Экзамен

ИСЧЕЗНУВШИЙ КЛАСС
(вместо предисловия)

Эта весть всколыхнула Свердловск 24-го апреля. Весна выдалась ранняя и теплая. К концу апреля снег можно было увидеть разве что в глубине помойной ямы. Начались лесные пожары. Со страниц «Вечернего Свердловска» не сходили заголовки, типа «Лес удалось спасти», «Подвиг пожарных», «Пылающая роща» и др. Утром 24-го газеты наполнились заголовками, которых нет необходимости перечислять. Исчез выехавший на прогулку в лес класс 8-й «Б» школы № 88. Стало известно – ученики ехали на нанятом школой автобусе. Экскурсия планировалась в район станции «Будка». И вот класс таинственно исчез вместе с автобусом. Многочисленные поисковые группы не дали никаких результатов. Громадный лес в районе Будки было трудновато прочесать, и все же исчезновение такого количества людей казалось невероятным. День проходил за днем. Вестей не было. Газетные страсти начали было потихоньку затухать, как вдруг новое событие наполнило газеты кричащими заголовками.

РАССКАЗ ИГОРЯ ОДИНОКОВА О ПОЕЗДКЕ ЗА ГОРОД, О ПОЖАРЕ И О ПОСЛЕДОВАВШИХ ЗА ЭТИМ СОБЫТИЯХ

Я сидел за партой, скучал и рисовал на страницах учебника уродливых солдат. Шел урок алгебры – обычный урок, их на моем веку были тысячи. Мария, наша математичка, что-то объясняла у доски. Класс монотонно гудел, многие с нетерпением поглядывали на часы.
- Ах ты, дрянь какая! – Мария вдруг взвыла, заставив меня вздрогнуть. Она бесновалась возле парты Валиахметова. – Рисуешь? Вы посмотрите – всю парту исчеркал! Как убирать – вас нету! Палец о палец не можете для школы сделать! А гадить – первые! Сегодня вечером с матерью придешь и все-все будешь вылизывать!
Класс хохотал. Мария очень забавно злилась.
- И не смейтесь! – продолжала она. – В вашем классе обстановка нехорошая, гнилая! Эгоисты многие. Вот Одинокова взять…
Я почти наизусть знал, как и чем будет клеймить меня Мария. Но тут дверь растворилась без стука, и вошла Нонна, наша классная. За пухлые, легко краснеющие щеки ее прозвали Вишня.
- Извините, Мария Григорьевна, - заторопилась она. – Не вставайте, - это уже классу, будто кто-то и впрямь собирался вскочить. – Значит, так, завтра утром едем в лес. В поход.
- Ура-а! – нестройно прореагировал класс.
- Тише! Тише! – голос Нонны был так слаб, что тонул в общем потоке. Пришлось Марии помочь своим зычным басом.
- Значит, так, - продолжала Вишня, - собираемся у школы в 8 утра. Будет автобус. Я тоже постараюсь прийти, но вот горло болит. Если не приду – езжайте без меня. Лена Сафонова – за старшего.
Сафонова была председателем нашего отряда. Ее полная фигура мелькала во всех общественных делах. Откровенно говоря, я недолюбливал Сафонову. Она как-то не пригласила меня на вечеринку, не ценила моих стихов. Но это не имеет значения.
После уроков мы шли из школы с Сашкой Белявиным, соседом по парте. Впереди я заметил Михееву, догнал, спросил насчет иллюстраций. Я, знаете ли, пишу роман, а Ирку Михееву нанял рисовать к нему картинки.
- Завтра, Одинок, - стала вилять она, - вчера некогда было.
- Какой там завтра, - я говорил, с интересом глядя на невероятно огромный зуб Михеевой, едва не торчащий изо рта. – В поход, что ли, я с ними поеду? Лучше всего в четверг.
С Белявиным мы расстались около булочной. Обсудили, что возьмем с собою пожрать. Потом я зашел в булочную купить батон и сушек-баранок.
- - -
На следующее утро я вышел из дома с тяжелой сумкой. Остановлюсь на описании ее содержимого. К моему рассказу это не имеет особого отношения, но спросите любого, и вам скажут: Одинокова медом не корми, дай потрепаться. На самом дне лежало пять краснобоких мандаринов, на них – три бутерброда с колбасой, два – с сыром, кулем с сушками, две бутылки газводы «Саяны», восемь пирожков с мясом и три с повидлом, в свободные места была воткнута вяленая рыба. Пирань – так окрестил ее Волегов еще в шестом классе, когда, отбирая у меня подлещика, до крови поцарапался о засохшие плавники.
Возле школы уже стоял автобус. С разных сторон стекались ученики. Нонны не было.
- Захворала Вишня, - сквозь зубы процедила Шолохова, поплевывая на тротуар семечной шелухой.
- Поедем без нее, - не без удовольствия заметила Сафонова. В поход она вырядилась в синий брючный костюм.
Все с нетерпением ждали поездки. Облокотясь на автобус, стоял и курил какой-то мужчина в кепке, по-видимому, шофер. В стороне стояли Потапов, Старков и Пудов, курили, о чем-то негромко говорили, посмеивались. Потапов – рослый, двукратный второгодник, двоечники и хулиганы класса, само собой, группировались вокруг него.
- Поехали, что ли! – громко сказал Глеб Пакин. – Полдевятого уже!
Пакин, чернявый и невысокий, был первым отличником в классе. Ни с кем он не дружил, был в стороне, а тут… Даже странно.
- Месье Вонь! – раздался сзади меня смешок Друта. Одна из моих кличек. Как меня только не обзывали! Сам все прозвища не упомню.
- Смотри, не навоняй в автобусе, - продолжал Друт. – Вонь склонна к диффузии.
- Опять про вонь, - поморщился Белявин. Все медленно занимали места. Волегов и Новиков дрались и хохотали в хвосте автобуса.
- Куда ехать-то, ребята? – спросил водитель, садясь за баранку. Автобус зашумел и тронулся по улицам утреннего Свердловска.
- На Будку, - сказала Сафонова, прервав разговор с Киселевой.
- Нет, вы что, - нахмурился шофер, - там же дороги ни к черту. Лучше уж на Шарташ.
- Нет, там же людей полно! – зашумели все. – Куда-нибудь подальше!
- Может, в Сысерть? – нашелся водитель. Все согласились без препирательств.
- Жаль, удочки не взял, - сказал Белявин.
- А я уже поймал! – сказал я, вынимая из сумки пирань.
- Одиночечка! – загнусил Сашка. – Дай пирани! Пирани!
Я великодушно разорвал подлещика напополам, угостил Белявина. Автобус ехал. Некоторые пытались затянуть песню. Друт и Новиков кидались огрызком бублика. Я смотрел в окно, на деревню. По пыльной дороге уныло бродили две козы, все в репьях и прочем мусоре. Важно прохаживались белые куры.
- Как думаешь, Бербель, - я иногда звал Белявина этой придуманной мною, но не вполне приросшей к нему кличкой, - будет война?
- Наверное, будет, - Сашка неопределенно пожал плечами.
- Скорей бы, - я говорил, сам не понимая что. – Слишком уж много расплодилось людишек на Земле. Половину надо уничтожить.
Все прислушались к разговору. Глеб Пакин внимательнее всех.
- Прямо фашист, тебя послушаешь, - сказал Белявин, он уже сжевал свою половину подлещика, и косился на мою сумку, которую я любовно прижимал к себе.
- Люди ненавидят людей, - проговорил Пакин. - Война неизбежна.
- Чушь! – рассмеялась Сафонова. – Глупо судить о людях по отдельным негодяям. Человек становится все умнее и прекраснее. Войны не допустят.
Пакин промолчал. Я жевал сушку.
- Скоро экзамены, - вздохнул Захаров, - а я ничего не знаю…
- Ты никогда ничего, не знал, Филиппок, - поддела его Шолохова.
- Молчи уж, - буркнул Захаров.
Так прошло около часа в мелких разговорах и перебранках. Потом водитель свернул с дороги на просеку. Стало трясти. Автобус то подскакивал на кочке, то проваливался в яму. Вскоре он остановился.
- Приехали, - сказал водитель, выскочив из кабины. – Располагайтесь.
Все высыпали из автобуса, двинулись в лес. Куда ни взглянь – сосны и ели. Лишь изредка попадались березы. Слышалось пение какой-то пичуги.
- Фу, трава такая сырая, - проворчала Рохманова.
- Чего здесь-то рассиживаться, - командовала Сафонова, - пошли дальше в лес.
Шишка крепко стукнула меня по затылку. Я обернулся. Захаров шел сзади, посмеиваясь.
- Ах, так?! – я запустил в него тоже. Началась беспорядочная шишечная перестрелка, чуть ли не полкласса подключилось. Кто за кого? Так, разминались. Вскоре я отошел в сторону. Надоело! Один я взошел на холм – там хорошо припекало солнце и было сухо. Подкрепился бутербродами, запил газировкой, Потом достал блокнот, ручку. Надо было сочинительствовать. Вокруг слышались веселые возгласы, звонкий смех. Потянуло дымком от костра. Новикову и Мышко пришло в голову лазать по сосне. Большая компания играла в «ручеек». «Лучше бы «сточными водами» игру переименовали, - думал я, как обычно, едва ли не инстинктивно стремясь опошлить все, что возможно, - современнее было б». Недалеко от себя я увидел Пакина. Глеб бродил один, в его руке я заметил какой-то гриб.
- Писать же надо! – тихо сказал я сам себе. Строчки не шли в голову. Едва ли ни сколько помню себя, испытываю тягу к писанине. К сочинительству, вернее сказать, ведь сочинять разные истории я начал задолго до того, как научился писать. Да и потом. Длинные, увлекательные, приключенческие истории сочинялись легко, но вот записывать их было и долго и скучно. Блекли. Когда словарный запас низок и опыта нет – занятие едва ли не подвижническое во втором, да и в четвертом классе. Теперь другое дело. Стихи же – особая статья. В седьмом классе я выступил с поэмой «Вечеринка». Побывал на вечеринке классной, ну и написал о том, что там было и, большей часть, чего не было. Не бог весть какое событие. Писать строго документально – сам же со скуки заснешь над стишками. «Вечеринка» стала такой популярной, я читал ее на переменах разным компаниям, некоторые не поленились ее переписать. Успех, коротко говоря. Он-то и толкал меня на сочинения новых поэм. Потом сочинилась поэма «Челобитная школьной минерве от школьных писателей», «Неудавшаяся вечеринка» и т.д. А эту поэму я назову «Дикий поход».
Этот заголовок я вывел на первой страничке блокнота. Пора было начинать творить. Внезапно я заметил муравья, бегущего по камню. Щелчком пальцев я сбросил его и весь углубился в поэму:
Захворала нынче сильно
Наша «классная» Нонна Васильевна,
Все равно мы поехали в лес,
Мы без Вишни поехали, без.
Поэма явно не писалась. Но я не сдавался. В поле зрения попала Сафонова, она о чем-то спорила с Перминовым. Ну-ка, про Сафонову:
Сафонова – наш вождь и фюрер,
Наш лидер, шеф и атаман,
Обычно вид у нее хмурый,
И жирный поросячий стан.
Я сам не выдержал и рассмеялся. Потом достал сушку, стал грызть и писать.
А с нею Перминов, но это
Не рожа даже, а котлета.
Он сгоряча рычит на всех,
Подумать страшно – прямо грех!
Не очень-то. Но, раз пошел по толстухам и толстякам, продолжу. Жаль, нет Катасоновой. Самая толстая в классе. Ладно, зато Ершова здесь, сейчас я:
А Ерш стоит в своих штанах,
Как перед Тарасом Бульбой лях,
Ее неистовая рожа
Жирна и мне противна тоже.
Я был доволен собой. Правда, при чем тут Тарас Бульба, вообще, дурь какая-то. Но главное – рифма.
- Пан Одинок! – я услышал, как Даниленко и Шатун близко подошли ко мне сзади. – Написал что-нибудь? Почитай, а?
- Пишу-пишу, не мешайте, - сказал я. – Только начал.
- Ладно, пиши, я потом за рубль могу купить, - сказала Даниленко. С некоторых пор я стал чуть-чуть наживаться на поэмах – давал переписывать за деньги.
И тотчас я поймал себя на нетворческих мыслях. Если вставлю в поэму что-нибудь оскорбительное про Даниленко, купит ли она? Ой, вряд ли. А зачем мне это делать? Неплохая, может, рифма – Даниленко, противная, как в сливках пенка. Но ничего я не имею против нее. Чего же мучиться совестью? Без Даниленко народищу полно, есть, что рифмовать.
- Ну-ка, ну-ка, Лось, - на сей раз сзади подкрался Потапов, выхватил у меня блокнот. Вот еще Лось – одна из моих кличек. Лось – главный герой моих приключенческих романов. Это как если бы Сервантеса прозвали Дон Кихотом, или Конан Дойла – Хломсом. Ничего обидного.
- Ну, Потап, - крикнул я, - только начал писать, чего ты…
Подошли Старков и Пудов.
- Ди-на… Дик, - Потапов силился разобрать мои каракули.
- Дай сюда, все равно же, видишь, не прочтешь.
- А ты нам вслух прочитай! – сказал Старков.
Я прочитал, что успел накарябать. Вся троица похохотала.
- Фу, - скривился Пудов, - чем это несет? От тебя, Лось?
- Да, - соврал я. – Какие-то гнойники на теле. Нарывают, болят.
- И воняют, - добавил Старков. – Пошлите, а то…
Заразы испугались? Пусть уматывают. В кустах лежал дохлый заяц, от него и тащило. Я проводил взглядом непрошенных гостей, хотел было продолжать, но почувствовал – все. Никто так не мешает писать, как поклоннички. Перебили вдохновение, которого и так-то… Удивительно сильно пахло гарью. Надо же так костер раскочегарить. Я медленно встал и пошел к месту стоянки, если так можно выразиться.
- - -
Все, разбившись на компании, поедали содержимое сумок. Горелым повеяло сильнее. Казалось невероятным, как такой небольшой костерчик может так густо коптить. Я подошел к месту, где сидели Белявин, Новиков и Друт.
- О! Одиночка! – воскликнул Белявин. – Дай еще пираньки!
- Ага, - для порядка огрызнулся я, протягивая ему небольшого чебачишку, - а ты мне много в понедельник орехов оставил?
- Тебе б, месье Вонь, лучше бы горошку, - заржал Друт.
- Кто знает, скоро назад поедем? – спросил я.
- Часика через два, - сказал Новиков, сосредоточенно жуя бутерброд.
- Что так дымит? – потянул носом Белявин. – И даже жарко будто бы…
Друт уже открывал рот, чтоб сморозить что-нибудь. Но пронзительный крик Киселевой раздался прежде:
- Пожар! Пожар!
Все вскочили на ноги. Киселева стояла на двух больших валунах и показывала рукой на север. Красное зарево пожара поднималось над лесом метрах в двухстах от нас, может даже ближе. Плотные клубы черного дыма дрожали над пламенем фантастическим, низко спустившимся облаком. Сильный, горячий ветер гнал огненную смерть прямо на нас. Многие, как зачарованные следили за стремительным штурмом огня. Огонь буквально летел по кронам деревьев. Я никогда не видел лесного пожара так близко, скорость огня казалась нереальной. То ли сильный ветер был виноват в этом, то ли огонь мощным жаром своим рождал ветер, а ветер, окрепнув, гнал пламя дальше и дальше. Кроны вспыхивали, как свечки. Жар высушивал все метров за двадцать от фронта огня. Множество птиц поднялось над лесом, рядом со мной пронеслось трое зайцев. А пламя, всепожирающее, жадное, мчалось вперед, на нас. На меня.
- Пожар, - рассеянно проговорил Друт, хотя рот раскрывал для других слов.
- Чего стоите, чего уставились! – во весь голос заорал водитель. – Бежать, бежать к автобусу! Пока огонь не накрыл просеку!!!
Некоторые метнулись вслед за ним. Огонь наступал со страшным гулом, пожирал деревья, охватывал просеку с северо-запада.
- Горим!!! – завизжала вдруг Михеева. Взгляд ее был прикован к северо-востоку – пламя бесновалось и там. Огонь будто окружал нас.
- Горим! Бежим!
Я уже не разбирал, кто кричит, кто куда бежит. Дым накрыл нас, он застилал все вокруг, ел глаза. Горячий воздух жег кожу. Фронт огня смыкался. Грохнул взрыв. Со стороны просеки. Бензобак автобуса. Крики отовсюду. На миг обернувшись, я увидел горящий силуэт шофера. Внезапно рухнула вспыхнувшая пламенем сосна, шофер упал, исчез во тьме черного дыма. Что есть духу бежал я в обжигающем тумане черной гари. То и дело спотыкался о корни сосен. За спиной – хрипловатое дыхание, голоса, хруст. «Спастись, спастись, быстрее, иначе…». Это я сейчас пишу, вспоминая. А тогда я ни о чем не думал. Огненный ад! Прорваться! Еще чуть-чуть – и у меня, затрещав, вспыхнут волосы. Я, окутанный дымом, бежал от жара наобум, как слепой. Один ли я? В эти секунды все мчались от жара, породившего ветер и дым. (А также смоляной газ. Это я узнал потом, пока же терялся от внезапных, резких вспышек ярко-огненного взрыва в черном дыму). Резким жаром обдало лицо.
- И там огонь, и там! – бросив сумку с продуктами, я метнулся в другую сторону. Видимо, ноги несли меня в верном направлении. Огонь отстал. Пот заливал мне лицо. Дыхание не поспевало за сердцем. В изнеможении я повалился на землю, жадно хватая ртом свежий, прохладный воздух.
- Эй! Кто-нибудь? Кто-нибудь есть, эй? – я узнал голос Потапова.
Тяжело дыша, он пробирался по моему следу, Старков и Пудов плелись за ним.
- Здесь, - сквозь натужный кашель откликнулся Волегов.
Многие сильно наглотались дыма. Кашель стоял, как в чахоточной палате.
- Неплохой был костерок, - съязвил подошедший Перминов.
Удивительно, прорываясь из огненного ада, я был уверен, если спасутся – то единицы. А одноклассники все подходили и подходили.
- Ветер резко переменился, - будто отвечая на мой вопрос, невозмутимо произнес Пакин. – Огонь ринулся назад – там он сам себя и задушит.
Время шло. Развели костер, служащий маяком для разбежавшихся по лесу восьмиклассников. Пока подходили, в небе стало темнеть. Пострадавших почти не было, только Павлову досталось и Мышко. Сейчас Мышко сидел спиной к костру и прижимал почерневшими, покрытым волдырями щекам холодные камушки. Павлову обожгло глаза, ослепило. Из-под его не поднимающихся, опухших век сочились темные от копоти слезы. Сафонова, еще не расставшись с привычкой командовать, пересчитала спасшихся.
- Нет Данилкиной и Штоколовой, - сказала она, - и водителя автобуса.
- Автобус взорвался, - усмехнулся Потапов, - на воздух взлетел. А шофер сгорел.
Сафонова достала из сумки бутылку минералки, жадно припала к горлышку. Пить хотелось всем, но лишь немногие ухитрились, спасаясь от огня, сберечь провиант.
- После твоей пирани, Одинок, я б море выпил, - заявил Белявин. – Хоть ручей бы найти какой…
- В темноте? – спросила Шолохова, - надо к селу скорей выбираться.
- Ага, - сказал Захаров, подкинув ветки в костер. – А где село? Лучше завтра тронуться, куда в темноте-то?
- А звезды на что? – пренебрежительно усмехнулся Пакин. Глеб Пакин был отличником. Все недолюбливали его за это, тем более, в отличие от меня, он никому не давал списывать. Но там, где речь заходила о точных науках, слово Пакина было авторитетным. Вот и сейчас, когда он, глядя на звездное небо, с излишними подробностями пояснял, как по расположению созвездий легко ориентироваться, ни у кого сомнений не возникло.
- Так что туда двинемся, - Пакин показал рукой в черную тьму. Но  встал на ноги и уверенно пошел вперед, временами поглядывая на небо. За ним нехотя потянулись остальные.
- Будет дома взбучка, - проговорила Рохманова, тощая и высокая, как жердь. Удивительно, как после перенесенного кошмара ее мог тревожить нагоняй родителей. Да и за что взбучка-то?
- Лишь бы выйти, - блаженно выдохнул Волегов.
- Вот что, - сказал Перминов, - давайте ночь в лесу перекантуемся! Зато завтра в школу не пойдем. Эй, Пакин? Долго еще идти?
- Скоро-скоро, - сказал Пакин, - выйдем в Сысерть, там автобусы до города.
Резко и громко закричала какая-то птица. Некоторые вздрогнули.
- А если не выйдем? – испуганно проговорила Баранова.
- Не можем не выйти, - спокойно бросил Пакин.
- А если волки? – Баранова не унималась.
- Не пори дичь! – сказал Белявин. Это выражение он вычитал недавно в какой-то книге, пока еще не надоело ему его употреблять.
Я плелся усталый, размышляя, что в городе, небось, уже начался переполох, родители перезваниваются, возможно, милиция уже в курсе дела, может, даже поиски организованы. Стоп! Поиски? Но ведь было условлено ехать на Будку. И если Пакин заблудится, приведет нас в нехоженые дебри, - а такой возможности я не исключал, сомневался в магической непогрешимости Пакинского ума, - то искать нас будут на Будке. Страшно представить, что будет с нами тогда…
- - -
После двух часов ходьбы по ночному лесу многие чуть не валились от усталости. Я на ходу  клевал носом – жутко хотелось спать.
- Долго еще идти-то? – первым подал голос Захаров.
- Порядочно еще, - сказал Пакин, осторожно глядя на спутников.
- А что говорил?
- Я ж не думал… Очень медленно движемся. Может, правда, в лесу заночуем?
- Тормозись все! – крикнул Потапов.
- На холоде-то спать? – неуверенно обронил кто-то.
- Сейчас будет костер!
- Воды, - негромко стонал Павлов.
- Сами хотим и пить и жрать! – огрызнулся Белявин.
- Нужно искать воду, - сказал я, чтоб что-нибудь сказать.
Многие стали ломать еловые ветки, чтоб хоть не на голой земле лежать. Готовились к ночлегу. Треск сучьев, возня, перебранки, натужные смешки. Спать, спать… Хорошо, что я утром надел куртку, без нее совсем продрог бы в ночном лесу. Я выбрал место, бросил ветки, разлегся и под монотонный гомон скоро уснул.
Проснулся я от холода. Болела голова, горло. Простыл, чувствовал себя неважнецки. Я встал, размялся, осмотрелся вокруг. Лес – куда ни взглянь. Было холодно, но на небе ни облачка, погода обещала быть жаркой, а пока просто раннее утро. «Перекусить бы, - подумал я, - а то неизвестно, сколько еще идти, а у меня со вчерашнего дня ни крошки во рту…». Я подошел к погасшему костру, где спала основная масса одноклассников. Спали группами, тесно прижавшись друг к другу, видимо, чтоб было теплее. Над спящими раздавалось мерное посапывание и храп. Изредка кто-нибудь бормотал во сне. Я был единственным, кто проснулся. Хорошо! Реальные шансы перекусить. Среди спящих я заметил Волегова. Под головой у него лежал целлофановый мешок. С продуктами, наверное, с чем еще-то? Этот Волегов, мясистый и сильный, был противен мне всем своим существом. Для удовольствия он частенько бил меня. Нет, брать у него опасно. Поколотит крепко, да и не вытащишь незаметно. А вон между Спиридоновой и Даниленко свернулась калачом дылда-Шатун. Рядом в сетке – полбатона. Шатун сама редко на кого полезет, но если разозлишь… Опасно своровать у нее хлеб. «Ирка Захарова! – вдруг осенила меня радостная мысль. – У нее в газетном свертке явно что-то съестное. А что она мне сделает? Даже выругаться тихим своим голоском духу не хватит. Овца безвольная! На первых порах утолю голод!». Вытащить сверток было не сложно. Там был кошелек, засохшая горбушка черного хлеба, котлета, фляга с водой, несколько трамвайных абонементов. Допив из фляги несколько глотков воды, я сунул в рот котлету, горбушку – в карман, сверток сунул на место и, осмотревшись, отошел, никем не замеченный. Быстро дожевав хлеб, я, приободрившись, решил узнать у Пакина, долго ли еще выбираться. Минут пять ходил я между спящими. Все казалось, что я просто смотрю невнимательно. Пакина не было! Ночью был, утром нет. Куда девался? Правильно ли он вел нас? Почему скрылся? Как теперь выходить?!
Ученики понемногу просыпались, потягивались. Ко мне подошел Белявин, с отекшим после сна лицом с красными полосами.
- Пакин исчез, - констатировал я.
- Сами доберемся, - Белявин ничуть не встревожился. – Сейчас светло!
В это время счастливцы, сохранившие во время вчерашнего бедствия хоть немного еды, с удовольствием закусывали, остальные либо клянчили жалобно, либо требовали, угрожая.
- А где же Пакин? – Потапов, закусывая вырванным у Волегова бутербродом, смотрел по сторонам. – Где этот еврей?
Теперь уже все заметили – Глеба Пакина нет! Нет того, кто, будто бы, знал дорогу, инициативу неожиданно проявил вчера, на него все возложили надежды. А он пропал? Странно это было, непонятно.
- Пусть кто-нибудь влезет на дерево, - предложила Сафонова.
- Сама и вскарабкайся, - проворчал Мышко, расчесывая на своем лице зудящие волдыри.
- Я влезу! – вызвался Волегов. Он, подпрыгнув, уцепился за нижний сучок толстой, высокой сосны и, переступая с сучка на сучок, забрался очень высоко. Правда, сосны вокруг были не ниже.
- Один лес кругом, один лес! – донеслось до нас сверху. – Хотя вон там, справа, что-то пусто!
- Сам ты пусто! – крикнул Потапов.
- Пожалуй, нас уже ищут, - вслух подумала Рохманова.
- Ищут на Будке, - продолжил я.
- А Нонны нет, - мрачно проговорила Даниленко. – Заболела Вишня. Учителям всегда везет. А мы все погибнем.
- Не пори дичь! – брякнул Белявин, но голос был неуверенным. Он сам начал сомневаться в исходе.
- Куда ж идти? Что делать? – это повторяли многие.
- Куда б ни идти – все равно к чертям, - усмехнулся Потапов. Он презрительно поглядывал на всех. Потом вынул из внутреннего кармана куртки большой, остро отточенный нож и стал бросать его в сосну. Нож каждый раз глубоко втыкался в ствол. Пудов попросил кинуть – у него ничего не получалось. Огарков метнул удачнее, но не было силы в его броске.
- Не сидеть же здесь? Надо идти вперед! – доказывала Рохманова.
- А может, назад? – съязвила Даниленко. – Все умрем…
Гробовое молчание повисло после этих слов.
- Заткните вы ей глотку! – разорвал тишину Захаров. – Я был в этих лесах, похоже, не все плохо, здесь много просек. Я не уверен, что выберусь, но и сидеть не собираюсь. Кто хочет, пошли со мной. Нет – дело ваше.
- А если, Филиппок, еще дальше в глушь заведешь? – спросила Шолохова.
- Тогда и буду подыхать, - сказал Захаров и поднялся на ноги.
«Хочет сплотить этих голодных идиотов? – задумался я. – Смело. Хотя и с оговорками, но смело. А если он все же приведет неизвестно куда? Трудно сказать, чем для него это кончится».
Как ни странно, многие воодушевились, двинулись за Захаровым, как вчера за Пакиным. Позади всех брели Потапов, Старков и Пудов, о чем-то негромко переговариваясь.
- Место вчерашнего пожарища найти бы, - сказал мне Белявин, - тогда бы быстро сориентировались.
Я ничего не сказал. Тревожно было мне. Может, многие, подобно мне, сомневались в Захарове, но шли, ведь не сидеть же на месте, действительно. Я предпочел бы уйти, искать дорогу в одиночку. Но сейчас это привлечет лишнее внимание. Вот когда стемнеет. Что же будет только, когда настанет вечер? У меня и в мыслях не было, что грядущий вечер станет началом долгого лесного кошмара. Странное существо человек! Утолил голод – и вновь готов бороться за жизнь, бороться до конца. Именно поэтому я верил в свои силы и все более не доверял всем остальным.
Шли долго. Я стал уставать, голова болела. Потом меня стало знобить – поднималась температура. Многие, как и я, были простужены. Многие, голодные с самого утра, выбивались из сил. Мышко поравнялся с Захаровым, насмешливо посмотрел на него:
- Полно тебе юморить, Захар! Не надоело обманывать себя? – вдруг он захохотал, отчего коросты на лице полопались, засочилась кровь.
- Все подохнем, - вторила, еле передвигая ноги, Даниленко.
- Уймите этих паникеров! – воскликнула Сафонова, непонятно к кому обращаясь. – Кто хочет – спасется!
- Я не могу идти! – заорал Мышко, падая в траву. – Все! Не могу!
Все проходили мимо, молча поглядывая на Мышко, корчившегося на земле в приступе рыдания. Заметив, что никто не думает его поднимать, уговаривать, Мышко встал и поплелся вслед за всеми. Неожиданно он опять громко крикнул от ужаса. Все обернулись.
- Змея! Змея! – повторял Мышко. Задрав на ноге штанину, он неотрывно глядел не небольшое кровавое пятнышко ниже колена. – Гадюка…
Я взглянул в его страшное, обожженное, искаженное ужасом лицо и отвел глаза, будто был виноват, что не покалечен пожаром, не укушен змеей. Впрочем, далеко ли я сам от смерти? Все острее ощущалось ее дыхание над нашей обреченной толпой.
- Гадюка – это же не смертельно, - сказал Перминов. – Вставай!
Отчаяние убило последние силы, Мышко попробовал, но не смог подняться.
- Не уходите, - тихо просил он, - боюсь, не уходите…
- Идем мы, или нет? – громко спросил Захаров. Все молча пошли за ним.
- Нет! Нет! – орал Мышко, дергаясь на траве. Внезапно замолчав, он последний раз взглянул на уходящих одноклассников. Я старался не оборачиваться, а когда все же повернул голову назад, уже никого не увидел.
- - -
«Захаров молодец! – думал я, устало переставляя ноги. – Чем дольше пробыли бы мы возле умирающего Мышко, тем меньше бы надежды на спасение у нас осталось. И все же, как жестоко!».
Мы шли и шли, вокруг был только лес – и никакого просвета. Напротив, временами приходилось в буквальном смысле продираться сквозь заросли молодого сосняка, нагромождения сухих стволов и сучьев погибших деревьев. Все чаще кто-нибудь бросал на Захарова злобный взгляд.
«Вот первая жертва, - думал я про Мышко. – Нет, не первая. Водитель погиб на моих глазах. Штоколова и Данилкина? Самое вероятное, что сгорели. А Пакин? С Глебом Пакиным совсем ничего не понятно. А куда приведет нас Захаров? Нет, теперь выжить или не выжить – зависит от меня. Только от меня!». Я чувствовал, что слабею, и что опять дико хочется есть.
И мы все шли. Хмурые, усталые, осунувшиеся. Я слышал негромкие короткие реплики о еде, о голоде, о жажде, ругань в адрес Пакина, Захарова, леса. На исходе сил не очень раскричишься. Вечером вышли к болоту. Кочки, мутная, стоячая вода. Шумно плеснув крыльями, поднялась в воздух утка. Дальше, за болотом – густая, непроглядная чаща.
- Молодец, Филиппок, вывел! – воскликнула Шолохова.
- Браться нечего было! – крикнул Белявин.
- Бейте его! – раздался голос Волегова.
- Я что, обещал? – огрызнулся Захаров. – Все было по-честному!
- Вот здесь и умрем, - полушепотом сказала Даниленко.
Многие, измученные жаждой, зашли в болото, пили грязную, вонючую воду, сплевывали тину. Морщась, я тоже сделал из пригоршни несколько глотков и еще сильнее ощутил голод.
Новиков, оглядевшись, подошел к Белявину.
- Бежим, - сказал он тихо, но я услышал. – Дальше ждать опасно.
- До вечера, до темноты подождем, - ответил Белявин. – Друтню тоже прихватим.
Друт брезгливо цедил из металлической кружки болотную воду. «Хорошо бы примкнуть к ним, - подумал я. – Здесь неизвестно что может начаться – а они, какие-никакие, приятели».
Неразбериха нарастала. Некоторые в разговоре срывались на истерику. Иные молчали, но заглянуть к ним в глаза было еще страшнее. В это время в середину вышел Потапов, с ним неизменные спутники – Старков и Пудов.
- А ну тихо все! – крикнул он громко. Все посмотрели на него. Выражение бледного Потаповского лица не предвещало ничего хорошего. – Если я правильно понял, мы все в ловушке? Грозит голодная смерть. Слушайте же…
«Он выжидал этот момент, - понял я. – Всеобщая растерянность на грани склоки. Умен, черт возьми, умен».
- Но я не хочу подыхать! – глаза Потапова сверкнули. – И не буду. Я выживу, я, чтоб выжить, ни перед чем не остановлюсь. Надеюсь, ясно? – он с многозначительной усмешкой вертел в руках нож. В этот момент я вдруг злорадно подумал: «Врешь, я один выживу, а все подохнут!». Очень хотелось есть.
- Чего уставились! – прикрикнул Старков. – Есть у кого-то еда?
Что за глупости? У кого что и было – утром подчистили до крошки.
- Слушай, Потап, вали отсюда, - сказала Сафонова. – Не до тебя с твоими фокусами.
- Чибис! – коротко скомандовал Потапов. Услышав свою кличку, Пудов сорвался с места, со всей силы ударил Сафонову по уху, другой рукой толкнул в плечо. Все отшатнулись. Сафонова вскрикнула от боли, но удержалась на ногах.
- Гад, - услышал я чей-то шепот. Это был стоящий рядом Валиахметов.
- А теперь главное, - улыбнулся Потапов, наслаждаясь властью над растерянной, запуганной, разобщенной толпой. – Я хочу есть.
Он пошел вперед, все молча расступались перед ним. Пудов и Огарков, как выдрессированные псы, шли на полшага позади заводилы. Поигрывая ножичком, Потапов приблизился к слепому Павлову.
- Эта недожженная тварь все равно одна из первых будет кормить ворон или трупоедных раков. Так пусть лучше… - с этими словами Потапов ударил Павлова в грудь. Кто-то вскрикнул, кто-то пронзительно завизжал при виде крови. Павлову не дали упасть. Старков и Пудов подхватили его под руки и поволокли в сторону. Потапов, не торопясь, тщательно вытер нож о молодую березку и только после этого спрятал нож в карман, подчеркнуто не спеша двинулся вслед за дружками.
- - -
Как мы пренебрежительно относимся к еде! Еда – это вроде чего-то неизменного, обязательного, само собой разумеющегося, как день и ночь. Живем в квартирах, где всегда есть еда, ходим в гости не поесть-попить, а пообщаться. Сытая, цивилизованная жизнь, иной мы, рожденные и живущие в городе, не знаем. Сытость сделала нас, млекопитающих класса приматов, людьми с большой буквы! Когда человек перестал быть рабом желудка, появились орудия труда, искусство, техника, космические корабли. Теперь же мы, загнанные пожаром в лесные дебри, поставленные лицом к дикой природе, растерялись, оценили великое благо, дающее жизнь – еду. Когда ее нет – все теряет смысл, все ценности, принципы перевертываются в сознании. Я пишу о пережитом кошмаре, почти уверенный – никто, не переживший звериный голод, никогда меня не поймет.
- Убью Потапова, - Валиахметова трясло от злобы. – Эй, а вы все? Их трое, а нас… Почему молчите?
Я понимал, почему. Кому охота самому лезть на рожон, зная – случись осечка, никто тебя не поддержит. Эта троица запалила огромный костер. Жутковато было представить, что там делается сейчас.
- А, собственно, что? – виновато улыбнулся Перминов. – Ну, случилось, чего теперь-то… Почему голод не утолить?
- Спятил? – удивился Кузнецов. – Павлова есть?
- Гадость, - сплюнул Белявин.
- Сейчас бы хоть кусочек хлеба, - прогнусил Новиков, - как в столовке, за копейку…
Мне становилось все хуже. Сильно болело горло, голова раскалывалась; но сильнее всего мучил голод.
- Но не погибать же, когда… - вырвалось у Захарова. Он вскочил на ноги и нерешительно шагнул к потаповскому костру.
- Шуруй, Филиппок, - глухо проворчала Шолохова. – Людоед.
Со стороны костра повеяло аппетитно, дразнящее.
- Если б это все было в городе, - печально вздохнула Сафонова.
- Как хотите! – махнул рукой Перминов и быстро пошел к костру.
То и дело кто-нибудь срывался с места и уходил. Возвращались уверенной, твердой походкой, стараясь не глядеть никому в глаза. Михеева бредила в жару, Даниленко стонала в полудреме. Спиридонова принесла им жареное мясо, но они не могли есть. Шолохова о чем-то шушукалась с Рохмановой. Валиахметов все затачивал о камень большую березовую палку.
- Убью Потапова, - иногда я слышал его тихий голос.
Утолив голод, некоторые быстро засыпали. Волегов, расположившийся недалеко от меня, громко похрапывал.
«Нет, надо идти, - решил я. - Если задался целью выжить – надо».
Я пошел к костру. Что с того, что человеческое мясо? Съедобное же!
- А… Лось, - устало выговорил Потапов, приподнявшись с груды еловых веток. – Если б не твои нарывы вонючие, может, тебя б… Скажи им спасибо. И мне тоже скажи, ведь пожрать пришел?
Я кивнул, чувствуя, что краснею. Хорошо, не видно это было в темноте.
- Там вон, - показал Потапов. – Правда, непрожаренное, соли – сам понимаешь.
Я приблизился к месту, куда указал Потапов, на замызганной клеенке лежало несколько больших кусков мяса, подгорелых – это чувствовалось даже по запаху. «Павлов, - подумал я. – Костя Павлов, Костик… Восемь лет учился с ним в одном классе. Давал иногда списывать алгебру и физику. А теперь вот пришел есть его. В голове не укладывается!». Я взял еще горячую, обрубленную от кисти до локтя руку. Чьи-то зубы еще до меня выгрызли из нее мягкие куски. Оглядел, зажмурился и впился в нее зубами. Жевать было трудно, мясо оказалось полусырым, но я ел торопливо – голод подгонял. Зато какое приятное ощущение – нестерпимый голод вдруг утолен! Я вернулся обратно. Горел костер, невдалеке запаливали другой. Некоторые спали, но большинство, скучковавшись, болтали, рассказывали анекдоты, смешные истории. Странное существо человек! Утолил голод – и снова жизнь наполнена радостью и весельем.
- Слышь, псих-одиночка, - обратился ко мне Захаров еще одним моим прозвищем, - когда выйдем из леса, если выйдем, поэму напишешь?
- Может быть, - сказал я. – Если получится. И если выйду…
- Лишний раз не шуми об этом, - посоветовал Валиахметов, - если, конечно, хочешь выбраться. И описать.
Я вспомнил свою последнюю поэму про вечеринку. Писал по материалам сплетен – самого меня на ней не было. Некоторые парни перепились вермута, переблевались и т.д. а потом пытались от меня это утаить. Ладно б от учителей, а то от меня! Шило в мешке не утаишь, поэма была написана. Какой ерундовиной и дурью казалась мне сейчас вся прошлая моя жизнь. Да и творчество мое! В младших классах я переживал из-за плохих оценок. Не из-за них, точнее, из-за отцовского ремня. Подумать только! Имея вдоволь еды, я шел из школы, чувствуя себя несчастнейшим человеком на свете! Двойка по поведению в дневнике! Трагедия! Сейчас мне было смешно. Я понял Валиахметова: если буду описывать происшедшее, рискую стать жертвой Потапова. А кто не рискует? Можно без рифмованных прикрас, выйдя в город, рассказать о происшедшем. Кто из нас не рисковал всем, жизнью, то есть?
- Жарко, жарко, отпустите, - бормотала Михеева в бреду. Киселева расправляла у нее на лбу мокрую тряпочку. Валиахметов продолжал возиться с колом. Захаров рассказывал что-то смешное. Я прислушался.
- Раз надел я Коноваленко и Поспешил к магазину. Там стояли браться Хоуличеки и Махоулич руками. Скинулись мы по Третьяку, Выпили Мальцев, закусили Гусев. Хорошевский, но Мальцев. Смотрим, идет Бабич. «Бабич, дай Кохту, не то Хужело будет!». А она Недоманский. Мы опять, а она «Милтон, Милтон» кричит. Тут бежит не то Старшинов, не то Майоров с Репсом на поводке. А я ему как Махоулич промеж Рогульников и Поспешил домой. Теперь Сидельников…
Громче всех над байкой с фамилиями хоккеистов смеялся сам Захаров. Я откинулся на спину, взглянул на небо. Сквозь темные кроны сосен проглядывал полумесяц, большие и маленькие звезды.
- Ну что, бежим? – расслышал я голос Новикова.
- Идешь, Друтня? – спросил Белявин Друта.
- Зачем? – колючие глаза Друта вопросительно взглянули на Белявина из-под густых бровей.
- Видел, что сделали с Павловым?
- Не только видел, но и ел, - усмехнулся Друт. – Вы что, дорогу знаете?
- Знали – не сидели б тут. Будем искать, - сказал Белявин. – Тут рассиживаться – своей очереди дожидаться.
«Примкнуть к ним, - решил я. – А то, действительно…».
- Я с вами, - тихо сказал я, приблизившись.
- Точно! Пусть и месье Вонь с нами! – рассмеялся Друт.
- Одинок? – недовольно протянул Новиков.
Я видел, Белявин колеблется. Он понимал, видимо, что человек я слабый, несерьезный, могу стать обузой, но что-то тормозило его решение. Чей-то темный силуэт двигался к нам.
- Все, смываемся, - сказал Белявин. – Не отставай, Одиночка!
Я был принят в компанию. Мы, четверо, убегали прочь от одноклассников.
- - -
Утро застало нас в пути. Никто не знал, куда мы идем, но идти казалось разумней, чем сидеть на месте. Поздно хватились, что нет спичек. Впрочем, и есть было нечего. Никто не догадался прихватить мяса. Я чувствовал себя все хуже и хуже. Вспоминалась Михеева в бреду. У меня тоже был жар. Неужели и мне суждено умереть в бреду среди леса? Увидели белку. Замерли.
- Маловато мяса, - усмехнулся Друт.
- Тсс, Друтня! – прошипел Белявин. Белка, почуяв опасность, застыла у сосны рыжим, пушистым столбиком. Новиков, сняв с себя куртку, стал подкрадываться. Но накрыть белку не удалось. Чуткий, осторожный зверек быстрыми, большими скачками взобрался на сосну. Кинутая Белявиным палка не достигла цели. Мы снова двинулись в путь.
- Главное, выйти к озеру, - говорил Белявин. - Там-то, наверняка, выберемся.
- Кто б стал спорить? – проговорил Друт.
Мне стало очень плохо. Иногда казалось, что я вот-вот потеряю сознание. С усилием передвигая ноги, я не замечал, что тихо постанываю.
- Смотрите, Одинок еле тащится, - донесся до меня голос Новикова.
- Навязался сопляк на нашу шею, - сказал Белявин.
Я заставил себя прибавить шагу. Главное, не отставать. Идти, идти. Интересно, что творится в городе? Небось, вся страна сбилась с ног… Вот как мы прославились! От этой мысли сделалось смешно.
Я очень смутно помню этот день. Кажется, Друт заметил дупло, где гнездились дятлы. Новиков влез на сосну и, пока мы ждали его внизу, слопал все яйца. Потом слез, отплевываясь, - такая гадость! Белявин врезал ему по морде и лишь вмешательство Друта предотвратило драку. Я не ощущал голода, но вот пить хотелось зверски. Самым сильным желанием было упасть и закрыть глаза. Я боролся, тело мое продолжало двигаться. А потом мы набрели на ручей. Я прилег, долго хлебая холодную ключевую воду. Потом опустил в ключ мой горячий, раскалывающийся от боли лоб. Стало легче. Всю жизнь бы так!
- Хватит воду хлебать! – сказал Новиков. – Идти надо. Друт!
- Куда? – усмехнулся Друт. – Сдохнуть всегда успеем.
- Вниз по ручью, - сказал Белявин. – Может, выйдем к реке…
- Сдохнуть успеем. Успеем!
- А вдруг не успеем?
- Ты и подохнешь, Друтня.
- Я-то? Да нет еще силы такой, чтоб Друта сломила! Если хочешь знать, кто жить хочет – всегда выживет. А вот кто каркает…
- Кто каркает?
- Кто каркает и стонет, как ты…
- А ты не каркаешь?
- Не я первый начал.
- Водою сыты не будем. Мало того, и пьяны не будем.
- Эй! Месье Вонь! – услышал я громкий голос. Чьи-то руки трясли меня за плечо. Оказалось, я потерял сознание, минут 15, как валялся без движения, опустив голову в ручей.
- Тяжко, - выговорил я.
- Смотри, не испорть воздуха, крепись, - невзгода не исправила Друта.
- Двинули, - сказал Белявин, вставая.
Мы опять шли наобум, ручей вскоре ушел вновь под землю. Стало темнеть. Почва стала влажной, я несколько раз проваливался, падал. Новиков шел впереди меня, уверенно перескакивая с кочки на кочку.
- Занесло в болото! – ворчал Друт. – А вонища-то! Надо выйти на сухое и ночевать, что за дурь в темноте пробираться?
- Ничего, сейчас выйдем, - сказал Белявин. Он шел, опираясь на длинную палку. – Лес впереди уже виден.
- А вот и кочек нет, - Друт прыгнул вперед. И сразу же увяз по пояс. Впереди оказалась трясина.
- Бербель! – кричал Друт, увязая все глубже. – Палку протяни, палку!
Белявин попробовал было обойти участок трясины слева, но сам увяз выше колена и с трудом выбрался. Друт продолжал тонуть, урчание и бульканье доносились до нас из глубины трясины.
- Да помогите ж, черти! – крикнул Друт. Судорожными рывками он пытался приблизиться к кочке, к протянутой палке. – Я что, тонуть должен в этой вонище?
Мы ничего не могли сделать. Слишком далеко прыгнул Друт. Скоро одна голова Друта была видна из мутной жижи. Широко открытым ртом Друт шумно, судорожно вдыхал воздух. Через минуту все кончилось.
- Глупо, глупо, - пробормотал Белявин. – Ну что ж. Пойдем назад.
Никто больше не переговаривался. Все с напряжением смотрели под ноги. Выбившись из сил, но выйдя с болота, мы расположились на ночлег. Меня лихорадило. Почти не хотелось есть. Усталость, сильнее которой, пожалуй, мне не приходилось испытывать в своей жизни, взяла свое. Я уснул сразу, как лег на наломанные ветки.
Вы уже, наверное, поняли. Я никудышный рассказчик. Писатель описал бы все во всей красоте и привлекательности, извините за выражение. Портреты людей, живописную природу. А у меня не получается. Даже странно, почему, ведь в романах про Лося мною писано гораздо красочней. Нечего было браться? Возможно, если б я сочинял, но я же пишу о том, что было, что пережил. Думаю, что это меня отчасти извинит.
Я проснулся, когда солнце уже было в зените. Проснулся один. Ни Новикова, ни Белявина не было. Я понял, что случилось, но пытаясь в растерянности обмануть себя, стал громко кричать, звать их. Никто не откликался, лишь вороны зловеще перекаркивались над моей головой.
- Они меня бросили. Бросили! – я, как безумный, стискивал кулаки. Жар не прошел, голова трещала от боли, - конечно, кому охота связываться с больным, когда вопрос поставлен остро: как бы самому выжить. Они поступили разумно.
Я поднялся на ноги. Лес, лес, лес – куда ни взглянь. Там, где виднелись просветы, было болото.
- Скорее прочь отсюда! – решил я. Шатаясь, я пошел. Вороны летели следом. Теперь нарастал голод. Я попробовал жевать молодые листочки берез. Вскоре сильно заболел живот. Голодный, больной, измученный, я брел по лесу наобум, не зная куда. Была странная уверенность – если встречу своих одноклассников, они помогут. Сколько времени я шел? Не знаю. Я увидел лося. Могучий зверь (Боже, как хотелось есть!) тоже заметил меня и, неторопливо ушел прочь. Как завидовал я в эти мгновения властелину леса! Вскоре у меня кончились силы. Я повалился на землю.
- Вот и все, - услышал я в себе хладнокровный голос. – Всю жизнь ты трясся от мыслей о смерти, но вот она пришла, косая. Разве страшно?
- Врешь! – заорал я. – Нет!
Я поднялся, сделал несколько шагов, опять упал.
- Ты просто устал, - назойливый голос не оставлял меня. – Отдохни и пойдешь снова. Спи. Проснешься здоровым и крепким.
- Нужно идти, - шептал я, - идти!
- Зачем? – удивился голос. – Идти? Куда? Неизвестно. Ведь так хорошо лежать в покое! Забыть про все и отдыхать, отдыхать…
- Но ведь я умираю! – возражал я. – Надо встать, надо идти.
- Куда? – усмехнулся кто-то во мне. – Кружить по лесу? Разве не блаженство лечь и закрыть глаза? Разве страшно умереть? Пусть дурачки мечутся, но ты-то понимаешь, что все кончилось и шансов нет.
Две силы боролись во мне: могучий инстинкт самосохранения и жажда забвения, покоя, смерти. Я не помню, сколько времени лежал. Картины школьной жизни одна за другой вспыхивали в сознании. Учителя, учительницы, Алевтина, а потом Нонна-Вишня. Вспоминались мои книги. Наверное, родители выкинут мои рукописи после моей смерти. Кому они нужны? «Лось в лосенолах» так мною и не закончен. Ну и что? Смешно переживать, все равно все выкинут. Стоп! Я себя уже считаю умершим? Но я живой, правда, странно, что в такой темноте, так ярко мерцает большое, синее лицо.
В ужасе я открыл глаза. Надо мной среди голубого простора плыли легкие белые облака. Одно мне напомнило мордашку Пакутицына, моего игрушечного, набитого соломой тигренка. Он сейчас лежит на диване. Он пережил меня. Скоро меня не станет, весь мир погаснет, а тигренок будет лежать на диване. Я в очередной раз забылся. В сознание меня вернуло резкое, злое, громкое карканье воронья. «Они ждут, когда я умру. Тогда будут жадно клевать мой труп. Они тоже голодны». Меня будто всколыхнуло от этих мыслей.
- Нет, - сказал я. – Ничего, падальщики, не выйдет. Жизнь дается раз, значит, есть смысл за нее бороться. Глупо лежать и ждать смерти. Мы еще посмотрим, кто кого, – с такими словами я громко прикрикнул на ворон. Встал на ноги. Казалось, голова болит меньше, лоб уже не такой горячий.
- Я сохраню жизнь! – крикнул я. – Чего бы это ни стоило! Буду идти, убивать людей и животных, грызть их живьем, жрать их сырое мясо, и пусть все вокруг подыхают! Я хочу жить!
Собравшись с силами, я поднялся, еще раз прикрикнул на серых падальщиков и двинулся в путь.
Захарова, Волегова, Рохманову и Шолохову я встретил уже вечером. Они шагали бодро, оживленно и громко болтали, будто не затерялись в лесу, а приехали домой. Злоба охватила меня при виде их сытых, здоровых лиц. Голод и жар затмили мой разум. Схватив сучковатую палку, я с криком бросился на них. Тотчас я был сбит с ног пинком Волегова.
- Ну, Одинокая тварь! – приблизился ко мне Волегов. В следующий миг он пнул меня в живот. Я стонал на земле не столько от боли, сколько от бессильной ярости. Ногой в тяжелом ботинке Волегов пнул меня в висок.
- Что пристал к нему? – крикнул Захаров.
- Он же нас убить хотел! – воскликнул Волегов.
- Хотел? Ты посмотри, в нем чуть душа зацепилась, - засмеялась Рохманова.
- Не худей тебя, - огрызнулся Волегов. – Я пришью его…
Волегов не договорил. Захаров оттолкнул его. Волегов, вскочив, хотел было броситься добивать меня, но на пути его встала Шолохова.
- Не понимаю, - сплюнул Волегов, - на кой он нам нужен?
- Умишко-то с горошину, - сказал Захаров, а затем что-то сказал Волегову на ухо. «Шайка Потапова», - расслышал я. «Как убежать от них?» - эта мысль полностью поглотила меня.
- Я видел, как вы скатывались вчетвером, - сказал мне Захаров. – А где ж остальные?
- Друт утонул в трясине, - тихо выговорил я, - а Бербель с Новиковым бросили меня. Я был очень слаб, высокая температура.
- Он голоден, небось! – спохватилась Шолохова, доставая из рюкзака большой кусок мяса. Лишь увидев мясо, я ощутил острый приступ голода. Я схватил протянутый мне кусок и сожрал быстро, жадно.
- Какого черта накармливаем эту падаль! – не выдержал Волегов.
- Помолчал бы! – сказал Захаров. – Тебя мы что, не накормили?
Я с наслаждением облизывал пальцы. Казалось, ничего вкуснее в своей жизни я не только не пробовал, не видел даже!
- Зайца убили, - сказала мне Рохманова. – Не человечина это…
Зачем она это сказала? Я уже знал вкус человечины, как меня обмануть?
- А хоть бы и человек, - сказал Волегов, - сейчас такая обстановка…
- А что? – спросил я. – Опять кого-то убили?
- Многих, - обронила Рохманова.
- Так расскажите! – не выдержал я.
- Чего там рассказывать, - неопределенно поморщился Захаров. – Вот мох на сосне – это север? Всегда север? Чтоб не сбиться с направления, не кружить.
- Кто ж знает, где дом, - тихо сказала Шолохова.
- Кое для кого он будет здесь, - мрачно усмехнулся Волегов, поглаживая свой живот.
- Нет, серьезно, - задумался Захаров, - на севере, значит там… А если на юге?
- А если на полярном круге…
- Что все-таки было там? – не отставал я.
- Ну слушай, Одинок, - заговорил Захаров. – Почти всю ночь я не спал. На рассвете закемарил. Проснулся – Пудов с Потаповым прохаживаются, будто кого-то высматривают. Вдруг Валиахметов выскакивает: с размаху колом наточенным хотел Потапова пришить. Но Потапов среагировал, перехватил кол. Стал на себя тянуть, а Валиахметов, - нет, чтобы отступить, - вцепился в кол, как безумный. Тут Потапов его и чиркнул ножом по шее. Потом с Валихаметова одежду сорвали и стали жарить над костром, его же колом его насквозь проткнули. Даниленко на каких-то своих бабских резинках, чтоб чулки держались, повесилась. Ночью еще.
- Про Сафонову скажи, - напомнила Шолохова.
- Да, Сафонова-то Павлова не ела, крепилась, так потом с ума сошла, по-моему, от голода и от всего, что вокруг творилось. Кровь стала слизывать с травы в месте, где Валиахметова прибили. Вот что голод делает… Мы сговорились вчетвером уходить подальше. Там ведь уже не в еде дело, Потапов личные счеты стал сводить. Последнее, что видел, как Старков и Пудов Перминова ногами забивали.
- Все хорошо, Захар, но скажи, куда и почему ты всех повел?
- Мне, серьезно, показалось, что я узнаю местность, - сказал Захаров, - но сейчас ничего не исправишь. Но все равно выберемся из леса, было б что хавать…
- - -
Спали мы в тепле, у большого, разведенного нами костра. Хорошо, были спички. Проснувшись, я почувствовал себя значительно лучше. Жар прошел. Горло болело, но уже не так сильно. Проснулся и Волегов. Он подошел к слабо дымящемуся кострищу, по дороге специально наступив мне на руку.
- Свинья ты, Андрей, - заметив это, сказал Захаров. – Ну чего ты на Одинокова взъелся, на хлюпика?
- Кто ты такой, чтобы меня контролировать?! – взорвался Волегов. Он вновь подошел ко мне, с силой пнул в бок. – Встать, скотина!
Я вскочил на ноги, потирая ушибленное место.
- Я предупреждаю, - с расстановкой проговорил Захаров, - если еще раз его ударишь без причины…
- Подкрепимся, друзья! – сказала Рохманова. Друзья… или она не сознавала, какие друзья скучковались здесь, или зло, по-черному шутила. Делили жареное мясо. Мне Шолохова протянула большой, жирный кусок.
- А Волегову вообще ничего не надо давать, - сказал Захаров. – И так положение аховое, а он еще страсти накаляет.
- Косточку дадим свинье, - рассудила Шолохова, - пусть обсасывает.
Волегов с трудом сдерживал злобу. Но понимал, выступи против всех сейчас – если не убьют, то бросят, - а трудненько-то одному выжить. Решено было идти вниз по ручью. Выйдем к реке – спасены!
- Авось повезет, - уверенно сказал Захаров.
- Угу, - злобно промычал Волегов, - а, может, Олегу Потапову в лапы залезем. Тут-то пощады не будет, это не в школе.
- Почему же? – задумалась Шолохова. – Это школа… В нехорошем смысле. Мы сейчас держим экзамен. На выживаемость. А это потрудней, чем экзамен по русскому языку.
- Но все ж легче, чем по геометрии, - пошутил Захаров. – Я у нее думал билеты сдуть, а сейчас жива ли? Вряд ли…
Мне было удивительно быстро произошедшим в нас переменам. В себе самом в первую очередь. В пятом классе повесился Заединов, наш ученик. Это было событие! Недели две его имя не сходило с уст школьников, с кем бы ни заговорил. А теперь, сплошь и рядом смерть. Едим мясо убитых. И ничего! Привыкли. И ничего не стало дешевле чужой жизни, когда жизнь каждого, я сознавал это, повисла на волоске. Приободренные едой, мы быстрыми шагами шли вниз по ручью. Внезапно из леса пулей вылетел заяц, едва не задевая моих ног. Два волка, гнавшиеся за ним, остановились, увидели нас, зарычали. Потом метнулись прочь.
- Серый волк невинен, как дитя, - с улыбкой пропела Шолохова. Я никогда не забуду волчьи глаза, горящие ненавистью. Это не зоопарковский волк, с удовольствием хрустящий брошенной ему карамелью. Это зверь, не понимающий ужаса жизни в рабстве человека.
- Глушь-то какая, - тихо проговорил Захаров.
- По твоей милости в самую глушь залезли, - не забыл помянуть Волегов.
- По моей? – удивился Захаров.
- Как знать, - продолжал гнуть свое Волегов, - обоих бы вас с Пакиным…
- Чего шипишь? – вмешалась Рохманова. – Обстоятельства. А в городе наверняка поисковые группы сформированы, может, они нас найдут.
- Ой! Что это?! – воскликнула Шолохова. В густой траве валялись человеческие кости. Обрывки одежды, кисть руки. Трава была густо перепачкана засохшей кровью.
- Ого! – усмехнулся Волегов, вглядываясь в ободранный череп.
- Кто это, интересно, - невольно пробормотала Рохманова.
- Кто знает?! Но жрали волки. Или люди? Но жрали сырьем, может, спичек не было?
- Фу! Пойдемте отсюда, - Шолохова брезгливо поморщилась. Мы оставили неизвестные останки трупа, продолжая спускаться вниз по ручью. Перед глазами у меня еще долго стоял обглоданный череп с серыми, слипшимися от крови волосами. Почва становилась все сырее, заболоченнее.
- Может, свернем? – проговорил я. – Друт так же вот утонул, на моих глазах.
- Куда свернем? – усмехнулся Волегов. – Вправо? Влево? Или назад?
С этими словами Волегов, машинально, на ходу, ударив меня по спине, быстро зашагал вперед. Я, едва не оступившись, в ярости сжимал кулаки. Как сладостно было б со всего размаха хрястнуть по этой жирной роже чем-нибудь тяжелым! Живешь, живешь, с дежурной улыбкой сносишь побои, надругательства, и вдруг подступает что-то, и огромных усилий воли стоит сдержаться! Каждому свое… Если судьба быть всегда и везде козлом отпущения, нелепо стискивать кулаки в карманах. Или привыкнуть надо, или… Это «или» сейчас надо прятать подальше. Кто знает, вдруг наступит время, и моя звезда улыбнется мне? Я плелся дальше. Хотелось есть, но, странное дело, есть именно человеческое мясо. «А все они? – спросил я себя. – Наверное, они чувствуют то же самое… Надо держаться осторожней».
Волегов шел впереди, поглядывая себе под ноги. Опять наш путь лежал рядом с болотом. Неожиданно Шолохова оступилась, упала в трясину. Рохманова в панике отскочила прочь. Волегов, услышав сзади крик, не замедлил шага. Захаров не растерялся. Рискуя сам окунуться в темную, зловонную жижу трясины, уперся в твердую кромку земли, протянул Шолоховой руку. Захаров запросто мог не устоять, но Шолохова ухитрилась найти жесткую опору, подтянулась и вскоре опять стояла на твердой земле.
- Ой! Я так испугалась! – сказала подошедшая Рохманова. Волегов остановился и обернулся.
- Спасибо, Андрей, - проговорила Шолохова, будто и не было никогда в помине «Филиппка». Она взяла сумку Рохмановой, достала кусок мяса, разорвала его, одну половину протянула Захарову, другую скоренько сжевала сама.
- Не слушали меня, а видите… - сказал было я и осекся. К нам бежал Волегов. Пробегая мимо меня, он снова машинально ударил меня в плечо, я едва устоял, не упав в трясинную жижу. Потирая ушибленное плечо, я провожал Волегова ненавидящим взглядом. А Волегов подлетел к Шолоховой, вырвал сумку у нее из рук, стал копошиться в ней.
- Это уж слишком, - негромко сказал Захаров. Он с силой пнул Волегова в ногу так, что он осел, выкрикнул ругательство.
- Пойдем, Одиночка, - улыбнулся Захаров. – Пусть этот тип гниет в болоте.
Нечто, подобное рычанию, вырвалось у Волегова из горла. Одним прыжком вскочил он на ноги, погнался, но Захаров успел обернуться. Они столкнулись лицом к лицу. Захаров угостил Волегова кулаком по морде, Волегов, изловчившись, шибанул Захарова ногой в живот. Падая, Захаров поставил Волегову подножку. Теперь оба дрались, катаясь по земле.
«Кто-то из них сейчас будет мертв, - думал я с ликованием, - и, значит, мясо, много-много сочного человеческого мяса!».
- Палку! – крикнула Шолохова Рохмановой. – Он же может его убить!
- Пусть, - тихо сказала Рохманова. По ее тощему, сероватому лицу бродила неприятная улыбка предвкушения.
А поединок продолжался. Длинными, отросшими в лесу когтями Волегов царапал лицо Захарова. Захаров яростно отбивался, вырвал из головы Волегова большой пук окровавленных волос. Волегов взвыл от боли, вцепился в лицо Захарова. Теперь он пытался выдавить глаз. Захаров защищал лицо руками, и Волегов использовал эту ошибку. Обеими руками он схватил Захарова за горло, сжал, придавил к земле. Захаров отчаянно извивался, но не в силах был освободиться от этой хватки. Лицо Захарова сильно, неестественно покраснело, руки судорожно царапали землю. Не то стон, не то хрип вырвался из его груди. Захаров потянулся, дернулся и застыл на земле. Волегов медленно поднялся на ноги. Потный, тяжело дышащий, с кровоподтеками на лице, он, тем не менее, улыбался торжествующе, счастливо. Он победил! Что может сравниться с блаженством победителя?
- - -
Повторяю, не придирайтесь. Я плохо рассказываю. Когда не сочиняешь, а просто приводишь факты, трудно находить нужные слова. И то, что я описываю все очень коротко, очень некрасочно. Факты давят, не дают развернуться вольготно, кажется, приведу отвлеченные эпитеты – и совру. А сел я писать именно ради правды. И теперь я не буду описывать, как, пока мы с Шолоховой и Рохмановой собирали сучья для костра, Волегов свежевал труп Захарова. Сначала он отрубил, точнее сказать, откромсал голову и забросил ее в болото. Потом рубил конечности, даже до нас в лесу доносился глухой треск костей. Это не вызывало у меня ни страха, ни отвращения. Я представлял, как возьму в руки горячий, поджаристый кусок мяса, глотал слюнки и торопливо собирал хворост.
При дележке мне досталась нога ниже колена. С жадностью впиваясь в мясо, я исподлобья поглядывал на сидящих у костра. Волегов наелся, сейчас вытирал кровь с подбородка и локтей. Рохманова обсасывала кость руки, Шолохова хрустела хрящиками позвоночника.
Я был сыт, было тепло и уютно у костра. Вот так бы и сидеть, подбрасывать дровишки в огонь и жевать это сочное мясо! Хоть целую вечность. Стемнело. Звезды печально мерцали в черном, скучном небе. Я смотрел на них весело, чуть снисходительно. Пусть где-то рядом, в лесу люди умирают от голода, грызут друг друга, мучаются. Я тоже умирал совсем недавно, но выкарабкался вот. Я сыт, мне хорошо. Наверно, это и есть счастье. После долгого, опасного, изнурительного пути долгожданный, сытый отдых. Я наслаждаюсь. Плевать на всех, даже на этих, кто рядом у костра…
- Эй! Осталось что во фляге? – полусонно спросил Волегов.
- Нет, выпили воду, - ответила Шолохова. – А мясо у Захарова – что надо!
- У других не хуже, - двусмысленно усмехнулся Волегов.
Рохманова уже мирно посапывала. Меня тоже тянуло ко сну, но я все жевал и жевал мясо, точно решил насытиться впрок на неделю. Огонек костра подмигивал мне, угольки дружелюбно потрескивали. Я и не заметил, как уснул, крепко, безмятежно, сладко.
Странный сон я увидел. Будто я, мучаясь жаждой, стою в очереди за лимонадом. Но газировки нет. Продавщица протягивает мне стакан с красной жидкостью.
- Что, только томатный сок? – недовольно переспрашиваю я.
- Зачем же сок, - обижается продавщица, - кровь, настоящая кровь!
Я проснулся, поежился. Дул холодный ветер, накрапывал мелкий дождь. Костер погас, даже головешки не тлели. Хотелось пить. «Завтра напьюсь», - успокоил я себя. Попробовал заснуть, но не мог. Мешала прохлада, потом почудились чьи-то осторожные шаги.
«У других не хуже», - всплыл в памяти смешок Волегова.
«Да ведь меня же прибьют и съедят! – подумалось мне. - Это ж как дважды два четыре! Шолохова с Рохмановой постоят за себя, а за меня? Тем более, не кто-то, а Волегов. Чего же я тут разлегся, чего жду, идиот?».
Волегов спал недалеко, посапывал. Я долго смотрел на него. Как здорово было б его убить! Но чем? В темноте и камня не отыскать, да и камень – не гарантия. Бежать! Прочь отсюда!
Осторожно я поднялся на ноги. Холодный ветер усилился. А вот и мясо. Эх, до чего неудобно! Хотя бы простенький целлофановый пакетик. Я взял жирную, вернее, многомясную ногу. Жира за свою жизнь Захаров не успел накопить. Волегов заворочался. Громко крикнула какая-то птица. Сова? Какая разница! Мясо было холодным и мокрым от дождя.
- Кто это? – сонно спросил Волегов. Я содрогнулся от неожиданности, замер. Потом прижал мясо к себе и бросился бежать по ночному лесу.
- - -
И вновь утро. Я шел, не зная куда, но примерно тем же путем, которым мы шли вчера, правда, в обратную сторону. Со мной было мясо, еда, которой хватит надолго! Жар перестал меня донимать, горло побаливало, но уже слабо. Наткнулся на ручей, выпил студеной воды, пошел дальше. Я чувствовал себя удивительно бодро. А не закусить ли? Внезапно со стороны холма, с которого я только что спустился, мне послышались голоса. Молниеносно я схоронился за ствол большой сосны, прислушался. Нет, все тихо, показалось. А вот и пенек хороший, на него бы и присесть. Странное, угрожающее шипение заставило меня отскочить, я споткнулся и упал рядом с сосной.
На пне свернулась кольцом большая серая змея, до того схожая с окраской пня, что я ее сначала не заметил. Змея глядела на меня неподвижными, холодными глазами. Волнистая полоска проходила через ее хребет с головы до хвоста, по бокам, равномерно чередуясь, виднелись темно-желтые пятна.
- Гадюка, - понял я и вспомнил полные тоски и ужаса глаза укушенного Мышко. – Убью, - возникло у меня страстное желание. Подобрав с земли тяжелую палку, я шагнул в сторону пня.
- Стой! – человеческий крик прорезал тишину леса. Я не успел сообразить, что к чему, но инстинктивным броском уже вновь был у сосны, прижался к стволу, прячась. Потом осторожно выглянул. Вниз с холма бежал Волегов, за ним Потапов, Старков и Пудов. Волегов бежал прямо не меня, ему оставалось метров пятнадцать, но Старков догнал его, поставил подножку, Волегов повалился, вскочил, готовый вновь бежать, но его остановил пинок Пудова.
- Что вам надо?! Что я сделал?! – визгливо выкрикивал Волегов. Он стоял на четвереньках. Потапов приблизился к нему, в руках его был нож.
- Куда идем? Куда спешим? – с улыбкой спросил Потапов. – Где остальные?
- Захаров убит, я прикончил его! – торопливо выплевывал слова перепуганный Волегов. – Шолохова с Рохмановой смылись ночью, Одиноков – тоже, но я видел его здесь минут 15 назад!
Старков пристально вглядывался в окружающий лес. Я вжался в ствол сосны, стараясь дышать как можно тише. И тут я услышал шорох. Это змея, сползала с пня в мою сторону. Холодея от ужаса, я сидел неподвижно, понимая – стоит Потапову заметить меня, и мне не убежать.
- Все ты врешь, - без эмоций проговорил Потапов. – Чибис!
Пудов с силой пнул Волегова в затылок так, что тот упал с четверенек, ткнувшись лицом в ботинок Потапова.
Гадюка подползала ко мне. «Если не шевелиться, змея не тронет. Не тронет», - уговаривал я себя. Змея была уже рядом с ботинком.
Потапов покрутил в ручках нож, посмотрел на Волегова.
- Потап, пощади! – рыдал Волегов, целуя Потапову ноги. – Век тебе буду служить, век, что прикажешь – то сделаю!
- Да? А когда выйдешь в город, будешь трепаться на каждом углу, что я делал в лесу? Убил Захарова? Так умей и сам сдохнуть, - нравоучительно проговорил Потапов.
- Да ладно, может не убивать его, Потап? – неуверенно спросил Старков. – В лагере у нас полно мяса.
- Разговорчики? – укоризненно спросил Потапов.
Гадюка коснулась противным, раздвоенным языком моего ботинка. Величайшим усилием воли удалось мне не отдернуть ногу. Я выдержал. Змея быстро поползла прочь.
- Так вот, - сказал Потапов, - сейчас я расправлюсь с тобой. А как хороша жизнь! Только взгляни, как хороша! Какая трава, какие сосны, какое небо, какой нож…
- Нет! – исступленно заорал Волегов. – Не-е-е-т!
Потапов метнул нож. Удар был точен. Больше я не слышал голоса Волегова. Вскоре вся троица пошла прочь, о чем-то негромко переговариваясь. Я продолжал неподвижно сидеть за сосной. Сейчас, как никогда, я почувствовал, от каких мелких случайностей зависят порой жизнь и смерть. До чего близко я был к смерти! Наконец я поднялся, размял ноги и подошел к Волегову. Мой мучитель был мертв! Он презирал меня, считал идиотом, бил, когда хотелось. И вот он дохлый, а я стою рядом, я живой. Сколько лет я мечтал ударить его по наглой, жирной роже! Страх перед расплатой удерживал меня. И вот бояться нечего. Я занес ногу в тяжелом ботинке и, вложив в удар всю копившуюся пять лет ненависть, пнул труп.
- - -
Темнело. Я впервые пожалел об отсутствии спичек. Ночи холодные, могу простудиться опять. Давно ли из гроба, можно сказать, поднялся? Из людских ртов, точнее. Я закусил мясом Захарова. Потом стал наламывать ветки, готовясь к ночлегу. Холодный ветерок шевелил волосы на моей голове. Каркнула ворона, ей ответила друга, третья.
- Сколько дней я в лесу? – подумал я. – Пять? Шесть? А ведь кажется – целая вечность прошла. Чьи-то глаза сверкнули во мраке густого ельника. Показалось? Я прилег на ветки. Пробежал кто-то? Шорохи… Я немного задремал, но тотчас до меня донесся чей-то крик. Я вскочил, прислушался. Нет, это был не крик.
- У-о-о-о-ууу! – Раздалось громко и где-то недалеко.
- Волки! – испугался я. – Но не люди ж… Волки редко нападают на человека, зимой только, а ведь сейчас…
Вновь раздался волчий вой, но теперь уже ближе, громче. Казалось, вой доносился со всех сторон.
- Бежать! – застучало в висках. Я понесся прочь. Спроси меня тогда, куда это я рванул по темному лесу… Было страшно. А завывания не прекращались, будто сам воздух пропитался воем. Потом вой стих. Я остановился. Сердце колотилось, со лба стекал пот. Большая птица сорвалась с дерева. Сова. Я поднял голову вверх, пытаясь увидеть ночную охотницу. И тотчас свет ударил мне в лицо. Что это?!
- Одинок? – услышал я знакомый голос. И едва не вскрикнул от неожиданности. Передо мной стоял Пакин. Да, тот самый Глеб Пакин, собственной персоной. Он смотрел на меня настороженно. В руках его была двустволка.
- Глеб… - ошеломленно протянул я.
- Да, - улыбнулся Пакин.
Я не находил слов. Как, почему? И ружье? И фонарик? Откуда?
- Пошли ко мне! – Глеб дружески хлопнул меня по плечу. – Давно не виделись.
Я, ничего не понимая, последовал за Пакиным. Еще более удивило меня, когда мы вышли к землянке. Пакин спустился в нее, я – следом. Я увидел старый, трехногий столик, консервные банки, старые телогрейки на полу.
- Откуда все это, чье? – у меня глаза разбегались.
- Охотничья землянка, - сказал Пакин. – Чаше, конечно, в лесу избушки попадаются, а тут вот землянка. Мне самому удивительно: ружье обычно не оставляют. А так, охотники знают, уходя, оставляют запас еды, соли. А здесь, к тому же, клюквенные места, осенью ягодники приходят, живут. Я эту местность неплохо знаю, но на землянку случайно вышел. Располагайся.
Я просто сгорал от любопытства. Почему Пакин исчез той ночью после пожара, чего здесь выжидает?
- Хочешь знать, почему я смылся? – догадался Пакин.
- Почему, - тупо выговорил я. – Ты сбился с пути… Не понимаю!
- А ты знаешь, Одинок, что такое голодная толпа? – спросил Глеб. – Ты должен знать. Да, что же я… Есть хочешь? Зайчишку подстрелил утром.
Он протянул мне ногу. Я стал жевать – мясо разительно отличалось по вкусу от того, что я ел в последние дни.
- Аппетита нет, - сказал я, - да и вкуса маловато.
- Человечину ел? – Пакин покосился настороженно.
- Да, ел, - врать не хотелось.
- Тогда ясно, - Пакин криво усмехнулся. – Угостись березовым соком тогда.
Я отхлебнул из протянутой кружки чуть сладковатую жидкость и вновь принялся за зайца.
- Поведай же, Глеб, зачем ты завел всех, как Сусанин, почему исчез? – спросил я наконец.
- Ты разве не понял, что я не ошибся? – спросил Пакин. – Теперь скажи: Волегов, Друт, Потапов, Пудов, Кузнецов, Перминов, - они живы?
- Ой. Друт утонул на моих глазах, Волегова убили сегодня днем, Потапов, Пудов и Старков ходили живыми, а Перминов… Не помню, то ли прикончили его, то ли нет, забыл. А Кузнецов – вообще не знаю. А что с того?
- Ради них, ну и вообще, все манипуляции, - сказал Пакин. – Эти гады меня поколачивали. В разные годы. Подвернулся удобный случай. Я завел вас в глухое местечко. Не ошибся. Да, я буду сидеть здесь долго. Чтоб надежней – или с голода сдохнут, или прибьют друг дружку. Хорошо, весна. Ни ягод, ни грибов.
- А ты знаешь, где город, как выбраться? – удивился я.
- Само собой. Не удивляйся, у меня родители – геологи, я с пяти лет в экспедициях, в шесть впервые из ружьишка по уткам бабахал.
- А всех остальных тебе не было жаль? – удивился я.
- А тебе? – улыбнулся Пакин.
- Я-то, надеюсь, не заслужил твоей мести?
- А ты разве не понял?
«Ну да, - сообразил я, - у Пакина же была двустволка. Пристрелить меня – это было б проще простого». Мы долго говорили той ночью. Нет смысла вспоминать дословно нашу болтовню. Вскоре я зазевал, да и Пакину хотелось спать. Я прилег на старый тулуп и быстро уснул.
- - -
Спал я долго. Проснувшись, не сразу понял, где я. Пакина в землянке не было. Я подошел к столу, увидел на нем треугольный осколок зеркала, посмотрелся. Серой, диковатой показалась мне холеная моя морда.
- Не узнал? – усмехнулся Пакин. – Иль залюбовался?
Он вошел с литровой банкой, почти полной березового сока.
- Производство налаживаю, - сказал он. – Как спалось?
- Как убитый дрых, - сказал я. – Так со мною было раз в поезде. Закрыл глаза, открыл вроде бы тотчас, а уже утро.
- А я побаивался, как бы ты меня ночью не слопал, - подмигнул мне Глеб. – Думаю, проснусь в этом самом, в чреве…
Мы рассмеялись. Я попил сок, вышел из землянки. Благодать, а не погода! Тепло, небо чисто-чисто голубое, мирная птичья разноголосица. Да не приснилось ли мне все? Не верилось, что на днях был свидетелем убийства, ел людей, сам чуть не расстался с жизнью
- Давай зайца доедать! – позвал Пакин. – А хороша погодка! Главное, для комаров рано еще. Слышь, Одинок, долг платежом красен. Я тебе рассказал, теперь ты расскажи, как все было, но подробнее, подробнее.
Чувствовалось, Глеб за несколько дней крепко соскучился по собеседнику. Впрочем, рассказать о пережитом мне не составило труда, скорее, наоборот.
- Змеи чувствуют тепло, - заметил Пакин. – Просто, когда ты замер, гадюка поняла, что нет опасности. Они не нападают первыми на столь крупных животных.
- Может быть. Но представь себя на моем месте. Жутковато было. А скажи, ты стопроцентно предвидел, что будет, когда все заблудятся и останутся без пищи?
- Почти. Я всегда знал, кто такие люди. А кто такие? Человек – прекрасное создание природы! Создание природы – уловил? Да, прекрасное, пока живешь в городе. А на природе человек превращается в типичное разумное животное, вернее, снимает маску, которая прикрывает нашу сущность в сытой жизни. И остается созданием природы, а природа не знает сантиментов.
- Может, вместе двинем в город? – спросил я.
- Рано. Лучше пошли на зайцев охотиться. Полно их тут, неосторожные. Глухомань.
Удача пришла сразу. Метрах в пяти от нас из густой травы скакнул зайчишка, сделал два прыжка, Глеб одним выстрелом угробил его на месте.
- Не боишься стрелять? – спросил я, когда мы с окровавленной тушкой возвращались в землянку. – Мало ли кто может прийти на выстрел. Потапов или…
- Потому и не боюсь, что патронов хватает и стрелять умею.
«Надо уходить, - понял я. – Как ни надежно тут, в землянке, вроде б, и Пакин доброжелателен, но… Надежнее быть одному».
За обедом, уплетая свежатину, я подробно расспрашивал Глеба, как не сбиться с пути, как по солнцу правильно держать направление. Пакин отвечал нехотя, не всегда понятно. Кое-что я запомнил и решил про себя – завтра же сматываюсь. Глеб не должен возражать. Он решит, что я или волкам достанусь, или болоту, или людям. Чтоб он ни говорил, не может он меня не побаиваться. В этот вечер меня рано сморило ко сну.
- - -
Меня разбудил грохот. Я приподнялся с тулупа, прислушался. Кажется, шел дождь. Гроза? Пакина в землянке не было. Вновь грохнуло, теперь я уже не сомневался – это выстрел. Что делать? Я застыл в растерянности. То ли выскочить из землянки, то ли сидеть, ждать. Что происходит?
- Волки, - ввалившись и увидев, что я не сплю, устало выдохнул Пакин, - подошли близко, выли под самым носом. Вышел пугнуть.
- Попал? – спросил я.
- Черт его знает…
Я вновь прилег, но решил не спать. Лежал, прислушивался. Пакин тоже не спал. Он долго ворочался, потом присел, обхватил голову руками. Мне становилось все тревожнее. «Нет, завтра обязательно надо уходить», - решил я. И все же уснул под утро.
Когда я проснулся, Пакин уже развел костер, разогрел консервы. Мы позавтракали. Ни он, ни я не говорили про ночные выстрелы.
- Значит, ближе всего идти на восток, чтоб попасть в деревню, - сказал я.
- Уходишь… - вздохнул Пакин. То ли спросил, то ли просто сказал.
- Да. Надоело сидеть.
- Охота к перемене мест, - улыбнулся Глеб, но черные глаза его смотрели на меня настороженно. – Возьми остатки зайца. Банку тушенки возьми.
- А спичек, как, - нет?
- Мало. Только семь штук. Банку тебе открыть или… Там в землянке ножницы есть, старые, но не совсем тупые. Возьми.
Я стал распихивать по карманам провиант и случайно наткнулся на блокнотик. Я и забыл совсем про него!
- Ха! Одинок! – искренне рассмеялся Пакин. – Ни дня без строчки! Так?
Я прочитал ему то немногое, что накарябал до пожара.
- Выдохся ты, - навел Пакин критику. – Вот первая «Вечеринка» была. Я даже помню местами:
Квартирка, черт ее возьми
Была у Лобова шикарна:
Четыре комнаты одни,
И, как там, туалет и ванна?
- Я что-то сам не помню, как там в подлиннике, - рассмеялся я. Для меня давно не было секретом, какова цена моего рифмачества по инерции. Что многим это нравилось – вот что удивляло. – Ты самое главное не уловил. Название. «Дикий поход». Я ж его так, для красного словца брякнул. А что получилось? То, что не снилось, не мнилось. Словно пророчество! Но я напишу поэму, только мало там будет смешного. И, вообще, не будет это поэмой.
- Сочиняй, что хочешь! Хоть что было, хоть не было. Это все равно останется сочинением. Помнишь, остались от козлика рожки да ножки? А в этих лесах волков порядочно, может даже и того от трупов не останется. Какие улики против Потапова? Какие там ножевые раны определят?
- Верно, - сказал я, - но не хочется сочинять. И правда весьма занимательна.
- Ну что ж, Одинок, ни пуха! – сказал Пакин.
- К черту! – сказал я и углубился в лес. Все вокруг набирало жизнь, казалось прекрасным после ночного дождя. То тут, то там я видел лохматые, пушистые, еще не распустившиеся подснежники. Гудели большие черные шмели. А разноголосица птиц казалась лучше любой музыки.
Одна пичуга тоненько, робко посвистывает, другая настойчиво пиликает, третья скрипит на высоких тонах, четвертая заливается суматошно, будто торопится. Как на уроке пения в пятом классе. Певичка, Дина, громко играет на пианино, а мы все – кто в лес, кто по дрова… Ладно, не буду отвлекаться на подробности из школьной жизни. Может, напишу когда-нибудь и про это. А то ведь находятся энтузиасты в кавычках, начинают писать про меня, не рассказик какой-нибудь, а целый роман. «Одиночество». И бросают на первых страницах.
Погруженный в воспоминания, я чуть не прошел мимо прикрытого валежником трупа. Он лежал аккуратно, как из гроба вывалился. На затылке – пулевая рана. Я так привык видеть трупы, что даже любопытство мое было легким. Подошел ближе, носком ботинка повернул голову убитого, чтоб узнать кто. Кузнецов! Глаза широко открыты, рот перекошен, на лице изобразился панический ужас. «Пакин спрашивал меня про Кузнецова, - вспомнил я. - Теперь понятно, что это были за волки, донимавшие Глеба минувшую ночь. Но каково самолюбие! Даже страшно!».
Я не стал задерживаться у трупа. Яркое солнце принуждало меня улыбаться. На восток. Быстрыми шагами я двинулся дальше.
- - -
Не стану описывать, как я провел в лесу следующую ночь. Без приключений, только продрог под утро. Заяц был мною доеден еще вечером, так что, повозившись с банкой, я все же откупорил ее ножницами, позавтракал. Погодка была чудесной, как и вчера. На восток! Лес становился все реже. Я шел с уверенностью – сегодня выйду к селу. Я шел бодро, но вскоре уверенность поколебалась. Все мягче становилась почва. Я прекрасно понимал, чем это чревато. Вскоре пришлось свернуть – коварство болот было мне известно. «А не соврал ли Пакин? – засомневался я. – Он засел в своем логове, ждет, чтоб все, по возможности, подохли. Он хочет выжить один, так зачем ему мое спасение, зачем поисковые группы? Побоялся убить меня открыто, решил, что и так сгину. Пройдоха!». Я выругался на весь лес. Я продолжал идти вдоль болота, и вдруг заметил скопление молодых березок.
На болотах берез хватает, но нет их вблизи трясины. Попрыгав минут десять по высоким кочкам, я ступил на сухую, твердую землю. Вперед! Я шел торопливо, радуясь, что обошел коварную преграду.
- Лось! – услышал я резкий окрик и замер. Этот голос я узнал бы даже во сне.
- Лось, - в голосе появилась довольная усмешка. Как меня угораздило пройти так близко и ничего не заметить. Метрах в десяти от меня стоял Потапов, рядом с ним на земле валялся мертвый лосенок.
- Ты только посмотри, Лось, какое совпадение! – теперь Потапов почти смеялся. – Я только что лося зарезал, гляжу – ты топаешь! Подходи, поболтаем. Или ты торопишься?
Я был как парализованный. Стоял на месте. Знал, что бежать не получится, догонит, но и не приближался к Потапову. Он, вертя в руках нож, шел ко мне.
- Как интересно все! Не находишь? Все дохнут вокруг, один я хожу живехонек, а оказалось, ты тоже. Удивительно. Да, где Потаповы не пропадали! Эти Пудов со Старковым! Дураки! Сцепились из-за ерунды, убили друг друга, а я подегустировал их мясо. Но тебя я не трону, Лосек, - Потапов подошел почти вплотную.
«Не трону, - подумал я. – А может, и впрямь… Может, он в лесу сошел с ума?».
- Убил лосенка? – улыбнулся я. – Давай поедим. Правда, некогда, в город спешу, но за компанию если…
- В город? – изумился Потапов. – А зачем? Чтоб про меня все рассказать, да?
Это звучало приговором. Убить меня – хуже ему не будет, а останусь я живой, кто знает, как оно все… Простая, железная логика. «Бежать? – в смятении соображал я. – Нет, это гибель, это нож в спину. Ножницы! Больше шансов нет».
- И надо ж было тебе так глупо влипнуть, - засмеялся Потапов. – Какая-то фортуна? Конечно, я убью тебя, Лось, не буду врать.
Потапов сделал еще один шаг ко мне. Я выхватил из кармана ножницы, отпрыгнул. Потапов выругался, потом прищурился, усмехнулся. Я прислонился к толстому стволу старой березы, крепко до боли сжал свое жалкое орудие. Потапов опять пошел на меня. Я вдруг почувствовал, что все. Я не мог пошевелиться. Я не только дрожал всем телом от ужаса, я задыхался. «Как казалось близко спасение, - думал я. – Каких-нибудь 15 минут назад! Проглядел, забыл про осторожность, поспешил. И…».
Хотелось упасть Потапову в ноги, клянчить жизнь, но и в тот миг я понимал – все бесполезно. А если так, то…
Воспользовавшись моим оцепенением, Потапов резко перехватил мою руку, ножницы упали в траву. Пока я решал драться чем можно и как можно, он обезоружил меня. Избавил от проблем.
- Ты умрешь не сразу, не волнуйся, - сказал Потапов, вертя ножом у меня перед лицом, - мне ведь тоже скучно. Так что не нервничай. Для начала я выколю тебе глаза. Не обижайся, так нам обоим будет спокойнее! Ты будешь знать, что ни малейшего шанса удрать у тебя нет, и мне общаться с тобой одно удовольствие будет. Без всяких фокусов. Потом отрежу уши, потом нос… Или лучше сначала нос, как ты считаешь?
Я рванулся. Ножницы нацеленные мне в глаза, лишь расцарапали лоб. Я взвыл как можно громче, но не от боли, это был крик ужаса, но и крик рассудка, который, попав в цейтнот, мечется наобум. Потапов ударил меня ногой в живот. Будто порвалось у меня что-то внутри, я глухо простонал, и, падая, понял – если притворюсь потерявшим сознание – это тоже шанс. Единственный.
Внезапно затрещали сучья. Я приоткрыл левый глаз, тот, который не заливала кровь со лба. Большой, длинноногий зверь мчался на нас. Это была лосиха. Потапов поздно заметил опасность. Сильнейший удар копытом в спину подбросил Потапова в воздух. Мне почудилось, я слышу хруст. Уже когда он падал, я пружинисто подскочил на ноги, и, благо старая береза была рядом, обдирая штаны, куртку и кожу с ладоней, вскарабкался на дерево. Потапов рухнул на землю и больше не шевелился. Злобно сопя, металась лосиха возле березы, но уже не могла меня достать. С любопытством следил я за зверем, спасшим мне жизнь и чуть не убившим меня, стоило мне пару секунд промешкать. Лосиха подошла к мертвому лосенку, наклонила голову. Она долго стояла так, не шевелясь, не издавая ни звука. Я вытирал кровь с лица подолом рубашки. Лосиха не уходила. Сколько она стояла? Час? Полтора? У меня не было часов. С наступлением темноты лосиха ушла. Я некоторое время выжидал, потом спустился с дерева. Подобрал около пня нож, лишь потом приблизился к Потапову. Он был мертв, видать, удар копытом перебил позвоночник. Я вздохнул облегченно и радостно. Я спасся чуть ли не от верной смерти. Случай! Всюду в лесу многое решал случай, но впервые так откровенно все разрешилось в мою пользу! Я жив-здоров, и нет самого опасного убийцы. В руках моих нож, рядом – полно еды. Как мне повезло!
- - -
Красное солнце пряталось за лесом. «Уже стемнело», - подумал я, невольно косясь на труп Потапова. Будто и после смерти в мясе своем таил он опасность для меня, внушал ужас. Но громко это сказано. Нервы не помешали мне присесть рядом с трупом, проверить карманы. Спички были, полкоробка примерно, а в придачу два рубля с мелочью. Смешно? Но я-то был уверен, что теперь уж спасен раз и навсегда.
- Скоро будет жаркое, - сказал я сам себе. Костерок запалил быстро. Насвистывая веселый мотив «Аббы», я вырезал из бедра лосенка увесистый кусок мяса. Филейный! В том, что Потапов вкуснее лосенка, я не сомневался. Но, выходя из леса, надо привыкать к старому. Человечины в городе не будет. Легкий шорох заставил меня замереть. Кажется? Я обернулся. Прямо на меня в упор смотрела серая морда. Волчья. Рядом я заметил еще одну, а сзади… Я отчетливо видел трех волков, но справедливо решил, что их собралось много больше. Я спрятал свою недоеденную тушенку глубже в карман. Не вывалилась бы, если придется бежать. Круг волков смыкался. Горящие кровью глаза оцепили меня, как охотники оцепляют волков красными флажками. Волки чуяли свежую кровь, потому и собрались. Но боялись. Вряд ли меня. Скорее огонь, как там по мультфильму «Маугли»… Красный цветок. Как удачно, что меня сподобило перво-наперво разжечь костер. Не успел спастись от одной смертельной опасности, как тотчас прискакала другая… Глухо рыча, стал подходить ко мне большой, косматый волк. Вожак? Я вытащил из костра толстую, обильно горящую ветку. В другой руке я держал нож. Я шел прямо на волков. Не утверждаю, что огонь и моя решимость спасли меня. Мое счастье, что валялись невдалеке от костра труп лосенка и человека. Волки, рыча, расступились передо мной, а потом стремительно потекли к трупам. Неторопливо, сдерживаясь от бега, я удалялся прочь. Конечно, я забыл верное направление, но до того ли было среди волков, одному, ночью… Уже ближе к рассвету, вымотавшись, я уснул, не разводя костра.
- - -
Проснувшись, я опять пошел на восток. А может, не на восток? То ли Пакин одурачил меня, то ли я недопонял объяснений про ориентировку. Скорее, и то, и другое. Как бы то ни было, приходилось идти. Пускай есть тушенка, пусть есть сырое мясо лосенка, но зато есть спички, есть нож. Идти. А больше делать-то нечего. Так думал я, шагая по утреннему лесу. Временами накатывала досада: эх, и чего мне не сиделось в Пакинском логове?! Потом вспоминался труп Кузнецова. То неопределенно тревожное, что взаимно нарастало у нас с Пакиным. И я шел дальше. Лесная курица, копалуха рванулась буквально из-под моих ног. Я, сгоряча, бросил в нее нож. А потом, как дурак, шарился в густой траве, еле нашел его, холодное оружие. Вскоре я неожиданно вышел на большую поляну. Желтые цветы растений, которых я забыл название, мошки, мотыльки, шмели… Теплый ветерок шевелил волосы. Я шел вперед, давя зеленоватые цветки клевера. Мирная, солнечная поляна. Откуда тогда тревога? Где-то невдалеке, негромко, будто виновато, тренькнул кузнечик. Почему передо мной мятая трава? Нет, не вся, а именно, будто кто-то прошел совсем недавно. И что так сильно шевелится впереди, когда ветра вроде бы нет, а если б был, то…
Судьба подготовила для меня еще одну встречу. Словно мину приберегла! Из зарослей высоких купавок поднялся Белявин и, заметив меня, качаясь, пошел навстречу. Он сильно изменился, страшно. Впалые щеки, заострившийся нос, а главное, тусклые, безумные глаза говорили сами за себя. Мне не приходилось гадать о причинах. Конечно, голод. Я спокойно пошел к нему навстречу. Я уже знал – бояться таких нечего.
- Бербель? Ты ли! – крикнул я смело, весело. – Ты бросил меня! Был уверен, что один сдохну скорее, чем если б я таскался с вами, как балласт? А я, видишь, жив, здоров, сыт. Как же тебя угораздило просчитаться, поддонок?
Но он, казалось меня не слышал.
- Дай, дай поесть, Одинок! – бормотал он. Сумасшедший взгляд его впился в банку тушенки. Он оступился, упал, с усилием поднялся. Его шатало. А мне совсем не хотелось есть. Мелькнула мысль – а не отдать ли? Но я спохватился. Как это – отдать? В этой банке то, что способно оттянуть смерть, а, возможно, спасти жизнь. И этот болван хочет, чтоб я отдал?
- Нет, Бербель, - спокойно сказал я. – Ты ушел от меня, теперь дороги у нас разные. Я пойду, куда мне надо, ты ползи, куда хочешь.
- Дай! – хрипло дыша, выкрикнул Белявин. – А то задушу. Задушу-у!
- Ой ли? – улыбнулся я. Сказать по правде, дикие глаза Белявина не могли не встревожить. Идти себе дальше быстрым шагом – и все дела. Но что-то меня удерживало.
- Дай, дай, - твердил Белявин. Он упал вновь и теперь приближался ко мне на четвереньках.
- Ползи прочь. Может, слыхал: долг платежом красен? То-то ж.
Я вынул нож для убедительности. Это потом я понял, что Белявин отчасти притворялся. Как еще объяснить его быстрый рывок, когда он чуть не сбил меня с ног, выбил из руки банку? Тушенка упала в траву. Белявин, словно забыв обо мне, кинулся к ней. Растерянность моя длилась недолго. «Он не коснется моей жизни!» – решил я. Его широкая спина буквально «смотрела» на меня. Бешеная злоба всколыхнулась во мне. Держа нож обеими руками, я примерился, размахнулся, и, успев в последний миг зажмурить глаза, со всей силы стукнул Белявина в спину.
- - -
Труп валялся передо мной. Я не чувствовал теперь ни обиды, ни злобы. Да, он оставил меня, почти беспомощного, умирать в лесу. А не так ли бы я поступил на его месте? Спасибо еще, что Белявин и Новиков попросту не прибили меня и не съели. Интересно, что с Новиковым? Белявин убил его, что ли? Или разбежались в разные стороны, боясь друг друга? И вот он лежит в траве. Дохлый. Мне стало тягостно сидеть с ним рядом. Подобрав тушенку, я быстрыми шагами двинулся вдоль поляны. Быть может, это старая просека? Почему, вообще, среди густого леса встречаются поляны? Болотистые, понятно, но место было сухим, возвышенным даже. Но поляна кончилась, я вновь шел среди сосен и осин. На душе было муторно.
- Ты убил его. Ты убил, - настойчиво твердил внутренний голос.
- Но я защищался! – спорил я.
- Трудно было убежать, что ли? Убил, убил.
- Да, мог, - с этим не поспоришь. Я сознавал, нечто звериное всколыхнулось во мне в те мгновения. – Мне много пришлось перетерпеть. А он, называвшийся «другом» бросил меня на произвол судьбы.
- Но не убивал. А ты убил. Убил, убил, убил, убил.
Угрызения совести? Так называют такое? Но упрямая уверенность не оставляла меня: «Я все сделал правильно, пусть даже погорячился. Я спасал свою жизнь. Любое преступление, когда перед тобой стоит такая благородная цель, оправданно».
Так, с внутренним разладом в душе, шел я машинально, забыв про восток, про солнце, про мох у деревьев, когда вдруг случилось то, что разом заставило меня забыть о Белявине. Я увидел в черной язве недавнего костра бутылки из-под вина, консервные банки, окурки, яичную скорлупу. Следы пикника. Кому взбредет в голову, чтоб попить-поесть у костра, забираться в глухую чащу, до которой, может, и ходьбы-то побольше суток. То есть, где-то рядом деревня или хотя бы дорога.
Я готов был прыгать, кричать, танцевать от счастья, хотя всегда презирал танцы. Спасся! Я так ускорил шаг, будто боялся опоздать на поезд, хотя представления не имел о нужном направлении. Я прошарахался, наверное, не менее двух часов. Все тщетно! Устал, проголодался, сжевал остатки тушенки, и со злостью пульнул в сосну пустую банку. Черт! Теперь я даже не смогут найти место пикника. Уж не померещилось ли? От таких мыслей сделалось жутко. Но тут знакомый звук донесся до меня. Он стал громче, потом вновь ослабел, опять стало тихо. Сомнений не было, я слышал шум машины! Я опять вскочил, как угорелый, заторопился и…
Все! Я стоял на шоссейной дороге. Все. Справа и слева от меня величавый, спокойный, равнодушный лес, сыгравший с нами такую злую шутку. Вверху – чистое-чистое голубое небо, по нему плывут два чистых белых облака. Впереди же и сзади – линия шоссейной дороги. Иди по ней хоть куда – и будешь в населенном пункте. А потом – в город.
Я придирчиво оглядел свою одеженку. Куртка была в жалком виде, грязная, изодранная сучьями. Джинсы, хотя и грязные тоже, оказались целыми. Куртку я выкинул – зачем рванье, тем более, в ней даже жарко. Под ней пиджачишко от старенького костюма. Более-менее сносен. Ботинки оба просили каши, один даже разорвался, носки проглядывали из дыры, но что поделать? Не босиком же теперь шагать, придется в них. «Одет как денди!» - пришло мне на ум. Сзади раздался шум мотора, обдав меня выхлопными газами, промчался «Москвич». Я проводил его растерянным, но восхищенным взглядом. Так, небось, в начале века смотрели люди на аэроплан. Я пошел за ним следом.
Идти пришлось недолго. За поворотом замаячили деревянные домики. Деревня! Я шел по улице и глазел по сторонам, все еще не вполне привыкнув к своему спасению. Как заново родился! Шоссе вывело меня к белому каменному дому. Это была автобусная станция. Здесь стояли люди, торговали квасом из бочки. Вот когда неожиданно пригодились деньги Потапова! Как бы я купил билет до Свердловска? С протянутой рукой, что ли, пришлось у кассы встать. А так взял билет на ближайший рейс, выпил кружку удивительно холодного кваса! Полный порядок! Люди в ожидании автобуса стояли, сидели, говорили друг с другом. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Я вновь погружался в привычный, цивилизованный мир. У каждого свои заботы. Свои дела. Как мила была мне эта среда, где всем плевать друг на друга, никто ни за кем не охотится, никто никого не боится. И все же мне было как-то странно. Я вышел из леса, из кромешного ада, где не раз стоял на краю жизни и смерти – а здесь все по-прежнему. И после смерти моей все останется так же много-много сотен лет. Я сел на скамейку. «Ира + Саша», - было коряво выцарапано на ней. И вновь я вспомнил, что сейчас совсем недалеко отсюда лежит Сашка Белявин с ножом в спине. Мне сделалось тошно. Надо ж было встретиться! Весь праздник спасения портил этот Бербель! Дикие глаза, изможденное лицо, нож, который… Эх, знать бы, что дорога так рядом! Конечно, я б отдал ему тушенку, и мы вышли бы вместе, а так… Бы, бы, бы…
Становилось все жарче. Черная, вся в репьях, коза лениво бродила у штакетника, большой рыжий пес растянулся возле кассы, пьяный мужик, присев на урну, покачивался, с остервенением пытаясь сорвать пробку с винной бутылки. Тихо все, спокойно, идиллия. Подошел автобус. Я занял место в хвосте у окна. Вот поехали. Автобус оказался редкостной развалюхой и так громыхал на ухабах, что казалось – еще чуть-чуть, и разлетится он по винтикам. Я смотрел в окошко. Вот сельский клуб, вот стадо коров на поле, вот распаханная земля, вот озеро, густо обсаженное по берегу армией рыбаков. А вот Лес. Темно-зеленая, необъятная стена. Что-то всколыхнулось у меня в груди. Я отвернулся от окна.
- - -
Город встретил меня своею скучной, суетливой обыденностью. Машины, трамваи, очереди у магазинов, пыль, семечная шелуха, гудки, музыка, поток людей с сумками, портфелями, чемоданами. Как много всего, как тесно, с непривычки у меня голова закружилась от яркого, обильного мелькания. С автовокзала до дома быстрее всего было доехать на трамвае. Через полчаса я уже стоял в своем дворе, буквой «Гэ» возвышалась передо мной пятиэтажка. Там, в третьем подъезде на пятом этаже в квартире № 56 я жил раньше… Что значит, почему я думаю «жил»? Я и сейчас ведь живой! Ничего не поменялось. Высились тополя, детишки ссорились в песочнице, старички азартно забивали «козла», металлический шум доносился со двора института «Черных металлов». Город… Огромный, тесный, невозмутимый, как асфальтовое озеро. Я похлопал себя по карманам, нашарил ключ. Удивительным казалось, что я, чудом не потерявший жизнь, не потерял при этом ни блокнот, ни авторучку, ни ключ. Вот я уже на своем этаже, два поворота ключа – и я в своем доме. Как будто бы сон. А странно, за все время лесных скитаний мне ни разу не снился мой дом. Итак, спасся, вернулся, сбылось. В квартире – никого, родители на работе. Первым делом я направился в ванную комнату. Хорошо-то как – и холодная вода есть, и горячая. Первым делом искупаться! Отмыть всю лесную грязь, а вместе с ней весь ужас пережитого! Мимоходом взглянул на себя в зеркало – физиономия тоже была грязной, хотя, помнится, пару раз я умывался в ручье. Вода набиралась, а я, раздевшись до трусов, швырнул в угол пропитавшееся гарью и потом тряпье и пошел в комнату. Комната, моя родная комната. Все также. Комната аккуратно прибрана, чистый зеленый палас на полу, софа, а на ней – Пакутицын, выцветший от времени, набитый соломой тигренок. Старая, любимая моя игрушка.
Как удивительно! Каких-нибудь три часа назад я метался по лесу, не зная дороги, не зная, выберусь или погибну. А теперь вот стою в своей комнате. Трудно представить больший контраст! Попасть из одного мира в другой, они такие разные. Сознание не поспевало за действительностью. Вот секретер. Рукописи нескончаемых приключенческих романов и халтурных «поэм», наверное, они сами озадачены своим успехом. На глаза мне попалась маленькая книжечка, испачканная смородиновым вареньем. «Билеты для выпускных экзаменов за курс восьмилетней школы на 1976/77 учебный год». В памяти отчетливо прозвучали слова Шолоховой:
- В какой-то степени это – тоже экзамен. Экзамен на выживаемость.
Не знаю, как Шолохова, а я выдержал его. Его все хотели сдать, все хотели выжить. Разве что Даниленко, сломленная, вышла из игры, удавилась, будто сказала: «Я не готова». Я вовсе не был хорошо подготовлен к страшному экзамену без шпаргалок и снисхождения. Мне сильно повезло. Будто, вытащив трудный билет, я несколько раз, не зная, отвечал наобум учителю-Лесу и попадал в точку. Что, разве глупее, слабее, неопытнее меня был сгоревший водитель автобуса? Или Друт? Или Потапов? Может, Захаров и Волегов хотели выжить меньше меня? Причем, сейчас у меня появилось чувство, что каждый хотел выжить именно один, как я, получив пятерку за сложную контрольную, мечтая, чтобы больше ни у кого в классе не было пятерок.
А сколько каверз было на экзамене! Лесной пожар, трясина, змеи, волки, тяжелая простуда от ночевок в лесу незакаленных. И, конечно, самое трудное – мы сами. Мы топили друг друга, чтобы сдать экзамен самим. И это условие предусмотрено не было. Мы навязали его сами себе. Убивали, чтобы выжить. Не сомневаюсь, Глеб Пакин, который, кстати, сыграл едва ли не главную роль в навязывании всем сдачу экзамена перед Лесом, был на две головы выше подготовлен к нему, чем я. Если даже не на три. Любопытно, ему сейчас, засевшему в лесном своем логове, наверное, даже в голову не приходит, что я не только жив, что я дома. И все же голой случайностью мою победу не объяснишь. Я многому успел научиться у Леса. Я теперь совсем не тот, кем был до роковой поездки. Значит, можно гордиться?
«Надо, конечно, заявить, что я вышел, что дело было под Сысертью, чтоб поисковые группы срочно направлялись туда, - подумал я, - но не сейчас. Позже. Вечером. Ведь я так устал, и меня ждет горячая ванна…».
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
«Первый спасенный», «Несчастье случилось в Сысерти», «Интервью с Одиноковым», - подобными заголовками пестрят все газеты. Идут дни, меня ловят журналисты, не говоря о всех прочих. Я стал «звездой», не знаю, может, только первому космонавту было тяжелее. Я кратко сказал необходимое, теперь прячусь, отмалчиваюсь. Дома была колоссальная пьянка по поводу моего спасения. Поисковыми группами пока никто не найден, лишь обглоданные останки трупов. Учусь в «А» классе. Меня невыносимо раздражают все. Такие мелочные, глупые, такие чужие. Мне, прошедшему через Лес, совсем не о чем говорить с ними. Все – дальтоники Города. А каждую ночь я снова в Лесу. Нет, это не кошмары, когда просыпаешься с криком. Я просто иду, собираю ветки для костра, сижу, думаю. Я просто живу там. Иногда накатывает безумное желание собрать рюкзак и бежать из Города. Обратно в Лес. Может, именно это и толкает меня сесть и описать все, как оно было. Понятно, я в интервью не рассказал и пятой части того, что пережил. Я хочу пройти через Лес снова, от начала до конца. Может быть, это поможет мне вернуться.  1978г.
КОНЕЦ