Глава 1. Утро

 В маленькой комнате воздух был сопревшим. Казалось, что дышишь плотным газом, который, разливаясь по венам и впитываясь в ткани, делал тебя таким же плотным. Это плотное безумие давно заполонило мой мозг. Мой мозг, который мало чем отличался от этого сопревшего воздуха. Кислый воздух вкуса мокрых перьевых подушек, которые никогда не просыхали до конца. Этим запахом пахнут стены. Кто бы мог подумать, что эти глухие бетонные стены способны пахнуть.
 Каждое утро я просыпалась в этом плотном мире снаружи и внутри меня. Каждое чертово утро я проделываю одно и то же.
 Еще не открыв глаза, я чувствую запах своего тела. Несвежий, такое же плотное и такое глухое, как пропахшие мною стены. А, открыв глаза, я начинаю рассматривать серый убогий потолок. Я знаю каждый сантиметр, каждый атом этого потолка. На стыках желтые подтеки с черным контуром. Они похожи на кардиограмму тихого моря. Волнообразные линии, резкие в некоторых местах, были словно нарочно нарисованы неумелым художником, который начал оформлять потолок в порыве деяния творчества, и не закончил, успев сделать лишь точечный контур грифелем. Я знаю каждый удар и скрип головки аппарата. Слышу журчание воды и движение этих желтых волн. Как странно!
 Затем я встаю и прокладывая путь в ванную, запинаюсь о книги.
 Если бы невозвращение книг в библиотеки каралось законом, мне бы присудили пожизненно. Или сразу же смертную казнь. Наверное, в городе не осталось больше библиотек, которые бы не пострадали от моей жадности и забывчивости.
 Подержав зубную щетку во рту просто из-за привычки, я сплюнула и посмотрела в зеркало. Множество расколотых лиц с синяками под глазами и нестертой косметикой раздраженно взглянули на меня. Я бы носила маску, как те герои-уроды из фильмов, если бы это не делало меня еще уродливей. Я бы разбила зеркало, не жалея потемневшей кожи на руках, если бы оно же не было разбито. Сколько раз я плевала в свое лицо, сколько раз я разрезала его на мелкие острые осколки.
 Как хорошо, что сегодня дождь. Я не люблю солнце. Расческу я потеряла дня четыре назад, поэтому расчесываться сегодня мне тоже не пришлось. Спутавшиеся волосы щекотали плечи и спину, и поэтому я убрала их в хвост. Сев на матрац, я достала из ближайшей стопки первую попавшуюся книгу. Она была очень стара, в мягком переплете. На потрепанной обложке не было видно даже уже имени писателя и названия. Лишь последние три буквы «рий» еще можно было разобрать. Первых 17 страниц не было, на восемнадцатое красовались два пятна. Жирное и красное. Красное деяние принадлежало чей-то крови. Боже, эта книга уже так давно лежит у меня, что вполне возможно, что кровь принадлежит мне. Разглядывая эти пятна, я представляла, как они борются друг с другом. Сражаются за место быть на этой странице и отпечататься на обороте. Борьба превращалась в танец, и жирное пятно медленно вытесняло пятно крови.
 Не было видно почти целый абзац.
 «…необъяснимые факты. Трупы людей, которых кремировали, вели себя необычно. Их конечности скрючивались, пальцы рук растопыривались, а рты раскрывались. Создавалось впечатление, что покойники словно чувствуют, что их сжигают, что им больно и они корчатся от боли и кричат…»
 Впору скорчиться от смеха. Но вместо этого я начала представлять, как это – быть сожженной или погребенной. Я попыталась представить эту боль. Оказалось, что это все мне так знакомо. Я погребена в своем гробу – хилой комнатушке на дне мира, книги – земля, узкие окна – щелки между досок моего гроба, а запах – запах моего гниющего тела, истерзанного безысходной паникой. Я сожжена своей тюрьмой, раскрывая рот бесшумных криков и растопыривая пальцы припадочными спазмами. Этот огонь без пламени, без дыма. Он прожигает дыру в животе, и начинает ползти во все стороны. И вот от меня остаются только конечности, медленно тлеющие. И лишь голубоватый тонкий дымок свидетельствует о том, что я все-таки горю. Вернее, догораю.
 Нет, гореть от тюрьмы, полной дерьма и желтых страниц, это совсем не то. Мне так хочется испытать настоящий огонь. Или быть по-настоящему, хотя бы пару суток, под землей, в заколоченном гробу.
 Они, конечно, мертвецы, им не понять, им не узнать, где они и что с ними делают, закапывают или сжигают в печи крематория. Им все равно. Мне – нет. Я хочу знать, что ожидает мой труп после смерти и каково это…
 Закурив сигарету, я выглянула в окно. Китайцы возили тележки дешевых шмоток. Наверное, поклажи были вдвое больше своих владельцев. Из соседней кухни несло квашенной капустой. Ее запах тут смешивался с запахом помоев, контейнер с которыми стоял прямо под моим окном. Сверху доносились детские крики и отборный мат мамаши. Боже, когда же она, наконец, застрелит сначала его, а потом себя? Ей всего семь, а она уже познала достоинства своего папаши и горести своей никчемной жизни. Интересно, согласилась бы она гореть со мной в печи? Или бы упекла туда своего папашу-извращенца. О, да, это был бы верный выбор. Этот большой мешок с дерьмом устал трахать свою разжиревшую и обвисшую жену. И вдруг, в пьяном угаре, ему показалось, что его дочь достаточно взрослая, чтобы трахать ее за малейшую провинность. Интересно, а мать не ревнует его к нему? Или тоже принимает участие.
 Мимо проезжали желтые, покрывшиеся ржавчиной, побитые такси. За рулем сидели такие проржавевшие водилы, тоже, кстати, не раз побитые.
 Нужно было идти на работу, будь она проклята. Натянув на голое тело платье, которое было куплено за сущие гроши у соседа-китайца, я сняла дверь с цепочки, и, открыв ее, тут же получила пощечину:
- Когда ты заплатишь за комнату?! Я устала ждать, ты слышишь меня, мерзкая тварь?!
Поправив свою прическу, я посмотрела на жирную тетку исподлобья:
- Да заплачу я за твою помойку…
- Уже неделю деньги донести не можешь, - перебила она меня. – Сегодня денег не будет, будешь на хрен ночевать уже на улице!
 С этими словами она удалила свой жирный зад, шаркая грязными, дырявыми тапками. Тетушка Эллис никогда не забывала об оплате, точно так же как и подогнать тех, кто слабее и меньше ее в размерах. О, тетушка Эллис! О, добрейшая тетушка Эллис! Как бы я хотела перерезать твою глотку, покрывшуюся жиром, тихой безлунной ночью. Знаешь, Эллис, как бы я сделала это? Я бы принесла тебе двойную оплату, за два месяца вперед, тогда бы ты точно не стала экономить и пропила бы ровную половину в баре через дорогу напротив. Твое уродливое тело принес бы твой мерзкий сынок, такой же пьяница, как и ты. Потом, услышав твой храп через тонкие стены этого клоповника, я достала бы нож. Самый тупой, ржавый нож. Чтобы он не резал твои ткани и жировые прослойки. А чтобы он рвал. Ты знаешь, Эллис, что рванные ткани срастаются в три раза медленнее, чем порезанные остреньким, заточенным ножом из хорошей стали? Конечно же, ты не знаешь этого. Твоим ожиревшим мозгам, плавающим в черепной коробке, заполненной спиртом и сурагатной водкой, уже даже не под силу посчитать, сколько тебе заплатили. Так вот, Эллис, я бы взяла этот нож и тихонько прокралась в твою убогую квартирку. За мгновение перед тем, как перерезать твое горло, я бы разбудила тебя. Чтобы ты поняла, кем ты наказана. Я бы поймала твой не озвученный немой крик в стакан со льдом и очень медленно пила его маленькими глотками, ведь именно так пьют яд. Или дорогое вино столетней выдержки. Потом я бы вырезала твои глаза, нанизала на зубочистку и опустила в стакан с мартини вместо оливок. Как же приятен сок твоих очей! И микроскопические паразиты, что живут в них, прямо тают на языке. Взрыв вкусов и ощущений. Из твоих поседевших, поредевших сальных волос я бы сплела себе пару браслетов. Я нарисую на твоем лице улыбку. Такую добродушную, до мочек ушей, такую лучезарную, которая никогда не обезображивала твою физиономию. Твое тело, как дешевый холст огромных размеров. Но в этом даже есть свой плюс, я могу размашистыми штрихами изобразить море на твоем животе. Или, например, попробовать нарисовать тут волнистую кардиограмму, что на моем потолке, на твоих колыхающихся бедрах. И коктейль твоей крови и моей победы над нещадным злом будет покруче Кровавой Мэри. Я назову эту ночь «Кровавая Эллис».
 Я поднялась с пола, поправила платье и закрыла дверь на ключ, выпустив сначала из замочной скважины рыжего таракана.