Чума

        Сегодня встретил прошлогоднюю знакомую…
        Вообще-то ворон не люблю. Да ну их! Наглые, хапужные. Что твой новорусский.
        На Красную горку мы с племянником песню сочинили:
        — Новый русский, новый русский,
        Зря ты вьёшься тут совсем!
        Ты добычи не дождёшься:
        У меня всё в МММ…
        — Ну что? — говорю. — Стал партнёром? Халявщик…
        — А сам-то?
        — Что сам-то? Я честно вложился в «Русский дом селенга» — не в какой-нибудь там «Америкэн экспресс». Всё во благо Родины!
        — Дураки мы с тобой, дядька. Лохи.
        — Кто б спорил, я ж пойду облегчусь.
        
        
        К чему это я? Ах, да!..
        Минувшей осенью, после того как заморозки окончательно поварили помидоры, томатные плантаторы, что обосновались по соседству с нашими дачами, бесповоротно съехали на зимние квартиры. Собаку же, что в конце лета принесла пятерых щенков, оставили охранять хибару.
        Мамаша на привязи. А вечно голодная мелочь клубком бросается под ноги каждому проходящему по улице. Скулят, пысаются…
        Стали мы подкармливать мелюзгу объедками. Как там у Коссовича?
        «Люди — твари добрые, вынесут вам крошек.
        И котлет протухших с квашеной капустой.
        С плесенью зелёной полбуханки хлеба
        …
        Кушай, брат мой меньший, сколько хочешь кушай!»
        Матрона щенячьего рода поначалу встречала нас злобным лаем. Потом примолкла. Наконец, и сама стала подскуливать, тявкать, напоминая о себе. Пришлось и её ставить на довольствие.
        Так вот как-то еду на дачу…
        Дача… Это у дворян были — дачи. С большой буквы. Ещё и с крестьянами. А у нас — шесть соток. В туалете кто вздохнёт душевно — все соседи хором: «На здоровье!»
        Так вот. Еду как-то раз на дачу. Сижу на остановке, что на краю островка площади с круговым движением. Курю, в носу ковыряю, глазами природу сканирую. Сама по себе остановка — две лавочки друг против друга, никакого тебе укрытия. Зато видно всё: и увядающие цветники в центре островка, и окружающие их пожухлые лужайки, и старые громадные ели по периметру. Грустно. Осень.
        И тут как гром среди ясного неба: — Кар! Кар! Кар! — противно, истошно, вперебой.
        Две вороны пикируют на лужайку, что твои юнкерсы, да над самой землёй вновь взмывают вверх.
        Я, конечно, — туда, поближе.
        Оказывается, третья птица сидит в траве. Приникла к земле, голову в плечи прячет, не моргнёт, не шелохнётся. А на неё нагло, точно «Тигр» фашистский или «Фердинант», прёт огромный рыжий котяра.
        Вороны сверху атакуют зверюгу, а к тем двум ещё штуки три-четыре присоединилось, — вот-вот клюнут или когтями вопьются, но ржавая бестия только уши прижимает да хвостом подергивает.
        Ну, думаю, кранты серой пришли. Чтоб Чубайс своё упустил!..
        И вдруг, когда кошак уже стал собираться для броска, жертва как кинется ему прямо в морду — лапками вперёд, крылья в растопырку, клюв раззявен. Рыжий кубарем от неё — только мявкнуть и успел.
        Я расхохотался:
        — Чума! Ну, чума!.. Ладно, хватит уже, улетай отсюда, — похлопал в ладоши, чтоб спугнуть.
        Птица прыжками понеслась прочь. А взлететь-то, оказывается, и не могла: кончика правого крыла — на одну или две самых маленьких косточки — не было, а это ж почти треть маховой поверхности, стало быть, отсутствует.
        Я только руками развёл:
        — Ну, ты, и вправду, чума!
        Достал горбушку из собачьего пайка, бросил инвалидке:
        — Торопись, зверюга, клюй сухарик сдобный!.. — это тоже всё оттуда же, из Коссовича.
        Ворона осторожно подошла к хлебу, схватила клювом и тут же отпрыгнула далеко в сторону, точно под куском могла быть мина «лягушка». Огляделась, попробовала сухарь клювом и лапами, вновь подобрала его с тем же отскоком и направилась к асфальту.
        Я — за ней.
        А птица, оказывается, прямиком направилась к луже. Бросила горбушку в воду и стоит, ждёт, пока та размокнет.
        — Чума ты и есть чума! — вновь рассмеялся. — Чума тебе и имя.
        Пришлось и её включить в команду нахлебников.
        
        
        Весна у нас в этом году выдалась чахоточной. Обычно мы уже в марте по последнему снегу начинаем обрезку сада. А нынче земля аж с февраля гола и сыра — сапога не вытащишь. Пришлось ждать, пока подсохнет. Впрочем, говорят, на раннюю Пасху и весна приходится преждевременной, затяжной и пасмурной.
        Позавчера — в «родительский» — съездили, как водится, на кладбище. И обнаружили, что почва уже совсем подошла. И вот вчера, четырнадцатого апреля, я впервые отправился на дачу.
        Наведался в Правление. Потому и к участку подходил с другой стороны. Уже у калитки вожусь с замком, слышу — сзади кто-то несётся во весь опор. Едва успел обернуться, как плантаторская собака бросается мне на грудь, так и норовит в лицо лизнуть. А на ошейнике обрывок цепи болтается.
        — Найда! Жива, старушка?
        А та то по земле распластается, лапками сучит, то на спину перевернётся, то вновь мне на грудь прыгает.
        Оторвал ей половину бутерброда — слизнула и не заметила. Бросил вторую часть — как и не было. И всё крутится, юлой вокруг меня ходит. Я уж успокаивать её принялся: ладно, ладно, мол, хватит. Наконец, не выдержал, спросил:
        — А где ж детки твои? Щеночки твои где?
        Псину как подменили — отступила на пару шагов, понурилась и прочь побрела.
        Мне аж неудобно перед ней стало, захотелось догнать, приласкать…
        
        
        А сегодня сижу на остановке, что на краю островка площади с круговым движением. Рядом с урной — полиэтиленовые мешки с мусором. Подготовлены к погрузке. И кто-то разорвал их снизу, повытаскивал хлам и разбросал рядом.
        Вчера в автобусе женщины разговаривали: какие же мы всё-таки дикие люди, русские! Пока снег был — не видно, а сейчас вон — вся степь захламлена. А ведь сами же в этом и живём!
        Вот и я смотрю на эти разодранные мешки и матерюсь про себя: люди старались, убирали — нет, непременно надо было гнусу какому-то всё заново расшвырять!
        А тут к мешку ворона бочком-бочком подбирается — ах, ты зараза! Кинулся к ней, захлопал в ладоши — кыш, стерва!
        Птица в раскоряку бросилась прочь. И правое крыло у неё короче левого…
        — Чума! Ты? Живая? Вот уж кого совсем не надеялся увидеть…
        От души швырнул ей громадный, чуть не в полбуханки кусман мягкого хлеба. А сам всё приговариваю:
        — Чума!.. Ну, Чума…
        Ворона поклевала немного, а потом… запрыгнула на лавочку, подошла ко мне вплотную и уселась, повернувшись в туже сторону, куда и я был лицом.
        Я опять расхохотался:
        — Чума!
        Отломил щепотку от булки и протянул на ладони птице. А та сначала потерлась клювом о мою руку — то ли поблагодарила, то ли просто почистилась, — и лишь затем аккуратненько взяла угощение. Проглотила и… отвернулась. Но не отошла, так и осталась сидеть вплотную ко мне.
        Чума, одним словом.
        Весна, ребята. Будем жить!


Patriot Хренов © 23 — 28.04.2010