Фортель. Глава 1

     Он опустился на корточки и благоговейно поцеловал маленький портретик на небольшом гранитном памятнике:
     – Ну, здравствуй, милая…
     Слёзы, искренние, горячие, хлынули из глаз его и заструились по холодным щекам. Давняя боль, поначалу терзавшая его неотвратно, но постепенно усыплённая временем и рутинными делами, снова выплеснулась из глубин сердца и жгучей волной опалила затянувшуюся было рану. Он стиснул руками голову и, закрыв глаза, начал медленно раскачиваться из стороны в сторону.
     Проведя в таком состоянии минут пять, молодой человек оперся ладонью о землю, поднялся на ноги и, пошатываясь, вышел из оградки. Постояв чуточку, побрёл к скамейке под большим серебристым тополем. Тяжело сел.
     Сидел так, c поникшими плечами и глядя отрешённо вдаль, недолго. Очнувшись и глубоко втянув воздух, страдальчески выдохнул его, протяжно охая при этом. Затем ещё раз вздохнул и рассеянно посмотрел на свои подрагивающие руки. Наконец, словно что-то вспомнив, упрятал лицо в ладони и зашёлся в неукротимом плаче…
     Хотя на календаре было двадцатое сентября, осенняя прохлада нынче запаздывала. Деревья, кустарники, травы всё ещё стояли в кокетливом летнем убранстве. Несколько клёнов, уместившихся на двух квадратных метрах, шагах в десяти от посетителя, обзавелись всего-навсего одной белесовато-жёлтой прядью. Остальная же листва вовсе и не думала рядиться в роскошные погребальные наряды. Под стать клёнам были и берёзы, негусто разбросанные по всему кладбищу. Их листья, в буйство которых лишь кое-где вплелось осеннее золото, весело поблёскивали на солнце отменным шлифованным малахитом. Да и трава, особенно сочная в таких печально-величавых местах, была на удивление зелёной. Всюду: на могилках, по краям узеньких тропок, которыми пробирались к своим близким, родным и знакомым пришедшие сюда, на клочках земли, где долго не хоронили, – благоухали рядом с дикорастущими и декоративные цветы – дети тех растений, что нежились на могильных холмиках, тщательно ухоженных и убранных в металл, гранит и мрамор. И дикие, и культурные – все они источали ароматы, мирно уживаясь друг с дружкой, не деля кого бы то ни было на высшие и низшие сословия. Не делили потому, что, очевидно, знали тайну смерти, или слышали что-то о ней. Ведь сколько людей приходит сюда, чтобы помянуть усопших, и сколько порою умных разговоров здесь звучит. А они, цветы, народ любопытный. Вернее, любознательный. Просвещённые таким образом, они пытались телепатически внушить корыстолюбивым, жадным и чванливым примерно следующее: «Человек, живи просто, без зависти, алчности и стяжательства. Ибо туда, в последнее твоё пристанище, накопленное не возьмёшь. Да и для кого предназначено это пристанище? Для тленного сосуда, из которого вылетела настоящая жизнь. И эта настоящая жизнь, находись она хоть в раю, хоть в аду, в материальном, увы, не нуждается. А если ты всё-таки обзавёлся капитальцем, да с лихвой, подумай, как, пребывая ещё в сиренькой юдоли, им благоразумно распорядиться. Часть, разумеется, оставь родным и близким, а остальное раздай неимущим. И пусть люди после твоей кончины ещё долго поминают тебя добрым словом. А иначе след-то твой земной навечно затеряется на изрядно утоптанной стезе веков… И зачем ты тогда жил? Чтобы вспыхнуть во мраке и во мраке же угаснуть, как будто бы тебя и не было вовсе».
     Но, дорогие мои читатели, не будем строго судить эти чудесные божьи создания. Что ещё может взбрести в их красивые головки, кроме прописных истин? Ведь красота и мудрость, и вы это отлично понимаете, вещи не всегда совместимые. 
     Итак, всё зеленело, цвело, благоухало и даже, как видим, философствовало. По всему было заметно, что растительность нисколько не беспокоило предстоящее летаргическое забвение. К тому же она ещё и нетактично поблёскивала восхитительной алмазной крошкой, щедро подаренной ей после недавнего проливного дождика улыбчивым солнышком.
     И лишь один серебристый тополь, под которым сейчас сидел молодой человек, пошумливал. Со свойственной старикам ворчливостью он размышлял о непрактичных, неразумных, неухоженных, по воле самих же хозяев, человеческих судьбах. Судьбах, которые, как он считал, нужно как можно раньше воспитывать и лелеять, протирая чистой фланелькой благоразумности. А чрезмерную их хрупкость, полагал он, важно ещё и оберегать от крутых поворотов. Именно от крутизны поворотов человека нередко и заносит в сторону. Да так заносит, что он совершает порою непредсказуемые и необдуманные поступки. Вот тут–то с ним и происходят разные трагедии. Маленькие или большие. А иногда просто жуткие, забирающие у него самое дорогое – жизнь... А куда забирающие, тополь, в отличие от цветов, не знал. Не знал, даже несмотря на то, что был такой старый. Очевидно, и среди деревьев встречаются атеисты или сомневающиеся в существовании Бога, рая и ада.
     Но эти его слова ни в коей мере не относились к той, к которой он особо благоволил, осеняя ласковой листвою её последний приют. Благоволил, простив ей ошибки молодости, ибо она их искупила сторицею. Искупила тем поступком, на который не способен иногда и настоящий мужчина... Нет-нет, даже не поступком, а, конечно же, геройским подвигом. Ведь спасение жизней людей ценою своей собственной...
     Могучая крона дерева, теперь уже в задумчивости, продолжала бросать на скамейку и маленький столик, вкопанный здесь же, у скамьи, мягкие тени. Тени непрестанно колыхались, так как слабый ветерок, запутавшийся в густой шевелюре колосса, неторопливо поглаживал его седые пряди. Иногда под приютную сень тополя залетали мухи. Они, сонно жужжа, кружились над молодым человеком, не причиняя ему неудобств, а потом куда-то улетали. Через некоторое время прилетали новые и, так же беззлобно пожужжав, испарялись.
     Особенную кладбищенскую тишину не нарушали не только жужжащие мухи и шумливый старый тополь, её не тревожили также и громко кричащие вороны и галки, обосновавшиеся на корявой, ожидающей своего последнего часа берёзе. О чём вели споры пернатые, оставалось только догадываться. Но время от времени птицам надоедало дискуссировать, и они начинали осторожно поглядывать в направлении серебристого великана.
     Вот и сейчас несколько лохматых голов косили взглядом на заинтересовавший их объект. А объект, не обращая внимания на собравшуюся поодаль публику, что-то декламировал. Но что, птицам не было слышно. И тогда самая бойкая, самая любопытная из ворон нырнула с ветки и, пролетев почти у самой земли, уселась на высохший сук старой сирени шагах в пяти от молодого человека.
     Отсюда хорошо была различима его речь. Но птица, к своему сожалению, ничего не поняла. Незнакомец говорил на чужом не только для неё, но и для уснувших здесь языке:
                Wie soll ich meine Seele halten, dass*
                sie nicht an deine ruehrt? Wie soll ich sie
                hinheben ueber dich zu andern Dingen?

                Ach gerne moecht ich sie bei irgendwas
                Verlorenem im Dunkel unterbringen
                an einer fremden stillen Stelle, die
                nicht weiterschwingt, wenn deine Tiefen schwingen.

                Doch alles, was uns anruehrt, dich und mich,
                nimmt uns zusammen wie ein Bogenstrich,
                der aus zwei Saiten eine Stimme zieht.

                Auf welches Instrument sind wir gespannt?
                Und welcher Geiger hat uns in der Hand?
                O suesses Lied !
     Разочарованная, ворона сорвалась с места и, сердито каркнув, взяла курс к сородичам на берёзе.
     Молодой человек, закончив читать, вытащил из кармана летней куртки носовой платок и вытер слёзы. Затем подошёл к памятнику, наклонился и погладил холодные керамические волосы усопшей. Он вспомнил, как когда-то погружал руки в их тёплые шелковистые переливы и, замирая от наслаждения, жадно целовал лоб, глаза, губы возлюбленной. Ему вспомнилось также, как читал ей наизусть строки из Гёте, Рильке, Шиллера. И хотя она ничего не понимала (в школе у них был английский) просила читать снова и снова. Однажды она даже призналась, что страстно влюблена в его голос, так мило коверкающий русские слова. 
    – Что же произошло? Почему ты оттолкнула меня тогда? – Он уткнулся лбом в невозмутимый глянец фотографии. Через некоторое время, обретя в силе слёз достаточное душевное спокойствие, осторожно провёл ладонью по щеке девушки:
    – А я к тебе с подарком, Настенька… Правда, опоздал… И нет мне твоего оправдания… И у Бога нет мне прощения. Я знаю, что ты видишь меня… и улыбаешься ангельски… Ты ведь простишь меня когда-нибудь, не правда ли? Ты всегда была… такая внимательная к чужим страданиям.
      Он достал из пакета куколку и осторожно прислонил её к граниту рядом с фото. Постояв немного, направился было к выходу, но не удержался и снова подошёл к могилке. Теперь на него смотрели двое… Только сейчас он разглядел свой подарок. Куколка была сшита из ткани, и на румяном личике её задорно сверкали голубые глазки-пуговки. Один глазик был слегка прикрыт светло-пепельными нитяными волосиками, закрученными в спиральки. Ослепительно-лилейное, из тонкой материи платье придавало неизъяснимый шарм этому рукотворному созданию. 
     Он купил её по дороге сюда. На федеральной трассе, в одном из павильонов, у красивой дородной женщины лет пятидесяти. Купил только потому, что на этикетке значилось: «Настя, Настенька, Настюша». А ведь именно Настенькой и Настюшей он называл свою возлюбленную.
     Солнце уже перекатилось по вымытому голубому своду чуть в сторону, и трепещущие узоры теней от старого тополя подрагивали сейчас на самом памятнике и песочке внутри оградки. Молодой человек, ступая по нежной хрупкости этих узоров, вышел наружу. Снял ветровку, аккуратно положил её в пакет.
     – Бабушка, скоро пойдём? – раздался из-за кустов, со стороны центральной дорожки, недовольный детский голосок.
     – Скоро, миленькая, скоро. Вот только дядя попрощается с мамой… 
     В мягких, полных бесконечного терпения и смиренности словах женщины чувствовались слёзы.
     – Я домой хочу, устала… – пуще прежнего заканючила капризуля.
     – Сейчас, лапонька… ну потерпи немножко.
     То, что женщина плачет, в этом не было никакого сомнения. Ведь славянская артикуляция с десятого века не предусматривала столь яркого носового произношения. Ну разве что поляки да кашубы ещё могут похвастаться некоторыми отменными носовыми согласными, да и то как остаточными явлениями.
     Молодой человек, невольно поёжившись, направился в сторону голосов. Но, о чём-то вспомнив, развернулся, снова зашёл в оградку и… взял куклу. Теперь он уходил, не оглядываясь, быстрыми шагами.
     – Не дала-таки подождать в машине… Притянула за рукав сюда. Ох, разбаловала я её… – Женщина коснулась уголком сложенного носового платка покрасневших глаз.
     Гость, робко улыбнувшись и от этой робости смутившись ещё больше, протянул ребёнку игрушку.
     – Ого, – восхищённо сказала девочка, – а у меня ещё не было такой… такой... – она замялась, не зная, как назвать подарок.
     – …красавицы, – подсказала бабушка.
     – Вот именно, красавицы... как мама, – заулыбалось миловидное розовощёкое создание лет шести. – Дядя, а вы видели её портрет?
     Наступило неловкая пауза. Незнакомец взял малышку на руки. Та стала сопротивляться, взбрыкивая ножонками и толкая в грудь нахального дядьку, но потом затихла. Наконец, серьёзно произнесла:
     Зачем держишь меня, я не маленькая.
     – Du bist klein noch…*
     – Чего-то сказал непонятное… – Девчушка засмеялась.
     – Ма-а-а-льенькая… – улыбнулся мужчина. Крупные слёзы, предательски протиснувшись сквозь сомкнутые веки, выкатились на скулы и оттуда поползли на синюшную область дневной небритости щёк.
     Он опустил девочку на землю. Стоял безмолвно, сжимая руками её тёпленькую ладошку. Молчала и девочка. Наконец, он повернулся к женщине и робко глянул ей в лицо:
     – Я прошу извинить меня за всё… за прошлое…
     Женщина вздрогнула. На её миловидных щеках, почти не тронутых тенью увядания, застыли то ли испуг, то ли недоумение, то ли всё вместе взятое:
     – К чему же так… Не надо… Вы не виноваты… ни в чём…
     – Мне нужно было найти её…
     – Дядя… бабушка… пойдёмте, машину украдут… – малышка дёрнула молодого человека за футболку.
     – Да-да, Юленька, сейчас… Господи… в расстройстве и забыла… –  кивнула женщина на две литровые банки с георгинами, которые она держала в руках.
     Втроём они направились к могилке.
     Там она достала из сумки тряпочку, полила на неё воды из пластмассовой бутылки, стоящей под столиком, зашла в оградку и бережно обтёрла и без того чистые плиты двух могилок. Затем поставила букеты. Один из полураспустившихся розовых георгинов, тот, который был повыше и поменьше прочих, коснулся лица девушки и запылал на фарфоровой щёчке её густым румянцем…
     – А вот и они…
     Из-за куста сирени вынырнул мужчина. Он был знаком нашему герою. А сейчас, очевидно, исполнял роль проводника, так как поодаль от него… Вот этого молодой человек никак не ожидал. Он в совершенной растерянности застыл на месте.
     Двое, невысокая стройная женщина и среднего роста плотный спутник её, подошли к присутствующим и вежливо поздоровались.
     Незнакомка опустила на серый гранит розы. Сложив вместе указательный, большой и средний пальцы, перекрестилась с левого плеча на правое, затем поднесла троеперстие ко лбу и к груди. То же самое проделал и стоявший рядом с нею мужчина. 
     Неожиданно женщине стало плохо. Вскрикнув, она пошатнулась. Молодой человек, побелев от страха, удержал её от падения.
     Спутник незнакомки метнулся прочь и минуты через три вернулся с аптечкой. Когда потерявшая сознание очнулась от ударившего ей в нос нашатыря, первую, кого она рассмотрела, была бабушка маленькой непоседы. Вздрогнув, гостья прошептала:
     – Вы!?
     Протяжно-рыдающе завыла сирена…
     Ребёнок испуганно ухватил за руку, теперь уже без сомнения, своего взрослого друга.
     – Мальчишки… Пока с Юленькой сидела в машине, всё крутились рядом… – поставив другую банку с цветами на соседний холмик и протягивая ключи молодому человеку, сказала бабушка…
      Они уходили, лавируя между могил. Вслед им… вернее, одному из них… под траурные звуки земной мелодии, вплетающейся в божественную музыку иных миров, радостно и просветлённо смотрела она. Та, без которой наш герой когда-то не мыслил себя ни минуты, а от упоминания имени её его сердце погружалось в объятия трепетно-сладостной неги. Та, с которой он мечтал умереть в один день и один час и, конечно же, в одной постели... Нет, она была не в обиде за отобранный подарок. Наоборот, стоя около сползшего венка, улыбалась. Венок соскользнул с плиты под влиянием какой-то неведомой силы в тот самый момент, когда он открывал дверцу оградки. А он, видимо, и не заметил конфуза. И вот теперь он уходит. Уходит, может быть, навсегда. Она в задумчивости помахала ему рукой, словно желая навечно запечатлеть в себе образ того, с кем её так заботливо свело, кажется совсем недавнее, ясноглазое утро, и так нелепо, варварски, разлучила судьба. Судьба, которую она и лелеяла, и холила, и по возможности оберегала от греховных соблазнов, но которую, поддавшись утехе необъяснимого мщения, подкупили не очень-то чистоплотные в моральном плане люди. Та самая судьба, которая по гнусному наущению этих людей выкинула столь нелицеприятное коленце. Фортель, как сказал бы её возлюбленный. Ах, если бы он знал, что же на самом деле произошло в тот злополучный ноябрьский вечер.   
__________________________________
*Как душу мне в оковах удержать,
чтоб не касалась трепетно твоей.
Как ей позволить в сонме дел забыться?

Ах, как охотно б я желал опять
её на время заточить в темницу,
в безмолвном чуждом месте, без страстей,
когда тайфун в груди твоей клубится.

Но общее роднит меня с тобой;
вот так смычок талантливой рукой
из пары струн одну ваяет радость.

А что исторгло звуков нежный лад?
и кто же этот дивный музыкант?
О песни сладость!
                Р.М. Рильке. Песнь любви. Перевод автора 

*Du bist kljain noch… - Ты ещё маленькая.