «Антология таинственных случаев». Помните такой? Унху и с нами-то неохотно делился информацией, а уж о чём альпинист умолчал – бог весть!

– Вы меня заинтриговали. И что же они там нашли?

– Альпинисты добрались почти до вершины горы, до уступа или площадки, которая окружена каменными плитами, стоящими вертикально. Потому её отсюда не разглядишь, разве что с вертолёта – и то, как говорил скалолаз Унху, если повезёт. Там альпинисты наткнулись на невысокие курганы, сложенные из чёрных булыжников. На большинстве из них были оттиснуты некие символы. Альпинист утверждал, что участники экспедиции пересмотрели множество камней и не обнаружили ни одного повторяющегося знака.

– Возможно, их оставили какие-то древние племена и это своего рода надписи…

– Во всяком случае, это не манси. Вам известно, что у них до двадцатого века не было своей письменности? Что касается других народностей… кто знает? Рассказывают же, что у нас в области находят артефакты, созданные людьми аж железного века.

– А дальше что?

– Альпинисты продолжили восхождение. Если честно, Унху так и не понял, что из увиденного потом их напугало, – Чубарова внимательно заглядывает мне в глаза, словно подчёркивая значимость сказанного. – «Что» – но не «почему».

Пока она вспоминает (и, наверняка, невольно выдумывает что-то от себя – а как иначе передать из третьих уст историю, услышанную десятки лет назад?), солнце, наконец, решает спрятаться за гору. В миг небо наполняется нежно-оранжевым, словно кто-то пролил на неоконченный холст пейзажиста сок экзотического фрукта. Очень красиво. Но Чубаровой, похоже, нет дела до красот природы, она увлечена собственным рассказом.

– Далее им стали попадаться изображения глаза.

– «Глаза» или «глаз»?

– Г л а з а. Тут – глаз, там – глаз. Почти как человеческий, говорил Унху, но я не знаю, что он подразумевал под «почти». Высоко над уступом, на совершенно отвесной скальной поверхности они заметили несколько пещер. Входы в них были почти прямоугольными и, как посчитал альпинист, искусственного происхождения. Даже со снаряжением забраться туда показалось исследователям рискованным, а уж как эти пещеры выдолбило первобытное племя – и вовсе загадка.

Чубарова умолкает.

– М… И что было потом?

– Потом они решили вернуться.

– И всё? – я испытываю разочарование от такой развязки. – Так и не добравшись до вершины? Почему?

– То же Унху спросил скалолаза, но тот отказался отвечать. По-моему, это и есть самое интересное место в истории, учитывая, что к тому времени, как они набрели на пещеры, уже начало смеркаться. Невзирая на это, альпинисты решились на спуск, хотя целесообразнее было бы переждать на уступе до утра, не так ли?

– Да, – рассеянно киваю я. – Действительно, непонятно. И что вы про всё это думаете?

Чубарова снова смотрит на запад, туда, где над чащей исполином высится гора.

– Думаю, этот случай заинтересовал бы создателей соответствующих передач на РЕН ТВ. Я же никаких странностей в этих краях не замечала. Разве что деревьев много больных, да рыбы в Черногроме водится мало. А та, что есть, на вкус как выстиранные платки, хоть ты жарь её, хоть соли.

Это правда. Заядлый рыбак Лейбович как-то угощал меня пойманными в озере сигами, и это было, пожалуй, самым удручающим кулинарным впечатлением за всю мою жизнь.

– Хитрец ночью притащил на редкость уродливую мышь. Зубастую – настоящий карликовый тираннозавр, – вспоминаю я, но Чубарова пропускает сказанное мимо ушей.

– Как Ольга? – меняет она тему. Я киваю в сторону дома, откуда слышится голос сестры, спорящей с деловыми партнёрами на языке королевы Елизаветы Второй: «У тебя же есть электронный адрес… Нет, двадцать… Скажи это Бёрджесу… Господи, ты вообще читал это?.. Сбрось мне в pdf, что?.. Сегодня? Вчера!».

– Вся в работе. Уезжает в субботу в Екатеринбург, оттуда в воскресенье до Лондона. Привезла сегодня из города вина, икры, чтобы отметить отъезд, хотя я охотней отмечаю её приезды, – вздыхаю я. Сентиментальные слова здесь произносятся естественно. В этих краях слишком прозрачный воздух, и я вижу, как в нём разливается лёгкая печаль. Синяя такая волна.

– Привет ей от меня, – говорит Чубарова. – Продолжу прогулку, а то я совсем вас заболтала.

– Вовсе нет.

– Вы милые молодые люди. Она деловая, и ей лучше быть замужем не за своей работой, а за хорошим человеком, но всё равно вы очень милые. Перед отъездом заходите к Зайнетдиновым. Выпьем вина, сыграем в преферанс. Я сделаю рулетики из рыбы. Не из местной, не волнуйтесь.

– Спасибо, я передам ей. Мы обязательно зайдём, – улыбаюсь я, понимая, что, скорее всего, придётся идти одному. Чубарова курит трубку, а Олька не переносит табачный дым, да и пса побаивается.

Пожилая женщина зовёт Лучано. Овчарка поднимается с земли с грациозностью всплывающей подлодки и трусит за хозяйкой, светясь от счастья.

– Людмила Васильевна! – окликаю я. Чубарова останавливается, оборачивается. – Лейбовичу про альпинистов не рассказывайте.

– Ещё чего! – отвечает она бойко. – Я, по-вашему, ку-ку? – Она крутит пальцем у виска. – Ну его!

И удаляется, плоская и прямая, как ученическая линейка.

Я завершаю уборку, прячу метлу под лестницу и возвращаюсь в дом. Хитрец возвращается на нагретую за день крышу «Форда». Дожидается прихода ночи, когда можно будет отправиться на новую охоту.

И, если случится, добыть улов.

                * * *

– Са-аш!

Всё почти как в прошлый раз. Я даже испытываю дежа-вю; оно захватывает врасплох, внезапное, как рёв двигателей, отставший от сверхзвукового самолёта, который пронёсся над головой.

– Что это, лягушка?! – судя по голосу, сестра близка к истерике. – Ну надоело же! Ай… Ой! Сашка!

Я выскакиваю из ванной, где брился, и с пеной на висках вбегаю в комнату для гостей. Светится дисплей ноутбука. За столом прячется Олька, вытянув перед собой окаменевшую руку, указывая пальцем, напоминающим карандаш, на стол. Под столом идёт битва. Хитрец остервенело треплет добычу, поднимается на задние лапы, боксирует передними, приплясывает, колотит хвостом, воет сквозь сжатые зубы. Я никогда не видел его в такой ярости. Я кричу и топаю ногой. Кот выплёвывает жертву, отпрыгивает в сторону и с ненавистью таращится на останки лягушки – шерсть дыбом, уши прижаты. Затем он воет, и Олька взвизгивает.

Не знаю, думает ли она снова про Стивена Кинга. Мне же на ум приходит Говард Лавкрафт. Потому что я убеждаюсь: Хитрец не с лягушкой сражался.

Если описать его трофей в двух словах: комок щупалец. Попробуйте представить, и вы наверняка представите неверно, потому что «комок щупалец» – поверхностное и далеко не точное определение. Всё равно, что назвать это создание осьминогом, хотя оно им и не является. Возможно, легче относится к нему как к осьминогу – но я не могу. Всё время, что я смотрю, не отрываясь, на «комок щупалец», мне кажется, будто в голове криком кричат и воем воют. Это мозг так реагирует на облик твари. Он будто д а в и т с я ею.

Итак, тварь имеет щупальца, но отнюдь не осьминожьи, они больше напоминают бледно-розовые кольчатые трубочки. На некоторых из них заметны редкие волосики, длинные и ломаные, как те, что растут из крупных человеческих родинок. В самом центре скопления отростков что-то ритмично подрагивает, словно тварь пытается дышать или это бьётся её крохотное сердце, несомненно, злобное. Других признаков жизни я не наблюдаю, да и насчёт пульсации не уверен – вдруг мерещится?

Если я в чём и уверен, то в следующем: я не должен отрубиться.

А так тянет!

Меня выручает Олька.

– Это не лягушка! – констатирует она отчаянно, и я прихожу в себя. Начинаю хихикать – неприятный, тонкий звук. Я чувствую запах существа, слабый, но всё равно гадкий, так, должно быть, воняют немытые простыни в борделе. Поняв, что существо-таки нашло способ дотянуться до меня, коснувшись пахучими веществами моих обонятельных рецепторов и проникнув в лёгкие, я содрогаюсь от омерзения.

Олька произносит:

– Оно не отсюда.

Не отсюда? Что бы это значило? Не с Земли? Не из нашего мира? Не из нашего времени? Или всё же из нашего, но неведомое доселе?

Ни один из перечисленных вариантов?

От умозаключения сестры мне легче не делается, и я всей душой желаю, чтобы «оно» убралось обратно в это «не отсюда» – на Проксиму Центавра или в Измерение Х.

– Эта дрянь – просто богохульство, – говорит слабым голосом Олька, и, похоже, мой атеизм взял выходной, потому что я полностью соглашаюсь с сестрой.

Хитрец сидит у шкафа и лупит себя хвостом по бокам, не сводя зелёных глазищ с крохотного чудища.

– Где ты нашёл эту паршивость? – спрашиваю я его.

– Но на паштет ты, парень, заработал честно, – задумчиво произносит Олька. Это она коту.

– О чём ты?

– Разве неясно, Сань? – откликается она. Её вытянутая рука начинает медленно опускаться. – Это научная сенсация, если я что-то понимаю в науке. Блин! Куда я дела «айфон»?

– Ты серьёзно?

– Да ты что, кретин, конечно, я серьёзно! – взрывается Олька. Я огрызаюсь: «Сама идиотка», прямо как в детстве, но она не обращает внимания и продолжает: – Ты знаешь, сколько стоит научная сенсация, эта долбаная инопланетная жизнь?!

– С чего ты взяла, что она инопланетная? Может, это мутант, какой-нибудь новый вид.

– Да эта хрень не похожа ни на один земной организм!

– Может, осьминог… – начинаю я, но умолкаю, поняв нелепость такого предположения. Олька красноречиво закатывает глаза, а потом замечает свой мобильник, оставленный на столе.

– Дай-ка мне «айфон», – велит она. – Надо сделать снимки.

При этих словах существо лениво расправляет «щупальца» и начинает катиться к открытому окну, словно стесняется фотографироваться. Ползёт неспешно, будто исполняет медленный танец. На мгновение среди сплетения отростков мелькают какие-то безобразные ноздреватые наросты. Они напоминают старые древесные грибы.

Мы с Олькой замираем, зато Хитрец приходит в себя. Он кричит почти человеческим голосом. Кричит, как сумасшедший. Я бросаюсь к окну, точно повинуясь кошачьему приказу, и с размаху опускаю ногу в шлёпанце на тварь. Ничего отвратительнее я в жизни не делал. Я чувствую, как создание бьётся под подошвой, скорее ощущаю, чем слышу резиновый скрип, и тут одно из щупалец в агонии касается моей ступни. Я со стоном отпрыгиваю. Я не знаю, какого цвета кровь хлынет из раздавленного существа, и ожидаю увидеть зелёную или жёлтую, как жидкое мыло.

Но кровь ярко-красная, густая. Тварь вяло барахтается в расползающейся по линолеуму луже, выбрасывает то одно «щупальце», то другое, и, наконец, затихает. Шлёпанец, которым я растоптал её, мне хочется снять и немедленно сжечь.

– Принеси совок, ведро и тряпку… – еле шевелю губами я. Олька понимает всё по-своему:

– Конечно! Мы спрячем её в мусорный пакет, положим в морозилку, которая в чулане стоит, а после я отвезу её в Москву. К чёрту Лондон!

Я слишком хорошо знаю Ольку. Уж если ей что взбрело в голову, она не изменит решения. Скорее, расшибёт себе лоб о стену.

Но чтобы эта тварь, гнусная и пугающая, как раковая опухоль, до субботы хранилась в моём морозильнике?! Да ни за что! Ни часу, ни минуты!

И я кое-что придумал.

– Ты сделаешь всё сама, тут я тебе не помощник. Мешки на кухне, под мойкой, перчатки в кухонном шкафу, – подсказываю я. – И не забудь ведро с водой и тряпку.

– Саш! – восклицает она в возбуждении и выбегает из комнаты.

Мне тоже мешкать нечего.

Я хватаю с журнального столика номер «Каравана истории», разрываю его на две части и подступаю к твари, попутно отмечая про себя, что осквернённый шлёпанец оставляет на полу кровавые отпечатки. Нагибаюсь над «комком щупалец», преодолевая сопротивление сгустившегося воздуха. Не дав себе опомниться, поддеваю тварь одной половиной журнала и закидываю её на другую половину. Моё сердце сжимается до размеров грецкого ореха. Я слышу, как по дому мечется Олька, хлопает дверцами на кухне, топочет. Я выпрямляюсь, чувствуя рукой отвратительный вес мёртвого (я очень надеюсь) создания.

Дело за малым. Два шага до окна.

Ц е л ы х два шага, которые я не могу сделать.

Похоже, я израсходовал запас мужества, отпущенный мне природой на всю оставшуюся жизнь. Меня трясёт. Запах твари усилился, лупит в ноздри. Она свалится с журнала, если мне придётся двигаться, – так я думаю, и от этой мысли хочется плакать.

Вдруг я слышу – совсем рядом:

– Саш, я нашла мешок! Я скоро!

Я кидаюсь к окну, как солдат на дзот. В этот самый миг существо вскидывает посеревшие, дряблые «щупальца», оставляя на мелованной бумаге кровяные разводы, и опять ползёт… на этот раз к моим пальцам. Словно хочет пожать руку мне, своему неудачливому убийце. И я закидываю её в окно, подальше от дома. Меня мутит, и я плохо соображаю. Колотит в висках. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как входит Олька с утварью в охапке. Олька же смотрит на меня, на журнал с пятном, похожим на грязного паука, в моей руке, затем – на окно. И всё понимает.

– Оно вернулось на Марс, – глухо говорю я. – За ним прилетели хозяева. Пришлось отдать.

– Как же ты мог?! – криком женщины, которая застала мужа в постели со своей лучшей подругой, голосит сестра. Её губы белеют, будто она жадно целовала кусок сухого льда.

– Оно оказалось живо и пыталось меня схватить, – пытаюсь оправдаться я. – Мне другого не оставалось.

– Как ты мог?!

Она выбегает из комнаты.

Следующий час она ищет под стенами дома добычу Хитреца, а я бегаю за ней со щёткой наперевес, чтобы добить тварь, если та найдётся.

– Я уеду в город завтра же! – наконец сдаётся Олька. – Не стану дожидаться субботы. Ты сукин сын, Саш, хоть и брат.

– Ага, – без сил соглашаюсь я. – Как скажешь. Пойдём в дом.

– Вино и икру оставляю тебе. Выпей её со своей старой подружакой! Подавись! Приятно повеселится! – она едва не плачет и отталкивает меня, когда я пытаюсь её обнять.

Тапок я выкидываю, кровь с пола вытираю – после того, как Олька сфотографировала лужицу. Линолеум на месте кровавого пятна слегка выцвел. Вот так.

Я ложусь спать, а Олька что-то остервенело строчит в «фейсбуке». Никуда она завтра не уедет, мне ли не знать…

…А утром по небу летели, кувыркаясь друг за другом, облака – стремительно, как при перемотке видео.

Близилось ненастье.

                * * *

С восходом солнца Олька возобновляет поиски. Она буквально прочёсывает траву под окном, из которого я выбросил нечто, о чём не хочу вспоминать. Вскоре Олька расширяет зону поиска, и я тревожусь всякий раз, когда она скрывается в лесу. Время от времени сестра, отбросив щётку и мешок для мусора, врывается в дом, начинает собирать чемоданы, демонстративно и с шумом. Смех и грех.

Ближе к полудню на неё нисходит озарение.

Она замирает на крыльце возле кресла-качалки, в котором сижу я и притворяюсь, что читаю газету. На лице Ольки выражение торжества, словно она услышала государственный гимн:

– Кот! Конечно! Котяра!

Это её первые слова за всё утро.

– Хочешь его выкупать? – интересуюсь я флегматично. Олька смотрит на меня с сумасшедшинкой в глазах. Должно быть, так выглядел Виктор Франкенштейн, когда ожило его творение.

– Он же где-то поймал эту штуковину! – поясняет она. Уточняет: – Эту хрень. Мистера Кишки.

– Я не видел Хитреца с ночи, – беспокоюсь я и думаю о Мистере Кишки: вдруг он не убрался восвояси, а ползает поблизости, выжидая момента, подходящего… для чего?

Олька прерывает мои мысли новым замечанием:

– Вот бы проследить за ним, где он охотится!

Я её не слушаю. Я откладываю газету и иду в прихожую, где выставлена миска Хитреца. Кошачья еда, которую я насыпал коту перед завтраком, нетронута. Конечно, Хитрец порой устраивает голодовку, но…

Что – но? Я не знаю. Не нравится мне это, и всё. «Но» слишком смахивает на нехорошее предвестие.

А Олька продолжает поиски. Теперь она вооружилась лопатой. Впрочем, мне больше не до смеха. Я отправляюсь в зал, где на стене висит стационарный телефон, старый, с диском, но надёжный – он вызывает у меня доверие большее, чем современные гаджеты, так похожие на хрупкие ёлочные украшения. Нахожу в записной книжке номер Зайнетдиновского коттеджа и кручу диск. Чубарова долго не отвечает. Я уже собираюсь повесить трубку, когда в ней, наконец, раздаётся голос соседки:

– Александр? Это вы? – Людмила Васильевна как-то сразу узнаёт звонящего.

Я спрашиваю, не видела ли она моего кота.

– Ну, дорогой, вы же знаете, Хитрец очень храбрый малый, но он близко не подходит к дому из-за Лучано.

Я извиняюсь за беспокойство, обещаю заглянуть вечером на огонёк и прощаюсь. Раздумываю, не позвонить ли Лейбовичу, как вдруг Ольга зовёт меня со двора. Выйдя из дома, я почти сразу вижу Хитреца.

Кот стоит возле кустов по другую сторону тропинки. Завидев меня, он делает несколько неуверенных шагов навстречу и останавливается посреди дороги, пошатываясь. Он тяжело дышит. И что-то не так с его обликом, добавился какой-то новый штрих, который я пока не могу опознать.

– Хитрец! – зову я. Тут Олька вскрикивает, прижав ладонь к своему подбородку.

Я кидаюсь к коту. Тот отступает на шаг, его лапы заплетаются, как речь алкоголика. Я вижу пару длинных вроде бы игл, торчащих из его левого бока. Одна «игла» длиной с полруки, вторая покороче. Они с у с т а в ч а т ы е. Я осторожно подбираю Хитреца с земли. Он смотрит прямо на меня, его зрачки сильно расширены.

«Иглы» засели неглубоко, аккурат между кошачьих рёбер. С них капает кровь Хитреца. Придерживая питомца, одной рукой я стараюсь вытащить «иглы» из его бока. К счастью, кот не доставляет мне проблем и почти не сопротивляется. Он вял и рассеян, будто вылакал пузырёк валерьянки. Я осторожно тяну самую длинную «иглу», и поначалу она не идёт, точно на её конце, погружённом в кошачью плоть, крючок или зазубрина. Если так, то всё очень плохо. Кот выпускает когти, и они вонзаются мне в живот – инстинктивная реакция, за которую я не могу винить своего питомца. К счастью, «игла» поддаётся; я вытаскиваю её и отшвыриваю прочь. Так же поступаю со второй. На ощупь «иглы» тёплые и эластичные. Рыжая, поредевшая на боку шёрстка Хитреца окрашивается кровью, которая сочится из пары точечных ранок с припухшими розовыми краями. Хитрец начинает вырываться, подвывая, но я держу крепко. Усаживаюсь на землю. Пытаюсь его гладить, отчего он заводится ещё больше. Если бы он не ослаб от потери крови, то уже освободился бы и удрал.

– Хитрец, – приговариваю я примирительно. – Хитрец, Хитрец, так надо.

– О, господи! – Олька тут как тут. – Он весь в крови. Надо продезинфицировать рану. У тебя антисептик есть какой-нибудь?

– Принеси из холодильника бутылку водки. Початую. И в аптечке бинты.

Она таращится на меня, как на дикаря. «Хочу в Лондон из этой глуши!», – говорит её взгляд.

– Да, сестрёнка, да, – хриплю я. Мои джинсы вымазаны в крови кошака. – Только водкой мы, дремучие провинциалы, и спасаемся. Дуй же, ну!

Олька дует за водкой и бинтами. Я рассматриваю лежащие на земле «иглы», которые вовсе и не иглы.

Они не суставчатые, как мне сперва показалось, а телескопические, точно антенны старенького переносного телевизора, пылящегося у меня на чердаке. Я вижу, как они пульсируют и сокращаются. С их более широких концов толчками вытекают струйки кошачьей крови, и мне становится ясно, что «иглы» полые – точь-в-точь соломинки для коктейля. Я думаю о клещах, которых в наших краях тьма тьмущая. Если клещ присосётся и его неумело оторвать, челюсти могут остаться в ранке и продолжат сосать кровь. И мне становится ясно, что «иглы» – не средство защиты неведомого животного, как у ежа, а часть ротового аппарата какого-то монструозного клеща или москита.

Ранее Хитрец охотился – успешно – на неизвестных науке тварей. На этот раз он сам стал добычей. Я не без страха всматриваюсь в густой подлесок. Там темно. Кроны сосен шумят от порывов ветра, но в подлеске царит тишина, ни один листик не колыхнётся.

Возвращается сестра с бинтами и водкой. Я поднимаюсь, прижимая Хитреца ещё крепче, Олька отрывает бинт и щедро смачивает его водкой, после чего прижимает к кошачьему боку. «Вооооу!», – хрипло ревёт Хитрец, что, вероятно, означает: «Я выцарапаю тебе глаза!»; мне, конечно – с сестрой кот ведёт себя как джентльмен, едва ли не благоговеет перед ней.

– Кровь не останавливается! – Голос у Ольки срывается, и слышится какой-то птичий писк.

– Держи-держи! – прикрикиваю я. Двадцать кошачьих когтей терзают мою плоть, так что водка вскоре понадобится и мне.

– Не останавливается!

Олька сдавливает края ранки, и на бинте остаются мелкие коричневые обломки, похожие на крючочки. Очевидно, они служили «клещу» для того, чтобы удерживать жертву. К счастью, Хитрец, самый лучший на свете кот, сумел вырваться от кровососа – вместе с его хоботками, впившимися в тело.

Возможности удерживать извивающегося, шипящего питомца больше нет, и я ослабляю хватку. Кот ласточкой слетает с меня и несётся, спотыкаясь, к дому. Экстремальная дезинфекция ран вернула ему бодрость. Раз! – и шмыгает в приоткрытую дверь.

Олька сопит.

– Кровь никак не останавливалась, – оправдывается она почему-то. – Я хорошо промокала ранки, честно.

Так необычно видеть её растерянной.

– Антикоагулянт, – предполагаю я. – Как в слюне летучих мышей-вампиров. Вещество, препятствующее сворачиваемости крови.

Я зло гляжу на лежащие неподалёку хоботки «клеща»… или какая там тварь ими оснащена? Интересно, сколько таких хоботков у неё осталось?

Стоило мне мысленно задать эти вопросы, как хоботки начинают двигаться. Они сокращаются и удлиняются, а потом ползут – ко мне. На запах крови, кошачьей… или моей. Мне это очевидно: уж слишком они целеустремлённые. Я отступаю на шаг.

И тут Олька с криком первобытного человека принимается топтать хоботки. Крик сдавленный – сестра зажимает рот ладонью. Она обута в босоножки. Хоботки корчатся, из них брызжет оставшаяся внутри кровь Хитреца.

– Оль, уйди! – Я хватаю её за запястье и оттаскиваю в сторону. Сестра шатается (такой сегодня день: у всех заплетаются ноги!), но отходит с тропинки, на которой остались растерзанные хоботки.

Которые всё ещё шевелятся!

Я бегу в подвал и приношу оттуда банку керосина и спички. Плещу из банки на хоботки, отчего те становятся иссиня-влажными, и поджигаю. Мы с Олькой смотрим, как они извиваются в пламени. Мы наблюдаем, пока не прекращается всякое их движение. Наблюдаем, пока от хоботков не остаётся кучка пепла.

Глаза у Ольки стеклянные.

Мне не нравится выражение её глаз, а ей, очевидно, – моих.

                * * *

Поздний вечер. Мы в зале – Олька, кот и я. Сестра в кресле, с ноутбуком на коленях, долгое время что-то выстукивает на клавишах. Я сижу перед телевизором. Часом ранее я пытался писать детектив, но не продвинулся дальше одной страницы, так что сейчас я притворяюсь, будто смотрю какую-то увеселительную дрянь вперемежку с рекламой, которая тоже дрянь. Хитрец расположился под столом. Кажется, он единственный из нас, кто в норме.

Наконец Олька произносит:

– Зря ты сжёг эти штуки.

Я не сразу нахожусь с ответом.

– А нам надо было отправить их в Голливуд?

– В музей, умник, – парирует Олька ядовито, как будто это не она полдня назад остервенело топтала хоботки кровососа, отказывающиеся умирать. – Мы ведь обсуждали…

– Да, – обрываю я. – И давай не будем заново.

После того, как я расправился с этими мерзкими живучими штуковинами, Олька быстро пришла в чувство и… продолжила поиски Мистера Кишки. Вы представляете?! Лично я просто отказываюсь её понимать. Изрыла всю почву под окном, а затем внезапно побросала всё и уехала в город, не сказав ни слова – только пыль столбом. Вернулась часов через шесть, когда я уже не на шутку разволновался: на звонки она не отвечала, погода вконец испортилась, да и, признаюсь, страшновато мне было оставаться одному после недавних событий. Я даже все двери и окна в доме позакрывал.

А у Ольки одно на уме.

– Ты знаешь, что Лейбович уезжает? – информирует она.

– И что необычного? – пожимаю я плечами. – Он не живёт здесь постоянно. Кроме того, он мог поехать в город за вискарём.

– Насчёт виски ты прав. Я встретила Лейбовича, когда возвращалась, и остановилась поздороваться. И я тебе скажу: если его остановят гаишники, им не придётся брать анализ крови, чтобы выяснить, есть ли в его крови алкоголь. Вопрос лишь в количестве промилле.

– Что, совсем в дрова? – хмурюсь я. К пьяным за рулём я отношусь сугубо отрицательно. – Раньше он себе такого не позволял – ездить бухим.

– Скорее, с похмелья. Глаза красные, и перегаром от него несёт, но держится твёрдо. Я сделала ему замечание, только он ни в какую. И мне показалось, что он напуган. Да чёрт, не показалось – он реально чем-то встревожен.

На экране рекламный ролик слабительного сменяется Ургантом. Ургант, как обычно, подтрунивает над Цекало, а тот пытается сохранять невозмутимый вид. Оба похожи на состарившихся школьников.

– Как от Лейбовича жена с дочкой ушли, он постоянно встревожен, – ворчу я. – Допьётся однажды до белой горячки, а потом и инфаркт – с его-то весом. С одной стороны, жалко его, а с другой…

– Хочешь узнать, что он мне рассказал?

Я не особо жажду это узнать, но киваю головой. Олька закрывает ноутбук и ёрзает в кресле, устраиваясь поудобнее.

– Про обвал на горе.

– Это я слышал. Обвал – и белый свет на вершине, да? Не сомневаюсь, что до того, как это увидеть, Лейбович заглядывал в свой мини-бар.

– Он тогда умолчал, – произносит Олька. – Свет был поначалу. А после появились т е н и. Огромные. Дескать, они двигались в этом свете на вершине Клюва, подпрыгивали, топтались и вроде как танцевали. Неуклюже, будто на негнущихся ногах. Это Лейбович сказал. И ещё, цитирую, – она как можно шире распахивает глаза, выгибает спину и говорит размеренно хриплым, трескучим голосом, удачно пародируя соседа: – «Какие-то мохнатые валуны, столетние деревья… менялись, перетекали друг в друга, соединялись». А затем как закричит: «Это чудовищно! Это чудовищно! Эти тени падали на мой дом! Через окно, на стену над кроватью!». Жути нагнал, будь здоров.

– Да-а, – замечаю я. Стараюсь, чтобы голос звучал флегматично.– Допился до чёртиков, бедняга.

– Саш, – холодно спрашивает сестра, – откуда у тебя такая твердолобость? Это возрастное, да?

– Не вымахивайся, острая, – огрызаюсь я. Она не обращает внимания:

– Нет, серьёзно. И как ты детективы пишешь? Занятие творчеством предполагает некую широту ума, даже в том случае, если это графомания для домашних хозяек. Два дня здесь происходят необъяснимые вещи! Хитреца едва не прикончила какая-то т в а р ь! Тебя это совершенно не колышет. Ты пялишься в телевизор! Что ж ты за человек?!

Я задет «графоманией для домашних хозяек» и потому не знаю, что ответить. Наконец я говорю, тщательно подбирая слова:

– Оль. Существование уродцев, на которых наткнулся Хитрец, вполне объяснимо с научной точки зрения. Предположим, в горах есть магнитные аномалии, которые вызвали у мелких животных мутации. Та же крыса, которую притащил кошак… Она безобразна, но от этого не перестаёт быть крысой…

– По мне, она больше похожа на неумелую и м и т а ц и ю крысы. А Мистер Кишки?

– Кончай его так называть. Я не силён в биологии, но наверняка объяснение проще, чем тебе кажется. Далее! Лейбович, пьяница со стажем. Он и раньше любил приврать, а тут увидел ночной кошмар или просто бредил. Может, камни, сходящие при обвале, вызвали такой эффект, а он уже и напридумывал бог знает, чего. Гиганты, пляшущие на вершине горы! Оль, если ты в это веришь, то ты такая же ненормальная, как и сбежавший сосед. Кстати, почему он решил тик;ть сегодня, а не сразу после обвала?

Олька отвечает бесцветным голосом, заранее зная мою реакцию:

– Потому что прошлой ночью Лейбович слышал, как возле его дома кто-то бродил. Он выглянул в окно, но так и не понял, что увидел. «Оно перетекало», – только и сказал Лейбович, и больше ничего. Он боится, что оно вернётся.

– Если тебе неймётся, завтра пойдём и посмотрим, остались ли там следы, – решаю я. – Может, хоть тогда ты успокоишься.

– Я уже посмотрела.

По выражению её лица я понимаю, что Олька ничего возле дома Лейбовича не нашла.

– Одна примятая трава, – подтверждает она мою догадку. – Лейбович говорил, что утром та была ещё влажной, но теперь всё высохло.

– Кто бы сомневался!

Я смеюсь. Олька считает меня твердолобым, но лучше быть твердолобым, чем напуганным, как Лейбович. Потому что мне сейчас так страшно, что я не чувствую ног. Я не хочу, чтобы история Лейбовича оказалась даже наполовину правдой. Она не может быть правдой.

– Я уезжаю завтра, – произносит Олька, и по её тону становится ясно: на этот раз намерения серьёзны.

– Да в чём дело?! – возмущаюсь я.

– Не в тебе. Я в городе встретила давнюю приятельницу, мы учились с ней в универе. Она была очень рада. Приглашает пару дней погостить у неё. Я ответила, что подумаю… и вот, подумала и решила.

– Если решила, я возражать не стану, – соглашаюсь я. Мне грустно от того, что сестра уедет на два дня раньше, но в то же время я считаю: ей лучше оказаться подальше от этого места. Особенно сейчас, когда история Лейбовича, рассказанная ночью, кажется такой правдоподобной. Да и одержимость Ольки поисками кошачьих трофеев мне не по душе.

– Не дуйся, – улыбается она примирительно. – Три месяца пройдут быстро, ты и не заметишь, как. Потом я приеду снова.

Обычно сестрёнка если и улыбается, то улыбкой бизнес-леди, а сейчас её улыбка н а с т о я щ а я. Мне это так до мурашек нравится, что на мгновение я забываю о странных и жутковатых событиях, случившихся в последнее время.

Вместо этого я вспоминаю, какими мы были в детстве.

Без сомнения, она тоже это вспоминает, и нам обоим становится тепло.

И эти уютные мысли отгоняют от стен дома тени ночных кошмаров.

От стен – и из моего сердца.

                * * *

Ранним утром Олька ещё спит, а я жарю на завтрак гренки, насвистывая мотив собственного сочинения. К гренкам полагается домашний сироп из клубники и чай на травах. Хитрец рядом со мной, лениво трогает лапкой солнечный зайчик на полу. Всё настолько безмятежно, что я не вспоминаю о вчерашних страхах. И когда замечаю в окно Чубарову, направляющуюся по тропинке к моему дому, я поначалу не испытываю тревоги. Пожилой женщине понадобилось подойти ближе, чтобы я ощутил беспокойство. Вероятно, это потому, что я впервые вижу её без Лучано.

Людмила Васильевна, заметив меня, машет рукой, но и жест её мне не нравится. В нём нет той утренней безмятежности, что испытываю я; в нём вообще нет спокойствия. Она не приветствует – она зовёт меня, как человек, с которым случилось плохое.

Я выключаю плиту и иду во двор через запасной выход, который как раз на кухне.

– Лучано? – догадываюсь я, и учительница на пенсии энергично кивает. Её сосредоточенные, полные решимости глаза подозрительно блестят – она или плакала, или обязательно заплачет, когда останется одна. – Что с ним?

– Лучик сбежал. Всю ночь он вёл себя невыносимо, метался по комнатам и скулил. Это из-за вчерашней непогоды, знаете. Он плохо её переносит. И я… – она отводит взгляд, – я заперла его в сараюшке. Мне ничего не оставалось. Мне так стыдно. Но… он разбил хозяйскую вазу, напольную. Надо было мне пойти, побыть с ним, а я, я глупая эгоистичная старая кошёлка. – Она закусывает губу и мотает головой. – Он никогда не убегал, даже когда был совсем молоденький. Вы его видели?

Я отвечаю отрицательно.

– Он выл, выл, кидался на дверь и, в конце концов, выломал навесной замок. Каково? Такой телок! Я же хватилась не сразу. Спускаюсь, ворота нараспашку, замок выдран с мясом, лежит, а Лучика след простыл. Он где-то лаял вдалеке, но скоро перестал. Я полночи его искала! – Людмила Васильевна поднимает согнутые в локтях руки, чтобы продемонстрировать, как сильно они изодраны сучьями – словно она таким образом наказывала себя.

– Одни, в лесу? Вам надо было позвать меня.

Она отмахивается.

– У меня был с собой фонарь, а медведи тут, насколько мне известно, не водятся.

Я думаю, что с некоторых пор в наших краях, вероятно, водится нечто похуже медведей.

– Лучано обязательно вернётся, он очень умный пёс. А вам следует пойти поспать хотя бы пару часиков. Потом мы вместе его поищем, я обещаю.

– Как я могу! – фыркает она. – Пару часиков! А если он выбежал за территорию и попал под машину? Он легко перепрыгивает через забор, знаете ли.

– Мы можем позже проехать по трассе и поискать, но я уверен, что с ним всё в порядке.

– Лейбович в городе, – беспомощно озирается она. – Истоминых неделю уж нет, а с той татарской семьёй я мало знакома, чтобы их просить. Вы поможете мне?

Мог ли я ей отказать?

Следующий час мы колесим на моей «Джетте» по просёлочным дорогам и даже выезжаем на трассу, но безрезультатно. Для Чубаровой эта новость одновременно и плохая, и хорошая.

– Может, он уже дома? – с надеждой спрашивает она, но когда мы возвращаемся, Лучано по-прежнему нет. Я напоминаю Людмиле Васильевной о необходимости вздремнуть, и на этот раз та сразу соглашается. Она выглядит совершенно измотанной. Я не решаюсь предложить ей гренок с чаем: полагаю, Чубаровой сейчас не до них.

– Лучано сбежал, – объясняю я сестре, встречающей меня на пороге, после того, как я проводил свою приятельницу. – Не объявлялся, пока нас не было?

Олька качает головой. Она жуёт гренку, и не похоже, чтобы её волновала судьба пса.

– Найдётся, – говорит она с набитым ртом и возвращается в дом.

– Помочь тебе со сборами? – кричу я ей в спину. Она, не оборачиваясь, трясёт на ходу поднятой рукой: не надо, мол. Такова моя сестра – привыкла со всем справляться сама. Я смотрю ей вслед, и хотя она пока не уехала, она больше не принадлежит этому месту – оторвалась, как лист от ветки, который летит, летит себе, подгоняемый ветром, пока не скроется из виду. Я уже чувствую себя одиноко.

Откуда ни возьмись, появляется Хитрец, трусит вдоль дорожки по хвое легко и бесшумно, будто призрак, и сворачивает ко мне. Прижимается к моей ноге щекой и смотрит вопросительно снизу вверх.

– Да, шельма, – киваю я. – Бросает нас Олька. Опять мы остаёмся одни, два холостяка.

Я наклоняюсь, чтобы погладить его, но кот уворачивается и несётся в дом. Слышу его мяуканье и неразборчивый Олькин говор. Наверное, Хитрец извиняется перед сестрой, что не добыл ей прощальный подарок – мышонка или пташку.

Ну хоть не уродца. Разве это не отлично?

                * * *

Проводы были короткими. Мы рано пообедали, я немного выпил, а Хитрец полакомился обещанным некогда паштетом. Большую часть своих вещей сестра собрала ещё перед сном, и я перетащил в минивэн два самых тяжёлых чемодана – к остальному багажу она меня не подпустила.

Наконец мы присаживаемся, как предписывает традиция, «на дорогу». Олька, нетерпеливая, первой обрывает молчание:

– Ну, с богом!

На «Форде» мы доезжаем до забора вокруг базы, и я открываю ворота.

– Обещай, что не будешь гнать.

– Я давно большая девочка, – поддразнивает она. – Больше ста пятидесяти разгоняться не собираюсь.

– Да, а после штраф платить.

– Не-а. Сегодня мой день. Я поймала волну удачи.

– Что?

– Ты не поймёшь, – отвечает она звонким голосом. – Как-нибудь расскажу, если будешь себя хорошо вести.

– Оль-ка. Не забывай, кто твой старший брат. Я не шучу.

– Ну хорошо, – снисходит она. – Я позвоню тебе, как только доберусь до города.

– Славненько.

Пауза.

– Значит, до следующей встречи? – говорит она. – До ноября?

Обычно, когда мы прощаемся – вот как теперь – мы жмём руки. Никаких нежностей, Олька их терпеть не может. На этот раз сестра изменяет правилам: когда я протягиваю ей руку, она выпрыгивает из минивэна и легко обнимает меня, упирается лбом в плечо и, шутя, толкает.

– Сашка, береги себя, – скороговоркой произносит она. Её чёрные, как у птицы, глаза блестят, и она бегло утирает их ладонью, будто мошку смахивает.

Олька отпускает меня, обескураженного, и садится за руль. Хлопает дверца.

– Э-эй, соберись, – Я стряхиваю ошеломление. – Езжай аккуратно и с дураками не связывайся.

«Форд» трогается. Я машу вслед. Сестра дважды нажимает на клаксон: пока, Сашка, счастливо оставаться!.. «Береги себя».

И ты береги себя, Олька.

Проводив машину взглядом, я запираю ворота и возвращаюсь к дому.

Как раз вовремя, чтобы услышать телефонные трели. Их слышно с улицы. Звонит стационарный телефон, а это значит, меня разыскивает кто-то из оставшихся соседей. Шестое чувство подсказывает мне, что это точно не татарская семья.

Я устремляюсь в дом, и чем быстрее бегу, тем сильнее нарастает тревога.

Когда я снимаю трубку, то не сразу понимаю, что именно слышу. Шелест травы и шум дождя? Плеск волн? Наконец я соображаю.

– Людмила Васильевна?

Она пытается что-то сказать сквозь плач, но у неё удаётся не сразу.

– Простите меня, – всхлипывает она. – Никак не могу остановиться. Лучик… Я его нашла.

Здесь я должен спросить, в порядке ли он, но я молчу, так как знаю, что вопрос глупый: с Лучано больше никогда не будет «в порядке».

– Я сейчас приду, – говорю я.

– Его растерзали, Александр! – Людмила Васильевна буквально в ы с т р е л и в а е т криком мне в ухо. Её ужас и боль передаются мне и будто забрасывают из июля в трескучий уральский февраль. – Когда я увидела, я думала, что умру. Я просто упала рядом, и всё. Я… ни звука издать не могла, а мне хотелось, хотелось просто выть!

Она опять рыдает, и я, не перебивая, слушаю.

– Кровь… клочки шерсти… и голова. Вся изуродованная… Ему пробили череп, Александр… Саша… И выдавили глаза. Бедные глазки. Мой Лучик…

Людмила Васильевна тяжело дышит в трубку ртом. Я понимаю, что должен что-то сказать – но не представляю, что. Бесполезные, шаблонные фразы перемешались в голове, как трескучие бочонки для лото: «Как вы себя чувствуете?», «Крепитесь», «Могу ли я помочь?», «Ложитесь спать». Всё не то.

Наконец я выбираю вариант, который мне кажется правильным:

– Где вы его нашли?

– В лесу, – хлюпает она носом. – Почти у озера.

– Вы ходили в лес? – ошеломлённо выдыхаю я, и мне кажется, иней выступает не только на моих пальцах, сжимающих телефонную трубку, но и на самой трубке. Я представляю, как в то время, когда Ольга готовит лазанью, а я доедаю утренние гренки, хрупкая немолодая женщина вместо отдыха бродит по сырой и притихшей чащобе. Совсем одна.

– Что же такого? – выстанывает Чубарова а потом: – Что происходит?

– Не знаю, – сознаюсь я. Мне хочется плакать вместе с ней.

– Это ведь медведь, да? – допытывается она. Я думаю о том, что медведи не выдавливают глаза своей жертве. Звери так не делают.

– Вы больше ничего не видели? – спрашиваю я, и она замолкает. Молчание длится очень долго, я даже начинаю думать, не отложила ли женщина трубку.

– Он будто взорвался изнутри, – шепчет, наконец, она. Мой вопрос проигнорирован.

– Людмила Васильевна…

– Лучик будто взорвался изнутри, – повторяет она. Судя по голосу, Чубарова полностью выдохлась. Она уже перешла тот горный ручей быстрых фраз, когда чёрная вода переживаний бьёт в ноги, добралась до берега и без сил повалилась на сырые камни. – Я не могла его оставить… таким. Я сходила за лопатой, я… я его похоронила.

– Вы вернулись туда о д н и?! – не сдерживаюсь я.

– Я захватила ружьё, – оправдывается Людмила Васильевна. – У Зайнетдинова в сейфе хранится ружьё, и я знаю, как с ним обращаться. Мой отец обожал охоту, и меня многому научил.

– Стрелять по консервным банкам?! – Теперь я в ярости. Понимаю шоковое состояние соседки, но ничего не могу поделать с рвущимся наружу возмущением. В таком состоянии лучше промолчать, чтобы не наговорить такого, о чём впоследствии пришлось бы жалеть – и потому я заявляю: – Людмила Васильевна! У меня нет слов!

– Я не хотела мешать вам прощаться с Олечкой, – извиняющимся голосом произносит она. – Пожалуйста, не кричите. Простите меня.

Это звучит так трогательно, что моя злость сразу улетучивается. Я с силой провожу ладонью по своим глазам.

– Обещайте не ходить больше в лес одни, – требую я, и в этот момент в трубке раздаётся щелчок.

Подобное иногда случается, когда вы разговариваете по телефону и к разговору случайно подключается кто-то третий или сосед берёт трубку параллельного телефона. Вот только у меня нет параллельного телефона, и в доме Зайнетдинова тоже. А ещё мне кажется, что я слышу в трубке шелест, напоминающий своей равномерностью дыхание, только не вдох-выдох, раз и два, а: раз, два и три.

Тройной цикл сиплого, нечеловеческого дыхания!

Я не знаю, как описать этот звук точнее.

– Я обещаю, хорошо, я обещаю. – Людмила Васильевна, кажется, не ощущает присутствия таинственного слушателя. – Я собираюсь теперь выспаться, как вы мне и велели, а как проснусь, обязательно к вам заскочу.

– Людмила Васильевна, – бесцветным тоном отзываюсь я. – Я иду к вам. Думаю, будет лучше, если вы немедленно уедете в город, и я готов вас туда отвезти.

«С-с-щ, вс-х-х, х-ха-а». Вот как это дыхание звучит. За ним улавливается напряжённое внимание загадочного существа.

Где оно затаилось, чтобы подслушать нас? В одном из пустующих коттеджей? Или оно обосновалось в гостиной дома татарской семьи, фамилии которой я даже не знаю?

– А хозяйство? – возражает она, и я различаю в её тоне твёрдые нотки. – Нет, бросить всё я не могу. Я остаюсь здесь.

– Тогда вы переночуете у меня, – решаю я, и на этот раз Людмила Васильевна не спорит. Чужое дыхание замирает в предвкушении, и я стискиваю трубку так, что пальцы теряют чувствительность. – Завтра разберёмся, как дальше быть.

Людмила Васильевна шмыгает носом, совсем как маленькая девочка, и извиняется.

– Вы замечательный друг, Александр.

– Спасибо, – отвечаю я. – Заприте дверь, я уже иду.

– А я вас жду.

Она разъединяется, и на мгновение я остаюсь наедине с дышащим нечто. Я едва удерживаю себя, чтобы не закричать: «Какого чёрта тебе нужно?!»

Но я, как и Чубарова, вешаю трубку на рычаг.

Эта беседа вымотала меня, и я без сил прислоняюсь к дверной стойке. Хотя в комнате и не жарко, пот стекает по щекам, по спине – градом. Я думаю об этой твари… или тварях… и у меня складывается впечатление, что они подслушивали д е м о н с т р а т и в н о громко. Заявляли о себе. Будто в какую-то свою игру играли. «Вы у нас под наблюдением, человеки! Под колпаком!».

Я резко срываю телефонную трубку, чтобы застать врасплох того, кто подслушивает. Бесполезно – в трубке одни гудки.

Может, я с ума схожу?

Может, и так. Но проверять это лучше во всеоружии.

У меня ведь тоже есть сейф, а в нём – карабин «Сайга».

Прихватив карабин, я отправляюсь к Чубаровой.

                * * *

Вблизи от гор темнеет быстро.

Мы с Хитрецом сидим в зале. В комнате для гостей, укутанная тонким пледом, спит Людмила Васильевна. Я напоил её травяным чаем. Потом позвонил с мобильника в областной департамент по охране животного мира и заглянул к татарской семье. И чиновникам, и соседям я сообщил одно и то же: в лесу возле коттеджей бродит крупное опасное животное, вероятно, медведь. Соседи в пять минут собрались и умотали в город. Департамент обещал направить егерей. Так что на базе нас осталось трое. Я, учительница и кот.

Все двери заперты. Свет в доме выключен, горит одна напольная лампа, та, что рядом с телефоном. Телефон молчит, и дом молчит. Окно передо мной открыто, и в прохладе подступающих сумерек слабо колышется бестелесно-белая занавеска. Я замер в кресле, сжимая в руках «Сайгу», а мои мысли то и дело возвращаются к мешкам для мусора, хранящимся под мойкой, и к портативному холодильнику, который я заметил сегодня в Олькином минивэне, когда мы грузили вещи. Был ли у неё раньше холодильничек? И если ответ отрицательный, то, скорее всего, Олька купила его в городе, куда ездила вчера. Но зачем? – гадаю я.

Эти мешки для мусора… Вчера их было три. Сегодня, когда я упаковывал коробку с отходами, стоящую под раковиной на кухне, оказалось, что мешков уже два.

Что положила туда Олька?

Все эти вопросы колотятся в моей голове, как бильярдные шары. Просто не дают мне покоя, поэтому я крепче сжимаю карабин и чаще оглядываюсь на телефон.

Тот молчит.

«Сашка, береги себя», – «И ты береги себя, Олька».

Я набирал номер сестры несколько раз, но она постоянно оказывалась вне роуминга. Однажды сигнал вроде прошёл, но тут же сбросился.

Конечно, ещё не слишком поздно. Начало одиннадцатого. И Олька отличный водитель, она за рулём проводит времени больше, чем я – в своём любимом кресле-качалке.

Но она уже должна доехать.

А ночь близится.

Темнота вокруг дома, темнота внутри. Летом ночи на Урале светлые, но здесь, у леса в тени Утиного Клюва, мрак порой кромешный, как слепота. Ветер играет занавеской, гудит в ветвях сосен. Половицы потрескивают, и изредка по крыше брякает сорвавшаяся шишка. Так много звуков в тишине.

Хитрец сидит возле меня, сосредоточенный. Его зелёные глазища прикованы к окну. Рыжий с белым кончиком хвост елозит по полу. Уши чутко подрагивают. Кот весь подобрался. Как будто готовится к чему-то. Я борюсь с желанием потянуться и погладить Хитреца. Но ведь тогда мне придётся убрать палец со спускового крючка.

Снаружи дома стонет лес.

Олька забрала пакет для мусора и обзавелась портативным холодильником, а до этого она перекопала лужайку в поисках растоптанной мною мелкой мерзости, Мистера Кишки. Мерзости, которая никак не желала расставаться с жизнью, которую мы не могли найти после того, как я выбросил её в окно. Могла ли она зарыться в землю?

И могла ли сестра, в конце концов, откопать создание, сунуть в мешок, а мешок – в мини-холодильник?

Могло ли оно оттуда выбраться, пока Ольга везла его в минивэне?

Сестра всё не звонит.

Уши Хитреца теперь плотно прижаты к голове, точно кот надел шлем.

Меня подмывает подняться и снять трубку стационарного телефона – но тогда придётся выпустить «Сайгу». На это я не осмеливаюсь.

Но если я сниму трубку? Вдруг вместо гудков на другом конце провода будет глухая тишина, сквозь которую, на грани слышимости, пробивается посвист чудовищного, на «раз-два-три», дыхания.

Вдруг мне кто-то ответит?

Мы с Хитрецом продолжаем ждать.

Мой дядька говорил: если долго-долго ждать, можно ведь и дождаться.

В открытое окно заглядывает ночь. Больная, безлунная темнота, которая, как соучастница, готова скрывать любую тайну.

И телефон на стене. Безмолвствует, но я чувствую в нём напряжение, которое растёт, ширится, наполняет воздух вибрацией, – словно вот-вот раздастся звонок.

Я до смерти боюсь, что телефон зазвонит.

После этого что-то обязательно начнётся.