Согражданин без иудейского вероисповедования

По роду работы я часто бываю в командировках. Обычное времяпрепровождение по вечерам – это поход с коллегами в ресторан, где после ужина и пары кружек пива – для снятия стресса рабочего дня, начинается то, что по-русски называется «разговоры за жизнь». Все мои сослуживцы знают, что я из России, и иногда после обсуждения текущих сплетен следует вопрос, который неизбежно ставит меня в тупик: «А как, собственно говоря, ты оказался в Германии?». 

В 1990-м году я был в числе первых тысяч тех, кто воспользовался решением правительства ГДР о еврейских иммигрантах, и, приехав по гостевой визе в тогда еще существовавший Восточный Берлин, получил статус беженца и остался в Германии. Но рассказывать об этом коллегам – значит сказать им, что я еврей, а это - то откровение, на которое я  не всегда готов.

Я не знаю, чем вызвана моя такая робость. Я живу в Германии уже больше 20 лет, и, к счастью, никогда за это время мне не приходилось сталкиваться с антисемитизмом. Тем не менее, меня не покидает чувство, что раскрыть свою национальность случайному собеседнику – все равно, что признаться в каком-то тайном изъяне, высказать откровенность, на которую тот явно не рассчитывает, и которая переведет разговор из области легкого трепа  в иную сферу - как если бы сказать: «А Вы не слышали, что моя жена мне изменяет», или: «А Вы знаете, что у меня рак».

Быть может все  дело в том, что время и место подобных разговоров – современная Германия;  пусть не  такая, как шестьдесят или даже сорок лет назад, но все же Германия;  не знаю, испытывал ли бы я подобные чувства, если бы иммигрировал, скажем, во Францию.

Быть может в этом повинно мое совковое воспитание – в СССР я провел большую часть своей сознательной жизни и уехал оттуда уже зрелым человеком. Я вырос в еврейской семье, но национальный вопрос у нас обсуждался не часто: молодость моих родителей пришлась на сороковые – пятидесятые,  когда за интерес к таким темам вполне можно было схлопотать расстрел; я взрослел в шестидесятые - семидесятые, когда уже не расстреливали, но срока за занятия ивритом и иудаистикой отвешивали вполне приличные.

Известный космополит И. Эренбург как-то сказал: « Я – русский по духу, но до тех пор, пока жив последний антисемит, я считаю себя евреем» - фраза, под которой многие из нас тогда могли бы подписаться, быть может, в еще более компромиссном  варианте: «мы евреи до тех пор,  пока вы нас считаете евреями» - вариант, сходный тому, который когда-то высказал Сартр: если бы не было антисемитизма, евреи бы давно растворились в народах, среди которых они живут. 

К моменту моего отъезда из СССР в моем советском паспорте все еще была графа «национальность», а государственный и бытовой антисемитизм того времени не оставлял никаких иллюзий по поводу национальной идентификации. Как  у каждого еврея  послевоенного поколения, у меня был свой личный счет по «еврейскому вопросу», исчислявшийся разбитыми носами в пионерских лагерях, проваленными вступительными экзаменами в престижные университеты, запретами на профессии и ограничениями на продвижение по служебной лестнице.

И вот я оказался в Германии, где немцем является каждый обладателя немецкого паспорта, а евреи считаются согражданами иудейского вероисповедания.

К сожалению, с иудейским вероисповеданием в моем случае все не так здорово: не в последнюю очередь благодаря усилиям одного еврея, провозгласившего задолго до моего рождения, что религия есть опиум для народа, я вырос атеистом. Здесь, в Германии, я так и не смог заставить себя ходить в синагогу – вера кажется мне слишком личным и слишком интимным делом, чтобы ее можно было менять или вновь обретать в зависимости от страны проживания.
 
С немецкой составляющей моей идентификации все выглядит вроде бы неплохо. Я не ношу лапсердак и пейсы (а также чалму, паранджу и набедренную повязку), знаю, из скольких земель состоит ФРГ, и, до тех пор, пока я не раскрою рот - тут меня выдает мой русский акцент, меня не отличить от прочих  сограждан; как рассказывал мне еще в Москве мой отец, сумевший выжить благодаря путанице в документах в немецком плену, в национальном  вопросе  немцы, в отличие от русских, больше теоретики и, если бьют, то не по морде, а по паспорту. 

К тому же, и у самих немцев в этом деле все не так однозначно: как нация они возникли только в 19-м веке, а до этого были баварцы, саксонцы, пруссаки, гессенцы, вюртембергцы и десяток других народностей, которые говорили на различных диалектах, не имели единой веры и подчинялись различным монархам. И с этой точки зрения евреи, которые поселились на территории нынешней Германии почти уже тысячу лет тому назад, и чей язык по сути является одним из германских  наречий, могут в общем-то считаться такими же немцами, как и все остальные народности, вошедшие в 1871 году в состав второй Германской  Империи.

Но есть существенная  разница, которая выделяет евреев в особенных немцев: ни баварцев, ни саксонцев не сжигали в средние века  на кострах за то, что они якобы отравляют колодцы, ни вюртембергцев,  ни гессенцев никогда не обвиняли во всемирном заговоре, и уж конечно никто не отправлял пруссаков в концлагеря и газовые камеры только потому, что они пруссаки.

И поэтому плохо дело и с немецкой составляющей моей самоидентификации.

Я не вижу в себе никаких особенных этнических отличий, по которым меня можно было бы отнести к евреям, а не, скажем, к голландцам или к туркам. Да и этнос в наше время – это что-то скорее из области народных песен и обрядов, а я, к своему стыду, из всех еврейских обрядов могу только исполнить танец  «семь-сорок», да и то если только после пары рюмок водки.

И я думаю, здесь, в Германии подобным образом чувствует себя значительная часть моих соплеменников, отбившихся от одного берега, но так и не приставших к другому сограждан, у которых в детстве вычли иудейское вероисповедание.

Студент из одноименного рассказа А.П. Чехова рассказывает двум случайным бабам о переживаниях Павла накануне казни Христа и, вдруг заметив слезы в их глазах, осознает, что вся человеческая история связана  незримой цепью событий, прошлое имеет самое непосредственное отношение к настоящему, и что, прикоснувшись к одному концу цепи, он только что увидел, как дрогнул ее другой конец. 

Позже социологи придумали позже новый термин для обозначения этого феномена – «культурная  память». Культурная память группы людей, не обязательно связанных  этническими или религиозными узами, образуется общим историческим опытом предыдущих поколений и позволяет этой группе идентифировать свою уникальность именно на основе этого опыта.

Несомненно, посещение Яд-Вашем или музея в Освенциме  - эмоциональный стресс для любого нормального человека, но совсем по другому ощущаешь это, когда осознаешь, что конкретно твои прямые родственники могли оказаться на фотографиях массовых расстрелов в Белостоке и конкретно ты мог разделить их судьбу, родись всего на пару десятилетии раньше.

 И я думаю, такая же историческая цепь, особая культурная память нашего народа, включающая взлеты и падения, унижения и страдания на протяжении всей его истории, и есть та самая самоидентификация, с которой я могу жить.

Когда мы приехали в Германию, моему сыну было всего 7 месяцев. Немецкий для него – родной язык, он окончил немецкую школу и учится в немецком университете. Однако при том, что его мать – русская, а в синагоге за все время, что мы живем в Германии он был два или три раза, он – большой патриот Израиля, и всем своим многочисленным немецким друзьям  первым делом объясняет, что он – еврей, не испытывая при этом, в отличие от его отца, никакого чувства неловкости.

Как видно, культурная память передается по наследству не всегда по законам гиюра.