По ту сторону Ленинграда

 
Отцу и деду посвящается.

1-

    Километрах в трех от городка Сертолово 1, Средне-Выборгское шоссе пересекает Черную речку. Она не велика по размерам, на крутом берегу ее располагается братская могила. Среди множества фамилий, высеченных на гранитных монументах братской могилы, имеется фамилия моего отца Надеина Ивана Васильевича, погибшего 22 июня 1942 г. в боях за город Ленинград.
    Мемориал был открыт в 1975 году и является составной частью Зеленого пояса Славы, проходящего вокруг Ленинграда по местам, где с 1941 по 1944г.г.  шли ожесточенные бои по обороне города и снятию блокады, в которой он оказался. В 60-70 годах 20-го столетия устанавливались монументы и памятники героям Великой Отечественной войны, бурлило движение среди народных масс под громким лозунгом: "Никто не забыт - ничто не забыто!". Воздвигались огромные памятные сооружения по всей стране и в Ленинграде в частности.
     У руля власти в те времена стоял Л.И.Брежнев - командир Новороссийского десанта на Малую Землю. Желая всколыхнуть увядающую память о Великой Отечественной войне (за годы правления Н.С.Хрущева она действительно стала таковой) пропагандистская машина с неимоверной силой пробуждала память в народе о горе утрат и радости побед, возвышала у мировой общественности роль Советского Союза в этой войне. Преумножить свою личную славу, как мудрого государственного деятеля и как великого полководца на полях сражений Великой Отечественной войны, являлось для В.И.Брежнева в этот момент видимо тоже немаловажным. Решение свозить с окрестных мест останки погибших и умерших от ран в Великую Отечественную войну на крутой берег Черной речки в одну огромную могилу было принято сразу же по окончании войны, когда минеры очищали леса, поля и луга от взрывоопасных предметов.
     Место было выбрано не случайно, так как очень удобно для работ по перезахоронению своим, близким расположением к военному городку и шоссе. Надзор возлагался на воинские части, расположенные поблизости.
 
 -2-

Был ясный солнечный день середины лета 1941 года. Как сейчас вижу, перед глазами желтый от лютиков луг. Возле военкомата деревни Матакса толпился народ, провожая на войну своих родных. Духота, теснота, непонятная сутолока меня и моего брата Валентина быстро утомили - мы захныкали.
Мать нас выгнала на луг, усыпанный желтыми, слепящими глаза цветами. Почуяв свободу, мы стали бегать и кувыркаться. Нам было весело, скука прошла, но ненадолго. От однообразия наших занятий мы вновь начинаем хныкать и проситься домой. Ни кто тогда из нас не знал, что радости нашей наступил конец. Превозмогая горесть расставания с любимым мужем, наши неуместные капризы и очередного сына, как будто почуявшего что-то неладное, неистово бившегося в утробе, мать держалась до последнего момента стойко, приводя в изумление знакомых.
При погрузке на машины моему отцу место досталось у заднего борта. Воспользовавшись этим, мать через борт машины передала отцу для прощания моего брата. Отец обнял его, поцеловал и стал обратно подавать матери, но тот вцепился в отца и стал неистово реветь. Еле оторвав от себя, он передал сына матери, она опустила его на землю,  и хотела уже было передавать меня, но в этот момент машина тронулась. В один голос взревела вся масса присутствующих людей, наши голоса утонули в общем реве. Скрывая свои слезы и чтобы не видеть рыдающей семьи, отец нахлобучил на глаза фуражку. Машины клубя пылью, устремились вдаль, унося его в историю. Таким он остался в моей памяти на всю жизнь.
 

-3-

После короткой подготовки он был направлен в стрелковую часть 23 Армии, сдерживающий фашистско-белофинскую свору, на Корельском перешейке. Силы были не равны и наши части вскоре были прижаты к Ладоге. Здесь его ранило дважды в левую руку. Санитары не успевали выносить раненых с поля боя, была дана команда: "Все кто может, самостоятельно пробирайтесь на эвакопункт".
Огонь противника был настолько сильным, что было невозможно оторвать головы от земли. Отец залег уже тяжело раненым на валун. Это заметила "белофинская кукушка". На малейший шорох за валуном "кукушка" отвечала прицельным огнем. Пули цокали о гранит с визгом и летели в стороны, осыпая его гранитной крошкой.
Живая цель за валуном продолжала жить. Видимо снайпер сильно нервничал, ошибаясь в точности выстрелов, чем создавал предпосылки для выживания мишени.
Стояла неимоверная жара. Кровь,  хлеставшая из ран, быстро запекалась, превращаясь в липкое, красное месиво. Сильно хотелось пить. Уже немела от неподвижности вся левая сторона тела, но пошевелиться было нельзя. В таком состоянии ему пришлось за валуном пролежать до сумерек. Спасительная прохлада вместе с легким туманом стала окутывать перелесок. На фоне тускнеющего неба вырисовывались изрубленные осколками сосны.
Какая-то неимоверная тишина воцарилась вокруг, а вместе с ней непонятное состояние наполнило все тело: то ли сон, то ли обморок. К горлу постоянно подкатывалась тошнота. В глазах мелькали разноцветные искры, в ушах стоял сильный звон.
    В небе стали зажигаться одна за другой звезды. Винтовка была при мне, и я выстрелил в сторону снайпера несколько раз, как бы предупреждая его о том, что я тоже вооружен и еще живой" - так отец рассказывал матери, когда она приезжала к нему в госпиталь. Потихоньку пополз в сторону санитарного сборного пункта. При каждом движении острая боль пронизывала все тело, но я сжал зубы и старался не стонать, понимая, что снайперы и на звук могут стрелять довольно точно, а их здесь было видимо - не видимо. Это мы сейчас знаем, что у финов было излюбленной военной тактикой применение обильного насвещения места их действия снайперами. Об этом в те времена предпочитали наши органы молчать. Бороться с ними мы не умели, поэтому делали вид, что ни чего особенного в этом нет.
    Полз к месту эвакуации, ориентируясь по звукам и всполохам артстрельбы. Она хоть и поредела, но продолжалась, отдаваясь дрожью по земле на ползущее, искровавленное тело. Сколько это продолжалось, не помню - рассказывал отец матери, только в расположение своих приполз внезапно, свалившись через голову с какого-то обрыва. Меня подобрали и понесли в общую кучу стонущих раненых.
    Где-то рядом плескалась вода, но добраться до нее не было возможности, а пить от этого хотелось еще сильнее. Погрузиться в темноте не успели. Баржи, переполненные ранеными, скучившись, стояли у берега, когда на рассвете налетели фашистские самолеты. Заревели и завыли все системы, заухали зенитные пушки, началась беспорядочная ружейная стрельба, люди хаотично заметались по берегу. Раздалась команда: «Срочно отчаливать!» А в баржу уже отчалившую, в которую меня хотели грузить, но почему-то замешкались – угодила бомба. Кровавое месиво, поколебавшись на волнах, быстро исчезло под водой. Уродливый остов баржи медленно клонился на бок и тонул.
     Вой самолетов и бомб перемешался со стонами раненых и умирающих. Я бежать не мог и залег рядом на берегу. В последнее мгновение услышал, отдавшуюся в очумевшей голове команду: «Спасайся, кто как может!» Я то, уже спасся, подумал я, хотя бы потому, что не успел погрузиться на эту баржу, и потерял сознание. Очнулся уже на барже. Она шла полным ходом по Ладоге. Самолеты нас не трогали, так как была выставлена дымовая завеса. Как долго мы шли до Ленинграда, не знаю, но помню, как радостно забилось сердце, когда увидел знакомые силуэты. Прошло лишь три месяца с начала войны.
 
-4-

Проводив на фронт мужа, мать вернувшись домой, через соседку получив записку с просьбой срочно явиться в сельсовет. Не откладывая это  «в долгий ящик», оставив соседке под присмотром двоих детей, благо было еще светло, она опрометью понеслась в сельсовет, где очень вежливо и корректно ей вручили предписание о срочной эвакуации. «Стреляйте меня здесь на месте, нос маленькими детьми я никуда не поеду». Ей обещали грузовую машину для доставки к эвакопоезду. Ей предлагали «забронированное» место, как семье военнообязанного, в поезде на всю семью, но она упорно стояла на своем. ЕЕ из сельсовета отпустили тихо и мирно. Обрадованная она примчалась домой. Некоторое время, купаясь в своем простодушии, жила на старом месте в деревне Матакса.
    Была середина лета, а вернее 24 июля 1941 года, когда у нее появился на свет еще один сын. Она назвала его Василием, по просьбе своего очень любимого мужа, который хотел, чтобы у него было три сына, а последнего из них мечтал назвать Василием в честь своего отца – Кубанского казака из станицы Кужорская. В последствии мать узнала, что поезд, в котором она должна была эвакуироваться, разбомбили на станции Бологое. Желая обрадовать своего мужа, она с двухмесячным ребенком едет к нему в госпиталь в Ленинград. Ходили слухи, что он окружен со всех сторон и вот-вот немцы ворвутся в город. Трудно было в это не поверить простому обывателю, неискушенному в политике и в военных баталиях, человеку, обремененному семейными заботами и заласканному добротными деньками бабьего лета. Добралась до Ленинграда без приключений, но внезапно погода испортилась, и полил дождь. Грохотало от разрывов снарядов, от искореженных металлических оставов обрушившихся кровель домов, осенняя листва перемешалась с кирпичной пылью и мутной жижей хлюпала под ногами. То здесь, то там она натыкалась на патрули, но везде ей сопутствовала удача – ее пропускали дальше и даже указывали дорогу. Пропуском ей служил маленький сверток с младенцем, которого она бережно оберегала от ветра и дождя, промокнув сама до основания. Как она рассказывала: «Я добралась до госпиталя, в приемной меня дружелюбно встретили. Санитар предложил мне сесть в кресло, а сам по телефону вызвал кого-то. Оказавшись в безопасности и в тепле, устроившись удобно в кресле, стала быстро засыпать. Сквозь дрему я услышала, как по лестнице спускаются чьи-то ноги. Пытаюсь открыть глаза и не могу. Слышу, что кто-то подошел ко мне, стоит и смотрит. Наконец я с трудом глаза открываю и вижу стоит передо мной он – Надеин Иван Васильевич!
 
-5-

Встреча их была не долгой, но трогательной и нежной. Увидев очередного сына, он воскликнул: «Ну, добре ж будет казак!»
    В этот момент малышка, услышав голос отца, заулыбался, словно понял о чем идет речь. А речь действительно была напутственной: «Ты, Таня, от города Ленинграда не отрывайся, держись поближе к нему, а по возможности окажись в нем на совсем, прочно! Будешь рядом с этим городом – не пропадешь, будут живы и дети. Это такой город, который никак нельзя сдавать, а взять его никто никогда не сможет!» Это была инструкция отца всем нам на всю последующую жизнь. Побывав у него в госпитале, она видела, что дела его совсем плохи. Левая рука была на перевязи и не действовала от кончиков пальцев до плеча, но он не унывал, был весел и говорлив. Вообще-то он принадлежал к числу балагуров, играл хорошо на гармошке и под нее пел песни. Эта гармошка долго хранилась в нашей семье, мать думала, что мы научимся на ней играть, но нас судьба понесла по другим дорогам.
    Гармошка долгое время хранилась в семье, как реликвия, но через многие годы сохранить ее не удалось, осталась она лишь в моей памяти, как инструмент нашей детской забавы. Я помню, как мы с братом Валентином, сидя на полу, ухватившись за нее, он с одной стороны, а я с другой, таскали ее туда – сюда и орали песню, любимую нашего отца: «Скакал казак через долину». Смысла этой песни мы не понимали, слов ее до конца тоже толком не знали, но нам казалось, что мы очень похожи на казаков. Валентин сидел на метле, вместо коня, а я на обыкновенной палке. Вокруг нас были разбросаны подушки большие и маленькие, символы наших славных побед в боях с немцами. О, о них-то мы уже много понаслышали очень, очень плохого, да и прочувствовали на своей детской шкурке не мало! Матери не было дома, поэтому торжество победы над врагом мы исполняли, как нам казалось, лихо! В результате детской шалости с музыкальным инструментом, у гармошки стали «западать голоса»!
    Песня «Скакал казак через долину» была семейным гимном и всякий раз , когда мы собирались семьей, мы непременно ее исполняли, каждый по-своему истолковывая ее духовное содержание. Это величественная, привольная, полная драматизма песня всегда вызывала слезы на глазах у нашей мамы. Мы долго потом ее успокаивали, но успокоившись, она вновь просила исполнить эту песню, видимо что-то персональное свое она в ней чувствовала, но передать словами нам, так и не смогла. К сожалению, она была не из числа красноречивых людей, а людей, у которых каждое слово словно булыжник, весомое и крепкое. Такими булыжниками много она смогла добиться в жизни, а вот передать тонкости человеческих чувств и переживаний – нет! Повзрослев, включившись в казацкое движение, в период «гласности и перестройки», мы недостаток этот восполнили с лихвой.
    Пламя войны бушевало у стен Ленинграда уже с огромной силой. С каждым днем осажденный город начинал чувствовать ярость фашистов все явственнее. По улицам ходить было опасно, потому что,  в какой момент и где ухнет снаряд, никто сказать не мог, а они сыпались на город непрерывно. Каким чудом матери удалось остаться невредимой с маленьким сыном, остается загадкой, но она вернулась в Матаксу окрыленная встречей с мужем, здесь ее ждал сюрприз – извещение о срочной очередной эвакуации.
 
-6-

    Матакса – это деревня, расположенная километрах в двенадцати от железнодорожной станции Грузино. Смутным, расплывчатым пятном она осталась в моей памяти, но отдельные моменты сохранились с такой явственностью, что даешься диву.
    Жили в большом, деревянном доме, разделенным перегородкой вдоль на две части.  Общая кухня, коридор, а через него вниз по ступенькам  - сарай. Там была корова «Зорька», куры и поросята. Рядом с домом был глубокий колодец и луг, а за ним стоял дремучий лес. К сараю с заднего торца дома примыкал большой овощной огород, а картофельное поле было где-то в другом месте. Помню, мать взяла меня с собой, когда шла на окучивание картошки. Я сидел в меже и любовался окрестностями, внезапно раздался сильный свист – по железной дороге мимо нашего поля медленно двигалось какое-то чудовище! Я перепугался и заорал, мать успокаивая меня, сказала: «Что ты мой маленький дурачок испугался, ведь это бронепоезд, он ни чего тебе не сделает». Я не помню, как успокаивающе это на меня воздействовало, но до сих пор в моем воображении по рельсам идет какая-то огромная неразбериха: колес не видно, трубы тоже, пыхтит и во все стороны торчат какие-то палки с башнями. Потом я не раз видел в кинофильмах бронепоезд, но это не такое уж страшилище, как мне показалось тогда. Видимо детское воображение сильнее, эмоциональнее, ярче, оставляет на долгие годы отпечаток пережитого и даже влияет на формирование личности. Из таких ярких детских впечатлений у меня сложился калейдоскоп зрительных ощущений, помогавших мне в моей зрелой жизни.
    Колодец рядом с домом был объектом нашего особого внимания. Я, мой брат Валентин и Левка (наш сосед по комнате), любили бросать в колодец булку с маслом, этот процесс назывался у нас – кормление рыбок. Когда нам надоедали какие-то игрушки, мы тоже их отправляли туда, но это уже называлось – бульканьем. «Кормление рыбок» и «бульканье» порой нас так увлекали, что мы забывали про другие забавы до тех пор, пока не получали подзатыльников от взрослых, за озорства у колодца. Взрослые, видя наше возрастающее пристрастие к колодцу, решили сделать к нему дверь в навесной деревянной части и поставить замок, но перед этим почистить. Достали из него множество наших игрушек, пропавших из хозяйства вещиц, инструментов и даже заржавевший наган, чем привели нас в огромное изумление, ведь мы такое чудо туда не кидали. Мы очень огорчились, когда узнали, что рыбок там не оказалось.
    Наши огорчения прошли, когда появилось у нас новое пристрастие – гоняться за бабочками. Луг перед домом был большой, цветов много, трава выше нашего роста. В погоне за красивой бабочкой мы иногда теряли ориентировку и убегали далеко от дома. После долгих поисков, родители нас находили уснувшими от усталости. Пришлось отобрать сачки. Мы долго на этот раз томились бездельем, но вознаграждены новой идеей – искать в кустах сирени, черные ягоды черемухи. Черемуха действительно там росла, но была так высока, что внизу ягод не должно было быть, но откуда нам тогда было это знать? Всякий раз, после длительных поисков, мы вылезали из кустов исцарапанные. Мы друг перед другом гордились своими ранами, как настоящие охотники, рыскавшие по джунглям. Тот, кто оказывался самым израненным, получал прозвище – «джунглян». Этот почетный титул носился до очередного залезания в кусты. Это в конце – концов стало настолько заразительным мероприятием, что мы лезли в кусты не столько в поисках ягод, которых мы все равно не находили, сколько для того, что бы получить это звание. Вскоре мы превратились в «ободранных кошек», по выражению наших мам и нам запретили близко подходить к кустам. Для большей надежности кусты оцепили колючей проволокой. Нас предупредили, что всякий кто полезет в кусты, сможет зависнуть  на этой проволоке до тех пор, пока не придет кто-нибудь из взрослых и не снимет. Это нас на какое-то время напугало. Раны на наших телах быстро зажили, лохмотья на одеждах родители заштопали, и нам вновь захотелось приключений. На первый раз мы робко пролезли под проволокой. Пролаз был удачный, нас это  вдохновило, и притупило нашу бдительность. Опрометчивость оказалась наказуемой. Один из нас – Левка Оборин, зацепился карманом штанов за колючки, а я лбом зацепил несколько колючек сразу. Наш неимоверный вой испугал Валентина. Он опрометью кинулся бежать от опасного места, но споткнувшись, тоже зацепился за проволоку. Когда взвыл перепуганный Валентин, наверное, услышала вся деревня, а не только наши родители. Нас вытаскивали из западни, пригрозив, что в следующий раз при подобных обстоятельствах оставят в таком положении на несколько дней. Этого нам хватило, чтобы про эту затею забыть на всю жизнь. Всякий раз, когда я в дальнейшем видел в кино заграждения из колючей проволоки, они вызывали  у меня в памяти воспоминания детства по преодолению этой преграды, и невольная улыбка скользила по моему лицу. Иногда меня спрашивали, сконфузившись, я отвечал: «Да, это действительно грозная защита от врага».
 


-7-

Начало войны на нас мальчишек, особого впечатления не произвело до тех пор, пока не стали ощущаться перебои в продовольствии. Все взрослые куда-то бегали, что-то делали, произносили какие-то непонятные слова: «война», «бои», «передний край», «противник» и тому подобное. Мы продолжали свою беззаботную жизнь, но обстановка быстро менялась и вот взрослые предложили нам сходить к солдатской походной кухне за хлебом, недалеко от дома располагалась воинская часть. Нас долго учили, инструктировали и отправили под предводительством Левкиной сестры Лизы. Мне эта затея не нравилась, и я долго отнекивался, пока мне четко не дали понять, что обед зависит от того, принесем мы хлеба или нет.
    Дорога, по которой мы шли, пролегала мимо воинской части. С нее было видно, как бегали дяденьки военные, и дымилась походная кухня.
   По инструкции нам полагалось сделать страдальческую физиономию и плаксивым голосом говорить: «Дяденька военный, я не ел два дня ничего, дайте, пожалуйста, кусочек хлебца». Когда дяденька даст хлеба, сказать «спасибо» и быстро выходить на дорогу. Хлеб собирала предводительница Лиза (сестра Левки Оборина). Таким образом, мы все поочередно сходили к походной кухне, и каждый вернулся с кусочком хлеба. Я сейчас представляю, как сытые физиономии мальчишек убеждали дяденьку военного, что они долго не ели повторяя одни и те же слова. Это единственное в моей судьбе попрошайничество, хотя моменты были и сложнее. Надо отдать должное нашей матери, она всегда нам говорила: «Попрошайничать не смейте, а вот нищим отдайте последнее – Бог вас вознаградит». Ее слова были пророческими. Этот случай с походом к солдатской кухне был психологической проверкой, которую мы не прошли. После этого было много назиданий на эту тему и все сводились к одному – не сметь!
   Иногда в моем воображении вырисовывается дяденька военный, который наверняка видел в этом подтасовку, но был добрым и щедрым человеком. Какова его судьба оказалась в этой войне? Что выпало на его долю? Много раз в блокаду я вспоминал этот случай и даже иногда во сне видел, как дяденька режет от буханки ломать черного хлеба и протягивает мне в руки, я беру и просыпаюсь с тошнотой в горле. Хлеба нет, и не может быть его, кругом голод, потому что блокада. Хочется плакать от обиды, а слез нет – плакать нечем!
 
-8-

В сентябре 1941 года к нашему дому в Матаксе подъехал грузовик. Вышедший из грузовика военный приказал всем быстро грузиться. Это не было неожиданностью для матери, но трогаться с насиженного места в неизвестность с малолетними детьми было  и боязно, и не желательно.
     Под словом «всем» подразумевались семьи Надеиных, Обориных, Кубановых, Ивановых – все они дружили между собой, все они были предупреждены о предстоящей эвакуации. Времени на сборы, как объяснил политрук, у вас было предостаточно, поэтому грузимся не мешкая. Четыре семьи со скарбом кое-каким и детьми вскоре уже были готовы к отправке. В нашу эвакокоманду входили еще мать моего отца – Мария и сын сестры отца Нины, Игорь. Игорь был старше меня на один год и приехал с бабушкой Марией к нам перед самой войной.
    Ехали в открытой машине, накрапывал дождь. Машина шла очень медленно, так как дорога была забита беженцами. Мы впервые в жизни куда-то ехали, глазели во все стороны и забрасывали вопросами свою мать. Она быстро устала от них и предложила нам помолчать. Конечно, мы не понимали, что ее мысли совсем не здесь, они там, куда нас везут, а куда – нам не докладывал политрук. Начинало уже темнеть, а мы еще находились в дороге. Все сидевшие в машине дети сгрудились в середину кузова. Их накрыли чем-то от моросящего дождя, и мы могли выглядывать только через специально оставленные для этого щели.  Машина медленно ползла по шоссе и остановилась уже в темноте около большого деревянного дома. Деревянный гигант стоял на площадке от частично срезанного холма.
    В темноте он для нас казался каким-то сказочным дворцом. Бревенчатые стены уходили ввысь и сливались с вечерним небом. То здесь, то там выступали крылечки с навесиками, а вокруг раскачиваясь вершинами, шумели от ветра и дождя непонятные для нас деревья. Было сказочно-жутковато в этом незнакомом мире и вся детвора в машине притихла. Взрослые куда-то ушли, и их долго не было.
   Мы постепенно начали хныкать. Из-за нашего хныканья или потому, что взрослые уже решили свои вопросы, из темноты неожиданно для нас раздались звуки родных голосов. Они, о чем-то посовещавшись, влезли к нам в машину и она вновь тронулась.
    Я помню утро следующего дня, а может быть прошло уже много дней, но стояла на дворе солнечная погода. Через небольшие оконца лучики солнца ползли по моей кровати, стоящей у окна. За окном было так жизнерадостно, что не верилось, что вокруг идет война. Для природы, видимо, она не помеха. Все процессы идут своим чередом. Наша семья размещалась в небольшой комнатке за сценой деревенского клуба. Клуб был деревянным и располагался на краю деревни и скотного двора, на склоне холма. Невдалеке виднелся лес с осыпающейся золотистой листвой. Холмистые лесистые дали, синеющие вдали  и багряно-золотистые вблизи, вызывали у меня чувство восторга.
    Из комнаты через небольшой коридор, мы выходили на крыльцо, откуда раскрывался обзор на дали. Ухали где-то далеко пушки, слегка звенели в оконцах стекла, за горизонтом поднимались клубы черного дыма. Стояло безветрие и казалось, что эти черные дымовые столбы уходят фантастически высоко. Там война – говорили взрослые, показывая в эту сторону. Если это война, то это очень красиво, думал я, и совсем не страшно. Зря взрослые нас так пугают. Война только начиналась, и познать ее ужасы нам еще предстояло.
     Оказалось, что Левка Оборин со своими сестренками тоже расположился в клубе. Повылезав из своих новых жилищ, мы обрадовались солнышку и хорошей погоде после ненастья, но я не пошел с ребятами на улицу, а разглядывал клубный зал, сцену и стены. Мой взор привлекали красные полотнища с непонятными буквами. Особое внимание привлекал транспарант над сценой. Он свисал одним концом довольно низко к полу и был не такого цвета, как все – красного, малинового, если говорить точнее – краплачного. Краплачный цвет меня  манил к себе, и я решил эту тряпицу взять себе. Подошел, ухватил за конец, потянул, и тряпица свалилась на пол мне под ноги. Я довольный смотал ее рулончиком, сунул за рубашку и вышел из клуба. Невдалеке бегали мои друзья, и я направился к ним. Навстречу шел какой-то дядька. Он был в сапогах, фуфайке и грязных, прегрязных брюках. Он шел быстро прямо на меня. Я не испугался его, а прижимая за рубашкой красивую тряпицу, шел ему навстречу. Когда мы поравнялись – он быстро нагнулся ко мне, выхватил у меня  из-за рубашки тряпицу, при этом буркнул: «Перкале сатана!». Я эти слова заполнил на всю жизнь, потому что они были связаны с исчезновением моей красивой тряпочки. Уже взрослым я узнал от сведущих людей, что в переводе с финского языка, это означало: «Проклятый чертенок», т.е. финн отругал меня за то, что я украл из клуба транспарант. Таким образом, я впервые стал жертвой своих эмоций.
    Мы долго еще жили в клубе, в маленькой комнатке за сценой. Среди прочей мебели, в углу стояла маленькая кроватка, кроватка нашего Василия Ивановича.
    Однажды вечером, набегавшись по улице, мы собрались на нашем крыльце. Догорал вечерний закат, последние лучи его скользили по вершинам деревьев. Виднелось на горизонте зарево пожарищ, клубился дым. Низкие, темные тучи двигались по небу. Ухали орудия, отдаваясь звоном стекла и легкой дрожью по земле, когда из-за тучи вывалился неожиданно огромный самолет. «Аэроплан, аэроплан, смотрите какой большой», заорали все разом, и только наша мама сказала, что это не аэроплан, а самолет. Аэроплан и самолет – это два новых слова, которые я впервые услышал, вместились в один предмет, который низко над землей летел туда, где заходило солнце, постепенно снижаясь. Я тогда еще не знал, что там находится военный Левашовский аэродром, а совсем рядом Дибуны – где после госпиталя окажется мой отец. От Мистолово до этих мест по прямой 10-12 км. Откуда было нам знать, что в этих местах развернуться события, перевернувшие в дальнейшем всю нашу жизнь. Мы смотрели на богряные от заката холмы и леса, на низкие свинцовые тучи, плывущие над головами, слышали ухающую канонаду, дребезжащие в окнах стекла и все это давило на наши детские души с такой силой, что мы притихли и даже Левка Оборин, «самый всезнающий» мальчишка, замолчал. Сколько бы это зрелище еще продолжалось, если бы нас родители не позвали домой.
    По крыше забарабанил дождь. В маленькой комнатушке стало очень темно. Мать зажгла керосиновую лампу, позабыв при этом проверить светомаскировку на окне. После улицы нам казалась комнатка очень маленькой и тесной. Дождь барабанил все сильнее, стал усиливаться ветер. Обыкновенная осенняя погода. На меня навалилась тоска по утраченной красивой тряпице, я засопел и вскоре уснул. Утром к крыльцу подъехала телега, запряженная двумя лошадьми. Возле телеги с вожжами в руках стоял красноармеец. Он был высоким, худощавым и в буденовке. Мама сказала мне, что мы будем переезжать в другой дом, а этот дяденька нас будет перевозить. Мне с братом поручили носить мелкие вещи и игрушки. Мы так старались, что не заметили, как телега стала полной. Нас посадили в углубление, специально сделанное для нас, и телега тронулась. Медленно мимо нас проплывали почерневшие от дождя дома и побуревшие косогоры. Рядом с телегой шагал красноармеец. Он вожжами похлопывал по тощим бокам лошадей и себе под нос бурчал какую-то песенку. Каждый раз, когда звучали слова: «Эх, тачанка…», он поворачивал голову в нашу сторону и подмигивал нам. Смысла этой песенки я не понимал, но мне казалось, что она про нашу телегу, которая медленно, но упорно несется по осенней распутице. На дворе было прохладно, от неподвижности мы стали замерзать и захныкали. Возница перестал петь, нахмурился и сказал: «Будете пищать, заберу с собой в армию». Это так на нас подействовало, что мы боялись высунуться и только тогда, когда телега подъехала к новому нашему дому, когда мама сказала, что мы уже приехали, надо вылезать и помогать носить вещи, мы с опаской вылезли из своего укрытия. Мама нас сняла с телеги и мы опрометью кинулись в дом, там забрались в темный угол и тайком выглядывали. Так страшно на нас подействовало слово «Армия», что мы долго не могли придти в себя. И тем не менее мы с любопытством смотрели на дяденьку красноармейца. Мама в знак уважения, за благополучную доставку угостила его квашеной капустой. Он жадно ел из своего котелка капусту и у него на висках бегали желваки. Это было интересно и любопытно. Я спросил у матери, почему это так: «Он сильно истощен», ответила она. Да, начиналась голодовка. Я того не знал, но впервые увидел ее результаты. Они мне не показались тогда страшными. Страшное я увидел потом.
 
-9-

Дом, в который нас перевезли, состоял из маленькой комнатки, сеней и сарайчика. Чудом держался на крутом склоне холма. В маленькой комнатушке посередине стояла печь. Два небольших оконца смотрели по боковым сторонам. Из окон был хороший обзор на дорогу, проходящую мимо дома, по крутому спуску нашего холма, взлетающую на соседний холм, пропадающую где-то в низине и вновь устремившуюся на дальний холм и исчезающую в дебрях деревенских застроек на горизонте. На соседнем холме стояло еще два домика, а кругом виднелись холмы, на которых не было ни деревьев, ни кустиков – видимо это были пашни. Выпал уже снег, он скрыл все сельскохозяйственные приметы. Вообще, Мистолово представляло деревню, разбросанную по большой территории холмистой местности с сельскохозяйственными угодьями. Кое где среди домов имелись деревья, в основном старые березы.
    Низенький потолок в комнате, низенькая дверь, маленькие сени, сарайчик – все это во мне вызывало угнетающее чувство, оно обострялось в пасмурную погоду, когда в комнате становилось совсем темно. Мы приехали на новое место, и подготовки к зиме сделать уже было невозможно. Она уже вступила в свои права. Печь топить было нечем, поэтому мать со свекровью помаленьку начали разбирать сарайчик, экономя каждое полено. В комнате было холодно, мрачно, а ноющее чувство голода наводило уныние. Все молчали и только изредка обменивались короткими фразами. От голода я слабел, лежал на нарах у стены, напротив печки. Вставать с пастели я мог еле-еле, и только тогда когда требовалось по нужде. Кружилась сильно голова, к горлу подкатывалась тошнота. С трудом переставлял ноги, с трудом держал равновесие, хватаясь за руки матери, подставляемые мне для помощи, я делал несколько шагов до помойного ведра, оправившись, таким же образом возвращался обратно на кровать и лежал, лежал и лежал, тупо рассматривая уже надоевшие очертания интерьера малюсенькой комнаты, она была настолько мала, что я сейчас удивляюсь, как в ней могло разместиться столько людей.
    Наступила зима 1942 года. Каждый раз когда открывалась дверь в комнату врывались клубы морозного воздуха в виде бегущих к моей кровати клубков. Они катились по полу, потом разрастались и окутывали всю комнату. В этот момент и без того в холодную пастель ко мне лезло это холодное облако.
    Я просил маму не пускать его ко мне, но она ни чего сделать не могла и только уговаривала потерпеть немножко. Я недовольно хныкал, но поддавался уговорам и забравшись поглубже в постель, замолкал. В печке поддерживался постоянно тлеющий уголек – экономили на спичках. Тех довоенных коробков спичечных уже давно не было в помине. В картонную плоскую коробку, теперь вкладывались два фанерных кусочка, надрубленные таким образом, чтобы их можно было расщепить на тонюсенькие кусочки, измазанные слегка спичечной серой. Фанера была плохо просушена, поэтому спички плохо зажигались, но и таких не хватало, поэтому использовался старинный крестьянский способ – лучина. «Ты гори, гори моя лучина, догорю с тобой и я…» - часто слышались слова жалобной песни, когда мать и бабушка зажигали их для освещения комнаты. Керосина не было, спичек не хватало, дров мало, одежонка плохонькая, а еда … о ней говорили шепотом, чтобы не возбуждать аппетиты. Впереди – долгая зима в неизвестной, вымирающей деревне.
    Когда готовилась какая – то еда, мы с нар таращили глаза в сторону печки – нашей спасительницы. Взрослых же мы умоляли не срезать сильно очистки с картошки, просили картофельные очистки нам поджарить. Насколько это можно было сделать, не имея ни масла, ни жира. Нам подавали на маленькой сковородочке, и мы с такой жадностью их поглощали, что не замечали их исчезновения. Однажды мы и этого не получили, на наши вопросы взрослые отвечали молчанием и только когда мы их уж очень «достали», мать спокойно разъяснила, что с каждым днем теперь будет все хуже с едой.
    На дворе уже трещали январские морозы. Снега навалило столько, что сугробы заглядывали в наши оконца, они искрились красивыми огоньками на солнце, и казалось, что нет никакой войны, нет беспощадного голода. Это был обман, который быстро рассеивался. Нас улица сейчас не манила своими прелестями, мы молча лежали на топчанах упершись взглядом в стенку. В пазах между бревнами свисал сухой мох. Постепенно мы начали его щипать. Жесткая масса, царапала и щипала ротовую полость, противная безвкусная масса с трудом пропихивалась в желудок, но и этого было не достаточно, чтобы утолить голод. В желудке постоянно ныло и сосало. Взрослые не могли доходчиво объяснить нам причину такого положения.
    Васек наш лежал в люльке, подвешенной к потолку посередине комнаты и сосал марлечку, в которую завернут был кусочек пережеванного хлебца, перемешанного со мхом. «Мы блокадную зиму не вытянули бы ...» - позже говорила нам мама, если бы не корова наша, которую из Матаксы гнала бабушка двое суток. Спасибо бабушке Марии!
     Зимой 1942 года, чтобы тыл Ленинграда обезопасить от шпионов и лазутчиков разных мастей, скрывавшихся среди коренного населения Мистолова (финны и чухонцы) их через Ладогу эвакуировали вглубь страны. Эвакуация проводилась так экстренно, чтобы финны не могли взять с собой ни чего. Кто как мог, тянул за собой или на себе не мудреную поклажу. Вереницей они тянулись по заснеженной дороге мимо нашего домика, растянувшись до горизонта.
     В домах ими была оставлена вся хозяйственная утварь и мертвецы. Мама ходила по брошенным домам, вытряхивала из матрацев мякину или солому, выбирая скудные зернышки. Ходила на заметенные снегом поля, разгребая сугробы, доставала из-под него промерзшие кусочки листьев капусты, если очень повезет. Я помню, как мы, усевшись вокруг миски, гонялись ложками за этими кусочками. Мякина и мох из стенки избы были присадочным материалом для любой приготавливаемой пищи.
    Однажды на соседний пригорок сел самолет По-2 (двухкрылка). Что послужило причиной, никто не знал, но из окна нашей избушки он казался огромным и фантастическим. Мама, в один  из прекрасных солнечных дней, решила нас с братом Валентином сводить к нему на экскурсию. Я не очень хотел идти, так как кружилась сильно голова, но она настояла. Подойдя к самолету, она предложила забраться в него и посидеть в кабине пилота. Из-за своего самочувствия я наотрез отказался (о чем очень сожалею и сейчас), а Валентина она все-таки усадила. Усевшись в кресло летчика (фонарь кабины был открыт) он вдруг почувствовал, наверное, себя боевым пилотом, изображал фырканьем и работу мотора, и стрельбу из пулемета.
     Вскоре мы замерзли и стали проситься домой. Матери эта прогулка видимо понравилась, поскольку она под разными предлогами долго водила нас вокруг самолета. Этот самолет еще долго стоял перед нашими окнами, но пришел трактор из Кузмоловского аэродрома и его туда утащил.
    В пустующие финские дома стали переезжать русские семьи, выбирая себе каждый по своему вкусу. В начале весны 1942 года мы переехали в дом на холме. Рядом поселилась семья Обориных и Ивановых. Таким образом, Мистолово и все окрестные деревни перешли в руки русского населения. Ленинграду с тыла была обеспечена надежная защита.
    В перестроечное время (90-е годы 20 века) много было разговоров на тему принудительного переселения целых народов. Под это попали чеченцы, крымские татары, финны и некоторые другие. Все сводилось к неоправданной репрессии Сталина против миролюбивых народов, живших испокон века на своих территориях. Никто из говорливых политиков, словом не обмолвился о национальном сочувствии финнов к окруженному, блокадному Ленинграду, чеченцев и татар Одессе, Севастополю и Новороссийску. Взаимосвязь местного населения, прилегающих к Ленинграду деревень с Запада, с финнами и фашистами была очевидной. Надежности в защите Ленинграда с этой стороны не было, поэтому в этих условиях принятые меры можно считать правильными и своевременными. С их эвакуацией сократилось резко число диверсий в пригороде Ленинграда с севера - запада.
    От Ленинграда до переднего края обороны 23 Армии с Запада местами было от 20 до 30 км. Вся эта территория была насыщенна воинскими подразделениями и оборонительными сооружениями. Только в радиусе 10 км. От Мистолова располагались 3 аэродрома, 4 противовоздушные укреппункта, воинские части в Парголово, Дибунах, Агалатово, Токсово. С этой стороны к Ленинграду шла железная дорога – «Дорога жизни».
    Перенасыщать мирным населением эти места не предполагалось, поэтому русскому населению в этих местах осевшему случайно, тоже ожидалось выселение через Ладогу. Моей матери несколько раз предлагалась эвакуация, но всякий раз отказывалась. Весной 1942 года, когда эвакуация по льду через Ладогу стала невозможной, вопрос этот отпал. Мать успокоилась и стала обживать  новые места основательно. С Мистоловских холмов блокадная зима стекла мутными ручьями в низины. Оголились пашни и косогоры. Раскисшая земля прилипала к рваной обуви, а мы изможденные бродили по полям в поисках перезимовавшей картошки. Перезимовавшая картошка представляла собой крахмальные кусочки, из которых можно было печь лепешки прямо на плите, без сковородки. «Теперь-то мы не умрем от голода - сказала как-то мама, - В рост пошла трава». Что под этими словами кроется, мы поняли тогда, когда на столе у нас стали появляться лепешки из лебеды и похлебка из крапивы. Страшное время голодной зимы 1942 года осталось позади.
    Припекало солнышко, подсыхала земля на пашнях, которые мы с кошелками избороздили многократно вдоль и поперек. На них стали завозить удобрения для новых урожаев. Не далеко от нашего дома находилось поле, на котором стали появляться серые кучи. Они росли как грибы, их было уже много, когда наш сосед Левка Оборин сказал, что это пепел от сожженных Ленинградцев, умерших от голода в Ленинграде. Мы пошли смотреть эти кучи. По дороге Левка рассказывал, что некоторые тетеньки и дяденьки из Мистолова копаясь в кучах, находили золотые и серебряные крестики и обручальные кольца. Приблизившись к этим кучам и походив среди них, взяв палочки, мы стали копаться, но ветер пылил нам в лицо. Протирая глаза, мы решили отказаться от этой затеи. Ни золота, ни серебра мы в кучах не нашли, а вскоре они оказались рассеянными по полям. Пошли весенние дожди и вбили в землю тысячи человеческих тел больших и маленьких, молодых и старых. В этот год на полях Мистолова были невероятно богатые урожаи. Об этом ни когда и ни где не писалось и не говорилось, только мы – мальчишки, свидетели этого явления, с горечью вспоминаем об этом.
 

-10-

    Весной 1942 года наш отец завершил курс лечения в госпитале. Аттестационная комиссия признала его непригодным к строевой службе.  Левая рука у него висела, как плетень, а с одной рукой – это не вояка. Его подлежало комиссовать, как не пригодного к боевым условиям, но наш отец на комиссии заявил: «Пусть я не пригоден, ходить в атаку, но я способен нести караульную и хозяйственную службу, пошлите меня на фронт. У меня растет три сына, я должен им показать пример патриотизма и любви к Родине, а если что со мной произойдет, то они вырастут и отомстят за меня и за все зло, что принесли нам фашисты». Комиссия с его доводами спорить не стала, а учитывая то военное положение, когда не счету был каждый солдат и каждый патрон, направили его не в строевую часть – саперный полк, располагавшийся в поселке Дибуны. Получив от него письмо из Дибунов, мать решила навестить своего «Анику – воина».
    В начале июня 1942 года она пешком из Мистолова идет в Дибуны на свидание с мужем. Проявив высокую сознательность, не показала при встрече своей обеспокоенности решением своего мужа. После беседы с ним, она встречалась с командиром полка. «Если сейчас заняться исправлением этой ошибки, то его расценят как дезертира, а меня как пособника. Судить нас будет военно-полевой суд по законам военного времени. И тому и другому грозит расстрел, поэтому ждите его возвращения с победой, и он должен вернуться, потому что у него есть, кому ждать. Если бы не было таких Иванов, то Ленинград давно бы фашисты взяли». С этим напутствием она вернулась домой. Придти к ней успело всего лишь одно письмо, после которого получила похоронку. В похоронке было сказано: « Ваш муж и отец троих детей Надеин Иван Васильевич пал смертью храбрых в боях за социалистическую Родину 22 июня 1942 года при выполнении служебного долга. Похоронен Юго-Западная сторона Медного завода, квадрат …».
    Вручение похоронки совпало с годовщиной рождения Василия – 24 июля 1942 года. Случайное это совпадение или нет, но для матери это явилось особой душевной травмой.
    Стоял погожий летний день. Мы с Валентином играли на улице возле дома, когда вдруг услышали душераздирающий вопль за домом. Мы по голосу узнали свою мать и опрометью кинулись туда. Она сидела на чурбане, раскачивалась из стороны в сторону, обхватив руками голову.
    Из груди вырывались стоны, вопли в вперемежку с причитаниями. Так причитать умела только она, вкладывая в это не столько смысл, сколько вырывающуюся на изнанку душу. Нас она не видела, но когда мы начали ее успокаивать, она схватила нас в охапку и заливаясь слезами  стала в причитаниях объяснять, суть происшедшего. Наши уговоры мало-помалу ее стали успокаивать и нам казалось, что все уже позади, когда она вдруг начинала трястись и рыдания вновь захватывали ее. Сколько долго длилось это состояние мне трудно сейчас представить, помню, что на этот шум собралась, чуть ли не вся деревня. Успокаивал каждый, как умел, но каждый почему-то считал уместным похоронке выразить недоверие. И действительно, как успел ее муж оказаться вдали от Дибунов, когда она совсем недавно с ним виделась там. Ответить на этот вопрос она не могла, и это давало ей сомнительный шанс на слабую надежду.
    Надежда на то, что произошла ошибка с похоронкой начала крепнуть после того, как она сходила к Медному заводу, но захоронения, указанного в похоронке не нашла. Ходила она туда три раза и всякий раз безрезультатно. Трудно ее обвинить, в чем либо, ведь она была полностью безграмотной. Определить по азимуту Юго-запад для нее было делом почти невозможным. По возвращении с Медного завода, она подробно рассказывала Мистоловским подругам и те в один голос заявляли: «Ну вот, Панька, мы же тебе говорили, что это ошибка, так это и есть! Жди, Панька, он вернется!..». Потерявший большую часть состава, саперный полк вновь вернулся в Дибуны. Мать принимает решение идти в Дибуны и вновь встретиться с командиром полка. При встрече с ним и отцовскими сослуживцами, заявившими, что в числе убитых его не видели, но и среди живых тоже нет, в ней крепнет надежда на случайное спасение ее горячо любимого мужа.
    По деревне стали распространяться слухи, что видели возле ее дома солдата, который долго смотрел на окошки, долго мялся вне решительности, но так и не зашел в дом, а куда-то исчез. Слухи распространялись по деревне, обрастая различными дополнениями, доходили до нее, будоражили ее воображение, тревожили уже немного успокоившуюся психику и исчезали, чтобы вновь появиться, но уже в новом аспекте.
    Постепенно стала складываться красивая легенда: « Ты жди, и я вернусь, только очень жди!». Она поверила в эту легенду и готова уже была ждать сколько угодно!
 

-11-

Зимой 1942 года из Мистолова по льду Ладожского озера в Москву уехала бабушка Мария (мать отца) с моим двоюродным братом Игорем. Сообщение о благополучном прибытии на место мать восприняла со вздохом облегчения. «Дорога жизни» работала исправно. Волнений и разговоров на эту тему было много, все тщательно продумано, но осуществить это было все-таки не просто, ибо до станции Кузьмолово, где был пересыльный пункт, по заснеженным дорогам холмистой местности было пять километров. Игорь такое расстояние покрыть пешком не смог бы, бабушке предстояло его везти на саночках по бездорожью, в морозы и метели задача это была архисложная. Через Ладогу ехали на машине, машина была крытая, но пронизывающий холод пробирал до костей. Уже на том берегу их напоили горячим чаем, дали немного овсяной кашки, с маленьким кусочком хлеба. Это их согрело и растрогало от души. Появилась уверенность в благополучном завершении поездки.  Дальше они уже ехали по железной дороге в объезд фронтовой зоны и прибыли в Москву с восточной стороны. В Москве тогда жила старшая сестра отца Нина, а под Москвой – мой дедушка Вася (отец моего отца). Погостив в Москве, бабушка уехала в г. Ступино, оставив Игоря дорогой мамочке.
    Дедушка Вася и бабушка Мария жили в Ступино долгие годы. После войны к ним  в гости ездили мои братья Вася и Валя, а мне посчастливилось у них побывать только в 1974 году. Я тогда работал в химико-механическом техникуме преподавателем черчения и начертательной геометрии.
   Меня направили в Москву на ВДНХ (всесоюзное достижение народного хозяйства) для обмена опытом. Устроившись в гостинице быстренько, я решил воспользоваться моментом, навестить дедушку и бабушку. При мне была любительская видеокамера. Я разыскал их в Ступино. Встреча была короткой, но трогательной, я запечатлел на кинопленке их образ. Через два года их не стало. Каким своевременным было мое посещение, когда на экране видишь улыбающиеся лица родных людей!
    Игорь после окончания школы поступил в авиационное училище. Стал летчиком-истребителем. Служил в истребительном полку в Прибалтике. Во время Карибского кризиса (из-за Кубы) их полк, по тревоге поднятый в воздух летел на большой высоте на Кубу. В районе Поволжья от перегрузки у него через горло пошла кровь. Его посадили на запасной аэродром. Комиссия признала его не пригодным для службы в Армии и комиссовала. По направлению он поступил в Ленинградское Высшее училище гражданского воздушного флота. Закончил его по специальности – диспетчер аэрофлота. Работал в аэропорту «Домодедово». Неудачно дважды женился. Имел сына. Переехал в Ленинград. Скончался на даче от сердечного приступа. Сын в Ленинграде служит во внутренних войсках. С Игорем мы встречались один раз в момент его приезда в Ленинград для поступления в училище гражданского воздушного флота. Тогда он жаловался на боли в желудке и утверждал, что имеется язва желудка, а сердце очень хорошее. Но прошли годы и оно сдало. Похоронили его на даче, на Карельском перешейке, в тех местах, где воевал мой отец, в поселке Громово.
 
-12-

На смену бабушки к нам приехала из Ленинграда сестра отца Варя. Мама ее устроила работать  в Мистоловскую столовую. «Хильдин дом» так мы называли дом, в который переехали из малюсенького домика на склоне холма. «Хильдин дом» получил название по принадлежности его к хозяйке – финке Хильде. Это была хитрая старушка, имевшая престарелую мать и двух сыновей – Армуса и Энкеля. Армусу было лет 14, а Энкелю – лет 8-9, мы познакомились после возвращения их из эвакуации после войны. Всем эвакуированным финнам было дано право на возвращение в свои дома и если  они у кого-нибудь из русских находили или признавали вещи, принадлежавшие им, они имели право через суд их вернуть. Были случаи судебных исков и к нашей матери в том числе. Хильда увидела у нашей мамы швейную машинку «Singer». Такая же машинка была у Хильды. Она ее оставила в Мистолово в момент эвакуации. Хитрая, но не умная Хильда предъявила к нашей матери претензии, дело дошло до суда. В суде мать предъявила расписку продавца с указанием № машинки. Сделка была еще до войны. Естественно, что Хильда суд проиграла, а нам пришлось срочно уезжать из ее дома, так как она стала злой и мстительной. Это произошло позже, а сейчас мы жили в Хильдином доме вместе с тетей Варей. Тетя Варя работала в столовой, и это облегчало нам получение обедов, которые полагались матери, как работнице совхоза, но нам с Валентином приходилось за ними ходить в столовую. Расстояние до столовой было не велико, но нужно было идти через пашню. Можно было обходить по дороге, но это было далеко. Мы много чего еще не знали в ту пору, поэтому носились в столовую напрямик, уже прошли большую часть пашни, когда стали вязнуть. Нужно было повернуть обратно, пока не поздно, но мы упорно двигались вперед, вязнув все больше и больше. Выбившись из сил, упали на четвереньки и руки наши по локти ушли в грязь. Нам было не вытащить ни ног, ни рук. Так мы стояли и ревели, пока тетя Варя из окна столовой не заметила нас. Она прибежала испуганная, потому что наш рев стоял на всю округу. Вытащив нас из грязи, долго потом еще отмывала в придорожной канаве. Объяснение было простым – весенняя распутица. С тех пор мы с Валентином эту пашню стали обходить даже в хорошую погоду. Тетя Варя приносила нам «излишки» продукции, что увеличивало наш рацион, или в котелки наши при посещении столовой, доливался лишний черпачок. 
    Жили мирно и дружно. На дворе был всего лишь 1943 год. Жители Мистолова так перепугались голодовки 1942 года, что сушили ботву свеклы, моркови и разных трав. Все это добро укладывали особым способом на длительное хранение, но зима 1943 года уже голодной не была.
     Из окна нашего дома были видны пожарища в Ленинграде. Тетя Варя, хорошо знавшая Ленинград нам называла места подвергшиеся бомбардировке: Петроградская сторона, Васильевский остров и т.д. Мы впервые тогда поняли, что Ленинград не сплошное месиво из больших каменных домов, а очень красивый и аккуратный город. В этом нам еще предстояло убедиться, а пока мы ей верили на слово и сочувствовали ленинградцам, а впрочем, нам тоже досталось не мало. Когда фашистские самолеты прорывались сквозь зенитный заградительный огонь со стороны Финляндии, тогда вой моторов самолетов сливался с визгом осколков от зенитных снарядов и падающих бомб, сбрасываемых с подбитых самолетов. Трассирующие пули и снаряды самолетов, бьющих по зениткам, рассекали крыши домов не меньше, чем в Ленинграде.
    В соседней деревне Карабсельки стояла последняя зенитная батарея на подлете к Ленинграду. Это знали и немцы, и наши. Бои здесь шли не на жизнь, а на смерть! Но, тем не менее, мы любили ленинградцев, уважали их и им сочувствовали.
    1943 год вошел в историю тем, что в январе прорвали блокаду Ленинграда. Мало кто знает, что под этим понятием кроется. Нынче любой экскурсовод вам скажет, что от фашистов была очищена полоса южной части Ладожского озера шириной от 8 до 12 км. Этот коридор дал возможность подготовить Ленинградский фронт для окончательного снятия блокады. Помимо этого коридора у Ленинграда с запада была целая зона, состоящая из деревень и жителей этих деревень, которые работали денно и нощно для фронта. Каждая картофелина и морковина уподоблялись патрону, бьющему по врагу. Мать старалась этих патронов сделать побольше, поэтому работала от зари до зари. Таких, как она была целая деревня.  Мужчин в деревне не было – были мальчишки-подростки. Они работали наравне со взрослыми, выполняли подчас самые ответственные работы: трактористы, конюхи и т.д. Мистолово отгружало фронту сотни тон продукции растениеводства и животноводства, ходили на строительство военных объектов, расчищали лопатами от сугробов аэродромы и военные дороги, заготавливали лес, камни, песок – все это был вклад местных жителей, к числу которых мы себя причисляли, в помощь фронту и Ленинграду. Это была большая помощь, которая в исторической военной статистике и фигурировала.
    Нормы хлеба по карточкам в этом году значительно увеличились благодаря этим героическим трудовым подвигам. К нам на полевые работы привозили Ленинградцев. Мама говорила, что их присылают подлечиться. Я помню, как по дороге мимо нашего дома проходила строем группа изможденных, бледных людей. Они еле двигались. Шли очень медленно, всматриваясь в придорожный бурьян, и если обнаруживали огрызок какого-нибудь овоща, то мгновенно кидались, съедая его не обтирая. Глупые мы были, глупые. Мы насмехались над ними, правда, втихоря.  Только однажды мы поведали маме об этом. Она строго нам пригрозила и порекомендовала поменьше им попадаться на глаза, так как среди них могли быть люди, пробывшие человечину, а это уже страшные люди. Мы впервые узнали, что людоед, это совсем не какой-то страшненький огромный дядька, а может быть очень миленькая, ласковая тетенька. Трудно было представить, что среди этих, качающихся от дистрофии тетенек имеются такие, которые могут жарить нас на костре. Мы были послушные мальчики и однажды у проходившей мимо нашего дома колонны женщин мы спросили: «Есть ли среди вас людоеды?», «Ну, что вы милые мальчики, мы детей не можем обижать, а вот если вы нам принесете кошечку, будем очень благодарны». Мы удивились еще больше, потому что кошек в деревне всех давно уже поели местные жители. Первые послеблокадные годы в деревне не было ни кошек, ни собак – люди съели все, что было можно и нельзя, например: хомуты и вожжи – они были в те времена из натуральной кожи.
    По карточкам от 125 гр. иждивенческих на человека перешли - к 200 гр. В этом году Левка Оборин пошел в школу. Что это такое мне предстояло вскоре узнать самому, а пока все интригующие сообщения он передавал нам таинственным голосом: «Вы знаете, был такой большой, большой, пребольшой корабль «Титаник», так вот, он столкнулся с айсбергом и затонул в Атлантическом океане на очень большой глубине». Впервые тогда я узнал про «Титаник», впервые услышал про океан и айсберги. Что это такое, Левка толком не мог объяснить, но зажмурив глаза/, чмокал языком и важно заявлял: «Океан – это яма с водой во много раз больше нашего пруда и глубиной тоже!». Недалеко от нас находилась фугасная воронка, которую мы называли прудом. Его сравнение для нас было очень наглядным и мы затаив дыхание слушали дальше … . «Титаник» по размерам был больше футбольного поля… . Вот размеры футбольного поля он не мог нам обрисовать, потому что сам ни когда не видел. Мы стали Левку уважать и ценить, как самого толкового мальчишку из всей деревни, но оказалось вскоре, что есть еще поумнее - они ходили уже во второй класс, это Володька Михайлов, сын бригадира Александра Михайлова, комиссованного из-за болезни туберкулезом. Володька слыл в деревне отличником учебы и «пай-мальчиком» по дисциплине.
    Наш Васек еще не ходил, на улицу мы его выносили на руках. Сажали на травку возле дома, а сами играли где-нибудь рядом, приглядывая за ним. Он ползал по зеленой травке, гонялся за букашками и бабочками, но для нас компании составить не мог. Иногда мы забывали про надзорные обязанности за младшим братом и убегали. Вернувшись, мы находили его, уткнувшимся лицом в траву и спящего под голубым небом, на свежем воздухе, среди зеленой травы и цветов. Ну чем не благодать для нашего братика, думали мы, не ощущая ни капли угрызения совести за нарушение своих обязанностей. Однажды мать случайно наткнулась на такое вот наше дежурство, разборки нас ни чему не научили.
    Нас с Валентином манили приключения, манили нас синие дали, видимые с холмов Мистолова. Они нам казались сказочными, полными чудес и необычайностей. Однажды, оставив Васика в доме, мы отправились в сказочный мир. Из Мистолова шла через холмы прямая дорога на Порошкино и Юкки. Вот по ней мы с Валентином отправились в поисках сказочного счастья. Мы шли и рассуждали, что будем делать, если встретим много чудесного и как нам набрать столько, чтобы хватило на всю нашу семью. Особенно нам хотелось принести для Васи чего-нибудь необыкновенно вкусного. По мере приближения к горизонтной синеве, она от нас удалялась. Так мы прошли довольно долго и стали уже уставать, когда обернувшись назад, мы увидели нашу маму. Она почти бежала за нами. Встреча наша состоялась на пересечении шоссе из Мистолова с шоссе Агалатово – Юкки - Осиновая Роща – Сертолово - Черная речка. Мы тогда не знали этого, но через несколько лет именно в этих краях развернулись события в нашей судьбе. Может и зря нас тогда вернула мама обратно, ведь мы шли навстречу своей судьбе, судьбе полной драматизма.
    Мама вернула нас и запретила впредь уходить далеко от дома, но через несколько лет сама нас привезла в те места и на долгие годы оставила там, оставив  вдалеке от себя, от материнского дома.
 
-13-

Наступил новый 1944 год. Зима этого года для нас с Валентином ни чем не отличалась от предыдущей. На улицу выходить было не в чем, поэтому было скучно и нудно сидеть дома. Томительно проходили день за днем, но вот однажды на рассвете внезапно вздрогнула земля, небо озарилось яркими всполохами. Они отражались от хмурого неба и, сверкая по снегу, освещали нашу избу. В доме стало светло, как днем. Началась неимоверная артиллерийская канонада. Все взрослые в доме переполошились, такого грозного шума еще не было. Канонада не смолкала очень долго, она то притихала, то вновь усиливалась и становилась еще сильнее. Наконец зарницы от нее стали мелькать где-то далеко на горизонте в той стороне, где Ленинград. Грохот от нее слышен был несколько дней. Это переполошило всех местных жителей, но вскоре в деревню ворвалось радостное сообщение – снята блокада с Ленинграда окончательно. Салют в честь этого был тоже ослепительным, и также сильно грохотало, но уже все знали, что это грохот радости, гром торжества справедливости над злом, принесшим столько страданий всем, а нам в особенности. Наша мама ждала чего-то особенного от сообщения о снятии блокады. На глазах у нее блестели слезы, и голос дрожал, когда она сказала: «Ну вот, сыночки, теперь нам станет полегче». Мы не очень-то на себе ощущали трудности бытия этих лет – все казалось естественным и должным. Военные годы приучили нас к терпеливости и покорности.
    Проходила зима, ярче начинало светить солнце, играя в сосульках на крышах домов, звенела первая весенняя капель. Настроение у жителей деревни Мистолово - в двойне праздничным. Еще было свежо ощущение радости от снятия блокады, а сейчас - Международный Женский День 8 Марта. Он не был тогда освобожденным, от работы праздником, но в этот день рабочий день сократили!
    В клубе (столовой) состоялось торжественное собрание с вручением передовикам ценных подарков. Особенно ценным в те времена являлись дополнительные талоны к продовольственным карточкам. Такими талонами была награждена наша дорогая мамочка. Первый раз за все предыдущие годы мы с Валентином подготовили ей поздравление – клочок бумаги с изображением горящих самолетов и танков. На самодельную открытку с поздравлением 8 Марта смотрела она растерянно со слезами. Мы не могли понять, что напоминание о войне в этот день было неуместным. Ей хотелось тепла, внимания и нежности. Она со слезами обняла нас и очень долго благодарила за «праздничную» открытку. Не догадываясь, ни о чем мы сияли от радости, ведь впервые смогли применить свои способности на благодатной  практике.
    После торжественного собрания состоялся концерт художественной самодеятельности и танцы. Мои мальчишки – сверстники визжали от восторга, впервые увиденного настоящего праздника. У большинства из них к этому времени погибли отцы и они на какое-то время об этом забыли. По деревне долго ходили слухи о чудесном празднике 8-е Марта, это не беда, что праздничного угощения не было, зато была память об этом на долгие годы.
     Уже во всю журчали ручьи, появлялись проталины, когда на полном ходу, разбрызгивая весенние лужи и грязь, ворвались в  деревню танки. Промчавшись по улицам деревни и всполошив жителей, они скрылись на лесистом холме за деревней, долго там урчали, скрежетали гусеницами и только к вечеру угомонились. В деревню вошла 72-я дивизия 55-й Армии, освобождавшей от блокады Ленинград. Потянулись тягачи с орудиями, повозки с хозяйственным дивизионным скарбом, напевая бравые строевые песни, шагали колонны красноармейцев. В боях за Ленинград 72-я дивизия потеряла одну вторую всего своего состава, пришла на отдых и пополнение.
     Жизнь в тихой деревеньке Мистолово вмиг преобразилась: стала многолюдной и шумной; зазвенели пилы, застучали топоры, задымились костры и походные кухни, необыкновенно вкусно запахло кашей. На косогорах разместились пушки, зенитные пулеметы, рылись траншеи и землянки. Всесущие деревенские мальчишки мелькали среди военных, а те беззлобно давали им тумака, когда лезли, куда не надо. Мы впервые увидели разнообразие военной техники и военных порядков: караул, строй, погоны, ордена и пр. Земля в Мистолово была благодатная, поэтому строилось все быстро и добротно. В дома к местным жителям подселен комсостав дивизии. В наш дом подселили офицеров медсанбата. Офицеры оказались очень добрыми и внимательными. Они сразу обратили внимание на нашего брата Васю. Он еще не ходил, хотя было ему уже три года. Осмотрев его, они поставили диагноз – дистрофия. С этого момента ему стали давать рыбий жир и усиленное питание из офицерского пайка. С матерью они были уважительны, вежливы и корректны. Пожаловавшись на свою судьбу, они в один голос заявили, что как медики они насмотрелись на военные чудеса, кому как не им известны случаи возвращения человека чуть ли не с того света. Бывает, засыплет человека землей, он оглохший и обезумевший не помнит, не только родни, а даже своего имени. Его откачают, подлечат, а он все равно рвется в бой, все стремиться отомстить и за родных, и за себя, и за Родину. Его направляют потерявшего все документы, в какой-нибудь полк, где он вновь воюет еще отчаяннее. «Жди мать – так они к ней обращались, - Придет твой муж, это точно! Твоих детей мы на ноги поставим вмиг, они славные мальчишки, увидишь!». Действительно, наш Вася вначале робко, а затем все увереннее стал вставать на ноги, а затем и ходить. Он ковылял с боку на бок, от стенки до стенки и вскоре самостоятельно вышел на улицу, переваливаясь через порог дома. Выход на улицу нашего Васи для нас был прорывом в новый мир с новыми возможностями. Далеко ходить он не мог, но возле дома мы орудовали уже втроем. По всем признакам Василию новый мир понравился, он его открыл с большим запозданием и старался наверстать упущенное. Со стороны было очень интересно смотреть, как человечек, ковыляя на ножках, изогнутых колесом, бежит за бабочкой. Она петляет по воздуху, а он «катится» по дорожке пытаясь повторить ее «кренделя», но не имея сноровки спотыкается и долго не может встать, а когда встанет – ее уже и след простыл. Он не может понять, куда же делось то чудо, за которым он только что гнался, которое так близко и хорошо видел, а сейчас его уже нет! Он был выносливым малым, ударившись о землю со всего маха, не плакал, а потирая ушибленное место, говорил: «Васятке бу-бо-о-о!». Царапины не сходили с его тела, и мы с Валентином отмечали, что Васятка проходит нашу школу. Часто посадив Васю за спину, мы отправлялись на изучение окрестностей. Луга и их разноцветье манили нас, и мы уже втроем отправлялись для изучения растительного мира.
    Однажды, уйдя в очередной поход, мы оставили Васю на лужайке, наложив ему для забавы кучу различных цветов, а сами пошли дальше, за более привлекательными цветами. Когда пришли на место, то Васи на нем не оказалось. Обшарив все вокруг, его не нашли и решили, что он самостоятельно пошел домой. Мы тоже пошли домой. В густой и высокой траве мы случайно споткнулись о спящего Васю. Он мирно посапывал на берегу ручья, через который он самостоятельно переходить не решился. Дожидаясь нас, он заснул, на счастье мы шли точно по его следам и нашли его случайно, а если бы прошли мимо? Да, Вася нам прибавил забот!
 
-14-

    Наши уважаемые медики (с тех пор, как Вася стал ходить) чистили личное оружие – пистолеты у нас в доме. Мы глазели на эту процедуру, и очень хотелось подержаться за эти штуковины. Увидев наши горящие страстью глаза, один из них сказал: «Красивые штуки, пошли, постреляем». Все мигом выскочили во двор, быстро соорудили мишень из старой Васяткиной кастрюльки. Выстроившись в ряд, они начали пальбу. Первые же выстрелы ее продырявили. Услышав выстрелы из соседних домов прибежали страждущие пострелять другие офицеры. Образовалось импровизированное состязание в меткости, и кастрюлька вскоре превратилась в рваный шматок металла. Мы с Валентином стояли не  вдалеке от стрелявших и подбирали еще горячие гильзы. У нас с Валентином тоже было соревнование – кто больше подберет. Гоняясь за разлетающимися гильзами, мы незаметно выскочили на линию огня. В рядах стрелявших начался переполох, стрельба мгновенно прекратилась. Мы неожиданно почувствовали, как чьи-то сильные руки нас схватили и быстро оттащили назад. К маминым рукам мы привыкли, она нас хватала по всякому, но такой силы мы в ее руках не ощущали. В голове тогда у меня пронеслось: «Вот если бы отец был жив …».
    Мы тогда нахватали гильз полные карманы, хвалились перед деревенскими мальчишками и меняли их на разные глупости. Нас мать инструктировала: «Все что увидите, без разрешения не смейте брать!». Прогуливаясь под окном своего дома, мы на завалинке увидели винтовочный патрон. Он сверкал на солнышке и манил к себе. Превозмогая соблазн искушения, мы все же позвали дяденьку военного. Дяденька военный нагнулся, протянул руку к патрону и быстро отдернул обратно. Достал из кармана носовой платок, покрыл им патрон и поднимая его, прищурившись нам подмигнул. «Спасибо, что сказали, сами не трогайте, очень горячий», и стал перебрасывать с руки на руку. Эти слова на нас так воспитующе подействовали, что мы потом их взять в руки желания не испытывали.
    С приходом 72-й дивизии мы впервые увидели кино. Фильм «Два бойца» демонстрировался на улице. Экран висел на стене столовой, а возле него на пригорке, сидели и лежали люди, военные и гражданские, взрослые и дети. Летом темнело поздно, вот и не спала вся деревня. Мама смотрела на это снисходительно, ведь вся деревня была заворожена этим зрелищем. Мы лежали со всеми мальчишками на животах, подперев голову руками, и взирали на происходящее с восхищением. Не все было понятно, когда Бернс пел песню «Темная ночь», нам казалось, что это про наши Мистоловские ночи. Они действительно были темными, высоко, высоко висели крупные звезды и слова песни доходили до глубины души, потому что мы ощущали и темную ночь, и ветер, который гулял по нашим шевелюрам и состояние ночной прохлады. Нам представлялась, Васюткина люлька, когда-то висевшая под потолком и маму, склонившуюся над люлькой. Почти все совпадало в песне с нашим житьем в Мистолово, потому что она стала любимой в нашем доме. Но когда Бернс запел про шаланды, которых мы не видели, а еще паче про кефаль, которая вызывала в наших животах голодное бульканье, мы растроганные поддакивали ему с пригорка, чем вызывали гневное шушуканье в нашу сторону. Фильмы демонстрировались каждый раз на улице, если была хорошая погода. Собиралось много зрителей и всем хватало места. Много фильмов мы тогда посмотрели, но потом они перепутались в наших головах. Фильм о Суворове перепутался с фильмом о Кутузове и только, о Великой Отечественной войне мы не могли перепутать ни с чем, признаки ее вселились к нам в души навечно.
 
-15-

    Я как-то зашел в комнату, где рядами стояли стулья и скамейки, а по стенкам висели плакаты. Местные мальчишки толпились возле них, злорадно тыкая пальцами в гитлеровцев. Меня поразила большая картина. На ней изображен был советский танк Т-34 на Красной площади. На подкрылках танка лежали автоматчики с направленными на зрителя автоматами ППШ. Сзади за танком возвышается Спасская башня, а справа от него  - Кремлевская стена. Очень выразительно была изображена брусчатка площади. Эту картину я заполнил на всю жизнь. Мальчишки тогда шепотом произносили фамилию художника – Коробочкин. Я стоял возле картины, с раскрытым ртом от восхищения. Эта наивная, но патриотичная картина пробудила во мне желание вот также хорошо рисовать. Я стал заглядывать в клуб по чаще и однажды увидел, как дяденька военный рисует. Я стоял, смотрел на это таинство и не мог поверить, что вот так просто и быстро, на моих глазах, краски, которые он держал, превращались в зеленую, солнечную лужайку с цветами, лес и речку, все это так знакомо по Мистоловским местам, так было реально, что мне хотелось кинуться в это пространство.
    Художник оглянулся, увидев стоявшего с раскрытым ртом мальчишку, сказал: «Хочешь, попробовать?». Я так испугался, что пулей вылетел на улицу и только по прошествии большого количества времени с обидой на себя, вспоминал этот случай. Ведь был шанс прослыть в Мистолове «клубным художником», но не использовал. Я дома рисовал и танки, и самолеты, и целые баталии. Бумаги не хватало, так я однажды изрисовал мамины молитвенники. Мне за это была устроена «трепка», но желание рисовать не пропало.
    По деревне прошел слух, что к нам приедет военный ансамбль, поэтому для его выступления желательно подобрать удачное место под открытым небом. Долго спецгруппа из местных жителей и военных ходила по деревне и наконец, выбрали. Под холмом, где стоял наш дом, была ложбина, окруженная с трех сторон холмами. Самое подходящее место, решили они и начали подготовку для выступления. Два грузовика, поставленных плотно друг к другу с раскрытыми бортами, представляли сцену, а холмы вокруг них – трибуны. Все получалось просто и хорошо. Вечером этого же дня собрались зрители. Все расселись по откосам холмов. Что там пели и какие стихи читали, я не помню, но «танец с саблями» композитора Хачатуряна, всех привел в неимоверный восторг. Гремела на всю округу музыка и кружилась карусель танцовщиков, лязг и звон сабель с высекающимися от ударов искрами, вызывали визг зрителей. Танцорам не давали уйти снова и снова, просили повторить номер. Они так «выложились», что уходили, пошатываясь за ширму. Так я впервые увидел Краснознаменный ансамбль песни и пляски им. Александрова. С этим впечатлением от него я прожил всю жизнь, много раз впоследствии видел его выступления по телевизору, но такого впечатления не получал. Это был хороший подарок 72-й дивизии радушным жителям деревни Мистолово в 1944 году.
    Мы с Валентином шли из столовой к нашему дому, когда услышали невероятный грохот. Грохот быстро нарастал, мы остановились близ дороги и вскоре увидели, как из-за косогора вынырнул первый танк, за ним – второй, третий …. Вскоре перед нашими глазами была уже целая армада. Невдалеке от нас на косогоре дорога раздваивалась, одна шла в объезд нашей столовой, другая шла возле нас. Танки по чьей-то команде делились на две колонны. Мы стояли завороженные и испуганные. Таких чудовищ мы не видели. Среди них были огромные, как дом, и маленькие, шустренькие, с маленькими башенками. Огромные - урчали так, что земля под нами ходила ходуном. Огромные пушки и множество пулеметов, таращились во все стороны. Были даже с двумя башнями. Это был парад бронетанковой техники. Танки на полном ходу проходили мимо нас и скрывались за домами в конце деревни. Не успел смолкнуть грохот и лязг танков, как появились машины тащившие пушки, за ними тянулись пушки с конной тягой, а потом колонны бойцов с песнями и бравым присвистом. Так от нас уходила 72-я дивизия. Она уходила на фронт, а мы с Валентином, не зная, стояли и любовались мощью нашей армии. После снятия блокады, над Ленинградом мы перестали видеть висевшие над ним стратостаты. Неслышно стало орудийной канонады, тишина, воцарившаяся, нас убаюкивала, мы перестали видеть и слышать признаки войны.  Деревня наша с уходом дивизии осиротела, притихла, стало казаться, что она тоскует по прошедшим временам. У нас в доме перестали появляться добрые дяденьки военные, которые так вкусно нас подкармливали все это время. Особенно нам запомнился вечно неунывающий дяденька Довиденко. «А ну, мыть руки!» – говорил он нам, ставя на стол котелок с вкусной кашей и ломтиками хлеба. «Не торопитесь, я вам еще дам» - и ставил на стол банку сгущенки с галетами или белыми сухарями. Мы все это дружно уплетали и обязательно говорили «Спасибо!», нас мать к этому приучила.
    С уходом дивизии в деревне осталось много брошенного военного добра: винтовки, патроны, каски и даже гранаты, но без запалов. В поисках приключений мы рыскали по землянкам, траншеям и окопам. Землянки были одиночными и групповые. На холме возле столовой их было  много. В землянках были сооружены нары и столы. Вот в одной из них мы на нарах нашли большое количество гранат «толкушек» (по конструкции напоминающие хозяйскую толкушку). Гранаты оказались без запалов. Это мальчишек очень расстроило, начался активный поиск запалов. Перерыли все землянки, но так и не нашли. Сейчас я представляю, чем бы могло это закончиться для деревни, если бы нашли,  хотя бы несколько штук. Среди мальчишек было много «всезнаек», которые могли гранаты заряжать, а на счет применения проблем бы не было!
После ухода военных с нашей территории не было несчастных случаев по их вине, спасибо им за аккуратность!
    Через несколько дней загрохотало с запада, за синим лесом от Мистолова. Сперва канонада была очень громкой, но постепенно стала затухать. В деревню стали приходить письма с извещением о гибели того или иного знакомого мальчишкам, и нам тоже – дяденьки. Нашей матери пришло письмо, что финн бросил гранату в землянку медсанбата – погиб знакомый и любимый нами дяденька Довиденко.
Мы все долго плакали, потому что он для нас стал дорогим и очень, очень любимым человеком. Вновь обострились ощущения еще не закончившейся войны. На протяжении  всех дальнейших лет я пытался определить место действия 72-й дивизии на Карельском перешейке, но так и не нашел. Возможно, они проходили по тем местам, где погиб мой отец, возможно, они отомстили именно тем финским и немецким группировкам, которые его убили. Очень надеюсь на это до сих пор!
    По воле рока, меня служба в танковом батальоне, проносила по тем же местам, где сражался отец, где воевали дяденьки 72-й дивизии. Мы встречали развороченные доты, осыпавшиеся землянки, остатки различных военных сооружений, в том числе и изуродованную знаменитую «линию Маннергейма». У всех моих сослуживцев жалкие остатки всего этого вызывали чувство гордости за наших отцов, а у меня это вызывало особые чувства.
Я хорошо знал воочию, кто так постарался, и какой ценой это было достигнуто. Когда я стоял на краю развороченной бездны, то меня душили слезы горечи утрат и торжество победы. Все мы после посещения таких «музеев» становились серьезнее, а наши танки – мощнее и послушнее!
    Наступила осень 1944 года. Я пошел в школу! Так хотелось поскорее попасть в этот дом, который назывался школой. Он стоял не далеко от нашего дома, хорошо был нам знаком, но вовнутрь, ни разу не заходили. Правда, в 1942 году в этом доме помещалась столовая и меня как-то мама взяла сходить за «баландой». Так называлась жидкая похлебка, неизвестно из чего сделанная. И вот теперь я здесь в качестве ученика. В те годы таких пышных праздников у поступающих в 1-й класс не было. Это было рядовым событием, обязательным для всех, достигших этого возраста. К сожалению не все были одногодками. В первом классе у нас были и великовозрастные. Поучиться мне пришлось не долго.
Еще ярко светило солнышко, было тепло, а потому все учащиеся выбегали из школы на прилегающую к ней лужайку. Было весело и шумно. Группа из нашего класса играли в казаки-разбойники. Нас много уже было «захвачено в плен» и мы ждали «освобождения» от бегающих возле нас одноклассников, которые могли нас «освободить». Для этого достаточно было прорваться через «охрану» и легким прикосновением дотронуться до кого-нибудь из «захваченных» в плен, как все разом разбегались. «Освобождение» - самый эмоциональный момент этой игры. «Захваченные» с визгом разбегаются, а «стража» старается их поймать. Наконец нас «освободили». Мы долго ждали этого момента с визгом бросились в рассыпную. Я помню очень хорошо, как мне навстречу бежал великовозрастный «балбес». Широченными шагами он отмахивал маленькую полянку, на которой сгрудилась детвора. Его огромные сапоги вызывали у всех ужас. Он несся прямо на меня, как будто не видел ни чего. Столкновение произошло не в мою пользу. Его удар сапога пришелся мне в левую ногу чуть выше щиколотки. Я с воем отлетел в сторону и стал кататься от боли по траве. Мгновенно все игры приостановились. Все столпились вокруг меня. Прибежала учительница. Старшеклассники меня подняли и потащили в класс, а оттуда домой.
В Мистолове была очень толковая, симпатичная, молодая фельдшерица – Тося. Ее вызвали ко мне, и она установила диагноз – закрытый перелом ноги. Для уточнения меня возили на телеге в Парголово. Там диагноз подтвердили, обработали рану и наложили шину (обложили место перелома фанерой и забинтовали). В таком положении я на кровати дома пролежал два месяца. Уже мороз сковал землю, падали снежинки, когда я на костылях вышел первый раз на улицу. С этого момента мое выздоровление пошло быстро, вскоре от костылей я отказался, ходил только с палочкой, а вскоре забросив ее в сухую траву, я продемонстрировал свободное хождение. Последствий, не каких не осталось, все тревоги остались позади, но в учебе я отстал, а мама помочь мне наверстать упущенное не могла в силу своей безграмотности. Я с трудом закончил 1-й класс.
В нашу школу ходили дети со всей округи: из Энколово, из Капитолово, Карабселек, из Минсар. От двух до четырех километров было расстояние для некоторых наших учащихся. Они ежедневно приходили в школу в любую погоду без опозданий. Остается только восхищаться стойкостью и мужеством этих учащихся. Писчей бумаги не хватало, чернил тоже, учебники давались из расчета – один на группу из 5-7 человек и тем не менее учились упорно и настойчиво. Первая моя учительница – Александра Гавриловна 22-25 лет. Умная, все знающая, но вспыльчивая. В здании школы была большая веранда, коридор и класс. Класс – это большая комната с круглой печкой у стены. В классе размещались все дети, начиная от первого класса до четвертого. Самый многочисленный в этот прием был первый и второй. Сзади за вторым (около 5 парт) классом стояли две большие парты, за которыми сидели четвероклассники. Их было всего четыре человека – все девочки. Мы с благоговением смотрели на эти парты и мечтали поскорее там оказаться.
Школа в Мистолове была четырехлетней. Поступление меня в школу начало прибавлять для нашей матери хлопот. Она очень хотела дать нам хорошее образование и для этого не щадила своих сил.
Моя первая учительница обладала незаурядным педагогическим даром, владела богатой фантазией и активностью. В тяжелых условиях учила детей со всей округи и про всех все подробно знала, но терпение ее подводило. Она могла потаскать учащегося за волосы, разорвать его тетрадь в клочья, накричать и обозвать. Тем не менее, учащиеся ее любили, уважали и обиды на нее не таили. Не таил и я, а мне от нее, наверное, доставалось больше всех. Не знаю, как это она могла проглядеть во мне будущего педагога!
    На дворе была зима. Шли колядки января 1945 года. К нам в комнату вечером вдруг постучали. Мать ответила – «войдите!». На пороге с чемоданом в руке стоял военный. Очень статный, красивый, молодцевато приложив руку к шапке доложил, что едет в командировку по делам своей части. И вот по пути просили заехать к Надеиной Прасковье Никифоровне. «Она здесь проживает?». «Да, конечно, это я - взволновано проговорила мать, - Что Вам угодно?». Военный прошел вперед, открыл чемодан и на стол положил свертки и поставил бутылку. «Это все Вам, меня просили передать Ваши знакомые, я не смею Вас задерживать, мне надо торопиться, меня ждет машина за деревней, она по глубокому снегу не может сюда проехать!».
Мать растроганно просит гостя остаться ночевать, уговаривает, а он наотрез отказывается. Все бы было здорово, но при повороте к выходу, военный зацепился за порог, который у нас был очень высоким. Грохот в темном пространстве сеней и ругательства с женской интонацией выдали подделку. Мать со мной опрометью кинулась в сени, а там растянувшись и запутавшись в полах шинели, лежит моя учительница – Александра Гавриловна. Дружный хохот потряс заснеженную деревню. Эта выдумка очень понравилась моей матери. Собрав со стола свертки, а они были пустыми, они вдвоем пошли бродить по темной деревне. Наутро мать нам рассказывала, как они подтрунивали над Катей Кубановой, Ксенией Орловой и прочими ее подружками. Колядки в этот раз в деревне взбудоражили военные переживания многих жителей.
 
-16-

Жизнь в Мистолове катилась своим чередом. С фронта приходили регулярно похоронки. Мальчишки уже хорошо знали, что наша Армия воюет уже за пределами Советского Союза, что Гитлеру будет скоро «капут», что многие отцы уже не вернуться домой, но от этого не впадали в агрессию, были дружелюбными, в школе драк не было. Взрослые трудились на полях, а некоторые семьи уехали в Ленинград, так как там жизнь тоже налаживалась. Уехала и тетя Варя. Мы уже подросли. Вася хоть еще плохо, но ходил. Мать работала с темна до темна, поэтому мы были предоставлены сами себе. О своей сломанной ноге я уже забыл, она работала хорошо, я бегал наравне со всеми и жаждал новых приключений, а они не замедлили подвернуться.
В результате оттепелей и заморозков, дороги стали ледяными. Мы с Валентином катались на финских санях с утра, так как нам в этот раз нужно было идти в школу во 2-ю смену. Финские сани по льду носились вихрем, но этого нам показалось мало. Внизу под холмом, пересекая нашу дорогу, на телегах возили навоз на поля. « А что если мы на финках с полного хода врежемся в лошадь? Вот здорово будет» – подал я идею Валентину. Он одобрил, и мы стали ждать свою жертву. Вскоре она появилась. Когда лошадь с телегой поравнялись с нами, я оттолкнулся одной ногой, и сани наши стремительно набирая скорость, понеслись вниз. Валентин сидел на сиденье, а я стоял на полозьях за рулем.
Через некоторое время мной овладел страх, и я стал отворачивать, но сани не слушались, а расстояние стремительно сокращалось. В последний момент я увидел перед собой огромное заднее колесо телеги … и потерял сознание от удара. Очнулся когда увидел удаляющуюся лошадь и Валентина кричащего на навозной куче, на телеге. Что то кричала возница и остановив лошадь бежала ко мне. Она подняла меня, осмотрела и сказала: «Ну, ты парень, в рубашке родился». Вспоминая это, я только сейчас понимаю, что значили ее слова. Я разбил губы и зубы, у финских саней слегка погнулась дуга, связывающая полозья, а Валентин удивительным образом даже испуга не получил. Можно строить различного рода домыслы, но ясно одно – Господь Бог к нам оказался милостив во второй раз, а первый, это когда мы в доме устроили пожар, спасти нас удалось чудом, чудом и не сгорел дом. Пожар был большой. На нервной почве у матери на некоторое время отнялись ноги.
В этот раз мать даже не заметила, носы и губы мы разбивали чуть ли не каждый день, это были издержки нашей мальчишеской суетливой жизни.
    Известие о Победе в наш дом ворвалось с внезапно открывшейся дверью и рыданием матери стоявшей на пороге. Она как всегда рано ушла на работу и вот, рыдая, кричит и смеется, и плачет, и тискает нас. Обнимает, мочит своими слезами, а они все льются и льются не переставая. «Война  закончилась, мы победили» - кричала она на весь дом. Мы таращили на нее глаза и видели такой возбужденной в первый раз. За все это время она горько плакала много раз: гибель нашего отца, смерть ее отца, ее матери, наши проказы, но такого мы не видели. Это не грустные причитания, а взрыв накопившихся эмоций. До этого времени нечему было радоваться – одни огорчения, и видимо, накопившиеся положительные чувства вырвались, наконец, наружу. Она продолжала кружиться по дому в вихре какого-то танца, то вдруг напевала какую-то песню, то смеялась и плакала одновременно! Она долго вдалбливала нам в головы, что вот теперь то, точно все встанет на свои места, что вернется наш отец, что она в это свято верит, а уж если кто верит, то у него все сбывается. Гипотеза, созданная обстоятельствами, заработала в полную силу. Мы стали ее соучастниками.  «Да, да конечно он придет, непременно придет, и мы его дождемся» - стали мы поддакивать ей, чтобы слезы радости не перешли в слезы горечи. Мы на это насмотрелись, уже научились хитрить. Наше лукавство на нее действовало успокаивающе. Иногда она нам говорила: «Твои бы слова, да Боженьке в ушки», или «словами младенца говорит истина». Мы очень были довольны, что мать верит в наши утешения и поддается им. Сами в это не задумывались, ибо нам мать была и отцом тоже. Она очень старалась, чтобы мы выросли путевыми людьми.
Побыв с нами, она ушла в столовую (там был и клуб), сегодня там намечалось торжественное собрание. Ее известие нас вышвырнуло на поляну возле дома. Из соседних домов повыскакивали наши друзья, у всех на устах одно и то же – Победа.
Лучшим доказательством радости в Победу, это игра в войну с обязательной победой русских, но к сожалению исполнять роль немцев ни кому не хотелось. Где- то достали красную тряпку, надели на палку и бегая друг за другом с ней по поляне, кричали, кричали и кричали: «Ура! Ура! Ура! Победа!». Это мероприятие заняло у нас целый день, а вечером, все кто мог, повылезали из домов на общую поляну, на косогоре, от туда хорошо просматривался Ленинград! Первый залп салюта Победы был настолько мощным, что стекла в наших избах жалобно зазвенели, и небо озарилось разноцветьем салюта. Через несколько залпов, у родителей засверкали на глазах слезы, а все дети орали всякий раз – Ура! Да здравствует Победа! Орудия все бухали и бухали. Мы не считали количества залпов, но нам казалось, что это длилось вечность.
 
-17-

На вершине нашего холма стоял дом, в котором жила семья Ивановых. Мать звали Нюрой. У нее было два сына – Толя, Леня и дочь Валя. В эту семью вернулся с фронта отец живой и невредимый. По этому случаю Нюра устроила праздник, на который была приглашена наша мама.
Наслушавшись там военных историй с благополучным исходом, муж Нюры был артиллеристом, похороненным заживо, разорвавшимся рядом снарядом, но вот вернулся к своей семье, как доказательство счастливого исхода, казалось бы, безысходного случая.
Мать пришла домой задумчивая и притихшая. Вера в благополучный исход у нее не пропала, только стала она смотреть на это более трезво.
    Незаметно пролетело лето 1945 года, отшумела багрянцем осень, и запорошил снежок. Его намело довольно много, морозец рисовал узоры на стекле. Видимо был выходной день, так как мать была дома и я тоже не в школе. Она занималась в комнате за стенкой своими делами, а мы в передней комнате  глазели в окно. Вдруг мимо него промелькнула фигура военного и в тоже время в дверь постучали. Не дождавшись ответа, дверь отварилась и мы, в клубах морозного воздуха, увидели дяденьку в военной форме. В длинной шинели, в шапке-ушанке, с вещевым мешком за плечами, он стоял и спрашивал Надеину Паню. Мы в один голос заорали: «Мама, мама, иди сюда, тебя зовет дяденька военный». Она высунулась в дверной проем, да так и замерла! Какое-то время стояла неподвижно, а затем, опрометью метнувшись к дяденьке военному, заголосила. Что она причитала, было трудно понять, но всхлипывая, обнимала и целовала этого дяденьку.  Дяденька сначала пытался ее успокаивать, а потом не выдержав тоже разразился слезами. Так они стояли, тискали друг друга, рыдали и смеялись в тоже время. Выплакавшись вволю, она наконец-то объяснила, что вернулся с фронта ее родной брат Вася, который воевал в составе бригады морской пехоты на Ораниенбаумском плацдарме. Я помню, когда у меня в школе закончилась бумага, я ему писал с просьбой прислать в конверте. К нам приходили конверты набитые бумагой с надписью: «Для племянника». Где он брал ее в то время он так и не рассказывал.
   В момент освобождения Ленинграда от блокады их бригада гнала немцев из Петергофа, Павловска, а потом ее повернули на освобождение Кенненгсберга (Калининграда), освобождали Маодзунский архипелаг и Прибалтику, что и явилось причиной запоздалой демобилизации.
Он щедро нас угощал припасенными для этого кусочками сахара и черными сухарями. Они по долгу сидели с сестрой и все говорили, говорили и не могли поверить, что все для него уже позади.
На груди его гимнастерки висели медали «За отвагу», «За взятие Кенненгсберга», «За оборону Ленинграда», За победу над Германией» и много других вместе с орденами: «Красной Звезды», «Красного Знамени», «Отечественной войны». Он не любил рассказывать, за что получил ту, или иною награду. Каждый раз при этом хмурился, видимо это вызывало что-то плохое в воспоминаниях. О том, что погиб муж у сестры он знал, но как все фронтовики, приводил множество примеров возвращения людей «с того света», да и сам он вернулся, можно сказать оттуда, так как разорвавшимся по близости снарядом был контужен и пришел в себя в медсанбате через двое суток. Жаловался на боли в голове и на то, что некоторые  события из его памяти «вылетели».
Он был крепкого телосложения, до войны работал кузнецом, вот и сейчас в Мистолове, очень нужен такой специалист. По протекции матери его взяли кузнецом, дали жилье и право на перевоз родственников в Мистолово.
    Через некоторое время на пороге нашего дома появляется еще один дяденька военный. На этот раз с войны вернулся муж материной сестры Нади – Иван. Дядя Ваня воевал в артиллерии на Волховском фронте. Били своими пушками фашистов под Тихвином, под Лодейным полем и со стороны Волховского фронта делали массированную подготовку при прорыве и при снятии блокады с Ленинграда. Их полк шел на соединение с частями Ленинградского фронта, но когда стало ясно, что встреча двух фронтов состоится обязательно, их полк направили к Кенненгсбергу. Брали его, и все дальнейшее время воевал в Восточной Пруссии.
Оказалось впоследствии, что они с дядей Васей брали одни и те же города, что их дороги часто пересекались, но встретиться не удалось. И вот, они сидят рядом друг с другом у человека, который их ждал так же, как своего мужа.
Весь в орденах и медалях, с черной, курчавой шевелюрой, красавец мужчина по протекции той же Пани, устроен был на работу в совхоз, обеспечен жильем и правом на приезд в Мистолово. Поскольку Мистолово было пригородом Ленинграда, постольку получить прописку и жилье мог не всякий, но наша мать была ударницей и стахановкой, поэтому ей доверяли и делали уступки.
Дядя Ваня продолжал крепить у нашей матери уверенность в непременном возвращении Ивана. Он хорошо знал своего тезку и тоже не мог поверить в его гибель. На дворе уже стоял 1946 год.
 
-18-

    Мать сшила, нам всем троим розовые рубашки, черные штанишки на лямочках. Мы стали походить друг на друга, только вот разные по высоте.
Нарядив нас в одинаковую одежду, она решила сделать памятную фотографию, а для этого надо было ехать в Ленинград. Она решила осуществить свою задумку без колебаний. Мы первый раз за все время оказались за пределами Мистолова, да еще где – в Ленинграде! О чем можно было только мечтать! С Мистоловских холмов мы видели блестящий купол Иссакия, шпиль Адмиралтейства, Петропавловки, но не более. От взрослых мы много слышали о красоте Ленинграда, о самих ленинградцах. От мальчишек слышали столько разных небылиц, что мы не могли себе представить большего счастья, чем побывать в Ленинграде. И вот, тебе на, мы в Ленинграде!
Бегущие по рельсам трамваи, звонком своим отпугивающие зазевавшихся прохожих, несущиеся на бешеной скорости машины и тоже сигналящие на все лады – нас обескуражили. А кругом дома стоят сплошной стеной вдоль улиц, из-за которых не видно неба, люди, толкающиеся и куда-то спешащие. Мать держит за руку меня с одной стороны, Васю – с другой, а Валентин держится за меня. Такой стеной мы идем по тротуару, видя такую важную женщину с такими интересными мальчиками, прохожие расступаются и пробежав мимо, долго смотрят в след. Откуда здесь такая важная персона в послевоенном Ленинграде? А мама решила нас свозить в церковь в Шувалово. Не знаю, почему это в такую даль, ведь были церкви и поближе. Мы едим на трамвае. Это кто бы мог подумать из нас хотя бы полгода назад? Трамвай грохочет на стыках и поворотах, звенит, отпугивая зевак, а мы, уставившись в окошки, глядим, как мелькают за окном Ленинградские пейзажи. Здорово интересно!
Ну, вот уже и Поклонная гора. Она из вагона напоминает наши Мистоловские холмы. А может быть, это одна из тех и есть? Влезет ли трамвай на ее вершину? И вот те раз! Что-то хлопнуло у вагоновожатой рядом с ее сиденьем, что-то ярко вспыхнуло, посыпались искры и трамвай остановился. Вагоновожатая объявила, что трамвай дальше не пойдет. Все вышли из вагона. Трамвай ждал подмоги, на «наш холм» он не поднялся. Маловато значит силенок, чтобы он делал в Мистолове, когда там есть холмы по круче, стоя в толпе на тротуаре, рассуждали мы с Валентином. Мама на нас цыкнула и сказала, что мы тогда поедим к тете Варе. Приунывшие наши физиономии озарились радостью, ведь к тете Варе мы готовы идти хоть пешком. «В этой толпе легко потеряться, и вспоминайте свой адрес, который я вас учила знать назубок». Это, наверное, для того, чтобы наши мысли занять делом, а не глупыми рассуждениями. По дороге к тете Варе мы зашли в фотографию. Фотограф долго нас рассаживал, а когда было все готово, предложил посмотреть в трубку, откуда должна была вылететь птичка. Судя по фотографии, я оказался дураком из всех троих, потому что уставился и жду ее, видимо так и буду ждать, пока фотография не истлеет. Все, кто видит эту фотографию, обойтись без улыбки не могут и всегда спрашивают: «Ну, видел, ее?». «Видел-то, видел, но не поймал» - сконфуженно отвечаю я на это, а сам думаю: «Что он (фотограф) не мог придумать что-нибудь другое?».
    У тети Вари квартира была на Малой Посадской. Она оказалась дома с дядей Федей. Дядя Федя приезжал к нам в Мистолово не раз, поэтому мы его хорошо знали. Нас встретили радушно. Чтобы мы не мешали взрослым разговорам нам дали возможность поиграть с настоящим приемником. Такого чуда мы еще не видели! Крутишь колесики, а приемник то тише говорит, то громче, крутишь другие, то музыка звучит, то какие-то голоса. Увлекшись, мы стали мешать взрослым, за что от матери получили выговор. «Смотрите, лучше салют!» - сказала она. Как будто по команде за окном рявкнули пушки. Вздрогнули стекла, и небо озарилось многоцветьем.  Так близко мы салют еще не видели!
Экскурсия в Ленинград нам настолько понравилась, что мы просились у матери еще и еще раз, она обещала, но почему-то каждый раз откладывала. Рассказывая Мистоловским мальчишкам  о поездке в Ленинград, мы обязательно добавляли – у нас там родственники живут! Это в нашем понимании значило, что мы в родстве с Ленинградом!
 
-19-

Вся родня осела в Мистолово и долгое время жили в нем. У нас появилась подмога: Женька - приемный сын дяди Васи, был на год старше меня, Юрка – сын дяди Вани, был младше Валентина на год, Маша – самая младшая сестра мамина, старше меня на 9 лет. Началась мирная послевоенная жизнь. Эта мирная жизнь походила на военные будни. На работу опаздывать нельзя – за опоздание под суд, прогуливать нельзя тем более – судили в несколько раз строже, болеть некогда – надо кормить семью.
Работали с утра до позднего вечера без выходных дней. Мать работала на разных работах: пахарем, дояркой, в полеводстве, на сенокосах, конюхом и прочих  работах. Везде работы тяжелые и малооплачиваемые. Пенсия за отца была мизерной. Вся надежда была на свой огород. На огороде приходилось работать после основной работы. Мы помощники были еще никудышные. Все приходилось матери делать одной, и как же она все успевала? Мы с Валентином учились не шатко, не валко. Мне стало легче, потому что двойки делили пополам. Это вскоре мать поняла и ответственность за плохую учебу раскладывала на двоих поровну. Васек злорадно потирал руки: «Так и надо этим забиякам!» Он считал нас именно такими. «Ладно - думали мы – не за горами и твой черед!». Василий был хитрый братик, своими непредсказуемыми делами нас частенько перед матерью оставлял в дураках.
Вот и на этот раз, мы заигравшись не заметили, как он куда-то исчез. Мы кинулись его искать и выбежали на дорогу, которая через всю деревню шла на станцию Кузьмолово. Вдалеке мы заметили, как Вася переваливаясь с боку на бок ушлепывает от нас с чемоданчиком в руках. Мы кинулись в погоню, но он заметив нас, прибавил в скорости. Нагнали его уже за деревней. Начались братские «разборки». Выяснилось, что у него в руках мой старый портфель, набитый его вещами, а собирался он в Мурино. Сегодня это районный поселок в двух километрах от железнодорожной станции Девяткино и одноименной станции метро – «Девяткино».
    Начало Ленинграда, а когда-то это были шведские земли, поросшие лесом, богатые дичью, в маленькой речушке Охте тогда водились форель и раки. Сейчас по справочнику – это самая загрязненная речка в области.
В 1749 году эти земли купил граф Роман Воронцов. В 1790 году в деревушке Мурино был построен Храм – мавзолей Воронцовых. Строил его знаменитый архитектор Львов. К нашему счастью храм ни когда не перестраивался. Здесь был усадебный дом Воронцовых, который не сохранился. В 1925 году он был разорен. В этих местах были композитор Доргамыжский, Римский-Корсаков, поэт Некрасов в 1844 году и писатель Тургенев. В соседней деревне Лаврики, Тургенев охотился и написал знаменитое «Дворянское гнездо», взяв за основу быт и нравы здешних героев. В 2005 году храму исполнилось 215 лет. Храм 18 века оказался в забвении, но в конце концов о нем вспомнили, начали реставрировать и в 1988 году он открылся. При реставрации руководствовались чертежами, которые сохранились до наших дней, благодаря этому он имеет первоначальный вид. Храм строился как мавзолей, в нем имеются два гроба – Воронцова и Синявина. В настоящее время это объединенный городишко, где сохраняется память о крупных деятелях этого района. В послевоенные годы в Мурино располагался районный пенсионный фонд, куда неоднократно ходила мать решать вопросы по пенсии за отца.  Поэтому Мурино для нас имело и материальную ценность.
Вот сюда-то и устремился наш брат Василий. Что он собирался здесь делать, мы так толком и не узнали от него. Мы с Валентином здесь побывали, когда мама сюда приезжала по вопросам пенсии за отца. Пока она ходила решать пенсионные вопросы, мы бойко торговали ягодами у входа в магазин не далеко от храма. По окончании торговли мы мимо него шли на железнодорожную станцию и попросились у матери зайти в него. Она сказала, что заходить туда очень опасно, так как в храме все еле-еле держится и может обвалиться. Действительно он имел со стороны жалкий вид.
    Спустя многие годы, собирая блокадные документы, я вновь оказался в этих краях. Это был 1993год. Храм стоял во всей своей красе – отреставрированным. Тогда я не знал истории этих мест, но на меня от храма действовала какая-то чудодейственная сила, уносящая мои мысли куда-то в глубину истории. Желая сократить дорогу на железнодорожную станцию «Девяткино», я пошел по узенькой  тропинке напрямик.  Каково же мое было удивление, когда я оказался на кладбище летчиков Балтфлота.
С Мистоловских холмов мы видели, как там, на горизонте взлетают и садятся самолеты. Иногда они над нашей головой совершали тренировочные полеты, выполняя фигуры высшего пилотажа – стремительно летели вниз и у самой земли вдруг вновь  устремлялись вверх, переворачиваясь многократно через крыло, или гоняясь друг за другом по кольцу. В фильме «Балтийское небо» я видел суровые военные будни летчиков Балтфлота, но то, что они были  на расстоянии видимости от нас, для меня явилось открытием. Со скорбным молчанием я походил среди гранитных монументов и в моих воспоминаниях пронеслись далекие годы военного детства. Мы являлись очевидцами великих исторических событий, но в силу детской наивности, не понимали их значимости.
    Мимо нашего дома часто проходил высокий, чернявый матрос в бушлате. Все Мистоловские мальчишки знали, что это матрос с крейсера «Варяг». Он жил не далеко от нас и проходил мимо, когда шел на полянку, где росли опята. Местные считали их «поганками», а потому не собирали и лишь он ими питался. Через многие годы я узнал, что это вполне съедобные грибы – летние опята. Он проходил иногда в бескозырке, на которой золотом горели буквы «Варяг». Он был кочегаром на «Варяге» и оглох от взрывов японских снарядов, попадавших в крейсер. Ходил вытянувшись, как струна, не обращая внимания на окружающую обстановку. Жил в домике один в гордом одиночестве. Ходил по деревне с гордо поднятой головой, видимо знал себе цену. Мама говорила, что вся деревня ему чем-либо помогала.
Однажды она каким-то жалостным голосом сказала: «Дяденька моряк умер». Как-то пошли мы с мамой на болото за клюквой и проходя мимо одного холма, указав на огромную осыпавшуюся яму сказала: «Вот здесь захоронены все, кто умер в Мистолове за военный период, в том числе и моряк с крейсера «Варяг». Мне кажется, что это место я нашел бы и сейчас – так оно врезалось тогда в память!
   Послевоенные годы – годы разрухи, голода и лишений нормальных условий бытия, поэтому лес для нас был большим подспорьем. Мы бродили по лесу целыми днями, знали в нем каждую тропинку, а также места, где лежали упавшие наши и вражеские самолеты, где лежат не разорвавшиеся авиационные бомбы. Мы научились ориентироваться в лесу при любой погоде, знали грибные и ягодные места. Ходили люди в этот лес со всех окружающих его деревень. Приезжали сюда даже из Ленинграда. Царила, между людьми доброжелательность и не было за всю историю ни одного преступного случая, поэтому мать отпускала нас в лес с удовольствием. Лес воспитывал в нас уважение к природе и природа щедро нас за это благодарила. Грибы и ягоды в нашем рационе не переводились, и любовь их собирать в наших душах осела на всю жизнь.
Луга, леса, поля и холмы наложили на наши характеры отпечаток свободолюбия, бескорыстия, уважения к окружающему нас миру. Это засело настолько глубоко, что стало передаваться по наследству.
    Осенью 1946 года наши родственники решили сконцентрироваться все в начале деревни. Здесь жил дядя Ваня Павлов со своей семьей, здесь теперь оказалась наша семья и семья дяди Васи.
Общение между родственниками улучшилось. Появились у нас новые знакомые мальчишки: Витька Хволовский, Толя и Том Волковы, Андрей Журавлев и другие. Холмы с этой стороны Мистолова были по круче, лес ближе, а главное – речка Охта стала в пределах нашей досягаемости, а так же соседняя деревня Карабсельки и железнодорожная станция Кузьмолово. Все это создавало для нас новые возможности для странствий. Плохо было одно, что столовая, клуб и магазин стали теперь далеко. Вася у нас подрос, и мы могли ему поручать покупки продуктов в магазине. Однажды мать, вырезав талоны из карточек хлебных, вложив в пакетик, отправила в магазин. Он долго не возвращался, но когда вернулся, то не принес, ни хлеба, ни талонов. Объяснить толком он ни чего не мог, говорил про какую-то тетеньку. Мы прошарили всю траву вдоль дороги в магазин, все закоулки в магазине, но ничего не нашли. В результате этого  семья сидела на голодном пайке целую неделю.  Спустя многие годы выяснилось, что талоны на хлеб и деньги у него на конфетку обменяла Дуня Егорова – мамина подруга. Видимо за этот грех Бог ее ослепил. Она раскаивалась перед матерью за содеянное, а раскаявшись вскоре умерла. Это произошло уже в Ленинграде в начале 60-х годов xx столетия.
 
-20-

Наступил 1947 год, год голодный, но приятный. Произошла отмена карточек и денежная реформа.
Чтобы у населения «выманить» деньги, ему разрешалось без карточек купить некоторые продовольственные товары. Мы собирали по карманам всю мелочь, чтобы обменять на конфеты, которых мы не видели с довоенной поры. Впервые мама принесла две буханки хлеба. Мы на это богатство таращили глаза.  «Ешьте сколько хотите» - сказала она. Мы ни как не могли поверить, что это правда. Только разломав буханку на части, подав в руки нам огромные куски, почуяв аромат душистого хлеба, мы принялись его уминать. Кажется, первый раз за длительное время мы наелись досыта. Радости нашей не было предела.
Сегодня я часто слышу, как ругают Сталина за это решение. Будто наша экономика еще была не готова, восстановительный характер ее не закончился, что это пагубно сказалось на дальнейшем развитие страны и тому подобное, но я видел сам, своими глазами, как ликовал народ в этот день, как у него появилась вера и убежденность, как вырос моральный дух. Народ наверстал в дальнейшем излишние расходы на реформы. Теперь можно было покупать продукты в любом магазине, в любой соседней деревне.
В соседнюю деревню Карабсельки, нам было ближе ходить в магазин, чем в Мистолове, тем более, что там работала продавцом Левки Оборина мать – тетя Юля. Хлеб был там не всякий раз, поскольку привозили его из Бугров, это в 10 км. от Карабселик. В ожидании привоза хлеба мы играли и вдруг услышали грохот. Через некоторое время из-за поворота выскочили танки. Под ногами тряслась земля, уши закладывало от грохота. На большой скорости  они неслись по шоссе друг за другом. Что-то похожее мы уже видели в далеком 1944 году. Но сейчас они были все одинаковые, новенькие. Это были знаменитые Т-34. Видимо они спешили на тренировку к параду. Мы вытащили на дорогу дырявую корзину. Из открытого люка головного танка на нас лукаво смотрел механик-водитель. Он как будто понял наше желание и направил танк на корзину. После прохода всей колоны, мы на этом месте обнаружили лишь рыжую труху. Впечатление было потрясающим.
Через многие годы я служил в Армии танкистом и неоднократно наблюдал, как под гусеницы колоны наших танков обязательно что-то подкладывали мальчишки. С восхищением после прохождения смотрели нам вслед. Видимо эти машины вызывали у них какое-то магическое чувство.
    Я закончил 4-й класс Мистоловской начальной школы. Мать мириться с достигнутым не желала, что делать дальше не знала. Переезд из Мистолово в Радофинниково, видимо был принят на общем совещании родственников, потому что все они вскоре из Мистолово уехали.
3 мая 1949 года мы покинули Мистолово, для нас это была душевная травма. Здесь прошли наши детские годы, годы военного лихолетья.
Просторы Мистолова сказались на наших характерах, мы всю жизнь с благодарностью об этой деревне вспоминали, всю жизнь нас тянуло туда обратно, но обратного пути не произошло. Судьба, через некоторые годы, забросила нас в края приграничные с Мистоловскими.
До сих пор я с почтением и уважением вспоминаю об этом.




 
-21-

В отличии от Мистолова, Радофинниково представляло полную противоположность. Располагалось оно в противоположной стороне от Ленинграда, к Юго-востоку на 97 км. от него, среди болот и дремучих лесов. Кругом поселка стоял стеной вековой лес. Дороги в поселке представляли сплошные, мутные лужи. Люди ходили по специальным деревянным мосткам вдоль дорог и улиц. Мостки по ширине давали возможность с трудом разойтись двум человекам. Речка была далеко. Комары и слепни не давали покоя. Неизвестная обстановка, враждебные выходки местных мальчишек, заполоненные леса остатками прошедшей войны, в это нам предстояло вживаться на долгие годы.
Восстанавливался Ленинград, народное хозяйство, требовалось все больше строительных материалов, поэтому в этих местах открылся леспромхоз. Перед войной на этих площадях существовала промышленная переработка леса, но война все уничтожила и вот все создано заново. Чтобы привлечь сюда рабочие силы, были построены целые улицы новых деревянных домов, открыта семилетняя школа, магазин, клуб, амбулатория, пекарня, библиотека, почта и многое другое, чего мы не знали в Мистолово. Рабочим платили хорошие заработные платы – все они автоматически входили в  высшую категорию, по сравнению с Мистоловскими рабочими. Оснащение продуктами и товарами первой необходимости здесь было на ранг выше.
Это была уже другая категория общества, хотя тоже очень пестрая по образованию и культурному уровню. Оказавшись собранной из разных мест, с разным пониманием своего долга перед обществом, эта масса еще долго бурлила и притиралась друг к другу, чтобы сплотиться в единый организм.
Насыщенность производства техникой требовало более высокой грамотности, и она здесь давалась всякому, кто пожелает. Вот, наверное по этим соображениям мать и переехала сюда.
После раздольных просторов Мистолова нам здесь показалось тесно и душно, но обилие техники расширяло наш кругозор стремительными темпами. Мы впитывали дух индустриальной цивилизации быстро и чувствовали, что уровень Мистоловского познания природы дополняется познанием технического прогресса. Примером в этом нам была наша мама. Она быстро из полевода превратилась в моториста электропилы и вальщика леса, хотя имела нулевое школьное образование. Ее здесь вскоре  тоже начали  ценить за хватку в работе, ее фотографии  стали висеть на «Доске Почета».
Школа была рядом с нашим домом, и ходить в нее было секундным делом. Классы были большими и оборудованы по тем временам хорошо. Учителей хватало, и были они тоже хорошими. Казалось бы, все условия были для нормальной дальнейшей жизни!
Мы были принципиально другой психологической закваски, нежели здешние мальчишки, поэтому между нами с первых же дней пошли разлады. Мы были воспитаны на синеве Мистоловских горизонтов, на зелени лугов, на запахе полей и свободе перемещения. Мы там знали каждую пядь земли, знали дух и нравы наших сверстников, они совпадали с нашими - там у нас не было врагов. Близость города Ленинграда чувствовалась особым к нему уважением местного населения, мы жили там как родные среди родных, всяк там делился друг с другом, чем был богат. Выше всего там ценились, правда, честность и крепкая дружба. Мы там видели нищих и спешили к ним на помощь, а они отвечали добром. Там мы осязали героическое прошлое: блокаду, горечь утрат и радость побед, там не было индивидуализма, безразличия, безучастия, все плохое получало всеобщее презрение. Мы знали свой дом, свой долг перед родителями. Были воспитаны матерью – женщиной суровой, но доброй, великодушной и умной.
Попав в среду, которая оказалась для нас чуждой, мы не могли в нее «вжиться» и приспособиться. Оказались для Радофинниковских мальчишек слишком загадочными, для разгадки потребовалось время и даже сила. Формирование вокруг нас «определенных сил» шло медленно, но уверенно.
Наглость, тупость и подлость отдельных здешних вожаков нас раздражала, но открыто вступать с ними в борьбу мы еще не решались – силы были пока не равны, хотя физически себя мы хлюпиками не чувствовали.
Был в поселке рыжий, веснушчатый с вечно раскрытым ртом, безобразный на вид великовозрастный балбес (ему тогда было 16 лет). Он был слабоват головой, а потому крутился среди мелковозрастных мальчишек и подталкивал их к конфликтам. Звали его Макс рыжий. У нас он числился врагом номер один. Другой враг – Осокин Ванька. Лентяй, двоечник, переросток, злой и дурной по характеру – враг номер два. Вокруг этих тупиц сплачивались такие же тупицы. Они не давали нам прохода и буквально терроризировали нас. Осокин по своей тупости подвергся соблазну расправиться с нами поодиночке и, подкараулив меня у магазина, затеял публичную со мной драку.  Зевак в этом месте оказалось много.  Я настолько убедительно с ним разделался, что за мной оказалось физическое и моральное превосходство. Публично побитый Иван потерял интерес мальчишек к своей персоне и вмиг перестал быть вожаком. О нас в поселке заговорили, как о сильных противниках, с которыми лучше не мериться силами, а жить в мире. Психологический климат резко изменился, когда медицинская комиссия Максу на обследование выдала белый билет, и признали его дураком. От него все отвернулись.
Мама наша, проявив расторопность, нанесла визиты к родителям этих балбесов и недвусмысленно предупредила, что если они не утихомирят зарвавшихся балбесов, то по существующим законам будут иметь большие неприятности, для этого у нее есть все основания. Обстановка в Радофинникове изменилась в нашу пользу. Мы стали свободнее себя чувствовать, ходить и изучать окрестности. Дремучие, болотистые леса были очень богаты грибами и ягодами. По богатству леса превосходили Мистоловские, но по красоте оставались далеко позади. На каждом шагу здесь можно было встретить последствия войны. Оружие, военная техника, разбросанная по окрестностям пугала нашу мать и она нас, как могла от этого предостерегала.
Работала она на лесоповале, далеко от поселка. Возил рабочих на лесные делянки мотовоз. Возвращаясь с работы, она рассказывала о несметных богатствах в тех краях. Мы часто ездили вместе с ней на лесосеки и постепенно изучили места далеко за пределами посёлка. Даже тогда, когда мы уехали из Радофинникова навсегда, мы долгое время туда ездили за грибами и ягодами.
У меня в классе был друг – Валерка Герасимов. Он хорошо рисовал, поэтому мы с ним и сдружились. Иногда нам приходилось вместе оформлять стенгазету или делать наглядные пособия.  Вдруг по поселку поползли слухи, что в Валерке Герасимову с войны вернулся отец. Это произошло в 1951 году. Причину столь поздней задержки с войны толком так ни кто и не узнал.
Да в этом ли дело? Этот случай дал нашей матери лишнее подтверждение надежды на возвращение и её мужа. Отец забрал Валерку в Москву, с тех пор я остался единственным хорошо рисующим учеником, на меня взвалили все художественные работы не только в классе, но и в школе. Авторитет мой на этом поприще рос, я чувствовал, что набираю силу в мастерстве, но, ни когда этим не кичился. Впервые у меня появилось серьёзное желание пойти учиться на художника. Валентин в этой области сперва тоже преуспевал, но затем стал лениться и постепенно утратил к этому интерес.
 Здесь в Радофинниково, наш Вася пошёл в первый класс. Мы с Валентином научили его декламировать один очень занимательный стишок - «Выпал снег».
На первом уроке учительница, желая познакомиться с учащимися, предложила им рассказать, кто что знает, так он прочитал этот стишок так мастерски, «Что уж не артист ли передо мной?», так она потом говорила нашей матери.
Конечно, у него было два брата, которые могли ему помочь в любую минуту, поэтому он учился лучше нас.  Мать вздохнула с облегчением - как ни говори, а часть суток её дети находятся в школе под непосредственным наблюдением учителей, лучшего и желать не чего!
Масса разнообразной техники и общение с ней, развивали наш интеллектуальный уровень, а культурный уровень наш совершенствовался в клубе.



 
-22-

    Клуб в Радофинниково представлял собой огромный деревянный дом. В нем был зрительный зал, библиотека, комната для кружковой работы. В клубе демонстрировались новые фильмы регулярно, часто устраивались танцы. Приезжали профессиональные артисты театров и эстрады, действовал драматический кружок.
Заведовал клубом очень активный молодой человек. Вот ему-то  и попался на глаза не молодой, седовласый, пожилой человек – Василий Семенович. Как он оказался в Радофинниково, ни кто сказать не мог. Но стало ясно, что лучшей кандидатуры на должность дирижера духового оркестра в Радофинниково не придумаешь.
По признанию Василия Семеновича – он был в далекую Гражданскую войну трубачом 1-й Конной Армии. Неотрывно находился при штабе Буденного и выполнял непосредственно его распоряжения. «А ну, Вася, оповести белых, что мы идем на них, на рысях» - говорил мне Буденный. «Я, приложив трубу к губам, трубил, что было мочи». В этот момент Василий Семенович так голосом зычно трубил, что у нас закладывало уши. У него был сильный и приятный голос.
Василий Семенович Семенов создал из Радофинниковских мальчишек духовой оркестр. Духовые трубы уже давно были закуплены на деньги от комсомольских субботников и валялись в клубной кладовой. В духовой оркестр Василий Семенович принимал с прослушиванием (испытанием) на наличие музыкального слуха. Прошли эти испытания не все желающие в него попасть, но мы с Валентином попали.
Валентин стал учиться играть на «Альте», а я на басе in S. Мы довольно быстро освоили музыкальные инструменты, сперва играли не сложные музыкальные произведения, а вскоре, наш оркестр уже на танцах в клубе дополнял радиолу.  Молва о нас по поселку ходила добрая, мы гордились, но не выбражали.  Василий Семенович был для нас кумиром, хотя по возрасту, мы ему годились в сыновья. Он умел увлекать мальчишек своими рассказами о легендарной Первой Конной. Рассказывал о конных атаках, конных дальних переходах, о жизни конников. С восхищением говорил о «рубаках – казаках». Наверное, в нас играла кровь кубанского казачества, потому что мы с Валентином, затаив дыхание слушали Василия Семеновича, и нам хотелось быть трубачами и конниками. Однажды мне попалась иллюстрация в журнале «Огонек» «Трубачи Первой Конной» к картине Грекова. В этой иллюстрации слились воедино мои желания – быть художником и трубачом.
Василий Семенович говорил, что судьба его очень была не привередлива. Его она кидала по России – матушке из стороны в сторону. Был трубачом, играл в духовом оркестре, окончил курсы капельмейстеров, пел в хоре в одной из церквей, был бездомным, безработным, просто бродягой и т.п.
Однажды к нему на побывку приехал сын, по возрасту н6аш сверстник, но в военной форме, лихо подогнанной по его фигуре. Военная шапка со звездочкой, шинель с погонами, на погонах меры (принадлежность к музвзводу), сапоги, перчатки – все как у настоящего военного, но он был всего лишь воспитанником духового оркестра одной из воинских частей под Ленинградом. Восхищения нашего не было предела. Звать его было Женькой. Он нам так изрисовал житье – бытье в военном духовом оркестре, что нам вмиг захотелось всем стать воспитанниками. Мы тогда все читали повесть В. Катаева «Сын полка» и знали что это такое.
Василий Семенович понял сразу, что сын его переборщил с рассказами, поэтому сказал прямо: «Да, у меня есть знакомые дирижеры военных духовых оркестров, но устроить воспитанниками я смогу только лучших из лучших». Мы все захотели стать лучшими – из лучших.
    Шел 1953 год. 5 марта умер И. В. Сталин. Я ходил уже в 7-й класс. Это был последний год обучения в Радофинниковской школе. Первый раз за всю историю существования школы, всех учащихся построили на линейку. Мы удивились. Пришел директор школы и каким-то загробным голосом объявил о беде, которая обрушилась на советский народ. На груди у директора был красный матерчатый кружок с черной серединой. Всех учащихся отпустили домой. Дома все принялись делать такие же символы скорби. Почти все население поселка ходило с траурными символами. По радио постоянно звучала траурная музыка. Настроение у всех было гнетущее. Всем казалось, что произошло нечто страшное, что перед лицом мирового капитализма мы оказались беззащитными без гениального полководца. Этим непременно воспользуются наши враги, нас вскоре раздавят, размажут и ни что нам не поможет.
Призывы объединиться вокруг коммунистической партии звучали, как издевка, потому, что все тогда знали, что победили мы благодаря полководческому таланту Сталина, о компартии как-то и ее роли тогда не говорилось, потому всерьез ее не воспринимали.
В поселке отменили все развлекательные мероприятия, мы не ходили в школу. Нас мальчишек очень огорчало то, что совпало это с Международным Женским днем 8-е Марта. И хотя этот день не был еще празднично-выходным, в школе по установившейся традиции девочкам мальчишки писали поздравительные записки, пожелания. И вот тебе, на! Все рухнуло! Да еще так мрачно!
День 8-го Марта прошел в трауре. Все притихло. Ни кто ни словом не обмолвился о женщинах. Наступило 9 марта 1953 года – день похорон Сталина. Уже который день звучит по радио траурная музыка. Идет репортаж из колонного зала Дома Союзов. Передают о состоянии народа, охватившего его в связи с этим горем. Говорит могучим голосом Левитан. Его голос леденит душу. Все чуть ли не плачут. У всех в головах крутятся одни и те же мысли – Сталину нет замены. Все, кто будет после него, никогда не будут такими почетными, такими гениальными, такими талантливыми полководцами. Не было, и нет человека, который мог бы его заменить. Все с тревогой ждали, что будет дальше? А дальше мы знаем из истории, что на посту главы нашего государства побывали многие. Каждый последующий клеймил позором предыдущего, каждый руководитель новый делает обещаний больше, чем все до него сделавшие. Лучше жить за эти годы не стало, но вакханалии стало больше. Тюрьмы так же переполнены, простые люди живут ни сколько не лучше, чем жили тогда. Прав у людей стало больше только на бумаге. И. В. Сталина тогда положили в мавзолей к его соратнику В. И. Ленину.
После упорной борьбы за власть, к ней пришел Н. С. Хрущев. С приходом Хрущева Сталину «приклеили» ярлык - Культ личности. Из мавзолея вынесли и захоронили рядом с мавзолеем. Все это сделано руками Компартии, развалили Советский Союз тоже руками Компартии, сделали перестройку на манер капитализма, тоже руками Компартии. Существовала ли вообще Компартия, как ее трактуют в учебниках, убежденной, боевой, организацией за народное дело?
Все то, что делалось до сих пор, нужно народу? Народ это просил, этого хотел? Вот вопросы, на которые нет ответа, пожалуй, и не будет!
    В 1953 году в начале июня я сдал последний экзамен за 7-й класс. Получил аттестат зрелости. Прощай школа! Наш класс разлетелся по СССР. Знаю, что один из наших учащихся - закончил Речное училище, другой – Выборгское мореходное, третий – строительный техникум, четвертый – Ново-Лисинский лесной техникум, пятая поступила в Лесотехническую Академию и т. п., только меня носило по бурным волнам бытия. На работу меня мать упорно не хотела оформлять!
За нашей спиной мать определила нашу судьбу – мы с Валентином у нашего дирижера стали лучшими из лучших, поэтому он согласился нас определить воспитанниками. Об этом нам стало известно в начале осени.
    В последний вечер перед отъездом мы долго не спали. На крыльце нашего  дома собралось много народу из числа наших друзей. Конечно, всем им было известно, куда мы отъезжаем.
Болтали о разных разностях. В вечерних сумерках был виден за домами оголенный лес. Зажигались на небосклоне звезды, в моем сознании мелькали кадры прожитой жизни в Радифинниково. Мы ночью уезжаем куда-то? Здесь останутся мама и Вася. Надолго ли? Как пойдет дело дальше? Какое-то тревожное чувство шевелилось в груди. В 3 часа 30 мин. 14 октября 1953 года мы выехали из Радофинникова.
 
-23-

    14 октября 1953 года Василий Семенович в сопровождении нашей мамы привез меня и Валентина в военный городок Сертолово – 2. На проходной воинской части нам ждать, долго не пришлось. Посыльный быстро нашел майора Наумова – дирижера духового оркестра в/ч 37551, видимо наш приезд давно был согласован, нас всех пропустили на территорию части. Мы быстро оказались в расположении оркестра. Это был отдельно стоящий деревянный домик, битком набитый музыкантами и инструментами. Пестрели лычки, погоны, звездаки и прочая военная атрибутика. У нас разбежались глаза. Такого разнообразия и количества духовых инструментов мы не видели, но среди множества, мы безошибочно заметили «свои». Нас провели в рабочий кабинет майора Наумова. Вызвав старшину, он поручил ему наше оформление в штат оркестра. К нам вопросов не было, все было давно решено без нас.  Формальности выполнены быстро по-армейски.
Вскоре  мама и Василий Семенович распрощались, стали покидать расположение музвзвода. Только в этот момент я понял, что у нас с Валентином в жизни произошли большие перемены.
Не верилось, что они произойдут так просто и быстро. Еще утром о них мы говорили, как о предполагаемых, а сейчас мы стоим и смотрим в след двум родным нам человекам, оставивших нас здесь среди чужих людей, в неизвестной нам обстановке. И хотя с нами старшина обращался очень мило, все равно на душе муторно. В голове роятся мысли: ведь это надолго, быть может, навсегда!
Без обиняков нас приняли в большой и крепкий коллектив – духовой оркестр, да к тому же военный. Мы должны оправдать доверие, мы должны хорошо учиться и музыке и в общеобразовательной школе. Нам предстояло ходить в вечернюю школу рабочей молодежи в 1-ом Парголово. Валентин пошел в 7-ой класс, а я в 8-ой.
Начались повседневные будни.
Теперь мы должны делать все, что нам прикажут, жить по режиму (уставу), по распорядку, а это значит нельзя спорить, нельзя отказываться, нельзя не выполнять. Скидок на возраст нет, спрос за все сполна.
    Постепенно мы впряглись в новую армейскую жизнь. Мы были не избалованными матерью сыночками, а поэтому тягостей не испытывали и скоро уже в расположении части чувствовали себя как дома. У нас уже были новые друзья. Трудностей в общении с людьми не испытывали, но к званиям, должностям, эмблемам долго не могли привыкнуть. Отдавать рапорт и честь нас приучили сразу. Постепенно научились нести дежурство по оркестру, ходить в наряд по части. Нам определили место в оркестре согласно нашим инструментам.
Все было продуманно и расписано за нас, нам оставалось только выполнять все точно. Мы были способными учениками, и недоразумений на этот счет у нас не было.
На зимние каникулы нас отпустили домой в Радофинниково. Наш приезд произвел в поселке небывалое впечатление. Все нас знали, как обыкновенных мальчишек, а тут ходят по улицам настоящие солдаты. Больше всех этим гордилась наша мама. Уж очень ей хотелось с нами под ручку прогуляться по Радофинниковским улицам, и она придумывала различные причины, и вот мы всей семьей идем в магазин, а это нужно идти через весь поселок. Навстречу идут знакомые нам люди, приветливо нам улыбаются, будто мы повзрослели за это время на несколько лет. Нам кажется, что мы уже не мальчишки из вчерашней школы, а настоящие волки.
В школе проходил Новогодний вечер. Мы пришли туда на правах вчерашних школьников. Внимания нам оказали столько, что хватило бы на все оставшиеся годы учебы в школе, особенно со стороны девчонок.
В школе ни чего не изменилось, наши сверстники были в тех же классах, в которых мы их оставили, уезжая из Радофинникова. Я хоть в школу уже не ходил, но хорошо знал, кто в каком классе учится и как. После посещения классов в школе рабочей молодежи, это нам теперь показалось мелковатым. Каникулы пролетели быстро и мы уехали, чтобы вернуться уже летом.
В доме хозяином был Вася. Он стал верным помощником матери, и она не могла на него нарадоваться. Учебу в школе у него теперь никто не контролировал, свои планы осуществлять никто не мешал, он явно осомостоятился.
Его окружали мальчишки и девчонки, которых мы презирали, как «мелочь», а за это время, пока нас не было, они повзрослели и поумнели, вообщем у Васи жизнь была ни сколько не хуже, чем наша в былые Радофинниковские времена.
Мы с Валентином теперь все рассматривали через «призму»: «до» поступления в воспитанники и «после» поступления. «До поступления» - это период детства, шалостей и глупостей. «После» - это взрослая, самостоятельная жизнь. Так это или иначе, но ездить в 1-ое Парголово на учебу в школу рабочей молодежи нас гнала только ответственность перед собой и принимая решение в этом случае руководствовались своими соображениями.
Из Сертолово-2 мы шли пешком до Сертолово-1. Здесь на перекрестке садились в автобус местного маршрута: Черная Речка – 3-е Парголово, доезжали до 3-го Парголово и пересаживались на маршрут № 12, автобус ходил от 3-го Парголово до Витебского вокзала в Ленинграде. Вся поездка занимала около полутора часов только в одну сторону. Приходили из школы около 12 часов ночи и так четыре раза в неделю. Такую учебу не каждый взрослый выдержит, но мы выдержали первый самостоятельный год.
Валентин закончил 7-й класс, а я 8-й класс Парголовской школы рабочей молодежи – это ли не достижение?! Впереди были летние каникулы. Воинские части выехали в летние лагеря на Корельский перешеек в Каменку, где она находится, мы пока не знали. До полного завершения учебы нас оставили в Сертолове, а для надзора за нами, одного из старослужащих музвзвода. Был конец мая 1954 года. Прогуливаясь перед школой по территории части, мы с Валентином забрели на окраину холма, где часть заканчивалась невысоким забором из колючей проволоки. На горизонте в синей дымке виднелись лесистые холмы, на них домики и серпантины дорог. От увиденного зашевелились внутри воспоминания в недалеком прошедшем детстве. Неужели оно прошло? Ведь вот оно – совсем рядом, на горизонте, ведь там наше Мистолово, ведь там наше детство, оттуда мы шагали сюда, мы даже прошли полдороги, когда нас вернула мама. Вернувшись тогда, мы проделали большой изогнутый временем путь, теперь мы стоим и смотрим на прошедшее детство с противоположной стороны. Это не выдумка, не мираж!  Там, на горизонте действительно наше Мистолово, действительно мы там были, действительно мы там жили, действительно мы бегали по тем холмам и лесам. Как интересно смотреть и видеть свое детство, свое прошлое не во сне, а на яву! Ну, кто бы мог подумать, что такое вообще может быть! Мы сюда стремились интуитивно несколько лет назад и вот мы здесь!
Мы не знали, какими будем, что нас ждет, какая будет среда обитания, но мы уже не те, что были. У нас есть возможность сходить туда, ведь это так близко! Вернувшись туда, мы все равно не будем уже, такими как были. Осознание того, что мы уже взрослые, хотя и не совсем, привело нас в восторг. Как нам хотелось поскорее повзрослеть! Мы не знали, что это произошло так быстро и таким образом. Соблазн побывать в Мистолово владел нами всю жизнь, но осуществить это удалось только в 1976 году, а пока нас ждали летние лагеря в Каменке, куда уехал наш музвзвод.
    Каменка – это удивительно красивое место Корельского перешейка на берегу озера Красавица. Озеро шириной около 800 метров, но длиной около 12 км. Слегка всхолмленная лесистая местность, нас встретила ослепительным солнечным днем. Сколько видно глазу, стоят в несколько рядов палатки. Перед палатками широкая песчаная полоса, называемая линейкой. Вдоль линейки стоят «грибочки» (столбики с четырехгранными крышами) под которыми стоят дежурные или дневальные.
Все подметено, все чисто, все аккуратно – настоящий армейский порядок. Вот к такому порядку нас приучают и в нас воспитывают. Мы недолго здесь побыли, так как нас отпустили на каникулы. Это было последнее посещение Радофинникова. Осенью 1954 года мать с Василием перебралась в Ленинград.
Перебравшись в Ленинград, сперва на временную прописку, а затем и на постоянную – мать выполнила наказ своего мужа, выполнила программу максимум, вложив в это весь свой талант, энергию и здоровье. Нас с Валентином она на «путь истинный» вывела, в г. Ленинград перебралась, но следов своего мужа, затерявшегося на дорогах войны пока найти не могла. Выполняя бытовые жизненные задачи – ей было не досуг. Но она все время об этом помнила и при случае нам говорила: «Если где заметите его следы – скажите, ведь у вас сейчас больше возможности». Мы ни как не могли понять, на что это она намекает. Расшифровать свои мысли она не хотела. В школе рабочей молодежи мы учились  вперемежку с младшими офицерами из нашей части, поэтому среди них мы имели много хороших знакомых и даже друзей. О нашей судьбе каждый знал все подробно и наши просьбы им тоже были понятны. По долгу службы, им приходилось разъезжать по всему Корельскому перешейку.
    Любимым нашим занятием было пребывание в качестве сигналиста на стрельбище. Всякий раз, когда надо было прикладывать трубу к губам, всплывал образ Василия Семеновича и его голос: «А ну-ка, Васька, оповести…» - звенел в наших ушах. На стрельбище ты ощущаешь причастность к боевым действиям. Твой сигнал – это закон для исполнения. Никто не имеет право его нарушать! Сигнал: «Огонь!» и в этот миг слышится трескотня автоматов, пулеметов и даже выстрелы пушек. Сигнал «Отбой» - и все разом смолкает. Тебя здесь уважают, тебе здесь подчиняются, поэтому тебя здесь знают в лицо!
К сигнальной вышке на полигоне нас частенько подвозили то на грузовике, то на бронетранспортере и даже на танках. Я шел по полигону, думал о том, чтобы и в этот раз что-нибудь «подвернулось» и не заметил, как подкрался сзади бронетранспортер. Распахнулась дверца кабины, и старший лейтенант Кузнецов мне крикнул: «Эй, сигнальщик!». Он очень хорошо меня знал по школе. Сидел за партой впереди меня, и мы частенько обменивались «шпорами». «Смотри» - он вытаскивал из планшета карту. Развернул ее и ткнув в голубое  пятно пальцем, продолжал: «Вот это Медное озеро, это прямоугольнички – Медный завод, вот здесь стоят крестики – это и есть захоронения времен Великой Отечественной войны. Почему твоя мать не нашла их, непонятно, ведь это от дороги метров 150-200, правда в мелколесье. Может поэтому?». Он стоял и смотрел на меня, как будто выполнил долг, который тяготил его душу очень долго.
«Мы недавно в тех местах были на учениях, помня твою просьбу, я специально тщательно облазил окрестности. По приметам можно сказать, что там действительно было пекло – все изрыто воронками. От самого Медного завода ничего не осталось. Ориентироваться, только что по компасу можно. Твоя мать, видимо, настоящая, любящая своего мужа, женщина. Не всякая отважится бродить по местам боев, ведь до сих пор там минеры работают, ты не вешай нос, когда-нибудь я тебя туда свожу» - сказал он в заключении. «А сейчас, садись в бронник, я тебя до вышки подкину!». Мы сели, и бронник запылил по песчаной местности полигона, известного во всем Ленинградском военном округе.
Я выскочил из бронетранспортера и вмиг влетел по лестнице на площадку, хотел было докладывать о своем прибытии, но полковник остановил меня и сказал: «Труби – Внимание!». Бронник укатил куда-то за лесок, справа от вышки. Через несколько минут я получил команду трубить «Огонь!». С окончанием этого сигнала, справа от нас из-за леса выскочили бронетранспортеры, их было штук двенадцать. Неслись, удаляясь от нас к горизонту, что есть мочи, и мощные огненные стрелы от них взрывали песок полигона.
«Красиво идут, вот в Отечественную такие бы» - сказал полковник и почему-то примолк. А бронетранспортеры, круто развернувшись на линии прекращения огня, стремительно помчались на исходную позицию. «Отбой» - сказал полковник, и моя труба протяжно завыла. «Ну вот, подумал я, наверняка в одном из бронников сидел мой Коля. Сегодня я видел его настоящую работу».
    Эти летние каникулы мы проводили в Ленинграде и его за это время изучили хорошо. Лучше всего мне понравилось в Русском музее. Я исходил его залы «вдоль и поперек», готов был ночевать там. Моему восхищению не было предела, хотелось бросить этот музвзвод и идти в какое-нибудь художественное училище, но для этого надо было еще закончить десятилетку.
В поселке Песочном открылась новая школа рабочей молодежи, и мы с Валентином из 1-го Парголово перешли в Песочное. В этой школе мы познакомились с воспитанниками из музвзвода поселка Черная речка. Завязалась между нами дружба, и мы частенько там стали бывать. Проезжая через Черную речку, мы видели на крутом берегу небольшой обелиск со звездочкой. Расспросы у ребят результатов исчерпывающих не дали. Одни утверждали, что там якобы похоронены Красноармейцы еще с Гражданской войны, другие говорят, что похоронены умершие от ран в период Великой Отечественной войны. От Сертолово-1 до поселка Черная речка, автобус шел без остановок, поэтому навестить этот обелиск не удалось. И вот пошли слухи, что в это место стали свозить останки погибших в период Великой Отечественной войны и хотят сделать братскую могилу. Для траурного церемониала здесь назначались дежурные оркестры из Осиновой рощи, Сертолово-2 и Черной речки и представители районного военкомата.

 

-24-

    Духовой оркестр в/ч 37551 получил распоряжение из штаба дивизии, на участие в ритуалах при перезахоронении на Черной речке, в осенний день 1956 года.
Низко над землей плыли тяжелые свинцовые тучи, северный ветер завывал в раструбах наших инструментов. На крутом берегу Черной речки, плоском, как стол, без единого кустика на этой поверхности, он злобствовал с особым остервенением. Прибытие машины с останками для перезахоронения почему-то задерживалось. Из-за томительного ожидания, непогоды и неясности обстановки, все устали и хотели одного – скорее разбрестись по теплым казармам.
От командира роты обслуживания, было известно, что раскопки ведутся у Медного озера вокруг медеплавильного завода. Дорога туда не близкая, поэтому может быть все, что угодно и сообщить об этом тоже сложно. От понимания этого, ожидание становилось еще тягостнее.
Я с братом Валентином стоял у огромной ямы и с тоской всматривался в зияющую пропасть. Песчаные, золотистые края ее, по мере подзахоранения оседали, превращаясь в ровную площадку на дне, испещренную дождевыми потоками.
В наших головах роились и путались рассказы матери о Медном заводе, как о чем-то страшном и таинственном. «Юго-Западная сторона Медного завода, квадрат …» - твердили мы, как заклинание от ожидания чего-то непредсказуемого. Это были координаты захоронения отца в далеком 1942 году. С тех пор, как стали поступать сведения о перезахоронениях на Черной речке, мы потеряли покой и чего-то ждали и не хотели столкновения с чем-то одновременно.
Долгожданная машина, крытая тентом, неожиданно вынырнула из-за поворота на шоссе и по разбитому проезду направилась к нам. Пробираясь по осенней хляби, переваливаясь с боку на бок, медленно приблизилась к котловану и остановилась перед специально сделанным помостом. Ребята из нашей части стали снимать и ставить на помост длинные ящики обтянутые кумачом.
Уже наш оркестр занял место с одной стороны большой ямы, а взвод салютования - на противоположной. Не обращая внимания, мы с Валентином не пытались пересилить в себе робость, страх и какой-то панический ужас перед предстоящим результатом, сформировавшимся в нашем воображении.
Прекратить все мучения мог только представитель военкомата, который казался нам непреодолимой преградой. Он суетился у красных ящиков, давая распоряжения направо и налево. Наконец, пересилив себя, мы подошли к нему со своей просьбой. На нашу просьбу он первоначально не обратил внимания. Да, мог ли он предположить, что вот эти «два солдатика», могут вот здесь, у этих ящиков спрашивать его о своем отце, привезенном невесть откуда? Просьба для него в этих условиях показалась насмешкой и он буркнул:  «Здесь не место так шутить, товарищи музыканты», но повернувшись к нам, увидел в наших глазах мольбу, сердечную боль и много чего страдальчески другого, сконфузился и начал открывать планшет, болтавшийся у него на боку. Достав бумажки, начал перебирать их, нашел нужную и пробежав глазами – переспросил: «Так как вы сказали – Надеин Иван Васильевич? Да, вот, смотрите – Надеин Иван Васильевич рождения 1913 года, погиб 22 июня 1942 года».
Сказал и будто поперхнулся, уж он-то знал, что значит все это для этих мальчишек. Он по долгу своей службы насмотрелся на результаты своих сообщений и ни чего не мог поделать, потому что сообщения его всегда горькие, но правдивые. Подойдя к нам, он по-отечески обнял нас и ласково произнес: «Примите мои самые искренние соболезнования. Вам, дети, повезло, через столько лет вы встретились со своим отцом. Вы имеете возможность похоронить его с почестями, как настоящего героя, будете ездить сюда и вспоминать уникальный случай, он для меня первый! Так будьте же достойными сынами, проявите твердость духа и мужество!».
Мы чувствуем, как все тело налилось необычайной тяжестью, ноги, руки и голова, будто не наши, не хотят нам подчиняться. В горле застрял какой-то горький комок и вместо заранее подготовленной речи, вырываются нечленораздельные звуки.
Мы так, наверное, простояли, довольно, долго, когда наш оркестровый старшина, видя наше состояние, подскочил к нам, схватил нас в охапку и что-то утешительное шептал. Он бывалый вояка и точно знал, что нужно говорить в эти минуты. Через туман сознания я понял, что … «Вам надо обязательно встать в строй оркестра и быть, как все!»
В ушах стоял неимоверный звон, губы постоянно пересыхали, какая-то пелена застилала глаза. Представитель военкомата начал речь: «В годы Великой Отечественной войны пали смертью храбрых на полях сражений, защищая свою Родину – Союз Советских Социалистических Республик – перечисляя фамилии, он назвал:
НАДЕИН ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ
1913 года рождения
Погибшего 22 июня 1942 года
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ПАВШИМ ЗА РОДИНУ!
Трещат автоматы, залпы, их дым относит в нашу сторону, едкий запах перехватывает дыхание, и явно не от дыма у меня и брата градом текут слезы. НА нашу долю выпала миссия похоронить отца, которого так долго искала мать и верила в его здравие.
Комья земли летят вниз. Мы с Валентином, выскочив из оркестра, успеваем бросить несколько горстей. 
«Легкого тебе лежания» - проносится у нас в голове. Вскоре ровный слой земли закрыл его от нас.
 
-25-

   Наше сообщение потрясло мать, но она быстро оправившись, заявила: «Я вам не верю, этого не может быть. Я на Медном заводе была много раз и ни чего там не нашла. Там нет ни каких захоронений. Это все выдумки».
Тем не менее, она обратилась письменно во Всеволожский райвоенкомат и получила ответ:
Уважаемая тов. Надеина Прасковья Никифоровна!
Ваш муж Надеин Иван Васильевич1913 года рождения,
погибший 22 июня 1942 года перезахоронен в братскую могилу у
пос. Черная речка 17 ноября 1956 года.
В настоящее время там ведутся работы по перезахоронению останков воинов, погибших в Великую Отечественную войну на территории Всеволожского района. По окончании работ Вас информируем дополнительно.
Получив подтверждение из военкомата, она продолжала верить в чудо, хотя уже и не с такой уверенностью.
Комплекс Славы на берегу Черной речки строился долго. Лишь в канун 30-й годовщины Победы над фашистской Германией мать получила уведомление:
Уважаемая Надеина Прасковья Никифоровна!
Всеволожский райвоенкомат приглашает Вас на торжественный митинг, посвященный 30-й годовщине Победы в Великой Отечественной войне.
На мемориальный комплекс Славы у пос. Черная речка
 Всеволожского района
9 мая 1975 года
Начало в 12 часов.
На открытие мемориала все родственники поехали дружно. На остановке в пос. Черная речка в распахнутые двери автобуса выскочили первыми и будто наперегонки понеслись к мемориалу.
Облицованная гранитом стела, устремленная ввысь, у ее подножия небольшой холм с уложенными на него гранитными плитами с высеченными на них позолоченными надписями захороненных здесь людей. По периметру площадки расположенная низенькая металлическая решетка и стройные, аккуратно посаженные рядочком ели, произвели на нас впечатление строгой умиротворенности. На холмике мы быстро отыскали плиту с надписью:

Надеин Иван Васильевич
1913 – 1942
Все как-то разом замолчали, и бурные обсуждения предшествующих событий на время смолкли. Каждый по-своему переживал встречу с человеком, которого хорошо знал, неоднократно видел и помногу с ним разговаривал. Может и сейчас, стоя над плитой, у многих ведется мысленный диалог с ним.
У нас с Валентином он был точно, но какой-то путанный и бессистемный. Да и о чем мы могли говорить, если знали о нем, преимущественно из слов матери. А вот она лежит на плите невдалеке и, рыдая, причитает на всю округу. Так причитать умела только она. Она в причитаниях рассказывала все, что у нее накопилось в душе за это время: о горькой безрадостной судьбе молодой вдовы, озабоченной воспитанием троих детей – сиротинушек, о его безвременной смерти и о многом, многом другом, о чем мы даже не подозревали.
Мы долго стояли в нерешительности, успокаивать ее было тщетно, но когда подошли, то оторопели от увиденного – она горевала над плитой с надписью:
Надеин
Иван Васильевич
1913-1942
Как получилось, что нашему отцу изготовили две одинаковые могильные плиты и положили не в вдалеке друг от друга? Как могли мы с Валентином и наши родственники не заметить сразу, что их две?
Подходившие люди смотрели на нас с сочувствием, но озабоченные поисками своих родственников шли дальше. То здесь, то там вдруг раздавались всхлипывания и безутешные рыдания.
Еле успокоив мать, мы с трудом оторвали ее от холмика, положив цветы, вышли за пределы ограды. Уже все было готово для проведения митинга. Военный  духовой оркестр играет тягучую траурную мелодию. Мы с Валентином вслушиваемся в каждую ноту, и нам кажется, что это мы давим на клавиши своих инструментов и даже ощущаем упругость легких в этот момент.
У микрофона хлопочет какой-то майор хозяйственник, строем подходят в белых рубашках и красных галстуках пионеры, под ритмичный стук барабана с Красным знаменем. Чуть поодаль группой стоят ветераны Великой Отечественной войны, сверкая свежестью мундиров и яркостью наград. Царит оживленное праздничное настроение. Собралось огромное море людей военных и гражданских, пожилых и молодых. Наши родственники затерялись в этом море.
Я был обвешан фото-киноаппаратурой. Мне нужно было везде успеть, все увидеть и запечатлеть для потомков. Я бегал, выбирал то одну, то другую зрительную позицию. Находясь на противоположной стороне от стелы, делая панорамную съемку, я в объективе кинокамеры увидел мать. Она стояла, как будто отрешенная от происходящего, весь вид ее говорил, что она не здесь, а там, разговаривает со своим горячо любимым мужем.
После стольких лет поисков, после таких, прочно сложенных легенд и веры в них, она, наконец, убедилась в его гибели. И это не важно, что его удостоверяет надмогильная надпись, он здесь и она наконец-то здесь; он там внизу, а она, наверху, но они общаются и видят друг друга …
Трещала кинокамера, а я отсчитывал в уме секунды съемки. Для нормального зрительного восприятия кадра на экране, достаточно 7-8 секунд, но в уме у меня мелькают уже цифры 10…11…12…. Проносится в сознании мысль: «Пусть идет съемка, пока хватит кинопленки». Не успел я так подумать, как тонюсенько завыла кинокамера. Я посмотрел на счетчик кинопленки, а она уже кончилась. Этот кинокадр по времени оказался затянутым, но я дорого заплатил бы, если он был бы вечным!
После митинга она нам всем строго сказала, показав на вторую плиту: «Это сделано для меня и не пытайтесь возражать, такое не может быть ошибкой – он меня ждет!
После этого она стала быстро чахнуть, как будто выполнив все свои задачи на этом свете, торопилась к нему на встречу туда …
9 мая 1982 года мы все трое их сыновей пришли на могилу к отцу, чтобы доложить – Надеина Прасковья Никифоровна отныне сюда к нему ходить не будет. Встречай ее там!
 
С тех пор мы регулярно в День Победы являлись сюда, но вот уже нет в живых среднего их сына, скончавшегося в 1995, младший скончался в 2005 году, продолжаю ходить сюда я, старший из трех их сыновей и чтобы дорога не зарастала, я прихожу не один, а с последующим поколением – сыновьями, внучками и правнуками своими и своих братьев.
Память потомков, о героях Великой Отечественной войны должна продолжаться.

                автор-Надеин   Е. И.
редактор - Надеин   С. Е.                2008год



               


Рецензии