Посвящается кроссовкам фирмы ________(здесь могла-бы быть ваша реклама), поскольку ничто так не помогает человеку пройти нелегкий жизненный путь, как хорошая обувь.
1.Вместо предисловия.
Каггг же таггг??? - мысленно вскричал я, мысленно постукивая зубами, то ли от негодования, то ли от годования, но несколько излишнего - ведь это же несправе... Ну-ну-ну, хотел порассуждать об экономике региона или политике государства в области образования, а тут - нате, справедливость. Шалишь, парниша, как сказала бы Эллочка. Тут либо одно, либо (хм) ни одного... Да и ладно, да и бог с ним. Точнее с ней... С ними, в общем. Чего ради анализировать экономику, не имея возможности что либо в ней изменить. Лучше растянуться на диване, мечтательно вперить глаза в потолок и вспомнить молодость, т.е. то время, когда трава была зеленее, вода чище и друзья еще не превратились в таких же, как ты стареющих обормотов. А чего, собственно, просто так вспоминать? Ежели вспоминать, так надо кому-то рассказывать. Но тут встает ребром вопрос – кому именно? После недолгих раздумий ответ, явно подслушанный у Скорсезе, возникает, как бы, сам собой – всякому, кто станет слушать! Но когда аудитория возрастает до г-астрономических цифр, т.е. больше себя одного, класс ответственности за сказанное так же возрастает многократно, а посему воспоминания свои я решил зафиксировать, отредактировать, а потом уже изложить на доступном носителе, а если получится, то и озвучить их собственным голосом, т.е. записать аудиокнижку. Придумал даже название - зарисовки с иллюстрациями, где в качестве зарисовок будут выступать коротенькие рассказы, а в качестве иллюстраций, там, где это придется к месту – стихи и песни (в данном случае - их тексты). Свои рассказы, имеющие весьма абстрактную хронологию, я собираюсь по мере необходимости или просто по желанию, разбавить вымыслом, т.е. не описанием людей и событий, а скорее своим представлением о них, поэтому, как принято говорить в таких ситуациях - все совпадения прошу считать случайными.
2.Начало.
Как вы сами понимаете, для того, чтобы описать вышеупомянутую молодость, необходимо сказать несколько слов о самом начале пути, без которого, собственно, молодости-то и не было бы, так уж устроен мир.
Итак…
Детство мое было в меру безоблачным, и протекало, а теперь уже кажется, что - пролетало, в обычном городском дворе огромного пятиэтажного дома. Огромного не потому, что пять этажей казались нам Эверестом или хотя бы пиком Коммунизма, а потому, что дом этот имел целых восемнадцать подъездов. В шестидесятом, когда он был построен, подобные хрущебообразные строения в нашем городе насчитывали обычно четыре или шесть подъездов, и изготавливались в виде оштукатуренного и накрытого двускатной крышей параллелепипеда. В отличие от них, наш дом, выстроенный из красного кирпича, изгибался буквой П, очевидно символизируя столь любимое советским народом слово Пятилетка. Двумя длинными сторонами дом выходил на две параллельные улицы - проспект имени доблестного нашего Карла Маркса и узкую, но содержащую в себе трамвайные пути улочку, названную именем летчика-героя Анатолия Серова. Верхняя часть буквы П, ее перекладина, была обращена к источнику ужасающего, тошнотворного запаха, а точнее вони, поскольку примерно в двух сотнях метров, за кирпично-дощатым, цвета шкуры молочного поросенка, забором, производил на свет божий свою продукцию городской мясокомбинат. Нынче на месте пустыря, разделявшего дом и упомянутый объект, направив на восход выведенную из строя умелыми руками пушку, покоится на бетонном постаменте танк-34, а собственно пустырь заасфальтирован и назван площадью Победы. Но тогда, в начале шестидесятых, на этой бесхозной территории, поросшей сорной травой, мальчишки и девчонки гоняли мяч, изображая игру в футбол. В самом центре пустыря из земли торчал кусок грубо отесанного гранита, к которому была прикручена табличка, наверное с указанием планов на будущее. Однажды, в очередной раз прибежав на пустырь погонять мячик, мы обнаружили, что камень осиротел - видимо табличка из толстого черного стекла кому-то очень понравилась и ей, как говорят одесситы, приделали ноги. Вдоль забора дурнопахнущего мясокомбината были проложены железнодорожные рельсы, по которым иногда (логика сегодняшнего моего мышления подсказывает, что это случалось периодически), так вот, по рельсам проезжал самый настоящий, дымящий огромной черной трубой паровоз. Паровоз, в отличие от привычного, с утра до вечера громыхавшего и скрежещущего на крутом повороте рельс трамвая, был предметом особого интереса и мы, совсем еще, по сути, клопы, (которых, конечно же, постоянно ругали за то, что мол, смылись со двора и опять торчат на дурацком пустыре), мы с нескрываемым восхищением глазели на это чудо техники и на чумазого машиниста, выглядывавшего из незастекленного окна паровозной кабины. Наверное, чумазым он вспоминается потому, что именно таким я позднее много раз видел его в художественных фильмах... Паровоз тащил за собой, а иногда толкал перед собой один-два высоких деревянных вагона, о содержании которых можно было только догадываться. Но тогда заниматься этим, т.е. догадываться, никому, пожалуй, и в голову не приходило, просто глазели и все. Хотя с полной уверенностью я могу сказать это только о себе, а что было в головах у других малявок, мне не ведомо...
В те далекие, теперь уже, времена, я не строил планов на будущее, не был озабочен профориентацией и всерьез волновал меня, пожалуй, только один вопрос – придут ли сегодня биться на деревянных мечах мальчишки из-за арки. Сей момент требует небольшого пояснения - дом наш имел (собственно и сейчас имеет, ничего с ним, слава богу, не случилось, но, поскольку это воспоминания, будем везде употреблять прошедшее время) так вот, имел он несколько арок, для облегчения проезда во двор и обратно. Арки были циркульными, т.е. имели полукруглые своды. Этим, собственно, их убранство ограничивалось - пилястры и прочий декор у советских архитекторов были, очевидно, не в чести, а может просто не вписывались в смету. Автомобилей в пользовании у наших горожан в те времена практически не было, даже мотоциклы и мопеды были большой редкостью, поэтому не о них, не о поклонниках отечественного автопрома пеклись проектировщики, встраивая эти архитектурные элементы в конструкцию жилого дома. Вполне возможно, что их наличие обусловливалось тем, что на ножке буквы П, улегшейся вдоль проспекта Маркса, располагались магазины - гастроном и булочная, к которым, привозящим продукцию грузовикам, следовало подъезжать со двора, попадая туда как раз через те самые арки. Так вот, этими характерными для Петербурга, но довольно редкими в сибирских городах сводчатыми проемами, дом делился на несколько неравных частей. Я и мои друзья-товарищи жили в последних трех подъездах (с шестнадцатого по восемнадцатый), отделенных одной из арок, и география наша была совершенно самостоятельной. Детей одного возраста (плюс-минус год-два) по разным причинам не посещавших детский сад, в этом трехподъездном хвостике насчитывалось человек пятнадцать. Однако в других подъездах, там, за аркой, тоже жили дети, которые время от времени вторгались на нашу территорию. Стоит отметить, что приходили они не для того, чтобы немедленно начать добывать нефть или мыть золото, а для того лишь, чтобы покачаться на качелях и покружиться на карусели, в общем, поиграть на уличной площадке детского сада, который так же располагался где-то в нашем огромном доме. Но, поскольку площадка имела место быть прямо напротив наших подъездов, мы считали ее исключительно своей. Одной из форм пресечения этаких поползновений наших соседей как раз и были сражения на деревянных мечах, которые, бывало, заканчивались синяками и ссадинами, поскольку холодно-деревянным оружием никто из нас особо не владел, и махали им все как попало. Через двадцать лет после Великой Отечественной мы чаще всего играли в войнушку, используя пистолеты, ружья и прочий игрушечный огнестрел, но и оружие героев ледового побоища из фильма Александр Невский, пользовалось заслуженным авторитетом. Конечно, сражения эти были необязательными, и когда возникала идея поиграть, например, в казаки-разбойники, легким движением руки устанавливалось перемирие и мы все вместе носились по соседним дворам, рисуя красным мелом (а точнее обломками кирпича) короткие стрелки на асфальте и на стенах домов.
Что же касается детсадовских, которых воспитатели каждый день выгуливали на исконно наших землях, то мы снисходительно уступали им веранды и песочницы, на час-полтора перемещаясь на тот самый пустырь или на узкую улочку Серова, где громыхал трамвай, под колесами которого можно было плющить мелкие гвозди и бутылочные пробки.
Ах, как хочется вернуться на эти берега детства, в беззаботное, для меня, время. Время первых полетов в космос, бутербродов из серого хлеба с подсолнечным маслом и солью, цветущих газонов посреди широченного проспекта и газировки со вкусом крем-брюле, которую за три копейки выдавал из двух алюминиевых трубочек прислоненный к стене дома красно-хромированный агрегат. Конечно, случалось, что космонавты погибали, выполняя свою нелегкую миссию или в автомате газированной воды не оказывалось стакана, но это не может помешать мне считать детство самой счастливой порой моей жизни...
Построю я утлый челн,
От берега оттолкнусь.
Куда поплыву, зачем?
Вернусь, или не вернусь?
Течение лет моих
Подхватит, и увлечет…
Все лучшее – на двоих,
А худшее все – не в счет.
Уже вдали берега,
Туманные берега.
На левом цветут луга,
На правом лежат снега…
На север глядит компас,
Кормило мое скрипит.
Миную, в который раз
Воронки слепых обид.
Несет мой челн по воде,
До устья – рукой подать…
Причалить бы, только – где?
Вернуться бы, но – куда?
Так далеки берега,
Туманные берега.
На правом цветут луга,
На левом лежат снега…
3. Подвал.
Выражение «иди в баню», приобретшее со временем качество шутливой присказки, в начале второй половины двадцатого века имело вполне определенный смысл, поскольку горячая вода еще не везде стала неотъемлемой частью социалистического бытия, а потребность в помойке, прошу прощения - в помывке, безусловно существовала у граждан, гражданок и их детей - чай не средние века, одним одеколоном не обойдешься. По выходным общественные бани едва выдерживали натиск желающих смыть наслоившуюся за неделю копоть-сажу, выпить кружку холодного кваса или стакан томатного сока и, помолясь на утвержденную очередным съездом народных депутатов партикону, приготовиться к следующей рабочей неделе. У вас очевидно возникло ощущение некоторого несоответствия, мол, кружка пива была бы в данной ситуации гораздо уместней, но не забывайте, что повествование ведется от имени совсем еще маленького мальчика, для которого томатный сок был вкусней всего на свете. Да и пиво в те времена, как утверждают современники событий, встречалось крайне редко. Но вернемся к вопросу чистоты и гигиены. Какое то время в квартирах нашего дома функционировали Титаны - водонагревательные приборы огромных размеров, за что, очевидно, и удостоились своего мифологического наименования. Титан представлял из себя буржуйку с высокой трубой, выведенной в дымоход. На трубу был надет металлический кожух с краном-смесителем, обращенным в сторону ванны. В образованное внешней поверхностью дымоходной трубы и внутренней поверхностью внешнего кожуха пространство заливалась вода, которая, собственно, от трубы и нагревалась. Примерно так же нагревается вода в традиционном тульском самоваре, только горячие угли в него засыпаются сверху. Само собой, это творение рук человеческих, жившее в ванной комнате, надо было чем-то кормить, т.е. топить, что в городской квартире вызывало некоторые неудобства. Об угле речь, конечно, не шла, (помню такую шуточку – Вася, бросай грязную работу, пойдем уголь разгружать!). Уголь, топливо распространенное, а кое-где даже незаменимое, но, для того чтобы нагреть 30-40 литров воды, все-таки нужны были дрова, причем для этой цели годились не только поленья и чурки, а даже щепа, обрезки, огрызки, в общем, какие нибудь деревянные отходы. Покупали эти отходы кто где сможет, а хранили, разумеется, не дома, а в подвале, где для этих целей были выстроены деревянные ячейки, по одной на каждую квартиру.
Подвал тянулся под всем домом, имел высокие потолки и множество квадратных железобетонных колонн, служивших опорой для всей пятиэтажки. Вход в него закрывался массивной деревянной дверью. Прошло какое то время с момента постройки дома и "Титаны" вымерли, поскольку внутренняя труба этой чудопечки быстро ржавела и начинала пропускать воду внутрь, на что буржуйка отвечала сердитым шипением. Ремонту эти монстры, очевидно, не поддавались и их выбрасывали или сдавали в утиль. Поскольку цивилизация, как утверждал Станислав Лем, это обмен ценностей на удобства, жильцы позажиточней для нагрева воды приобретали газовые колонки, а остальные, не имевшие такой возможности, шли в баню, где их дожидались оцинкованные шайки и неограниченное количество холодной и горячей воды. В свою очередь дровяные сараи стали постепенно заполняться отжившими свой век вещами, проще говоря - всяким хламом, как говориться - всяко место пусто не бывает. В подвале не было электрического освещения - толи его не предусмотрели, толи кто то постоянно выкручивал лампочки, точно не скажу. Но то, что мой папа, спускаясь туда, обязательно брал фонарик или свечу, помню хорошо. Я бывал в нашей персональной сарайке не часто, наверное потому, что в эпоху процветания "Титанов" я был еще мал и проку от меня, как от носильшика дров, тоже было мало. Мальчишки во дворе рассказывали о подвале всякие страшилки - в основном о том, что в нем скрываются беглые преступники. Кто знает, может быть там и правда иногда ночевали советские граждане без определенного места жительства, но днем мы с ними не сталкивались, а по ночам, в силу мелкого возраста, мирно спали в своих постелях. Как-то раз, отправившись на дневную прогулку, я обнаружил, что дверь в подвал, на которой обычно висел огромный, видавший виды замок, открыта настежь. Мне тогда было лет пять, наверное, но гулял я один, поскольку окна нашей квартиры были обращены во двор и бабушка присматривала за мной не выходя из дома. Любопытство, присущее детям в принципе, а пятилетним детям в особенности, конечно же, заставило меня заглянуть внутрь. Дневной свет, проникавший через верхнюю часть подъездной двери, забитую толстым, запыленным рифленым стеклом, тускло освещал уходивший вниз лестничный пролет, (точно такой же, как между этажами в подъезде) и даже нижнюю часть одной из колонн, о которых я уже упоминал. Спустившись на несколько ступеней, я убедился, что ничего особенного не произошло и преодолел оставшиеся. Подвал уходил в стороны двумя длинными неосвещенными коридорами. В воздухе стоял запах сырости, прелого тряпья и подгнившей картошки, которую некоторые жильцы хранили в своих ячейках. Ближайшее пространство коридоров было мрачным, ему еще доставалось какое-то количество уличного света, а дальше, в нескольких шагах, уже ничего не было видно. Получив нужную порцию адреналина (кто бы знал тогда, что это так называется), я намеревался бегом, насколько позволяло соотношение моих ног и довольно высоких ступеней, выбраться на поверхность и предстать пред бабушкины очи - мол, я тут, во дворе, можешь заниматься своими делами. В этот момент кто-то зашел в подъезд, при этом сильно хлопнув уличной дверью. Может быть от этого, а может быть по каким то иным, совершенно мистическим причинам, дверь в подвал, только что гостеприимно распахнутая, оторвалась от стены и через пару секунд просто закрылась. Я оказался в темноте. По сути это выражение передает случившееся - мол, было светло, стало темно, произошла смена двух абсолютно естественных для мироздания состояний. На самом же деле темнота накрыла меня каким то толстым, мягким, дурно пахнущим мешком! Вместе с ней возникла непривычная, давящая на уши тишина, сквозь которую пробивались далекие гулкие звуки неторопливых шагов поднимавшегося на какой то из верхних этажей жильца. В первый момент я закрыл лицо руками, как будто это могло спасти то темноты, потом инстинктивно вытянул их перед собой и сделал шаг. Первая ступенька оказалась неожиданно близко. Споткнувшись, я упал на вытянутые руки и на колени, и стал на четвереньках подниматься наверх. А за спиной, из глухой темноты, что-то огромное и ужасное безмолвно протягивало ко мне свои холодные щупальца... По нависшей над головой полупрозрачной, липкой паутине неторопливо передвигались мохнатые черные пауки, лениво переставляя бессчетное количество тонких колючих лапок. Рядом со мной, на ступеньках, свернулись клубком мерзкие, покрытые мелкой шершавой чешуей, ядовитые змеи, а по длинному, уходящему в неизвестность пыльному коридору, держа в грязных, окровавленных руках тяжелый ржавый топор, приближался беспощадный разбойник, которому оставалось сделать всего несколько шагов до последнего поворота... Казалось, что ступеням не будет конца, но я упорно взбирался на них и, наконец, уперся головой в дверь. Очевидно недавно кто-то смазал петли, она подалась плавно, без скрипа, впустив в подвал узкую полоску спасительного серого света. Я встал, точнее, вскочил на ноги, толкнул дверь плечом и выбежал на улицу. Ладони были грязными, на оцарапанных коленях проступили мелкие бусинки бардовой крови, но все это не имело никакого значения. Главное, что я слышал чьи-то голоса, видел недоуменно уставившуюся на меня девчонку из соседнего подъезда, дышал теплым, чистым летним воздухом и ничего не боялся! Коленки у меня подогнулись, я сел, облокотившись спиной на нагретую солнцем стену дома, и асфальт подо мной предательски потемнел...
4. Борки.
Летом 66-го я отправился на отдых к своей деревенской бабушке. Жила она в Усть-Ишимском районе, в деревне с заповедным названием Борки (с ударением на букву и). Слово "отдых" я использую здесь в следующем смысле - мне предстояло погулять на свежем воздухе по зеленой травке, попить парного молочка, поесть ароматнейшего деревенского хлеба, вобщем разгрузить на какое-то время родителей и городскую бабушку от ежедневных забот по кормлению и воспитанию. Добраться до деревни можно было двумя способами. Первый способ - теплоходом по реке, до имеющего деревянную пристань поселка Усть-Ишим, а потом на катере, непосредственно до места назначения. Второй способ включал в себя перелет на самолете местных авиалиний, до Усть-Ишима, но потом, все равно, по реке, на том же катере. В первом случае путешествие длилось почти три дня. Неторопливый 65-ти метровый красавец "Чернышевский", построенный в конце пятидесятых в Германии, позволял насладиться речными пейзажами в полной мере. Теплоход имел две палубы, два ресторана, два салона и каюты, в которых помещалось от одного до восьми человек, в зависимости от стоимости билета. Не знаю, какие ресурсы были задействованы, но в тот раз мы с мамой расположились в двухместной каюте на средней палубе и даже пару раз сходили пообедать в ресторан. Что же касается второго способа, то он, хотя и давал возможность существенно сэкономить время, не был принят, поскольку местная авиация располагала на тот момент только расчалочными бипланами Ан-2, или попросту "кукурузниками", безупречно надежными, но абсолютно некомфортабельными самолетами, перелеты на которых не доставляли никакого удовольствия. Наверное можно было попасть в Усть-Ишим и автотранспортом, но этот вариант, почему-то, никогда не обсуждался.
Изначально привлекательное путешествие по реке через несколько часов превратилось в утомительное ожидание, поскольку всё, что было доступно на теплоходе, было осмотрено, бросить за борт и посмотреть, как оно поплывет, было нечего, а значит оставалось сидеть в каюте или прогуливаться по палубе, разглядывая довольно однообразные очертания речного берега. Изредка березовые рощи сменяли кособокие поля, кое-где видны были деревянные постройки, возле которых копошились малюсенькие человеческие фигурки, а уж собак и кошек без бинокля вообще было не разглядеть. Опуская подробности этого плавания, можно сказать, что двое суток на теплоходе и несколько часов на катере, наконец-то, были позади, мы спускались по качающемуся трапу на песчанную отмель, чтобы по узкой, круто уходящей вверх, тропинке подняться на высокий берег могучей сибирской реки. Бабушка поджидала нас. Обнялись, почеломкались, как обычно бывает при встрече.
Первой достопримечательностью, встретившейся на нашем пути к деревне, была свалка, почти полностью состоявшая из стальной стружки разного диаметра и длины. Собственно это был большой стружечный холм, возникший в следствии деятельности ЦРМ (не путать с ЦРУ) - центральной ремонтной мастерской, оснащенной металлорежущими станками. Мастерская, соответственно своему названию, занималась ремонтом сельхозтехники, ведущей битву за урожай на отдельно взятой территории бескрайних просторов нашей социалистической родины. Стружка, получавшаяся в результате этого ремонта, имела изумительно привлекательный вид, переливалась всеми цветами побежалостной радуги, от бледно-желтого, до темно-фиолетового, растягивалась и гнулась, но при этом была крайне опасна из-за острых, как бритва, мелкозубчатых краев. Не раз приходилось мне зализывать царапины и порезы, оставленные этой ржавеющей под небом голубым красотой.
Сосновый бор, который вовсе не в диковинку для северных рубежей нашей области, подступал к деревушке почти вплотную. Сама деревня состояла, большей частью, из бревенчатых пятистенков - построек на две семьи, придуманных кем-то, очевидно в целях экономии стройматериалов - одна стена у двух рядом стоящих домов была общей. Описывать деревенский дом можно долго, но сейчас это не входит в мои планы. Скажу только, что половина пятистенка, в которой жили бабушка и дедушка, состояла из двух комнат, первая из которых была гостинной и кухней одновременно, а во второй стояли две кровати с панцирной сеткой, а на ночь там устанавливалась еще и моя раскладушка. В дверном проеме между комнатами вместо двери висела полотняная шторка, а окна прикрывали легкие ситцевые занавески, надетые на шнурок, натянутый между двумя гвоздиками. Центральную часть дома занимала русская печь, плитой для готовки обращенная в сторону гостинной тире кухни, а гладкой стеной, обмазанной глиной и побеленной обычной известкой - в сторону спальни. В печи бабушка выпекала хлеб и томила борщ, на плите жарила картошку и рыбу. Газовых плит в обиходе у сельчан тогда еще не было, поэтому печь была теплым и добрым сердцем деревенского дома.
Дед мой, Петр Фоминых, был чалдоном - коренным сибирским жителем, из народа, поселившегося в здешних местах задолго до Ермака. Невысокий, сухой, темнокожий, немногословный. Трудился он в том самом ЦеРеэМе, точнее в тех самых ремонтных мастерских, ладил и с металлом и с деревом, вся мебель в доме была его работы. Любил дед рыбалку, и не только любил, но и владел этим промыслом в совершенстве, так что Иртышскую стерлядь, и даже короля речных угодий - осетра, мне довелось отведать и в ухе и на сковородке. В бабушкином буфете всегда стоял мешочек с сушеными гальянами, а во дворе на веревке вялились чебаки и язи. Кроме рыбы, в летнее время доминирующей в рационе, на столе всегда присутствовало козье молоко. С непривычки напиток этот воспринимался как наказание, поскольку его вкус и запах сильно отличались от молока коровьего, а уж о сравнении с городским пастеризованным и говорить не приходится. Но человек ко всему привыкает, привык и я. А кроме того подружился с двумя козлятами, жившими во внутреннем дворе, а они, как известно, тоже пьют козье молоко. Бабушка приехала в Сибирь совсем молодой, в девичестве носила фамилию Мамонтова, и, чем черт не шутит, вполне могла быть дальней родственницей того самого, известного. Семья Мамонтовых была выслана в Сибирь откуда-то из европейской части страны, обжилась на новом месте, обзавелась крепким хозяйством, но и здесь была раскулачена, а мой прадед, по маминой линии, был увезен в неизвестном направлении, где и сгинул навеки. В молодости бабушка была статной, светловолосой красавицей и в европе стала бы, наверняка, знатной невестой. Но в сибирской глуши выбор был невелик, так и возникла семья Фоминых. Детей в семье было шестеро. Моя мама, родившаяся в 34-м, была ни старшей, ни младшей, где-то в серединке. В конце сороковых - начале пятидесятых мои дяди и тети один за другим перебрались в город, в поисках лучшей жизни, а точнее - хоть какой нибудь работы. Не стала исключением и моя мама.
Кроме прелестей деревенского быта, включавших в себя сеновал с душистым сеном, чердак с рядами березовых и осиновых веников, глубокий холодный погреб, где на глыбе льда, не тающей все лето, хранились молочные продукты и свежая рыба а так же сарайки, где жила коза и двое ее деток, с едва пробивающимися рожками, была в доме одна вещь, которая притягивала меня, как магнит. Изысканная конструкция на фигурных чугунных ножках, с хорошо известной всему свету фамилией Зингер, отлитой на станине и ажурной, плавно качающейся полочкой-педалью, вот что было предметом моего неподдельного интереса. Откуда это чудо техники оказалось в глухой сибирской деревушке, для меня остается загадкой. Хотя, учитывая тот факт, что производство швейных машин мануфактурной компанией Зингер в городе Подольске началось еще в 1900 году, и выпускались они не штучно, а десятками тысяч, да к тому же и продавались в рассрочку, можно сказать, что этот гаджет был вполне доступен широким слоям населения. Кстати, Исаак Зингер, талантливый инженер и коммерсант, а в прошлом театральный актер, сам ничего не изобретал, а лишь модернизировал, как сказали бы сейчас, запатентованную еще в 1846 году американцем Элиасом Гоу машину, способную делать до трехсот стежков в минуту. Усовершенствования Зингера оказались очень удачными, и он, присвоив машинке свое имя, начал серийный выпуск этих изделий сначала в Америке, потом в Европе, а позднее и в России. При нажатии на педаль, машинка начинала издавать мягкий, завораживающий стрекот, огромное черное колесо с изогнутыми литыми спицами медленно вращалось, протягивая узким желобком тонкий желтовато-коричневый ремень из сыромятной кожи а над головой что-то перемещалось и поблескивало. Я не оговорился, это происходило именно над головой, поскольку на педаль я нажимал руками - ноги со стула до нее еще не доставали...
Занесло меня в Сибирь, занесло
В край высоких трав и ветреных снов
Не на миг, не на беду, не на зло
Занесло меня в Сибирь, занесло…
Видит Бог, я вольной воли искал
Я лакал бальзам озерных зеркал
Постигал Фортуны скорбный оскал
Блики звезд и Солнца дерзкий накал
Между небом и землею паря
Окунался в акварель сентября
И ласкал меня, надежды даря
Край, где сквозь урман кричат лагеря…
Словно ветром уносимый листок
Закружился по пути на восток
Что бы горстью растревоженных строк
Подвести беспечной жизни итог...
Занесло меня в Сибирь, занесло
В край суровых зим и бережных слов
Не на миг, не на беду, не на зло
Занесло меня в Сибирь...
5. Хлебозавод.
Поскольку все в жизни должно находится в разумном равновесии, в пику зловонному мясокомбинату, с противоположной стороны до нас доносился просто божественный, вызывающий обильное слюноотделение аромат, что являлось заслугой Хлебозавода номер два. Хлебозавод, как и все (ну или почти все) городские предприятия, имел довольно высокий забор и проходную по соседству с большими воротами, из которых каждое утро выезжали автомобили, груженые продукцией, испеченной в ночную смену. Уложенные ровными рядами на деревянные лотки, разъезжались по городу нарезные батоны, круглые посыпные булочки и буханки серого, по шестнадцать копеек, покрытые хрустящей корочкой. Корочка свежего хлеба была настолько привлекательной, что купленная в магазине буханка редко попадала домой без отгрызенного уголка. Но самым большим деликатесом у нас во дворе считался хлеб, недавно вынутый из печи, мякиш которого еще не остыл и просто обжигал руки, когда буханку разламывали на части. Отведать такого хлеба приходилось не часто, поскольку добыть его было непросто. В магазин хлеб попадал уже остывшим, (лавку, торгующую свежеиспеченной продукцией открыли только в 90-х), поэтому поесть горячего хлеба в середине шестидесятых можно было только нарушив закон. Хорошо известно, что темные делишки планируются, предпочтительно на темное время суток, потому и называются темными. Хотя, конечно, есть и другие объяснения этому определению. Это не главное. Одним из обстоятельств, мешавших нашим хулиганским планам, было то, что родители не разрешали своим чадам болтаться во дворе после захода солнца, понятное дело - у них, у родителей, был свой опыт взросления, который, к тому же пришелся на лихие военные годы, поэтому о темных делишках они, наверняка, знали не по наслышке. Однако, имея под боком такое вкуснопахнущее предприятие, мы постоянно мечтали туда попасть. Речь не шла о создании ОПГ, или просто банды, всех дел-то было - перелезть через забор, добраться до помещения в котором складировали свежеиспеченный хлеб и стащить одну буханку. Юридическая сторона вопроса не обсуждалась в принципе - нам было по 6-7-8 лет и с милицией мы еще не сталкивались. Наказанием пойманному эмиссару т.е. посланцу, миссия которого не носит официального характера, могла быть трепка, заданная рабочим хлебозавода, домашняя расправа, если родители каким-то образом обо всем узнают, либо то и другое, в одном флаконе. Родительский гнев был страшней, чем подзатыльник какого-нибудь пекаря, поскольку в некоторых семьях телесные наказания считались нормой и за серьезную провинность, а кража социалистического товара была именно таковой, многие мальчишки могли получить порку по первому разряду. Порка, как всем хорошо известно, имеет древние корни, и, когда то, была неотъемлемой частью человеческих взаимоотношений. Она повсеместно применялась не только для воспитания детей, но и для перевоспитания взрослых, поскольку боль - это одно из самых запоминающихся ощущений. Собственно, воздействие на инстинкты и подсознание и является основной задачей такого типа экзекуций. Выработка рефлекса, как у собаки Павлова - сделал что то не так, и уже ощущаешь это своей пятой точкой а то и всей спиной... До сих пор находится немало сторонников порки или телесных наказаний в принципе, да и людей, спокойно нажимающих на курок на нашей планете тоже немало, никуда от этого не деться - есть такие люди, которым насилие доставляет удовольствие, даже если они сами себе в этом не признаются. Насилие, как антитеза гуманизму, еще не скоро прекратит свое существование, да и прекратит ли вообще? Двойственность мира, извечная борьба противоположностей при всем их стремлении к единству, борьба за территории и ресурсы - это наша действительность, и каждый, в соответствии со своими убеждениями, прикладывает усилия, чтобы склонить чашу весов в ту или иную сторону. Китайский философ Кун-Фу-Дзы, а попросту - Конфуций, предлагал основываться на гуманизме в отношениях между людьми, еще двадцать пять веков назад. Конечно его гуманизм был классовым и предполагал почтительное отношение в первую очередь к людям знатных сословий, но, пожалуй, это была серьезная попытка заменить насилие взаимопониманием. А у нас во дворе, для тех, кого не пороли, наказанием могло быть что угодно, чаще всего это была длиннющая лекция на тему "как тебе не стыдно" и кратковременные запреты на вечерние прогулки. Мои родители были как раз из второй категории, т.е. от телесных наказаний я был избавлен. Очевидно они умели найти в жизни то, что делало ее привлекательной, разнообразной, и лишало их необходимости выплескивать свое недовольство ситуацией в виде рукоприкладства. А может этому препятствовала их врожденная интеллигентность. Поскольку не все мои товарищи по двору были такими везунчиками, т.е. кое у кого отцовские ремни уже оставили глубокий след на попе и, безусловно, в душе, выбирать лазутчика старались из тех, кого меньше наказывают. Конечно, все надеялись на лучшее, авось пронесет, никто за руку не схватит, но подстраховаться никогда не вредно. Забегая вперед, могу сказать, что со временем именно мальчишки, терзаемые постоянными порками, рано или поздно начинали презирать закон и порядок. Чем старше они становились, тем меньше боялись домашней трёпки, приобретали уверенность в своем вранье и привыкали жить по принципу - не пойман - не вор. Стремление скрыть свои поступки, вместо того чтобы их объяснить, выстраивало прочную стену непонимания и неприятия всего окружающего, поскольку окружающее было априори настроено агрессивно. Не хочу сказать, что все остальные мальчишки и девчонки выросли абсолютно открытыми, чистосердечными людьми, в каждом человеке есть определенной степени двуличие, как сказал Франсуа Ларошфуко - "Мы так привыкли притворяться перед другими, что под конец начинаем притворяться перед собой." Но, все же, телесные наказания, по моему глубокому убеждению, обостряют состояние раздвоения личности, которое, как известно, может дойти до варианта доктора Джекила и мистера Хайда...
Так вот, находясь в числе тех, над кем Домоклов ремень не нависал, я все же побаивался подобных мероприятий, но от куска добытого другими мальчишками горячего хлеба отказаться не мог, поскольку был он душераздирающе ароматным. Однако, после парочки удачных экспедиций, предпринятых моими товарищами, подошла и моя очередь, никуда не денешься - с тобой делились - отрабатывай.
Перебраться через забор Хлебозавода можно было только в одном месте, там где к нему, почти вплотную, была приставлена пара железных гаражей, крыши которых были чуть ниже самого забора. По счастливой случайности с другой стороны забора время от времени складировали какие-то деревянные ящики, по которым можно было спуститься на землю, несмотря на то, что они скрипели, прогибались и раскачивались под ногами. Взрослого эта пирамида, пожалуй, не выдержала бы, но для шести-семилетнего пацана служила вполне приемлемой опорой. Выбрав вечер, когда родители чем-то увлеклись и не заметили, что уже стемнело, я отправился за добычей. Забраться на гаражи было делом привычным, перекинуть ноги через забор, повиснуть на пузе и нащупать ногами верхний ящик, тоже было несложно. Я стоял на шатком штабеле и не мог отпустить край забора, казалось, как только я это сделаю, ящики тут же рассыплются подо мной с треском и грохотом. Понимая, что времени у меня совсем немного, в любой момент могут позвать домой, придумывай потом, почему ты не слышал, как тебя позвали в окно, да и что, сам не видишь, что уже темно совсем и все дети по домам! Да нет же, и Вовка и Юрка еще гуляют... но это не аргумент, ты же обещал, надо быть ответственным, а то завтра вообще гулять не пойдешь, в общем, как-то так. Я уже отпустил забор, встал на коленки, и стал опускать одну ногу вниз, чтобы найти какую нибудь щелочку, которую можно использовать как ступеньку, когда услышал грозный окрик
- Ты что тут делаешь? пи-пи-пи. Заблудился что-ли? пи-пи-пи-пи-пи-пи. Ну, давай, спускайся, посмотрим, большие ли у тебя уши! Отказавшись от столь лестного предложения, я вскочил на забор, при этом сильно толкнув ногой верхний ящик, который грохнулся на землю и слегка скособочился. Не задерживаясь, соскользнул, как с горки, с покатой крыши гаража и, оказавшись на земле, задал стрекоча, как будто вышедший покурить рабочий, который меня застукал, бросится за мной в погоню. Никто, разумеется за мной не гнался. Оглянувшись пару раз, я сбавил темп и во двор пришел быстрым шагом. Поджидавшие меня на карусели мальчишки были, конечно, разочарованы, но мы были в том возрасте, когда такие вещи быстро забываются, а вскоре пирамиду из ящиков разобрали и перенесли в другое место, очевидно для того, чтобы пресечь повторение подобных экскурсий.
6. Интервью.
А теперь я хочу на несколько минут отвлечься от воспоминаний и задать простой вопрос - приходилось ли вам когда-либо давать интервью? Мне кажется, что огромное количество людей ответит на этот вопрос отрицательно, поскольку воображение тут же нарисует им корреспондента с микрофоном в руках, а может еще и оператора с камерой на плече. На самом же деле все обстоит гораздо проще. Как трактует это английское слово википедия, интервью - это разновидность разговора, беседа между двумя и более людьми, при которой интервьюер задаёт вопросы своим собеседникам и получает от них ответы. Думаю, что в такой ситуации каждый человек побывал неоднократно, поскольку вот такие диалоги - «Ты меня любишь? - Конечно, дорогая!» или «Где ты шлялся всю ночь, скотина такая?!! - У меня было совещание в министерстве...» вполне можно отнести к интервью. Собственно, ответив на мой вопрос - приходилось ли вам давать интервью, вы уже дали интервью. Вопрос – ответ, вопрос – ответ… Цель, которая при этом преследуется это, конечно же, получение информации. Т.е. варианты, когда вопрос задается для того, чтобы нарушить затянувшееся молчание, привести человека в чувство или напротив вывести его из душевного равновесия, это уже не интервью, а либо - лекарство, либо - инструмент для пыток, в зависимости от ситуации.
- Ну, сколько можно тебе вдалбливать - интервьюирует учительница нерадивого ученика, у которого снова не сходится ответ в задачке и тот выдает ей информацию, например, потоком крокодиловых слез... Диалог в следственных органах или, упаси господи, в подвалах какого нибудь комитета тире инквизиции это интервью с пристрастием. Но самым интересным, как мне кажется, является самоинтервьюирование, некий внутренний диалог, в процессе которого мы можем прояснить для себя очень многие моменты, если, конечно, захотим честно отвечать на свои же вопросы. Прелесть такого диалога состоит в том, что его можно моделировать каким угодно образом, т.е. представлять себе любую обстановку, погоду, ну и, конечно же, любого собеседника. И даже то, что ваши ответы не будут на этот раз опубликованы, не должно вас огорчать, ведь имея подобный опыт, в случае интервью с микрофоном и телекамерой, вы будете уверено отвечать всамделишному журналисту. Предвижу ваши возражения - мол, о чем себя спрашивать, если все равно, кроме того, что ты сам знаешь, ничего не ответишь?.. Фигушки, как говорила корова в стране невыученных уроков! Если бы возможность ответа ограничивалась нашими знаниями, понятие прогресса никогда бы не возникло! Логика, интуиция, божественные откровения и дьявольские искушения позволяют и даже заставляют развиваться мысль в том или ином направлении. Поэтому, если найти неожиданные вопросы, то можно застать себя врасплох, заставить шевелить извилинами, отыскивая ответ, переживать, даже страдать... Или, напротив - ликовать, ощущать себя победителем, триумфатором, вот мол, и мы не лаптем щи хлебаем! Главное не заиграться, не переборщить, как говорится, а то ни лапоть, ни другие столовые приборы не помогут расхлебать это варево. В общем, соблюдайте дозировку, ибо игры разума это своего рода наркотик, запретить который пока никому не удавалось, по крайней мере, в государственных масштабах. Что же касается частных случаев, т.е. специализированных учреждений, в которых шизофреники вяжут веники, параноики рисуют нолики, а так же содержатся граждане, честно отвечавшие себе на свои вопросы, то все это не является предметом моих исследований, читайте Чехова, Кена Кизи и других замечательных авторов.
- А как вы относитесь к карме? - Спрашивает меня невысокий, средних лет мужчина, с серыми, колючими глазками и неярко выраженной, как у Джоконды, улыбкой. В правой руке он держит очки в оправе Марио Росси, которые нужны ему, пожалуй, только для чтения важных документов, смотреть в глаза собеседнику он предпочитает без каких-либо, пусть даже идеально прозрачных, преград. Мы сидим в уютном кафе, стены которого частично задрапированы темно-вишневым бархатом, гасящим лишние звуки и своими переливами создающим иллюзию легкой потертости. Полуколонны, выступающие из стен по сторонам от дверного проема, имеют массивные полукруглые основания и декорированные в римском стиле капители, в которых растительный орнамент сочетается с фигурами крылатых коней. Потолок состоит из глубоких вогнутых ячеек, в фокусе которых расположены достаточно крупные, но неяркие светильники. Поверхность этих потолочных полусфер выложена слегка выпуклыми ромбами из полированного серебра и отраженный ими свет приобретает холодный оттенок, контрастирующий с остальным интерьером. Таких ячеек всего шесть, как и столиков, расположенных прямо под ними. Столешницы последних отлиты из белого стекла и, подсвеченные сверху рассеянным серебристым потоком, как будто висят в воздухе. Стулья из эбенового дерева, с высокими спинками, по два возле каждого столика, ненавязчиво инкрустированы перламутром а сиденья обтянуты толстой мягкой кожей, окрашенной в вишнево-черный цвет. Не удивлюсь, если эта кожа принадлежала некогда носорогу или какому нибудь другому толстокожему экзотическому животному. Стойка бара, находящаяся в поле зрения, изготовлена из того же дерева, что и стулья и изящно обрамлена слоновой костью. За стойкой, по всем правилам, должен находиться скучающий бармен, который в отсутствие посетителей (а кроме нас в это время в кафе никого не было), протирает салфеткой стаканы, бокалы и фужеры, изредка поглядывая через них на свет, чтобы обнаружить нарушающие гармонию хрустального сияния пятнышки, но молодой человек, в кипенно белой сорочке, перехваченной у ворота миниатюрной черной бабочкой, просто стоит, положив руки на стойку и глядя в пространство прямо перед собой. За его спиной находится, на первый взгляд, стандартная зеркальная стенка, с небольшим, но впечатляющим ассортиментом напитков. При ближайшем рассмотрении оказывается, что ячейки, из которых состоит стенка, не имеют четких границ, т.е. углы между тыльными, боковыми, верхними и нижними зеркалами слегка скруглены, что добавляет эффекта в бесконечную перекличку отражений. Пол заведения, набранный из темно-зеленого авантюрина, со свинцового цвета прожилками на стыках, не отполирован до зеркального блеска, а сохраняет едва уловимую, благородную матовость. Серебрянные, слегка подернутые патиной, канделябры на пять свечей каждый, тут и там развешены по стенам и наполняют воздух тонким ароматом пчелиного воска.
- Учитывая то, что это особа женского пола, можно предположить, что законы богини Кармы могут меняться, в зависимости от ее настроения – отвечаю я, пытаясь придать голосу игривый оттенок, чтобы мои слова воспринимались как шутка, поскольку карма, будучи одним из центральных понятий индийской философии, конечно же богиней не является. - Верить можно во что угодно, но отследить причину в одной жизни и ее следствие в другой пока, как мне кажется, довольно проблематично. Вот проследить возникновение идеи и ее воплощение в разные времена, века, эпохи, наверное можно. Например идея создания послойного изображения, которая родилась у голландцев и которую успешно применял в своей работе Леонардо, потом была использована в цветной фотографии, а позднее в компьютерном фотошопе. Можно ли отнести это явление к странствиям души?... Может быть, когда нибудь изучение таких перемещений и станет обыденным, как спектральный анализ или анализ ДНК. Наверное, в этих вопросах я, все-таки, материалист. Однако, на всякий случай, стараюсь избегать негативных поступков, дабы прекрасное далеко не будь ко мне жестоко... Тут, конечно, возникает вопрос - что считать негативным, а что позитивным, ведь с легкой руки старика Эйнштейна мы лишились понятия абсолютного, полностью перейдя в пространство относительного. Абсолютный ноль по Кельвину это минус 273 по Цельсию, минус 459 по Фаренгейту и даже плюс 559 по Делилю! Что же в нем абсолютного? Просто точка отсчета, относительно которой выстроена шкала. Более низкой температуры нам пока неизвестно. Пока... Тонкую грань относительности можно проследить на примере всем известной песни - «А вокруг одуванчики, а на веточках птичечки…» казалось бы - вполне позитивная картинка, если ты не проецируешь ее, например, на садовый участок, на котором одуванчик - это злостный сорняк, а птичечки, нервно каркая, выклевывают свежезарытые семена, уменьшая урожайность твоих грядок. Приходится цветочки выкапывать а птичкам навязывать в компанию машущее рукавами пугало, что с птичьей точки зрения наверняка позитивным не назовешь. Но это, как говориться, детский лепет, а вот когда речь идет о взаимоотношениях с людьми или с природой в особо крупных размерах, в масштабах городов, регионов, стран, всей планеты, наконец, можно бесконечно долго взвешивать и обдумывать свои поступки и в итоге получать совершенно неоднозначные результаты, поскольку то, что делается во благо одним, частенько становится источником проблем для других. Как оценивать это с позиции законов кармы? Считать - кого больше, облагодетельствованных или озадаченных (и это в лучшем случае, а ведь бывает, что и уничтоженных…). А если не озадачить тире изолировать тире уничтожить одних, то как облагодетельствовать других? А если их не облагодетельствовать, то на кого опираться – физически, экономически, морально? Кто станет оплотом, ядром, командой? На одном единомыслии далеко не уедешь, ну вот, к примеру, образец общения с подопечными - …Иисус спросил, какими средствами они располагают. Он также поинтересовался, какие меры приняты для содержания семей… (книга Урантии, глава 7.)
Принесли кофе в маленьких малахитовых чашках с золотистым ободком. Блюдце под чашкой имело в центре солнечный круг с короткими, загнутыми по часовой стрелке лучами и поэтому напоминающий диск для продольного пиления древесины. Окантовка блюдца была выполнена в виде змеи, кусающей себя за хвост. Этот символ бесконечности возвращал к мыслям о древних учениях, составлявших некогда основной пласт человеческой культуры, но постепенно уходящих из нашей жизни под натиском информационного цунами, сметающего на своем пути и, собственно, культуру и ее носителей.
7. Штрафбат.
Но вернемся к нашему повествованию.
Следующая глава называется "Штрафбат", и вот почему...
Самая беззаботная часть поры, именуемой детством, естественно закончилась в 1967-м, когда я начал посещать первый класс средней школы номер 92, по улице Ангарской. Если от дошкольных образовательных учреждений меня спасало наличие городской бабушки, то от этой беды спасения не было... Я вообще не очень хорошо относился к коллективизации и после двух или трех побегов из детсада, водить меня туда перестали. Со школой этот номер не прошел - после того, как первого сентября я сбежал с торжественной линейки в честь начала учебного года, меня взяли за руку, привели обратно в школу, усадили за парту и дали понять, что иного не дано... Было нелегко, но я смирился и даже стал вполне успевающим учеником. Вместе с новыми заботами школа принесла и новые впечатления, поскольку находилась довольно далеко от дома и, пересекая неведомые до той поры улицы и дворы, я невольно расширял свои познания о родном городе. Если беззаботному детству вполне хватало прилегающих к родному дому территорий, то теперь можно было вполне официально удаляться от него на значительные расстояния, а это в свою очередь порождало ту самую охоту к перемене мест. Да тут еще моему другу Сереге (он был старше меня года на два) купили велосипед и мы вдвоем (он - за рулем, а я - на багажнике, закрепленном над задним крылом) начали колесить по городу. Это, конечно, не были путешествия из Петербурга в Москву, но, все же…
Борющийся за право попасть в число самых озелененных на территории Сибири, а то и всего Союза, наш город имел и не выставляемые напоказ, как сказали бы сейчас – непрезентабельные дворы, закоулки, да и целые улицы. Так уж устроены наши поселения, что в них всегда можно полюбоваться отмытыми и покрашенными фасадами домов, обращенных на центральные проспекты, но стоит чуть отойти в сторону, сделать всего несколько шагов вглубь и начинается обычная человеческая жизнь без иллюминации и транспарантов, едва освещенная тусклым светом одиноких фонарей. Таким оазисом недоцивилизации был, например, Порт-Артур, огромный район, заполненный частными домами, бараками и прочими малоэтажными постройками. В одну из своих поездок-экскурсий по этим местам мы пробили колесо, каким-то торчащим из земли штырем. Пришлось встать на ремонт, ибо жажда странствий увлекла нас довольно далеко от дома и возвращаться пешком, да еще и ведя в поводу железного коня, нам совсем не хотелось. По счастью, Серега был мастером на все руки. Он занимался в авиамодельном кружке, любил технику и велосипед мог разобрать и собрать так же, как боец Советской армии мог разобрать и собрать автомат Калашникова, т.е. с закрытыми глазами. В его походной аптечке имелся резиновый клей, а так же вырезанные из старых велосипедных камер заплатки. На время ремонта у меня появилась возможность прогуляться по неширокой, абсолютно деревенской улочке, размять ноги и то место, которое больше всего страдает от сидения на жестком велосипедном багажнике. День был в самом разгаре, поэтому беспокоиться о позднем возвращении не приходилось – это была не первая пробоина, полученная от коварной арматуры или растущих на дороге гвоздей. Практика показывала, что на подобный ремонт уходило минут двадцать. В моей помощи Серега не нуждался, и я побрел вдоль низеньких заборчиков, огораживающих палисадники.
Дома на улице были в основном бревенчатые, некрашеные и потому очень похожие друг на друга. Крыши были покрыты толью и пробиты сверху деревянными рейками, но встречались и крыши под шифером, что говорило о некотором достатке обитателей дома. Палисады, т.е. заборчики, отделяющие палисадники от дороги, тоже были разными – у домов побогаче - окрашенные в темно-зеленый или коричневый цвет, у других – цвета выгоревшего на солнце и вымоченного дождями дерева. Собственно почти все дома, за исключением двух или трех, были грязно-серого цвета и не имели никаких резных украшений. Серега, который уже снял переднее колесо и начал разбортовывать покрышку, окликнул меня и велел набрать холодной воды во фляжку. Фляжка, которую мы возили с собой, была настоящей, армейской, в тонком брезентовом чехле с двумя, брезентовыми же, ремешками. Этими ремешками Серега пристегивал ее к велосипедной раме, и у нас всегда была возможность утолить жажду, пусть и нагревшейся на солнце, но все же вполне питьевой водой. Я взял фляжку и побрел к водоразборной колонке, торчащей из земли в конце улицы. У колонки образовалась небольшая очередь, поскольку сразу троим жителям приспичило набрать воды в сорокалитровые алюминиевые фляги. До сих пор не пойму, откуда взялось на Руси такое количество фляг, в которых молоко, разлитое на молокозаводах, развозили по магазинам. При этом обнаружить их можно было почти в каждом частном доме. Но сейчас речь не о них. Подошла моя очередь, я открутил покрытую темно-зеленой эмалью небольшую резьбовую крышку, которая крепилась к фляжке коротенькой кованой цепочкой, что бы не потеряться. Одной рукой мне предстояло нажать на рычаг колонки, а другой держать фляжку под струей воды. Но тут выяснилось, что удержать рычаг я могу, только навалившись на него всем телом, такой он был тугой. При этом, естественно, обе руки были заняты, а фляжка зажата между ног. Сделав пару попыток взять ее левой, пока давишь всем телом на правую или даже оседлать колонку и дотянуться до желанной струи, я решил, что проще дождаться Серегу, пусть подержит, в конце концов. В это время из калитки крайнего на этой улице домишки не торопясь вышел старик. Несмотря на летнюю жару, на нем был скроенный из телогрейки жилет, правда, расстегнутый. Под жилетом виднелась тельняшка, застиранная до такой степени, что полоски на ней едва угадывались. Костюм дополняли коротковатые, не имеющие стрелок брюки и резиновые калоши на босу ногу. Остатки седых волос были аккуратно всклокочены, т.е. торчали в разные стороны, но при этом, почему-то, не вызывали ощущения хаоса. Если бы в ту пору я что либо слышал о существовании стилистов, то наверняка решил бы, что это их работа. Старик, держа одной рукой толстую серую веревку, тащил за собой деревянную кадку с деревянной крышкой, поставленную на деревянную тележку с деревянными колесами. Вот такой деревянный век, дорогие товарищи! Кадка была небольшой, чуть больше обычного оцинкованного ведра, но, в отличие от последнего, сужалась кверху. Неторопливо шлепая калошами по спекшейся на солнце земле, старик что-то негромко бормотал, как будто разговаривал с кем-то идущим рядом. При этом он покачивал головой, вяло жестикулировал свободной от веревки рукой и даже разок сплюнул в сторону. Мне не очень хотелось разговаривать с незнакомцем, но от его калитки до колонки было совсем недалеко, и ретироваться я не успел.
- Погоди, милок, поможешь дедушке – разобрал я слова, адресованные мне. – А дедушка тебе поможет – продолжал он, закатывая бадейку под изогнутый носик колонки. – Я гляжу, ты маешься... дай, думаю, пособлю пацану, да и себе водицы нацежу. – тьфу, черт, неровно встала. Это он про тележку с кадушкой.
Дед слегка шепелявил, поскольку добрая половина зубов у него отсутствовала, но это его ни сколько не смущало. Он был словоохотлив и добродушен, несмотря на то, что чертыхался каждую минуту. Старик поправил тележку, снял деревянный кружок, заменявший крышку а я налег на холодный, отполированный людскими руками и уже порядком надоевший мне рычаг. Напор был сильный, кадушка наполнилась быстро, как стакан газировки, и тоже с легкой пенкой.
- Ну, теперь тебе – сказал старик, откатив тележку на пару шагов - давай свою посудину. Я поднял из травы и протянул ему фляжку. Взяв ее в руки, старик, почему-то, замолчал и долго смотрел прямо перед собой, куда-то в пустоту, как будто погрузился в другой мир...
- Нам таких не давали – как-то очень печально сказал он, посмотрел на меня и добавил – нам больше с бутылками приходилось дело иметь… Коктейль Молотова, слыхал про такой?
Потом он начал говорить и говорил долго... Я слушал, многого не понимая, но повернуться и уйти не мог – во-первых было интересно - старик рассказывал о войне, а во-вторых - он держал в руках нашу фляжку, а у меня не хватало духу ее забрать. Подкатил на починенном велике Серега, и даже ни о чем не спросил, просто остановился рядом и тоже стал слушать нехитрый рассказ о человеческой судьбе. Спустя лет двадцать, когда я стал пробовать свои силы в стихосложении или стихоплетстве, как вам будет угодно, я решил пересказать эту историю, так, как я ее помнил…
Из воспоминаний штрафника.
Только вспомню войну, атаки
До утра потом не уснуть...
Ну, вот, был такой случай - танкам
Батальон преградил путь.
Где-то пушки увязли в тылу,
Не поспели сюда, как на грех
И ушли в предрассветную мглу
Бойцы для латанья подобных прорех...
Протыкая стволами туман
"Тигры" двигались прямо на нас.
За иконкою лезу в карман -
Хоть бы, Господи, Ты меня спас!
Никогда я не верил в Христа,
Образок - все наследство отца...
Не за веру мою, просто так
помоги избежать конца!
Вот он выполз, один на один,
На неравную эту дуэль.
Помого же мне, Господи
попасть в смотровую щель!
Из оружия - только нож,
Да в бутылке горючая смесь,
Но меня просто так не возьмешь -
Впереди цель заветная есть!
Слишком много, браток, поставлено -
Жизнь, свобода и честь на кону...
В рост поднявшись, с криком - за Сталина!
Я бутылку свою метнул.
Нож в руке, перебежками по полю,
Я б зубами им глотки рвал!
Вижу, "Тигр" мой стоит, как вкопанный,
Ярким факелом запылал!..
За спиною послышался грохот -
"Бог войны" развернулся во фронт,
Что бы то, что мы грызли по крохам,
Целиком положить себе в рот...
Боже, я отыграл в эти игры?..
Только, взвесив со всех сторон,
Не зачли мне сожженного "Тигра"
И вернули в родной батальон...
Через месяц - разведка боем -
В гущу, в пекло, в ночной кошмар...
Нас из боя вернулось двое.
Жизнь для каждого - Божий дар!
Только нам объяснили прямо,
Очень коротко, самую суть -
Чтобы право вернуть на знамя,
надо пулям подставить грудь...
Но осколки и пули шальные
Миновали меня, мне назло...
Как сказали в отряде "блатные" -
Мне по черному не везло...
За три года - ни ран, ни кантузий
Не случилось в судьбе роковой...
Вот опять в эшелоны нас грузят,
Снова дырка в передовой...
Смутно помню - в трех метрах вспышка,
А очнулся уже в плену.
По углам пулеметные вышки.
Из барака видно одну.
Пытки, карцер, побег, свобода!
Все смешалось, все спуталось...
В партизанах был больше года,
Жаль, в Берлине - не удалось...
Думал - жизнь впереди, я успею
Разобрать, где враги, где - друзья.
Без наград, без чинов, без трофеев
Воротился в родные края...
Но по своему суд разобрался -
Дело ясное, кто ты таков!
И, за то, что в плену оказался,
Припаяли мне десять годков...
И в Сибири, на лесоповале,
Я весь срок - от звонка, до звонка...
Но и после мне вслед плевали
И бранили меня, старика!
Только я не хочу, ребята
Озлобленность в душе растить.
Я вернулся живым из штрафбата,
Остальное могу простить...
8. Лестница.
Недалеко от подъезда, в котором я жил, по стене дома ползла красная пожарная лестница. Нет, пожалуй, не ползла, поскольку этот глагол требует поддержки деепричастия «извиваясь», что в данном случае неприменимо. Лестница карабкалась, устремлялась ввысь, взлетала, наконец. Происходило это несмотря на всю ее незыблемость, основательность, безупречность в исполнении. Это не была какая нибудь хилая конструкция из тех, что рассыпаются под ногами главных и второстепенных героев в боевиках и триллерах. Наша лестница была изготовлена из горячекатаного равнополочного уголка, (конструкционная высокоуглеродистая сталь 3), а в качестве ступеней-перекладин был использован пруток круглого сечения диаметром 25 мм. Уголки торчали прямо из стены, т.е. были замурованы во время кладки, все остальное накрепко приварено к ним при помощи кислородно-ацетиленовой горелки. Вот такая железячная конструкция была смонтирована на стене дома. Вес всего этого будущего металлолома составлял, наверное, не одну тонну и все же она, лестница, взлетала, и вслед за ней взлетали мои мечты добраться до самой последней ступеньки и оттуда, с высоты голубиного полета, посмотреть на двор, по которому бегает, виляя хвостом, никому не принадлежащий пес Шарик, носятся мои сверстники, охраняя знамя или просто, безо всяких причин догоняя друг друга... почувствовать себя пожарным, верхолазом, альпинистом, кем то еще, неведомым, но наверняка существующим… поймать ветерок, который колышет верхушки деревьев, а не гоняет по асфальтовой дорожке скомканные трамвайные билеты… А если подняться еще на ступеньку, то можно и на крышу заглянуть, туда, где кроме птиц никто не бывает, на крышу, которой не видно снизу и потому такую загадочную и недоступную… Наверное так я мог думать, когда мне было лет пять или шесть и нижняя ступенька пожарной лестницы, находившаяся на расстоянии больше двух метров от земли, была совершенно недосягаема…
Покорение лестницы произошло довольно неожиданно. К тому моменту я уже подрос, т.е. вытянулся до определенной длины, и мог забраться на узенький кирпичный парапет, выступающий из стены дома. Стоя на этом парапете можно было достать руками нижние уголки лестницы и даже, слегка задержав дыхание, протянуть руки вперед, и, падая, уцепиться за нижнюю ступеньку, повисеть на ней, слегка раскачиваясь и спрыгнуть на асфальт. Ребята постарше давно уже научились подтягиваться, делать какие- то хитрые движения, похожие на подъем переворотом, цепляться ногами за торчащие из стены уголки, после чего нетрудно было оказаться и на самой лестнице. Мне же, в силу того, что был я не спортивного склада, а может просто, не дорос еще, проделать все это не удавалось. Но однажды…
Был тихий майский вечер. Я вышел во двор, не преследуя никакой особенной цели, просто погулять, поскольку уроки на завтра были сделаны, мытье посуды после ужина не входило в мои обязанности, а значит я был совершенно свободен. На упоминавшейся мною ранее территории детского сада, на круглой карусели, похожей сверху на нарисованный детской рукой цветочек, сидел мой друг Вовка, из последнего подъезда, а напротив него сидела девочка, недавно переехавшая в наш дом. События, связанные с переездом, в те времена были совсем не часты, и все, кто жил в доме, знали друг друга, как говориться, как облупленных. Появление новых жильцов было событием, а когда выяснилось, что у них есть девочка нашего возраста, мальчишки стали прогуливаться по двору, время от времени бросая косые взгляды на окна той квартиры, в которой она поселилась. Несколько раз ее видели, но каждый раз в сопровождении мамы, одна на улице она не появлялась. Не могу сказать, что у нас во дворе не было девчонок, конечно были. Но с ними мы росли практически с пеленок, (дом, как я уже говорил, построили в шестидесятом и заселяли его в основном молодые семьи с маленькими и малюсенькими детьми). Свои, дворовые девчонки не могли чем либо удивить или заинтересовать, они были почти пацанами, могли от плеча кидать перочинный нож, играя в землерез, лазать по деревьям и прогуливаться по крыше недавно выстроенной кочегарки. Новенькая же девочка была иной… Какое то время казалось, что она так и будет ходить с мамой за ручку в школу и из школы и вдруг - вот она – не спеша кружится на низенькой детсадовской карусельке, при каждом обороте издающей негромкий, но какой то загадочный скрип, да еще и не одна, а с Вовкой!... Девочка сидела на фанерном кружочке не так, как обычно сидели наши девчонки – по ковбойски оседлав перекладину. Она сидела как английская наездница, ноги находились по одну сторону от карусельного хребта и были слегка поджаты, чтобы не касаться земли. Непривычно светлое платье едва прикрывало коленки, а на ногах были белые гольфы и белоснежные босоножки. Ну, пожалуй, насчет босоножек я загнул, скорее всего это были обычные для того времени сандалии и все же одета она была совершенно не для прогулки, поскольку прогулка как раз и подразумевала лазанье по крышам и игру в вышибалы мячом не первой свежести. Наша дворовая братия одевалась в черно-сине-коричневых тонах, практичных, немарких, легко отстирывающихся. Поэтому светлоситцевое платье незнакомки произвело на меня… Первым желанием было перепрыгнуть через решетчатый забор, огораживающий по периметру детскую площадку, перепрыгнуть так, как делали это все мальчишки – опираясь руками на две торчащие вверх штакетины а ноги поджав и перекинув через прожилину в том месте, где одна из штакетин была сломана, образуя выемку в деревянной гребенке. Таких мест, специально предназначенных для преодоления забора, было несколько и одно из них располагалось как раз напротив карусели. Но в последний момент что-то меня остановило. Наверное, мне показалось, что если запросто, по хозяйски, перемахнуть через забор, взгромоздиться на свое законное место на карусели и заговорить с Вовкой о планах на вечер, это не произведет должного впечатления… И ноги сами пошли в нужную сторону…
Солнце уже касалось протуберанцами горизонта, двор накрывали уютные, слегка колышущиеся от теплого воздуха сумерки. Я взобрался на кирпичный парапет, задержал дыхание и повис на нижней ступеньке. Пару раз качнулся, собираясь с духом, перехватил руки, чтобы оказаться лицом к стене и, изловчившись, закинул-таки ноги на один из равнополочных горячекатаных. Дальше все было просто – слегка подтянулся, перекинул руку, сделал еще несколько неосознанных движений и оказался стоящим на внутренней стороне пожарного чуда… Сердце стучало, то ли от радости, то ли от легкого испуга, ведь теперь предстояло подняться на самый верх, иначе эта затея потеряет всякий смысл. Вот если в наступающей темноте она, во время очередного витка карусели вдруг увидит бесстрашного, просто героического мальчишку, который поднимается все выше и выше, ступенька за ступенькой приближаясь к самому небу, вот тогда сердце ее замрет на мгновенье, она остановит карусель и спросит у Вовки – кто это, кто?...
Я поднялся уже почти до четвертого этажа, остановился, уцепившись за очередную ступеньку обеими руками, точнее повиснув на ней обеими подмышками, так казалось надежней. Наверное Сартровский Герострат позавидовал бы мне, поскольку не имел в своем арсенале такого материального символа подтверждающего превосходство над людьми. Чувство, овладевшее мной, было непередаваемо - учащенное сердцебиение, прерывистое дыхание, легкий шум в голове и бездна под ногами. Я посмотрел вниз, на свой родной двор, глазами победителя. Карусель медленно кружилась, при каждом обороте издавая свой обычный, совершенно прозаический скрип. Девочка в празднично-светлом платье смотрела на Вовку и о чем-то с ним болтала, не обращая на меня совершенно никакого внимания.
По планете шествовал столенинобилейный семидесятый, шедрыми пригоршнями осыпая страны социалистического лагеря мелкими золотистыми медальками с профилем вождя мирового пролетариата. Я находился в какой-то точке мирового пространства и понятия не имел о том, что в этом году изобретатель синтезатора Роберт Муг получил Грэмми, сборная Бразилии по футболу стала чемпионом мира, Тур Хейердал пересек Атлантику, "Луноход" протоптал первую тропинку по одностороннему спутнику нашей планеты, Солженицын получил Нобелевскую, умерли Джимми Хендрикс и Александр Керенский, распались «Битлз», «Шокин Блю» записали Венеру, Гилан спел «Чайлд ин тайм», Лариса Мондрус исполнила «Синий лен». А где-то в далекой Британии, сидя у камина, Роберт и Джимми, обаятельно кучерявые и безумно талантливые молодые музыканты, сочиняли песню, в которой не было ни слова о мальчишке на пожарной лестнице, но была светлая грусть и потаенная мечта, то, что так необходимо загадочной человеческой душе… Эта песня называлась "Лестница в небо".
9. Интервью (продолжение).
Мужчина с колючими глазками, до этого опиравшийся локтями о столешницу и поддерживавший обеими руками подбородок, что позволяло ему поместить голову на импровизированный штатив, дабы не сбить фокус, не потерять резкость и не пропустить чего то очень существенного, с легкой усмешкой, слегка деформировавшей его улыбку, поправил на блюдце малахитовую чашку, с покрытым легкой пенкой кофе, и откинулся назад, сдержанно опустив левую руку на бедро. Правой он достал из внутреннего кармана и чуть небрежно бросил на стол пачку сигарет, как бы предлагая именно такое, более дружеское, более доверительное продолжение беседы. Сдержанность его левой руки и некоторая развязность правой говорили о том, что он вовсе не намерен расслабиться внутренне, однако внешне хочет произвести именно такое впечатление. Материализовавшаяся из полумрака официантка тут же поставила на стол две пепельницы и настольную зажигалку, выполненную в форме Бурдж Халифа. Вместо солнечных батарей знаменитого небоскреба, зажигалка имела сенсорные панели, при прикосновении к которым на шпиле, венчавшем макет самого высокого на планете здания, появлялось пламя. Кроме того в нее была вмонтирована панорамная видеокамера, которая не только фиксировала данные на свой хард-диск, но и передавала их на нужный сервер. Мой собеседник рассказывал об этом с нескрываемым удовольствием, было видно, что подобного рода игрушки ему очень нравятся. Кстати, добавил он, эта вещица содержит еще и заряд усыпляющего газа, рассчитанный на помещение небольшого объема (при этом он обвел глазами кафе, как бы демонстрируя обозначенный масштаб). Нечто подобное (не столь изысканное, но столь же функциональное) мы собираемся установить в тех местах, которые привлекают внимание некоторых уголовных элементов, проще сказать (при этом мой собеседник слегка понизил голос, добавив в него официально-дикторских ноток) - террористов и грабителей. Система анализирует изображение, сигнализирует об опасности и, в случае необходимости, автоматически, или по команде с пульта, распыляет газ. Персонал заведения, конечно, тоже подвергнется обработке, но это совершенно безвредно... тридцать-сорок минут глубокого сна, более чем достаточных для приезда группы реагирования, и ни какой стрельбы. После Норд Оста мы поработали над формулой, теперь она действительно безопасна. При этих словах он закинул ногу на ногу, а пальцы рук сцепил в замок, вытянув вперед только два указательных, которыми слегка покачивал, как шлагбаумом, подчеркивая значимость сказанного. Конечно, побочные эффекты имеют место, но и ситуации, в которых требуется подобное вмешательство, согласись, неординарны.
Рассказывая о маленьких секретах своей профессии он еще больше располагал меня к ответной откровенности, как будто готовил к чему-то очень важному, я даже представить себе не мог, что именно может его заинтересовать, тем неожиданней прозвучал вопрос:
- А чего ты вообще взялся за прозу?
Я задумался. И вправду, чего это я? Денег этим ремеслом не заработаешь, за деньги надо писать совсем другие вещи. Какие? Да, точно не знаю, наверное - более информативные, скандальные, провокационные, эротические, политические, черт знает еще какие, а я пишу о простой жизни обычного мальчика, каких пруд пруди в нашем городе и в нашем государстве. И ничего необычного с этим мальчиком не происходит, растет как трава, никуда особо не стремится, подвигов не совершает, девчонки в него не влюбляются, этакий среднестатистический ребенок, на кой его - в прозу? Я потянулся к лежащей на столе красно-белой глянцевой пачке, но в последний момент заставил руку изменить траекторию и взял чашку кофе. Бросил, значит бросил. Без скидок на обстоятельства. Мы частенько говорим - так сложились обстоятельства, когда хотим смягчить свое собственное отношение к своей собственной слабости. Однажды за кулисами какого-то ДК, после очередной сценической "солянки" из нескольких авторов - бардов, мы отмечали это культурное событие, как джентльмены - выпивая и закусывая. В гримерку, где это происходило, вошел наш давний знакомый, Андрей, и я, повернувшись на звук открывшейся двери, тут же протянул ему пластиковый стаканчик. Он взял его, выпил, вернул мне, помолчал немного и сказал:
- Сегодня шел на концерт с твердым решением - не пить ни под каким предлогом! Но ты так естественно протянул мне этот стаканчик, что сомнений не возникло ни на секунду...
Так вот, о мальчике из моих рассказов. Взявшись за перо (простите мне этот высокопарный образ прошлых столетий, но если бы я сказал - взявшись стучать по костяшкам клавиатуры, боюсь вам бы это не понравилось) так вот, взявшись за перо, я, сознательно и подсознательно, преследовал несколько целей. Первая, и, пожалуй, главная, это некоторая гимнастика для извилин, шевелить которыми в повседневной жизни приходится, к сожалению, не часто, по крайней мере в плане какого либо творчества. Работа моя не требует серьезного интеллектуального напряжения, фильмы и книги, заставляющие мозг кипеть, встречаются не часто и т.д. Попробовав написать несколько строчек кряду, я понял - это то, что мне нужно. И свободные минуты чем-то заняты и удовольствие получаешь, поставив точку в конце рассказа. С первой целью все понятно, она достаточно утилитарна, т.е. имеет прикладной характер. Вторая цель, возникшая уже в процессе написания рассказов, это желание подчеркнуть уникальность, неповторимость любой человеческой жизни, даже если это жизнь обычного, не усыпанного звездно-алмазной россыпью человека. Каждый проживает свою жизнь по своему, и вправе решать, что помнить, а что забыть. Конечно, такие рассказы интересны далеко не каждому, но это уже вопрос второстепенный. Пока же процесс создания этих коротких зарисовок интересен мне больше, чем результат, хотя и о нем, о результате, забывать не следует... Самодеятельное творчество привлекает отсутствием контрактов, жестких сроков и жестоких критиков. Единственным цензором и рецензентом зачастую являешься ты сам. До тех пор, пока все написанное тобой хранится в твоем компьютере (в столе, в голове - возможны варианты). Если же ты, как автор, решился открыть доступ к своим мыслям, то хотя бы запятые постарайся расставить правильно...
Умением ценить жизнь во всех ее проявлениях, наверное, обладает не каждый, и если это умение не дано от рождения, его надо приобретать, как приобретают привычки, вырабатывать, как вырабатывают силу воли, закалять, как закаляют характер. Собственно из всего перечисленного (плюс интеллект, да еще право собственности) и состоит человек. Право собственности, дабы не топтать территорию Карла Маркса, считавшего личную собственность первопричиной социального неравенства, пока обсуждать не будем. Попытки заменить ее собственностью общественной, кажется, еще ни разу не увенчались успехом. Как писал Джордж Оруэл - все животные равны, но некоторые, все таки, равнее. На протяжении многих веков гуманное или беспощадное, тоталитарное или демократическое социальное неравенство в момент рождения укладывает младенца на некую базовую платформу. У кого-то это батистовые пеленки, под которыми находятся права, преимущества и привилегии, а у кого-то - рыбьи потроха, под которыми только мостовая. Но, даже при этом, очень хочется, чтобы все мы жили по одним и тем же законам, если это на самом деле законы, а не правила, возведенные в ранг закона. Правила, которые можно менять, редактировать, игнорировать и.т.д. Вот например, если с балкона бросить вниз бомжа и преуспевающего бизнесмена, они полетят вниз со скоростью, обусловленной законом всемирного тяготения. Вот это закон! Один для всех, не зависящий от социального статуса и экономического положения. Когда люди научатся создавать подобные законы, жить станет проще и интереснее. Не секрет, что на нашей маленькой планете всем хватает и места под солнцем, и той энергии, которую это самое Солнце преподносит нам совершенно безвозмездно, т.е. даром. Поэтому каждый, рожденный на Земле, имеет право на солнечный свет, вольный ветер, чистую воду, вобщем на то, что его окружает. (за дождь с громом и молнией три тысячи лир!..) Что касается системы честного распределения энергии, то ее, к великому сожалению, еще никто не придумал, вот и живем, кто в батисте, кто в говне... Неплохо было бы предоставлять всем новорожденным одинаковые стартовые условия, может тогда общество избавилось бы от крутых социальных перекосов. Об этом можно только мечтать... Но даже в наш безумный век, в котором далеко еще до равенства и гуманизма, не стоит забывать о простом человеческом достоинстве, не стоит успокаивать себя формулировками типа - все воруют, а я что рыжий? Да и рыжий ворует!... Так что если вы не воруете, как все, это вовсе не значит, что вы не полноценны. Мне очень хочется, чтобы эти простые мысли помогли кому нибудь повысить самооценку. Кстати, самооценка, это то, без чего человек существовать не может! Без пищи, без воды может, какое то время, а без самооценки - никак! Мы каждое утро смотримся в зеркало, это один из шагов в построении самооценки. Мы садимся за стол и выбираем, что съесть за завтраком, и в этот момент (чаще всего - подсознательно) оцениваем возможности своего организма: вот это смогу переварить с пользой, или хотя бы без ущерба, а это - ни под каким соусом. Мы подбираем одежду, которая подчеркивает наши достоинства и скрывает недостатки, ведь мнение людей влияет на нашу самооценку, чье-то - больше, чье-то - меньше, это уже частности. Самооценка может быть завышенной, что иногда приводит к возникновению мании величия, а может быть чересчур заниженной, тогда возникают комплексы, неврозы, депрессии, а там и до суицида рукой подать... Поэтому адекватная самооценка, это гарантия стабильности, а если оно тебе надо, то и благополучия. Этот мир существует в твоей голове, и самооценка является его неотъемлемой частью. Это не психотерапевтический опыт, а лишь мои личные наблюдения, поэтому отнеситесь к ним снисходительно. Собственно и сам я, взявшись за перо, занимаюсь повышением самооценки, можно считать это третьей целью.
Вот такие мысли, несколько сумбурные, толкающиеся, теснящие друг друга с целью быть обдуманными в первую очередь, пронеслись в моем мозгу, уложившись в допустимую правилами ведения беседы паузу, вслух же я сказал:
- Да разве это проза? Так, легкие зарисовки, развлечение на сон грядущий...
10. Санек.
К седьмому классу, годам к четырнадцати, в тот самый период, когда отношения между мальчиками и девочками обостряются, накаляются, приобретают безумные формы, фонтанируют, в общем, в тот период, когда ты понимаешь, что нашли тебя не в капусте, я превратился в долговязого нескладного подростка, не успевшего еще приобрести дурных привычек, но и не имеющего пока особенных достоинств. Будучи однажды принятым в октябрята, а затем в пионеры, я, как и мои одноклассники, автоматически превратился в рекрута для следующей ступени предпартийной подготовки - началась агитация в комсомол. Это означало, что стишки вроде "как повяжут галстук, берегись его, он тебя задушит ночью одного" становились не актуальны и теперь нужно было по Есенински "задрав штаны бежать за комсомолом". Агитацией, т.е. промыванием мозгов на тему "каким должен быть молодой человек, чтобы заслужить высокое доверие и удостоиться чести", занимался деятель из райкома ВЛКСМ, которого все звали Санек, поскольку он всего несколько лет, как закончил нашу же школу да и жил где-то неподалеку. Официально же он именовался Александр кажется Геннадьевич. В середине семидесятых он уже имел какую-то должность в том самом райкоме и был типичным представителем сознательной советской молодежи, которая впоследствии возглавила руководство политическими и финансовыми процессами нового общества, обезглавив вышеупомянутый комсомол. Но до принудительного самороспуска краснознаменной молодежно-патриотической организации было еще далеко. Комсомол был надеждой и опорой, кузницей кадров, источником молодого задора и т.д и т.п. В противовес загнивающе-западной формуле молодежного счастья - секс, наркотики, рок-н-ролл, Санек использовал в беседах с подростками свою собственную, не знаю уж, придуманную им самим, или подсказанную старшими товарищами, которая звучала так - спорт, сок, социалистический реализм. Заметьте, что аббревиатура этой безумно нравившейся ему формулировки полностью совпадала с названием страны, что его взрастила. Санек регулярно посещал спортзал, имел уверенно обаятельное телосложение, носил белую рубашку с кровавым пятнышком комсомольского значка в области сердца, знал назубок необходимые первоисточники и был готов ответить на любой вопрос связанный с внутренней и внешней политикой партиииправительства, разделять которые в те времена не имело особого смысла. Агитация проводилась после занятий, вопросов ни у кого не возникало, но это не смущало молодежного лидера, который возникающие паузы заполнял рассказами о помощи развивающимся странам, бедственном положении детей в Никарагуа, происках империалистов на ближнем востоке и прочей, мало кому интересной, дребеденью. Конечно, мы уже тогда понимали, что у любой монеты или медали, кому как угодно, есть аверс и реверс, т.е. орел и решка, короче две стороны, но нам и в голову не могло прийти, что оборотная сторона комсомольского значка к этому значку вообще не имеет никакого отношения... Первые сомнения закрались в мою юную душу, когда Санек, будучи очень нетрезвым, привел к нам во двор некую красотку, очевидно коллегу по работе, которая тоже пошатывалась от принятого алкоголя и разговаривала матом, практически не прибавляя к нему ни одного цензурного слова из великого и могучего. Деревянные веранды, выстроенные на детсадовской площадке, редко пустовали по вечерам. Обычно там собирались ребята постарше, посидеть, поболтать, выпить, покурить. Территория площадки почти не просматривалась со стороны, поскольку по ее периметру, вдоль решетчатого забора, были беспорядочно высажены деревья боярышника, а так же тополя и акации, создававшие летом мощный трехуровневый зеленый занавес. Но все же происходящее на ней можно было увидеть из окон верхних этажей и, конечно же, с пожарной лестницы, торчать на которой стало моим почти повседневным занятием, поскольку к тому времени большинство моих сверстников разъехались кто куда - кто-то поменял район, кто-то город, а двое парней постарше ушли на малолетку , один за драку, другой за кражу. Мой друг Серега повзрослел раньше меня, пересел с велосипеда на мопед, у него появились свои интересы и дела, в которых мне места не находилось. Так что коротать летние вечера, особо ничем не занятые, поскольку глазеть в маленький черно-белый телек я не очень любил, а к чтению еще не пристрастился, мне приходилось одному, прогуливаясь по окрестностям или сидя на любимой лестнице. Конечно, я не испытывал уже той эйфории, которая возникла несколько лет назад, при покорении этой окрашенной в пожарный цвет железяки, но сидеть на торчащем из стены уголке, где нибудь между четвертым и пятым этажём, все еще доставляло мне какое-то необъяснимое удовольствие. Наша квартира находилась на первом этаже, а меня все время тянуло наверх, потому что оттуда привычный мир воспринимался совсем по другому. Даже стоя на балконе пятого этажа нельзя было испытать ничего подобного, поскольку там у тебя под ногами была надежная бетонная плита, а на лестнице ты как будто зависал в окружающем пространстве, оставался один на один с огромным миром. В такие моменты не обязательно было о чем-то думать, мечтать, вспоминать, можно было просто быть. Один из таких моментов просто бытия и сделал меня невольным свидетелем сцены из жизни комсомольского лидера. Санек привел свою матерящуюся подружку на веранду, которая в этот вечер пустовала. Какое то время они обнимались, целовались, прерываясь ненадолго, когда девицу разбирал хохот и она откидывала голову назад. Тогда Санек что-то говорил ей прямо в ухо и она хохотала еще громче. В какой-то момент подружка оттолкнула его, отвернулась и улеглась грудью на перила веранды. Постриженные под модный сессон темно-каштановые волосы закрывали лицо и было непонятно, хохочет она или рыдает. Санек подошел к ней, бесцеремонно задрал юбку, взял за бедра и они медленно закачались на медовых волнах. Девица перестала истерически хохотать, какое-то время молчала, а потом извергла из себя темно красную струю, как будто ее вырвало кровью... На самом деле это был, скорее всего, популярный в те времена алкогольный напиток под названием Рубин. Продавался он в здоровенных бутылках, прозванных в народе огнетушителями, имел насыщенный бардовый цвет и какое-то количество градусов, что, очевидно, и давало производителю право классифицировать его как вино. Ходили слухи, что если пролить Рубин на пол и оставить хотя бы на пол часа, отмыть его будет невозможно и пол придется перекрашивать. Очевидно и желудок каштановой красотки не выдержал борьбы с агрессивной жидкостью...
На те десять или пятнадцать минут, за которые все произошло, в природе установилась и заполнила все вокруг необычайная тишина. Слышны были лишь редкие голоса птиц, да отрывисто-нелепые звуки, издаваемые вконец опьяневшей девчонкой. Ее хохот сменился невнятным бормотанием, время от времени она что-то вскрикивала и пыталась повернуться к Саньку лицом, но тот крепко держал ее своими сильными, тренированными в спортзале руками... Из открытого окна нашей квартиры послышался негромкий, мелодичный перезвон бабушкиных часов, отсчитывавших очередной вечерний час. Внезапно налетевший порыв ветра, закружил по асфальту, поднял в воздух тучу пыли и мелкого мусора. Деревья встрепенулись, зашелестели, стали размахивать ветками, как будто отбиваясь от непрошеного гостя. Сумерки быстро сгущались, колодец нашего двора накрывала фиолетово-черная грозовая туча. Откуда то издалека донеслись тяжелые, басовитые раскаты грома небесного а через минуту на еще не остывший после дневного зноя асфальт, на демонстрирующие свою серебристую изнанку листья тополей, на сложенные из красного кирпича стены дома, на мою непокрытую, юную, дурную голову тяжело шлепнулись первые капли дождя...
По небу ходят белые кони,
Белые кони, с белою гривой.
Ветер их гонит, по небу гонит,
Гонит печально и молчаливо…
В неба пустыне нет им приюта,
Только приюта им и не надо.
Кони умчатся через минуту,
Бросив на землю капельки взгляда…
Встать на колени дело простое,
Бога восславив в небе высоком.
Только лучина плачет смолою,
Люди же плачут жизненным соком.
Переплетение рабства и воли –
Слезы прощения, слезы прощания.
Перерождение, полное боли,
Не остановка, но обещание
Неба пустыни и вечного странствия
Облаком белым над черною Летой,
Где в голубом, бесконечном пространстве я
Буду искать на вопросы ответы…
Зарисовки с иллюстрациями. Часть 1
© Copyright: Олег Ра, 2014
Свидетельство о публикации №214021201275
Свидетельство о публикации №214021201275
Рецензии