Чёрно-белая зима

Я просто стою у метро и смотрю, как метель закрашивает всё вокруг в белый цвет. Дома, деревья, скамейки на бульваре пухнут снеговыми воротниками. Вечернюю темень раскромсал жёлтый свет витрин и троллейбусов.
Сретенка еле ползёт в бензиновом перегаре. Люди спешат с работы.
Два милицейских сержанта с укороченными калашниковыми на плечах покупают в ларьке сигареты и «кока-колу».

Я не рассчитал время и приехал слишком рано. Отсюда до нужного адреса минут пятнадцать ходу.
Вслед за рыжей дублёнкой перебегаю улицу на красный свет, сворачиваю в переулок.
По нахоженной в неглубоком снегу тропинке мимо арок, подъездов, припаркованных легковушек спускаюсь в сторону Трубной.Тихо, только скрипят мои шаги.
Наконец переулок сполз к подъезду шестиэтажного доходного дома. Тяжеловатая  эклектика с изразцами на фасаде напоминала о другой Москве, без метро и хрущёвок.
Лестница с истёртыми ступенями, старыми изогнутыми перилами. Бухнул сетчатой дверью лифта, поднялся на последний этаж. Выложенный коричневой и жёлтой плиткой пол, бубнёж телевизора, запах жареной рыбы.
Нахожу нужную дверь, давлю пальцем на кнопку звонка.

-Мы договаривались на шесть часов,- улыбаюсь немолодому мужику с быстрыми и какими-то беспокойными глазками.

-Да, да, проходите, мы вас ждём.

Квартира пахнет старой мебелью и пылью. В неряшливой прихожей громоздится здоровенный натюрморт Ильи Машкова с хорошо знакомой жирной подписью в нижнем углу. Целое состояние рядом с вешалкой.

-Неожиданно,- киваю на натюрморт.

-Машков был дружен с  Наташиным  отцом. Третьяковка всё собирается купить, но мы не спешим продавать,- суетливо улыбался хозяин.

Я знал, что  папа хозяйки был довольно известным художником и сыном знаменитого московского архитектора.

Комната, куда меня проводил хозяин, была заставлена, завешена антиквариатом. Фальк, Мильман в простеньких рамах, зыбкие, ускользающие акварели отца хозяйки. Целый угол пермогорских прялок, полыхающих фантазийными цветами, не то розами, не то тюльпанами и конями, запряжёнными в возки и сани с лихими кучерами на облучке.

-Правда, какое чудо эти северные прялки?- вошла в комнату миловидная женщина с худым и каким-то выцветшим лицом.

-Отличные прясницы,- искренне соглашаюсь с хозяйкой.

-Сразу видно, что вы знаете Север. Только там бабушки ещё говорят «прясницы».

Вежливый разговор, приятные улыбки – мы пока принюхиваемся друг к другу.

В центре комнаты, под абажуром, стол с льняной скатертью. В центре старинная  хлебница. Хозяин принёс бледную варёную колбасу на тарелке, открыл баночку сайры в масле, поставил бутылку водки, разложил хлеб.

-Пусть хлеб из булочной, но хлебница должна быть старинная, фарфоровая, лучше гарднеровская,- посмотрела на стол и перевела взгляд на меня хозяйка.

-Ну, давайте за знакомство!

После нескольких рюмок водки стало как-то уютно и захотелось поговорить.
Хозяева оживились, раскраснелись, даже помолодели, и стали вспоминать, перебивая друг друга.

Он трижды ставил чайник на плиту, подливал кипятку в заварку.Она пододвигала ко мне вазочку с мятными пряниками.

-Когда мы только поженились с Наташей, решили поехать на Север. Надо же свою страну посмотреть. Помню иконы в вологодском кремле, потом огромные стены с башнями Кирилловского монастыря. Тишина, никого, заходи-смотри. Я фотографировал, Наташа рисовала.
Потом она мне говорит: поехали в Ферапонтово смотреть фрески Дионисия. Вышли из автобуса километра за два, прямо в поле. А оно всё цветёт - июль месяц.
И кажется издалека, что монастырь будто парит над землёй. В храме прохладно, солнце пробивается сквозь окна. Жаль, я почти не знал, кто написан на стенах. Вижу Христа, вижу Богоматерь и всё.
Вышли на улицу, а там бельё сохнет на верёвке, мальчишка играет на траве.
Рядом село, озеро.
Ну вот и стали мы с тех пор каждый год на Север ездить. Приедем куда-нибудь, бараки, сараи,  в сельпо макароны и мыло. Думаешь: Господи, чего приехали в такую даль, чего дома в Москве не сиделось,а потом как-то вдруг покажется из-за леса церковь или монастырь. Стоишь и смотришь на эти ржавые  купола без крестов, потом внутрь зайдёшь, а там всё порушено. Постоишь, прислушаешься и кажется, что вокруг поют…
Ну, мы люди не церковные, нас просто тянуло всё это увидеть.
Помню под Каргополем, стоит деревянная церковь в поле одна одинёшенька, вокруг ничего нет, мы зашли внутрь и луч солнца, через выломанное окно, светит прямо  на разрубленную икону.

-А иконы когда собирать начали?- смотрю на хозяйку.

-Приехали мы в шестьдесят втором на Мезень в Кимжу.
Всё как всегда: я рисую, Юра снимает. И стали замечать, что за нами кто-то следит, и уж очень непрофессионально это делает. Какой-то мужик с бородой.
Юра на третий день подкараулил его у реки и спрашивает: что вы за нами всё время ходите? Тот смутился, стал извиняться. Оказался местный батюшка, его недавно назначили, а до этого он на флоте служил, капитан третьего ранга, подводник. Он нам потом рассказывал, как местных старух напугал, когда в деревню сплавился по реке на плоту в тельняшке под рясой. Оказался очень хороший человек. Говорит: вижу вы издалека приехали, стариной интересуетесь, а у меня в церкви на чердаке икон много старинных скопилось.
Традиция такая была, когда человек умирал, родные иконы в церковь приносили, вот за два века их и набралось.
Он потом  привёл нас на чердак и говорит: берите всё, что понравится.
Всё равно пропадут, а так ещё послужат. Мы спрашиваем, а из музея приезжали?
Были говорит, но давно очень, что-то в Ленинград забрали. Мы три дня на чердаке безвылазно провели в пыли, сидели выбирали.

-Наташа у нас искусствовед, многих известных реставраторов знает, она и выбирала, а вечерами мы на них заклейки ставили, чтобы краска не осыпалась. Не хотелось в Москву голые  доски привезти. Потом наши друзья реставраторы их привели в порядок.

-Пойдёмте посмотрите,- пригласила хозяйка.

Среди почти трёх десятков икон сразу бросился в глаза Никола семнадцатого века. По золотому фону иконописец разбросал васильки и полевые гвоздики.
И ещё одна икона врезалась в память – Троица новозаветная с мужиковатым Саваофом  в валенках.

-Вы были в Кимже?- спросил хозяин.

-Прошлым летом с приятелем.

Я вспомнил северное лето, поле, покато убегавшее к деревне.
Старые избы, бревенчатую церковь с колокольней, заскорузлую на ветру реку.
И над всем этим простором застиранное голубенькое небо. Мы ходили от избы к избе, пока смешливая тётка с простым лицом не сказала: идите, робята, к Иван Аполлонычу вон в ту избу.
В огороде мы увидели помятого мужичка. Лицо испитое, щетина, синие глаза и добрая улыбка.

-Пойдёмте,- выслушал он нас с приятелем.

В избе на другом конце деревни стол, покрытый замурзанной клеёнкой, тусклый самовар с мятым боком, ходики на стене, мутные бутылки у углу и чугунок на плите.

-Самовар-то завести сможете? Попьёте москвичи  чаю настоящего у нас.

На растопку самовара он принёс с повети треснувшую прялку с облезшим рисунком.

-Теперь вот только на растопку сгодится прясница,- прислонил он её к печке.

-Денег я с вас не возьму, живите так, робята,- на прощанье сказал Иван Аполлоныч.

Малиновая на закате Кимжа. Заколоченная церковь, рядом в траве гниёт брошенная лодка. Старуха у крыльца тяжело передвигает больные ноги в обрезанных валенках. По изжованной колёсами улице идут домой коровы. Сзади стучит сапогами по деревянной мостовой сосредоточенно-угрюмый пастух.В лодке у берега сидит бабка и удит рыбу. К концу лески привязана трёх литровая банка с обмазанным хлебным мякишем  горлом.

-Бабушка? А как ты рыбу ловишь интересно!

-Обыкновенно, рыбёшка хлебушек-то объедает, и в банку сама заходит.

-Бабушка, а можно тебя сфотографировать?

-А на что тебе?

-На память.

-А вы из каких краёв будете?

-С Москвы?? Вот хлебца возьмите, робята, у нас скусный хлебушек-то пекут.

Вечер мы с приятелем просидели у самовара. Грузинский чай, заварной чайник со слегка отбитым носиком, бабкин хлеб....


-Как-то теплее жить, когда знаешь, что есть на свете такие люди, как эти северные старухи,- раскладывает хозяйка на столе чёрно-белые фотографии мужа с усохшими старушечьими лицами. В своё время он сделал себе имя на русской провинции, выставлялся, ездил по приглашению в Америку.

Хозяин плеснул остатки водки в рюмку и выпил сам с собой.
Помешиваю ложечкой остывший чай, слушаю, смотрю на хозяев, потом на картины  с прялками на стенах и квартира кажется мне какой-то ненастоящей.Множество деталей никак не складываются в одно целое.

Потом они вспомнили, как из лесной часовни тащили через болото тяжеленную храмовую икону, испугавшись шумной компании туристов.

-Мы подумали, что они запросто могут сжечь часовню,- хозяин вынул сигарету из пачки, размял её пальцами, прикурил от зажигалки.

-Они были пьяные, вставила хозяйка,- мы их ещё у магазина видели. Знаете сколько таких часовен сожгли просто так. А теперь эту икону хотят купить сразу два музея, ваш и вологодский.

-Ну, что скажете?

-Не часто встретишь такой сюжет,- внимательно разгдядываю написанную на толстых сосновых досках большую житийную икону Александра Ошевенского.

-Да, икона очень редкая. Вот мы и решили, пусть музей купит.

 
Хозяева улыбаются мне на прощание. Он смотрит на жену, не моргая, каким-то нежным взглядом. Два давно немолодых человека, изъеденных жизнью.Фотограф и искусствовед.

На улице подмораживало. Я подхватил горсть мягкого снега, поднёс ко рту, но есть, как в детстве, не стал. В подземном переходе у метро пенсионер  коверкал на баяне «вальс бостон» Розенбаума, рядом стоял пьяненький парень, курил и внимательно слушал.


Таганка, февраль 2014

иллюстрация из интернета.