Рассказ-ляпсус, говорящий о творческом застое...

Рассказ-ляпсус, говорящий о творческом застое автора
Кто-то изо всей силы стучит в дверь моей комнаты, я этого не люблю, особенно когда меня отрывают ото сна. Спросонок я забываюсь и подаю голос:
– Кто там?..
Вопрос остаётся без ответа, продолжают стучать, как будто понадобилась моя по-мощь, только вот в чём?.. Я этого, естественно, не знаю – и у меня в уме создаётся целая картина предстоящего кошмара, при мысли о котором меня готово стошнить...
– Не прикидывайся спящим, если подал голос, открывай!.. – слышу я чей-то незнакомый, как мне кажется, женский голос...
 И в двери барабанят так, что чуть не сыплется штукатурка. Моё первое естественное побуждение – взять топор, выйти из комнаты и раскроить череп этому наивному нарушителю тишины, кто бы он ни был. Второе побуждение, ещё более сильное – уснуть, исчезнуть из этого сна, возможно, проснувшись в другой, более счастливой действительности... Стук не прекращается и я предчувствую, что дверь – слишком слабая преграда, отделяющая меня от моих возможных мучителей и убийц... Надо смываться, по возможности – как можно незаметнее...
Ни звука!.. Под грохот тихо приподнимаю одеяло и выскальзываю из него. Вот я уже сижу на кровати, протягиваю руки к брюкам и рубашке, вот стою на полу и натягиваю на себя, стараясь не произвести ни малейшего шороха, одежду... Положение в высшей степени критическое и затруднительное. План прост – добраться до окна, растворить его и сигануть в кусты малины и крапивника, а там – через забор и по асфальту, по Зимней улице – пусть попробуют догнать!..
Оживают в памяти предыдущие побеги, особенно мучителен июнь 1976 года, когда мы боремся перед моим домом на пыльной дороге с водителем санитарной машины, тот вцепился в меня, как клещ, у него во рту мой палец, который он мне едва не откусил своими клыками. Вдобавок, волосы у меня в ту пору были длинные, он вцепился в них своей пятернёй. Подоспели две толстые санитарки и ещё двое парней, из числа пациентов психиатрической больницы, и меня под руки препроводили в машину, затем она поехала по Печорской и выехала на Октябрьский проспект. Я ещё пробовал шутить, хотя положение моё было – хуже некуда. В каких-нибудь десять минут я превратился из свободного человека в узника. Когда меня доставили по назначению и проводили в палату, меня заставили лечь на кровать – и я прочно был привязан верёвками к этому прокрустову ложу. Что и говорить – намучился я досыта, долго взывал к чьей-то совести, к благоразумию и человечности...
Итак, времени было слишком мало – и я решил не надевать обувь, не хотелось возиться со шнурками, и вообще окно было совсем рядом, я как можно тише раздвинул обе шторы, свисавшие до самого полу, и через кресло, через подоконник, раскрыв окно, уже с необыкновенной ловкостью карабкался вниз, успев заметить, что на дороге перед моим домом нет машины скорой помощи. Прикрыв за собою окно почти до конца, я спрыгнул наземь, ломая ветви малины, тут же перемахнул через забор и бросился бежать в противоположную от Печорской улицы сторону. Пробежав босиком мимо трёх или четырёх домов, я свернул к узкой тропинке между двумя заборами и через несколько секунд оказался на заброшенном пустыре, где почувствовал наконец себя в относительной безопасности. Дальше я пошёл быстрым шагом. Неудобно было идти по высохшим комьям грязи, но я держал путь к ближайшим домам, под прикрытием которых я мог бы вести наблюдение за улицей, меня, разумеется, больше всего интересовало – что происходит возле моего дома. Подойти слишком близко к нему я не рискнул, было опасно, надо было послать кого-нибудь из знакомых, чтобы тот посмотрел и разузнал обстановку, а потом всё толком мне изложил...
Остановившись неподалёку от дороги, возле забора, примыкающего к дому, где живёт Василиса, горластая баба, на которую в своё время покушался её муж, след топора до сих пор сохранился на голове Василисы, я стал присматриваться к людям, стоявшим от меня метрах в двадцати. Среди них оказался «спортсмен», мой квартирант, я ему сделал знак рукой, он меня заметил и подошёл к моему прикрытию. Выслушав меня, он пообещал вернуться минут через десять и ушёл, я остался его ждать...
Вернувшись, он сказал мне, что в доме нет никого из посторонних, а в дверь моей комнаты стучал какой-то парень, которого он раньше не видел. Я попросил его описать мне внешность этого парня, но из его рассказа так и не смог составить определённого мнения, и только вечером того дня я узнал о том, кто ломился ко мне в комнату...
Год тому назад поселился у меня квартирантом некий молодой человек из Таганрога по имени Иван Зайцев. Жил он всего у меня месяц с лишним и затем неожиданно исчез – его посадили в тюрьму за растрату: он работал официантом в ресторане «Усть-Сысольск». Так вот, этот Зайцев освободился, отсидев год под Ухтой, кажется, и тут же явился в мой дом, он и принялся барабанить в дверь моей комнаты. Дело в том, что его небогатый скарб до сих пор находился, сложенный в одну кучу, в одном из углов моего дома...

Вот так вот и живу, пишу, в основном по ночам, днём отсыпаюсь и вздрагиваю от каждого звонка и нечаянного удара в двери или окно. В смежную с моей комнату пустил жить одного или двух человек, а шуму оттуда – на десятерых хватит, да и грязи после этих квартирантов – выметать приходится по полчаса... Решил сделать так: переселяю неугомонных жильцов подальше от своей комнаты, в противоположную часть дома, и закрываюсь от них на пару дверей, чтобы не надоедали мне своей суетой, хождениями и выкриками. «Спортсмену» сказал, чтобы подыскал себе другое место для жилья, уж больно груб и толстокож человек, ещё не заглянув в мой роман, берётся утверждать, что всё в нём белиберда. Естественно, в таких условиях невозможно работать... И вообще – прав Гена, утверждающий, что я вечно окружаю себя какими-то вредными людьми, которых и подпускать-то нельзя к себе на пушечный выстрел, не то что в квартиранты определять... Ткачёв ушёл, смылся, когда меня не было дома, не заплатив за квартиру. Я должен бегать за каждым, прибавляя себе ненужные хлопоты!.. Напрописывал в домовую книгу людей, клявшихся мне, что не останутся у меня в долгу, а потом попадаю в идиотское положение, этих людей невозможно найти, да в их планы и не входит попадаться мне на глаза... Огород зарос чертополохом – как картофель в сентябре буду копать?.. Малина перезрела и валится на землю, а собирать некогда. Между тем, соседка регулярно выводит корову на пастбище, но она целый день посвящает себя хозяйственным вопросам. Я её как-то спрашивал, нету ли у них в доме книг? Оказалось, что они часть книг сожгли, а часть – дорогой внучек в мешке снёс в пункт приёма макулатуры... У этих людей от чтения голова начинает болеть...
Все мои родственнички поразбежались – кто куда, один я в этом доме остался – на семьдесят квадратных метров. Хотел одно время вкусить заслуженного отдыха, решил: к чёрту квартирантов, не пущу никого!.. Является Ткачёв от Алшутова – и я таю, как кусок сахару, пускаю Ткачёва. Его подруга, как до меня потом дошло, ночью льёт слёзы в постели и умоляет Ткачёва вернуться назад, в Грозный. Оказывается, её напугал мрачный вид помещения, которое снял у меня её будущий муж. Обо мне разносятся по редакциям нехорошие слухи, будто я «деру» с бедных квартирантов...
Если бы не моё затруднительное положение, я бы не держал никого. Обставил бы дом хорошей мебелью, похаживал бы из комнаты в комнату, любуясь своей недвижимостью, да зазывал бы в гости друзей. И, конечно, дом бы отремонтировал, не дом был бы, а игрушка...
А что сейчас!.. Полное запустение и развал, куда ни обрати свой взор!.. «Спортсмен» было даже пробовал меня упрекать – дескать, какой плохой я хозяин. Только у него дедукция ни к чёрту! Не может он понять моего положения, не в состоянии!.. Сказал мне, что гордости у меня нет, раз я хожу в издательство двенадцатый год и меня всё ещё не напечатали... Он-то – слишком гордый, спит на одной раскладушке, бросив под голову чужую фуфайку, ушёл из дому, если не изгнали!.. Не уживчив – вот весь диагноз!..
Пенсия по инвалидности – моё проклятие! Решил на будущий год отказаться от этого подаяния, хочу навсегда забыть дорогу в психдиспансер. Только вот меня едва ли забудут. Для них я душевнобольной – шизофреник. И то, что я не бросаю писать – ещё одно доказательство моей болезни. Здоровый-то человек, они считают, давно бы бросил изводить на моём месте бумагу. Они полагают, что я, как графоман, исписываю ежедневно пачку листов. Между тем, писать – это весьма трудное занятие, бывают дни, когда не напишешь ни строчки. И прежде, чем начать писать – надо подготовиться к этому психологически. После восьмичасового рабочего дня где-нибудь на предприятии – что же напишешь, если голова идёт кругом, если руки и ноги гудят?.. Но они этого не знают, они никогда не писали романов и судят об этом занятии со стороны...
Не знаю, чем закончить этот рассказ. Жалею, что начал его, не нужно было говорить обо всех этих вещах, совершенно не нужно. Лучше бы пофантазировал о чём-нибудь, и мне стало бы веселее, да и читателя бы развлёк. Впрочем, чем-нибудь заполню оставшуюся страницу, тем более, что для меня это не слишком сложная задача – и не потому, что я какой-нибудь графоман, а по другой причине...
Писать можно решительно обо всём, даже о такой дряни, как мухи, надо только соблюдать меру и не впадать в маразм, ну, а читатель проглотит всё за милую душу, да ему ещё и покажется мало. Читатель любит остроумие и ценит его, ему бывает лестно, если автор подшучивает над собой, а уж когда он выставляет себя на посмешище – читатель и вовсе рад...
Заявить, что рассказ неудачен – на это способен не всякий автор, и не потому, что не способен смотреть правде в глаза, просто всякий, даже маститый писака, похож в своём рвении всё вылизать в своём произведении, на подлого школяра, который боится, что учитель поставит ему двойку... Я вышел уже из школьного возраста и могу позволить себе писать дрянь, двойку мне не поставят, правда какой-нибудь плешивый редакторишка в кои-то годы долго будет прикидывать в уме: хорошо или плохо это – писать дрянь?.. Если вдуматься в этот вопрос, то можно придти к выводу, что никакой дряни нет, а автор издевается над читателем, а может быть, и над собой – и только...
Этот рассказ – творческая неудача. Я вошёл в полосу духовного кризиса, это надо признать. По временам мне уже кажется, что ничего путного я уже не способен создать, да и то, что сделано за одиннадцать лет – не выдерживает никакой критики. Может быть, переключиться на чтение книг и стать рядовым читателем?.. Нет, это едва ли, слишком я далеко зашёл, обратного пути нет, надо писать, писать и писать, хотя бы потому, чтобы успокаивать себя: «Вот, дескать, я и работу какую-то делаю!..»
Дворником устроиться, сторожем при кладбище, или... или преспокойно получать пенсию, как получаю уже девятый год – и продолжать писать романы в духе авангарда, считаясь душевнобольным?.. А положат меня в психиатрическую больницу, привяжут меня к кровати за то, что написал воззвание в ООН?.. Вопрос...
18 августа 1983 г.