Шанс, глава 7

Просто жизнь

Пережили мы войну, перемогли. Потихоньку жизнь восстанавливалась. Антон Филиппович снова работал на швейной фабрике, а я шила. Еще до войны успела выучиться портняжному делу, даже в ателье поработала. Муж не хотел, чтобы работала на заводе – в мужском коллективе, ревновал меня к каждому столбу, вот и пришлось освоить новую профессию, женскую. Однажды я засадила иголку под ноготь. Через некоторое время у меня сильно распух указательный палец на правой руке. Потом вроде как гнить начал. Я, как всегда, вовремя к врачу не сходила – сначала думала, обойдется, а потом боялась. А когда наконец пошла – доктор сказал, поздно, мол, надо отрезать. Я как взвилась! Думаю, нет, не может такого быть! В прошлый раз чуть не померла – и то выжила…
- Как же, - говорю, - я без пальца буду?!
- Подумаешь, без пальца! – пожал плечами врач, сытый такой, холеный. – Люди без рук, без ног живут – и ничего.
- Некоторые и без мозгов живут и не жалуются! – отрезала я и сама себе удивилась.
Хлопнула дверью – и к выходу. Слышу, бежит за мной кто-то. Оказалось, медсестра.
- Стойте! – кричит. – Вам никак нельзя уходить. Дело-то серьезное.
- Конечно, серьезное! – отвечаю. – Попробуй-ка без пальца проживи – я ведь портниха.
- Да что Вы! Доктор же пошутил! Резать, конечно, будут, но не отрезать же…
- Пошутил?! Ничего себе шуточки!
- Да, уж он у нас такой. Да Вы не сердитесь. Он хороший. Вот и меня за Вами послал. Идемте, идемте… Придется, конечно, потерпеть – уж настраивайтесь.
- Потерплю…
Палец мой кромсали долго. Ох, и натерпелась я! Дали полотенце – зубами держать… Вышла из кабинета вся мокрая, шатаюсь… Потом долго лечили – а он ни в какую! Еще несколько раз резали да чистили. Опять распух, потом мокнуть стал. Доктор уж и шутить перестал… Вон он, палец-то мой, страшный какой, исковерканный весь. Но ничего, вылечили. Только из ателье, конечно, пришлось уйти. Какая из меня закройщица без правой руки!
За несколько месяцев я привыкла дома делать все левой рукой. И так у меня ловко стало получаться… Я ведь до сих пор и режу левой, и всякий другой инструмент в ней держу. А пишу правой – не успела переучиться.
Вот после войны и стала я шить на дому. Народ плохо жил – всё, в основном, перешивали из старого. Когда попадались богатые клиентки с новыми отрезами – так это прямо праздник у меня был! Из новой-то ткани кроить - одно  удовольствие, не то что старье пороть и каждый сантиметр выгадывать.
Вообще-то на дому работать запрещалось, могли и привлечь. Делала вид, что это все ко мне знакомые ходят, а если и шью им – то так, в порядке помощи, а не за деньги. Поэтому много-то клиенток у меня не было. А то, не дай бог, донесет кто!
Мы с Антоном Филипповичем так не расписанными и жили. Вот порядки-то были! Казалось бы, ничто нас с тобой не связывало – ни дети, ни общее имущество, а все равно без твоего согласия не разводили. А ты все не соглашался…
Во время войны, понятно, не до того было. Потом я думала, что, может, ты погиб. И оно бы было, пожалуй, к лучшему... Так я тогда думала. Не потому лучше, что не нужно будет твоего согласия на развод добиваться, а потому, что жизнь моя перестанет раздваиваться. Я же все равно продолжала немножко быть твоей женой – по паспорту. Наверное, где-то в глубине души меня это согревало, но в реальной жизни мешало. Понимаешь, я ведь давно другой стала. У меня и характер изменился, и внешность, и отношение к жизни. А эта тоненькая ниточка, ведущая к тебе, все портила. Я думала, что надо бы разузнать, жив ли ты на самом деле. Но толком не знала, куда идти и с чего начать. С Антоном Филипповичем я как-то старалась не говорить о тебе. Мне было как будто стыдно. Я и от знакомых долго скрывала настоящее положение дел. Говорила, что первый муж погиб на Финской. Никто и не знал, что мы с Антоном Филипповичем не расписаны.
А ты нашел меня сам. Вдруг позвонил в дверь – и в нашей квартире чуть не рухнули стены. Сердце мое стучало так, что слова рассыпались, и я не знаю, как говорила с тобой. Но говорила. И слушала свой голос. И, по-моему, он даже звучал до странности спокойно. Или мне казалось? Что говорила – не помню…
Потом  ты рассказывал, как воевал, - но это я тоже плохо помню. Кажется, я все смотрела на твой рот и ждала, когда улыбнешься. Так хотелось увидеть твою улыбку! Но ты почему-то так ни разу  и не улыбнулся.
Вернулся Антон Филиппович, поздоровался с тобой за руку, расправил по-хозяйски скатерть на столе – и пошел на кухню ставить чайник. Ты долго сидел молча, глядя в пол, а потом спросил:
- Зоя, ты счастлива?
Какой смешной вопрос! Его, наверное, всегда задают в подобных случаях. И я, конечно, не знала, что ответить.
           - Ведь не любишь его, да? – ты заглянул мне в глаза. – Зачем тебе все это? Вернись ко мне. Неужели ты меня еще не простила? У нас еще все будет! А этот… Он больше похож на твоего свекра, чем на мужа…
Вот тогда я, кажется, родила свою коронную фразу, которую, спустя годы, много раз гордо пересказывала приятельницам:
- Хуже – но не ты! Лучше буду жить с кривым, горбатым, стариком -только не с тобой!
…Почему я тогда прогнала тебя? Побоялась нарушить устоявшуюся
жизнь? Испугалась сделать решительный шаг – и изменить все раз и навсегда? Или, действительно, так и не смогла тебя простить? Я сама не знаю.
А может, не верила, что ты больше не придешь. Но ты не пришел. А на развод так и не согласился. Нас потом расписали с Антоном Филипповичем – когда мы прожили вместе целую жизнь. По факту. Но это было потом.
… Ты ушел. Антон Филиппович закрыл за тобой дверь. Я немножко посидела на синей крашеной табуретке, боясь, что если встану – то из глаз начнут сыпаться слезы. Потом встал – и пошла жить дальше.
…Вскоре мы переехали в другую квартиру, тоже коммунальную, но теперь занимали две комнаты – большие, светлые. Обзавелись настенными часами, комодом и фикусом. В общем, все как у людей. Жили неплохо, и могли бы, наверное, позволить себе больше, чем имели, но уж больно Антон Филиппович был скупым. Не то чтобы жадным, а чересчур экономным, что ли. Любил деньгам счет, сам ими и распоряжался. Я даже не знала, какая у него была зарплата – не докладывал. Выдаст, сколько надо в магазин сходить, - и все. А то лучше сам пойдет – любил он это дело. Накупит продуктов, еле тащит – стукнет сумками об пол и довольным таким голосом скажет:
- Нате, ешьте!
Нравилось ему быть добытчиком и кормильцем. Чтоб все сыты. Но ничего лишнего. Копеечка к копеечке… А того не понимал, что женщине так жить скучно. Да и девчонки подрастали: одной пальто надо справить, другой обувку. И на все у него проси. А он сперва насупится, потом тайком отсчитает деньги – и выдает, как кассир из окошка. Раз уронил десятку, так я ногой наступила, а сама отвлекаю:
- Антош, что это у тебя на щеке-то, дай-ка вытру. Ой, да не оттирается! Или синяк? Иди-ка посмотри в зеркало.
Так  десятку-то и припрятала… Эх, разве так я с тобой-то жила!.. Уж баловал, нежил – что и говорить! Только вот потом в одночасье все хорошее перечеркнул. А Антон Филиппович хоть и скупой, зато надежный. Ревнивый, правда. Лишний раз к приятельнице не сходишь – все ему мужики мерещатся. Ну, да это ничего. Зато хозяйственный, рукастый. Девчонок любит. Да и на работе человек уважаемый.
…Вот так мы и жили. Дочки незаметно как-то выросли. Люсю окружили кавалеры. Она была худенькой, хрупкой – как фарфоровая статуэточка . Пальчики тоненькие, ручки белые, нежные. Волосы в косы заплетет, вокруг головы уложит – ну красавица, да и только! А главное, говорить так манерно научилась и глазками поводит томно и кокетливо – откуда только набралась! Хотя, если честно, Людмила-то в меня. Я мужчинам всегда нравилась. Только они для меня давно не существовали – поэтому общалась я с ними легко. А Люсе моей будто нравилось парнями крутить-вертеть. Вила из них веревки, а они за ней как собачки бегали. Один, Валера, уж так замуж звал! Даже ко мне приходил, просил, чтоб «повлияла». Да на нашу Люсю разве повлияешь!
- Он, - говорит, - мама, маленького роста. Я когда на каблуки встаю – так выше его делаюсь на два сантиметра!
- Ты что измеряла, что ли?
- Что же измерять, и так видно! – надула губешки Люся. А я знай втолковываю:
- Ну, а если и низковат он, так что ж тут такого! Главное, человек хороший, и не жадный – это много значит. И тебя любит. Всю жизнь будет на руках носить.
- А я?!
- Что – ты?
- Ты спросила, хочу ли я, чтоб он меня на руках носил? А если я его не люблю?
Да, об этом я как-то не подумала. Как-то забылось об этом. За заботами, за делами – забылось. Помолчала я, в окно посмотрела и говорю:
- Права ты, дочка, ох как права! Не ходи без любви замуж. Тяжко с нелюбимым мужем жить…
Люся удивленно и вопросительно взглянула на меня – и я поспешно объяснила:
- Как представишь, что с нелюбимым мужем в постель ложиться – так дрожь берет…
- Ну вот, - успокоилась Людмила. – Ты только представила – и дрожь тебя берет, а мне всю жизнь предлагаешь с нелюбимым…
Перебирала Люся своих кавалеров лет десять. А потом они вдруг закончились. Хороших разобрали, а на некудышных наша принцесса и не глядела. Замуж Людмила вышла поздно. И кажется мне, что большой любви так и не дождалась. Так уж, время подошло. Еще немножко, и прошло бы вовсе. Вот и вышла.
А Маруся, старшая моя, в отца пошла. Тоже, как он, губы подожмет, брови насупит – не подступись! Хотя мальчишкам-то нравилась – неприступностью своей, наверное, и серьезностью. А замуж вышла за разведенного, да старше намного. Ох, я как узнала – ревела всю ночь! Ну, думаю, похожа на отца, а судьбу, видать, мою повторяет. И свадьбы-то у них толком не было, втихомолку расписались. Схватил он мою девчонку как коршун – и стал врагом мне на всю жизнь. Да еще и приставать раз начал, выпивши-то!
- Ты, - говорит, - у меня, теща, баба хоть куда! – А сам за бок меня щиплет. А я развернулась да как хлестану его полотенцем:
- Ты, зятек, смотри поаккуратнее шути! Я, конечно, баба хоть куда, но если руки в ход пущу – то ты уж как мужик никогда не сможешь!
Вот какая я стала – палец в рот не клади, откушу!..
Да уж, думаю, повезло доченьке с мужем. У него молодая жена – а он старух щиплет… Потом посчитала – а у него со мной разница по годам такая, как с Марусей, только наоборот, конечно. Вот так арифметика!
Очень неприятен был мне зять, но случай это навел на неожиданные мысли. О том, что вообще-то я не старая, а уж давно и думать забыла о женской своей сущности. И получается так, что по-настоящему женщиной я была только несколько лет. Только с тобой я была женщиной. А потом – то притворялась, то терпела, то просто жила по привычке. И все бы ничего. Наверное, не одна я так. Столько лет прошло… И столько дел в жизни – некогда особенно задумываться. Но что-то такое надломилось во мне. И я, наверное, в первый раз подумала:
- Что же я наделала! Что сотворила со своею жизнью! Потешила свою женскую гордость – и лишила себя женского счастья…
Нет, такими словами я тогда не думала, а просто навалилась на меня тоска. Такая тоска – почти смертельная! Давно я про нее забыла, а тут вылезла она, гадюка, и жалит, жалит…
И так совпало, что вскорости встретила я свою давнюю приятельницу и узнала от нее, что ты живешь с женщиной и тоже растишь двоих детей. Ой, как горько мне стало! Как больно! Еле до дому дошла. Упала на кровать – и лежу как мертвая. Дошло, наконец, что потеряла я тебя навсегда. А до этого все-таки где-то глубоко, в тайне от себя самой, не верила…
Но что ж делать, все равно надо жить дальше. И я нашла спасительную мысль – что ты женщину свою не любишь и живешь с ней тоже без радости и счастья. А куда ж деваться – не одному ж тебе мыкаться! И я вроде как даже тебя пожалела. Уж кому как не мне знать, как жить с нелюбимыми… Я знала, всегда знала, что ты любишь только меня. А другого мне нельзя было знать – а то я бы не выжила.
…Маруся родила дочку, и мы с Антоном Филипповичем превратились в бабушку и дедушку. Тогда матерям только два месяца давали по уходу за ребенком. Зять сказал:
- Отдадим в круглосуточную группу!
Он вообще не хотел так скоро ребенка. У него от первого брака дочь росла – так и она не особенно нужна была. А тут еще одна.
Антон Филиппович зыркнул, зубами заскрипел и тихо сказал, но увесисто:
- Только через мой труп.
Но зять не очень-то и спорил.
Взяли мы к себе внучку.
Дочка-то с мужем в Ленинград уехала, по коммуналкам маяться. И младшая наша там давно жила – училась, потом кооператив построила. А потом уж и замуж вышла. А мы с Антоном Филипповичем поменяли свои две комнаты на отдельную однокомнатную квартиру. Могли бы на третий этаж с балконом поехать, но дед настоял на квартире с подвалом, недалеко от его швейной фабрики. Там особый такой подвал был, разгороженный на отсеки – у каждого жильца вроде своей кладовки. С замками, ключами и железной дверью. Очень уж это понравилось Антону Филипповичу. У него столько всякого хлама хранилось! Все домой тащил. Гвоздь кривой на дороге увидит – дома выпрямит и в баночку сложит. А инструмента сколько! И по швейному делу, и всякого разного. После войны он работал мастером на швейной фабрике, но починить мог не только швейную машину, а что хочешь. Вот из-за этого подвала и поехали мы на первый этаж. Квартира сырая, темная, холодная. На кухню дверь из комнаты ведет, коридор маленький. Но дед как уперся – не сдвинуть. Так и переехали. Зимой под окнами ледяная гора намерзала, а люди все равно ходили рядом с домом. Вот на горку эту шагнут – и как раз голова в окне торчит. Приятного мало…
Внучку-то мы в этой квартире и вырастили. Антон Филиппович, правда, только четыре года дедом побыл.
Летом  мы дачу снимали на Тверце, недалеко от Калинина. Вот он раз поехал в город за продуктами – и нет его. День нет, два… А жара такая стояла – мухи, и те, еле летали. Год был шестьдесят восьмой, високосный. А дед-то у меня сердечник. Чувствую, не то что-то с ним, должен бы давно вернуться. Ну, и правда. Продуктов-то он успел накупить, сумки собрал – в коридоре перед дверью поставил. И пошел, видать, охладиться под душем. Там его и нашли…
Не скажу, чтоб очень уж сильно я горевала, но поплакала, конечно. Столько лет прожили, да и неплохо, чего уж там говорить. Ему-то было шестьдесят восемь – он ведь с девятисотого, а мне, стало быть, только исполнилось пятьдесят семь.
Вернулись мы с внучкой в конце лета с дачи, и начала я избавляться от годами накопленного мужниного хлама. Инструменты раздавала, вещи… У Антона Филипповича три костюма новых в шкафу висело, а он всю жизнь в спецовках ходил. Мужики с работы уж больно удивились, увидев эти костюмы – дорогие, хорошие.
- Забирайте! – говорю. – Все забирайте!
И чего мне так хотелось от вещей скорей избавиться? Много и лишнего раздала – как будто жить дальше не собиралась.
Наконец-то вытащила шубу его старую, заплатка на заплатке. При жизни-то не давал до нее дотронуться. Я потом узнала, почему не давал.
У нас мусорная машина к дому два раза в день приезжала. И водителя мы хорошо знали – не первый год работал. А тут вдруг сменился. Смотрю, молодой парень. Я возьми да спроси:
- А где же Василий? Никак заболел?
- Нет, Василию теперь незачем помои возить. Он в мусоре золотую шубу нашел.
- Шубу?… - я замерла.
- Да, шубу кто-то выкинул старую, так Вася хотел от нее кусок оторвать – на сиденье бросить. А в шубе деньги оказались – целая прорва! Васька с радости запил. И вообще, похоже, рассудком повредился. Шальные деньги на голову свалились – вот крышу и снесло!
«Да уж, шальные! – подумала я. – Мои деньги-то, от меня заныканные, от дочек моих! Люся-то до сих пор попрекает, что в Марусиных обносках в школу ходила. А он -  в шубу… Эх, Антон Филиппович! Хотел ты, видать, нам наследство оставить – и у нас же отнимал. Видишь, как получилось… Ну, да ладно! Это не самая большая потеря в моей жизни. Переживем. Главное, чтоб Василий совсем не спился. Дай Бог ему здоровья!»