Гниение

Всю дорогу мне снилась какая-то птица - не то ворона, не то ворон - большая и чёрная. На улице Гоголя шёл снег. Она кралась за мной закрытыми глазами, растопырив пальцы в разные стороны. На асфальте было месиво из хлебных крошек вперемешку с икрой и бетоном. Не прыгала - переступала как человек, клевала своим длинным носом. Всё было до тошноты знакомо. Я обернулся: она стояла, слегка наклонив голову, смотрела на меня огромным чёрным немигающим.

Глазом.

С тех пор я начал гнить. Небрежно - постепенно, слегка переменив название. Сначала ногти, потом волосы, потом - чёрно-жёлтые полосатые личинки, и под корой мозга - завитки, и по всей длине пор - лилии. Я гнил, ребята, пока жив, пока, словно один, встаёт вся эта молодая гвардейская поросль, уставшая прятать за недвусмысленной бранью молчаливый профиль западного полушария, в то время как льёт у подножья Эльбруса третьи сутки подряд дождь, и днями, целыми днями бродят златокудрые нищие старой закалки, предвкушая пир, однажды уже закатившийся при перемене эпох и готовый с минуты на минуту, как солдат на вошь, как рыба с крючка, ворваться северным ветром в их утлые хижины, - выпрыгнуть антресолью, разродиться вавилонской наковальней на их круглые, гладкие, светлые, но недозакалённые - увы! - в бою черепа.

В сущности, я давно, знаете ли, тайно, уверяю вас, с трепетом и с предвкушением. Вполне закономерно. Как говорил один мой старый и больной. Я был рад, что, наконец. Точнее не скажешь. Финальный аккорд любого, если не сказать, только без прочих. Человек в отличие от рыбы: от последней остаётся хотя бы.

Хвост.

Я только волновался за соседей. У них на этот счёт особый. Снесу им пирог - пока не яблочный, пока только с корицей; а то как возьмут и завоют! Стучался. Стучался. Открывала белая пудель в чулках. Думала. Там их голову сложило шесть. Шесть. Слава богу, не вовремя.

Ото всюду слетались мухи. Присаживались на ноги, ближе к печке, накрывали белой, белой, траурной, запевали, липли свежие. Как надоело их сгонять, боже мой! Они теперь умирают у меня в квартире; они теперь мёртвым косяком лежат на стене.

Сначала страшно было - больше боли требовал торс. Фантазии не хватало даже до ресниц. Затем лучше не стало - хоть в воду лезь. Мысленно пел весну, и... проплывающие облака, и... ветер, и... тёплые и дальние края... много курил, ругался, строчил письма, ворошил в печке ультра-правое, закрывал поддувало - стучали. Стучали. Стучали. На пороге возникал мой добрый приятель - бес. Очень приятный бес, с примесью индонезийской породы.

- Любезно прошу! - говорю ему, а сам отступаю, отступаю, медленно отступаю, очарованно отступаю.

Он ходит из угла в угол - страшный бес! - он бросает на меня молнии-взгляды - руки в боки - что-то про себя бормочет - вылитый арлекин! - то садится, то встаёт, то заводит... заводит... какой-то диалог... диалог... какой-то диалог неспешный заводит сам с собой. Я только диву даюсь.

- Не скучно ли вам, любезнейший, а? а?? Не принести ли: пледа, вина, цветов? - спрашивает.
- Ой, мать! До чего хочется, и в край, да право. Давно бы заколол, признаться, - отвечает.
- Ну это не беда, это вы только намекните. У нас ведь сегодня, как говорится! - кричит радостно.

“Глупый, ему бы в цирке”, - думаю. А сам давай улыбаться, как слабоумный. Хочу сморгнуть, но у того глаз намётан и всё норовит, зараза. Вдруг - проблески ума! - и, я уж было подумал. Но вместо этого он, представляете, взбирается на шкаф и спускает. За окном собирается дождь.

Пришла осень. Осенью стало легче ждать. Нога чернела, с неё сыпались слои штукатурки, я их подбирал, я думал, так будет скорее, но - невероятно! - прождал ещё полтораста лет, прежде чем вполне. Не трудно было предположить, хотя и безрадостно. Да, в добавок ко всему, и не важно.

2012-2014