Бесхарактерный

Давно и неотвязно точила Филиппа одна мысль: найти место, где похоронен отец, побывать там, походить по земле, по которой он ходил в последний час своей короткой жизни, посмотреть какая она, эта земля, что за люди на ней живут. Его попытки разыскать однополчан отца, которые, быть может, не раз отправлялись с ним в разведку на маленькой танкетке, игрушечную копию которой Филипп помнил с детства, — не привели ни к чему.
Письма отца не сохранились. Сразу после войны семья Филиппа — мать с детьми погодками — Филиппом и Геннадием — переехала в Москву; и, очевидно, тогда письма где-то и затерялись.
Однажды, перебирая бумаги покойной матери, Филипп нашел извещение о смерти отца. В извещении было написано, что сержант Филипп Филиппович Тихонов погиб смертью храбрых и похоронен... то ли в селе Сомово или Ломово, или Лоново Воронежской области. Бумага от времени пожелтела, на изгибах протерлась, и о названии села можно было только догадываться. Но это была ниточка, которая могла привести Филиппа к цели. Он написал в областной военкомат и с нетерпением ждал ответа.
Ответ пришел скоро. В списке значилось одиннадцать Тихоновых, двоих звали, как и его отца, а год рождения ни у того, ни у другого не совпадал с отцовым.
Тогда Филипп обратился к юным следопытам. Он не знал в точности, есть ли в Ломове школа, но чутье подсказывало, что в селе не могло ее не быть. И не ошибся.
Следопыты Ломовской школы написали ему о том, чего он так ждал: год и место рождения отца и откуда он призывался на войну — все совпадало. В конверте была еще фотокарточка, на которой фотограф-любитель запечатлел почетный караул из пионеров, в основном, девочек, у памятника солдату с автоматом в руках.
Позади фигуры солдата виднелась широкая стена, похоже, что на ней были высечены имена похороненных в братской могиле. Но даже через лупу Филипп не мог разглядеть на снимке ни одного имени. Только это уже теперь не имело никакого значения: Филипп вместе с братом Геннадием решили ехать на День Победы в Ломово на «Москвиче», который они недавно купили вскладчину, и которым пока умел управлять только Филипп.
Братья внешне похожие — крепкие, коренастые, с добрыми широко расставленными серыми глазами, имели вкусы и характеры разные, и профессии у них были несхожие: Филипп — учитель, Геннадий — слесарь; и жили они своими семьями давно, а дружили и теперь так же искренне, как в детстве.
Ранним утром, когда еще спали дворники, тронулись в путь. За полчаса пересекли тихую, прохладную и пустынную Москву с севера на юг, и покатили по Варшавскому шоссе.
Предстояло преодолеть пятьсот с лишним километров.
— Нам бы только засветло добраться, — сказал Геннадий, намекая Филиппу, чтобы увеличил скорость.
— Доберемся, если не будешь подзуживать, — отрезал Филипп, не любивший, когда ему подсказывали, как вести себя за рулем.
В дороге несколько раз останавливались, чтобы размяться и поесть.
Солнце стояло еще высоко и грело хорошо, когда подъехали к Рамони, столице района, в котором находилось Ломово.
За Рамонью дорогу нельзя было назвать даже грунтовкой; это была проселочная, разбитая грузовиками, колесница. Чтобы не обдирать дно машины, Филипп старался ехать одним колесом по дороге, а другим по краешку поля. На второй скорости они пилили километров еще десять, вдоль лесополосы. Когда полоса кончилась, перед Филиппом открылась долина, густо застроенная домами. Дома опоясывали долину и по взгорью.
Слева от дороги, метрах в пятидесяти, за деревянной оградой, на фоне недостроенного одноэтажного кирпичного здания, застыл на высоком постаменте солдат с автоматом в руках. К подножию памятника были прислонены венки с красными лентами, а рядом, на траве лежали букетики полевых цветов.
— Чего стоим? — спросил Геннадий.
— Вроде похоже... А никакой стенки с высеченными именами не видать, — промолвил Филипп.
— Дай-ка фотокарточку, — сказал Геннадий.
Филипп вынул из сумки карточку и протянул брату. Тот посмотрел на карточку, затем на памятник и сказал:
— Ну что я говорил, вон долгострой, видишь?
— Какой долгострой?
— Да вон тот дом заброшенный, похоже, не один год строят, кирпичи травой обросли.
Филипп понял свою ошибку: недостроенный дом на фотокарточке сливался с памятником, его-то Филипп и принял за стену с именами погибших.
Вышли из машины.
Памятник был огорожен низеньким деревянным частоколом. Справа и слева вдоль частокола в два ряда зеленели молоденькие березки. От калитки к памятнику вела хорошо утоптанная дорожка. Филипп открыл, волнуясь, калитку и медленно пошел по дорожке. Возле памятника он упал на колени в мягкую шелковистую траву. Припав к земле лицом, как бы слушал ее дыхание. Много раз на этом месте рождалась и умирала трава и еще будет рождаться и умирать, а земля будет помнить горячую битву, подумалось Филиппу.
Геннадий тоже стоял на коленях, низко склонив голову.
Неожиданно со стороны калитки кто-то закхекал. Филипп обернулся и увидел невысокого мужичка в фуфайке и кирзовых сапогах, испачканных черноземом.
— Здрастуйте, добрые люди!.. Значится, проведать приехали? Из Москвы будете?..
— Из Москвы, — сказал Геннадий.
— Где собираетесь ночевать-то?
— Еще не знаем... А. где тут мэр живет?
— Какой х... мер?
— Председатель сельсовета.
— А-а-а, — засмеялся мужичок. — Валяйте ехайте прямо, значится, как переберетесь через ручей, тама увидите школу. Севодня она на замке, ребят вчерась распустили... Ну, это неважно. Вобчем так, напротив школы — хата председателева. — Мужичок почему-то хитровато улыбнулся. — Ежели тама не получится, ко мне ехайте. Моя избушка, вон она, самая ближняя к скотному двору... Перин не обещаю, и разносолов у меня нет, а хлебушко, молоко да картошка найдутся. Я по ночам-то не сплю, ферму караулю...
Послышался женский голос: «Ванька, скоро ты?»
Мужичок, не оборачиваясь на голос, прокричал:
— Счас, дай поговорить. — А сам тут же спохватился и побежал, бросив на ходу: — Жена зовет огород сажать. — Обернулся: — Валяйте ко мне! Не сумлевайтесь, не обижу.
— Может у него и заночуем? — сказал Геннадий.
— Нет, мэру, надо доложиться... По субординации местное начальство все-таки не годится игнорировать, — заключил Филипп.
На село наступали сумерки. Надо было спешить. Сели в машину. Дорога вначале была ровной и гладкой. Но стоило спуститься в ложбину, где начинались серые приземистые хаты, как дорога стала похожа на танкодром: глубокие ямы, бугры, комья засохшей грязи, как валуны. Наконец, вобрались на ровное место, проехали несколько метров и остановились возле длинного здания барачного типа, на котором висела вывеска: «Школа». Напротив школы, через дорогу стояла мэрова хата, обнесенная невысоким покосившимся заборчиком.
Геннадий пошел на разведку. Вскоре вернулся и помахал рукой от крыльца. Филипп подрулил к калитке.
— Мэр приглашает в гости, — сказал Геннадий.
В это время на крыльце показался мужчина, худой, темнолицей, в кепке блинчиком и осоловело уставился на машину. Филипп заглушил мотор, открыл багажник, взял сумку с едой.
Темнолицей мэр по-прежнему стоял на крыльце, стараясь держаться прямо, но именно от этого старания его покачивало еще больше. Набычившись, он показал руками на входную дверь и что-то пробормотал.
Через тесные, неосвещенные сени прошли в хату. В просторной прихожей горел электрический свет, освещал стол с объедками и пустой бутылкой из-под водки. Сквозь портьеры в темноте другой комнаты светился экран телевизора. Как только гости вошли, из хаты молча метнулась старуха в темном платке.
— Пока располагайтесь тут, покушайте, — проговорил мэр, открывая холодильник.
— У нас с собой все есть, не беспокойся, — сразу перешел на «ты» Геннадий. В отличие от Филиппа, он всегда это делал легко и просто, и с такой душевной интонацией в голосе, что, казалось, ближе и роднее человека, которому он говорил сейчас «ты», для него не было. — Руки бы помыть, да чайку...
— Рукомойник вон, — мэр махнул рукой на темный угол. — А чай горячий... Токо что теща меня угощала... — Мэр усмехнулся и молча поманил пальцем Филиппа в комнату, где работал телевизор. В глубине комнаты, слева от телевизора виднелась портьера. Мэр откинул ее, и перед Филиппом открылась комнатка, половину которой занимала металлическая кровать с огромными подушками.
— Спальня! — с оттенком гордости произнес мэр. — Отдыхай тут. Тебе надо хорошо выспаться. Для шофера сон — первое дело.
— Спасибо. А как же вы?
— Моих дома нет. Жену с сыном в больницу вчера отвез.
— Что случилось?
— Да ничего, сын маленько отравился. После праздников заберу.
Для себя и Геннадия мэр приготовил широкую кушетку, стоявшую возле телевизора.
— Я всегда сплю у стенки, — сказал мэр.
— Вот и хорошо. А я с краю люблю, — рассмеялся Геннадий.
Тем временем Филипп собрал на стол. Среди толстых тепличных огурцов, яиц, колбасы засияла бутылка пшеничной.
— Ну, давайте по махонькой, — заторопился Геннадий.
— Да мне уж хватит... — замялся мэр. — Сегодня с самого утра все едут и едут родственников поминать...
— Не обижай, хозяин, — сказал Филипп, хотя сам пить не собирался, не было желания, а не угостить не мог — еще подумает мэр, что он жадный.
После ужина потянуло ко сну. В хате выключили свет и телевизор.
Странное у Филиппа было состояние: очень хотелось спать, а сон не шел. Ворочался с боку на бок, вздыхал. Послышался голос мэра:
— За машину не волнуйся, у нас тихо, не тронут.
Неизвестно сколько времени прошло, пока Филипп выбрал поудобнее позу, положив голову на самый край высокой подушки и, кажется, заснул. Ему представилось, что спал он всего мгновенье, когда проснулся вдруг от глухого стука: в соседней комнате, где спали Геннадий и мэр, будто что-то бухнулось на пол. Прислушался — ничего не доносилось, и снова забылся во сне. Через некоторое время стук повторился.
До самого утра преследовал Филиппа сквозь сон этот стук, от которого вроде бы позванивали стекла.
Утром Филипп решил, что все это ему приснилось.
День начинался хороший. В окна ярко светило солнце. Филипп привстал на постели, вытянул шею и сквозь оконное стекло увидел свою машину. Возле нее в спортивном костюме стоял Геннадий и отгонял хворостиной коров, желавших понюхать «Москвич», лизнуть, а то и боднуть его. Когда стадо прошло, Геннадий вернулся в хату.
— Подъем!
— Тише, мэра разбудишь, — откликнулся Филипп, вставал.
— Спит, как суслик, — добродушно заметил Геннадий.
Филипп на цыпочках вышел из спальни. Свернувшись калачом, мэр спал к стене лицом. В прихожей на глаза Филиппу попалась пустая бутылка из-под водки, одиноко торчавшая на столе.
— Ничего себе! — присвистнул удивленно Филипп, покосившись на Геннадия.
— Ты что, даже не притрагивался! — возмутился Геннадий.
— А кто же тогда? — Филипп недоверчиво посмотрел на брата, зная, что тот выпить, как говорят, не дурак. — Выходит святой дух!..
— В образе мэра! — рассмеялся Геннадий.
— Когда же он успел — не поверил Филипп.
— Да всю ночь помаленьку прикладывался, спать мне не давал, дьявол... Я вначале не понял, куда он бегает... А когда на пол с кушетки стал падать, я догадался что к чему. Начнет через меня перелезать и шмяк... А. под утро так нагрузился, что падал, как мешок с житом.
Филипп вспомнил о ночных странных стуках. Так вот оно что — это падал с кушетки мэр!
Филипп вышел на улицу делать зарядку. За крыльцом его встретил неухоженный, грязный голодный щенок. Филипп сбегал в хату за колбасой. Щенок схватил кусок колбасы и, заурчав, убежал за угол. Взгляд Филиппа наткнулся на разбросанные по двору пустые бутылки. Вчера, в сумерках он не обратил внимания на захламленный двор и прохудившийся плетень. Сегодня при ярком свете неряшливость и бесхозяйственность бросались в глаза.
Пока Филипп делал зарядку, Геннадий уже успел прифрантиться: надел темно-синий костюм и белую рубашку с галстуком, надушился. Шустрые серые глаза его возбужденно блестели.
— Ну, братан, к кому мы попали! — сказал он.
— Да, хозяйство, как у Плюшкина, — вставил Филипп, — ни к чему, видать, руки не прикладывает.
— Это само собой. Только я о другом. Ты заглядывал в сарай?
— Нет, а что?
— Загляни-и-и!..
Филипп с трудом приоткрыл скособоченную, с оторванной петлей дверь сараюшки, увидел гору пустых бутылок, доходившую до потолка, и застыл от изумления.
— Понял у какого богача мы остановились? — усмехнулся Геннадий. — Интересно, на сколько тут тысяч?
— Нда!.. — протянул Филипп, почесав затылок. — А. ведь сторож-то нас нарочно сюда послал.
— Ну, зачем ему это надо было?
— Не знаю, зачем...
Когда братья вернулись в хату, мэр, сгорбившись, сидел на стуле и отрешенно смотрел в окно. На приветствие вошедших медленно повернулся, вяло кивнул; карие маленькие глаза его оставались безучастными, и лишь какая-то затаенная боль проглядывалась в них.
— Всю ночь не спал, — обращаясь больше к Филиппу, сказал он. — За машину беспокоился, как бы чего не сделали, народ всякий есть...
Ни Филипп, ни Геннадий не стали его разуверять, хотя и знали подлинную причину его беспокойства и бессонницы.
После завтрака, когда собрались уходить, в хате незаметно появилась пожилая женщина в темном платке. Филипп вспомнил, что вчера вечером видел ее здесь. Она стояла у порога, а как вошли посторонние, сразу исчезла. Женщина и сейчас остановилась у порога и, поклонившись, тихо поздоровалась, настороженно поглядывая на мэра. Тот приподнялся со стула, хотел, видно, выйти навстречу старухе, но его качнуло, и он снова сел и виновато заморгал.
— Опять надрызгался, непутевый, — тяжело вздохнув, беззлобно произнесла старуха.
— Се-се-годня праздник, — глухо возразил мэр.
— У тебя все дни праздники...
— Ну завелась... Думашь, им интересно тебя слушать? — огрызнулся мэр, кивая на гостей.
— Пущай знают, може постыдишься...
Старуха поклонилась и вышла из хаты.
— Теща, — сказал мэр и, помолчав, добавил. — Следит за мной, будто я маленький.
— Зачем пьете-то? — осуждающе проговорил Филипп.
— Дак хочется и пью...
— Распущенность это! — повысил голос Филипп.
— Не спорю, может, и распущенность. Токо бы не вам об этом говорить...
— Почему? — удивился Филипп.
— Во люди! Не пьешь — обижаются, пьешь — распущенность...
Проговорив это, мэр ушел в себя, взгляд его сделался отрешенным.
С улицы донесся звук пионерского горна. Мэр резко встал и, пошатываясь, пошел к вешалке.
— Пора, митинг скоро... Проверить кое-чего надобно...
И заторопился, надевая плащ и кепку блинчиком. Глаза его будто ожили: вспыхнули, засветились, и темное лицо его просветлело. Филипп с Геннадием вызвались его подвезти.
Возле памятника собирался народ. Филипп остановил машину поодаль, чтобы не мешать движению, да и на глаза лезть не хотелось. Мэр сразу куда-то ушел.
Филиппа с Геннадием окружили пожилые женщины в длинных цветастых сарафанах и таких же ярких платках. Раскланявшись почтительно, они обратили свои взоры на Геннадия, приняли его за начальника: темно-синий костюм и галстук! Не то что Филиппов потертый джинсовый костюмишко, какой обыкновенно носят шоферы.
Забота у старух была одна: приструнить мэра, чтобы поменьше пил.
— Вы бы районному начальству пожаловались, — посоветовал Геннадий.
— Жаловались, да толку-то что. Конечно, пожурили маленько.
— Кабы не прощали, так боялся. Доброта-то во вред ему.
— Лечить принудили, а он сбег.
— Да слабохарактерный он. А у нас нынче то именины, то свадьбы. Все зовут, все рюмочку подносят, и отказать нельзя, обидятся...
— Выходит, сами и споили, — перебил старух Геннадий.
— И сами, конечно, виноваты...
— И такие, как вы помогли. Поминать-то нынче многие ездят. Слава Богу, хорошо это. Да плохо то, что все с бутылками. Да горя вином не зальешь, а радость пропьешь.
— Ну я-то чем могу вам помочь? — начал сердиться Геннадий.
— Поговори в области, пущай сымут, ежели не исправится...

Народ на митинг все прибывал и прибывал. В облике степенно подходивших людей — и старых и молодых, и даже детей — проглядывало что-то общее — торжественно нарядное и кроткое, как перед молитвой или исповедью. Филипп вглядывался в простые сосредоточенные лица и думал: «Эти люди собираются сюда по велению души, чтобы поклониться праху не родных, не близких, а совершенно незнакомых им людей. А будут ли приходить сюда наши потомки? Не лопнет ли, не оборвется истонченная ниточка памяти?..
Неожиданно подошел знакомый мужичок в новых хромовых сапогах. Вид у него был удалой, веселый, но совершенно трезвый.
— Как спалося-моглося? — улыбаясь во весь щербатый рот, спросил он, обращаясь к Филиппу; Геннадий все еще стоял в окружении взбудораженных старух.
— Спасибо, нормально, — сказал Филипп.
— А я ведь вас нарочно к председателю-то Совета направил, думал, вы начальство из Москвы, — признался мужичок. — А опосля всю ночь каялся, да на всяк случай поджидал вас. — Мужичок вдруг сделался серьезным: — Кто тут у вас похоронен? Отец?.. Може я живым его видел... Мне двенадцать годов в сорок втором было. Я тут родился. И войну тут встретил... Ой, жуть-то была!.. В нашем селе танкисты стояли, катуковцы. Я с ими разговаривал, вот как сейчас с вами…
Филипп торопливо вынул из кармана фотокарточку отца, показал мужичку.
— Не-е, лиц не припомню. Все на одно лицо, в шлемах, значится. Я вот тоже во Ржев ездил, мой батяня там похоронен. Покою себе не находил, пока не поклонился.
К Филиппу подошли две старухи, держа под руки мэра. Лицо у него было бледное, руки дрожали.
— Плохо, окаянному, — сказала старуха, в которой Филипп узнал мэрову тещу. — Не подвез бы ты его, сынок, домой? — попросила она.
— Что-то сердце схватило, — посиневшими губами прохрипел мэр.
— У него инфаркт был. А не может чтоб не пить-то, — сказала теща. — Отвези его, сынок. Не умер бы тут, окаянный...
Филиппу было жалко мэра, а в душе против него нарастало раздражение. «Зачем пить, если здоровье плохое? — подумал он. — Вот я, не хочу и не пью!» — И вдруг вспомнил вчерашний разговор с мэром и то, как настаивал, чтобы мэр выпил и не подумал бы, что он, Филипп, жадный. Филиппу сделалось не по себе: пока такие, как я, подумал он, не перестанут мучить себя ложной стыдливостью, пьянство будет жить. Вот это и есть бесхарактерность!
Филипп отвез мэра и его тещу домой. Когда он вернулся, митинг, посвященный памяти героев Великой войны, уже кончился. Но люди не расходились, а молча, в торжественной тишине смотрели на пионеров, стоявших в почетном карауле у памятника солдату.