Зойкина любовь

Она забыла зачем пришла. Вернее, помнила, что хотела его увидеть, но выдуманный предлог забыла начисто. Назвать же истинную причину было невозможно. Да она бы сквозь землю провалилась, если бы Котик узнал, что она безумно скучала по нему всё лето, пока работала в пионерском лагере пионервожатой и о том, что помчалась к нему сразу же, как только вернулась домой!

Зойка стояла в дверях сарая, оборудованного Котиком под музыкальную студию. Музыкальная студия – громко сказано, но всё же, отремонтированный и аккуратно покрашенный внутри заброшенный сарай, что находился в дальнем углу во дворе его дома, позволял в летнее время проводить в нём репетиции. В начале сентября ансамбль перебирался в небольшое угловое помещение на втором этаже школы, пусть с нежеланием, но выделяемом директором в начале каждого учебного года.

Сам Котик, Костя Молодцов, ученик десятого класса, гитарист и любимец девчонок, стоял посреди сарая и смотрел вопросительно на Зойку. Круглые, громоздкие очки в темной оправе, невысокий рост и довольно щуплое телосложение не мешали ему выглядеть в её глазах суперменом. Он брал другим. Ироничным взглядом, легкой усмешкой, спокойствием, незаурядным интеллектом и, конечно же, умением играть на гитаре.

Все женщины в семье Константина Молодцова были крепкими, здоровыми и волевыми. Замуж выходили ненадолго, только чтобы ребеночка родить. Брак регистрировали обязательно – не должен у человека в графе «отец» стоять прочерк. Вскоре мужей бросали. Работали много, дочерей поднимали, и у тех потом рождались такие же крепкие, работящие девочки. И природа в течение нескольких поколений шла у них на поводу, сбоев не давала. Но однажды случилось почти недоразумение – родился мальчик. И хотя возможность рождения ребенка мужского пола теоретически предполагалась, на практике к ней готовы не были. Мать, бабка и тетки пребывали в замешательстве, и с именем долго не могли определиться. Потом решили не мудрствовать, назвали именем отца – Константином, потом упростили до Котика, а что с пацаном делать – не знали. В пропасть, как амазонки, конечно, не бросили, но и сил на воспитание не тратили. Решили положиться на школу и партию, они своё дело знают. Одно хорошо – мальчик рос вежливым, опрятным, учился легко, занимался музыкой, рисованием и лепил из пластилина солдатиков разных стран и эпох. Одним словом, хлопот не доставлял, и многочисленные родственницы смирились с его гендерным несовершенством.

В школе Котика любили многие девочки, а он любил Зоину подругу – Женю, говорил о ней на репетициях, расспрашивал о ней Зою, просил передать записку, смущался при этом, краснел, но молчать не мог. Его от этой безответной любви распирало. Зойка отводила глаза, и помогать ему в столь щепетильных делах не собиралась. Записки до адресата не доходили.

И вот впервые она решила взять быка за рога, повернуть реку вспять, то есть - увлечь и соблазнить. Настроена была решительно, как никогда. План вынашивала все летние месяцы. А тут увидела его и растерялась. Вся уверенность мгновенно улетучилась,и то, что представлялось возможным вдали от Котика, теперь казалось глупым, поскольку стена за спиной Котика была сплошь оклеена фотографиями Жени. Вот Женя идет в школу, вот играет с мальчишками в хоккей, вот в роли Снегурочки ведёт новогодний утренник… Отличные фотки! Ясное дело, это их одноклассник Сергей Семкин, всюду таскавший с собой фотоаппарат, распечатал для друга.

Котик стоял на фоне этой стены с гитарой в руках, что-то бренчал, сногсшибательно улыбался.

Зоя выбежала из сарая и, с трудом сдерживая слёзы, пошла домой. Но не напрямик, а через парк, а потом мимо длинного дощатого забора стадиона, более длинным путем, в надежде вернуться домой немного успокоенной, и чтобы в глазах не стояли слёзы.

Тогда впервые в душе Зои образовалась горечь обиды на Женю, и дала несмелые ростки. Даже полное равнодушие Жени к Котику нисколько не умоляло её вины перед Зоей.

Дома с порога крикнула, что Котик все равно будет её и, запершись в тёмном чулане, долго и сладко плакала.

Младшая сестра Катя время от времени подходила, стучала в запертую дверь:

- Перестань реветь. Дался тебе этот Котик. Одно имя чего стоит.

Зоя не отзывалась. Катя пожимала плечами, отходила.

Вернувшаяся с работы мать, быстро разобралась в ситуации, долго гладила Зою по вздрагивающим плечам, шептала, что в жизни у неё будет ещё десяток Котиков, и счастье своё она непременно дождется. Но разве влюбленные девушки, шестнадцати лет отроду, верят, что всё проходит и что объект их нынешних воздыханий со временем превратится в светлое, почти детское воспоминание?

С тех пор Зоя свои чувства не демонстрировала, но тихую осаду вела. Иногда приходила на репетицию ансамбля пораньше или задерживалась после неё, ловила момент, когда они с Котиком останутся одни, садилась за пианино, играла сонаты Бетховена, или ещё что-нибудь из классического репертуара, обязательно романтическое, из того, что разучивала в музыкальной школе. Одним словом, пыталась посредством музыки выразить своё отношение к нему. Котик, обычно, слушал не очень внимательно, но иногда смотрел с интересом, одобрительно кивал, но её посыла не понимал, хоть тресни.

- Какой же ты бесчувственный! – Бросала в сердцах Зойка.

Котик удивленно вскидывал брови:

- Ты не права, Зоя. Мне нравится твоё исполнение, особенно импровизации. – Потом говорил: - Ты тут закроешь? – И, сунув под мышку папку с нотами, уходил, не оглядываясь, по накатанной зимней дороге, а Зоя смотрела ему вслед через маленькую дырочку, на покрытом изморозью стекле, образовавшуюся от её горячего дыхания.

В ту страшную ночь после выпускного бала, когда Котик едва не устроил дуэль из-за Жени с одноклассником на охотничьих ружьях, Зоя встала между ними, закрыв Котика собой, и никакая сила не могла её от него оттащить, и, тем самым, спасла одного от возможной смерти, а другого от тюрьмы, они до утра просидели в сарае-студии. Зоя аккуратно сняла со стены Женины фотографии, сложила их в стопку и села, прижавшись спиной к дрожащей спине Котика.

- Ты иди, Зоя, домой. Здесь холодно и неуютно.

- Если бы ты знал, как мне бывает холодно и неуютно везде, где нет тебя! – выкрикнула неожиданно для себя Зоя.

Котик перестал дрожать, повернул к себе Зою, долго смотрел ей в глаза.

- Я должен тебя поблагодарить. Я, и в самом деле, сегодня чуть дров не наломал. А ты оказалась такой мужественной! Спасибо тебе, Зоя.

- И всё?

- Что ещё?

- А то, что я тебя люблю, ты не видишь? Или делаешь вид? И то, что Женя тебя не любит и никогда не полюбит, тоже не видишь? Узнав о дуэли, она назвала вас дураками. Мы обречены быть вместе! – Она приблизила к нему своё лицо и слегка коснулась губами его губ, их дыхание ненадолго смешалось, и это было как ожог, как вселенское потрясение! Зоя развернулась и выбежала из сарая.

Поступила Зоя в педагогический институт на исторический факультет только потому, что туда поступил Котик, хотя историю не особенно любила. Но ей нужно было быть рядом с ним! Она не могла с ним расстаться вот так просто, только потому, что они закончили школу. Ей достаточно было его случайного взгляда, чтобы её любовь, не согретая взаимностью, начинала ликовать. Узнав, что Котик по вечерам подрабатывает в ресторане «Лотос», пришла на прослушивание и получила место пианиста, два раза в неделю, на подмену, а, следовательно, и возможность быть вечерами с ним на одной сцене. Как в школьные годы. Только теперь перед эстрадой за столами сидела жующая публика, но для Зойки это не имело никакого значения.

Через пару месяцев музыканты стали считать её своей, и когда после закрытия ресторана оставались тут же поужинать, не возражали против её присутствия.

Они много курили. И Зоя пристрастилась. Потом жевала всё, что могло отбить сигаретный запах. Но мать догадалась, впервые её ругала, но потом махнула рукой, смирилась. Жалела свою дочь из-за её такой страстной и безответной любви, и очень надеялась, что однажды она пройдет, как болезнь, и Зоя будет счастливой.

В полупустом зале ресторана музыканты спорили до хрипоты. В основном на политические темы. Зоя, активная комсомолка, участия в разговорах не принимала, более того, считала их вредными и опасными, но возмущаться и уличать не смела, поскольку её тут же прогнали бы, а этого она допустить не могла. Старалась не слушать, думала о своём. Для неё главным было только то, что Котик рядом и, что скоро они вместе выйдут через служебный ход ресторана, и будут шагать по освещенной центральной улице, потом свернут к стадиону, и будут идти в спасительной и волнующей темноте вдоль длинного дощатого забора, и она, делая вид, что чего-то испугалась или оступилась, будет хватать его за руку, а он, посмеиваясь, её поддерживать, и этот недолгий путь будет казаться ей дорогой к счастью.

Когда истекали положенные полчаса, к столику подходил официант, просил освободить помещение, они быстро допивали и доедали то, что ещё оставалось в рюмках и на тарелках, и расходились.

Иногда к ним присоединялись молодые художники Алик и Андрюша.

Черноглазый, чернобровый, с острым носом Алик напоминал Зое старого, хитрого ворона. Заметив её внимательный взгляд, он к ней наклонился:

- Еда – это такое же наслаждение, как секс, только чаще, минимум три раза в день. – Зойка отвела взгляд. Про секс она еще ничего не знала. Но, и не говорить же об этом каждому встречному!

- Я напишу ваш портрет. – Прошептал Алик.

Зоя пренебрежительно пожала плечами. Мол, невелико счастье. Ей хотелось, чтобы Котик услышал их диалог и вмешался, дал понять, что она с ним. А он с ней. Но Котик увлеченно спорил по поводу неправильного устройства советского общества и неверной линии партии, и их разговора не слышал.

Второй художник – Андрюша, тонкий, изящный, с длинными мягкими волосами, восторженный двадцатилетний юноша. Никак по-другому, кроме как Андрюша, язык не поворачивался его называть. Зоя видела его мать, и удивлялась, как такая грубая, крепкая, как гриб-боровик, женщина с визгливым голосом смогла произвести на свет столь нежного, тонкого, чистого и наивного сына. К тому же, талантливого художника. Сама Зоя его работы по достоинству оценить не могла, поскольку ничего в живописи не понимала, но Котику верила.

С их появлением разговор часто переходил с политики на искусство.

Эстет Алик признавал только реализм, не любил кубизм, футуризм и супрематизм.

- Конечно, чертёжнику Малевичу не составило труда закрасить квадрат семьдесят девять с половиной сантиметров на семьдесят девять с половиной черной краской. Главное тут – вовремя попасть в поле зрения таких же сумасшедших, как он. На выставке повесили так называемую картину в красный угол, как икону, вот и сработало. И теперь некоторые интеллигенты изо всех сил пыжатся объяснить, что они, якобы, увидели в этом квадрате, иначе их сочтут плохо образованными. Я же не собираюсь врать ни вам, ни себе, и честно говорю, что нет никакого философского смысла в этой не очень аккуратно закрашенной геометрической фигуре.

Тут же отзывался Андрюша, приверженец кубизма, говорил, что художник исследовал базовые возможности цвета и композиции, что Малевич взглянул на Землю как бы извне.

- В супрематических картинах возникает самостоятельный мир, происходит метафизическое «очищение» цвета. А то, что ты называешь « неаккуратно закрашенная», на самом деле – не небрежность автора, а стремление создать подвижную, динамичную форму.

- Ты прав. Главное, не то, что художник создал, а то, как он это преподнес, какую историю подвел под свою мазню, какое замысловатое название придумал.

- Малевич делал декорации для оперы Матюшина « Победа над Солнцем». Тогда и возникло изображение «черного квадрата». Он появлялся вместо солнечного круга, что означало победу творчества над пассивной формой природы.

- Ну, да. В 1915 году на выставке «0,10» футуристам разрешили выставить много работ. Иван Пуни писал Малевичу, что нужно много писать, так как

помещение для выставки выделили большое и нужно его заполнить. Вот и писали много и кто во что горазд. И Малевичу его декорации пригодились. Где только теперь та опера? Кстати, в 1893 году выставлялась картина Альфонса Алле – холст закрашен черной краской, и называлась она интереснее «Битва негров в глубокой пещере тёмной ночью».

- Супрематизм – это: динамизм, скорость, отрыв от Земли и предметности, новый духовный космос.

- Все кубисты-футуристы – марающие бумагу бездельники.

Андрюша спор всегда проигрывал – у него не хватало аргументов. Он расстраивался, едва не плакал, называл Алика ретроградом, тот, ухмыляясь, соглашался. Зоя его успокаивала, поглаживала по легким, пушистым волосам.

Однажды, когда возвращались домой, Котик сказал:

- Не сможет Андрюша жить в нашем обществе. Или сопьется, или покончит с собой.

Но Андрюша сломал свою жизнь по-другому. И не только себе.

Однажды, вернувшись поздно ночью из ресторана, в свою крохотную двухкомнатную квартирку, и убедившись, что мать крепко спит, смахнул со стола эскизы новой картины, и на чистом листе формата А4 написал каллиграфическим почерком письмо генеральному секретарю. « Уважаемый Леонид Ильич! Прошу Вас, как лидера партии, как духовного вождя великого народа, победившего фашизм, проверить работу чиновников на местах, проследить, как они выполняют (а точнее, не выполняют) решения 26 съезда КПСС. Перед Вами предстанет ужасная картина, как живет простой советский народ…» Дальше речь шла о военных действиях в Афганистане, которые он охарактеризовал как прямую угрозу всему миру, о тысячах погибших и покалеченных советских людях, и просил освободить узников совести, осужденных и арестованных за убеждения. Перечитал написанное не без удовольствия, подробно указал фамилию, имя, отчество, адрес и, послюнявив конверт, запечатал письмо. Утра не стал дожидаться, спустился вниз, бросил его в почтовый ящик и, довольный содеянным, заснул безмятежным сном.

Проснувшись в начале одиннадцатого, позвонил Алику, похвастался.

- Твою мать! – Закричал Алик в трубку. – Я знал, что ты – недоделанный, но чтобы настолько!

Он наспех вытер испачканные краской руки и побежал в институт к Котику.

Вместе они отправились в почтовое отделение. Но сбоя в сортировке и отборе корреспонденции не было, и письмо, изъятое из почтового ящика ещё в семь часов утра, было отправлено заведующему идеологическим отделом райкома партии, на территории которого проживал Андрюша. Заведующий усмотрел в нём не только гибельную для советского строя клевету, но и подготовку диверсии и, набрав номер сотрудника КГБ, дрожащим голосом доложил о дерзком письме.

Андрюшу забрали прямо из постели, даже одеться толком не дали. Мать, не понимая, что мог натворить её тихий и нежный сыночек, громко заголосила, но услышав от сотрудника слова «измена родине», зажала себе рот рукой и упала на разобранную кровать.

Зоя в тот вечер в ресторан не пришла. Был не её день. Алика тоже не было. Музыканты собрались за столом, едва отыграв последнюю мелодию.

- Он же дурак! Великий дурак! Ему это с рук не сойдет.

- А чего добьешься таким образом? Система сильнее нас. Хоть сотня на площадь выйдут, ничего не изменится.

-- Да он – герой! А вы только под подушкой шепчетесь. Ему медаль на грудь.

- Будет ему и медаль, и орден подвязки. На шею.

- А вы – продажный народец. Поговорите и разойдетесь, а человек пропадет не за хрен собачий!

- Один в поле не воин. Нужно Андрюшу выручать. Надо подумать, что можно предпринять, кого подключить.

К ним подошел официант и, как чревовещатель, не разжимая губ, сказал:

- Гэбэшники дело шьют Андрюше. Вы бы шли отсюда, а то ещё ресторан прикроют.

Но было поздно. Они не заметили, что зал уже полон крепкими мужчинами в штатском, но с военной выправкой, их окружили, заломили руки, затолкали в машины.

Суд был закрытым. С трудом узнав дату судебного заседания, Зоя с раннего утра караулила у служебного входа. Наконец, пришли машины, обвиняемые спрыгивали с подножки, и, подталкиваемые конвоирами, входили в здание суда. Зоя увидела Котика, он неловко спустился на землю и, низко опустив голову, исчез за дверью, которая тут же захлопнулась. Она хотела его позвать, но не успела и замерла с открытым ртом.

- Девонька, варежку-то закрой. Простудишься. – Бросил насмешливо водитель.

Зло должно быть привлекательным, соблазнительным, чтобы его от добра не сразу можно было отличить. Оно должно легко заползать в душу и удобно там располагаться. Это только в китайской опере сразу видно, кто есть кто: у доброго персонажа – красное лицо, у мудрого – желтое, у злого – белое. В жизни все выглядят одинаково, и герои, и злодеи, отчего люди, порой, с большим опозданием, когда уже ничего нельзя исправить, понимают, кто есть кто. Вот и Алик, после суда, когда Котик получил десять лет общего режима, сочувствовал Зое, говорил исключительно о любви к « …родному пепелищу и отческим гробам…», и казался ей вполне порядочным человеком.

Он встретил Зою после занятий, она обрадовалась – почти родная душа. Предложил прогуляться, расспрашивал, с кем проводит вечера и скучает ли по Котику. А Зоя все усилия бросила на учебу, которую сильно запустила после ареста Котика, а летом собиралась поехать в стройотряд, чтобы заработать деньги на поездку к нему.

Алик сочувствовал, кивал головой.

Они оказались у его дома, он предложил зайти, выпить кофе.

Набросился сразу же, едва вошли в прихожую. Зоя сопротивлялась отчаянно, но силы были не равны.

Потом Алик брезгливо сдернул плед с дивана.

- Вот черт! А я-то думаю, что ты так упрямишься. Был уверен, что у вас с Костей очень близкие отношения.

Зоя отбросила рваные колготки, сунула босые ноги в туфли, пошла к двери.

- Зоя, а как же кофе?

- Спасибо, напоил! Век буду помнить твой кофе. - Она вернулась и пнула стул. Он пролетел через комнату, едва не задев Алика, ударился о батарею и рассыпался. – Ненавижу!

Зоя решительно шагнула в комнату для свиданий и дверь за ней с лязгом захлопнулась. Почему в тюрьмах двери обязательно лязгают? Для того, чтобы этот звук навсегда остался в памяти не только сидельцев, но и тех, кто к ним приезжает? Чтобы всегда помнили, что от тюрьмы и сумы нельзя зарекаться?

Она огляделась.

Стены покрыты светлой, охристого цвета краской, окно под потолком, маленькое, с толстой решеткой, стол в центре и стулья прикреплены к полу намертво.

Снова дверь лязгнула через полчаса, впустила Котика.

Он сильно похудел, но смотрел легко, почти весело, и Зоина уверенность улетучилась точно так же, как тогда, когда она бежала, бежала к нему и увидела чужие фотографии на стене. Она не решилась броситься ему на шею, как мечтала, и только попыталась улыбнуться, но губы как будто онемели, и улыбка не получилась, а странная гримаса будто приклеилась к лицу, и её никак не удавалось убрать. Но Котик ничего этого не заметил.

Они сели за стол напротив друг друга.

- Ты зачем припёрлась?

- Я кое-что тебе привезла. Тут, правда, всё разорвали. Я сказала, что я твоя невеста. Родственники твои от тебя отказались. Нам надо расписаться, тогда я смогу приезжать к тебе чаще.

- Спасибо за заботу, Зоя. Но тебе не нужно ко мне приезжать. Живи своей жизнью, выходи замуж, рожай детей. Моя жизнь сломана навсегда. Статья очень серьёзная, я теперь – вечный изгой. У меня не будет ни нормальной работы, ни образования. Я до конца жизни буду под колпаком, и все, кто будет со мной рядом – тоже. Ну, сама подумай, какой из меня муж? Мои родные правильно сделали, что отреклись от меня.

- Как же правильно? Это – предательство. Я тебя люблю, Котик. Я тебя никогда не предам. Не обижай меня, пожалуйста. Я на всё ради тебя готова. На всё! Я даже в ссылку поеду, если придется. Сам ведь говоришь, что никому не нужен. А человек не может жить совсем один. Ему всегда нужно знать, что кто-то думает о нём. Женя тебя давно забыла, поверь мне. А если бы ты слышал, как твоя тётя Валя, та, что работает в парткоме депо, проклинает тот день, когда ты родился! Прости, что я тебе это говорю.

Котик прикрыл глаза и долго молчал. Зоя гладила его по руке, он её не убирал, потом сжал её ладонь и держал до самого прощания.

В ту ночь Котик, лежа на тюремной жесткой кровати, долго не мог уснуть.

Вспоминал их заснеженный двор и драки на задворках, за сараями, которые почему-то неизменно возникали с мальчишками из соседних дворов. Теперь он и вспомнить не мог, из-за чего они дрались. Ведь и делить им было нечего. Иногда дрались до крови, но родителям никогда не жаловались.

Вспомнил, как подглядывали с мальчишками в баню. Кто-то протер дырку в крашеном стекле и по четвергам и субботам, в женский день, они по очереди заглядывали в неё. По желтой метлахской плитке в пару, как в густом тумане, скользили мокрые, розовые, распаренные женщины с распущенными волосами. Тогда ему казалось, что нет на земле зрелища прекраснее.

Он помнил школу и учителей. Ему нравилось учиться. Ещё больше нравилось ему играть на гитаре, подбирать на слух мелодии «Битлз». И дом их помнил – ухоженный, чистенький, где каждая вещь знала своё место. И бабулю, такую уютную, розовощекую, в цветастом крахмальном фартуке, кормившую его любимыми котлетками и приговаривающую, что они им ещё будут гордиться. Потом она прислала ему письмо, в котором написала, что отказывается от него, поскольку не может её внук посягать на святое – на советскую власть, в то время, как она жизнь и силы отдала делу строительства коммунизма.

Жизнь разделилась на две части, на «до», и «после». Была счастливая, полная надежд, а стала постылой, беспросветной и напоминала беспомощную птицу с обрезанными крыльями. Он помнил, как водили на допросы. Не били, но унижали. Предложили подписать бумагу, обещая за это условный срок. Очки у него потерялись, когда их забирали из ресторана, буквы расплывались, но он, всё же, умудрился прочесть написанное. Это было согласие на сотрудничество с органами. Ответил отказом. Потом, когда перед судом предстало только четверо из семерых, понял, что остальные согласились. Помнил день, когда прибыл в лагерь. Это был маленький островок твердой земли среди топких болот. Трясина начиналась сразу за колючей проволокой и расходилась на все четыре стороны, и только узкая, извилистая полоса грунтовой дороги связывала лагерь с остальным миром. Всё было угрюмо, тоскливо, омерзительно. Вновь прибывших встретили пристальным, недоброжелательно–изучающим вниманием. Даже отвратительная еда из супа без единой капельки жира и каши из неведомой крупы, была пустяком по сравнению с охватившей его тоской по той жизни, которой он жил совсем недавно. Потом он постигал законы, позволяющие выжить на зоне: жалеть и сочувствовать нельзя, тем более, заступаться за обиженных, что быть добрым и справедливым опасно, и что зеки всегда готовы к драке, к истерике, к глупому вранью о своих победах над женщинами. Жизнь на зоне повергла Котика почти в скотскую апатию, он ощущал только внутреннюю опустошенность и отчужденность ко всему окружающему.

В следующий Зоин приезд они расписались.

Зоя для регистрации купила Котику костюм, а себе сшила платье по выкройке, добытой с большим трудом у подруги, дядя которой работал во Франции. Ткань доставали через нескольких знакомых, переплатили троекратно, но она того стоило. Платье шло Зое исключительно. Оно всё переливалось, ниспадало до пола, само собой драпировалось, образуя, где надо, складочки, обволакивало небесным сиянием и создавало впечатление полного его отсутствия одновременно. Такого второго в Советском Союзе точно не было. И Зоя прошлась перед Котиком, уверенная, что сразит его наповал, но он прошептал, что такие наряды сюда не надевают, и постарался прикрыть её собой от назойливых взглядов сидельцев.

Им разрешили провести вместе трое суток.

После незначительных хлопот, связанных с регистрацией брака, они остались вдвоём в тюремных «свадебных апартаментах», как называли тюремные остряки камеру, где оставались ночевать семейные пары. Они сидели рядом, но не вместе. Зоя чувствовала, что Котик где-то далеко, не с ней. Когда стемнело, она расстелила тюремную узкую кровать, подумала, что это хорошо – крепче прижмутся друг к другу.

Котик лежал не шевелясь. Казалось, что не дышал. Она несмело положила руку на его напряженное бедро, и он подался к ней всем телом, переплёл пальцы. А в самый ответственный момент назвал её Женей, и она оттолкнула его и долго, и горько плакала. И ушла бы тогда навсегда, если бы смогла выйти.

Котик обнял её, гладил по плечу. И она простила, не могла не простить.

Прощались долго. Зоя плакала на его плече, будто он на войну уходил. И, как ни странно, это были слёзы радости, потому что прощалась она не просто с Котиком, а с любимым мужем, с которым они теперь навсегда вместе.

Известие о беременности Зои не обрадовала Костю, но и не огорчила. Он сам удивился своему равнодушию. Потом вспомнил, что никогда не мечтал о детях. Не успел. Сначала был совсем молод, потом учеба, веселая студенческая жизнь, теперь заключение, колючая проволока, суровый режим и тяжелый физический труд на лесопилке, ежедневный подсчет лет и дней, оставшихся до освобождения. Дальше намечалась бесперспективная жизнь, от которой он не ожидал ничего хорошего, и места для детей в ней не усматривал. А ночью ему приснился сон, будто Зоя родила девочку, похожую на Одри Хепберн, и, проснувшись до подъема, Котик написал жене ласковое письмо, которое дошло до адресата через две недели. Зоя с ним не расставалась, то и дело перечитывала и поглаживала свой, пока ещё совсем плоский, живот и думала, что там внутри, частичка Котика. И счастье её было безмерным.

Девочка родилась похожей на отца, с черными круглыми глазами и черными волосиками и, если не особо придираться, то сходство с известной актрисой вполне можно было разглядеть. Зоя дочь регулярно фотографировала и посылала Котику снимки.

После рождения внучки мать перестала ворчать по поводу необдуманного, на её взгляд, Зоиного замужества, с внучкой охотно нянчилась, пока дочь училась, защищала диплом, а потом работала в школе.

И Зое пришлось взвалить на себя все заботы о семье – Любочку одеть-обуть, к Котику на свидание съездить, и не с пустыми же руками, матери по хозяйству помочь, в школу на работу успеть, тетрадки проверить. На себя взглянуть некогда. Пробегая мимо зеркала, останавливалась на секунду, поправляла растрепавшиеся волосы и бежала дальше.

Костин тюремный срок истек как раз тогда, когда началась перестройка, и статья, по которой его осудили, исчезла из уголовного кодекса, а Люба пошла в первый класс.

Морозным солнечным днем он вышел из ворот тюрьмы, вдохнул холодный чистый воздух всей грудью, и понял, что ожидаемого неохватного счастья не ощутил.

Из такси вышла Зоя. Заметив на лице мужа смятение, взяла его крепко за руку и повела к машине. Она точно знала, что будет с ним в горе и в радости, в болезни и в здравии, и так до конца дней.

На дворе бушевали митинги, но Зое не было дела до нового, пока ещё непознанного на собственной шкуре, капитализма, свалившегося на их головы. У неё была пламенная и неохватная любовь, а у мужа в голове – назойливая память о тюрьме, которая напоминала о себе ночными криками по ночам, привычкой съедать весь хлеб на столе, поскольку «пайку нельзя оставлять», и эту память необходимо было вытравить. Да хоть бы и каленым железом! К тому же, в сердце мужа она не усматривала такого же горения, как у неё, и с этим тоже нужно было что-то делать.

Чтобы добраться до сердца мужчины, женщины идут разными путями. Зоя ничего нового изобретать не стала, решила прокладывать путь через желудок. Для начала пирог с капустой, как научила мать; потом освоила, довела до высшей точки кулинарного искусства приготовление котлет, тефтелей, зраз, голубцов; на пару, запеченные, с румяной корочкой. Ей казалось, что после длительного приема грубой, бедной белками, жирами и витаминами пищи, ему полезно есть только такие блюда. А Котик нехотя пережевывал Зоины кулинарные шедевры и, по-прежнему, налегал на хлеб.

У него все время мерзли ноги, она вязали ему пуховые носки, вырезала теплые войлочные стельки, вкладывала в туфли, обувь согревала на батарее, и Котик благодарил, ласково поглаживал её руки. Зоя заглядывала ему в глаза: «ну, что ещё, милый, для тебя сделать?», и надеялась, что вот-вот растает последняя льдинка, и любовь огромным потоком хлынет из его сердца.

С работой у Котика не складывалось. Физический труд ему претил, напоминал о зоне, к тому же, он ему с трудом давался, а на другую работу его не брали, требовался документ об образовании. Опять же, мешало наличие справки о судимости. Зоя настаивала на обучении, но на бюджетное отделение поступить не удавалось, а коммерческое их семейный бюджет не тянул.

Котик все чаще говорил:

-Зоя, зря ты связала свою жизнь со мной.

Она пропускала его слова мимом ушей, искала возможность заработать деньги, чтобы оплатить его учебу.

Крепко держа за руку Любочку, Зоя протискивалась сквозь рыночную толчею, присматривалась к разложенному на прилавках товару. Нужно было купить дочери школьную юбку, а себе, не мешало бы, выкроить на недорогую кофточку, а то совсем обносилась. Хорошо одетый молодой человек приятной внешности сунул ей в руку бумажку, она прочла. Оказалось – бесплатный лотерейный билет, и павильон, в котором проходил розыгрыш был рядом. Зоя зашла, протянула билет остроглазой девице, та радостно возвестила, что билет выигрышный. Но тут, откуда ни возьмись, объявился ещё один счастливчик, претендующий на тот же приз. Девица сказала, что приз один и его придется разыграть.

- Первая ставка – сто рублей.

Зоя и её соперник положили на прилавок деньги, которые тут же исчезли в кармане девицы.
- Поровну. Вторая ставка – тысяча рублей проигрывает тот, кто не может вложить деньги.

Зоя послушно положила деньги. Второй участник розыгрыша тоже.

- Снова поровну. Кладите ещё по тысяче.

Сообразив, наконец, что перед ней – мошенники, Зоя сказала:

- Я отказываюсь. Верните нам наши деньги.

Тут же с двух сторон образовались двое верзил, а второй участник исчез, из чего Зоя сделала вывод, что он с ними заодно.

- Деньги не возвращаем.

- Это мошенничество, я сейчас иду в милицию.

Её подхватили под руки, повели закоулками, она крепко держала дочь за руку, лишь бы её не потерять.

В крошечном кабинете с обшарпанными стенами за шатким столом сидел милиционер.

- Вот, воровку поймали. Кошелек вытащила у женщины.

И тут же за спиной у Зойки плачущий женский голос начал рассказывать, как почувствовала, что чья-то рука залезла к ней в карман, и кошелек, новый, лаковый, с пятью тысячами рублей исчез. Оглянулась, а рядом только она, вот эта гражданка с ребенком. Спасибо, ребята помогли, поймали, в милицию доставили.

Милиционер внимательно посмотрел на Зою:

- А с виду – приличная женщина.

Зоину сумку поставили на стол, извлекли из неё тот самый, лаковый кошелек и Зоин паспорт.

- Ваш? – Спросил милиционер, указывая на кошелек.

- Нет. – Ответила Зоя.

- Как он попал в вашу сумку?

- У них спросите.

Милиционер внимательно изучил Зоин паспорт.

- Ну, что, гражданка Молодцова Зоя Михайловна, будем оформлять протокол или так договоримся?

Зоя вышла из кабинета, крепко держа за руку ничего не понимающую Любочку. Денег осталось только на проезд в трамвае.

Дома она плакала от возмущения и несправедливости. Котик поглаживал её по плечу.

- Ты легко отделалась. Если бы ты знала, сколько людей таким образом попадают в тюрьму!

Гоголь в «Мертвых душах» предсказал бизнес конца двадцатого века. Его Чичиков делал деньги из воздуха, точно так же, как новоиспеченные российские дельцы. Собрав все скопленные деньги и, выпросив в долг у матери значительную сумму, и, изучив открывшуюся перед каждым бывшим советским гражданином возможность разбогатеть, Зоя вложила все деньги в инвестиционный фонд и потеряла все до копеечки. Организаторы фонда мгновенно растворились, прихватив все деньги. Надежда стать хотя бы чуть-чуть состоятельной дамой исчезла навсегда, но отчаиваться Зоя не имела права – на ней семья.

Мать ей говорила:

- Что ты все на себя взвалила? Поделись заботами с мужем. Что ты как мужик?

- Я – женщина, любящая жена, мать, дочь. За всех несу ответственность. Косте трудно, ты же знаешь, что ему пришлось пережить. Пусть придет в себя.

- Его все устраивает. Зачем ему суетиться, если есть ты? Женщина расцветает рядом с достойным мужчиной, а ты все взвалила на себя и превратилась в бесполое существо. Ну, что ты с ним, как с малым дитем?

- Люблю.

- А он?

- У нас все ещё впереди.

Зоя отбивалась как могла, а ночью плакала в подушку – ведь хотелось, чтобы муж заботился и восхищался.

Но жизнь катилась вперед. Нравы стали проще. Можно сказать, совсем не те, что были раньше. Теперь учителя могли позволить себе отметить новый год в ресторане. Банкет оплачивал спонсор. Зою пригласили с мужем.

Щуплый юнец на эстраде исполнял «Only you», а Котик неожиданно и громкосказал, что он может спеть лучше.

Ему предложили «ответить за базар».

И он ответил. Спел песни «May Way» и «Fly Me to the Moon» из репертуара Фрэнка Синатры, сорвал бурные аплодисменты. Хозяин ресторана пожал ему руку и предложил работу.

Фактурный, длинноволосый, с хорошим голосом, Костя быстро стал популярным в городе. Его как-то сразу все полюбили. В ресторан шли не столько поесть, сколько послушать Костю Молодцова.

В семье появились деньги, но тревог у Зои не убавилось. Молодые официантки в коротких юбках и с глубоким декольте весь вечер сновали по залу на глазах у её любимого Котика. Он и пикнуть не успеет, как окрутит его какая-нибудь ушлая девица! Она совсем потеряла покой и сон. Подруга принесла новомодную книгу «Как завлечь мужчину».

- Ты слушай внимательно, Зоя! …

- Чушь собачья! Ты сама-то в это веришь? Даже если и подыграешь, прикинешься другим человеком на время, всю жизнь ведь притворяться не будешь. Полюбить тебя должны такой, какая ты есть. Любовь она либо есть, либо её нет. Судьба у меня такая.

- Тогда отпусти его.

- Куда? Пропадет без меня.

- Не пропадет.

- А вдруг пропадет? А я уж точно без него пропаду. Любовь у меня такая, понимаешь? Она ведь разная бывает – восхитительная, сиюминутная, сильная и так себе, легкая влюбленность, странная, неудачная. А у меня – любовь-испытание. Одна и на всю жизнь, с годами не проходит и даже не ослабевает, а, наоборот, ярче разгорается. Я не то что жить, дышать без Котика не могу.

Администратор и по совместительству сестра хозяина ресторана Тамара Никандровна, завязавшая алкоголичка и одинокая женщина шестидесяти лет, домой не торопилась, после закрытия ресторана предлагала кому-нибудь из музыкантов посидеть с ней за столиком, скрасить тягостное одиночество. Чаще всех соглашался Котик. Он домой тоже не спешил.

- Не переживай, Константин, талант не пропьешь. – Тамара Никандровна наливала ему в рюмку холодную водку, себе – газированную воду. – Возьми вот кусочек семги. Нет, нет, вон тот. Выпей. Закуси. Я не могу себе это позволить, сделай это за меня, дорогой.

Костя выпивал, закусывал.

Тамара Никандровна присматривалась к нему.

- Мрачный ты все время, Константин. Жена попалась стерва?

- Нет! – Отчаянно замотал головой Котик. – Моя жена – святая женщина, моя спасительница. Обязан я ей по гроб жизни. Добрая, заботливая, любящая. Ребенка мне родила, дочку. А вот счастья нет, ты права. Почему – не знаю. А ведь должно быть!

- Жди, придет. А ты знаешь, ведь ничего не надо делать для его приближения. Бесполезно. От нас тут ничего не зависит. Жди, жди. Само придет, не отвертишься. – Тамара Никандровна громко рассмеялась. Потом сказала тихо: – Благодарность – это не любовь. Вот и нет его, счастья.

А Костино счастье, оно же несчастье, не заставило себя ждать. Пришло в образе красивой и юной поэтессы, приехавшей в их город за впечатлениями, и Зоина семья, как старый холщовый мешок, начала расползаться по швам. Чужая женщина невидимо поселилась в их доме. Она жила в телефонных звонках, в задумчивых взглядах Котика, в его молчании и поспешных кивках в знак согласия по любому поводу. Зоя кожей ощущала её присутствие.

Жизнь в семье – это тебе не супчик варить и котлеты жарить, хотя и это тоже надо уметь делать. Семья – это когда двое друг без друга жить не могут. А у них любовь однобокая, без взаимности. Зоя не могла без Котика. Она без него задыхалась. Сколько лет вела за собой, оберегала, холила, всё прощала! И сейчас готова была простить, лишь бы с ней остался, не ушел. А он без Зои мог, хоть и старался виду не показывать. Вроде, рядом, вроде, – муж, а в руки не даётся, то и дело ускользает.

Зоя покой совсем потеряла, предложила мужу сменить работу. Мол, поздно приходит, выпивший, а тут ребенок.

- Раньше нам денег не хватало, а теперь чувства юмора, Зоя?

- Мне совсем не хочется хохмить по поводу этой женщины.

- Ты всё выдумала.

А Зое так хотелось крикнуть: «Уходи!». Но боялась. А вдруг и вправду уйдет, да ещё навсегда.

- Может, работу сменишь? Не можешь же ты всю жизнь петь в ресторане.

- Зоя, ты забыла, я больше ничего не умею. На телевидение никто не зовет.

- Ты просто ничего и не пытался изменить в своей жизни. Плывешь по течению. Если человек чего-то сильно хочет, ему никто не может помешать. Кроме Бога.

- Ты Бога не гневи, не поминай всуе. – Котик пытался перевести разговор в шутливое русло. Зоя хмурила брови.

Подруга Ольга советовала:

- Не надо перед ним раболепствовать. Тогда он сам за тобой побежит. Отдай его ей. Посмотришь, он вернется к тебе через неделю. Никто не будет ухаживать за ним так, как ты.

- Кто же добровольно отдает мужа в чужие руки?

- Ты будешь первая.

Сестра Катя горячилась:

- Да плюнь ты на него! А ещё лучше – разойдись. Пока есть шанс найти другого. Бабий век короткий. Природа о нас заботится лет до сорока, пока мы способны к деторождению. А потом ей на нас наплевать, живите, как хотите, без красоты, без любви. Надо успеть.

Мать дала дельный совет:

- Ни у кого не спрашивай совета и сама советы не давай. Поступай, как душа велит.

А душа Зое велела быть рядом с мужем, не смотря ни на что.

И природа преподнесла сюрприз и спасла семью. На уроке Зое стало плохо, все подумали, что семейные неурядицы дали о себе знать. В больнице выяснилось, что она беременна, порекомендовали душевный покой.

Душевный покой обрести не удавалось. Незримая женщина присутствовала, как ни старался Котик это скрыть. Кроме того, у него образовались пара неустроенных в жизни и очень беспечных приятелей. Один – рефлексирующий интеллектуал, второй – громогласный и самоуверенный грузин.

Они имели привычку приходить в любое время суток и, если к двери подходила Зоя, она тут же закрывала её у них перед носом и говорила, что муж не хочет их видеть. Они обиделись. Друг-грузин сказал Котику:

- У нас есть поговорка, Котэ. «Если человек мертв, то это надолго, если говно – это навсегда».

Котику говном быть не хотелось, он впервые не сдержался, накричал на Зою, она сильно понервничала, и у неё начались преждевременные роды.

Сына Зоя рожала тяжело. Возникло осложнение. Ребенка выдали отцу, объяснили, как ухаживать, а Зою оставили в больнице. У неё держалась высокая температура, сбить не удавалось, и был момент, когда на вопрос Котика скоро ли выпишут жену, врач отвел глаза. Котик встрепенулся, за детьми смотрел не хуже матери, к Зое в больницу бегал ежедневно, передавал фрукты, справлялся о её здоровье и уходил окрыленный, когда говорили, что ей стало лучше.

Тень женщины отодвинулась.

И Зоя гордилась мужем, когда нянечки рассказывали, какой заботливый у неё муж.

Но всё вернулось в прежнее русло, как только Зоя выписалась из больницы и немного окрепла.

Котик возвращался домой под утро, выворачивал карманы, рассыпая по квартире мятые купюры, потом падал на кровать, весь день отсыпался, ближе к вечеру смотрел по телевизору политические дебаты, больше напоминающие склоки базарных торговок, возмущался, что потерял лучшие десять лет своей жизни потому, что говорил в узком

кругу друзей всего лишь десятую долю того, что теперь говорят на всю страну. В его словах всё сильнее звучала вера в неотвратимость судьбы, готовность к греху, суме, тюрьме, к любому плохому повороту в его жизни, и даже к смерти. Не было только надежды на лучшее. Он всё чаще напивался, всё дольше приходил в себя после пьянки. Как только похмелье отступало, включал телевизор.

Переключая каналы, восклицал патетично:

- «Кто ноне не подлец?». Ах, как был прав обер-прокурор Синода Победоносцев! Сто лет прошло, а ничего не изменилось! Возвыситься и плюнуть сверху на поверженного противника – не в этом ли истинное наслаждение? А, Зоя? Ты посмотри, посмотри на политиков!

Зоя вздыхала:

- Если из твоей жизни были вычеркнуты десять лет жизни, ты должен наверстать упущенное. Не ты один через это прошел. Многие подобную судимость обернули себе на пользу. Политическая статья в советское время, диссидентсво для многих стали стартовой ступенькой в карьере. Поставь перед собой цель и иди к ней.

- Какая польза от того, что ты знаешь цель, если не знаешь вкуса жизни?

- Ты говоришь заученными фразами. Ты себя жалеешь и оправдываешь.

- Тошно мне, Зоя.

- Со мной?

- Нет, судьба народа меня гнетёт. Государство хочет его подмять под себя. А народ наш изворотлив, всё время находит способ увернуться и выжить.

- Издеваешься?

- Шучу. Но, согласись, правда в моих словах есть.

Котик шёл на работу в ресторан. Глубокий, и ещё не утоптанный снег проваливался под ногами, забивался в ботинки, но он этого не замечал. Как мог он сказать Зое, что не поселилась в его сердце любовь к ней, стойкой, преданной жене, матери его детей, что после того, как порвал с Инной, в его душе неотступно живет пустота и окрашивает его жизнь исключительно в серые тона?

С детских лет, с тех самых пор, как стал себя осознавать, Котик старался создать себя, своё «я», свою индивидуальность, обрести себя, не похожего на других. В юности ему даже казалось, что ему это удалось. И вдруг – крах! Он – ничто, он разбит на тысячу осколков. В тюрьме ему старались вдолбить, что нет никакого «я», что он всего лишь мусор, который в любую минуту можно выбросить за ненадобностью. А тут - Зоя, ухватилась, держит его, как поплавок, не даёт ему утонуть. Но нет в его жизни чего-то важного, голова не кружиться от счастья. А так хотелось сойти с ума! И вдруг появилась Инна, девушка тонкая, белокурая, глаза в пол-лица, с розовыми острыми коленками, влюбилась в него без памяти, а он в неё. Ей двадцать, ему тридцать пять. Хрупкая, загадочная, возвышенная, её хотелось оберегать, о ней заботиться. Их колотило от счастья, когда рука в руке и тихий шепот ни о чём. А потом, когда возвращался с тайного свидания, его мучила совесть. Ну не мог он оставить Зою, зная, как дорог ей, и помня всё, что она сделала для него!

Но важно не только то, что ты сделал, но и то, что не сделал: не сказал о любви дорогому человеку, не родил ребенка от него, не попробовал создать семью… Иногда посмотришь на жизнь человека, а в ней определяющим являются не его поступки, а как раз то, что не сделал, не успел, поленился сделать, струсил…

Константин не помнил, как свернул с привычной дороги, как оказался на отвесном берегу реки. Он в одну секунду решил покончить со всем, что было в его жизни, что есть сейчас и что будет потом. Он свободен, как ветер, как тёмные воды плещущейся у его ног реки. Потом его обожгло ледяной водой.

Человек предполагает, а Бог располагает. В отношении Константина Молодцова у Всевышнего были другие планы и самоубийство путём утопления в них не входило, и потому на дороге, неподалёку от того места, где он упал в воду, оказался совсем не крепкий, но мужественный мужчина, а именно – художник Андрей Панов, тот самый Андрюша, который Котика однажды почти погубил. Андрей вытащил Котика из воды, усадил в машину, довёз его до больницы и только тогда, при свете ламп, понял, кого спас.

Котик очухался, пришёл в себя. Узнал Андрюшу, сухо его поблагодарил.

- Ты случайно упал? Или..- встревожено спросил Андрей.

- Или. Злой был. На себя. – У Кости словно щелкнуло в мозгу, будто зажглась лампочка и осветила его сегодняшний дурацкий поступок. – Решил уйти от всех проблем и способ выбрал самый лёгкий, подлый и трусливый. Вот как вся моя жизнь – неправильная, никчемная, такаю и смерть выбрал. Живу, словно хлюпик, нюни распустил, одну люблю, другую обидеть боюсь.

Зоя бежала, боялась не успеть. Страшно было подумать – вдруг умрёт. При ней точно – нет. Она его столько лет держала, тянула вверх и теперь удержит. Услышав разговор, замерла у дверей палаты.

- У тебя же Зоя, преданная, самоотверженная. Скольких сидельцев жёны бросают, а она – нет.

- В том-то и дело, Андрей, Зоя слишком хороша, слишком многим я ей обязан. А душа не лежит. К другой тянет. Так тянет, что аж дышать без неё не могу.

Зоя постучала и, услышав слабое «войдите», толкнула дверь. Посреди маленькой, чистой комнатки стояла тоненькая девушка, на вид совсем подросток.

- Я туда попала? Вам сколько лет?

- Двадцать. А вы – Зоя Михайловна?

Зоя сникла. Вдруг поняла, как на самом деле муж давно далеко от неё и принадлежит вот этой, тоненькой, беззащитной. И, что самое странное, зла у Зои на неё нет. Ну, совсем нет, ни капельки. А ведь должно быть. Ведь по законам жанра должна была бы она сейчас вцепиться ей в волосы, лицо исцарапать в кровь, и все бы сказали, что правда на её стороне. Подумала, что и она когда-то была романтичной девушкой. «Войну и мир» читала раз пять, правда, больше «мир», «войну» пропускала. Наташа Ростова была ей так понятна, казалась сестрой, и снились балы, платья с высокой талией и с турнюрами, и замысловатые прически, и беседы при луне, восторженные и мужественные юноши, похожие на Костю Молодцова. Мать с сестрой над ней посмеивались, говорили, что не в то время родилась, опоздала лет на сто – сто пятьдесят.

- Костя… Константин Константинович болен. Вы бы сходили к нему.

Девочка ахнула, наспех оделась и выбежала из квартиры.

Зоя крикнула вслед:

- Я вам его отдаю. Совсем. – Потом дверь закрыла, ключ положила под коврик.

Зоя смотрела на себя в зеркало. Давно некрашеные волосы стали пегими, слева не хватало одного зуба. Когда-то она мечтала, что будет в старости доброй и смешливой старушкой, с чистыми седыми кудельками, и будет сидеть рядом с мужем в окружении внуков. Но теперь, глядя в зеркало, думала, что получится из неё кривоватая старуха, вечно озабоченная и нервная. И всё оттого, что когда-то отбросила свои романтические мечты, взвалила всё на себя и жила с убеждением, что её любовь вызовет, не может не вызвать, ответные чувства. Теперь поняла, что вызывает только жалость, которая может перерасти в ненависть.

Вдруг вспомнила, что ей давно надоели дурацкие шутки мужа. Годы шли, а шутки оставались прежними, что десять и двадцать лет назад. Теперь поняла, что его вечная готовность шутить оттого, что чувствовал себя неуверенно, словно извинялся, а ей всё чаще хотелось сказать: «Ну, что же ты? Не суетись. Будь прежним Котиком».

Её любовь незаметно ушла, утонула в длинной череде лет, когда не было ответных ласк на её прикосновение, когда он не искал её губ и не шептал ласковых слов. Её любви, казавшейся такой неохватной и вечной, не хватило на двоих. Осталась только привычка – ухаживать, оберегать, тащить за собой. И девочка тут не при чем.

Новая жизнь, уже без Котика, которой так боялась Зоя, не очень отличалась от прежней. Ведь были дети. И всю свою нерастраченную любовь она обратила на них. Котик, правда, не исчез из их жизни совсем, общался с детьми и регулярно приносил деньги на их содержание.

Он стал совсем другим – спокойным, уверенным в себе. С Инной и Андрюшей они создали театр. Обосновались в каком-то подвале. Их спектакли пользовались большим успехом, публика валом валила, они много гастролировали, в том числе, и за границей.

Дети выросли быстро.

Любочке было уже двадцать пять, а выражение лица оставалось абстрактным, взгляд внутрь себя, прозрачная белая кожа. Взрослеть не хотела. Благо, внешность позволяла, выглядела на семнадцать лет. Ей нравилось оставаться маленькой девочкой, быть опекаемой и не нести ответственность ни за себя, ни за других. Зоя с ней беседовала, но Любочка только хлопала круглыми отцовскими глазами в обрамлении накладных ресниц, мило улыбалась, обнимала мать. Ах, как бы она воспитала дочь в девятнадцатом веке! Туфельки шелковые, фамильная библия с застёжкой, личный танцмейстер… А сейчас – что? Лежит на диване, читает Шекспира, ждёт, когда позовут на роль Офелии в отцовском театре. Котик дочери обещал.

Зоя вздыхала – как противостоять напору современной жизни её дочь не знала, и знать не хотела. Одна пропадёт. Но ругать и воспитывать было уже поздно. Оставалось только жалеть. Мелькала мысль – а её кто пожалеет? Всё сама и сама. И за мамонтом, и у очага.

И вдруг Любочка привела какого-то хлыща и сказал – «муж», и Зоя заплакала. Уж лучше бы оставалась вечной маленькой девочкой. К тому же, оказалось, что парень – футболист, играет за городскую сборную, вся комната увешана медалями разного достоинства. Но потом прояснилось, что футбол лишь – хобби, на самом деле – программист, имеет свою фирму. Зоя немного успокоилась. И совсем смирилась, даже полюбила зятя, когда увидела, что Любочку любит, капризы её выполняет и, самое главное, позволяет ей оставаться маленькой девочкой.

А Любочка, выйдя замуж, образ жизни не поменяла, лежала в красивом пеньюаре на диване и Зоя решила, что дочкин брак нужно спасать. Готовила дома еду для зятя, возила в кастрюльках через весь город. Они смущенно принимали еду, говорили, что не стоит. Напрасное беспокойство. Зоя не сразу сообразила, что у них есть домработница.

Вскоре и Миша подрос, по воскресеньям пел на клиросе. Зоя поощряла – всё лучше, чем на улице болтаться или перед компьютером сидеть. А сын по-взрослому, отчужденно выстраивал с ней отношения. Она не сразу догадалась, что причиной была его глубокая вера в Бога.

- Я ухожу в монастырь, - сказал буднично, как само собой разумеющееся, сразу, как только получил аттестат.

Зоя чуть не задохнулась. Какой монастырь? Почему? А она как же? А внуки будущие как же? Ведь обет безбрачия придется принимать. На что сын ответил, что жениться никогда не собирался, поскольку перед глазами отрицательный пример их с отцом семейной жизни.

Зоя всплеснула руками, заплакала.

Она стояла на жаркой, прошитой солнцем насквозь улице, и изо всех сил сжимала челюсти, чтобы не вырвался стон, потом решительно вошла в храм, поставила свечу:

- Господи, прости мне все прегрешения вольные или невольные…

И вдруг решила, что тоже уйдет в монастырь. Что ей тут делать? Она представляла себе обряд пострижения: лежит на полу часовни, её тело укрыто черным покрывалом с вышитым серебряным крестом, вокруг горят свечи, она умерла для мира. Но священник объяснил ей, что в монастырь уходят из любви к Богу, а не от обиды.

Письма от сына приходили редко. Заканчивались одинаково: « Мне не пиши, я на переписку не благословлен». Только через год разрешили его навестить.

Миша встречал её у ворот обители. Одетый в черную скуфью и подрясник, он показался ей чужим. Она с трудом сдержала слёзы.

Жила в гостинице при монастыре три дня, с сыном виделась урывками. У него в шесть утра начиналась первая служба, в девять был завтрак, потом послушание – куда пошлют, в час дня - обед, в семнадцать вечерняя служба, которая длилась от трёх до шести часов, потом ужин и отбой. Зоя подумала, как в тюрьме, даже строже, но Мише ничего не сказала.

Зоя сидела на остановке, ждала автобус. И вдруг окружающая действительность стала меркнуть, уходить, казалось, солнце стремительно и раньше времени зашло за горизонт. Она захрипела и повалилась набок, и погрузилась то ли в непроглядную тьму, то ли в сумеречный мир.

Потом в её сознание стали проникать звуки. Она не сразу стала понимать их смысл. А когда начала понимать, поняла, что не умерла, жива, но серьёзно больна. Сознание постепенно прояснялось, она стала различать предметы, но левые рука и нога не двигались и язык не слушался.

Преувеличенно бодрые лица врачей сменяли лица Котика и девушки. Лицо у девушки было участливое, руки теплые и заботливые. Зоя не могла вспомнить – кто она.

А лицо девушки, между тем, чаще других появлялось в поле зрения Зои. Оно старательно улыбалось, на щеках проступали ямочки. Лицо говорило с Зоей на «мы».

- Мы будем лечиться и обязательно поправимся.

Кто она? Этот вопрос мучил Зою, но спросить не получалось.

И вдруг она вспомнила, что у неё есть дочь. Имя вспомнить не удавалось. Наверное, это и была дочь. Потом поняла, что к девушке обращаются - Инна. Значит, дочь зовут Инна. Но имя почему-то вызывало душевное беспокойство.

Она услышала «инсульт». «тромб блокировал артерию», «удачно, а главное, вовремя оперировали, хорошие шансы на выздоровление». Поняла, что это про неё и воспрянула духом.

И снова над ней склонилось улыбчивое лицо с ямочками на щеках:

- Мы обязательно поправимся, будем ходить и даже танцевать.

Однажды Зоя ясно вспомнила всё, в том числе и кто такая девушка Инна. Хотела оттолкнуть её, но руки не слушались. Мучил вопрос – почему она, а не дочь? Почему не мать или сестра? Почему чужая женщина, почти враг, ухаживает за ней, кормит, меняет памперс? Вспомнила, что сестра далеко, в Америке, и мать с собой забрала, Миша в монастыре, дочь ждёт ребёнка ей нельзя волноваться.

Она долго, казалось, целую вечность вспоминала имя дочери. Любочка! Пыталась его произнести. Наконец, прошептала:

- Лю… Люба…

Снова над ней склонилась Инна, улыбнулась:

- Вот и хорошо. Вот и отлично. Мы начинаем говорить. Любу мы решили не тревожить. Когда поправитесь, тогда она и придёт.- Инна погладила её руку своей тёплой и мягкой рукой, и Зоя подумала, что именно эти руки помогали ей, когда она ничего не видела и не слышала, а только кожей ощущала прикосновения.

Зоя поправлялась, начала вставать, невнятно говорить. Инна её хорошо понимала.

- Почему ты здесь? – спросила Зоя после долгого повторения этой фразы про себя.

- Не знаю. – Просто ответила Инна, глядя ей в глаза. И Зоя поверила – действительно не знает. Добрая душа. Поступила, как сердце велело, а не потому, что совесть замучила. И совсем успокоилась, когда подумала, что хорошая женщина рядом с её Котиком, не бросит его, не предаст. Пусть живут счастливо.

12.12.13.


Рецензии
Вы Люда написали новеллу и она просит экранизации, музыки. Очень мелодичный текст. Прочитал два часа назад и всё звучит не затихая. Тихо...Светло...
Звучит Ваша Зоя.
Спасибо.
Пока.

Николай Желязин   08.08.2015 16:44     Заявить о нарушении
Спасибо, Николай. Очень тронута.

Людмила Поллак   09.08.2015 14:01   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.