Дом предков

ПРИСТУП.

"Лиха беда начало"
 (Из русского фольклора)

Как говорится – рано или поздно, под старость или во цвете лет (не пугайтесь, это я Александра Грина цитирую) возникает вполне оправданное желание узнать не только хоть что-нибудь о своих предках, но и попытаться понять, кому из них какими чертами характера обязан.
Ну, прямо как Король в  "Обыкновенном чуде" Евгения Шварца.
Отличие только в том, что Король хорошо знал судьбы своих предков, а я почти ничего о них (своих предках) не знаю – не озаботился в своё время устроить допрос с пристрастием.
Но осталась папка со старыми фотографиями, письмами, документами, случайно подобранная мной при сносе дома, и в которую я по-настоящему заглянул вот только совсем недавно.
Своего рода семейный архив, который, чувствовалось, подвергался периодической чистке. 
Но винить предков  в этом, якобы как "варварстве", я не имею никакого права, потому что, во-первых, они жили в то время, когда из-за вовремя не изничтоженной бумажки могли изничтожиться владельцы этой самой бумажки, а во-вторых, яблочко от яблони недалеко падает – уж сколько я своих архивов пожёг, так даже стыдно становится.
Понятно, что в первую очередь уничтожались бумаги, содержащие не совсем желательную в тот момент информацию. Затем в огонь шли письма, хранение которых могло привести к неприятным последствиям.
С фотографиями поступали проще – либо жгли, либо от снимка отчекрыживали  лица тех людей, о которых хотели забыть.
По первости я хотел написать что-то наподобие этакой многоплановой повести, посвящённой моим предкам.
Но так вот уж получилось, что широкий замах трансформировался в битьё баклуш-рассказиков о тех людях, которые, как мне кажется, всё-таки оказали кое-какое влияние  на формирование моей единственно-неповторимой личности.
Чтобы я мог повторить вслед за  героем  известной оперетты Имре Кальмана, который, узнав, что в его роду появилась вторая шансонетка, изрёк в несколько возбуждённом тоне: - "Теперь я понимаю своего сына, над ним же тяготит наследственность!".
И почему мне вдруг услышился весьма ехидный голос одного из моих предков, вспомнившего другую фразу уже из другой оперетты этого же автора: - "Что выросло, то выросло"?
Вот я открываю старую папку, достаю первую фотографию…

КАПИТАН

"Наступает минута прощания,          
Ты глядишь мне тревожно в глаза,    
И ловлю я родное дыхание,            
А вдали уже дышит гроза.            

Дрогнул воздух туманный и синий,    
И тревога коснулась висков,         
И зовет нас на подвиг Россия,       
Веет ветром от шага полков".
      (Н. Агапкин. "Прощание славянки"
                автор стихов не известен).            
       
…И оказывается, что это вовсе не привычная нам фотография, сделанная на бумаге, а прототип нынешней шелкографии – то есть снимок, нанесённый на ткань.
Снимок явно был подшит к какой-то подложке, но потом грубо от этой подложки отодран – сохранились следы от иголки с разрывами по нижнему краю лоскута.
И что же мы видим?
На фоне каких-то экзотических растений изображена семейная пара.
Она – с гладкой причёской, в кринолине. Прямой взгляд, тонкие брови, поджатые губы. На вид – лет сорок.
Он – в военной форме с орденской лентой. На головном уборе – знак, к сожалению не поддающийся определению. Руки скрещены на палке.  Взгляд усталого, много пережившего человека. По виду – лет пятьдесят, не меньше.
Ну, а дальше-то что?
Вообще-то, это мой прапрадед, служивший в чине капитана в 51 пехотном литовском полку.
Залезаю в "Интернет", ищу сведения об этом воинском формировании.
И узнаю массу интересного.
Полк сформирован 22 октября 1809 года, место дислокации -  Симферополь.
Участвовал в Отечественной войне 1812 года, Польской кампании 1831 года, Венгерской кампании 1849 года, Кавказской, Крымской войнах, Первой мировой войне.
В 1918 году официально прекратил своё существование всвязи с расформированием Российской Императорской армии, а в 1920 году, в составе Белой армии эмигрировал в Константинополь.
Шефы полка: с 1811 по 1814 год – полковник Розен, Фёдор Фёдорович, а с 1904 по 1918 – Великий князь, Наследник, Цесаревич Алексей Николаевич.
Дальше узнаю, что капельмейстером в этом полку служил Яков Богорад – известный в те времена композитор и нотоиздатель, в нотной типографии которого была отпечатана первая сотня экземпляров нот "Прощание славянки" (зря, что ли, я в  эпиграфе привожу куплет из этого марша), а так же полузабытый в наше время писатель Сергеев-Ценский, написавший романы "Порт-Артур" и "Цусима".
Это всё, так скажем, знания общие.
А что я могу узнать о данном, конкретном человеке – моём прапрадеде?
Хотя бы, за  участие в каких сражениях он заслужил право носить орденскую ленту?
Попробуем посчитать.
Прадед (о нём речь дальше) появился на свет в 1870 году. Так что вполне возможно, что прапрадед вышел в отставку в году этак 1867-1868.
Служили в те времена не два-три года, а малость побольше, поэтому посмотрим, в каких "боевых точках" находился полк в пятидесятые-шестидесятые года девятнадцатого столетия.
А это у нас, судари мои, война с турками и Закавказье.
Историографы полка свидетельствуют, что "участвуя в сражениях с турками на реке Ингури и у селения Хорши, Литовцы особенно отличились 4 июля 1854 г. за рекой Чолоком, причём в последнем сражении 3-й батальон геройски атаковал турецкую батарею и захватил шесть орудий. За оказанное отличие 3-й батальон получил 4 октября 1854 г. Георгиевское знамя с надписью «За отличие в сражении против турок за р. Чолоком 4 июня 1854 года».
Кроме того, полку были пожалованы 30 августа 1856 г. знаки на головные уборы с надписью «За отличие в 1854 и 1855 годах». 5-й и 6-й резервные батальоны с 13 сентября 1854 г. по 27 августа 1855 г. доблестно участвовали в обороне Севастополя и за оказанные мужество и храбрость были награждены 30 августа 1856 г. Георгиевскими знамёнами с надписью «За Севастополь в 1854 и 1855 гг.» и знаками на головные уборы с надписью «За Севастополь с 13 сентября 1854 года по 27 августа 1855 года».
Последующие три года полк участвовал в действиях против горцев Западного Кавказа".
Ну, если мой дальний родственник участвовал хоть в одном из этих сражений, то мне остаётся только моим прапрадедом гордиться.
А что я знаю о своей прапрабабке?
Родилась в 1841 году, была "дочерью Архитектора по Златоустовским заводам и Оружейной фабрике, получившего 26 августа 1856 года медаль из светлой бронзы в память минувшей войны 1853-1856 г для ношения в петлице на Владимирской ленте.
В следствие поданного им прошения, по выслуге лет и расстроенному здоровью, уволен вовсе от службы по Златоустовуским заводам с 1 июля 1859 года с мундиром горного ведомства и с дозволением проживать, где пожелает. За беспорочную службу назначен пенсион по 420 руб. в год с 19 сентября сего 1859 года".
И всё.
Остаётся только предполагать – когда, где и при каких обстоятельствах встретились эти двое.
А почему бы, кстати,  и не предположить, что капитан, пройдя все "горячие точки" того времени, награждённый орденами и знаками отличия, выйдя в отставку по состоянию здоровья и с правом ношения мундира, возвращается в родной Екатеринбург.
Чин, награды, пенсия (не то, чтобы большая, но позволяющая жить с достатком, хоть и без больших излишеств)  позволяет ему занять определённую нишу в екатеринбургском обществе, где он и встречается со своей будущей супругой, от которой прижил четырёх детей, одним из которых и был мой прадед.
Судьба остальных трёх детей для меня, как писали в романах девятнадцатого столетия,  "подёрнута флером неизвестности".


ПОТОМСТВЕННЫЙ ПОЧЁТНЫЙ ГРАЖДАНИН.

"Когда смотрю дагерротипы
И узнаю дедов своих,
Ещё живых и не забытых
В перипетиях роковых"
           (А. Старцев "Монолог Полковника")

Автор смиренно просит прощения за неточность. Просто, когда он писал стих, фрагмент которого приведён в эпиграфе, то имел весьма слабое представление о том, что такое дагерротип.
Мне представлялось, что дагерротип – это отпечаток на фотобумаге, сделанный с фотопластинки.
Изучение истории фотографии показало, что я был категорически неправ, ибо дагерротип – "это фотографии, сделанные по индивидуальному заказу на медных пластинках, которых  покрывали слоем серебра. Их помещали в рамочки, а потом герметизировали. Создавалось ощущения зеркальца с гравированным изображением".
Пик популярности дагерротипов приходился на сороковые-пятидесятые годы девятнадцатого столетия,  потом им на смену пришла привычная нам фотография – проще, дешевле и, что самое главное – была возможность тиражирования, коей дагерротипы были лишены.
То есть дагерротип был единственным и неповторимым произведением искусства.
Восстановив таким образом историческую справедливость, переходим к дальнейшему повествованию.
Полувыцветшая фотография, на которой изображён человек, целиком и полностью подходящий под описание одного из персонажей Мамина-Сибиряка: "прилично полный, с румянцем на загорелых щеках, с русой окладистой бородкой и добрыми серыми глазками". Совпадает даже должность – "топограф узловской межевой канцелярии".
Конечно, так и подмывает написать, что писатель и мой прадед были близкими знакомыми, но такой легенды в семейных преданиях не сохранилось.
Зато сохранился ряд интересных бумаг, например:

"М.В.Д. Пермского Губернского правления.
Стол 3-й
20 марта 1914  года
№ 3169
Предъявитель сего сын бывшего капитана 51 пехотного литовского полка на основании п.2 ст 511 Зак.о Сост. Звод, Зак т.1Х изд. 1899 г., принадлежит по рождению к званию потомственного почётного гражданина и может пользоваться всеми правами, сему званию присвоенными. В уверение чего сие свидетельство, на основании 521 ст. того же закона, дано из Пермского Губернского Правления с приложением казённой печати.
За Вице-Губернатора, Старший Советник (подпись неразборчива)".

Так это что получается? Согласно "п.2" какого-то там "Зак.о Сост. Звод" я мог бы, если бы не Октябрьский переворот, стать потомственным почётным гражданином?
Может быть, может быть.
Только, если бы не случилось переворота, не было бы Уральского Политехнического института, в который поступила учиться моя будущая мать…
И, вполне возможно, что и меня-то бы не было.
Так что обойдёмся и без потомственно-почётного гражданства.
Что там у нас ещё есть про прадеда?

"Главное управление землеустройства.
Заведывающий поземельным устройством на Урале.
8 января 1911 года.
Сыну Капитана имя рек.
Вследствие прошения от 1 декабря 1910 года сообщаю Вам, Милостивый государь, что Вы можете быть приняты мною в поземельно-устроительный Отряд пока в качестве вольнонаемного съемщика с окладом содержания 60  рублей в месяц, но с тем, что в Апреле месяце сего года Вы должны выдержать установленный при Отряде экзамен в знании межевого дела. В случае согласия Вашего на предлагаемыя условия Вы должны прибыть в непродолжительном времени в г. Пермь в поземельно-устроительный Отряд для производства камеральных работ.
Заведывающий поземельным устройством на Урале (подпись)".

Какой язык! Читать – одно удовольствие. А форма обращения! "Сыну Капитана". Видимо, это было обычным канцеляритом того времени, потому что это обращение будет встречаться и в других документах.
И ещё одна справка.

"КОМИТЕТ ПРОФЕССИОНАЛЬНАГО СОЮЗА
ГОРНО-РАБОЧИХ И МЕТАЛЛИСТОВ
НЕЙВО-РУДЯНСКОГО РАЙОНА.
28. июня 1918 г.
№ 372.
Адрес:  станция Нейво-Рудянка, Екатеринбургского уезда.

                УДОСТОВЕРЕНИЕ.
Дано сие удостоверение в том, что предъявитель сего действительно состоит членом Коллегиальнаго Управления узко калейных дорог Рудянка-Белая-Калата-Карпушиха и также необходимы разъезды по ведению работ в выше указанном районе, что удостоверяется подписями и приложением печати.
Председатель Район. Проф. Союза.
 Секретарь".

Ах, прадед, прадед! Художественная  литература "про врачей" (как иностранная, так и отечественная) победила твои землеустроительские гены, но стремление бродить по горам и долам – это от тебя.
А узкоколейка, которая упоминается в удостоверении, работала ещё в семидесятые годы двадцатого столетия. И перевозила не только грузы, но и пассажиров.
Я сам по ней ездил.
Что там ещё интересного?
Ага, фотография.
На опушке леса расположилась (так и хочется написать группа товарищей) с различным инструментарием. Хорошо просматривается огромаднейший и, по всей видимости, тяжеленнейший теодолит на ножках, котелок на костре и пара подстреленных птиц, очень похожих на глухарей.
У мужиков на куртках землеустроительские бляхи, на поясах – кобуры. Один из отрядовцев держит в руках револьвер. На переднем плане – прадед при бородке и котелке (это головной убор, не путать с другим котелком) и девочка лет двенадцати в длинном пальто, сапожках и шляпке с полями – моя бабка.
Фотографии больше ста лет, но качество изображения изумительнейшее, поэтому выражение лиц просматривается очень хорошо.
М-да, так вот поглядишь на старые фотки и поймёшь, что вырождение идёт полным ходом.
Вроде бы разъездные рабочие, интеллектом не обременены, но насколько живые и умные лица у этих работяг!
Сейчас таких лиц даже на кино-телеэкранах нет.
И что ещё интересно.
Где-то там, за Камнем, произошла революция, начинается гражданская война, а на Урале Профсоюз горных рабочих и металлистов крайне заинтересован в том, чтобы узкоколейки оставались в рабочем состоянии.
Кстати, глядя на эти фотографии, я вспомнил историю, рассказанную мне одной из бабушек.
В середине июля 1918 года семья возвращалась с покоса, находящегося в районе Коптяков. Подъезжая к Ганиной Яме, они наткнулись на отряд красноармейцев, командир которого, под угрозой расстрела, приказал им вернуться обратно.
В ту ночь хоронили семью Романовых.
Спустя много лет, когда девочки превратились в бабушек, один непоседливый внучок, узнав эту историю, буквально заставил привести его на это место.
Мне запомнились шурфы, старые сосны, полузаросшая дорога…
Каких-то особых эмоций я в тот момент не испытывал (было мне тогда лет тринадцать), кроме, разве что, неизвестно откуда взявшегося  чувства сопричастности к чему-то тайному и напрочь всеми забытому.
Так.
А вот это уже не фотографии, а документы.

Первый – "Свидетельство об успехах и поведении ученика "1" класса АЛЕКСЕЕВСКОГО Екатеринбургского Реального Училища за 1881-82 год".
Ну что ж, посмотрим, как мой предок учился…
М-да.
Чистописание – 2 (Так вот от кого у меня почерк не читабельный!)
Рисование – 3 (Рисовать тоже не умею)
География – 5 (У меня тоже "пятёрка" была!)
Арифметика – 4.
Число пропущенных уроков – 67("над ним же тяготит!!!…")
И ещё одна графа – "Внимание и прилежание". Вот тут-то мой прадедушка  показал себя не с самой лучшей стороны – внимания и прилежания у предка было на "троечку". Ну, как и у меня в его возрасте (одиннадцать лет)!
Но во второй класс всё-таки перевели.

И ещё одна справка – "Выпись о смерти", в которой сообщается, что прадед мой умер от туберкулёза лёгких 3 июня 1924 года.
И жизни ему было отведено 54 года.
25 сентября 1923 года он составит завещание, согласно которому "принадлежащее мне недвижимое имущество, состоящее из деревяннаго дома с надворными постройками, находящееся в г. Екатеринбурге на углу улиц Тарасовской набережной и Офицерской под № 15\26, а так-же и все движимое имущество и вещи, находящиеся в доме, по смерти моей завешаю в полное единоличное владение на правах собственности жене моей.
К сему завещанию собственноручно написанному подписуюсь"   
А что же "жена моя"?
Она проживёт ещё тридцать четыре года. За это время погибнут её четыре сына (о двоих я расскажу, судьба ещё двоих "скрылась в тумане вечности"), внук вступит в противоречие с Уголовным кодексом и уедет в столыпинском вагоне в Сибирь.
Перед смертью она пожелает, чтобы все домашние иконы были переданы в церковь. Это пообещает сделать её подруга, но насколько она выполнила своё обещание – сие никому  неизвестно.

РЕПРЕССАНТ.

"В минуту жизни трудную,
Теснится ль  в сердце грусть.
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть".
        (М. Лермонтов "Молитва")

Заигранная, тяжёлая шеллачная пластинка Ногинского завода грамзаписей крутится на граммофоне со скоростью 78 оборотов в минуту. Сквозь шип и треск слова распознаются с трудом, но голос – чудное, непревзойдённое никем меццо-сопрано Надежды Андреевны Обуховой не узнать невозможно.
Около граммофона сидят двое – мать и сын.
Сын чертами лица напоминает актёра Анатолия Кторова, известного в те времена по фильмам "Закройщик из Торжка", "Процесс о трёх миллионах" – первые, ещё немые кинофильмы, в которых, помимо Анатолия Кторова, снимались Игорь Ильинский, Михаил Климов, Ольга Жизнева.
У женщины – спокойное лицо счастливой матери, рядом с которой находится любимый сын.
Фотография датирована 1926 годом, запечатлены на ней мои прабабка и дед.
Дед работал главным бухгалтером в "Госметре", хорошо играл на пианино, любил оперу, много читал. Пластинки с записями Надежды Андреевны Обуховой мог слушать часами.
В 1937 году был арестован по доносу, написанному его заместителем.
В доносе будет написано, что дед является скрытым троцкистом и явным почитателем расстрелянного ранее маршала Тухачевского.
На фотографии, сделанной на конференции стахановцев Областного управления "Госметр" в 1936 году этот заместитель стоит рядом с дедом. Выражение лица такое, что желание повернуться к нему спиной отсутствует напрочь.
На самом деле дед был сугубо аполитичным человеком, что, собственно говоря, его и сгубило – не тому и не там рассказанный анекдот, портрет репрессированного маршала под стеклом рабочего стола…
И корпус гранаты, используемый вместо пепельницы, которым дед, находясь во взвинченных чувствах,  пригрозил своему заместителю.
Плох тот зам, который не стремится занять кресло своего начальника…
Обыск, арест, ссылка.
Родня будет обивать пороги самого высокого здания Свердловской области (из окон этого здания можно даже Колыму увидать), добиваться справедливости, пересмотра дела…
Работники органов их внимательно выслушают, дадут возможность ознакомиться с материалами следствия, покажут донос, на основании которого был арестован их родственник.
И ещё несколько документов, в которых сослуживцы и соседи доводят до сведения соответствующих органов, что родственники арестованного живут не по средствам.
Родственников спасло то, что когда пришли арестовывать деда, честная бедность лезла откуда только могла, а мой будущий дядюшка на одной ноте тянул печальную песню о том, что ему хочется есть.
В 1947 году из посёлка Новая Зырянка придёт письмо:

"Итак, пятого ноября сего года я закончил благополучно 10-ти летний курс "высшего образования". За что? Этот вопрос остался неразрешённый. Получил соответствующую справку и паспорт, в котором имеется пометка "с применением п. 39 паспортного устава". Что означает этот пункт – никто толком не знает, но есть предположение, что в областных городах не прописывают.
В день освобождения меня приказом по Управлению утвердили временно исполняющим обязанности Главного бухгалтера с окладом зарплаты 2000 рублей в месяц.
В дни праздников, начиная с 6.11. все дни справляли пиршество. И девятого я, как свободный человек имел возможность выпить за здоровье Мамы вместе со своими друзьями с пожеланиями ей здоровья и долгой жизни.
У Вас, вероятно, возникает вопрос, а когда же я приеду домой?
Я тоже самое задаю этот вопрос себе.
Для того, чтобы отсюда сейчас выехать необходима значительная сумма денег. Выехать только можно двумя путями: 1) – на Якутск, и там дальше на Красноярск и 2) – до Магадана самолётом, а там пароходом до бухты "Находка" и дальше по железной дороге.
Через Якутск потребуется денег около 5000 рублей, а мне могут выдать только около 1000 руб., да и то при том условии, что я поеду через Магадан.
А денег у меня нет, и самолётом я летать боюсь по своей болезни сердца.
Какой же выход? Выход пока один, на котором я и остановился, а именно: прожить в Зырянке до июня месяца 48-го года, т.е. до открытия навигации по реке Колыме, подкопить немного денег за это время и двинуться к родным местам.
Под сомнение приходится брать, а примут ли меня в Свердловске? Очень возможно, что придётся ходатайствовать через Центр (Москву). Для этого мне будут необходимы документы, а сохранились ли таковые, или нет, Вы мне ничего не пишете.
При сём посылаю маленькую фотокарточку. Это я фотографировался для документов. Посмотрите на эту "рожу", которую Вы не видели в течение десяти лет, и узнаете в ней меня или нет.
Пережитые невзгоды состарили, а может быть и отчасти уже прожитые года, но на старика я уже определённо похож и обращение "Дед" у многих из знакомых уже определилось ко мне".

Деду не суждено будет вернуться в Свердловск, к Маме.
В папке со старыми фотографиями и документами я наткнусь на выше упомянутую постаревшую, отёчную "рожу" – совершенно не похожую на лицо с той фотографии, с описания которой я начал своё повествование.
Там же находился и пакет фотографий  с похорон, с краткой информацией о событии: "родился 30.08. 1898 года, умер 29.03.1953 года в 8 с половиной часов по Зырянскому времени, или в 24-30 по Свердловскому времени в возрасте 54 лет и 7 месяцев. Похороны состоялись 1.04. 1953 года в пос. Зырянке в 6 часов вечера по Свердловскому времени".
Народу на похоронах было много, что может говорить о том, что дед мой пользовался в посёлке любовью и уважением.   
Почему дед не смог вернуться в Свердловск? 
Родственники обвиняли в этом его супругу, но истинная причина невозвращения  заключалась, всё-таки, в отсутствии денег и состоянии здоровья – тяжёлой лёгочно-сердечной недостаточности, прогрессирующей в условиях магаданского климата.
В одном из его писем будет упоминание об одышке при ходьбе, сердцебиениях, необходимости "полежать после работы".

Супруга его  напишет, что "сейчас он сидит дома, я ухаживаю за ним, как за маленьким ребёнком. Я читаю ему вслух, а вечером мы перекидываемся в 1000-картишки, или домино. Он уже давно не курит и выпивать забыл – это к лучшему. Зато научился кушать сладости, и даже сам готовит желе, желатин я достала. И ещё одно развлечение – белая кошечка, которую мы прозвали Липучкой, потому что липнет она к нему постоянно. Иногда и ремешком ей попадает, но она не сдаётся и опять к нему липнет  ".

Вся магаданская жизнь в этих строках – пить и курить нельзя по состоянию здоровья, а других развлечений, кроме как  игра в картишки или домино, готовить и кушать желе, сделанное из дефицитнейшего желатина, да играть с кошкой, уже не осталось.
И понимание того, что домой уже не вернуться.
Наверно, какими-то хитрыми генетическими путями дед передал мне любовь к русской песенно-музыкальной культуре, к голосу Надежды Обуховой, игре на пианино и гитаре, чтению.
Во всяком случае, я так думаю.

ПРАПОРЩИК.

"Смело мы в бой пойдём
За Русь святую.
И, как один прольём
Кровь молодую.

Кровь молодая
Льётся рекою,
Вечная Память
Павшим героям!"
  (Белогвардейская основа
  красноармейской песни).

А вот с этими фотографиями, вернее, с человеком, на них изображённым, у меня особые отношения.
Он  погиб в том возрасте, когда не только о внуках, но даже и о собственных-то детях не задумываются – в двадцать три года.
Строго говоря – и дедом-то моим считаться не может, ибо был убит до того, как его сестра, а моя будущая бабка, вышла замуж и родила дочь – мою мать.
Но какие-то ниточки прочно привязали меня к этому мальчишке.
Как бы написали в девятнадцатом веке – тайные флюиды связали нас, протянувшись через столетие.
Связали настолько, что я иной раз оказываюсь в самом начале двадцатого века…

И вот я – семнадцатилетний парень, гоняющий  по екатеринбургским улицам на своём велосипеде, за который, согласно  "Складному листу № 344 на уплату городского сбора с велосипедов и автомобилей, выданный  Екатеринбургской Городской Управой в 1912 году",  мне должно заплатить полтора рубля.
Если не уплачу – меня ждут всякие неприятности, обозначенные на обороте. Но у меня всё уплачено, поэтому я только посмеиваюсь, читая эти угрозы:
"Взимаемый в доход города Екатеринбурга сбор с велосипедов и автоматических двигателей установлен на основании ст. 2-й Высочайше утвержденнаго 20 января 1903 года мнения Государственного Совета постановлением Екатеринбургской Городской Думы за 14 июня 1904 года, 14 марта 1905 года и 1 сентября 1910 года.
1. Размер годового оклада сбора определен по 1 руб. 50 коп. с каждаго велосипеда, по 3 р. с каждаго мотоциклета и по 1 руб. с каждой лошадиной силы автомобиля, принимая в расчет максимальное число сил каждаго автомобиля, включая в эти оклады плату за номерные знаки, выдаваемые на каждый велосипед и автомобиль.
2. Сбор вносится владельцами велосипедов и автоматических экипажей за год впредь с 1 апреля.
3. Обязанныя платежем сбора лица, в случае неисправнаго ими взноса этого сбора до 1 мая подвергаются, независимо от взыскания неоплаченнаго оклада, денежной  доход города пене, в размере не выше пятидесяти процентов с суммы, состоящей в недоимке ( ст. 7-я ВЫСОЧАЙШЕ утвержд. 20 января 1903 г. мнения Госуд. Сов)
      4.    Нумерные знаки выдаются также для велосипедов и автоматических экипажей,
             освобожденных от сбора, со взысканием лишь стоимости этих знаков (согласно
             статей 2-й и 5-й того же ВЫСОЧАЙШЕ утвержд. Мнения Госуд.Совета)
Скоро я уеду в Томск – буду учиться на инженера. Мне, как "старшему сыну сына Капитана" положено бесплатное обучение, но, почему-то, только в Томском технологическом институте.
Я уверен, что поступлю, поэтому на последние деньги заказываю визитные карточки и раздаю их своим знакомым девушкам.
На карточке красивым курсивом обозначены моя фамилия, имя, отчество, а в правом нижнем углу, эдак скромно – "студент-технолог".
Кроме этого, я закажу себе личную печатку, вырезанную из горного хрусталя, чтобы запечатывать свои письма – двуглавый орёл и мой вензель.
А потом, уже ставши по-настоящему студентом,  я приеду на Новый 1915 год на каникулы и шестого января сфотографируюсь в одной из самых лучших фотографий моего города – "Терехов и сын".  Фотография известна не только у нас, но и за рубежом, имеет диплом за "Всемирную промышленную выставку в Копенгагене и Брюсселе" и удостоена всевозможными наградами за художественные работы.
На фотографии я буду выглядеть слишком серьёзным, чтобы не рассмеяться.
Зато рассмеётся сестричка, которой я подарю эту фотокарточку.
Отсмеявшись, она назовёт меня "букой".

А вот это уже я, нынешний, сравниваю две фотографии, сделанные с интервалом чуть меньше века.
И понимаю, что мы очень похожи - разрез глаз, ямка на подбородке, причёска, выражение лица…
Даже бровь так же вздёрнута.

В 1916 году я уйду на войну.
В июле 17-го года родные получат фотографию, где будут изображены мои фронтовые друзья-товарищи:  "сибиряк, но ненастоящий, кавказец-лётчик, украинец – "помощник смерти", казак от природы, но вместо пики и шашки избрал оружие: ручку и перо, лётчик, раньше летал на сахарный завод за хорошим "гешефтом" и фельдфебель – уралец, бывший артист театра…"
А в сентябре этого же года  полковой фотограф запечатлеет меня верхом на коне в полной боевой экипировке.
Пришлось немного попозировать, но чего не сделаешь ради того, чтобы отправить дорогим родителям фотографию, где я уже прапорщик, и у меня даже есть свой собственный ординарец.
Когда начнётся Гражданская война, я буду воевать в рядах Белой армии, вместе со своими друзьями-однополчанами. Меня убьют 17 сентября 1918 года под селом Покровским Екатеринбургского уезда, в восьмидесяти километрах от родного дома.

Бабка мне рассказывала, что было ещё письмо, в котором кто-то из однополчан описывал, как убивали двадцатитрехлетнего прапорщика.
Этого письма, кроме матери прапорщика, никто не видел. На вопрос – как погиб сын, мать отделывалась общими словами.
Я долгое время не вдавался в подробности жизни деда.
По настоящему меня зацепило, когда, меняя памятник на могиле, я вчитался в текст на табличке, который гласил, что здесь покоится прапорщик имя рек "со товарищами" и обратил внимание на дату рождения и смерти.
По сути, то, что я считал могилой своего деда, было затоптанной братской могилой белогвардейских офицеров.
Иной раз мне кажется, что если бы дед дожил до моего появления на свет, то жили бы мы с ним душа в душу. 
Хотя бы потому, что у него был велосипед.

ДОМ С МЕЗОНИНОМ.

Предупреждаю сразу – с одноимённым рассказом Антона Павловича Чехова никаких параллелей не существует, и плагиата прошу не усматривать.

"Сколько лет прошло,
Но до сих пор
Не забыть тебя,
Мой старый дом"
      (Г. Гладков)

Сочетались законным браком прапрадед и прапрабабка, родился и вырос мой прадед.
В 1894 году он женится, и, согласно человеческому естеству, через положенное время появится сын, потом дочь, за ней чередой пойдут сыновья, и только в 1909 году родится вторая дочь, о чём и будет составлена вот такая бумага:

"Сие свидетельство дано из Екатеринбургской Духовной Консистории, за надлежащим подписом и приложением казенной печати, в том, что в метрической книге градо-Екатеринбургской Вознесенской церкви за 1909 год, в части 1-й о родившихся, в списке под номером таким-то значится: "тысяча девятьсот девятого года, Мая двадцать пятого родилась, Июня седьмого крещена. Родители ея: сын Капитана и законная жена его, оба православны.
Воспреемники: отставной Губернский Секретарь и потомственная почетная гражданка, девица…"

Прерву цитирование. Потомственной почётной гражданкой являлась моя будущая бабка.
Да, всё-таки быть и мне потомственно-почётным, если бы…
Но об этом я уже писал.

Продолжу цитирование:
"Таинство крещения совершил Священник Всеволод Дягилев с псаломщиком Александром Максимовым. Причитающийся гербовой сбор уплачен"
И будет у них семеро детей.
На фотографии мы видим счастливого отца семейства, сидящего в кресле. На его ноге пристроился старший сын, дочь сидит на маленьком детском креслице, третьего ребёнка держит на руках мать.
От фотографии исходит чувство счастья, покоя и удовлетворённости жизнью. 
Первые годы семейной жизни пройдут в Шурале, где прадед служил в Коллегиальном Управлении узкоколейных дорог.
Именно в Шурале на свет Божий появятся  дед-прапорщик, и моя бабка.
Сохранится фотография хора певчих Александро-Невской церкви Шуралинского завода, датированная 1903 годом, на которой, как вы сами понимаете, изображён мой прадед с детьми.
(А я всё думаю – от кого у меня тяга к пению? Теперь понятно.)
Спустя много лет бабушки захотят навестить родные пенаты, но не найдут ни дома, ни даже места, где этот дом стоял. На его месте будет какой-то новострой.
Дети растут, их нужно учить, прививать хорошие манеры, да и провинциальная жизнь уже несколько наскучила.
И в городе Екатеринбурге, в 1905 году, на углу Офицерской улицы и Тарасовской набережной, на левом берегу реки Мельковки появится дом с мезонином.

Чтобы представить, что это были за хоромы, обратимся к планам Бюро технического учёта (инвентаризации) от 19 сентября 1937 года и 23 ноября года 1958 (такие документы тоже сохранились).
На земельном участке площадью 815 квадратных метров располагались деревянные строения общей площадью 208 кв.м., огород – 315 кв.м., двор - 101 кв.м. и сад – 191 кв.м.
Сам дом состоял из первого этажа о шести комнатах размером 16 кв.м. каждая, террасой общей площадью 16 квадратов и мезонина, где были две комнаты, кухня и коридор.
Что ж, даже по нынешним временам вполне приличная кубатура, а если учесть, что это центр города, то можно сказать, что предки устроились весьма и весьма неплохо.
Особо не бедствовали, но и большим доходом не отличались ("имение состоит в залоге в Екатеринбургском Городском общественном банке" – есть и такой документ). Прадед мотался по землеустроительным командировкам, прабабка, как ей и полагалось, вела дом.
Дом был застрахован в "Екатеринбургском обществе взаимного страхования от огня недвижимых имуществ", утверждённом ещё в 1885 году.
Революция и гражданская война как-то обошла это общество стороной.

Сохранились страховые полисы за 1917 – 1920 годы, написанные по старой орфографии и подтверждающие, что с владельца взымалось по 3150 рублей серебром в год за "Дом деревянный, покрытый железом, службы деревянные, покрытые железом, баню деревянную, покрытую тесом, ворота и заборы".
В свободное время любили собраться на терраске, устроить застолье, попеть песни.
Голоса у родни были хорошие, слухом обижен никто не был.
Пели романсы, русские песни. Особенно любили петь "У зари-то у зореньки".
"У зари-то, у зореньки
Много ясных звёзд.
А у тёмной-то ноченьки
Им и счёту нет.
Горят в небе звёздочки,
Ласково горят.
Моему-то сердцу бедному
Что-то говорят"
Мне как-то привиделась та терраска с открытыми окнами в сад, плетёными креслами и большим столом, за которым расположилась вся семья и пришедшие гости – всего-то, подумаешь, человек двадцать.   
На стене – картина, подаренная хозяевам старым другом, изображающая утёс на неизвестной никому реке.
Хозяева с большим бы удовольствием от этой картины избавились, но нельзя – художник, во-первых, обидится, а во-вторых – новую нарисует и снова подарит.
Вдоль стены – горка с посудой и книжный шкаф с тяжёлыми, в чёрно-зелёном переплёте, томами "Большой энциклопедии" издания "Библиографического Института в Лейпциге и Вене и Книгоиздательского Товарищества "Просвещение", выпущенных в Санкт-Петербурге в 1904 году, а так же томики сочинений Мамина-Сибиряка, Чехова, изданные А.Ф.Марксом, и подборки журналов "Нива", "Граммофонный мир".
Рядом с книжным шкафом – резной столик с изогнутыми ножками, на котором расположились граммофон и коробка с пластинками.
Над столиком – семиструнная гитара.
Имеется и  пианино, на котором  он и она (классический вариант)  в четыре руки разыгрывают Увертюру к опере "Демон".
Около пианино стоят бамбуковые китайские этажерки с нотами модных вальсов и романсов, на обложке которых обязательно был либо портрет "непревзойдённейшей" Анастасии Вяльцевой, или ещё кого-либо из примадонн "российской эстрады", либо реклама какого-нибудь музыкального агрегата, крайне необходимого в домашних условиях.

Я ещё застал это пианино – добротный старый инструмент фирмы "Заксе" (никогда и нигде больше не встречал ни продукцию этой фирмы, не упоминание о ней где-либо) чёрного цвета, с двумя подсвечниками на резной доске-резонаторе и клавишами, инкрустированными пластинами из слоновьей кости.
Что интересно – пианино до последних дней своих было в рабочем состоянии, несмотря на то, что его облюбовали жучки-древоточцы,  постепенно превращая в труху.
На любительском снимке, сделанным из окна дома, видна строящаяся церковь, противоположный берег реки, усеянный добротными деревянными домами, и вытащенные на сушу лодки.
Среди них наверняка находится и "наша" лодка.
Как это было хорошо – испить кофею или чаю с домашней выпечкой, выйти на Офицерскую набережную, отвязать лодку и выплыть на середину пруда!
А если ещё на передней банке сидит молодой тенор Свердловской оперы Серёжа Лемешев (это не фантазия, одна из моих бабушек была с ним знакома достаточно близко), который мог и хотел петь в любое время и в любой обстановке, то, как бы сейчас сказали, кайф был бы полный.
Представляете? Тёплым летним вечером по глади городского пруда скользит лодка, и звучит чудный тенор, поющий что-то про венецианскую ночь, гондольера и страстную любовь.
Народ, совершающий променад по набережной, или просто идущий по своим надобностям, забывает всё и внимает этим звукам, восторженными аплодисментами  требуя продолжения концерта.
Ой, и почему меня там не было!

Но…
"Бог знает, что с нами
Случится впереди".
Согласно Генеральному плану развития города Свердловска,  речку Мельковку было решено взять в трубу, а набережную превратить в обычную улицу. 
И нижние венцы дома были завалены землей,
И дом стал гнить заживо.
Я гляжу на фотокарточки ("две косички, строгий взгляд" – это из песни Окуджавы, но к данной эпистоле отношения не имеет никакого). На них изображён тот самый дом с мезонином. Интервал между снимками – двадцать лет.
Если на фотографии начала тридцатых годов дом выглядит эдаким молодцеватым залихватским парнем с кепкой набекрень и торчащим из-под неё чубом, то на фотографии начала шестидесятых – это опирающаяся на костыль старая развалина с подбитым глазом и выпавшими зубами.
Мне почему-то думается, что дом, смирившийся со смертью своего хозяина,  не смог пережить смерть прабабки, которая была его душой.
Много пришлось пережить дому – обыски и аресты, холод и голод, но прабабкина смерть как раз и стала волоском, сломившим спину верблюда.
В завещании, написанном прабабкой 23 июля 1957 года, будет сказано, что "домовладение, находящееся в городе Свердловске, а также пианино, трюмо и радиоприемник я завещаю своей дочери".
Про пианино я уже рассказывал, трюмо, не подвергшееся разрушению временем, живёт у меня на квартире, радиоприёмник, как раритет, лежит на антресолях и ждёт, что я его когда-нибудь отремонтирую.
А в права наследования моя бабка вступила 8 сентября 1958 года, что было зарегистрировано в соответствующих книгах, и взыскана госпошлина в размере 2370 рублей.

ДОМОВЛАДЕЛИЦА.

"Мне снилось вечернее небо,
И крупныя звёзды на нём.
И бледно-зелёныя ивы
Над бледно-лазурным прудом.
И весь утопавший в сирени
Твой домик, и ты у окна
Вся в белом с поникшей головкой
Прекрасна, грустна и бледна.
Ты плакала, светлыя слёзы
Катились из светлых очей.
Плакали гордыя розы
И плакал в кустах соловей
И с каждою новой слезою
Внизу в ароматном саду
Мерцая, светляк загорался
И небо роняло звезду.
24.04.12."

У каждой уважающей себя девушки, что в начале двадцатого века, что сто лет спустя, присутствует некий тайный альбомчик (сейчас он называется смартфоном), в который либо поклонники вписывают свои вирши, либо сама девушка переписывает понравившиеся ей стихи и вклеивает заинтересовавшие её фотографии.
Бабка не была исключением.
Когда ей исполнится шестнадцать, один из воздыхателей впишет в альбом стихи, которые я привёл  в качестве эпиграфа.
Ну, не Байрон, конечно, и даже не Надсон, но все стандарты поэтического самодеятельного творчества того времени соблюдены.
Сама бабка перепишет в альбомчик текст романса "Отцвели уж давно хризантемы в саду" и вклеит несколько своих фотографий.
На одной из них она снята в длинном чёрном платье с кружевным воротничком и с книгой в руках, сидящая в кресле. Тёмные волосы расчёсаны на пробор и сплетены в узел.
На другой – в белой блузке, сшитой по типу "матроски", и с каким-то тюрбаном на голове.
Красива была бабка в молодости, ох, красива!
Но "плакать с поникшей головкой" не будет – характер не позволит.
А характерец у моей бабушки был непростым с измальства – об этом говорит серьёзный, в упор, взгляд, тонкие поджатые губы, гладко зачёсанные волосы.

Окончив в 1913 году Екатеринбургскую 1 женскую гимназию со средним баллом в "три и две седьмых", дочь "сына капитана православного вероисповедания" в 1914 году была назначена на должность учительницы в Губернское третье училище.
Сколько она проработала на этой должности, работала ли вообще – об этом история умалчивает, но уже в тридцатые годы она – бухгалтер в "Главхлебе", и её, с целью излечения от туберкулёза, отправляют в Крым, в Симеиз.
В альбомчике, о котором я уже писал, появятся фотографии дворцов, ботанического сада, крымских пейзажей и шторма.
Между ними заблудился листик какого-то крымского растения.
Несмотря на то, что оный листик был положен в альбом чуть ли не век назад, он не утратил ни цвета, ни формы, и в руках не рассыпается. 
В 1922 году бабка выйдет замуж за рабочего-переплётчика.
Семейная жизнь продлится недолго – лет пять. Кто являлся инициатором развода – сейчас трудно сказать, но не осталось ни одной фотокарточки деда.
И бабка никогда о нём не вспоминала.
И вот это умение не прощать и вычёркивать из своей памяти тех, кто когда-либо причинил боль (не важно – осознанно или нет), она передала всем своим потомкам.
В 1925 году на свет появится моя мать.

Двумя годами ранее "Ноября 18 дня 1923 года в Верх-Исетской ВсехСвятской церкви" окрестят моего дядьку.
Вырастет он преизрядной шпаной, попортит бабке немало крови, и жизнь его закончится в далёкой Сибири, с безжалостным пониманием того, что свою судьбу он испортил себе сам.
А задатков в дядьке было немерено – прирождённый технарь – золотые руки, умом Бог не обидел, девичья сухота, хороший рисовальщик, танцор, музыкант.
На одной из сохранившихся фотографий мы видим тринадцатилетнего шпанёнка с оттопыренными ушами и хитрыми глазами, в кепке-восьмиклинке набекрень. Судя по всему, рядом с дядькой были изображены его друзья, но именно их-то чьи-то ножницы и отчекрыжили.
На следующей фотографии, сделанной лет через двадцать, дядька стоит у бревенчатой стены в тёмном костюме, зачёсанными назад волосами и абсолютно мёртвым взглядом.
На обороте карточки – надпись: "На память дорогой старушке от сына-бродяги. Если вспомнишь то посмотри может на сердце станет легче. Фотографировался 25.10.59 года в тяжелые дни"
Сын просил прощения у матери.
Но вот забыла ли она всё, что было из-за вольготной сыновней жизни ею пережито, простила она его, или нет – сказать трудно.
Во всяком случае, какая-то прохладца в отношениях присутствовала.
Дядька эту прохладцу чувствовал и больше времени проводил с сестрой.

В апреле шестидесятого года он пришлёт фотографию, где будет изображён в светлом костюме, шляпе и белой рубашке. Глаза прищурены, смотрят весело и, как у "старушки-матери", прямо в объектив.
На обороте написано: - "На память сестре от брата".
Его сестра, закончив в 1945 году школу, сначала поступит в медицинский институт, но через три месяца, "по состоянию здоровья" (как она напишет в своей автобиографии) переведётся в политехнический, который и закончит в 1951 году.
Завершение учёбы ознаменуется рождением сына, то есть меня, и распределением в область.
Вот тут-то характер бабки развернётся в полную силу – суметь в то время перераспределить выпускника технического вуза, да ещё из периферии в центр, подключив к этому московские структуры…
Дано не каждому.
Бабке это удалось.
В доме появился я.

ПОТОМОК

"И детство, всё такое длинное,
И наш такой короткий век"
           (Ю. Визбор. "Сон под пятницу")

Уже мало кто помнит, что во времена социализма  самым главным документом  являлись не квитанции ЖКХ, а "Домовая книга", в которую вписывались все проживающие в доме граждане.
В частности - в доме, находящемся по такой-то улице Сталинского района города Свердловска.
Книга должна была заполняться ответственным за ведение книги и прописки по дому (управдомы, коменданты, домовладельцы, заведующие гостиницами и т.д.) без помарок и исправлений, и два раза в год (а иногда и чаще) проверяться  участковым милиционером.
Чтобы избежать всякого рода махинаций листы книги должны быть пронумерованы, а сама книга прошнурована.
На последней странице было написано, что "В этой книге пронумеровано и прошнуровано девяносто девять страниц".
Запись подтверждалась подписью ответственного милицейского работника и сургучной печатью. 
В самой книге было четыре раздела.
В первом приводилась информация о "лицах, ответственных за ведение книги и прописки по дому".
Второй раздел предназначался, как я уже писал, "для внесения отметок должностными лицами о проверке книги и прописки в доме".
Третий раздел – собственно прописка. Одиннадцать граф, в которые ответственные лица должны были внести паспортные данные, откуда, зачем и на какой срок приехал,  национальность и гражданство, отношение к военной службе, род занятий, место работы и должность, а также – куда выбыл.
И четвёртый раздел – поквартирные списки.
В доме были прописаны моя бабка, ставшая к тому времени домовладелицей, её брат, моя мать и я.

Кроме нас были ещё и жильцы, но надолго они не задерживались – максимум года на два – на три.
А с 1960 года прописывать и селить кого-либо, было вообще запрещено, потому как дом признали аварийным, о чем, кстати, есть соответствующая запись в "Домовой книге" – "Дом аварийный. Прописка только с разрешения исполкома Райсовета. Письмо от 22.02.60 № 244" с неразборчивой подписью.
Читать "Домовую книгу" крайне интересно. Оказывается, в доме жили приезжие  из Шуи, Тулы, Благовещенска, Челябинской и Тюменской областей, Белоруссии и деревни под названием "Колодцы".
И были среди них студенты, геолог, артист балета окружного Дома офицеров, врач, продавцы, бухгалтера. 
Учитывая время, можно смело сказать, что судьбы у всех этих людей были весьма неординарными, но мне почему-то запомнились жиличка-врач, судьба которой, как мне потом стало известно, была весьма схожей с судьбой героини рассказа Алексея Толстого "Гадюка", и семья из Харбина.
Запомнились из-за прозвища – "шанхайцы".
Естественно, объяснять мне в то время, откуда они взялись, было бессмысленно – по причине малолетства всё равно бы не понял.
А вообще – история интересная.

В 1898 году возник, как бы сейчас написали, русско-китайский проект под названием Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД).
Дорогу надо было обслуживать и охранять, и вот на станции "Сунгари-первая" появился посёлок, в котором как раз и жили строители, охранники и обслуживающий персонал дороги. Позже посёлок превратился в город, который назвали Харбином.
В 1935 году, всвязи с продажей  Советским Союзом своей доли КВЖД, весь обслуживающий русский персонал был вывезен в Союз. Окончательно депортация закончилась в 1945 году, после того, как Красная Армия вошла в Харбин. 
Часть харбинцев была репрессирована, но большинству удалось избежать тесного знакомства с НКВД и расселиться по стране.
В частности, в Свердловске.
Позже термин "харбинец" или "КВЖДист" сменится другим, более известным – "шанхаец". Связано это с тем, что русскую диаспору в Шанхае чаша сия тоже не миновала.
Кстати, Александр Вертинский (да будет вам известно) тоже относится к разряду "шанхайцев"
Ну, а наши "шанхайцы" жили весьма небогато, из китайского барахла были только халаты, да большой, на два литра, термос с нарисованной на колбе чайной розой.
Муж работал на протезном заводе деревопротезником (оказывается, и такая специальность была),  дочь готовилась к поступлению в институт, жена была, вестимо, домохозяйкой.
Что же запомнилось ещё с той поры?

Новый год, ёлка.
Не те синтетические ёлочки, которые ныне ставятся на столы, и убираются через месяц после наступления Нового года.
Нет – настоящая, под потолок, живая ель, купленная на ёлочном базаре, которую мы дружно украшали двадцать пятого декабря. На ёлку навешивались шары с символикой родного государства, бусы чуть ли не дореволюционной эпохи и вырезанные из цветной бумаги звёздочки, коробочки. Одним словом - мишура. 
Кроме того, доставались игрушки, приобретённые ещё в начале двадцатого века и самодельные гирлянды, склёпанные из лампочек для фонариков, покрашенных каким-то лаком.
Когда лампочки нагревались, лак начинал пахнуть, что являлось признаком того, что гирлянду надо выключать.
Негласно праздновали Рождество.
На Новый год приходили все ещё имеющие место быть родственники с чадами и домочадцами, одноклассники, и, пока ещё были, жильцы.
"Шанхайцы" как-то принесли на ёлку яркие китайские стеклянные шары, терракотовые фигурки и ароматические свечки.
Под ёлкой был склад подарков, которыми Дед Мороз одаривал всех присутствующих.
Было весело и печально – обычное настроение под Новый год.
Я обычно любил смотреть не на саму ёлку, а на её отражение в окне – там она казалась более загадочной, сказочной.
Пятнадцатого января ёлку убирали.

Надо сказать, что центр города в то время был большой деревней.
Деревянные дома с печным отоплением и удобствами во дворе, водоразборная колонка через квартал, верёвки с бельём, покосившиеся заборы, всяческая птичья живность во дворах, кошки, собаки.
У наиболее предприимчивых водились даже коровы и козы.
Сколько я помню своё житьё в этом дому – так это постоянная починка протекающей крыши, таскание воды с ближайшей колонки (пара вёдер на коромысле ласково называлась "дружки", и принести надо было "дружков" десять-двенадцать).
Зимой - колка и распилка дров, расчистка дорожек.
Летом – копание грядок, прополка огорода.
Наверно, с тех пор я и возненавидел все сельхозработы. 
Но не нужно думать, что всё было так плохо.

В моём распоряжении было, как вы помните, триста пятнадцать квадратных метров огорода, сто один квадратный метр двора и сада сто девяносто один квадратный метр. Да добавьте ещё дровяник с сараем, да чердак с крышей.
А что может быть лучше для пацана, чем лазанье по соседским сараям (по своему скучно) и сидение на чердаке, при этом старательно бередя душевные  и зализывая физические  раны?
Однажды, спасаясь от очередной проработки за низкую успеваемость, я наткнулся на останки фотоаппарата и ящик, в котором находились битые фотопластинки. Я, молодой дурак, не понял, что за сокровище держу в руках, и выместил на них всю свою обиду на школу, учительницу, родителей.
Что с меня было взять? Щен неразумный, телок мокроносый.
А в сарае мы с братцем наткнулись на старый патефон с выдернутыми внутренностями и стопку пластинок дореволюционного производства, среди которых были даже пластинки с односторонней записью – "гиганты".
Стыдно сознаться, но повели мы себя как среднестатистические улично-дворовые мальчишки – уж больно хорошо летали эти пластинки, сшибая в своём полётё всякие бутылки и прочие мишени.
И некому было выпороть нас за неуважение к будущим раритетам.
А кто знал, что всё это лет через тридцать-сорок станет этим, как его назвать? – раритетом?

Зимой мы занимались постройкой снежных изб – "иглу".
Потом, когда мы будем ходить по Северам зимой, я вспомню это искусство, и меня обзовут "главным иглульщиком всех зимних походов".
Летом – строили шалаши из ботвы, рыли землянки.
Самым любимым и наказуемым (естественно, если поймают) делом было забраться на крышу, спрятаться за трубу и высмолить сигарету "Шипка".
Мать, будучи главным инженером проекта,  моталась по цементным заводам пятилетки, и моим воспитанием занималась бабка.
Странное это было воспитание.
Обычно как бабушки внучков воспитывают? Правильно – всё их воспитание сводится к трём постулатам: "туда не ходи, с тем не водись, а вот этого вообще не смей делать".
Я от бабки подобных ЦУ не слышал никогда.
Почему-то запомнились вечера. Я, набегавшись и налазавшись где только можно и не можно, сначала веду себя ниже травы, тише воды, усердно смотря в телевизор, на экране которого тётя Тамара Останина рассказывает какую-то детскую сказку.
Сказка мне не нравится – мои бабки знают сказки гораздо интереснее.
Поэтому я начинаю приставать к ним с просьбой что-нибудь рассказать.
И вот тут я открою очередную тайну детства.
Я знал три русских языка.
Первый – обычный, на котором писали и разговаривали. 
На втором мы разговаривали на улице.
А третьим языком был церковнославянский.

Знанием этого языка я обязан прабабке, которая была религиозна до мозга костей, не взирая на непогоду, посещала все церковные службы и хорошо знала Священное писание.
Нет, меня в религию не затаскивали, креститься не заставляли, но по вечерам, когда я приставал с просьбой "а почита-а-ать" прабабка не только читала  очередное жизнеописание какого-нибудь святого или страстотерпца, но и показывала и называла мне буквы, учила, как правильно их проговаривать и писать.
Наверно считала, что знание лишним не будет.
И оно, действительно, лишним не оказалось, потому что в старших классах школы, начитавшись Конан-Дойля (помните его рассказ "Пляшущие человечки"?), мы, недобитые террористы и подпольщики, использовали церковнославянский шрифт для таинственных записок, которые передавались во время урока с соблюдением всех правил конспирации.
Да и сейчас, хоть прошло с тех пор чуть более полувека, кое-что прочитать (хоть и с трудом) я могу.
В основном любовь к литературе мне прививала бабка.
Делала это очень грамотно и профессионально (вы ведь не забыли, что она некоторое время работала преподавателем словесности в гимназии?), читала мне не столько "детскую" литературу (мне кажется, что мы её оба не долюбливали), сколько литературу "взрослую".
Саббатини, Жюль Верн, Мамин-Сибиряк…
Список можно продолжить.
Денег на книги не жалели.
Подписные издания, детские энциклопедии, библиотеки пионера – на всё это можно было подписаться, причём недорого.
Книги ценили, но фетиша из них не делали, на полках не застаивались, но "до дыр" не дочитывались.
"Берегите книгу – источник знаний!".
Я застал ещё то время, когда радио "на прямую" транслировало оперы, концерты, театральные постановки.
"Зрительный зал включается без дополнительного предупреждения".
Слушать всё это было крайне интересно.

И по театрам меня бабка водила.
И тоже на "взрослые" спектакли.
Или я был неправильным мальчиком, или дремали во мне актёрские таланты, но в театр, а особенно в оперу, я ходил с большим удовольствием.
Тем более, что мне всегда рассказывали содержание спектакля, на который мы идём.
Складывалось впечатление, что бабушки в молодости мало того, что были завзятыми театралками, но ещё и были вхожи в круг театральной богемы.
Когда бабушки вспоминали артистов оперы Фатьму Мухтарову, Аркадия Ульянова, Василия Ухова (я уж не говорю об Иване Козловском и Сергее Лемешеве), то казалось, что они говорят о своих старых друзьях.
Музыкальная (и не только) память в те годы у меня была молодая, большим объёмом наук не обременённая, и я знал "на память" либретто многих опер, что позволяло мне (часто не к месту), цитировать что-нибудь вроде "вот где старца проклятье", или "так вот кто безымянная красавица твоя".
Ну, и конечно же, "Сердце красавицы склонно к измене".
Со стороны, наверно, это было смешно.
Любили мы с бабкой заглянуть и в оперетту, особенно когда шёл спектакль с Анатолием Мареничем и Полиной Емельяновой.
Я видел Анатолия Григорьевича во многих спектаклях, но особенно запомнился он мне в оперетте Клары Кацман "Марк Береговик".

Прошло уже около пятидесяти лет, но как-то вот сохранилась в памяти сцена с декорациями уральской деревни (оперетта  была поставлена по мотивам бажовских сказов), толпа деревенских баб, в которую с криком: "Разойдись, народ, Васька Кокшаров идёт!" вваливается Маренич.
Зал встречает его аплодисментами, а он с ходу начинает петь:
"Эх, я по лесу, я по лесу доброму ходил,
Золотишко по долинушкам я мыл.
Эх-ма, эх-ма, не намыл себе ума".
И где взял он эти разношенные сапоги, рваный треух, крест на засаленном гайтане?
Жидкая бородёнка, синяк под глазом, взлохмаченные волосы…
Бабы отмахиваются от него, а он продолжает:
"Пожалейте, пожалейте, бабоньки меня!
Пожалейте, пожалейте, милые меня!"
Пьяная настырность, с которой он пристаёт к бабам, качающаяся походка, надрывный  голос.
Бабам надоедает пьяный никчёмный мужик, и они гонят его с возгласами:
"Эх-ма, эх-ма, не намыл себе ума
Уходи, уходи ты дальше с глаз,
Уходи, уходи ты, пьяница, от нас".
 И с горечью, отчаянием, пьяной безысходностью – ответ:
"Эх-ма, эх-ма, всё пропил и всё прожил,
Эх-ма, эх-ма, чёрту душу заложил".
 И бессильный пьяный пляс вперемежку с девичьими воплями и вскрикиваниями Васьки Кокшарова – фартового старателя, которого сгубили открытые им золотые жилы.
"Эх-ма, эх-ма"
Как говорится – хотите верьте, хотите – нет, но даже и сейчас, вспоминая почти пятьдесят лет спустя, мороз по коже продирает весьма чувствительно.
А каким же было впечатление тогда, в середине шестидесятых?

Увлечение театром привело меня в школьный драматический кружок, а в последствии и в студенческий театр миниатюр.
Но пробыл я там весьма и весьма недолго, ибо понимал, что рано или поздно я встану перед выбором – работать или "на театрах представлять".
Я выбрал учёбу и работу.
- Ох, и заливает, - подумает кто-нибудь из читателей. – Ох, и врёт, идеалист прошлого времени. Прямо-таки безгрешным ангелом себя изображает.
Вот вставную челюсть на анализ сдам – не вру.
Но слегка приукрашиваю.
Что делать – воспоминания о прошлом всегда предстают в этаком псевдоиллюзорном флере (во, завернул!).
Нет, кто скажет, что я был примерным мальчиком, тот первый пусть бросит в меня камень.
Курить? – Курил.
Драться? – Дрался.
Пятаки под трамвайные колёса подкладывал (и не только пятаки)? -  Подкладывал. И не раз.
На велике, прицепившись к грузовику, гонял? – Ой, гонял!
А в школьном дневнике…
Всё, хватит. Хорошего помаленьку.
Я был средне-статистическим советским шпанистым октябрёнком и пионером (дядькины гены в рецессиве) со всеми проистекающими оттуда последствиями.
В начале шестидесятых годов матери дали комнату в коммуналке.
Бабка уезжать из старого дома отказалась категорически.
Некоторое время спустя к ней перебрались брат и младшая сестра, и они зажили этакой родственной коммуной.

ПРЕДСНОСЬЕ.

" В одной знакомой улице
я помню старый дом
с высокой тёмной лестницей,
завешанным окном"
(Я. Полонский "Затворница")

А дом, тем временем, медленно разваливался.
Уже не помогали и брёвна, подоткнутые под стены,  какие-то стяжки, которые придумывал дед – дом разваливался.
Рядом сносились хорошие, крепкие дома, а наш дом с мезонином, заколоченными, чуть ли не в уровень земли окнами, постоянно протекающей крышей так и стоял этаким памятником неизвестно чему.
Из шести комнат жилых осталось только две.
Террасу и лестницу, ведущую на мезонин, пришлось разобрать.
Потолочные перекрытия сгнили, пол, при ходьбе, скрипел и прогибался, печки, несмотря на то, что печные трубы постоянно чистили, дымили как угорелые.

Но не унывали бабки с дедом.
К тому времени их суммарный возраст приближался к двумстам годам, но, несмотря на это, дом они обслуживали сами – сами рубили и пилили дрова, ходили по воду, чинили крышу.
К помощи потомком прибегали крайне редко.
По вечерам ходили в театры или кино – были в курсе всех новомодных новинок.
Если не шли в кино – смотрели телевизор.
Особенно любили смотреть репортажи с соревнований по фигурному катанию. Превозносили Людмилу Пахомову и Александра Горшкова, боготворили Людмилу Белоусову и Олега Протопопова.
И, по совершенно непонятной для меня причине, терпеть ненавидели Станислава Жука, Ирину Роднину и Алексея Уланова.
По комнатам летал совершенно бесбашенный голубь, прибившийся к дому во время жутких холодов.
Птичка прижилась, гадила только в специально подстеленную газету, и очень любила вылетать из-за старой горки, пугая вновь прибывших.
Если птичка не пугала, не ела и не сидела на любимой газетке, то основным местом её пребывания была постоянно незакрывающаяся, вечно скрипящая дверка платяного шкафа.
Голубь сидел на этой дверке и,  громко воркуя, высказывал своё мнение об окружающем.
По весне он стал вылетать во двор, но к вечеру всегда возвращался на свою любимую дверцу.
Прожил он где-то с год, и, как я помню, просто однажды выбрал свободу.

И мать моя и тётки пытались растащить эту коммуну по благоустроенным квартирам, но коммунары всячески отказывались – они тоже были свободолюбивыми и не хотели быть кому-то обязанными.
Даже своим детям.
Как только наступало тепло – эта троица начинала ходить по лесам, измысливая самые невероятные маршруты.
Иной раз и меня с собой брали.
И я, молодой, здоровый, двадцати с лишним летний лоб, к тому времени исходивший под рюкзаком немало километров, с трудом за ними поспевал.
Вроде бы как и двигались-то они не быстро, но, войдя в ритм, могли прошагать в своём темпе и пять и семь и пятнадцать километров без остановки на перекур.
Выглядело это следующим образом:
По лесной тропе идут трое в ряд. Самой старшей – семьдесят пять лет, остальным лет на пять-семь меньше. Идут эдак спокойно, о чём-то беседуют.
Час идут, два.
А сзади, с языком на плече, плетётся их внук, которому эти два часа беспрерывного хода уже в ботинках навязли, а просить остановиться не позволяет юношеская гордость.
Однажды  бабки привели меня в такое недоумение, что я даже усомнился в их адекватности.
Вдруг, посереди подъёма в гору, бабки разворачиваются на сто восемьдесят градусов и начинают подниматься в эту гору задом наперёд.
Это у них называлось "взад пятки".
На мою гримасу бабки предложили попробовать.
Я попробовал.
И оценил – подъём в гору давался куда легче, чем при, так скажем, стандартном восхождении.
И чувство тропы обострялось – третий глаз на затылке вырастал.

Я восхищался своими бабушками – в весьма почтенном возрасте (семьдесят семь и шестьдесят девять лет) они исхитрялись накручивать по двадцать – двадцать пять километров в день, причём не по асфальту или грунтовке, а по лесной дороге и всяческим буеракам.
Их способность к ориентированию на местности была идеальной – они выходили  именно в то место, куда им было нужно.
А то, что они совершенно не боялись заночевать в лесу безо всяких там палаток и спальников, при минимальном костерке, укрывшись на случай дождя дырявым полиэтиленом – так такого я и у молодых не видел.
И вот всё это наследство бабки своему внучку и передали.
Да, я тоже весьма неплохо ориентируюсь на местности, не боюсь заночевать под ёлкой.
И я очень люблю куролесить по болотам и буреломам.
А уж как эти буреболота любят заведенные в них  ребята, какие любвебильные слова они говорят в мой адрес, я, прикинувшись скромным, умолчу.

В качестве иллюстрации к сказанному – фрагмент письма, полученного мною в бытность на военных сборах:
"Как ты уехал, погода испортилась, идут дожди и холодно. Был ураган, и у нас снесло с крыши несколько листов железа. В день твоего отъезда мы ходили в Широкореченский посёлок, до него 14 км, туда и обратно – 28 км, да по лесу ходили, да по посёлку, так прошли пешком 30 км, может быть и с гаком. В субботу не решились из-за непогоды куда-нибудь поехать, пошли по реке Ольховке до ж.д. станции Комсомольской около Уралмаша и пошли по лесу. Только зашли в лес, нашли гнездо маслят и несколько штук шампиньонов, хватило на жареху. Всего прошли не менее 25 км. Завтра пойти в лес, вероятно, не придётся, т.к. дождь льет почти не переставая. Придётся пойти в кино. Занимаюсь сбором ягод, порядочно засахарила клубники и смородины и варила варенье из крыжовника.
13 июля 1973 г".
Перед тем, как отбыть на сборы, я подарил бабке шагомер, чтобы она могли отслеживать пройденный километраж.
Чем бабка с удовольствием и занималась. 
И это в возрасте семьдесят семь лет!
А кто сейчас, находясь хотя бы лет на десять помладше, подвигнется на такую авантюру?
Сомневаюсь.

СНОС.

"Место, на котором стояло здание,
подвергнувшееся сносу, необходимо
оградить забором"
(Из инструкции)

В папке лежит ещё один документ – "Адресный листок убытия", который надо было заполнять только "фиолетовыми чернилами, разборчиво, с ясными ответами на все вопросы".
Фамилия, имя, отчество, адрес проживания, адрес переезда…
И пункт 10 – причина выезда.
Снос дома.
Да, наконец-то дом решили снести.
И решение было принято 19 ноября 1973 года. 
Помню, что шёл дождь, что бабка ничего не хотела брать из старого дома, кроме завещанного ей трюмо и книг.
Помню расстроенные лица "коммунаров" – не хотелось им покидать старый, воспитавший их дом.
Но и жить в нём уже было не только невозможно, но и опасно – за день до сноса в нежилой половине обвалился потолок.
Снос дома проходил обыденно – рано утром, когда даже ещё вещи-то не успели вынести, приехал трактор, кран с булавой…
И началось сокрушение.
Потом это место надолго обнесут забором, создадут псевдоисторический Литературный квартал, построят театр и разобьют сквер.
А на месте соседского сортира, который мы по детству разнесли, бросив в выгребную яму пачку дрожжей, поставят памятник большой и чистой любви.
Вот, собственно говоря, и всё.
"И кто писал – не знаю, а я, дурак, читаю"

апрель 2013 год.