Блеянье. Водосток. Из Первого поцелуя

                Блеянье

          Мы не проспали утро в горах. Но утро кончалось, с ним кончались и мы. Настоящее было оставлено там, на перекушенной солнцем пуповине горы, мягко зализанной ветром. Вершина была преодолена, мы обреченно спускались вниз.
     Нет, мы не расстались. У нас, можно сказать, только начиналось…
Все четверо на турбазе спали, не было места. По пустому коридору забрели в походную хозчасть, и пользуясь отсутствием дежурного, регулярно подпитого малого,  в лучах раннего солнца стали варить кофе. По-домашнему, уютно и буднично, в старой жестяной кастрюльке…
     Хорошо нам было?  Я бы сказал – как же не хорошо! Я бы сказал, тем более что  собирались пожениться, строили планы. Сказал бы…
     Предощущение взрыва не оставляло ни на минуту. Клубилось в разговорах, сквозило в объятиях. Отступало (или слепло?) в последние мгновения близости, высоты. Но мы обреченно спускались с перевала, сползали в предгорья, в безнадежное кольцо конечной остановки. Накатанный маршрут доставлял до базарного пункта, пропыленного летним многоголосьем, криками зазывал, выяснением цен, отношений.
     Каждый день встречались, ходили в гости к друзьям. Родители были убеждены в известном, одобренном ими исходе.   
     Встречали нас теперь теплым участливым блеяньем. В улыбках знакомых лучилось снисходительное, бараньи обреченное всепонимание – этакое жертвенное вежество  самого заурядного непонимания. Ситуация, казалось, предшествовала ритуальному торжеству. Но что настоящего оставалось у нас, кроме ярости и блаженства плоти? Это была вершина, которую без устали продолжали брать. Но путь к ней не был самозабвенен, исполнен новизны и нежности. Вслед за душами отталкивались тела. Их разогревание напоминало спортивную разминку. А за взятием высоты ждало опустошение.
     Помнишь у древних? – «Зверь после совокупления печален»…
Если б хоть печалью способны мы были обволокнуться! Солнце багрово клонилось в ночь, а мы не могли заворожить друг друга. Неуступчиво, злобно соперничали, утратив первоначальный ритм. Судорожно добирали крохи вспыхнувшего на вершине, поспешно перетекавшего теперь в подлую страсть. Так горные потоки, едва схлестнувшись, разбегаются по скальным излогам...
     Мы не нашли единого ритма… а ты затмила сестру! Она судьбой предназначалась мне, и судьба давала шанс, ночь. Лунную ночь в горах…   Я не узнал.
Узнал – тебя.
     …не узнал.

                Водосток

     …но ведь глаза-то были родные, карие глаза моей дочери! Я это странно отметил еще там, на вечеринке у сослуживца, затащившего всю контору, подпившую накануне праздника, в полупустую квартиру. Стихийное предновоселье в складчину. С вечеринки мы живехонько, минуя откланиванья, закатились прямо в постель.
Просквозили, как на крыльях, морозный, свистящий новеньким снегом, полыхающий новогодними светофорами город.
     Но еще там, на вечеринке, я споткнулся о глаза. Родные и затаенные, доверчивые и распахнутые, они встали поперек разогретой хмелем бестолковщины. Все встало на  места. Все встает на свои места когда свет вливается в свет.
     Я не замечал ни музыки, ни бокалов, просто взял за плечи, и ты пошла. Якобы танцевать.
     Мы топтались на месте, едва передвигая ноги, тесня магнитофон, мурлыкающий на полу. И ты сама помогала расстегивать кофточку. Что мы творили! Компания радостно напивалась в противоположном углу, за слабо освещенным столом, не обращала внимания на парочку, отплывающую в никуда. Я тоже распахнул рубаху, и твои алые капельки-сосочки доверчиво, по-детски уткнулись мне в грудь…
     Были официальные – на «Вы» - отношения по работе. И вот… не понадобилось ни слова.
Мы вылетели, незамеченные, из галдящей квартиры и влетели ко мне. Кажется там, по маршруту полета, мигали огни, ухал и подсвистывал снег, когда мы опускались на него, совсем редко. Основные события проистекали на верхних эшелонах морозных потоков. Зависая в поцелуях над землей, город, тем не менее, проскочили мгновенно.   
     Очнулись в постели.
И тут я снова всмотрелся в глаза, и снова обезоружила нелепая догадка. Под угрозой содомского греха принялся торопливо выяснять твое прошлое, родословную…
     Слава тебе, Господи!
Кровного родства не прослеживалось. Путь был открыт.
Это был один из блаженнейших путей, пунктирно прорезавших судьбу. Он был выстлан лебяжьей негой, увлажнен слезами, осиян вспышками чистых огней в ночном окне, стонами всех светофоров – разрешительный путь.

     Но почему такие родные? На службе озабоченные, почти скорбные, они были другими. Красивыми, но лишенными большого колдовства. Может быть права сказка, и только в единственную ночь вспыхивают огни затаенного родства, неприкаянно блуждающие меж двух потемок?..
     Девичье тело, выносившее двух дочерей, было настолько чисто и гладко, без малейших потяжек, что не укладывалось в сознание – да разве возможно пронести такое в чистоте, сквозь грязь и горе, не замутив ни морщинкой, ни отметинкой? И эта ( и эта, эта!) чистота уплывет в утренний мир, и мир поглотит ее, перебросит в супружескую постель, озевает дымучим дыханием?
    Нельзя было думать об этом! А я думал, маялся. Знал – сказки переполняются. Тает снег, капля за каплей сбегают по водостоку, бадья опрокидывается и, - страстно шумя, затопляет округу. Выливается вся, без остатка, перетекая из полночи в день.