Виноград. Из повести Первый поцелуй

                Виноград

     …а помнишь, как я заманил тебя из села? Заманил громадной гроздью медово-пыльного винограда, едва уместившегося в объятиях. А еще пригоршней шиповника – багряного, слегка сморщинившегося, тронутого первыми утренниками и оттого
по-особенному сладкого.
     Я принес дары с поля, где мы вкалывали - городские рекруты на отбывке осенней повинности.
     Кормили, естественно, дрянью. Озлобленные поварихи старались сотворить из лежалых круп и овощей невероятное, ворожили над подливами, соусами, чтобы варево хоть отдаленно напоминало еду. Они старались. Но вот беда, я недавно выскочил из больницы с  предъязвенным обострением, соусы не для меня. Стоя в очереди,  всматривался в лица твоих подруг-поварих и не находил ни одного человеческого. Они были задымлены, перекошены над кипящими котлами. Чистый женский мат прорезал грязную дымищу. Это были шифрограммы по поводу ворюги-снабженца. Ясно, меня пошлют подальше, обратись я с вычурной просьбой избавить от подливов и перевести по возможности на диетпитание.
     Акриды по-советски, не брезгуйте, товарищи…
Блюминг, по которому скользили жестяные подносы, был уже передо мной – тарелка туда, тарелка сюда – и дымящаяся изжога вылетает в серийном оформлении. Какие капризы? Напичкать городское быдло, часик-другой поваляться на травке у кухни, а там вечерняя готовка…
Сейчас механическая рука плеснет пойло, и я снова полдня буду таскать тяжеленные корзины с виноградом, загибаясь от изжоги…
     И тут я увидел Глаза.
Случается же! – среди рябых поселковых лиц, закоснелых  в унынии, с неизгладимым отпечатком рабского труда, просияет диво дивное. Неземной красоты женское лицо, такое мягкое и чистое, что не в силах его замутить повседневное хамство, грязь, попреки начальства – ничто! Таких не встретишь в салонах, на конкурсах красоты. Никакой макияж не создаст природный, молочной белизны и свежести цвет лица.
     Да только ли? Ты светилась добротой. Я помню с какой жалостью ты взглянула на на мученическое лицо. И приостановила работу. Черпак замер на полдороге к миске - ты, родная, нашла секундочку. Хрипловатым, продутым на степных ветрах голосом спросила:   
    - «Вы не желудочник? Может быть… без подлива?..»
В чаду, в дыму, у котлов ты была неотличима от подруг, я не разглядел раньше. А сегодня раздавала, я стоял последним. Это была удача. Чуть не захлебнувшись от счастья, обостренного трехдневной голодухой, я пропел тебе слова!.. И понял – спасен. Теперь всегда становился в очередь последним, а ты оповещала подруг – «Ну как там  м о й  диетчик? Без подлива, девочки…»
     Теперь был порядок. Порядок был бы абсолютный, кабы не таинственные исчезновения. Куда ты пропадала вечерами? Поварихи жили тут же, в соседнем бараке, а ты исчезала. После работы спешил на кухонный дворик, и - впустую.
     Откуда было знать, что семья без матери, отец-механизатор сутками в поле, а хозяйство с братишками-сестренками, козами-курами держится на тебе, и ты лишь полсмены подрабатываешь в столовке?

     Целомудрием, именно целомудрием дышала твоя детская красота. Передать своими словами нельзя. А вот чужими – можно попробовать.
     Мои сослуживицы даже годы спустя, лишь речь заходила о женской красоте, вспоминали тебя. Они не догадывались, что каждое слово поющей занозой впивается в мое сердце. Тебя, а не мировых кинозвезд они ставили в пример. А что значит, когда женщина оценивает женщину? Тем более, как образец русской, запропавшей в легендах и веках красоты? Да что они видели! Скромную русую девушку, чудесные глаза, ладную фигурку, споро хлопотавшую меж адских котлов. Видели бы с мое, что бы запели?..
     Напоследок я все-таки одарил тебя.

Ни до, ни после, ни на одной выставке я не встречал подобного.
Это была настоящая царь-гроздь! Царица винограда. Среди тысяч кистей на пыльных плантациях, где трудились уже с месяц, ничего похожего я не видел. Это была особая, только для тебя отлитая гроздь. Сказать – с лошадиную голову?  Ничего не сказать. Дело не в размерах, даже неправдоподобных. Главное в том, что была она такая же золотоглазая, прозрачная, медвяно светящаяся, как и ты. Золотистая пыльца, опушавшая каждую янтарную зеницу, была точно в тон твоим, опушенным мохнатыми ресницами, глазонькам, чисто и нежно вправленным в мир, глядящим в мир без прищура даже в слепящий день.
     Гроздь провисала до самой земли, плотно окруженная широкой листвой. Потому и была не видима глазу, замыленному механическим выбором среднесортовой продукции. 
     Выискивая местечко поудобнее, я присел передохнуть меж рядков, а рука еще шарила сзади, выискивая опору. Чуть не подпрыгнул, уткнувшись во что-то прохладное, нежное, тяжкое. Не оборачиваясь, не веря чуду наощупь, похолодел. Боязливо трогая небывалые, удлиненно-округлые в целом и тщательно отграненные в каждой детали виноградины, осторожно, лист за листом раздвинул основанье лозы и обеими руками поднял гроздь. Завороженный, покачал на ладонях, не решаясь отделить от золотой пружинки, матерински связывающей с лозой и… и напугался. Торопливо оглядываясь, по-собачьи принялся выгребать яму в земле...
     Я отыскал запретное, уникальный самородок, и государство непременно займется изъятием ценности!.. Может быть  даже описью  и прочей, соответствующей драгоценной находке бредятиной!..
     Некоторые основания имелись. Бригадир под благовидным предлогом вполне мог забрать себе…
     Я все-таки расхохотался. Прекратил рытье, завернул гроздь в рубаху и оврагами,  по окраине плантации, прокрался на кухонный двор. Ты вышла, и я  развернул сокровище.
- «Это… это мне?» - запнулась, изумленно взирая на вознесенный двумя руками
янтарный слиток. Тебя даже отшатнуло к дверному косяку. Не решаясь принять дар, лишь всплеснула в ладоши.
- «Скорее, скорее, спрячь куда-нибудь!..» - торопил я. И все же успел разглядеть
произошедшую перемену. Перед силищей мира ты стала маленькой девчонкой. Не хватало лишь тоненького пальчика во рту. Так прикусив палец, таращат дети глаза на заморское чудо. На какого-нибудь слона из заезжего цирка, под звон колокольчиков ведомого по улицам…
     Но подивиться вдоволь не было времени. Мы торопливо спрятали трофей за сараем и разошлись, что называется, по рабочим местам.
     Бестолковое подношение не давало покоя всю ночь. Завтра отъезд, а я даже не знаю имени…
     Поднявшись чуть свет на заре, отыскал в росистых кустах шиповник.  Сочные ягоды с едва приметной кислинкой тяжелыми редкими бубенцами рдяно светились изнутри, провисая на полуголых ветках. Ежась от огненной росы, я собрал их в заготовленный кулек с адресом и понес. Успел как раз. Ты прибыла из дома, готовясь к смене переодевалась, запахивала белый халат. Смущенно выслушала поспешные благодарности, а в ответ на приглашение в гости, когда окажешься в городе, молча кивнула, улыбнулась…

      Звонок раздался великолепно – никого не было дома! Я мог по-настоящему встретить и отблагодарить. Приготовил  столик с угощением, подобрал музыку...
     На условленной площади у гостиницы перетаптывались от нежданного морозца ожидающие. Шаркали подошвами, переговаривались на разных языках. Сыпал первый предзимний снежок, празднично порхая у фонарей. Сновали машины, люди. Я боялся тебя не узнать.
 
    И не узнал.
   
…головы зевак, точно подсолнухи за светилом, стали разворачиваться за сиянием. Я потянулся за ними. Сквозь толпу, улыбаясь, шла ослепительно красивая женщина с непокрытой головой. Она была в легоньком синем плаще. На распущенные полыхающие волосы ложились крупные хлопья. Ложились и тут же таяли, привспыхнув голубыми огонечками. Двое кавказцев дружно засеменили к женщине, торопливо извлекая из-под пальто букеты лиловых хризантем. Везет же людям! - завистливо подумал я. Впрочем, тут же одумался. Пусть ты и не такая слепящая, но твоя-то красота истинная, не городская. А золотистые волосы, если их распустить…
     Господи, да что же это творится? Кавказцы, обиженно расступившись, с нескрываемым удивлением глядели в мою сторону.
- «Ой, здравствуй!.. так торопилась, причесаться  не успела…у вас холодрыга, а я по-
летнему… вот плащ у подруги одолжила… пойдем куда-нибудь, в тепло…»
Я внутренне скрепился, постарался сделать вид что сразу узнал, и вообще все в порядке.
     Конечно пойдем, согреемся, это в двух шагах. Ты голодная?
     И голодная, и холодная…
     Будешь и теплая, и сытая…-  весело перебрасываясь, мы перебежали дорогу, двор и нырнули в тепло, где поджидал поджаренный, только смолотый кофе, согревающий одним уже запахом. И коньяк, и фрукты, и копченая колбаса кружочками…

     Все оказалось чудесно. Ты легко согласилась остаться, позвонила подруге и отпустила ее душу. В коммуналке пришлось бы ютиться на полу. Да и тащиться по слякоти через город?..
     Я благодарно поцеловал тебя. Мягкие губы, зарозовевшие от тепла и огненного глотка, ответили как родные, по-домашнему ласково.  Не было ни смущения, ни надсады в преодолении первого порыва, прикосновения…

     Невероятно красивая, добрая необыкновенно (и очень небезопасно добрая в одичавшей псарне)… ну отчего тебе так не везло? В двадцать годков уместилась и материна смерть, и вынужденное расставание со школой, и работа посудомойкой, раздатчицей, поварихой… А небывалая красота?
     Тебя еще девочкой приглядел буфетчик из придорожного ресторана. Насулил золотые горы, взял в помощницы, обласкал,  изнасиловал…
     И - поехало.
Дружки ресторанные продали тебя в подпольный бордель. Напоили силком до полусмерти, связанную заперли в подвал, несколько дней истязали, морили голодом, грозились убить если не согласишься. Знали, отец круглые сутки на работе, дома малые дети, никто не поможет. Чудом осталась в живых. Вырвалась, да только отметина, оставленная на теле, ранила и душу.
     Солнечная девочка жила в страхе преследования,  расправы. Только теперь я понял отчего так тревожно алеет шрам на нежной шелковистой коже. Длинный тоненький шрам (дошло - ножевой!)  под левою грудью не заживал ни в душе, ни на теле.
     Подавляя тяжкий ком, распирающий горло, я осторожно целовал его, сдерживал рыданья и гладил, гладил русую, несчастливую головку…

- «Ну так что, соглашаться, или?..» - лежа в постели, не ожидая ответа, ты смотрела в
мои глаза. Я даже не был соломинкой для утопающего, и ты отлично это понимала. Спрашивала так, барахтаясь напоследок в заводи перед отплытием в море. Да и что отвечать? Бросить семью, кочевать по квартирам без близкой перспективы больших денег? Тебя – диво дивное – следовало одеть так, чтобы все соответствовало небывалой красоте, стати.
     Иначе - бессмыслица.
     За себя я не боялся, но что мог предложить? – не банкир, не министр. Ты настроилась на плаванье под парусами в сверкающем городе, на деньги в столичном ресторане, куда зазывал помощницей бармена знакомый подруги. Завтра ты должна дать ответ.
Я понимаю, делить с барменом придется не только стойку. И подруга школьная понимает, в их кругу  заведено - деньги скрепляются кровью, постелью, тюрьмой. И ты, несмотря ни на что, ей благодарна, она не отвернулась как другие в трудную минуту, а предлагает шанс. К тому же шанс уйти от придорожных прилипал под прикрытие акул. И прилично подзаработать при этом…
- «Пожалуй, нечего выбирать… - вздохнула, помолчала. Повернулась и ласково, 
почти по-матерински, обняла -  не думай обо мне… не думай плохо… мне…
нам было хорошо…»
     А я гладил волосы, целовал млечную грудь, сеченную подлым ножом, и знал – это не повторится… не избудется.
    
     Поцелуй тот садняще отзывается во мне при одном только воспоминании о золотом винограде … я не могу  его видеть! Слышишь? Я его ненавижу, тот осенний янтарный виноград! Пускай летний, кисловатый, синий, мелкий, любой – только не тот, медово изнывающий, клонящийся к земле во всем великолепии гибельной своей красоты…
     Я его не выношу… не переношу его, слышишь!..