Облик блаженных

Луна ярко светила в эту ночь. Редкие прохожие, спешащие неизвестно откуда на свои квартиры, – ибо кто же среди ночи будет отправляться в гости? – отбрасывали на стены домов чёткие колеблющиеся тени. Из окна моей комнаты, на втором этаже дома, я смотрел на улицу и думал о чём-то неопределённом. Мне не хотелось спать, видно, потому, что я дал себе в волю поспать днём. Я прилёг в кресло с книгой в руках и вдруг как-то незаметно уснул, когда же я очнулся, то с удивлением вдруг заметил, что в комнате царит полумрак – это потому, что уже наступил вечер. Я встал, зажёг настольную лампу и задёрнул окно ярко-красными шторами, цвет которых настраивает меня на особый лад, он как бы заставляет меня всматриваться в незатейливые вещи, окружающие меня, и вслушиваться в разнообразные звуки, долетающие до моего слуха с улицы или из-за стен. На полу лежала книга, которую я читал перед тем, как уснуть, в самый последний момент моего бодрствования она выпала из моих ослабевших пальцев, – но я уже ничего не ощущал, мне было не до этого. Я поднял книгу и с удивлением уставился на обложку, потому что книгу эту видел впервые, открыв же её я был и вовсе обескуражен, потому что все страницы в ней оказались чистыми, без какого-либо намёка на печатный текст...
Вечер я провёл не выходя из комнаты. Сначала я хотел включить телевизор, но с ним что-то случилось, вместо чёткого изображения на экране я увидел только разноцветные полосы, а из динамика до моих ушей доносилось только какое-то нечленораздельное бурчание. «Ну ладно, – сказал я себе, стараясь себя утешить, – завтра вызову мастера, а сегодня как-нибудь обойдусь, итак я слишком много времени уделяю телепередачам, а это, говорят, вредно...» В соседней квартире, вопреки обыкновению, царила тишина – и это не могло меня не порадовать, я решил, что соседи уехали погостить на выходные к родственникам, живущим за городом. Часов до десяти вечера я работал, через неделю я пообещал сдать в книжное издательство серию иллюстраций к одной детской книжке и теперь каждый день старался наверстать упущенное время. Когда я корпел над забавными картинками, которые рождались передо мной на плотных листах белой бумаги, со мной творилось что-то необыкновенное, не могу сказать, когда я работал в последний раз с таким увлечением. В этот раз у меня получалось всё, чего бы я ни хотел изобразить на бумаге, и я почти не делал исправлений, линии ложились на бумагу легко, во мне словно бы открылся некий новый талант, не замечаемый мною раньше...
Работа моя была прервана внезапно воем сирены, донёсшейся до меня с улицы, выглянув в окно, я увидел, как мимо моего дома промчались несколько пожарных машин. Помню, мне отчего-то сделалось смешно, я вспомнил «пожарный» анекдот, в котором один пожарник по лестнице взобрался на седьмой этаж дома, из которого валил густой дым. Распахнув окно он увидел задыхавшихся в дыму мужчину и женщину и первым делом, ни слова ни говоря, бросился к женщине, чтобы спасти её. Когда он был с нею уже в проёме окна, отчаявшийся мужчина, протягивая руку к пожарнику, крикнул: «Умоляю вас, помогите мне выбраться из этого ада!» На что пожарник ответил: «Сэр! Я первым делом спущу вниз мою жену, а вы пока побудьте здесь до моего возвращения и никуда не уходите».
Так незаметно я провёл время до полуночи...

Однажды она вошла в его комнату, в которой всё было так же, как и раньше, в те времена, когда она приходила к нему каждый день, в надежде, что он предложит ей остаться с ним в этой комнате. Потом она потеряла терпение ждать, села на поезд и уехала в другой город, за несколько сот миль...
Поль лежал в кресле и спал, на полу валялась раскрытая книга и она нагнулась и подняла её. Книга называлась «Открытая дверь» какого-то малоизвестного автора. Она пробежала глазами по строчкам и случайно наткнулась на такое: «Они любили друг друга и не знали, что обстоятельства были выше их любви, случай уже занёс руку над их возвышенной музой, он сгущал над ними краски вечернего неба, но они ещё ничего не знали, тогда как беда надвигалась и впереди их ожидали вечная ночь и безумный мрак, поглощающий остатки теплящейся в их душах надежды...»
Она сидела и ждала его пробуждения, полная решимости высказать ему всё, о чём она передумала долгой дорогой сюда, и его сон казался ей священным и великим сном, оборвать который внезапным прикосновением руки или громким возгласом было бы кощунством. Незаметно она размечталась и мысленно проделала путешествие в ту область своих тайных грёз, завораживающих сознание и как бы уносящих человека далеко-далеко, которая принадлежала ей одной. Нет, она не спала, она жила жизнью иной, нежели эта, и эта внутренняя, ей одной ведомая жизнь, в которой она была полновластной хозяйкой, утешала её сердечную боль, охлаждала её разгорячённый рассудок – приносила удовлетворение непонятной внутренней, духовной жажды...
Казалась, сон Поля будет длиться бесконечно; тогда она придумала игру с воображаемым двойником Поля, игру в вопросы и ответы, и этот Поль, этот надуманный двойник, сказал ей: «Не беспокой его, пусть он спит, ведь только спящие по-настоящему блаженны...» «Я это знаю, – ответила она, – но если блаженство будет длиться вечно – разве это блаженство не будет напоминать смерть?..» «А что такое смерть, ты знаешь?..» – спрашивал двойник Поля. «Нет». «Смерть – это блаженство в темноте, тысячелетнее отдохновение Разума – вот что это такое!..» И диалогу этому не было конца, он разворачивался в какой-то особой полосе времени, не имеющей отношения к течению времени в этой жизни. Там уже Энн добралась до глубины глубин сущности своего человеческого бытия, а тут стояла ни с чем перед самыми незамысловатыми вопросами и не знала, как ей быть. Например, она не понимала своей любви к Полю, странной, не похожей на то представление об этом тонком и важном предмете, что у неё раньше было; ей казалось, да это на самом деле так и было, что они связаны с Полем невидимыми нитями и между ними есть сообщение, как между клетками одного мозга, или даже они и вовсе одно живое существо, которое не разделить ничем – ни временем, ни расстоянием, ни мраком смерти, потому что они есть одно целое, что бы с ними ни случилось по отдельности...
Она вспомнила какую-то иную, совершенно не похожую на её собственную, жизнь, и свет этой жизни играл перед ней бесчисленными тонами и красками, манил её своей волшебной красотой, будто выхваченной из вселенских бездн, где развиваются самостоятельно от нас бесчисленные удивительные и разумные миры...

Энн словно в каком-то полусне ехала в небольшой городок Гриде-Лано, не зная ещё, как она будет забывать о Поле и его существовании. В душе её царила та пустота, которая находит на человека, когда он чувствует себя безмерно уставшим. Она думала о чём-то под перестук вагонных колёс, но если бы в какой-то момент её тронули за плечо и спросили, о чём она думает – Энн не нашлась бы что ответить, образы прошлого и воспоминания недавнего очаровывали её тихо и незаметно, как букет чудно пахнущих цветов в горшке с водой, стоящем где-нибудь на столе у раскрытого окна, открывающего вид на тёплый, приветливый полдень с синим небом и особым, застывшим в воздухе, ощущением покоя. Она полуприкрыла веки и в мерном покачивании вагона ей приходило издалека, из того далека, которое она не могла припомнить нарочно, видение детской колыбели, отправляющейся в путь движением материнской руки. Не давая себе отчёта в нахлынувших картинах, списанных неизвестно откуда и пережитых неизвестно кем, не ею же, ибо картины были странно непривычны и волнующе новы, они захватывали дух и уносили его и кружили его вихреобразно, давая ему силы слепой стихии, – Энн позволяла своей душе блуждать там, куда её всегда тянет, если разум и воля на миг ослабевают в нас, и вот она уже была облаком в небе, принимающим очертания воинственного индейца, скачущего верхом на коне и с длинным копьём наперевес, волосы краснокожего развивались на ветру, его боевой убор из орлиных перьев блестел и переливался на солнце, он был как вытянутые из колчана стрелы, летящие во все стороны – и она, Энн, всеми силами своей души желала одного, чтобы эти стрелы, все до одной, попали в цель, ибо она, Энн, была и в этих летящих стрелах, и в цели, которая во что бы то ни стало должна быть поражена... Но когда томные веки её вздрагивали и её мозг боролся в считанные доли секунды с брызгами вполне реального солнечного света, она ощущала с облегчением и мукой здорового, замершего без движения, как бы в ожидании долгожданного момента борьбы, женского тела, ту свою конечность и определённость в материальном пространстве этой мятущейся, самозарождающейся и стремящейся к самоуничтожению, вселенной, от которой в своих самых замечательных снах человек, как и всё человечество в целом, делает попытку уйти – и не может, потому что за грёзами наступает тяжёлое и болезненное пробуждение. И она наивно пыталась продлить миг блаженства, который доступен всем травам и цветам, а может быть, деревьям и чему-то ещё, не открытому наукой, огромному и по-детски беспомощному, живущему слепой чувственной радостью, доступной нам лишь в те мгновения, когда мы летаем во сне, и любим наяву, и видим, как суждено сбыться нашим чистым и хрупким, боящимся прикосновения чьих-то грязных рук, или даже одного только неосторожного дыхания, мечтам...
Неожиданно её что-то подтолкнуло изнутри и она широко раскрыла глаза, поиски её памяти были недолги, она, наконец, к стыду своему увидела себя в настоящем свете. Она поднесла кончики пальцев к своему лицу, к этой нелепой маске, не принадлежавшей ей, которую она не видела и которую ей хотелось рывком одним сорвать, чтобы все увидели её воочию, после чего ей не пришлось бы вести эту загадочную, обособленную от всех жизнь, наполненную напрасными сомнениями и угрызениями. Энн чуть было не заплакала от обиды и бессилия. Впрочем, она уже знала, что вернётся к Полю, хоть и не в нём всё равно дело, вся загвоздка, а в ней самой, в той таинственной жизни, которая бьётся в глубинах её существа, как о берег океанская волна, и не может вырваться за пределы своих границ. Эта таинственная, чужая, пугающая её жизнь, которой она не могла постигнуть, требовала от Энн чего-то такого, чего Энн никогда не видела, не пробовала, о чём даже до сих пор не подозревала, она требовала от неё поиска... и Энн лихорадочно пыталась сообразить о том, что её ждёт вечером этого дня или хотя бы завтра. Она с испугом подумала о том, что когда-нибудь может остаться НИ С ЧЕМ, и её озарило – почему стук колёс поезда дарил ей блаженную нирвану. Было в нём что-то зовущее и манящее, подводящее к черте, которую так любят будущие самоубийцы, убивающие себя позднее не тем, так другим способом, – взять хотя бы самовоспроизведение, чем плох этот маневр, рассчитанный на долгие годы, сей акт благоразумного самоотчуждения?.. Мысленно она совершила нечто безумное, раскрыла до упора окно, в котором проносились луга, забывшие топот копыт первого Бизона-прародителя, как забывает своё прошлое тот, кто умирает, и не помнит тот, кто не впервые рождается, и выпрыгнула в него, как в дурном сне, и полетела, с растрёпанными волосами, гонимая ветром – не плоть, а дух, – над землёй, над цветущими прериями, лесами и горными ущельями, в которые не заглядывает солнце, но которые облюбованы теми, кто когда-то жили на земле и наполняли её своими криками, чтобы потом спуститься в царствие теней...
Поезд уносил Энн в Грида-Лано, в город, который должен был её задержать на пути, что пролегает в жизни и сердце каждого человека, – это путь в НИКУДА...

Ночь меня звала, влекла к себе, и я, влюблённый в неё, вышел из комнаты на улицу, чтобы пройти по ней, в свете луны, как в последний раз, точно ангел смерти должен был явиться ко мне под утро в образе сна или какой-нибудь необходимой вещи, которая привязала меня к себе крепко-накрепко. Спустившись по мрачной лестнице на первый этаж, я открыл дверь дома и пружина её зловеще заскрежетала, как бы напоминая мне об опасности, таящейся всюду. Минута – и я оказался в заросшем невысокими деревьями скверике, слабое движение ветвей, как бы пытающихся прикоснуться ко мне и погладить меня по лицу, растрогало меня окончательно, я воздел руки и дотянулся до ближайших из них и думал: «Спасибо, спасибо, ночь, деревья, луна!.. Я иду к вам, я иду!.. Я ваш!.. Я – это вы!..» И мне послышалось в шорохе листьев: «Вспомни свою Энн, позабытую и ушедшую далеко, Энн, которая умерла для тебя!.. Вспомни, как она говорила тебе: «Поль, когда-нибудь мы расстанемся, чтобы больше никогда не встретиться!..» Зови её, ищи её!..»
Я растерялся, из глубин моей памяти рождалось смутное и неопределённое видение, прекрасное и грустное, как воспоминание детства, когда восприятие окружающего мира даётся непосредственно, свободно и сильно, и он кажется скопищем волшебств и необыкновенных чудес. Кто была эта Энн, о которой мне прошептала ночь, я не знал. А может быть, это было другое имя ночи, этой моей подруги, окутавшей своё существование тайной?..
Не помню, что со мной было вслед за тем, сохранилось лишь общее очертание происходившей со мной удивительной ночной одиссеи, когда я жил жизнью всего огромного мироздания и был воочию сверхъестественным существом – БОГОМ, не имеющим плоти и царящим над каждой пылинкой в этом огромном мире. Я парил, я летал, как на крыльях, как в самом чудесном из сновидений, я искал то, чего уже невозможно было найти, – да и было ли то, чего я искал и что умерило бы мою жажду, тот единственный источник, который дал бы мне окончательное успокоение и, я знаю, убил бы меня, ибо ржавая пружина двери проскрипела мне об опасности не зря!.. Везде я искал мою возлюбленную, принявшую черты реальности, из мечты воплотившуюся в живого человека, и вот мне показалось, что я нашёл её, она сидела на скамейке того самого заросшего деревьями и травой скверика, зелёного уголка как будто первозданной природы, нетронутой и девственной в своей чистоте, где я впервые услышал имя Энн, странное, неземное имя, открывшееся мне как пароль ко всем звёздам, ко всему необъятному пространству космического единства мысли и цели, торжества жизни, её не-тленного, вечно юного, самообновляющегося очага... В её окутанной полумраком фигуре было что-то такое, что заставило меня некоторое время молчать, словно ожидая приговора Судьбы, я сидел от неё на расстоянии вытянутой руки и не спускал с неё глаз...
– Энн!.. Почему ты молчишь, Энн, и делаешь вид, будто не замечаешь меня?.. – спросил я и хотел было придвинуться к ней поближе, но жестом она приказала мне оставаться там, где я был; так я был унижен и низведён до размеров самого ничтожного на свете существа...
– Я вас не знаю, – сказала она, при этом сверкнув глазами в мою сторону, и мне почудилось, будто в ней заключена огромная сила и она не человек, не женщина, а рок, пришедший для того, чтобы вынести мне обвинительный приговор.
– Как же!?. Ведь ты Энн, это тебя я столько искал, ведь это ты предназначена мне, а я – тебе! Взявшись с тобою за руки, мы пройдём вместе по жизни!..
– Нет, вы ошибаетесь, – вяло ответила она, в её голосе было столько равнодушия, что сердце моё упало, я усомнился в ценности своей находки.
– Так значит, вы не Энн, и это не вы цель моих исканий!?. Значит, я напрасно проделал весь этот ПУТЬ?!.
– Я не Энн, одно вам могу сказать, и я ничего не знаю ни о каком ПУТИ...
– А кто же вы?.. – замер я. – Кто?!.
– Я тут оказалась случайно, у меня нет лица! При свете утра вы меня не увидите! Идите, а то скоро будет светать, идите, пока ещё не поздно, иначе вы станете таким же безликим, как я!.. Я приношу печаль, одиночество и душевный холод!.. Идите к себе, пока ЕЩЁ не поздно... А вашу Энн вы выдумали, знайте это... – Женщина говорила мне что-то ещё, а я сидел, как прикованный к ней, и слушал её странные, полные горечи слова о несуществующей Энн, которой никогда, никогда и не было на свете и которая, по крайней мере, ещё не родилась... Что было дальше – не помню...

Звёздные вихри подхватили и понесли её в самую глубину вселенной, где она должна была обрести новую цель и получить иное лицо, лучезарное, невиданное на Земле, и слова неслись ей вдогонку: «Энн, постой, не оставляй меня!.. Или приходи снова, завтра, кто бы ты ни была теперь, приходи, Энн! Я люблю тебя!..»
Тщетно пытался её разбудить человек по имени Поль. Энн была уже далеко...
11 декабря 1983 г.