Ништячка и ее Самый Большой Ништяк

        Ништячка собирала ништяки — объедки на еще не убранных тарелках кафетериев и кафе — отсюда и кликуха. А кому нужно ее имя? У бомжей имен, как и прошлого, нет. То есть, конечно, своя история есть у любого существа, но каждый бомж и сам не верит в свое былое, так что у них запах, прошлое и будущее — на всех общие. А Ништячке погонялово — ее полное прозвище Ништяк-баба — дали еще и в насмешливую отместку за наглость, вздорный характер, да и вообще… Поначалу-то ее крестили Пионеркой: во-первых, потому, что поселилась она под мостом через нашу Волгоградскую реку Пионерку — ну, ту, что прежде, пока в трубы не загнали, Царицей была; — а во-вторых, потому, что громадная она, Ништячка, — тонна мяса, никак не меньше, и — Пионерка! — прикольно. Ну, и побили пару раз — для прописки: территория-то давно поделена, лишний рот никому не нужен. А потом смотрят, нет, никому не мешает, по мусорным ящикам, по урнам не шарится — гордая, блин, что ли? Нет, конечно, если кто просто так бутылку отставит — заберет, но это — святое, за это сусала не правят: все равно, не она, так пенсионерка какая ни то подберет. А по ящикам-урнам — нет, не шустрила. А уж потом в Ништяк-бабу переименовали — из своего бомжовского юмора. Ну, представьте себе: во-первых, никогда не клянчила, к столам шла как хозяйка, а если ей по-нравится кусок, то могла и с вилки снять — прямо у самого рта. Да еще и лапищей своей замурзанной чиркнет по лицу. Бедные посетители после этого чуть ли не блевать бежали. А во-вторых, она вообще за собой не следила, то есть абсолютно. Мало то-го, что когда-никогда, а при удобном случае не искупается, от чего ни один бомж не откажется, а вовсе не умывалась, не чесалась, рук не мыла. Ею и ее ништяками даже бомжи брезговали. К ее костерку подваливали только тогда, когда совсем уж не повезло, и за душой нет ни ломтика. Ну, или наоборот, если уж очень подфартило — пойла море, а за хавкой бежать в лом. Так однажды, когда удалось стащить в аптеке три ящика перцовой настойки, жили у нее целую неделю и от души пробавлялись ее ништяками. И вот теперь представьте себе, что это чудо в струпьях, идя по улице, не только не уступала дорогу нормальным людям, а наоборот, так и норовила толкануть-терануть их каким-нибудь своим огузком. Уж и сколько раз ее били — и кто только не старался! — а она отлежится и — как тут и была. Бомжи смеялись: «Если у кошки девять жизней, то в нашей Ништячке — все девять кошек.» Да она и сама бросалась в драку по поводу и без и просто так — для смысла жизни. И все молча. Придет ли кто к ее костерку, уйдет ли, она — ни «здрасти», ни «до свидания». И дралась молчком — лишь похрякивает, да так и подворачивается за нос или ухо укусить или же глаза выдавить-выцарапать. Одним словом, если б ее каким-нибудь дождичком смыло с лица Земли — та только бы вздохнула облегченно. Самое что ни на есть Ништяк-баба. И не стоило бы о ней речь заводить, если бы не её Самый Большой Ништяк — был у нас тут штрих такой.
        Объявился хмырь этот на Набережной — ну, у фонтана, что у нас из-под полы именуют Тверскою бригадой. День сидит, второй сидит; не курит, пива не пьет, чего сидит — одному богу известно. На второй день — уже к вечеру — Ништячка стала на его скамеечке ништяки разбирать. А он, видать, совсем оголодал, бедняга, и только щас о том очнулся. Такими глазами посмотрел на Ништячную шамовку, что та невольно протянула ему какой-то шницель обглоданный. А может, и в издевку пода-ла — на, мол, рванина, с барского плеча. Представляете картину Репина «А на-кась!»: молодой (ну, от силы под тридцатник), симпатичный, высокий (играл бы в кино — был бы секс-символом ), вполне пристойно (явно не от «Большевички»), хотя и в отполяненном виде, но вполне, вполне прилично одетый парень и — подмонастырился под Ништячную раздачу!
        Сглымздал он, значит, шницель этот, — только, что не с пальцами, — да так и сидит, отвернувшись, боится взглядом себя выдать.
        Ништячка, коль нашла струя такая, швырнула ему еще шматок какой-то — и нет, чтобы по-хорошему, по-доброму протянуть из рук в руки — нет, прицельно шваркнула прямо-таки в гульфик — как в душу плюнула — да и поутилась к себе на стойбище. Но парень все же изловчился, поймал кусок в самый последний момент — чуть ли не снял с самого святого в мужском одеянии — и поплелся за благодетельницей — так старая такса ходит за хозяином: никогда не рядом, а всегда на всю длину по-водка сзади.
        Пришли. Ништячка костерок вздухарила, чайку сгондобила, а пока суть да дело, причастилась парой флаконов настойки боярышника: на голодный то желудок оно ловчее забирает, — сидит, чавкает.
        Приблуда: «А можно мне тоже чаю? Так горячего хочется…»
        Как и не слышала.
        Поужинав, расстелила свои коробки, котомку — в голову, ничуть не стесняясь парня, а наоборот, намеренно оборотившись к нему всей своей необъятной полувековой амбицией (хотя, кто возьмется возраст бомжа или, тем паче, бомжуйки определять?.. срок еще ладно, — милиция есть, — а вот возраст…) — намеренно обернулась к парню всей своей необъятной вонючей амбицией, по-пионерски погасила костер да и завалилась дрыхнуть.
        Утром за полдень проснулась — а чего ей раньше-то у кафе делать — а костерок уже горит и чайничек посапывает. Штрих вчерашний — умытый, причесанный, как не под кустиком и ночевал, — прутиком головешки ворочает. Ништячка к котомке — нет, хозяйство все в целости-сохранности, а что еще ей надо. Пошамкала, похмелилась, нога за ногу да на работу. Парень следом по образу таксы. Она — «пушнину» сдавать (так у нас пустые бутылки называют), подралась там, пришлось к другому пункту приема идти — он в сторонке держится, ни на шаг ближе, ни на шаг дальше. Она — по столикам, он — от кафе к кафе садится на отдаленную скамейку и сидит потерянно.
        Ну и, видать, умаслил-таки Ништячку своей ненавязчивой привязанностью: часа в четыре — в пятом, когда обед уже дав-но закончился, а ужин еще и не думал начинаться, когда новые посетители к кафе не подходят, а те, что еще сидят за столиками, ничего серьезного не заказывают, так, чисто кофе потягивают, она сама принесла ему объедки. И не в пакетике, а на одноразовой тарелочке с голубой каемочкой. И даже вилку прихватила. Представляете?! В берлинских лесах последний медведь сдох — тот самый, что из зоопарка убежал, — так что им теперь придется герб менять!
        Штрих стал было отнекиваться, но она взглянула на него — как гигантская морская черепаха на пачку новеньких стобаксовых бумажек на своем пути — и промолвила: «Меня дочь из дома выжила. Родная дочь. Так что я всем вам не верю. Особенно таким вежливыперднутым,» — и ткнула в парня тарелкой так, что тот едва успел перехватить.
        Ночью, когда утихли пятничные торжества по поводу трехсотлетия граненого стакана, к их костру подкатили бомжи. И сразу стало ясно, что-то случилось: уже на подходе слышались самые нижние, грозовые нотки в бочковом голосе Дюка Пизанского.
        Кто такой Пизанский Дюк? Если вы видели Врублевского Илью Муромца, то вы видели и Дюка — копия, только без шлема и прочих прибамбасов, и борода раза в три покороче. Дюк среди бомжей — явление особое, его даже и бомжем уже вряд ли можно называть. Выпуклился он года за три до того на речном вокзале, оплывший и осипший от запоя. Вокзальная милиция взялась гнать в три шеи: ты нам всех людей перепугаешь, а у нас — что ни день, то концерты, публика чистая ходит… Но тут его приметила охрана Центрального рынка, — он поразил их степенностью, рассудительностью и, главное, силой, — показали начальнику — о, смотри, какой хрюндель! Надо себе забрать: он нам и бомжей в строгости держать будет, и если что не то — поможет — вон какой кряж! Начальник попил неделю водочку с новоявленным откровением природы и, придя в полный восторг, заявил:
        — Да какой же это хрюндель?! Это ж настоящий барон!
        — Не-е, барон — это у цыган, — возразил кто-то из охраны.
        — Дюк, — предложил другой.
        — Почему — дюк? — удивился начальник. — Кто такой — дюк?
        — Ну, Дюк — это герцог значит, только по-французски. Был такой Дюк Эллингтон. Он на рояле джаз играл. У него еще свой оркестр был.
        — Негр?
        — Негр.
        —Ну что ж, Дюк — так Дюк. Но отмыть надо.
        А так как бомж уже успел намять бока кое-кому из охраны — начальник все подбивал их на спаринг, а кому охота выглядеть в глазах работодателя сопляком, — то кто-то и добавил:
        — Ага. Пизанский.
        — Какой-такой пизанской? Почему это — пизанский? — опешил начальник охраны.
        — А потому, что сокращенно.
        Вот, так и повелось: Пизанский Дюк или просто Дюк, а что касаемо до сокращать — так то себе дороже.
        И так же с тех пор сложилось, что ночует Дюк в бытовке грузчиков на базаре, а днем держит в строгости окружных бомжей и нищих.
        — Ишь, что удумали, лети ваши утки! — басил Дюк. — Даже волк - и тот у логова не куролесит. А вы, лети ваши утки!... Мы — не гопники, мы — честные бомжи!
        А случилось то, что Труха с Кишкой, с Прямой Кишкой…
        Ну, Труха — он и есть Труха, что еще о нем скажешь. Было, правда, у него еще одно громкое прозвище — как-раз на «ще», — что называется за красоту и чистоту лица, души и помыслов, — которое в связи с тем, что он был губаст и при разговоре брызгал слюной, переделывали порой на «ушлепище», но все равно длинно и слишком громко для такого отрепья. Кишка — ясный перец, длинный такой, худющий, постоянно жует и тем не менее вечно голодный; щетина, удивительное дело, всегда одной длины — трехдневного загула, самое что модно сейчас, и, как в прямой кишке, ничего-то у него не задерживается, лишь капля на носу пожизненно висит.
        Так вот, Труха с Кишкой стопорнули какого-то синяка — ну, тюкнули слегка по темечку пьяного да, пока тот бекал-мекал, шементом и обшманали. Взяли три с чем-то косых, мобилу, кроссовки-джинсы, ну и, конечно, пакетик прихватили. А в пакете — две бутылки коньяка, коробка конфет шоколадных и разная там прочая хавка-травка по мелочи. По дороге наткнулись на Дюка с Безруким и Королевой Марго.
        Безрукий вечно все ломает. Ему даже бутылки нести не дают: непременно разобьет. А у бабы зубы остались только на нижней челюсти — да какие там зубы, осколки одни и то через шаг, ну точно — зубцы на королевской короне.
        Дюк для начала Трухе с Кишкой мораль в хлебала вправил, а потом — не пропадать же коньяку — все вместе и направились к Ништячке. Так что у них было бухалово, и они суетились.
        — Запомни, Труха, — сказал Дюк, подняв первую стопку. — Заруби себе на носу: если еще раз такое случится — тебя там даже и не будет — сам уходи. Лучше сразу сам уходи. И остальных жалеть не буду. Поняли, лети ваши утки?
        А тут мобильник запищал. Труха подмигнул, нажал кнопку: «Да?» — слушал, слушал, а потом и брякнул: «А ты скажи ему, пусть на это самое идет, как его, — ха-ха! — чисто на сердечное, в натуре! От всего сердца, мол, и — руки вперед и вместе. Да, да, вот так ему и скажи, чистосердечное одно его и спасет. Ну, бывай,» — вновь подмигнул бомжам и загоготал.
        И вдруг наш штрих забубнил:
        «…и чистосердечная,
             словно свирель пасторальная,
        вновь женщина эта мне душу придет бередить
        и скажет, что больше нет силы
        коня на скаку останавливать,
        что больше нет силы
        в горящую избу входить.
        Когда же пожар все кругом превратит в пепелище,
        спасите её!
        Мне не важно, что будет со мной.
        Я сплю не проснусь
        в подожженном тобою и мною жилище,
        и конь мой
             огонь раздувает
                  горячей скрипичной ноздрей…»*
        Все остолбенели. Нет, никто не выронил свои платиковые стаканчики и закусь. И гром небесный не разверз земную твердь у них перед ногами. Нет. Просто все замерли с поднятыми стаканами и вылупившись во все глаза на штриха.
        Первым очнулся Труха. Он глупо хихикнул: «Ой, пап, что это было?» — и тут же получил затрещину от Дюка.
        — Так, — вздохнул парень. — Вспомнилось…
        Дюк покачал головой и молча выпил. За ним и остальные мужчины.
        — Офигеть! —простонала Марго. Выпила и попросила парня: — «Еще.»
        — Я не помню, — помолчав, ответил тот.
        — Чего ты не помнишь?
        — Ничего не помню. Ни кто я, ни откуда. Как стерли все. И какой это город — не помню.
        — Да-а, — промычал Безрукий. — Во какие чудеса бывают с нами в одном городе да под одними небесами.
        И штрих встрепенулся.
        Я в этом городе раздавлен небесами.
        И здесь, на улицах с повадками змеи,
        
        где ввысь растет кристаллом косный камень,
        пусть отрастают волосы мои.
        
        Немое дерево с культями чахлых веток,
        ребенок бледный белизной яйца,
        
        лохмотья луж на башмаках и этот
        беззвучный вопль разбитого яйца,
        
        тоска, сжимающая душу обручами,
        и мотылек в чернильнице моей…
        
        И, сотню лиц сменивший за сто дней, —
        Я сам, раздавленный чужими небесами.**
        Он не читал это так, как поэты читают свои нетленки, — с завыванием и вытягиваясь в струнку, через все заснеженные степи и вьюги слыша, как ласковое море перекатывает меленькую галечку на берегах изнеженной Эллады. Он не читал это так, как читают актеры, — акцентируя смысловые нагрузки и беря Станиславские паузы. Он просто бормотал это, как человек разговаривает сам с собой; как кошка мурлычет у вас на коленях, хотя вы давно уже спите; как отставной влюбленный угасает у себя в уголке… Слова лились сами собой и звучали совсем неправильно со всем не теми паузами.
        Королева Марго, пъяненькая еще со вчерашнего, разрыдалась и полезла ко всем обниматься. А Труха — ну, Труха, он и есть труха — брякнул первое, что пришло на ум: — «Я помню…»
        — Я помню этот мир, утраченный мной с детства, Как сон непонятый и прерванный, как бред… — встрепенулся чтец, и долго, долго слышался только его голос: — …Все утоленные восторги и печали, Все это новое — напрасно взяло верх Над миром тем, что мне — столетья завещали, Который был моим, который я отверг.***
        Все молча снова выпили. А Ништячка отставила стакан, так и не выпив еще первой рюмки, и отвернулась. Она сидела, опустив свои большие грязные, искореженные руки на колени и плакала, как мать пятерых пацанов плачет на могиле своего последнего сына — её давно уже нет, она вся по кусочкам лежит там, рядом с сыновьями, и только слезы редко-редко стекают из ее опрокинутых немигающих глаз.
        И только Труха никак не унимался:.
        — Не-е, Ништячка, — кричал он, — зуб даю — вот этот вот, последний здоровый! — это твой самий большой ништяк! Прав-да, Дюк? Ведь это — мысль? — и снова брякал что-нибудь типа: — Я…
        — Бессоница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины…**** — тут же подхватывал Ништяк.
        А наутро Дюк повел всех в баню. Три косых он, конечно же, сразу забрал. И мобильник. А бомжи и не противились, по-тому что отдать деньги Дюку — все равно что в банк положить. Даже лучше. Потому что Дюк при надобности даст тебе ровно столько, сколько нужно и — ни копейкой больше. А то еще и сам сходит и купит все, что требуется. И мобилу он продаст так, что ни одна милиция не придерется.
        Сводил Дюк всех в баню, а потом представил Ништяка начальнику охраны. Тот послушал, послушал, водочки бомжовской попил — Дюк постарался — да и говорит:
        — Ну, и хрен с вами. Пусть живут. Только — чтоб не мельтешили, чтоб их никто не видел.
        Вот так и прописался Ништяк у нас у Тверской бригады. Ночевали они — Ништяк с Ништячкой — с Дюком вместе в бытовке грузчиков, а вечером выходили к фонтану, Ништячка подбрасывала какое-нибудь слово — а она быстро что-то полюбила, а что-то, поняла — особенно цепляет, — Ништяк читал, толпа собиралась, и денежки сами собой текли в шапку.
        На второй или третьей неделе к ним опять подвалили менты и уже не ухмылялись, как первые разы, а пришли чисто по-слушать. И тогда Ништячка подступилась к ним — вот, мол, человек потерялся, не то, что мамы-папы не помнит, себя совсем забыл — у вас таких не ищут? Менты — нет, мол, у нас такой не числится. Но Ништячка удила закусила — взялась по театрам актеров собирать да к фонтану приводить — не знаете ли, мол, такого — сами видете, из ваших, большой актер, наверно, раньше был — ну, вы не можете его не знать? Нет, и вся эта театральная вшивотень ничего о нем не слышала.
        А Ништячка к тому времени совсем раздухарилась — штаны со свитером сменила на платье, — оказывается, у нее в загашниках много чего было, — в баню чуть ли не каждое утро ходить стала да и вообще… Труха ее все подначивал: — «Чё, Ништячка, думаешь, он теперь тебя трахать зачнет?» А Ништчка молчала и только глаза опускала. Представляете! Совсем не материлась и драться не бросалась — ну, окончательно съехала баба.
        А по вечерам — когда все с аллей уже разойдутся, а в каптерку идти еще рано: там грузчики свою водку жрут — наша парочка отправлялась к Пионерке — туда, где до того Ништячка обреталась, — костерчик малый взвеют, а тут, глядишь, и каэспупники припрутся — с домашним вином и гитарами — и Ништяк им читает:
        «Костер мой догорал на берегу пустыни.
        Шуршали шелесты струистого стекла.
        И горькая душа тоскующей полыни
        В истомной мгле качалась и текла…»*****
        А тут как-то — гостей в тот раз не было — где-то как раз на «Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень Незрячий и немой, бескрылый, как и ты,» — из кустов вылетели молодые люди в берцах и с бейсбольными битами.
        Бомжи, конечно, — в рассыпную, а когда вернулись к костру, Ништячка была уже там. Она сидела, отвернувшись от распластанного по земле Ништяка, и тихо-тихо, словно колыбельную, пела, как выла: «Над озером чаечка вьется — Ей негде, бедняжечке, сесть…»
        Труха пощупал пульс у Ништяка и присвистнул — влипли, мол, господа бомжи. Ну и все, конечно, разбежались. Одна Ништячка и не шевельнулась.
        И где только она откопала эту песню — она до сих пор у меня в ушах — «Над озером чаечка вьется…»

———————

* П. В. Вегин
** Ф. Г. Лорка
*** В. Я. Брюсов
**** О. Э. Мандельштам
***** М. А. Волошин

———————

июль 2006 © Patriot Хренов