Отдых

- Рыба, ешь!

- Не будю!

- Рыбка, ну поешь немножко!

- Не хоцю!

- Ну маленькая моя, ну пожалуйста! Ну ради мамочки. Ну вот смотри, как мамочка — ам... И ты тоже...

Ну, естественно, звучит президентское «Нет», генеральские надуваются щеки, ручки скрещиваются на груди. И откуда это у них в три года такая пластика?

Но это только в случае с мамой. Ну или с бабушкой. Ну или с тетей, няней — в общем подставляй все женское, что припомнишь. А это всё потому, что у всех этих маманалок одна единая задача на планете — додолбиться, чтобы все делалось по-ихнему. Другой задачи нет, есть только различные степени грамотности ее воплощения.

К сожалению для Рыбы, папа — не мама. Скажем даже, что для Рыбы папа настолько далеко не мама, что шансов у бедного малёчка не остается практически никаких. Ведь у папы какая основная задача? Ну, чтобы сформулировать более понятно, одним даже словом — пожраспа.ать. Все остальные задачи кто ему ставит? Ну, я думаю, продолжать не стоит...

В общем, Рыбка поняла, что попала, уже к вечеру первого дня. Ее такое неуверенное (видимо потому, что впервые в жизни произнесенное) «Папа, я хочу кушать» практически совпало с довольно-таки самокритичным папиным «У-Ё», вспомнившим, после некоторого копания в зарослях уёго собственных перекусов, что ребёнок сегодня особо-то и почти что как-бы совсем вообще ничего не ел.
 
Попав, мгновенно, в знакомую обстановку, ну то есть за стол со стоящей на нем тарелкой, врожденный, приобретенный и закрепленный уже было рефлекс попробовал занетиться трехглавым горынычем, но папа смёл жалкие ошметки этого мамотелого воспитания с помощью взмахов поучительно-роторазевательной истории про одну непослушную девочку, которая отказывалась кушать кашу и от этого у нее выросли такие большие уши, что она не могла потом проходить даже в дверь и только помощь спасительного папы вместе с кашей уладили это, уже начинавшее плохо пахнуть, дело.

Положительным результатом этой многоходовой, хорошо подготовленной (если бы только мама знала как...) стратегической операции стала, безусловно, дважды опустевшая за полчаса тарелка. Отрицательным (скажем прямо, что такое случается даже и с гениями стратегии) - стал целый час проведенный папой у постельки засыпающей дочатины в рассказах о четырех, пяти или даже шести разных непослушных девочках, с которыми в силу их разного рода непослушности происходили всякие адовы неприятности, и которые возвращались в свою телесную норму только после назидательного вмешательства доброго папы и при условии полного покаяния под его чутким руководством.

Он вышел передохнуть на крылечко. Пошпрынькивая из кружки горячий кофе, перебирал события этого так быстро и безвозвратно скрипнувшего дня. Думалось, что всё это должно было бы быть попроще. Но ребенок не оставлял никакого варианта для самостоятельности. Даже сидя в сортире приходилось торопливо ощущать близкое сопение, что-то увлеченно рисующее фломастером на той стороне двери.

Бабушка пошла на принцип. Она, конечно, могла бы остаться и на эту неделю — эти пенсионные её дела не так уж и важны. Но тут уж ничего не поделаешь. Сам он, честновато, не мог до конца поверить вот во всю эту женскую принципиальность. Чтобы эти все вопучие, многолетние угрозы, вот именно сейчас, когда уже всё почти что наладилось, вдруг — раз, и стали реальностью? Самое непонятное происходило с квартирой. Там столько денег пропадало, что даже в голосе жены он временами чувствовал сомнение. Конечно, с её зарплатой она могла бы и одна этот кредит протянуть, но тут выползло это пафосное предложение из её родного Ебурга. Нафига ей, действительно, московская квартира на таких раскладах.

К соседскому домику подъехал кайен. Если б у него было столько денег, то он сначала бы двинул из этого садоводства жалочного. Но у всех свои приворитеты. Он убил наглого кровавого комарика и на цыпочках пошел в дом — смотреть, чё там показывают.

***

Утром разбудило Солнышко.

- Папа... Папа!.., - шептало оно тихонько, забравшись своим лучиком в постель, посадив там своего тёпленького, лохматоволосого представителя, моргающего заспанными глазятинами.

- Да? - донеслось с папиной кровати (донеслось-то, конечно, что-то похожее на «дмя-я-я...», но в литературистических целях было позже поредакчено).

- Папа, я уже проснулась!

- Ага... (ну, или если уж по-честному всё передавать, то — Ргыы)...

- Папа, я хочу писать...

- Нуыамаамоисай... А-а-а?? Сожешь?

Ребенок, естественно, все понял. Не зря же она общается с другими такими же детьми. Закопошилась, слезая с кроватки, чтобы по-честному начать писать самой.

- Папа... Я не успела...

Доброе, в общем, утро, папа!

Пока, моргающий такими же глазятинами, он вытирал лужу между горшком и кроваткой, параллельно и смутно представляя, что ждет его в плане стирания почти что единственных пижамных штанов, добродушное солнышко наполнило комнатку кроме света еще и ароматом плотного, хорошо переваренного ужина. Зачем-то изменивший себе и согласившийся на «хочуяичницу», вместо «абудешькашу», он вскоре был вынужден ещё и отскабливать прожорливую сковороду, успевшую подгорнуть это своё чёрное дело за жалкую ту минуту, что он ходил в сторону ближайших кустов, чтоб выкинуть пахучий и весомый аргумент  в мужско-женском споре о воспитании детей. Ну и покурить ещё, конечно...

Яичница, в общем, оказалась совсем уж не очень лицеприятной. Слабые попытки убедить подрастающее поколение в полезности угольков для крепнущего пищеварения особыми успехами не отметились. Даже больше того: разбитый наголову, но увидевший вот эту небольшую оплошность противника, наш издревний нехочунебудый враг воспрял и попытался отрастить вместо трех былых голов обратные девять новых. И только уникальная находчивость Иванушки, пообещавшего прямо сейчас, вот как есть в трусняках и майке пойти с дочганом в лес гулять, помогла впихнуть в требующий непрерывных витаминов рот кусок булятины вкупе с чем-то очень похожим на йогурт.

Поход в лес, для папы, не планировавшего на сегодняшний день после всей этой какашкиной беготни вообще совсем каких-нибудь более активностей, показался было вынужденным отступлением. Но под это дело ребенок стал одеваться сам, потом «одевать» и утомленно щас-щасающего на кровати родителя, потом и вовсе раззадорил того рассказами про «воттакие» грибы, которые они с бабушкой «язняювотгде» находили.

Ну, естественно, переодевать чадо пришлось по-новой (хотя бы вот эта шортина, в которую оказался возможным запихнёж обеих ног, чего стоила!). К экипировке на этот раз подошли абсолютно осмысленно, то-есть по-взрослому. Правда резиновые сапоги пришлось одевать от разных пар. Потому что один левый оказался немножко до краев наполнен свежей водой (оказалось, что это кружечка пупса, и как папа сам не понял!), ну а правый другой куда-то абсолютно бесповоротно испарился. Ну и панамку, которую детскую тоже было не найти, пришлось взять чью-то большую, так что ребенок почти что сам стал напоминать в ней грибок. Взяв в руку пластиковое ведерочко из-под майонеза, Машка усвистала за калитку деловее, чем самая деловая в мире колбаса, заставив папу вопя ей в след и прыгая туда же на одной ноге срочно усрочнять процесс и своего собственного лесоодевания.

Выскочившему на улку папочке предстало абсолютно неожиданное изображение ребенка, пасущегося спокойно(!) и ждущего своего родителя(!!) у калитки. Впрочем, вскоре выяснилось, что это остатки бабушкиной стратегии (да, придется признать, что и таковая всё ж бывает): «Ведь в лесу ведь Серый Во-о-лк! Ты что, не знаешь, Папа?».

Развенчание мужского самомнения форсированными темпами продолжилось и после прогулки. «Непослушная девочка», к сожалению, отказалась работать наотрез. И если с обедом ещё как-то удалось разделаться под эгидой совместного взросло-детского его приготовления, то вот ужин был сбагрен по назначению только под серьёзнейшим нависанием угрозы отключения просматриваемых в тот момент спокойно-ноче-малышей. Но зато при укладке-то, и это само-собой разумеется, вспомнились все те вчерашние непослушные девочки. И без них, конечно превратившихся уже в ритуал (будь они неладны, все эти стратегии вместе взятые), укладываться никто и никак даже и не собирался.

 Он вышел передохнуть на крылечко. Да уж, каких-то своих дел, пока ты рядом с ребенком, быть просто не может. Может быть даже своей жизни. Она так нежно обняла недавно, перед сном. Спросила: «Папа, ты мой?». Он удивился с легким мельканием чувства, словно его застукали за противоправием, но подтвердил, конечно. Уснула спокойная. Видимо, по морде, всё же, что папец чем-то загружен... И самое главное - всё, всё это только из-за того, что он три, ну четыре месяца не мог найти работу! А то, что он тянул семью почти два года, пока она рожала? Конечно, как вопила его нервная мать: "Эта больше от гордости кашу заварила!" Не в том ведь, понятно, дело, что она много пашет, или что больше него - пятак вот этот свой говняный - зарабатывает. Не любит, значит, просто. Нахрена тогда было вообще замуж выходить? Нахрена, дура, ребенка рожала? Он плюнул на землю и махнул рукой Потом плюнул ещё раз — совсем вообще. По телеку смотреть было нечего абсолютно, сомеду слув - реально тупой стал; он очень сильно жалел, что не взял с собой планшетика — покопаться.

Неделя провременилась быстро, наматываясь своими картинками на одинаковые вечера, как на сердцевинку реальности плотный клубок чьих-то будущих воспоминаний; и шла уже по светлому лесу, как веселый грибок,  выкидывая худенькие ножки в стороны, оглядываясь идет ли Папа следом и запевая веселую грибковинскую песенку: «Яя-яя-яя-яя!..»; ловилась испуганными руками неоднократно на полпути от верхней ступеньки или высокой табуретки к полу; летела вместе с удивительными, впервыевиденными блинчиками, которые вот оказывается могут прыгать по речке, и хлюпалась вскоре прям всей попой в воду, засмотревшись и запутавшись следить за играющими между сапожков мальками; шипела и злилась, когда подвергалась заслуженной ругатне, и даже ревела, но в конце-концов смиренно вздыхала и признавала собственную виноватость после долгих и расширенных объяснений, и даже обнималась, примирёванно; боялась (во дожили!) встать босиком на траву (ведь она такая мокрая), но между тем залезала по колено в  грязную лужу, гоняясь за весёлой лягушовинкой;  ссыпалась песком с лопаты пыхтящего и недовольного мужика, согласившегося копать по просьбам трудящихся «сямую больсую на свете песочницу»; тоненьким голоском рассказывала что-то, навсегда упущенное, своим малюсеньким игрушечкам, которые сами, как большие, кушали и спали на крылечке; горячо прижималась маленьким, но таким весомым тельцем, нежно обхватывая сонными ручками шею весёлого дядьки и шепча: «Я тебя любу!»

Под конец недели концепция жены, конечно, стала понятна совершенно. Ну, по крайней мере, он ясно ощутил своей неотрывной частью шаловливого и энергичного ребенка, частью не управляемой, как рука, там, или нога, а управляющей — этаким вынесенным во вне разумом. Скорее, вынесенным мозгом (ха!). Если бы дело было только в этом, он конечно бы позвонил ей и извинился капитально. А так - ей предстояло во всех красках ощутить последствия своего тупендрянского решения. Пусть будет развод. Он всё плотнее срастался с мыслью, что: "Пусть эта, раз такая умная и богатая, сама со своим ребёнком и возится".

В последний вечер он отдыхал как обычно — отходил с кружкой кофа на крылечке. Особых вещиц предстоять не собирало: одежатинка была вся дачная, маленькая, и больше, говорили, что которая не понадобится, а всякие бытовые посуды и продукты ему еще и самому были нужны. Документы она уже получила, остальные вопросики тоже были вроде бы как все порешены, а он после проводов решил вернуться сюда же еще на недельку — для отдыха.