Сальваторе

                SALVATORE


                I
 
День почти закончился. Тяжелый знойный воздух будто замер. Второй час был отлив. В это самое время рыбаку казалось, что море проливается в тонкую щель между лиловым небом и темнотой океана. Если замедлит ночь, то вся вода выльется туда… Куда — он не знал и не догадывался.

Лодке рядом с ним не давал опрокинуться на борт подсунутый под нее бочонок, и она лежала на остывающем песке, как стареющая женщина. Склонившись к его плечу, что-то нашептывала. Разомлев от дневной жары, будто подбоченясь, вспоминала ушедшие годы юности и счастья. На уровне форштевня судна синим по голубому, словно пальцем младенца, было выведено «Mar;a».

Запах каленого песка перемешивался с запахом влаги, а оставшиеся на берегу малахитовые водоросли высыхали, наполняя солью и йодом наступающие сумерки. Шум цикад становился все громче.

Сальваторе смотрел на закат, сидя на корточках. Чайки метались с криками, искали забытые гнезда. Задремавший было пароход на горизонте как будто проснулся, заторопился в порт. Из трубы густо повалил дым, и черное кольцо копоти поднялось в величественное гаснущее небо. Не было ни одного паруса, ни одной рыбацкой лодки, ни облачка на всем его пространстве.

За спиной рыбака появился тощий, плешивый пес, как очищенный початок кукурузы. Алый язык свисал к самой земле и, кажется, еле держался, будто выпал из пасти. Серый осел за ним с двумя ивовыми корзинами на спине глядел на свои острые копыта. Позади осла шел хозяин, старик в соломенной шляпе, с палкой в руке и в закатанных до колен штанах. Загорелое лицо было побито оспой.

Запах животного и скрип песка заставили Сальваторе оторвать взгляд от моря и обернуться. Марево искажало и подергивало силуэты. На склоне шафранового холма, как мираж, свисали гроздьями беленые домики рыбаков на кривых темных улицах. Лачуги, стоявшие у самой воды, робко жались друг к другу.

— Здравствуй, Сальваторе! Как дети? Как Сезария? Как улов? — спросил старик, смотря выцветшими, как его шляпа, глазами.
— Спасибо, сеньор Дельгадо! Все хорошо. Как донья Мария поживает? Избавилась от болезни? — в свою очередь поинтересовался Сальваторе.
— Куда там… — обреченно махнул тонкой, копченой рукой старик. — В старости избавление только смерть.

Он проткнул палкой зыбучий песок и присел за спиной Сальваторе. Осел пошел дальше, затем опомнился, остановился и, не поднимая головы, застыл, будто уснул, лишь изредка размахивая жестким хвостом и сгоняя мух; казалось, что и шел он тоже во сне. Пес лениво обошел лодку, выбрал тень и, словно его подкосило, упал на влажный песок, часто дыша и посматривая на хозяина.
 
— Умрет море без рыбака и белого паруса на горизонте, — сказал Сальваторе не поворачиваясь, продолжая смотреть в море, — станет безжизненным, как пустыня.

— Еще мой дед рассказывал, — начал говорить старик, глядя в бесконечную даль, — а ему — его дед, что в пустыне расцветали когда-то акации, а мандариновые сады издавали такой запах, что заставляли мужчин волноваться, как сейчас волнуется прилив, увидев полную луну в небе. Когда в своей неповторимой красоте расцветали гранатовые деревья, люди справляли свадьбы. Вода всегда была в колодцах, и ее хватало для полива. А потом жители тех мест узнали, что у них самые вкусные и сочные фрукты во всей Африке и цена их велика. Стали больше сажать, но меньше видеть красоту своей земли и плодов. Даже сами перестали их есть: всё на продажу по хорошей цене. И однажды перестала земля рожать, перестали деревья покрываться цветами, сбрасывать плоды на землю — потому что их подбирали все до одного, не оставалось даже гнилого плода. И стали сады пустыней. Нет ни деревца, ни куста. Кругом ни души, одни сухие колодцы, — закончил старик.

— Вот и океан станет пустыней, когда на его нежной поверхности не останется ни одной рыбацкой лодки. Всю живность выберут эти левиафаны-пароходы. Китов не останется, и серая креветка станет дорогой, как тунец, — промолвил с грустью Сальваторе. Он сглотнул, подхватил в жесткую, как черепица, ладонь хрустальную влагу с зазевавшейся робкой волны и брызнул себе на лоб.

Острый кадык цвета слоновой кости выделялся на его тонкой шее, покрытой загаром. Глубокие морщины на медном, горячем лице и мирное выражение синих глаза. Щетина с проседью. Если он улыбался, были заметны светлые ниточки нежной кожи в самой глубине растянувшихся жестких складок и тонкие линии обветренных губ. Черные волосы спутались и выгорели. Часть шеи прикрывал выцветший платок грушевого цвета с тонким узлом, завязанным когда-то раз и навсегда. Колени подпирали локти. В темные, как жареный кофе, кисти рук въелась соль. Когда ветер сдувал с них влагу и сушил, между пальцами проступал налет. Ногти — белые как мел, толстые и широкие, как ракушки. Набухшие вены рвались наружу из-под кожи, словно корни мангрового дерева к свету. Широкие стопы выдавливали воду из песка. Нижние края парусиновых брюк были истрепаны в бахрому.

Они помолчали. Старик поднялся, взявшись за торчащую палку, отряхнул штаны и пошел.
— Передайте донье Марии, сеньор Дельгадо, что в следующий улов занесу ей свежей рыбы. Надеюсь, ей будет радость.
— Да благословит тебя Всевышний! Спасибо! Передам, — ответил старик, удаляясь и припадая на одну ногу.

У Сальваторе не было тайн от океана. Он не задавал сложных вопросов. Все было просто. Если живешь честно, бери у моря сколько тебе надо. Море никого не оставит голодным.

«Нет, — подумал Сальваторе, — жизнь и человек появились из воды, а не из земли. За ненасытность и враждебность океан не хочет взять человека назад. Запутался святой отец. Слишком много у него правды и слишком уж она разная. Однако надо возвращаться — наверно, заждалась Сезария». Сальваторе стал неторопливо собираться.

* * *

Оливковые деревья в тот год будто с полной силой впитали свет неба и отдавали в благодарность за это черноту своих сочных плодов. Первый раз он увидел Сезарию на свадьбе Хименеса, осенью. Ее темная кожа настораживала парней из деревни, вызывала вопросы, откуда она родом, давала повод сплетничать, что в роду у нее были мавры, а это — как проклятие. Наверно, поэтому к ней и не сватались.

Ей было 23 года. Она была худа, но одновременно стройна, с небольшим носом, насмешливой тоской черных глаз, большим ртом и узким подбородком. На ее смуглом лице светилось упорство, способное в миг перейти в ненависть. Назвать ее красивой было нельзя, хотя кошачья грация присутствовала в каждом ее движении и жесте. Груди — как мандарины, да еще умна. Несчастье женщине, родившейся в этих местах, которая имеет хоть один из тех недостатков, которыми обладала Сезария.

Она не верила, что счастье выбилось из сил, подыскивая ей жениха. Сверстницы повыходили замуж в 16 лет и уже имели много детей.
— Может, судьба ищет меня? Я пойду к ней навстречу. Святая Мария и Иосиф, дайте знак! — говорила она себе, когда тетя Анита пригласила ее погостить. Рассказала, что будет свадьба.
— Да и в рыбацкой деревне парни поумней, чем в нашей. Все-таки море делает одиноких мужчин сговорчивее, — уговаривала она себя.

Сезария не любила море. Для нее оно было как буйное животное. В спокойные дни оно пережевывало жвачку волн, набегающих бесконечно на берег. В другое время становилось яростным, и тогда горизонт наливался алой кровью заката, как глаза быка.

Сальваторе сидел за столом, покрытым белой скатертью, на террасе таверны «Сanario», которая стояла на центральной площади деревни, наверно, с самого Рождества Христова, разукрашенная цветными гирляндами. Запах невесомой пыли, воды, налитой на рассохшиеся доски террасы, шум цикад передавали ощущение праздника.

Все важные события — хороший улов, высокие цены на рыбу, свадьбы, гибель рыбака, рождения и похороны — справлялись здесь. Жители выпивали и веселились сегодня. Были слышны возгласы и хохот. Так шутят и смеются в деревнях, где редко собираются и празднуют, где солнце и океан изнуряют крепких, как вулканические скалы, мужчин и в пятьдесят лет они выглядят как глубокие старики. А если повстречается старуха с тонкими поджатыми губами и молодым блеском ясных глаз, то знай: эта женщина совсем не стара — ее состарила вдовья жизнь и нищета.
— Сальваторе, ты что молчишь? Расскажи, сколько рыбы ты выпустил из жалости, а сколько отдал на продажу? — стоя на широко расставленных коротких ногах и вытянув руки ладонями вверх, кричал Гильермо. Его круглое лицо блестело: щеки, узкий, как кормовая перегородка, лоб. Желто-красные, как созревшие чирьи, глаза метались. — Скажи тост. Давай выпьем за будущий улов.

К этому Меме, так уменьшительно его называли, лучше не попадать на язык — он у него с крючком. Местные говорили: «Хитрая рыба обойдет крючок, сильная сорвется, но от языка Меме никто не спасется».

— Море никого не оставит голодным, — вставая, смущенно произнес Сальваторе, — а тост я хочу поднять не за улов, а за ту рыбу, которая не попадет к нам в сети и останется в своем доме, а потом накормит наших внуков.

Выпили, и Меме снова обратился к Сальваторе:
  — Скажи нам, Чавито, ту девушку, которая тебя ждет не дождется — не то в море, не то на берегу, — ее не Фино, случаем, зовут? — громкий смех пронесся через столы. — Чичо, тебе пора нам ее представить, — не унимался Гильермо. — Или она не может без воды жить — только в море? У нее плавник вместо красивых ног? Интересно, что же у нее вместо других достойных мужского внимания мест?

Сальваторе думал: «Что мне обижаться на них? Такой радостный праздник — пусть шутят, с меня не убудет. И в самом деле, черт меня дернул за язык рассказать сон, что видел я в лодке, этому балагуру Гильермо…»

Он отвернулся и посмотрел в тень террасы, увидел двух девушек. Одна светленькая, младшая дочка Аниты — Сильвия; другая, темная, смотрела прямо в глаза Сальваторе, не отрываясь. «Ей, наверно, очень одиноко, раз у нее такие глаза и такая темная кожа», — подумал он и снова опустил голову.

Сезария перехватила его взгляд и сказала себе: «Ты пришла в эту деревню овцой, теперь ты должна стать волком, так как судьба недосмотрела и выпустила овечку на лужайку».

— Если кому-то не надоело рассматривать дельфинов и рыб, то пусть они идут на берег, а кому хочется веселиться и танцевать, тот пусть остается и призывает музыку, — громко сказала Сезария и бросила край юбки в сторону компании за столом Гильермо.

Складки посыпались разноцветными бутонами алого рисунка, возвращаясь к ее ногам. Она вышла в центр. Музыкант встал, выхватил гитару из-под стола, поднес ее высоко к подбородку, прижал к самой груди — так крепко, что струны вырвались из его руки и зарыдали. Взвились пламенем пожара звуки второй гитары. Топотом подков по мостовой застучали casta;uelas в руках Сезарии. Она трижды резко дернула головой в такт и застыла, глядя себе за плечо на отставленную пятку, ивовой веткой изогнув кисть над макушкой.

Блеснул медный браслет. Замерли и вдруг еще раз, но громче разорвались гитары звуками стона и плача, урагана и ливня. Девушка медленно, будто не слыша ритма, прошла по кругу, поднимая левым носком пыль, не отрывая глаз от Сальваторе. И вспыхнул адским огнем танец, и оставляли casta;uelas синяки раздавленных маслин на темной коже ладоней и запястий. Она взлетала в небо и с этой высоты падала в пыль площади, извивалась змеей, набегала волнами, срывалась с вершины к подножью и улетала чайкой за горизонт. Знала, знала, что если не сейчас, то больше никогда ей не стать женой.

Никто не пошевелился, когда смолкла бешеная музыка. Сезария не слышала тишины — прибой аккомпанировал ей. Только когда она окаменела, держась за балясину террасы, все поняли, что танец закончился. Музыка была ей ни к чему.

Аплодисменты и крики восторга покатились раскатом. Весь вечер уже танцевали и пили. Мужчины за столами пересказывали танец Сезарии, обсуждали ее большой рот и маленькую грудь, ее возраст. Шепотом, наклонившись к центру стола — ее цвет кожи. Кто-то злорадно добавил: «Знаем ее, над бровью мушка — вот и не старушка».

;* * *
 
Свадьбу Сальваторе и Сезария играли два дня. Для рыбака свадьба — большая роскошь. Улов будет, если выйти в море и поставить сети, а потом собрать их, что займет еще два, или три, или пять дней. Выходит, неделю без рыбы, без денег... Надо платить по счетам. Сальваторе хотел бы выйти в море после торжества, но в первый день свадьбы, когда все гуляли и веселились, он заметил перистые облака. И во второй день наблюдал, как быстро они неслись с юга на север. Он знал: вместо ночи и прохлады уже совсем скоро подкрадется буря. Восточный ветер налетит, как ночной вор. И не вернутся рыбаки, которые вынуждены закрывать глаза на непогоду, чтобы прокормить семью.

«Женщины будут рыдать и крепко прижимать лица детей к животу. Брызги будут безжалостно сечь грудь, но кто-то останется там навсегда. Вдова безутешно будет возвращаться на пристань, высматривать белый парус в кромешной тьме, всем телом наваливаться на ветер, а он… он будет выталкивать ее и гнать с берега. Всегда было так», — думал Сальваторе, лежа на спине и положив локоть под голову.

— Кто будет рыдать? — тихо спросила Сезария, придвигаясь влажным гибким телом к мужу. 
— Я ничего не сказал, — прошептал он.
«Может, и Сезарии придется оплакивать мою гибель? Океан не знает зла», — обнимая ее и нависая над ней, подумал Сальваторе.

А потом Сезария выгнулась, тихо вскрикнула, протяжно и низко застонала. Затем ее крик вырвался наружу. Ночная птица с тугими крыльями шумно слетела с ветхой крыши, и в тот же миг в открытое окно ворвался голос моря. Рожденный бесконечно набегающими волнами, он принес запахи склонов с выжженной солнцем травой, шелест жестких листьев оливы и падающий, как с обрыва, густой свет старого маяка.

Дела пошли плохо. Настало время нужды. В этом году рыбы совсем не стало, вся ушла куда-то. Одни водоросли и мелкая рыбешка, от которой ничего не остается на сковородке. Косяки тунца изменили свои пути — приходилось уходить далеко в океан, ставить сети. Деньги заканчивались.

«Вот в семье Антонио совсем было плохо, — думал Сальваторе о своем младшем брате, когда Сезария начинала сердиться на него самого, — и Фернандита уже отчаялась. Их семья задолжала и в лавку, и пекарю, а детей не убавлялось — шестеро, так еще Фернандита опять была на сносях».

Чтобы кормить семью, все занимали под будущий улов у дона Рибаса. Он жил в Тарифе, но знал, что происходит в каждом доме каждой рыбацкой деревни на всем атлантическом побережье. Он мог помочь, когда у него просили взаймы. Все так или иначе трудились на дона Рибаса — и рыбаки в море, и их жены на городском рынке. Он мог забрать самого крепкого подростка из семьи и списать ее долги, не дав разориться. Продать его на трансатлантический пароход, где всегда не хватает рук, представив это его родителям как благодеяние.

У них не останется сомнений, что это единственный правильный выход. Он будет убеждать их, что парень увидит новые города и страны, дослужится до шкипера. На самом деле ребенок редко будет видеть прозрачный купол неба. Он станет кочегаром в преисподней парохода — даже не кочегаром, а навальным. Его здоровье сгорит, как угольная пыль в раскаленной топке, через пару лет, и его выбросят, как шлак, в далеких портах Америки или Бразилии. И он не сможет вернуться и рассказать, как тяжело ему было одному.

Прошло около года. Сезария родила двойню. Первенца назвали Хуан, второго — Хосе. Не то чтобы Сальваторе не переживал за цвет их кожи, как переживала и молилась она, но особо не беспокоился и старался не говорить об этом.
Он ответил коротко на ее вопрос:
— Что будешь делать, если ребенок будет как я?
— Важно, чтобы он был такой, как мы, — только и произнес он.

Дети росли на взморье, как чайки. Все звали их Нито и Пепе. Они научились кое-чему на берегу и с удовольствием помогали отцу латать паруса и чинить сети. Нито с кошачьей ловкостью взлетал на мачту, если его просили поправить снасти или прикрепить фонарь. Б;льшую часть дня они проводили в безделье. Их коричневые ноги утопали в густых, плотных водорослях, когда они собирали раковины и причудливые камешки. В полдень становилось невыносимо жарко, и они заползали под брюхо опрокинутых лодок, вытянувшихся на берегу. Домой они возвращались ближе к ночи — с карманами, полными песка, голодные и сонные. Нито был более развит и крепок, Пепе похож на мать — сухой и смышленый.

Три дня Сальваторе приводил в порядок лодку после ненастья. Ее побило в шторм, хотя она стояла в гавани: старый волнолом уже недостаточно высок и надежен для защиты от океанской волны. Ему помогал овдовевший плотник Эстебано. Низкий, с короткими ногами, он будто рос из земли. На его небритом лице, словно чужой, выделялся широкий рот с отпавшей нижней губой, которая придавала ему угрюмое, неприятное выражение. Его жена умерла зимой, и с тех пор он не снимал выцветшую штормовку, стал молчаливым. Просиживал целыми днями без толку в церкви.

Наконец, на заре четвертого дня, Сальваторе будто вырывался из душного помещения. «Mar;a», чистая и намытая, белым крылом вскинула парус и, двигаясь, как в пруду, по неподвижной гавани, медленно раздвигала в стороны остывшую за ночь воду. За кормой остались каменная лента волнореза и сияющий перламутром белый маяк.

Впереди цвет моря колебался между зеленью и голубизной, а на его глянцевой поверхности появились серые, как спаржа, перья плавников. Шла стая дельфинов. Их тела отражали восходящее солнце. Зайчики лучей спрыгивали с мокрых, шелковых боков и уносились в бирюзу неба. Утренняя дымка таяла в тепле и свете, но линия горизонта еще терялась в матовом тумане.

Вдалеке тут и там стояли неподвижно небольшие рыбацкие лодки, изредка кивая друг другу, а за ними крошечными белыми букашками шли гигантские пароходы, стремясь пересечь Атлантику.

«Обойду рифы Чертовы зубы, поставлю сеть на приливе. Рыба поднимется из глубины на закате кормиться. Уверен, в этот раз улов будет богатым. Меня встречают дельфины — это хороший знак. С ними всегда ходят косяки тунца», — размышлял Сальваторе. На его лице была еле заметная улыбка, а в синих глазах блестела надежда.

Четыре дельфина подошли к лодке, стали выпрыгивать из воды, заглядывать, рассматривать его лицо. Он помахал рукой и несколько раз, склонившись за борт, плеснул в них водой — так делают родители, развлекая детей. Чайки, всегда следующие за рыбаками, камнем бросились в волну, опережая друг друга.

Чуть дальше появилась еще одна большая стая дельфинов и стала идти тем же курсом. Движения их были легки и красивы. Они были похожи на пловцов, уверенных в своих силах, но не замечающих всю красоту и грацию собственного тела. Наслаждались только движением и плотностью воды.

Ветер сменился. Парус заполоскал. «Нет. Не стану обходить Чертовы зубы. Прилив уже начался — пойду через риф. Ветер легкий», — решил Сальваторе и сменил галс. Обе стаи так и ушли прямо.

Появились темные скалы и стали расти. Волны набегали на окаменелое извержение, поднявшее к небу пласты гранита. Могучие жилы лавы тянулись из ультрамариновой глубины, как выползающее на берег чудовище, протягивающее уродливые лапы за жертвами. Океан, вдыхая, поднимался вверх, с гулом заливал зияющие пустоты, медленно спадал, оседая, выдыхал, и казалось, что он готовится встать во весь рост. Вода выливалась вслед за ним пенистыми водопадами, со свистом и ревом высасывала соленый запах и сумрачный воздух из лабиринтов таинственных пещер. Каменный хаос противостоял вечности непроницаемого океана, влитого в его пропасти.

«Что может человек? Только покориться», — думал Сальваторе, глядя в который раз на эту величественную красоту.

Дальше, за скалами под обрывом, было совсем тихо. На серую плиту в грубых складках, похожих на кожу носорога, ослабевшие волны лениво наползали и бессильно скатывались обратно. Глубина в этих местах достигала семи-восьми метров во время прилива.

«Кто сможет передать линии и изгибы, затененные углы, гроты, украшенные черным блеском, выстланные на дне яркой травой. Темную прозрачность волн, качающих морские звезды на дне?» — продолжал размышлять Сальваторе.

Рыбацкие лодки обходили эти места стороной. Отец показывал их ему, когда он был еще мальчишкой, учил запоминать проходы в рифах, где во время отлива оставались глубокие, как ночное небо, чаши озер, бездонные заливы, тайно соединяющиеся с океаном. Под защитой суровых скал можно было переждать сильный ветер и даже бурю.

Сальваторе различал несколько оттенков зеленого, голубого и синего. Линии перепада глубин, где вода становится темной и неприветливой в мареве термоклина. В открытом море всегда без ориентиров находил бочонки буев с сетями.

Он быстро управился, спуская первую сеть. Грубые ладони не чувствовали рывков и напряжения шнура. Ячеи голубой нитки исчезали, растворялись, едва коснувшись воды. Беспорядочно стучали по слипу поплавки. Вторая сеть была капризна: путалась, цеплялась. Приходилось с ней возиться. «Как без этого рыбак? — размышлял, успокаивая себя, Сальваторе. — И у крестьянина так же со скотиной. Одна даст молока, а от другой и сыр не задумается. Так все устроено мудро».

Судно с серыми бортами, белой надстройкой и закопченной трубой стояло в открытом море, как на рейде — зловеще, неподвижно. Неожиданно, без волны глубоко переваливалось с борта на борт, снова замирало. Как разбойник в подворотне, поджидающий свою жертву и от нетерпенья расправиться с ней переступающий с ноги на ногу.

Сальваторе узнал ее по чуть отведенной к корме линии трубы, отчего нос шхуны казался вздорным, хищным. На мостике стоял дон Рибас, осматривая горизонт в подзорную трубу.

«Ума не приложу, чего они стоят на такой глубине? Якорь не бросить. Сетей не видно», — размышлял Сальваторе.

«Mar;a» еле шла. Ветер стих. Беспомощно обвисал парус, как будто засыпал. Встрепенувшись, внезапно оживал. Хлопнет себя в грудь — и опять задремлет, шаркая люверсом по палубе. Горизонт был чист. Зловещая шхуна осталась за скалами.

Сальваторе слышал, как тупой форштевень не режет, а выдавливает кромку тугой, плотной воды. «До темноты не поставить еще сети, — думал он, глядя на парус. — Встану, переночую, а там перед рассветом выйду и управлюсь до ночи».

Было еще светло и ясно. Прохлада скал дарила избавление от зноя. Сальваторе пересек гряду рифов и шел уже в сине-зеленой лагуне, рассматривая светлое дно. Как в мираже, проносились стаи рыбок, кидаясь из стороны в сторону, пугаясь лодочной тени и плавных движений водорослей, похожих на руки танцующих, манящих русалок.

«Брошу якорь здесь», — присмотревшись, решил Сальваторе. Аккуратно потравив цепь и привязанный к ней канат, словно боясь испугать, потревожить гармонию подводного мира, внимательно наблюдал, как лег якорь, как чугунные клешни врылись в плотную массу песка.
 
Океан застыл, лишь изредка глубоко вздыхая, будто сожалея о чем-то. Вода все ясней рисовала диск падающего в море солнца. Отраженные полосы огней уменьшались и качались, как пламя зажженных свечей.

Вокруг лодки по бортам плескались светлые отблески оставшегося солнца, преломляясь от непрестанного движения волн. Впереди виднелся гигантский отвесный утес, весь изрытый и черный от беспощадных бурь и шквалов.

Сальваторе достал корзину, разложил еду на ситцевой салфетке. Запахло чистой, стираной материей, хлебом, зеленью, красными томатами. Озорной ветерок схватил угол платка, дернул. Маленький, как крабик, томат скатился в ноги. «Даже овощи любят жизнь. Не желают идти в пищу рыбаку», — думал Сальваторе улыбаясь.

Он нагнулся, протянул руку, чтоб достать беглеца, как вдруг раздался винтовочный выстрел, затем второй, третий. Сальваторе моргнул и одновременно вздрогнул. Резкие звуки отражались от твердой базальтовой поверхности скал, повторялись и пугали своей нескончаемой последовательностью. Чайки взмыли и стали кружиться, недоуменно дергая оранжевыми клювами, пытаясь отыскать источник опасности. С удивлением рассматривали рыбака в лодке.

«Интересно, в кого они стреляют? Не в чаек ведь?» — думал Сальваторе, замерев с поднятой головой, словно пытаясь уловить далекий, незнакомый запах. Звучали и еще выстрелы, но все дальше и тише. Катились беспокойно куда-то к низкому горизонту.

Сальваторе поел, и ночь опустилась, как занавес. Он торопливо расстелил мешковину на носу лодки, под голову положил бухту веревки, накрылся курткой и сразу заснул.

Над рваной кромкой скалы выглянул, будто из засады, серп месяца, бледный и холодный, внимательный и проницательный, как глубина океана. Свет его наполнил все вокруг дикостью и величием. Отвесные стены заиграли тусклым блеском антрацита.

Беззащитную лодку рыбака море покачивало на зеленой поверхности лагуны. Нежно, как мать раскачивает в колыбели дитя, напевая повторяющийся миллионы лет припев. Вокруг бортов медленно ходили кефали, отсвечивающие оловом, с любопытными глазами домашней скотины. Из тени «Mar;a» магическим хрустальным шаром, светящимся лазоревой каймой кружевных щупалец, появлялась медуза. Как призрак, двигалась она в стеклянной воде из ниоткуда в никуда. Загадочное полупрозрачное тело играло розовато-фиолетовыми оттенками. То и дело там и тут мелькали серебром косячки ставриды.

Во сне рыбак опять увидел стаю дельфинов и не раздумывая бросился к ним в море, теплое и нежное, как объятия матери. Ему было хорошо и спокойно, но вдруг стало страшно: глубина под ним мерцала чернотой пропасти. Ему показалось, что она угрожает ему. Он испугался, что останется без воздуха. В этот же миг к нему подплыла красивая, как женщина, самка и, чуть улыбаясь, подхватила его под руки.

Как в танце, она повела рыбака легко и свободно. Затем они стали вращаться, словно под музыку, но он не слышал звуков, ему был ясен лишь ритм. Стоило ему испугаться, как она переворачивалась, и рыбак вдыхал полной грудью, оказываясь наверху. Так раз за разом они переворачивались, вращаясь, вдыхая по очереди. Страх захлебнуться исчезал. Появилось желание повторять этот танец бесконечно.

С каждым вдохом он наполнялся счастьем и доверием к ней. Она слышала его желания и страхи, хотя рыбак ничего не говорил. Он все реже открывал глаза, доверился ей полностью и теперь закрытыми глазами он увидел все ясней. Появилось ощущение покоя и счастья, как в детстве. Они стали погружаться все глубже и глубже, но его уже не пугала темнота. Они не всплывали, чтобы вдохнуть воздуха, и это уже не пугало его, стало естественным и понятным.

…Сальваторе вскочил на колени от громкого скрипа, резкого, как навалившийся на деревянный пирс борт груженой шхуны. Потом еще один звук. За ним другой — ниже и тише, похожий на чириканье воробья. Затем опять высоко — и долгий стон.

Брезжил рассвет. Прижав к губам кувшин с водой, он стал рассматривать то место, откуда доносились странные звуки. Поднял якорь, оставив его висеть за бортом. Стоя во весь рост, осторожно подгребал к краю лагуны. Опять тихо бросил якорь и выпрыгнул из лодки. Проплыв немного, он почувствовал дно под ногами. Наконец разглядел двух дельфинов, стоящих мордами к земле, словно зависших. Оглядываясь, тихо пошел к ним.

Вдруг крупный самец пронесся огромной серой тенью и встал перед Сальваторе, преграждая ему путь к паре, качавшейся темными буями у края. Он мотнул головой в обе стороны и открыл пасть. Она была в ряд утыкана коническими, острыми белыми зубами. Сальваторе замер от испуга. Он не ожидал, что тела этих животных столь огромны. Дельфин продолжал стоять на месте, угрожающе трещать и свистеть. Сальваторе заговорил, глядя на него:

— Я рыбак. Я только хочу помочь. Я, как и вы, ловлю рыбу в море, кормлю семью. У меня двое детей, Хуан и Хосе. Я люблю эту лагуну. Здесь я остаюсь на ночь. Ставил сети. Вот и остался до рассвета. Я первый раз вас тут встретил. Нам нечего делить. Океан велик. Мы должны помогать друг другу, — медленно перебирая ногами по камням, по самое горло в воде, с поднятыми руками он двигался на свирепого самца.

Взмахнув хвостом, животное, будто все поняв, резко развернулось и исчезло. Сальваторе все равно зажмурил глаза и сжал губы, ожидая удара твердого носа в живот. Он помнил, как высоко вылетали из воды огромные туши акул и падали замертво, качаясь парусиновым брюхом кверху, когда, защищая детеныша, мать и вся стая наносили точные удары по хищникам.

Продвинувшись еще ближе к паре дельфинов, Сальваторе стоял уже по грудь в воде и мог дотянуться до них рукой. Боковым зрением он видел, как самец нарезает плавником круги, останавливается, внимательно посмотрит и опять начинает движение.

Он осторожно, боясь испугать самку, прикоснулся ладонью к ее боку. «Какая гладкая и упругая кожа. Как у Сезарии», — подумал Сальваторе. От его прикосновения по телу дельфина прошла дрожь. Он приблизился вплотную. Самка большим карим глазом с крупным черным зрачком, как больной на врача, доверчиво смотрела на рыбака. Он отчетливо слышал жалобное чириканье, похожее на просьбу умирающего. Сделав круг, самец завис за спиной Сальваторе, наблюдая из-за его плеча. Громко выдохнул воздух с фонтаном и опять вернулся на круг.

Вторая самка была неподвижна. Глубоко вздыхала и выдыхала. Сальваторе заметил, что над пятачком ее дыхала остается розовое облачко. Перебравшись к ней, он стал ощупывать тело. Она не реагировала, карие глаза были полуприкрыты белесой мутной пленкой. Он нащупал едва заметное пулевое отверстие у полумесяца грудного плавника. «Неладно что-то устроено на этом свете, — подумал он, поглаживая и поливая водой из ладошки холодный плавник, торчащий из воды. — Люди так же полны жестокости, как море — движения».

Вдруг самка забила хвостом, сделала отчаянный рывок вперед, как раненый зверь, который в последний раз пытается вскочить на ноги, и застыла, уткнувшись мордой в камень. Из рассеченного носа текла алая, как у человека, кровь. Через мгновенье самка стала медленно опускаться на дно.

Самец истошно засвистел у головы Сальваторе, так что у того чуть не заложило уши. Выпрыгнул и упал боком, разбив еще темное зеркало воды, отражавшее бледное небо. Еще раз и еще раз. Будто пощечины посылал он морю. Он вновь нырял и выпрыгивал, а брызги воды, взлетая, становились драгоценными камнями под восходящими лучами солнца и, осыпаясь в лагуну, катились, как по масляной поверхности. Так продолжал он отчаянно выть и свистеть в небо еще долго.

Вторая самка — поменьше, раненая и истощенная — продолжала жалобно чирикать, как воробей; она тоже была возбуждена смертью. Но у нее не хватало сил выпрыгивать из воды и скорбеть.
 
«Надо отбуксировать тушу в открытое море. Самец не успокоится, пока она в воде. Удивительно, как они прошли в лагуну? Дельфины не приближаются никогда к рифам, а уж к скалам ни одно животное не подходит. Ну и ну! Дела!» — думал Сальваторе.

Подготовив ходовой конец веревки и прочно схватив тушу дельфина, он стал выходить из лагуны, огибая рифы. Начался прилив. Ему трудно было грести, он выбивался из сил, туша тянула на дно и оттягивала корму. Он терял ход. Снова и снова приходилось выбирать и стравливать конец, а самец все не верил в гибель подруги, помогая ей подняться, всплыть, сделать вдох, выталкивал на поверхность. Ничего не выходило.

Он выпрыгивал, заглядывал в глаза Сальваторе. У рыбака не было ответа. Сальваторе понимал все, видел и отворачивался. Тогда серый самец заходил с другого борта и опять заглядывал в глаза, завывая, как волк, уже в полете. «Он так и не потерял веру в человека, не поверил в смерть», — думал Сальваторе, продолжая отворачиваться.

Наконец ветер набил парус. Сальваторе бросил весла и взялся за румпель, правя лодку к полосе чернеющей бездны. Серый самец, понимая, что это последний шанс, стал неистово толкать самку в брюхо. Но ее тело в ответ только вздрагивало и стало неуклюже заваливаться на спину.

Освободив конец и сбросив его за борт, Сальваторе перегнулся через планшир, оперевшись грудью на руки, и в его глазах отражалось медленно исчезающее в синеве белое пятнышко брюха. Когда рыбак уже почти потерял его из виду, ему вдруг почудилось, что самка ожила, перевернулась и, ударив хвостом, исчезла в пучине вместе с другом. Зачерпнув в ладони воду, он умыл лицо.

Сделав несколько глотков воды, Сальваторе развернул лодку и пошел с ветром и приливом через рифы в лагуну. Вода поднялась высоко. Сальваторе никак не мог найти, где оставил дельфина. Уже стоя на веслах в тихой синеве лагуны, он заметил серую шапочку с блестящей пуговкой на макушке. Ее снесло течением прилива на отмель, но она почти всем телом находилась в воде, и он успокоился.

Бросив якорь, подплыл и еще раз внимательно осмотрел ее. Она также вздрагивала телом, когда он нежно проводил ладонью. Глубоко и печально выдыхала, прикрывая глаза. Сальваторе нашел на ее коже в районе хвоста пулевое отверстие. Место ранения быстро затягивалось.

«Пока не наступил отлив, сниму сети. Потом накормлю ее рыбой. Там посмотрим, — думал он, — иначе отлив оставит ее на отмели, и тогда погибнет самка. И мне не выйти из лагуны в отлив». В часы отлива вода между рифов неслась, как по мельничному лотку.

Сальваторе поднял сеть, но рыбы в ней было немного. «На несколько дней еды хватит. Буду выхаживать дельфина, — решил он. — Эх, Сезария будет браниться... С голоду не умрем».

Он дал ей имя Дельфинья, поняв, что это молодая самка, а погибшая — ее мать. Большой самец, скорей всего, глава семьи. На третий день Дельфинья взяла рыбу из рук Сальваторе. Он питался вместе с ней той же сырой рыбой, что была в сетях.

Они подружились и стали плавать вместе. Она с улыбкой взлетала в небо и входила в воду без единой капли, одним бульком. Она старалась для Сальваторе, так как именно это его больше всего восхищало. Он смеялся, широко раскрывая рот, а она подплывала и, просунув нос ему под мышку, замирала. В ответ он нежно гладил мокрый шелк ее тела. Двигалась она по всей лагуне, но к рифам подходить боялась. Останавливалась, задирала голову из воды, кружила и отплывала подальше вглубь.

Во время отливов, ночью, она пугалась резких звуков, издаваемых пустотами скал. Сальваторе приходилось, стоя в воде, успокаивать ее все время. Иначе она с бешеной скоростью носилась в лагуне, и он боялся, что она может пораниться.

На четвертый день вечером появился серый самец. Близко не подходил и к себе не подпускал. Он поднимался на хвост, улыбался и стрекотал, приветствовал Дельфинью, кивая головой, как лошадь. Сальваторе наконец рассмотрел его. Красивая шкура была вся в шрамах. Эти шрамы были подтверждением его борьбы с другими самцами, в которой он, как видно, отстаивал свое главенство вожака, и жестоких битв с акулами, когда он защищал стаю.

«Пора возвращаться домой», — с улыбкой подумал Сальваторе. Он был уставшим, измученным и голодным, но глаза его светились. Они были чисты и глубоки, будто еще больше наполнились синевой океана. Его не было дома семь дней.

Начался прилив. Медленно проходя между рифов за лодкой в кильватере, с опаской двигались спасенные животные. Приблизившись к гряде, он увидел за ней множество плавников. Стая дельфинов заметила караван и своего вожака. Они словно взбесились: выпрыгивали все вместе — кто выше, одновременно вращаясь и переворачиваясь в воздухе, издавали множество разных звуков — щелчки, громкие выстрелы, пулеметные очереди, скрип, лай, вой, визг, создавая настоящую какофонию.

Вся стая провожала «Mar;a» до самой гавани, идя впереди лодки. «Сезария заругает. Хорошо, не было шторма. А то бы все глаза проглядела в море», — думал Сальваторе, не обращая внимания на игры животных. «Эх, будет ругаться», — еще раз повторил он про себя, разглядев появившуюся тонкую полоску земли, и все качал головой.
;
* * *

Сальваторе долго не брал мальчишек в море. Им было около десяти лет, может больше, когда он решил взять с собой обоих. Две сети он не собрал накануне, оставил на месте. «Несколько часов с ветром, может, немного на веслах, а после полудня начнется дневной бриз, и к закату вернемся», — думал Сальваторе, поглядывая на запад. Только взрослый здоровый мужчина мог поднять с глубины несколько сетей за день. У него была сильная спина и крепкие ноги.

Лодка ровно шла под косым парусом, будто скатываясь вниз по реке. На небо из своих полуденных убежищ выбрались звезды. Сальваторе без труда различал в бескрайней паутине звезд «ковш». Он очень любил звездное небо. На нем почти не было свободного места. Среди множества мерцающих огоньков один светился чуть ярче других. Непонятно почему, но он чувствовал себя таким одиноким, когда смотрел на Полярную звезду.

Румпель в его руках не дрожал, он опирался локтем на него, немного отводил от себя и все поглядывал на детей. Они забрались на нос под ходовым огнем и разглядывали море. Летучие рыбы выпрыгивали из воды прямо перед ними. Нито сделал движение руками за бортом, будто поймал одну и, спрятав в ладони, прижал к груди. Пепе дрожал, как треска на крючке, дергал за руку брата, не доверяя ему.

Сальваторе бросил мешок Пепе. Тот накрылся, высунул голову и стал похож на черепаху. Луна светила ярко. Звезды сияли в небе, отражались в море, звезды горели в их глазах.

Перед рассветом подошли к первой сети и легко ее собрали. Улов был небольшим. Нито работал, и было видно под луной, как напрягаются его мышцы. Он сопел и тянул сеть, как учил отец — ногами, а не спиной. Рыбу бросали в трюм, она громко плескалась, Пепе смотрел на нее в блестящую темноту и говорил шепотом: «Может, отпустим ее, папа?»

Светало. Море преображалось. Волны у борта окрашивались оранжевым, у горизонта — багровым. Появились паруса рыбацких лодок. Сальваторе закрепил румпель, подошел к мачте и, не отворачивая головы от горизонта, потравил шкот. С обоих бортов свисали на леске множество крючков с различной приманкой. Нос лодки взлетал вверх и обнажал синее брюхо любопытным волнам.

Он вернулся за руль, стал смотреть за чайками и менять курс туда, где они били воду.
— Скоро будем, — сказал Сальваторе, когда Нито подошел еще раз напиться из бочонка. Солнце шло к зениту. Палуба высохла и раскалилась, как печь. Пахло деревом и смолой. Пепе сел под навес, спиной прижавшись к ногам отца, Нито вернулся на нос и не отрываясь смотрел вперед.

«Очень скоро они станут мужчинами, смогут за себя постоять. Может, будут шкиперами? Уйдут на больших кораблях далеко-далеко. Научатся пить ром и тростниковую водку в трактирах, употреблять крепкие слова. А в портах их будут ждать женщины. Может, под сердцем у одной из этих самых красивых сеньор забьется сердце моего внука? И судьба его не будет похожа на мою судьбу. А может, океан заберет Нито и Пепе молодыми, как забрал моего деда и деда его деда. Выходит, каждого третьего рыбака. Добрая смерть! Если выбирать старость, то по мне лучше покой на дне морском. Как-то отец говорил, что судьба моряка не за кормой пишется, а над белыми парусами, в небе», — размышлял Сальваторе.

Сменил галс, и нитка берега появилась с другого борта. «Было бы неплохо поймать тунца. Да куда там, в этом году еще никому не повезло. Тунец! Это спасение! Вот лодка бы не подвела, небольшая надежда на нее, если рыба попадется стоящая», — все размышлял Сальваторе, вглядываясь в волны.
— Пепе, давай, что там приготовила мать?

Мальчик достал корзину, постелил платок с причудливым узором на рундук. Стал выкладывать сыр, оливки, лук, хлеб, вино. Отец не мог оторвать взгляда от ладошек Пепе, розовых и нежных. «Подрастет Пепе, нежные руки запылают кровяными мозолями от весел и шкотов, их будут рвать тяжелые, мокрые сети. Потом соль сделает их твердыми, как палубный тик, а мозоли спрячут линию судьбы, и уже никогда они не станут мягкими, как сейчас», — подумал отец с грустью. Будто и вправду в линиях на ладони отражалась судьба.

Над головой застыло солнце.
— Смотрите, какая большая рыба! — крикнул Нито не оборачиваясь и, встав на ноги во весь рост, стал показывать рукой перед собой.
Сальваторе замер. «Я подумал о тунце, и вот н; тебе. Только бы лодка не подвела, если большой... Ладно, пусть. А если рыба окажется не по силам?.. Цена ее велика! Напрасно я взял с собой юнцов», — пролетали в голове мысли. Он увидел плавник и серп хвоста на фоне ультрамарина. Затем волна скрыла рыбу.
— Она очень здоровая, — только успел сказать вполголоса Сальваторе.

В тот же миг леса за бортом страшно зашипела. «Крюк с наживкой, видно, нашел нежную плоть и впился глубоко в несчастную», — подумал он, немного пугаясь ее размеров в своем воображении.

Хотя рыбу он не видел целиком, но, если судить по плавникам, она была побольше лодки. «Что делать?» — не мог принять решения Сальваторе. Сбросив большую часть лесы, чтоб рыба ушла подальше, он застопорил конец на кормовой утке, рассчитывая, что ее длины хватит. Достал багор и сверкающий белым металлом заточенный наконечник гарпуна и положил под руку. В этот миг лодка содрогнулась. Ему показалось, что они налетели на риф.

Левый борт резко ушел под воду. Леса не оборвалась. Лодка встала на бок, будто гигантский кальмар пытался затащить ее в бездну, ухватившись за фальшборт. Сальваторе взял румпель — руль стал невесомым; он отводил его от себя до стопора, но правый борт не опускался. Он бросил руль и сбил парус. В тот же момент леса оборвалась. Лодка медленно начала выравниваться.

Вдруг вода за бортом закипела. Огромный тунец, переливаясь на солнце сталью корабля, выбросил свое тело, пролетев метров пять, ударился о воду и исчез навсегда. Все вокруг затихло. Стало слышно, как случайная волна громко шлепнула в борт «Mar;a».

Стоя по колено в воде, Сальваторе осмотрелся. Воды зачерпнули до планшира. У его ног мирно покачивались маслины и набухший хлеб. «Ну и ну. Вот так дела. Где Нито и Пепе?» — только успел подумать Сальваторе и увидел обхватившего мачту обоими руками Нито. Прижатая щека и налипшие мокрые пряди волос искажали лицо мальчишки.
— Где Пепе? — шепотом спросил отец, уже понимая, что произошло страшное.

Мальчик только смотрел, не понимая слов и не отрываясь от крепкого дерева. «Иисус всемогущий!» — произнес Сальваторе. Вскочил на нос и стал крутиться. Вокруг была линия горизонта. Паруса рыбацких лодок растаяли в мареве под безжалостным солнцем. Волны пытались скрыть то, что уже принадлежит океану.

Вдруг он увидел темную головку Пепе. Краем глаза — чуть дальше и правее — несколько темных спин с лезвиями плавников. «Акулы? Нет! Черт бы побрал эту рыбу! Эти чудовища услышали запах ее мяса. Им не нужна плоть моего Пепе. Нет!» Он уже плыл в сторону скачущей на волнах головки мальчика. «Нож. Надо достать нож», — еще не доплыв, задыхаясь и шаря рукой на поясе, лихорадочно думал он. Выхватив его, Сальваторе смотрел не отрываясь на головку Пепе, чтоб не потерять его…
— Господи! — вскрикнул он.
Это был не его сын, это была перевернутая корзина, в которую Сезария собрала обед.

Сальваторе обмяк, как медуза. Сил не было плыть назад, тело отказывалось слушаться. «Что у меня под ногами? Мачты погибших кораблей? Сколько несчастных моряков на борту? Примут они меня, рыбака, в свою команду? О чем они сожалели и вспоминали, когда роковая волна настигла и обрушила на них свою ненависть?» — думал он уже спокойно, медленно опускаясь на дно. Кисть разжалась. Он увидел открытыми глазами, как последний раз блеснул клинок под ним, огромная серая тень пронеслась и поглотила отблеск ножа.

Ему стало все равно, искромсают ли его тело акулы или, не достигнув дна, он будет висеть во мраке, как в гамаке. Искаженное лицо и глаза Нито вспыхнули образами в его голове. Сальваторе как проснулся, сделал несколько движений ногами, всплыл, хватая воздух разинутым ртом и отплевываясь, как лошадь.

Вместо акул он увидел, как прямо перед ним Дельфинья поддерживала носом тело Пепе над водой. На ее блестящей коже переливалось солнце. Вокруг собралось не менее тридцати дельфиньих голов. Треск и свист оглушил Сальваторе. «Я, наверно, уже утонул и теперь на дне морском», — подумал он. Серый вожак подкинул высоко вверх потемневшую от влаги корзину, и тогда Сальваторе поверил, что жив.

Он, как дельфин, почти выпрыгнул из воды всем корпусом и оказался у головы Пепе. Заведя свою руку под локти за спиной Пепе, Сальваторе стал грести к лодке. Две самки вместе с Дельфиньей плыли рядом, не мешая отцу. Нито помог поднять Пепе на борт. Сальваторе замотал мальчика во все мешки и тряпки, которые оставались сухими. Пепе отрывисто дышал, подергиваясь всем телом.
— Нито, хватай черпак и давай воду за борт.

Лодка стала тяжела и неподвижна. Вдвоем они стали работать быстро. Через пару часов вода уже не заливалась через борт, лодка поднялась, и ее раскачивало на волнах. Пепе пришел в себя, не помня, что произошло с ним. Умные животные кружились и играли вокруг. Сальваторе присел, опустил руку за борт, и тут же Дельфинья подплыла, выглянула из воды, улыбаясь, и затрещала от радости.

— Папа! Ты дружишь с ними? — спросил Пепе, не веря своим глазам. — А я могу ее погладить?
— Думаю, можешь, — ответил отец, отодвигаясь от борта.
— У нее даже имя есть? — шел, как лунатик, Пепе с вытянутой рукой и широко открытыми глазами, не веря происходящему.

Дельфинья не дала мальчику себя погладить. Она чирикала, свистела и игралась, обдавая его брызгами. Сальваторе опустил ведро в трюм и стал высыпать рыбу за борт. Дельфины словно ждали этого. Они жадно хватали рыбу. Ее было мало, и Сальваторе тихо оправдывался: «В следующий раз я все отдам вам».

Быстро темнело, вода становилась сине-черной. Ветер усиливался. Легкая и пустая «Mar;a» падала носом с каждой волны и разбивала водную поверхность на тысячи осколков. Огни берега все не появлялись. Пепе окончательно пришел в себя и рассказывал Нито, как его спасли дельфины, а перед этим он утонул.

«Удивительные и мудро устроено все. Эти дельфины! Самка рожает в муках, как жена, страдает, кормит молоком. Все как у людей», — размышлял Сальваторе. Появились первые гирлянды огней города. «Через час появится волнолом, а там войдем в гавань», — рассчитал Сальваторе, смотря вверх. Он всегда больше доверял светилам неба, чем свету земли. Рокоту океана — чем голосам людей.

Издали на берегу Сальваторе увидел белый передник Сезарии. Они задержались на день. На носу торчала фигурка Пепе, точно вырезанная из дерева. В отцовской рубашке, развевавшейся по ветру, так что был виден его темный живот, как у статуэтки из жженой глины.

Лодка подошла к пирсу и заскрипела, припадая к деревянному причалу. Пепе выпрыгнул и кинулся к матери, прижался лицом к ноге, она закрыла его складками юбки. «Наверно, так делали все женщины на свете во все времена», — подумал Сальваторе, посмотрев виновато на жену. Вжал голову в плечи и стал похож на сеть, собранную в мешок.

— Не знаю, что — вода в море или уже моя кровь там? Загляни за борт, Сальваторе. Сердце мое разрывается, как волна. Думала панихиду заказывать. Вижу, и рыбы нет. Хорошо, что детей вернул. Чем кормить их теперь? Подумай, Сальваторе, — говорила обреченно Сезария, крепко прижимая Пепе к себе.
— На рынке люди потешаются надо мной. Если кому нужна самая мелкая рыба — сразу ко мне подсылают товарки, смеются, уже не скрываясь. Сколько можно чужой рыбой торговать при живом муже-рыбаке? — жаловалась неизвестно кому Сезария, стоя спиной к Сальваторе.

Волны тыкались мордами в борт лодки, старались как-то поддержать рыбака. Непросыхающие мостки жалобно заскрипели. Все заступались за Сальваторе, но кто сможет противостоять разъяренной женщине? Сальваторе присел, все завязывал и развязывал узел швартового конца, пока Сезария выговаривалась.

— Вот станете мужчинами и будете как ваш отец, — осматривала она Пепе со всех сторон, вращая его, как куклу. — Намучаются тогда с вами жены. Не дай Бог такого. Лучше бы вы никогда не стали рыбаками, а уехали подальше отсюда. Над тобой вся деревня смеется, Сальваторе, — обернулась она, никак не успокаиваясь, — когда же ты начнешь семью кормить? Подумай о детях...

«Ведь она права, — размышлял он, не поднимая головы, смотря на воду. — Но разве оставляло кого-то море голодным? Ей стыдно торговать мелкой рыбой. Понимаю. Люди обрастают, как лодки, если их не чистить ракушкой и водорослями. Но эта мелкая рыба опять-таки кормит нас. Ну зачем она откладывает на обувь? Зачем мальчишкам обувь? Все в нашем роду всегда ходили босые и здоровые. Только вот дон Рибас ходит не босиком, а в сапогах с отворотами до колена; они так ярко блестят, что рыбакам приходится отводить от него взгляд. Женщины изменчивы, как ветры и течения». Сальваторе действительно не понимал, зачем рыбаку сапоги. «Да, такой ход вещей. Сезария права, но даже если дать ей все, что ее душа желает, — не успокоится. Хотя, может, поэтому в нашем доме всегда горит очаг и пахнет жареной рыбой?» — улыбаясь, подумал он.
— Нет рыбы — так и кормить тебя нечем. Иди в таверну, пусть там тебя накормят. Я посмотрю, как это у тебя выйдет — бесплатно? — в сердцах, уже выдыхаясь, все говорила Сезария. Взяв за руку Нито, дернула его, будто и он был виновен, и направилась к дому.

Сальваторе встал, шумно вздохнул, посмотрел на молодую луну и не смог оторвать глаз. «Вот как все устроено в мире. Красиво и мирно». Когда обернулся, увидел только переваливающийся силуэт Сезарии. Ее босые ноги глубоко утопали в песке. По причалу трусливой тенью пробиралась тощая кошка.

Ему не хотелось возвращаться домой. Он стоял на мокром песке. «Останусь ночевать на берегу, — думал Сальваторе, разглядывая раскачивающийся тонкий серп луны в темной воде. — Где мой дом? Я сам не знаю. До этой линии, что набегает к моим ногам, или за ней, в бесконечной дали?»

Он забрался под перевернутую лодку. Так много раз в детстве он прятался от обид и наказанья и засыпал там. Сухой, еще теплый песок был удобней мягкой постели. Запахи смолы и волны успокаивали. Через не сомкнутый с берегом борт он видел все, как с веранды: дыхание океана, застывшую почти без движенья жирную поверхность гавани, серебро полумесяца, отраженное в масле воды до самого горизонта. Ему всегда казалось, что он видит это впервые.

«Наступит время, когда не будет столь тяжелым труд рыбака. Люди будут поднимать белые паруса яхт, чтобы обогнать ветер, а ночью будут смотреть в небо, чтобы любоваться звездами и луной, а не искать спасения у мерцающей льдом северной звезды. На палубах будут красивые женщины и мужчины в белых костюмах. Они беззаботно станут спрашивать у шкипера: „Какая погода нас ждет, капитан?“ — только ради того, чтобы выбрать костюм к завтраку, а не для того, чтобы рисковать жизнью, выбирая сеть перед бурей».

Рядом стояла лодка с развороченными бортами. Сквозь черные щели были видны полусгнившие остовы. Своим печальным видом она напоминала безутешную старую вдову, погруженную в раздумье. Осуждала неблагодарность рыбаков, безжалостно покинувших и обрекших ее на несчастную старость и одиночество.
;
* * *

Сезария не могла уснуть. Она накормила на скорую руку детей, положила их спать, а сама ворочалась. Ей не давали покоя мысли. «Детям надо обязательно купить обувь. Вот у Пауло почти все дети носят обувь. Так и голова у них лучше работает. Старший служит в порту Тарифы. Что толку, если мои станут рыбаками? Уйдут однажды в море и не вернутся. Оставят вдов побираться вместе с детьми. Надо строить новую лодку. Без большой лодки не будет рыбы, не будет и денег, и даже эта подушка будет смеяться надо мной». Она поддала несколько раз кулаком в подушку, вскидывала голову, пытаясь устроиться поудобней. «Но где занять денег?» — с этими мыслями Сезария уснула в тревоге.

Матовая заря подсвечивала восток. Подул свежий ветер. Стал заглядывать под опрокинутые лодки, дергал свернутые паруса. Дерзко трепал не укрепленные концы тентов, надувал им пуза. Сальваторе пришел домой. Сезария уже была на ногах.
— Где корзина, что я дала тебе с обедом, — утопил? — встретила она его.
Сальваторе молчал.

— Вчера я хлеб взяла в долг, в счет будущего улова. Сеньор Алехандро смотрел на меня так, будто я ворую у него. Эх, Сальваторе, пустишь нас по миру, — говорила она шепотом, но так громко, что можно было расслышать ее в порту.

Сальваторе кивнул, взял приготовленную корзину с едой, потом поставил ее на пол и направился к детям.
— Ты хоть слово скажи, Сальваторе, а то как немой, — провожая его взглядом, громко прошипела Сезария.
— Что тут скажешь? — остановился он вполоборота, развел руками, и Сезарии показалось, что это утренний ветерок дернул руки Сальваторе, а не его воля. Она покачала головой, вздохнула и занялась чем-то у стола. Дети мирно спали. Раны на коленке и плече Нито затянулись и на его почти черном теле были заметны светлыми пятнами.

Сальваторе выходил на веслах из тихой гавани, похожей на венецианское зеркало. Ряды легких парусных лодок, выкрашенных в белый и голубой цвет, подавшись вперед мачтами, стояли у берега. Волны плескались, набегая на гладкий, отполированный до желтого блеска песок. Как только нос выглянул за волнолом, ветер задорно подхватил и наполнил парус — он затрепетал, как птица.

Лодка взлетела, понеслась в сторону солнца, почти не касаясь воды, порхала с волны на волну, а море заботливо подставляло ей следующую. Он дышал воздухом рассвета полной грудью. Чем дальше оставался берег, тем яснее становилось в голове.

Обогнув Рог быка — скалу, так похожую на свое название, что, когда наступал отлив, видно было и голову, и даже свирепый глаз бешеного животного, — он прошел еще несколько часов и, выбрав уже известное ему место, встал. Сеть бежала за борт по желобу легко, ни разу не спуталась. Поплавки из плотного дерева и пробки, через центр которых был протянут прочный шнур, стучали, как дробь барабанщика. Когда сеть встала и конец с бочонком был брошен за борт, Сальваторе увидел друзей.

Первым шел крупный серый самец — вожак стаи, за ним, как рифы в отлив, появлялись и исчезали плавники всей стаи. На душе стало хорошо и счастливо. Они обогнули лодку и стали удаляться, затем совсем исчезли. Сальваторе понимал, что они готовились к охоте. Дельфины его узнали.

Вокруг не было видно земли, не было видно ни единой лодки — только горизонт. Чистый, глубокий, правильный круг. А в кругу, наполненном белыми барашками волн, в самом его центре — лодка и рыбак.

Опять вдалеке появились паруса плавников, дельфины стали закладывать огромную дугу, развивая все большую и большую скорость. Посматривая на них и качая головой от удивления, Сальваторе только приговаривал:
— Ну и ну! Ну и дела!
Он разгадал их поведение.
— Да они гонят косяк прямо мне в сети, — прошептал Сальваторе, сняв широкополую шляпу и вытирая выступившую на лице влагу.

Веретенообразные тела макрелей вылетали из волн, переливались всеми цветами и исчезали в волнах. Косяк шел безошибочно в ворота буев. Рыба с ходу наполнила сеть. Из стаи дельфинов выделилась пара, стала хватать макрель, выпрыгивая из воды и глубоко ныряя. Сальваторе не решался подойти, стоял на носу и смотрел на это чудо. «Ешьте, ешьте, океан никого не оставит голодным — и мне достанется. Вот радость будет Сезарии. Ведь если расскажу, не поверит».

Дельфины тем временем разомкнули круг и начали отступать. Стало понятно, что они насытились. Серый самец приблизился к борту, и Сальваторе стал поблагодарить его, как человека. За ним подплыла Дельфинья. Взмыв высоко над водой, она упала на бок, обдав его водопадом брызг, и на мгновенье показалась радуга. Он махал руками и выкрикивал удивленно, как ребенок:
— Спасибо вам! Спасибо вам!

Их обтекаемые тела проносились мимо, и лодка начинала ходить с кормы на нос. Он все же еще не привык, побаивался безрассудно нырять и играться с ними в море.

Когда он вытянул сеть с рыбой и сбросил улов в трюм, спина ныла, но это нравилось Сальваторе. «Такая боль приятна», — думал он. Забылись обида и неудачи. Он стал напевать и ставить парус. «Надо до заката дойти до места. Поставлю еще одну сеть», — говорил он себе.

Лодка шла правым галсом, и Сальваторе размышлял: «Верно, до заката не доберусь. Ничего. Что мне? Зайдет солнце, поднимется луна. Так это еще лучше. Луну я люблю. Особенно когда ее подвенечная фата ложится, как ковровая дорожка, на воде. Люди редко общаются с луной, им ближе горячее солнце, особенно старикам. А ведь под луной все меняется. Даже рифы Чертовы зубы выглядывают из воды доброжелательно. В полную луну — глаз не оторвать. Играют и переливаются влажными гранями. В прилив их не видно, вот и пугаются все. Правда, немало лодок навеки осталось в зубастой пасти этих рифов. В сильный северный ветер они звучат, не умолкая, доводя до безумия. Полная луна возбуждает огромный океан, заставляет его дышать глубже, полной грудью. Как красивая женщина всегда заставит мужчину волноваться. И чем сильней мужчина, тем больше ее власть над ним».

Подул слабый норд-ост, Сальваторе посмотрел в небо. «Все хорошо. На рассвете разойдется во всю силу, а там я уже буду за мысом — донесет меня, как пушинку. Да! Много рыбы. Ну и ну! Расскажи — никто не поверит. Ну и ну. Да! Океан никого не оставит голодным», — не замечая воды заливающей палубу, Сальваторе думал обо всем.

Ветер крепчал, лодка шла тяжело, ровно разрезая волну, как хлебный нож. Капитан крепко держал румпель, изредка покачивая головой и повторяя вслух: «Ну и ну!»

Засветло лодка сытым тюленем вошла в гавань, выскочив из-за волнолома. С берега уже разглядели по ватерлинии, что рыбак идет с уловом. Покупатели продвигались по причалу к самому краю. В миг, когда борт «Mar;a» коснулся причала, появилась Сезария, растолкав покупателей острыми локтями.
— Расступитесь, мошенники, сосущие из тел рыбаков. Здесь вам нет доли, возвращайтесь на рынок, ищите дураков в порту! — повышала голос и заводилась Сезария.
Запрыгнув на палубу, она скомандовала, как видавший виды патрон:
— Отдать концы, Сальваторе! А вы отваливайте — я знаю, сколько стоит свежая рыба и кто больше, чем вы, даст за нее.

— Сальваторе, похоже, что ты даже вина не пьешь без разрешения этой плутовки, — тоненьким голоском пропищал какой-то завистник.
— Да, верно люди придумали: со сварливой женой даже черти не связываются! — кричал с подмостков перекупщик, косой на один глаз Серрано.
— Проваливайте, дармоеды, — огрызалась Сезария. — Вот так-то. Смотри, Сальваторе, слопают они тебя, как анчоус, стоит мне только зазеваться. Давай к рыночному причалу, там меня ждет Рамон, — всматриваясь вдаль, одновременно говорила с Сальваторе и огрызалась Сезария.

Сальваторе подумал: «Как она успела договориться с Рамоном?» Он внимательно смотрел на нее, и Сезария вдруг показалась ему такой же, прежней. Годы скользнули по ней незаметно, как утренняя волна по гладкой коже дельфина. «Откуда она знала, что у меня хороший улов? Нет, это не для моего скудного ума. Мне с морем легче. Нет у него хитрости. Есть приметы — их надо уметь читать, а хитрости нет. Чего нет, того нет. Зря моряки ругают порой океан за его буйный нрав, за беспощадность. Нет, он всегда предупреждает еще за несколько дней, а то и за неделю. Вот только рыбаки не хотят видеть глазами и слушать ушами, подчиняют себя голосу разума, а не сердца, вот и гибнут. Печально. Все мало людям».

— Здравствуй, Сезария! Здравствуй, Сальваторе! — улыбаясь, поздоровался Рамон, принимая швартовый конец короткими ручищами. Черные волосы на его голове казались бухтой смоленого каната, а окладистая борода всегда прятала добрую улыбку.
 — Смотрю, по самый фальшборт осадка, а, Сальваторе? — как всегда, в приподнятом настроении выкрикивал Рамон. Он насквозь провонял рынком, поэтому и не уходил с него никогда.
— Меньше говори да больше делай, — осадила его Сезария.

Сальваторе встал на пирс, его качнуло в сторону. Рамон улыбнулся. Он был своего рода подручным у мелких торговок вроде Сезарии. Жил на рынке, убирался в рядах после закрытия. Семьи у него не было.

Рыбу быстро разгрузили. Сальваторе не терпелось покинуть пирс и уйти к своему берегу. Запах рынка всегда тревожил его, беспокоил, пугал. Он не любил пустые разговоры и суету. Торговые люди опустошали его душу.

Над головами летали чайки, точно пьяные от зноя, вращались по кругу, медленно опускаясь на серо-зеленую воду, покрытую легкой зыбью.

— Я остаюсь, а ты давай, Сальваторе, отправляйся. Они сейчас начнут обвешивать. Потом я пойду раздавать долги, — сказала Сезария, и в ее глазах молнией вспыхнул желтоватый свет.

Сальваторе встал в лодку, и толчки весел понесли его прочь от берега, только поскрипывали уключины. Ему вспомнилась детская песенка о маленькой рыбешке, которая всегда проходила между ячейками крупных сетей и надсмехалась над остальными, большими пленницами, оказавшимися в ловушке. А попалась она на малюсенький крючок удильщика и раньше других оказалась на сковородке.

Все вокруг радовало Сальваторе: высокое солнце и голубая вода, крутой берег, на котором стоит его деревушка, белые стены и виноград навесом у входа в дом. С любовью и нежностью, как женщину, рассматривал он свою лодку, идущую по зеленому зеркалу гавани. Запах нагретого дерева, резкий поднимающийся дурман засохших лавровым листом водорослей; рыбья чешуя, налипшая на борта серебром мелких монет, играла на дне.

Нос «Mar;a» шел прямой линией. Разбегались за бортом белой пеной в разные стороны волны.

На пристани почти никого не было. Полдень. Уже все разошлись, и несколько лодок в ряд обреченно, как опрокинутые в воду часы, покачивали маятниками высоких гротов, пытаясь надорвать полотно голубого неба, заглянуть ввысь.

Сальваторе перенес такелаж и сети на берег, стал мыть лодку. Деревянное ведро разбило зеркало зеленой воды, стайка белесых мальков кинулась в рассыпную. Плеснув на раскаленную палубу, он стал тщательно драить деревянное покрытие, выгоревшее и ставшее почти белым. Он не слышал, как бежал Пепе и кричал «Папа!», часто шлепая босыми ногами по настилу нагретого причала.
— А где твой брат? — спросил ребенка отец, когда тот залетел в лодку.
— Нито с друзьями у пирса. Меня не берут, — пожаловался мальчик.

Они намыли лодку. Под высоким солнцем влага мгновенно испарялась, и чистая она стояла, как птица, белая, изящная, выделяясь среди других. Сальваторе устал, солнце палило; он хотел дойти домой и лечь спать. Раскаленный песок обжигал подошву, Пепе скакал, пытаясь встать на ступни отцу, как на ходули.

Старые, спутанные сети гроздьями свисали с соломенной крыши дома на землю. Сухо шипя на ветру, самый длинный свисавший конец сети оставлял ровный полукруг на песке, словно девочка застенчиво водила вытянутым носком. Нагретые листья винограда вскидывали упругие головы, отрывая темно-зеленые короны от выцветших в соленой воде сетей.

На крыльце дома они присели в тени навеса, и Пепе спросил:
— Папа, как поживают дельфины? Я рассказываю ту историю, но мне не верят, даже мама. Нито мне сказал, чтоб я помалкивал, а то его называют вруном.
Отец молчал, думая о чем-то.

— Когда-то давно… — начал Сальваторе.
— Насколько давно? — перебил его Пепе.
— Так давно, что камни, на которых ты стоишь, были выше утеса, что виден с гавани, а El Mar поднимался выше нашей деревни.
— И выше маяка?
— Думаю, это вряд ли. В те времена, вот точно так же, рыбаки выходили в море на веслах — не было еще у них парусов, ловили рыбу, кормили семью, но всегда перед выходом они боялись смерти и прощались навсегда с женами. Однажды рано утром, как вот и сегодня, попрощались они со всеми и со страхом ушли, не зная своей судьбы, и все оборачивались. Через несколько часов еще были видны с берега их темные борта, набежали предвестники грозы. Море стало браниться с низкими тучами, и высокие волны почти доставали до них, кидаясь в небо, как волки. Начался шторм — да такой шторм, что никто не припомнит похожего. Взмолились рыбаки о пощаде, но не слышало их небо, так сильно громыхал гром и блистали молнии. Оглох океан в ярости и буйстве, не уступая небу. Кто сильнее и могущественнее? Кто повелевает, а кто подчиняется? Не могли они решить. Прошло два дня и две ночи. Только не могли разобрать напуганные рыбаки, где ночь и где день. На третий день взмолились жены на берегу. Опять не слышало небо, и соленый океан не чувствовал соленых слез женщин. Так прошла еще неделя, а затем еще одна и еще одна, и вот буря стала утихать. Рассеялись тучи, вышло солнце, а ни одной лодки с рыбаками нет. Все ушли на дно. Обратились опять жены к небу и говорят:
— Верни нам, небо, наших мужей.
А небо отвечало:
— Нет их у меня, не в моей это власти — возвращать погибших.
— Тогда, — говорили жены, — корми наши семьи, и семьи наших внуков, и семьи их внуков, пока не будет у дочерей мужей.
Отвечало им небо:
— Чтоб утешить вас, дам я мужьям ваших дочерей паруса. Поднимут их и научатся узнавать мои пути, и буду надувать их паруса ветром, и не будет столь утомителен их труд, и научатся они управлять парусами. Будут ходить далеко к горизонту, а рыбы будут ловить во много раз больше, чем сейчас, так много, что будут торговать ею, а на вырученное будут покупать и дарить вам подарки.
Согласились жены и отступили от неба. Обратились они к океану и говорят:
— Верни, буйный океан, нам наших мужей. Все они погибли, мы даже не можем оплакать их тела. Нелегко им на дне в темноте глубин, надо предать их земле.
Отвечал им океан:
— Не в силах я вернуть живыми ваших мужей.
— Тогда корми наши семьи, и семьи наших внуков, и семьи их внуков, пока у женщин не будет мужей.
И сказал океан:
— Чтоб утешить вас, обещаю, что, когда родившийся на свет рыбак будет лежать еще в яслях, дам его душе дельфина, который будет с его душой навсегда. И еще дам рыбы большой, которой вы не видели. И если погибнет в море рыбак, то дельфин доставит его душу на берег жене, чтоб она оплакала ее и предала земле. Но только дельфинов он ни ловить, ни убивать не должен, потому что, убив, он навсегда обречет свою душу томиться в пучине.
Согласились жены и попросили напоследок:
— А как же нам быть с бурями?
— Никогда не прекратится борьба между небом и землей. Вечно будут пугать вас раскаты грома и бушующий океан.
Вот с тех пор есть у рыбаков парус, есть рыба, и, увидев дельфина, каждый знает, что это именно его спутник в море, и не страшно умирать, если настигнет смерть.

Пепе сидел не шелохнувшись и смотрел на марево горизонта. Сальваторе поцеловал мальчика, погладил по горячему плечу, встал, прошел к окну, под которым стоял сбитый топчан, лег на него, подложив локоть под голову, и сразу уснул. Он спал глубоко, как спят все моряки в мире, и не проснулся, когда остывающие лучи в вечернем сумраке заглядывали под топчан. Сухие листья и желтая трава испускали мягкий аромат. Остывающий жар светила не припекал спину, медный диск уже касался края воды.

Сальваторе проснулся, когда высокая луна, вслед за солнцем проделывая свой путь, освещала стены беленого дома. Он поднял голову и сел на край, свесив ноги. Его удивило отсутствие красок дня и привела в восторг отчетливость теней, оттенков. Там, где стояло солнце, когда он ложился спать, высоко нависла луна. Листья винограда стали будто кованые из серебра, квадратный стол заполнен ртутью луны, а старая лавка у ступенек стала мраморной, с тонкой сеткой треснувшего камня.

Сальваторе больше не брал с собой снасти с острыми крюками. Больше никогда с бортов его лодки не свисали на лесах коварные приманки для тунца, потому что он знал — ему говорил еще отец, — что тунец ходит с дельфинами.

Наступала зима. Дельфины ушли на юг. Дружба рыбака и умных животных за месяц стала крепкой, как настоящая мужская дружба. Вдруг сердце Сальваторе попросило доброй улыбки, задорного взгляда, веселого свиста и дерзкого скрипа. «Увижу ли я их весной? — думал Сальваторе. — Даже не знаю. Они мне стали близки и дороги. Дельфинья стала как дочь».

Блеснула слеза на щеке, как одинокая чайка в бескрайнем океане. Море, ровное и спокойное, сливалось с небом на горизонте, и на неясной линии, разделявшей их, маячил парус рыбацкой лодки. Спускались сумерки, вода холодела, становилась густой и тяжелой, а берег превращался в узкую чернильную полосу.

Под виноградом у крыльца последние москиты лета, жирные и тяжелые, метались в воздухе, наполненном теплом, сверкали, как золотые и серебряные блестки.

Несколько недель выли ветра. Шторма досаждали рыбакам. Шквалы срывали паруса, раскачивали, колотили лодки в гавани, срывали и похищали сети с уловом. Среди высоких серых волн Сальваторе больше не встречал своих друзей.

После непогоды океан становился похожим на пруд у реки, покрытый мутной ряской до горизонта. С отмели дул ветер, а когда ветер стихал, прохлада приходила с моря.


II
 
Как горы в тумане, свинцовые тучи собирались на горизонте, расталкивали друг друга. Заполнив весь небосвод от края до края, стали наступать на берег неотвратимо. Выдавливая бурное море перед собой, поглощая остатки света. Казалось, еще немного, и они под собой опрокинут землю, напьются океаном. Из чернильной утробы вырывались молнии, как зимние кроны дубов, искажая все вокруг. Под небом не оставалось пространства.

Гранитные волны обрушивались с высоты под собственной тяжестью. Бесстрашные альбатросы отступали, оглядываясь, взмывали круто вверх к еще оставшейся голубой ленте и исчезали навсегда. Тревожно голосили чайки, собираясь в стаи.

Шхуны в гавани неистово раскачивались, размахивали мачтами, взывали, как матери со вскинутыми руками, к грозному небу. Закрывались от вспышек, просили пощады. Деревянные борта трещали скорлупой ореха от страшных ударов. Причал невыносимо стонал. Его с обеих сторон растягивали швартовые концы, терзая и разрывая. Ветер оглушительно ревел, взвывая в бегучем такелаже.

Он сорвал белый парус и понес его, как трагическую весть, над головами испуганных людей, освобождая их от веры и надежды. Сваливая все на своем пути, погасил кормовые фонари, оставив лишь мятущиеся тени на пристани. Рыбакам в таверне казалось, будто сам дьявол играет на органе соборной церкви, издавая звуки страданий и мук.

Над скудной землей бешено неслись облака. Хлопали ставни на окнах, как раненые птицы, кричали, срываясь с петель. Перламутром засветились беленые стены домов в надвигавшейся с моря мгле. Рыжий песок в огненной воронке вращался на улице, проникая в черноту открытых дверей, пропадал внезапно и вновь появлялся на другом конце деревни в луче угасающего солнца. Пыль набирала влагу из воздуха, набухала, оставляя взамен сухой треск пересохшего русла. Исчезли все запахи разом. Дождь, как стена, обрушился на землю в безумной ярости.

«Нигде нет неба ниже, чем здесь», — думал Сальваторе, наблюдая. Он сидел в укрытии с подветренной стороны на черных камнях в самом конце бухты. Здесь все было спокойней: и волны, и ветер. Под ним содрогалась земля от шквалов и ударов волн в скалы за спиной. Когда темнота накрыла гавань, дождь стал сильнее, толще.

Сальваторе направился домой. На опустевшей площади его, пригибаясь, догнал Хесус. Дождь стекал с них обоих ручьями. Ветер рвал капюшоны и штормовые куртки с плеч рыбаков с такой силой, что приходилось орать.
— Зайдем в таверну к Мигеле, пропустим по стаканчику! — крикнул Хесус в самое ухо Сальваторе.
— Что ж в порту творится? Угомонится хоть немного — пойдем домой вместе.
Он низко кивнул и двумя руками крепче схватил капюшон. С Хесусом они были друзьями с детства.

В таверне было мрачно и грязно. В непроветриваемом помещении пахло пролитым вином и сырыми досками, жареной рыбой, мокрой канифасовой одеждой. Густой табачный дым туманом еле заметно двигался в желтоватом отблеске меж чадящих ламп, висевших на цепях под чернеющими балками.

Зеленое стекло бутылок на полках отражало тусклый свет. Мигеле, хозяин таверны «Buena suerte», поднял руку с тряпкой, поприветствовав рыбаков, и продолжил вытирать стол. Они устроились тут же, у дверей. Сальваторе привык к таверне своего брата Антонио. Ему казалось, что она роднее, светлее, пахнет в ней больше хлебом, чесноком и оливковым маслом.

«Глупа та птица, которой гнездо свое не мило, — подумал Сальваторе. — Эти моряки бывают здесь каждый день, находят прохладу, да и нет ближе к пирсу, чем „Buena suerte“. Да вот и я тоже: налетело ненастье, и принял меня Мигеле. В ясные, солнечные дни здесь светло и не так тоскливо, как мне показалось, когда я вошел. Чего это я осуждаю?» — оборачиваясь и разглядывая знакомых, думал Сальваторе.

За соседним столом молча сидели матросы. Их опухшие, небритые лица подергивались, мутные глаза бесцельно блуждали, губы растрескались. Из грубой ткани кителей проявлялась соль, отчего куртки становились деревянными.

У окна спокойно разговаривали рыбаки, обсуждали, как мало стало рыбы.
— Вот тунец, или албакоре, — он не знает покоя. Вся его жизнь — как ветер в горах, — медленно говорил задумчивый Руиз. В его черных волосах и густой бороде светились, как пустота, седые локоны.
— Да уж. Это точно, — всегда со всеми по-овечьи соглашался Лопез. На макушке его влажной лысины оставляли след вспышки молний за окном.

— И как они умны!? Кончилась пища, видно, изменили свои пути. Ушли от наших берегов в Атлантику, — с грустью говорил, кивая головой, как осел, Серрано. Его штаны были закатаны до колен, блестящие и напряженно мигающие глаза нервно и рассеянно всматривались в наступившую темноту.

— Нет, я не расстраиваюсь. Моим детям всегда будет что есть на обед, грех жаловаться, — как будто поняв свою ошибку, не поднимая задумчивого взгляда, опять заговорил Руиз.
— Вот макрель… — начал Лопез.

— Альби можно кушать, но ее никто не купит. Она пойдет на приманку, — перебив товарища, стал утверждать Серрано, продолжая кивать после каждого слова.
— Раньше, если рыбак поймал меньше 200 арроб, он домой не возвращался — угрюмо, будто думал вслух, пробубнил Руиз.
— Никуда тунец не ушел. Все выловили эти стальные пароходы. Аломаном на десятки миль выбирают все живое. Еще пару лет, и вообще рыбаку нечем будет семью кормить. Бросим лодки и подадимся в порты. В Кадис вон или в Лиссабон. Не осталось места рыбаку и парусу в море.

— Кто будет ждать рыбака? Разве только открытые рты голодных детей? — почти шепотом, смотря в глиняный стакан, выдохнул Лопез.
— В Кадисе своих бедолаг хватает. Вон дон Рибас не сеет, не жнет, а все ему должны. Уже рожать скоро будем ему в долг, — осторожно покосился Руиз.
— А все пароходы, железные прорвы, — кивнул Серрано будто кому-то в окно.

Во мгле дальнего угла зала, склонившись над столом, покрытым чистой скатертью, обсуждали дела два человека. Вспышки молний освещали и придавали всем лицам в том конце какой-то угрюмый, зловещий вид. Один из них сидел неподвижно, с ровной спиной, вытянутой ногой и сложенными на набалдашнике трости из черного дерева кистями рук — это был дон Рибас.

Другой был одет в синий костюм из дорогой шерсти, но давно не чищенный. Голубой шелковый галстук. Булавка с желтым камнем. В белых манжетах перламутром светились жемчужные запонки. За полой пиджака виднелась толстая цепь из накладного серебра. Тяжелая, она не висела, а лежала на огромном животе. Мелкие, напряженные пуговицы жилета удерживали пузо.

Шея у него отсутствовала. Низкий лоб и быстрый взгляд, маслянистые черные глаза навыкате. Упрямое выражение рта с крупными губами передавало алчность и гибкость дельца. Ссутулившись, он держал локти на столе, положив маленькие пухлые ладони друг на друга. Когда он внимательно слушал, указательным пальцем медленно поглаживал золотой перстень на безымянном пальце левой руки. Сжимал камень большим и указательным пальцами, когда говорил сам, чуть подавшись вперед.

— Дон Рибас! В прошлый сезон я заказал вам двести пятьдесят дельфинов, и вы мне поставили почти всю партию, без пяти голов. Тем не менее я вам заплатил за двести пятьдесят, надеясь, что в этом году мы подведем баланс и дебет сойдется с кредитом. Но, дон Рибас, коммерция на первый взгляд проста, да только не в моем деле.

Парфюмеры в Мадриде и Барселоне ждут от меня заказанный товар. Очищенное сало они используют для ароматических свечей, ламп и еще бог знает для чего. В меню дорогих столичных ресторанов пользуется спросом дельфиний язык. Фармацевты из жира получают лекарства и препараты. Выделанная нежнейшая кожа молодого дельфина особенно ценится у дам — выше, чем лайковая, она приятна на ощупь и не пропускает влагу. Да и в конце концов, даже глаза дельфинов покупают зачем-то китайцы.

— Дон Раббат! Я много что видел. Видел милость дьявола и гнев Бога, видел доброту и месть океана. Китов на гарпуне, изнывающих от боли месяцами. и сходивших с ума от их стонов матросов. Я знаю столько капитанов и шкиперов с языками пустыми, которые говорили, что знают свою шхуну и море как свои пять пальцев, что если их всех сразу сюда впустить, то нам придется встать на столы, да стоять на одной ноге. Где они сейчас? Кто в портовых кабаках заканчивает свой век, кто прячется матросом на судах, бегая от кредиторов… Я могу управлять рыбаками! Я имею какое-то влияние на побережье! К моему совету прислушиваются контрабандисты. Но мне неподвластны косяки рыбы и океан. Могу обещать вам, что, когда большая рыба вернется от берегов Африки, она будет поступать вам в первую очередь. Дон Рибас называл дельфинов, китов большой рыбой.

— Ваш авторитет велик по всему побережью. Ваше имя знают все. Я думаю, мы с вами подведем баланс. Хороший баланс, — закончил дон Раббат, и они пожали друг другу руки.

Дона Рибаса знали на всем побережье вплоть до маяка La Bonanza. Он был словно паук в центре паутины. Брал ли рыбак в долг будущего улова — ниточки тянулись к нему. Приходила ли шхуна еще до рассвета или после заката с огромным pez espada или плоскими rodaballo на борту — дон Рибас появлялся на причале. С твердой негнущейся поясницей, неизменно со своей тростью черного дерева, на которую он опирался, хромая.

После его слова никто не решался дать цену выше, чем он. Испорченные зубы во рту выдавали смердящую душу в груди. Казалось, что его острый скелет рвется наружу сквозь туго натянутый, копченый рыбий пузырь кожи. Глаза — желто-красные, полыхающие изнутри жаром кузнечного горна, — становились вмиг черными, как остывший уголь, залитый водой. А затем вспыхивали раскаленным металлом, свежепролитой кровью.

Нос выступал якорем под глубокими провалами глазниц. Впадины щек играли темнотой отлива. Тонкие серые губы обламывались по углам. Нижняя губа порвана и срослась лиловой стежкой. Шрам на лице сверху вниз, как застывшая лава, несколько стягивал кожу, проходил через широкий лоб, глубоко проникая в кость, резко обрывался, рассекая бровь, хлыстом спадал на щеку и заканчивался в складке.

Улыбался он одной стороной лица, другая оставалась неподвижна. Словно волна, улыбка не могла преодолеть дамбы. Темные баки спускались от впадин висков к острым скулам. Ямка, сросшаяся в центре подбородка, делила лицо пополам, будто на два человека. Кисти рук — словно кожаные перчатки, надетые на заготовку. Длинные, тонкие пальцы с ногтями, потрескавшимися и серыми, как речная галька. Плотные, как корень вереска, узлы суставов. На запястьях амулеты и украшения. Смысл слов татуировок, вытянутых и выжженных солнцем и солью, не разобрать. Латинские буквы больше напоминали иероглифы, которые, как змеи, уходили под серую, табачную поверхность тела.

Судьба дона Рибаса мало чем отличалась от его внешности. В двенадцать лет проворного мальчишку похитили матросы. Его тогда еще звали Марьяно. Хотя, может, и не похитили? В порту города Тарифы всякое случается. Шхуны, пароходы из Бильбао, Порту, Лиссабона, Рабата, Танжера, Касабланки и Алжира заправлялись водой, углем, припасами и уходили навсегда.

Родители недолго оплакивали без вести пропавшего ребенка, одного из тринадцати. Мать голосила и каталась в пыли улицы. Но никто не верил в искренность постигшего ее горя. Уже вечером сеньора Розария отплясывала на террасе дома своей крестной Люсии по случаю рождения у той первенца. И никто не осуждал никого. Женщины легко изменяли мужьям, так же легко рожали детей.

Мужчины возвращались с моря домой. Узнавали об измене, били жен. Жены каялись и божились. Затем все повторялось. Они снова делали то, что требовало общество: слезы — людям, деньги — церкви. За такую небольшую плату получали прощение и мир в душе.

В семнадцать лет он появился в порту так же неожиданно, как и исчез. Никому не рассказывал, что с ним произошло. Был молчаливым, тощим, как портовая собака, с выступающими из-под кожи лопатками и позвоночником. Дома почти не бывал. Мало кто отважился бы схватить и потрепать его за щеку — еще гладкую кожу юношеского лица — большим и указательным пальцами, как это покровительственно делают старшие.

Синие татуировки на руках и диковинные рисунки на предплечье заставляли подумать, прежде чем тискать юношу. Но даже не это было причиной того, что к нему относились как к взрослому мужчине. Его взгляд. А еще если его задевала шутка, недостойная просьба или оскорбление, то в его руке, как пламя в темноте, вспыхивало лезвие каталана. Обидчик успевал лишь вскрикнуть, схватившись за подбрюшье.
 
Марьяно не любил рыбаков за их покорность, малодушие, за рабский труд, за то, что они изводят себя ради жизни впроголодь. Они для него были чем-то похожи на крестьян, а вместе — на вьючных мулов, которых погоняет хозяин-кредитор. Он считал, что зарабатывать на хлеб рыбной ловлей — последнее дело.

Он пропадал в грязных, вонючих кабаках грузовых причалов, которые полиция обходила стороной, в компании отребья со всего света. Там списанные с судов и брошенные за борт жизни матросы, полуслепые от солнечного света, отраженного зеркалом воды, мочились тут же, не вставая, из-за хронических простуд. Потому и не замечали срама за собой. Выкрикивали оскорбленья и бранились, вспоминая о Боге. Распространяли заразу, брызгая розовой слюной кровоточащих цинготных десен.

Обнимались в пьяном угаре покрытые бурой сыпью и влажной коростой матросы Монтевидео и Гаваны. За одним столом сидели сифилитики и чахоточные из Парамарибо и Марселя.

Марьяно за худобу и сухость прозвали в шутку доном Рибасом, добавляя, что только отметины не хватает. Так велико было сходство его с известным на всем побережье, от Касабланки до Кадиса, контрабандистом и пиратом со свирепым шрамом на лице. Со временем и этот недостаток исчез.

Французское правительство много лет пыталось изловить удачливого шкипера, возившего оружие и опиум. Поймав, публично повесило на линейном фрегате. А потом уже все только так и звали подростка — дон Рибас, забыв его настоящее имя.

Толкового и молчаливого парня нанимали владельцы каботажных судов, но нередко он ходил с контрабандистами, познавая ремесло.

Ему исполнилось двадцать лет, когда в кабаке «Еsperanza» он купил фелуку «Alba» у несчастного, разоренного, опустившегося судовладельца Хименеса всего за 30 дуро. Обрюзгшее лицо его было в сетке мелких капилляров и звездочек от беспробудного пьянства, глаза выступали — казалось, если он начнет кашлять, они выпадут и поскачут по деревянному столу.

Матросы ржали, называли лодку корытом, подшучивали над сделкой, над выброшенными деньгами. Не представляли, чем можно заниматься на такой посудине.

Как человек, принявший решение, он знал цену своей покупке. «Alba» — почти развалина. Палуба прогнулась до самого киля. Очутившись на волнах, она гудела, как старая, забытая гитара. Но для опытного моряка, способного переплыть океан хоть в корзине, это была долгожданная удача. «Если ее придется бросить, невелика потеря», — вот и все, что он прошептал. Никто не знал планов молодого парня.

На следующий день — еще было ранее утро, и только слабые солнечные лучи косой линией с крыш резали мостовую набережной — Рибас шел не спеша в сторону кофейни Торреса. Узкие кошки с торчащими из-под шкуры костями шныряли повсюду. Он хорошо знал эту кофейню и знал, кого там найти. Еще до того как он увидел под навесом черные шелковые фуражки, кирпичные обветренные и загорелые лица, он разобрал сухое постукивание костяшек домино о сосновый стол. В эту раннюю пору запах крепкого табака смешивался с запахом гниющих водорослей на берегу, и только в это время можно было поговорить по делу без свидетелей.

Капитан был тут. Один за кипарисовым столиком курил трубку, слушая, как сеньор Торрес, надев очки, читает вслух свежую газету для него. Издали увидев идущего не спеша Рибаса, он вскинул руку и стал подзывать его легкими движениями кисти над головой, как человек, уже знающий, зачем к нему идут.
 
Он был крепким стариком за семьдесят, с твердой походкой и профилем римского сенатора. В этих краях пожилые люди не знали года своего рождения. Медно-красное лицо. Мясистые, большие уши, покрытые жесткими волосами, как будто утыканные иглами морского ежа. Исполосованное в разные стороны глубокими морщинами, как ударами сабли, лицо. Седые, стриженные ежиком усы, словно у кота, да еще такие же зеленые глаза.

Узловатые руки с ногтями желтыми и потрескавшимися, как прошлогодние желуди. Он делал долгие паузы, когда говорил, — иногда казалось, что он забыл, о чем вел разговор. Потом долго смотрел в глаза собеседнику и продолжал дальше. Никто не чувствовал себя уверенно, сидя напротив него. Через какое-то время хотелось уйти, забыв о просьбе, обо всем на свете, только бы избавиться от его долгого, немигающего зеленого взгляда.

У него были обширные связи на побережье Африки. Он начал заниматься контрабандой еще во времена, когда правительство смотрело на это сквозь пальцы. Не отказывал себе, правда, в благотворительности, ссужая рыбацким женам под пятьдесят процентов в месяц. Жестокий и жадный, он умел дать песету и, встретив рыбаков, мог болтать на равных до заката.

Говорят, был на «ты» с алькальдами, которые представляли его губернатору в Кадисе как судовладельца. Если к нему обращались почтительно — «Дон», он останавливал и просил, чтобы его называли «капитан Фернандес».

Рибас стал рассказывать о своем плане, не отводя взгляда от неподвижных глаз старика. Говорил, что он купил лодку, подобрал команду из трех человек, надежных и проверенных. По плану им надо дойти на тот берег в Оран, загрузить лодку табаком и вернуться обратно. Он говорил это так, будто надо перейти по мосту реку, набрать фруктов на той стороне и доставить их на рынок к рассвету.

Рибас окончил и замолчал. Капитан Фернандес, не меняя положения и не моргнув ни разу за все время, продолжал смотреть на парня. Со стороны могло показаться, что старика хватил удар, но Рибас знал, что, если он встанет и уйдет, его плану конец.

Еле шевеля губами, капитан тихо произнес:
— Что ты хочешь от меня?
— Я не рыбак и не уважаю это ремесло, — Рибас отвернулся и посмотрел на тонкий горизонт в дымке, где на спокойной воде мелькали паруса рыбачьих лодок, затем продолжил: — можете Вы написать друзьям письмо в Оран и поручиться за меня?

Капитан откинулся на спинку, взял погасшую трубку в желтые, лошадиные зубы и прикрыл глаза. Через несколько минут заговорил:
— Ты знаешь, почему наш город называется так — Тарифа? Очень давно, когда мусульманин Тариф ибн Маллук и его воины высадились на мысе Марр;ки, они удивились красоте наших женщин. Их белокурым волосам, голубым глазам и тонким талиям. Схватив их всех до одной, от младенца до старухи, он решил увести их в Африку на продажу. На следующий день рано утром, подумав, он взобрался на холм, где сейчас развалины Castillo de Guzm;n, увидел родные Атласские горы и даже седую вершину Тубкаль по ту сторону Гибралтара и понял, что на родину отныне он будет смотреть каждое утро отсюда. Женщин отпустил. И стал собирать дань со всех, кто проходит через пролив из Атлантики в Средиземноморье и обратно. Вот почему всюду в мире используют слово «тариф». Если бы он решил разбогатеть на час, ему бы надо было продать красивых женщин на невольничьем рынке. Но он выбрал время, поднялся на холм, и имя его теперь в веках. Всегда еще раз — в последний раз — подумай, сынок, прежде чем что-то сделать.

Капитан опять замолчал. Прикрыл глаза, а потом, не открывая, пообещал, что напишет письмо друзьям, чтоб дали хороший товар и записали все на его счет. Если матрос благополучно вернется в Тарифу, то капитан поможет все распродать.

Рибасу достанется двадцать пять процентов после реализации, остальное — ему. В завершение он добавил, что любит отчаянных и сам был когда-то отважным и смелым. Когда на том берегу будут готовы, он даст знать.

— Да, помни старую пословицу: «Дальше Кадиса и пути нет», — он махнул рукой, и сеньор Торрес продолжил чтение.
;
* * *

Наконец пришло время, и капитан Фернандес сообщил, что их ждут на том берегу. Все было готово и у Рибаса. Лодку хорошо подлатали изнутри. Заменили продольные штаги на металлические тросы, укрепили гнездо, на паруса наложили заплатки, но внешний вид ее не изменился. Она выглядела, как больной за час до смерти.

Рибас ждал дождя. Он не хотел привлекать внимание на берегу. Каждый желал сдать товарища, чтобы полицейские в свою очередь закрыли глаза на груз доносчика, если это, конечно, не рыбак.

Наконец ночью пошел дождь. В темноте «Alba» приняла на борт четыре тени и, как призрак, тихо отшвартовалась, заскользив по рябой поверхности. Берег сразу исчез. Нет лучше погоды для контрабандиста, чем дождь, туман и ветер в паруса.

Рибас держал румпель, вставая, крутил головой, пытаясь поймать дуновение. Рядом сидел горбатый Муньёс с лицом злобной старухи, реденькой бородкой, маленькими карими глазками и почти полным отсутствием бровей на желтой, восковой коже. В обеих руках он держал горизонтально, словно драгоценность, компас, приближая его к красноватому огню лампы и разглядывая так близко, что чуть не касался лбом. Он был похож на ведьму, читающую заклинания. Старик мог идти, как пес по запаху, чувствуя и огибая контуры берега, не приближаясь и не показывая парусов горизонту земли. Был неутомим и говорил, что спит, как альбатрос, — над водой. В свое время он был лучшим капитаном от Алжира до Картахены, знал Mar de Alborаn, как свою гавань.

Парус хлопнул, словно выстрел раздался в помещении. Ветер стал наполнять грязное, как лоскутное одеяло, конопляное полотно. Потянул низкий бриз. Погода улучшилась, ветер окреп, и сырость исчезла. Море отсвечивало темным стеклом. После полудня солнце наконец пробилось сквозь облака, и стало видно открытое море.

Старик обернулся, взглянул на Рибаса довольным взглядом. Это означало: «Ты правильно сделал, юнец, выбрав меня. Кто еще в тумане сможет не сбиться с курса? Только старик Муньёс!» Обшивка запахла мокрой древесиной.

Так шли три дня. Ветер то исчезал вовсе, то раздувал зарю. Нет ничего тяжелее, чем беспомощность в полный штиль. Лучше шторм. Можно уйти от любого корабля, проскочить на самом дне высокой волны, спрятаться под покровом ночи, нырнуть в черную пасть рифов, но тишина… Страшнее только гроб для моряка.

Грязный, оборванный юнга, прозванный, как рыбка, Боби (Бычок), с белыми пятками, с длинными, густыми каштановыми волосами, вьющимися до плеч, и шрамами на всю спину от укусов собак, похожими на застывшее тесто, заорал, что видит землю. Это был мыс Cape Viejo. Безжизненные скалы Африки.

Многие моряки пытались здесь спастись от шквалов, но находили страшную смерть. Не было лучше зрения, чем у Боби. Он хвалился, что видит в темноте. Только Боби мог заметить на горизонте смутные точки — выделявшиеся белые дымки пароходов. Ему не верили, он обижался.

Рибас дал команду, и мулат Руфино развел огонь на баке, повесил котел с водой над жаровней. Солнце играло на влажной шоколадной коже мускулистого тела. Длинные, крепкие ноги, туго стянутые канатами мышц вокруг узких коленей, грациозные движения рук, серая холщовая шляпа, скрывавшая лицо, порченное ударами плетью свирепого гальего в порту Гаваны. Левый глаз косил, правый, подбитый, смотрел влажно и жалостливо. О его физической силе ходили легенды в порту.

На пятый день подул свежий ветер, и «Alba» побежала, уваливаясь и расседаясь, оставляя за собой пенный след. Появилась стая дельфинов, опережая ход лодки. Рибас смотрел и видел в них сходство с вдовами, одетыми в дорогие шелковые наряды, с гримасой веселья.

К вечеру появились причудливые верблюжьи горбы холмов. За штурвал встал Муньёс. Лодка стала прижиматься к линии берега, но берег будто все отодвигался, убегал и прятался на закате. Наконец на темно-синем небе стали видны зубчатые очертания черных скал. Потянуло запахами трав, ароматом мяты, сырого камня, высыхающей воды.

Поднималась тайная луна Востока. Настоящая луна неизвестной Африки. Очень тонкая, как серп с загнутыми вверх краями, такая, которая висит на зеленых знаменах Пророка и над куполами минаретов. Появились огоньки селений, как светлячки в темных зарослях плюща. Послышались крики мавров, щелканье кнута. Печальные, протяжные вопли мулов. С каждым часом огней прибавлялось, они становились самыми разными — яркими, цветными, тонкой линией прижимались вдоль берега друг к другу, рассыпались в стороны на холмы. С холмов срывались по одному в глубокое небо, а там уже их не найти. Так много их было во тьме над головой, что, казалось, не хватит места всем. За мысом часа через два должен был появиться Оран.
;
* * *

Сотни фонарей на топ-мачтах сверкали, как факелы на шестах, отражаясь на зыби гавани, бегали и скакали по ряби, как будто плескались рыбки в райском пруду. Причалы были освещены газовыми фонарями, как тысячи солнц, светились желтые огни. Парусные суда, как затылки солдатской шеренги, теснились кормами на набережной, открывая беспорядок палуб.

Лодка шла по неподвижной, темной, как пропасть, воде внешнего рейда между огромными судами с двумя-тремя трубами на верхней палубе вместо мачт. Они вдыхали запахи угля, тухлой портовой воды, рыжего железа. С белой канонерки французские офицеры высокомерно смотрели на развалюху, идущую на цыпочках, словно сын конюха в покоях господина, держали между пальцев толстенные сигары, переговаривались. Контрабандисты с «Alba» в ответ поглядывали на них широко раскрытыми глазами с тревогой и почтением юного карманника перед авторитетными разбойниками.

Пройдя зеленые и красные буи, юнга и матрос спустили парус. Лодка легла в дрейф, не заходя в порт. Рибас подхватил промасленный канат и поджег его. Размахивая им, то показывая, то пряча тлеющий конец за растянутой черной материей над головой, подавал условные знаки, всматриваясь в темноту горы Двух львов на западе. В ответ что-то блеснуло и пропало. Все ждали в нетерпении и молчали, озирались по сторонам. Казалось, прошла вечность.

Наконец розовый огонек приказал, чтоб заходили к пристани за молом, причаливали бакбортом. В ответ Рибас сообщил, что грузиться будет здесь. Ответа долго не было, и уже все стали посматривать на Рибаса. Вдруг огонек из мрака ответил: «Ждите». Все с облегчением выдохнули. Рибас давно усвоил, что не следует грузиться ночью на пирсе. Кто-нибудь обязательно запишет матрикулярный номер и название лодки и передаст по телеграфу в Испанию.
А потом получит свою долю конфискованного имущества. Команда сидела на носу, с завистью смотрела и мечтала о своем, дожидаясь погрузки.

А там, на набережной, в ярком зареве искусственного огня были видны фасады дорогих европейских магазинов с манекенами в витринах. Черные фигурки прохожих двигались парами, держа друг дружку под руку. Ажурные зонтики висели свободно на женских руках, как соленая рыбка на леске. Проезжали маленькие экипажи с балдахинами из светлой парчи.

Звуки и запахи, сплетенные и перепутанные с шумом прибоя и прокаленной пыли, пекла и табака, музыкой кафешантанов и криками арабов-водоносов, метавшихся на бульваре, ревом осла, привязанного к рыму парапета, — все это дыхание ночного торгового города, самого европейского в Африке — Орана.

Старик Муньёс хорошо помнил каждую улицу этого сказочного места. Он стал рассказывать и направлял скрюченные подагрой и изломанные лебедками пальцы в сторону ярко светящихся окон, из которых доносились музыка и гомон. У остальных блестели глаза и представали в воображении голые певички с кожей, белой как сахар, трясущие животом и бедрами перед их лицами, в широкополых, как у рыбаков, тюлевых шляпах. Он говорил:

— Вон та площадь, что освящена ярче, чем лужайка в полдень, — там расположены кафе, одно за другим. Эти места очень любят господа офицеры. Когда солнце садится за гору Двух львов, они приходят пить абсент или полыновку — это кому как нравится. Вон под теми пальмами, что подобрались к самой кромке, сидят отдельно от всех муслюмы на толстых коврах, пестрых, как осень. На головах у них высокие чалмы, похожие на христианские колокольни. Пьют горячий чай из причудливых стаканчиков, напоминающих грушу. С той стороны, где растут увесистые платаны и седые оливы, сидят за столиками богатые еврейские купцы в роскошных и грязных шелковых кафтанах. Дальше, за теми шикарными улицами, окаймленными арками, большая белая мечеть на площади, зажатая налипшими друг на друга домами. Туда заходят босиком арабы, оставляя ветхую обувь снаружи, чтобы молиться Аллаху и просить торговли лучшей, чем у купцов-иудеев. В определенные часы на башенке, что торчит, как грот, муэдзин воет волком в небо, складывая ладони колодцем, сообщая о том, что пришло время падать на колени и биться лбом об пол. Сушат ягоды и фрукты на плоских крышах домов, по которым спокойно можно ходить куда вздумается, не спускаясь на землю. Большие дома с экспортными конторами, пароходными агентствами, банками, меняльными лавками. Почти каждая улица внизу освещена огнями — вот где не жалеют денег. Дамы ходят медленно, раскланиваются перед каждым встречным, от них пахнет духами. За каждую любезность благодарят беспрерывно. Солдаты — в ермолках с длинными кистями на макушке, в шальварах, как юбки у испанских сеньор. А есть еще барышни закутанные, так что видно лишь нос и глаза, да в широких штанах. Миниатюрные кожаные туфельки, расшитые золотом и серебром, — глаз не оторвать. Выше, где улицы расходятся в стороны, как ребра кашалота, уже темно. В нишах, у дверей горят сальные лампы и коптят стекло. Там не оступишься. Столь узкие улочки, что кажется, будто крыши сомкнулись над головой, отрезав тебя от неба. Там нет расстояния от слова до кинжала. Там лучше ходить с верным, надежным товарищем, чем с клинком. Чтоб разойтись двум прохожим, надо прижаться спиной к стене. Под ногами нечистоты, стекающие по плитам. Перед лавками тоже лучше затыкать нос. Мавры сидят при входе на пороге этих жалких нор, курят какую-то гадость на корточках и лопочут что-то на своем. Тут же едят кускус руками, которыми только что расчесывали волосатое брюхо и пах. В верхнем городе можно прожить, не имея денег, если у тебя крепкий желудок и тебя не касалась малярия. Поев на реал, ложишься на эстраде арабской таверны, выпив кофе из чашки величиной с ореховую скорлупу, и дремлешь, как кот. А если хочешь, тут есть все и для веселья. Жалостливые мавританочки с причудливо расписанными лицами и грудью, испещренной витиеватой татуировкой. С длинными, изящными руками, окрашенными хной. Белые зубы, как бусы жемчуга на алых нитках, светятся и влажно блестят. Глаза — черные как смоль. Зазывают тебя и приглашают пройти за порог, нежно так двигая кистью в темноту прохода. В раскаленных темных банях мокрые от пота толстые негритянки с глазами, как у фарфоровых статуэток, переливаются в дрожащем свете лампы, будто мазут на воде, вертят огромными ручищами, предлагая сделать массаж, смеются, широко разевая рты, через которые видна пурпурная утроба.

Никто в лодке не мог оторвать глаз от такого.

— Боже! Теперь можно и умереть, — прошептал Руфино, вытирая слизь со щеки.
— Как-то Кривой Рубио — да упокоит Господь со святыми его душу — принял лишнего и стащил платок с головы барышни, чтоб рассмотреть лицо, да еще ущипнул ее. Та завизжала, со всех сторон набежали арабы, началась потасовка.

Руби и два матроса с «Deseado» выхватили ножи и дрались, пока трое, в том числе один моряк, не остались на земле в крови. Появились зуавы, скрутили всех и бросили в зиндан. Потом их выкупили. Правда, Кривой Рубио был нечист на руку, надул товарищей контрабандистов, они его за это килевали. Он был сильно изрезан бентосом, наросшим на днище судна, и вскоре помер от кровотечения.

В темноте берега красный огонек отошел от причала и стал приближаться, все увеличиваясь. Послышался густой шум воды, будто большая собака плыла к лодке. Паровая шлюпка подошла вплотную, вынырнув из темноты, сильно ткнув «Alba» в борт. Рибас не пошевелился, продолжая держаться за ванты и не отрывая взгляда от шкипера в синей фуражке, с огромными висящими усами.

На смешанном наречии африканских портов, включавшем элементы французского, итальянского, греческого и испанского языков, они обменялись кодовыми словами. Некоторые фразы переводил на испанский Муньёс. После этого он стал объяснять, что они ждали их накануне и что заказ месье Фернандеса давно готов. Для погрузки лучше уйти за мол, в темноту, потому что хоть французские власти и притворяются, будто ничего не видят, но лучше все же сделать это без лишних глаз — для безопасности.

Говоря на своем диком, варварском языке, он поглядывал с недоверием на молодого Рибаса и на старую фелуку «Alba». Спрятавшись от огней, они сцепили лодки накрепко бортами, словно молодого офицера связали с немощным стариком, обрекая обоих на гибель в случае опасности. Толстые, плотно стянутые, запакованные тюки издавали острый запах. Широко открытый люк трюма ненасытно поглощал тюки один за другим, проглатывая их. В руках Руфино они, хоть и были тяжелыми, летали, как булавы у циркового артиста, и пропадали в квадратной дыре. «Alba» оседала все глубже, глухо поскрипывая, как терпеливое животное, стонущее под непосильным весом.

Капитан шлюпа наблюдал за оседающей ватерлинией и с изумлением спрашивал, качая головой: «Выдержат ли гнилые доски?» Старик Муньёс с лукавым огнем в глазах отвечал, что непременно выдержат и что груз они заберут весь! Ни одного тюка не оставят! Что с помощью Божьей, Господа Иисуса, и с молитвами его Пресвятой Матери товар будет доставлен не позднее четвертого дня.

Рибас отдавал команды коротко и сухо. Заполнив пространство в трюмах, непромокаемые мешки стали складывать, подбивать и связывать прямо на палубе. Загрузив их все до последнего, быстро попрощались. Капитан даже снял картуз в знак уважения к отважной команде, крепко пожал всем руки, пожелал удачи, и его пароходик отплыл. Все покашливали и чихали от мелкой табачной пыли.

Поставили парус, и лодка вышла на вест-норд-вест, оставляя за собой темный холм, что прятал город, над вершиной которого горел, как нимб над святыми, свет Орана. Порожняя «Alba» была вертлявой, с ужимками портовой девки; теперь же, загруженная, она пошла уверенно, низко. Рибас двумя руками навалился на румпель, меняя курс. Корпус испускал стоны, как тяжелобольной, повернувшийся на другой бок. В трюме было немного воды, но ее стоило вычерпать. Он приказал, чтоб Руфино и Боби вычерпали всю воду до наступления ночи.

Команда утомилась погрузкой и после бессонной ночи уснула тут же, на тюках. Старый Муньёс молился лежа, перебирая имена святых. Его сердце сжималось, как только он представлял себе беспощадный bochorno. Можно было только удивляться, как они вообще дошли на этом корыте до берегов Африки. Чуть выше волна — и заливает палубу. Только Бог в силах спасти их всех. Может, Он смилуется над ними за еще чистую душу Боби?

В его памяти вспыхнула и погасла, как свеча, его жизнь. Загорелась светом счастливых дней и добрых ночей. Но их было так мало, что не она ослепила его, и снова стало темно и душно. Он вспомнил, как в пьяном угаре поставил на кон и проиграл свою любимую Ливию в порту Гаваны. Она осталась там навсегда. Увидел ее доверчивый взгляд, улыбку. Теплые, влажные, чуть разомкнутые губы цвета жареного кофе шептали ему что-то про жизнь и про смерть.

Вспомнил старую тетку, которая защищала его от побоев отца, — лицо ее стало стираться в памяти. Ее сухую и пахнущую опавшими сосновыми иголками восковую руку. Вот и все. А потом — тридцать пять лет между небом и землей. Тридцать пять лет — океан. Везде горизонт и беспощадная синева. Шхуны, бриги, барки, кечи… и болезни. Если бы Господь вывел их в этот раз, то он больше никогда не выйдет в море. Муньёс молился об отпущении грехов. Может, хватило бы жизни, чтобы вымолить прощение? Нашел бы вдову на материке, где не видно моря, и жил бы с ней, кормил курочек, пас овечек.

Рибас внимательно прислушивался к жалобному скрипу «Alba», доносящемуся из каждого уголка, как отец к кашлю изнемогавшего ребенка. Ему казалось, что это Муньёс стонет на баке от жестокой боли. Старые доски палубы потрескивали, как дрова в печи. Дрожь пробегала по корпусу после находившей длинной волны. 

Возбуждение улеглось, его черные глаза погасли, и тоска навалилась ему на грудь, как глубина. Сырые пеньковые веревки издавали характерный запах, возвращая память. Он вспомнил кромешную тьму трюма и отвратительный запах, тошнотворную липкую гниль не сохнущих манильских канатов. Он задыхался и орал, а его никто не слышал. Сырость впитывала его крики, звуки поглощали туго скрученные, скользкие швартовы. Мальчику казалось в полной темноте, что они еще и еще требуют его голоса, что они просыхают от его гортанных криков о помощи.

Добрый, доверчивый взгляд старого водовоза сеньора Хесуса. Его мягкий голос, предложивший напиться свежей воды, которую он продавал в порту стоящим под загрузку судам. Рибас вспомнил кожей, как он запрыгнул на его телегу и тощие ляжки обожгли раскаленные доски настила, на котором стояла огромная бочка.

Как он спиной прислонился к холодному и влажному металлическому кольцу, сжимавшему тело воды. Сеньора Хесуса, жалобно просившего его подняться по тонкому трапу на палубу «Мечты», чтоб забрать у боцмана плату за свежую воду. Тяжелый удар по голове.

Синюшное, отекшее лицо боцмана — ирландца, пропойцы. Каменные лапы и волосатые руки. Его точные скользящие удары, сломавшие мальчишке несколько ребер; боцман точно знал свое дело: сломай он все ребра юнге, он бы потерял пару недостающих на камбузе рук. Крысу, откусившую ему часть нижней губы, когда он лежал в изнеможении и лихорадке в полный штиль на экваторе, — на ней застыла еда. Боль — настолько невыносимую, что он до сих пор при одной только мысли вздрагивал и сглатывал кислую слюну под языком.

Судового кока — индуса с оливковой кожей и синеватыми белками глаз, с тюрбаном на голове, смазывающего его раны и синяки, оставшиеся от побоев на еще детском теле. Его черную как смоль, длинную, как у девицы, косу.

Четырехнедельный ураган. Волну — синюю-синюю, как полированный мрамор, коварную и леденящую, без пены и шума обрушившуюся на палубу, раздавив и смыв с нее все. Шкипера у штурвала, будто вынырнувшего из глубины, удержавшись на ногах в белой пене. Его не то ухмылку, не то искаженную гримасу. Затем треск.

Сорванную могучим валом бочку с пресной водой, несущуюся с носа к корме. Подскакивая, она проламывала палубную доску с влажным хрустом, разгоняясь, как паровоз. Теперь шкипер захлопал мокрыми длинными ресницами застенчиво, как оглашенная девица в притворе. Бочка сбила за борт двух матросов, будто пушка выстрелила ядрами. У самого штурвала она замерла, как живая. Разглядывала и запоминала шкипера, его красное лицо, прилипшую ко лбу мокрую прядь рыжих волос, спрятавшиеся в блестящей бороде сжатые, синюшные губы.

Вдруг, изменив направление, будто услышав стоны матросов, привязавших себя к основанию грот-мачты, бочка, как страшный молот, покатилась к ним, вздрагивая и набирая ход. Раздались ужасные крики. Все это было настолько быстро, насколько и ужасно. Те, кто мог за этим наблюдать, — а на это смотрели пятеро моряков, вскарабкавшихся на топ, — закрыли глаза ладонью. Бочка, подпрыгнув, размозжила голову тому, который стоял во весь рост на прямых ногах. Послышался глухой удар в плотное дерево мачты, и вопль оборвался.

Тех, кто осел от страха и ужаса, она не покалечила. Запачкав бока красными пятнами крови, она, как застигнутый на месте преступления убийца, застыла и, опомнившись, перемахнула за борт и исчезла в волнах. Размозженная голова кровавой кашей с осколками белых костей передвигалась с потоком воды по палубе. Мачта наклонилась на правый борт, почти окуная топовый огонь, а затем перекинулась на левый, и половина судна исчезла под волнами.

Привязанный канатом второй матрос пришел в себя и, будучи вынужден находиться в связке с трупом без головы, ощущал еще горячее тело товарища, который поливал его кровью, когда судно падало на правый борт.

Вода — прозрачная, будто невесомая, чистая и легкая, как облака. Пляжи Парамарибо и белый, словно мука, песок. Черная как смоль и худая, как штормтрап, девочка десяти-двенадцати лет. Его первая любовь и первый опыт с проституткой. Ее мать, пораженная сифилисом и носящая повязку на лице вроде мусульманских барышень, прячущая чернеющую плоть вместо носа. Торговалась за каждый реал, скрывала плоскую грудь ребенка. Первая татуировка с ее именем, удивительно непонятным — Летисия.

Карантин и две недели на рейде под небом Бразилии. Тревожный воздух маслянистых сумерек. Две недели беспробудного пьянства команды, поножовщина и бурый цвет палубы от крови, потрошеной рыбы и беспощадного солнца. Акулы, кишащие за бортом день и ночь, со стеклянными линзами черных, безумных глаз.

Рыбацкий флот, выходивший на промысел в ночь. На фоне яркого Рио качался темный лес мачт. Мелькали черные силуэты матросов, как в театре марионетки, — крошечные тени в веревках. Глухой шум бьющихся о палубу снастей, визг веревок в талях и блоках. Как огромные скатерти, взмывали кверху и реяли по ветру паруса.

Впервые он увидел китобойное судно, стоявшее в порту. С выступающей на носу, как бушприт, гарпунной пушкой. Настоящего джентльмена — капитана с волосами цвета кукурузы, соломенной бородой и бледно-голубыми глазами. Кожаные куртки, штаны и кожаные широкополые шляпы команды. Молчаливые голландцы не ругались и не бранились между собой. Подчинялись дисциплине. Отворачивались и молча уходили с пристани, если им досаждали предложениями что-либо купить.

Большая луна морских просторов сияла на небе, когда Марьяно слушал рассказ голландца в черной, перекосившейся таверне у самой воды, будто бы чудовище размером с два фрегата, пронзенное гарпуном, выпущенным из паровой пушки, может страдать и издавать столь жалостливые и низкие звуки, что волосы встают дыбом, а в кружке с водой пробегает рябь. И еще оно может выпрыгнуть из глубины и всей своей тушей обрушиться — расколов пополам, утопить барк.

Будто кит не ест никакой пищи, кроме темноты и дождя, падающего с неба в черную бездну. Рассказчик все время прибавлял многозначительно, что стоимость ворвани растет с каждым годом.

Белые мазанки с соломенными крышами деревень, лежащих вдоль моря родной Испании. Дороги, обсаженные платанами, стволы которых словно стянуты кожей животного. Наконец родной город — Тарифа. Долгие годы отсутствия. Уже давно помер старый водовоз сеньор Хесус, и не осуществились тщательные планы мести старику.

Погода благоприятствовала, и через четыре дня показался берег. После полудня на горизонте в районе Малаги появилось пятнышко. Словно небольшое облачко на горизонте. Рибас не разглядел его за плечом. Боби черпал воду в трюме с Руфино. Старик Муньёс стягивал тюки, веревки намокли и ослабли. Лодка шла быстро при попутном, свежем ветре на всех парусах.
 
— Канонерка! — заорал Муньёс, будто увидел дьявола, стоя во весь рост с линем в руках.
Было поздно. Опытный капитан канонерки понимал, что такие лодки, как «Alba», не ходят за рыбой к берегам Африки. Поэтому держался так далеко, чтобы его как можно дольше нельзя было заметить. Неизвестно, когда он встал им в кильватер. Убедившись, что фелука с контрабандой идет на Гибралтар, он стал приближаться и появился черным профилем военного корабля Испанского флота, решив идти между материком и «Alba», чтобы в нужный момент отрезать ее от берега и выдавить в море, где она станет его легкой добычей.

Но не так решил Рибас. Разглядев врага в тот же миг, он распознал план капитана. Его глаза загорелись рубиновыми камнями. Руки сжали румпель так, что костяшки пальцев белели на темном, полированном ладонями древке.
— Надо сдаться, а то нам конец, — вдруг запричитал старик Муньёс — ты знаешь, они не пощадят. Пустят на дно. Товар оставят себе. На берегу за бесценок продадут. Не оторваться от них, — быстро, скороговоркой хрипел Муньёс, заглядывая в глаза Рибасу. — Уж лучше бы в открытом море буря разыгралась, — не унимался он и схватил себя двумя руками за голову.

— Муньёс, твоя жизнь не стоит и пары тюков с табаком. Я думаю: сбросить тебя за борт или прирезать, когда мы зайдем за мол в гавани? — спокойно говорил Рибас, будто и впрямь не мог сделать столь простой выбор.
Старик притих, и его мелкие, как икринки, глазки стали неподвижны. Руфино и Боби забрались на наветренный борт немного выше, чем стоило, подальше от шкипера и ждали.

— Сейчас меняем курс на зюйд-зюйд-вест. Ветер нам — крутой бакштаг. Как солнце спрячется за горизонт, спустимся под ветер. Они пойдут бортом к волне, мы пойдем фордевинд. До темноты нас не догнать. Я чувствую, что начнется шторм. Паруса залатаны, крепкие. Что думаешь, Муньёс? — искоса посмотрел Рибас на старика.

— Что толку от парусов, — как-то жалобно начал Муньёс, — сейчас уже с этими машинами и моряк не нужен. Видишь, какой дым валит из его тубы. Жгут черный уголь, как бесы — души в аду. Ты шкипер, и твой план хорош, только ветер и море не советуются ни с одним капитаном. На канонерке до темноты думают настичь нас, — почувствовав, что Рибас может опять рассердиться, продолжил он уже более уверенно. — Что ж, лучше от картечи сдохнуть, чем от твоего каталана. Лучше пусть акулы сожрут, чем источат черви в гробу. Ад у нас на земле, а на том свете не нужно убегать и прятаться, есть и работать...
  — Руфино! На грота-шкот, к повороту! — не дослушав его, приказал Рибас, и старик осекся.

Капитан переложил румпель на борт двумя руками, и «Alba» с трудом стала делать разворот. Боби поднялся во весь рост, чтобы лучше рассмотреть горизонт. Ветер и мешанина бурлящей пены было все, что увидел Боби за бортом перед собой; он пригнулся и сел. В то же мгновенье взрывом прозвучал наполненный парус, и гик, как вырвавшийся из котла пар, пронесся с правого борта на левый, чудом не сорвав с плеч голову юнги. Вслед за тем лодка накренилась и зачерпнула бортом, правда, не потеряв ход и курс. Рибас умел управлять судном.

Шторм разразился во всю силу на закате дня. Волны обрушились откуда-то сверху. Темнота поглотила все. Парус взрывался канонадой артиллерийских снарядов. Небо отвечало сухим треском залпов молний. В тот же миг озарялось лицо Рибаса, и Муньёс видел зловещую улыбку на белом, как у покойника, лице. Ему стало жутко и даже показалось, что из глаз капитана рвутся молнии. Старик приник губами к распятию, висевшему у него на груди, и стал еще крепче молиться святому Антонию о спасении.

Преследовавшая их канонерка исчезла во мгле. «Alba» вылетала стрелой из волны, ныряла одним бортом, подскакивала другим, становилась почти вертикально на корму, так что обнажался черный, блестящий, в бархатистой слизи киль. Море ревело во мраке. Ветер усиливался. Волны уже не перекатывались через палубу — они стали падать на судно всей мощью, прижимая его ко дну, пытались затолкать несчастных глубже под воду. Лодка зарывалась носом, и корма оказывалась высоко над ним.

Следующий водяной вал, казалось, навсегда скрывал «Alba» в пучине. Когда она в очередной раз выныривала из бездны, как чудо Божье, то становилось понятно: чудом управлял опытный капитан. Он не давал команде подняться на палубу, справлялся сам, заставляя остальных лишь вычерпывать воду в трюме. Их глотки были обожжены соленой водой и опухли, горели, как от перца. Страх заставлял их работать тупо, без надежды и мыслей. Буря швыряла лодку, стремясь разнести ее в щепы.

Муньёс поднимался, не выходя на палубу, близоруко отирал стекло компаса под раскачивающейся лампой, сверялся с курсом, уверенно кивал капитану и, как пьяный, спускался в черноту трюма.

Рибас понимал, что преследовавший их корабль, как хищник, не бросит уже свою жертву. «Капитан курсирует ближе к береговой линии, надеясь, что на рассвете непогода кончится и я пойду на прорыв, — разгадывал его замысел Рибас. — Если ветер задохнется, то берег окутает туман. Интересно, знает об этом капитан? Хорошо, если он не из наших мест, откуда-нибудь из Понтеведра».

Наутро шторм, обессилев, стих. Без ураганного ветра высокие волны, плотные и стремительные, будто не желая смириться со своим поражением, все равно неслись, не прекращая реветь. Рассвет, как серая жижа, стал лишь чуть светлей на востоке. Берег еще нельзя было различить, но с той стороны мрак тумана уже становился плотней.

Измученный Муньёс, стоя на носу и чувствуя, как туман сползает в море, подумал: «Наверно, черти помогают этому дьяволу», повернулся и посмотрел на Рибаса. Его лицо — как маска: ни красных глаз, ни усталости, ни напряжения, только бледность кожи, будто у утопленника, и блеск тревожных зрачков.

— Поднять паруса. Идем на Гибралтар, — скомандовал капитан. Муньёс и Руфино бросились к шкотам. Умело и быстро стащили шторм-стаксель, и сразу словно проснулись остальные паруса: радуясь, вдыхали открытой грудью. Все в заплатах, желтоватые и мокрые, они светились белизной постели на свинцовом небе, сбрасывая с себя капли мутной, вонючей влаги.

«Alba» побежала домой, как выбившаяся из сил лошадь, услышавшая знакомое слово. Перегруженная и залитая, она уже не рассекала волны, а подхватывала носом пенный гребень и закидывала на палубу. Боби с красными глазами стоял высоко на баке, держась за ванты, вглядывался в исчезавший горизонт, боясь различить там ходовые огни корабля.
— На траверзе канонерка! — заорал срывающимся детским голосом Боби и стал махать рукой в ту сторону.

Рибас неохотно посмотрел на незаметное, еле различимое темное пятнышко в море. Лениво отвернулся на курс, кивнул юнге в знак одобрения и замер. Муньёс всматривался в море до боли в глазах, но не мог различить ничего в плотной серости. Не понимал, почему так спокоен капитан. Руфино сидя спокойно дремал, оперевшись ногами, будто он находился на другом судне и его жизнь не зависела от судьбы «Alba». Когда его подбрасывало, он, не открывая глаз, хватался рукой за леер и разжимал руку, когда лодка падала на другой борт.

Канонерка неслась во всю силу и мощь своих машин, надеясь догнать обессиленную, светящуюся белой точкой жертву. Рибас представлял себе тот ад, преисподнюю в утробе корабля, которую он познал в детстве. Грохот разверзаемых с чугунным лязгом заслонок, где дико гоготали раскаленные топки, пожирая лопаты угля и отражаясь багровым пламенем на телах кочегаров, голых по пояс, облитых едким, грязным потом. Выскакивающих то и дело наружу, словно утопающие, чтобы сделать глоток живительного воздуха в отравленные, закоксованные ядовитой пылью, черные от смолы легкие.

Рибас был уверен, что кораблю не догнать их, что капитану канонерки не удастся ничего из того, что он замыслил. Он, однако, знал, что, если их все же настигнут, он утопит «Alba» вместе с грузом и командой, будь даже на ней не четверо, а четыре сотни человек. Никому не удастся забрать у него то, что принадлежит ему.

Канонерка отчетливо проступила на оживающем горизонте. «Alba» летела к спасительному туману. Стальной корабль несся наперерез. Его била в борт высокая волна, срывала с курса, гнала к линии тумана, но он вновь вставал на курс. Канонерка неуклонно все приближалась, распуская длинную черную косу дыма из трубы вслед за собой.

Наконец совсем близко Рибас увидел, как из ее трубы вместе с густой копотью стали вырываться искры, озаряясь в черноте дыма сотнями зловещих, алых глаз. Ледяной отблеск ствола, направленный пренебрежительно в суровое небо, игру тусклого света на металле орудия. Рибасу показалось, что он рассмотрел высокомерный подбородок капитана на мостике. Он стоял на широко расставленных ногах, как охотник, загнавший дичь и желающий, чтобы не испортить шкуру, получить трофей без единого выстрела.

Два борта под острым углом неслись друг на друга. Один — легкий, под белыми, как крылья, парусами, гонимый ветром, другой — страшный в своей сосредоточенности, движимый винтом, проникавшим в бесконечно длинный тоннель утробы, вращаясь в черном маслянистом ложе, словно живое чудовище.

Точка пересечения неизбежно приближалась. Капитан улыбался, представляя, как отполированный волнами форштевень разрежет, словно сыр, утлое суденышко, не желающее сдаваться.

Рибас смотрел не отрываясь в борт корабля. Тот так же стремительно ложился то одним лагом, то другим, и гребни волн, рассыпаясь брызгами, разбивались о палубу. Муньёс, закрыв глаза, молился. Боби без страха и даже с любопытством смотрел на происходящее словно со стороны. Руфино вцепился обеими руками в планшир, из его покалеченного глаза текла липкая слеза.

В последний миг Рибас изо всех сил двумя руками вытянул румпель, и «Alba» прошла за кормой канонерки, почти зацепив парусом ее леера. Никто не успел даже прочесть название корабля — настолько все быстро произошло. «Alba» низко перевалилась с борта на борт от кильватерной волны. Спасительный туман был уже близко.

Многотонный корабль по инерции шел вперед. Рибас знал, что только китобойная шхуна может на всем ходу разворачиваться на пятке. Он обернулся и как будто услышал команды самонадеянного офицера: «Стоп, машины», «Полный назад», «Лево руля», «Самый полный вперед». До тумана было рукой подать. Капитан в туман не пойдет. Тяжелый корабль вслепую может наскочить на рифы.

Канонерка развернулась и вновь стала набирать ход. Капитан был уже не столь самонадеян. Ствол пушки двигался, пытаясь уловить цель. Прозвучал глухой звук, похожий на далекий гром. Было понятно, что палят в ярости. Снаряды не долетали, исчезали в волнах, но орудие не переставало стрелять.

Ветер совсем ослаб, когда «Alba» влетела в туман. Его непроницаемая густота приняла контрабандистов, словно сумерки птицу. Но в этот момент канонерка подошла на расстояние поражения. Орудие било в молоко тумана. «Alba» будто пригибалась, падала с волны. Все молчали, боясь проронить хоть слово, выдать себя. Один из выстрелов порвал шрапнелью грот-парус, и он как сдулся. Все залегли на палубу. Следующим попаданием разорвало ахтерштаг, и освободившийся металлический трос полоснул по лицу Рибаса, стоявшего на руле. Кровь хлынула на старую доску палубы. Муньёс перехватил румпель. Руфино подполз, легко перетащил Рибаса в трюм и стал оказывать помощь как мог.
 
Через пару часов «Alba» причалила к берегу, как прогулочная лодка к пляжу. Боби кинулся на берег, и уже к вечеру прибыли лодки. Ночью товар перегрузили. Когда утром стали осматривать судно, в трюме обнаружили следы дырок от картечи. Через них ярко светили лучи солнца в темноте, упираясь в противоположный борт.
— Как огненные копья Архистратига Михаила, — произнес Муньёс, поеживаясь и представляя, что было бы с ним, черпай он воду у этого борта. Он перекрестился, поцеловал распятие на груди и, посмотрев на Рибаса, сказал:
— Хорошо теперь будет полиции разыскивать тебя — шрам не даст ошибиться или донести на тебя.

Дон Рибас стал заниматься контрабандой на всем побережье Испании. Перевозил ткани, алкоголь, оружие, опий, фальшивые деньги. Его пытались арестовать. Объявили вознаграждение. Он исчез. Кто-то видел его в Африке, кто-то на Кубе. Появился он опять внезапно, когда его уже стали забывать власти. Остыл и поселился в Тарифе раз и навсегда.


III

Для Сезарии рыбный рынок был домом. Она, так же как рыбаки в деревне, вставала рано, еще до рассвета. Успевала на повозку дона Алонсо, запряженную ослом, которая на своих больших деревянных колесах подскакивала на каждом ухабе и плясала, вылетая из колеи, как лодка пляшет на волнах. Если был улов, то она еще забрасывала широкие плетеные корзины с рыбой на тростниковое дно повозки, забрызганное грязью, которая застыла еще весной.

Старик кряхтел и покашливал, поджимал дряблые губы, похожие на дождевых червей. В утренних сумерках его голова в шляпе, торчащая из унылой фигуры, была словно глиняный горшок с двумя ручками, прикрытый широкой крышкой.

Еще лучи тусклой зари не касались мрачной колокольни и черепичных крыш города, когда они добирались до здания рынка. Там, в полумраке у закрытых ворот, уже стояли телеги с овощами. Голосов еще не было слышно — переговаривались тихо, без возбуждения.

Она останавливалась, здоровалась с пекарями, приходившими на рынок раньше торговцев рыбой. Перекидывалась с ними новостями. Ей нравились эти красивые парни с черными густыми бровями в мучной пыли, с закатанными до локтей рукавами. С мягкими ладонями и розовыми, здоровыми, блестящими, словно патока, ногтями.

Санчес складывал в холщовые мешки горячие булочки, и тонкий аромат хлеба поднимался над тяжелыми запахами, словно утренние лучи солнца — над болотными испарениями рынка.
 
Начинали подходить торговки и рыбачки с корзинами и мешками, ранцами и тележками. Подкатывали из разных районов и провинций телеги, запряженные ослами и быками, лошадьми и волами. Гул нарастал, было еще зябко от ночной сырости. Тесно подпирали друг друга. Жаркое, вонючее дыхание воловьих и лошадиных морд слипалось с возбужденным дыханием людей и привезенной рыбы. Воздух наполнялся горячим запахом навоза. Солнце медлило, ожидая вместе со всеми, когда сторожа откроют ворота рынка.

Между темными рядами медленно шел глухонемой Маас с глазами умной собаки. Как все глухонемые, он был догадлив и сметлив. За ним — серый, как мышь, осел. Старое животное с коротким ухом, прикрыв глаза, мирно тянуло за собой ореховую бочку с водой. Из ее раздутого брюха, как из дуршлага, вода тонкими, иссякающими струями бежала на утоптанную, цвета жженого сахара землю, сбивая пыль.

Осел вдруг странно встряхивал головой, словно поперхнувшись, тянул шершавую морду к земле, будто хотел напиться, и струи из бочки вновь оживали, становились упругими, дотягивались до настилов прилавка.

Наконец открывались тяжелые стальные ворота. Завывали, вскрикивали от боли, от раздираемых, не успевших затянуться за ночь ржавых ран в чугунных петлях.

Все кидались занимать места. Продавать рыбу могла любая торговка , если у нее было свое место на рынке, а за него приходилось бороться каждый Божий день — и все они, как солнцем, были наполнены духом борьбы и грубого соперничества. Каждое торговое место, как зловонный колодец, источало миазмы прелого и затхлого воздуха рыбного рынка.

С моря начинали прибывать лодки с уловом. Сезария торговалась с рыбаками — они не соглашались, предлагали, назначали новую цену, опять торговались. Она брала любую рыбу по сходной цене, не брезговала и мелкой. У каждой был свой покупатель. «Хорошо себя чувствуют рыбачки. Их мужья привозят рыбу прямо на рынок и подают женам к мосткам. Они торгуют собственным, свежим добром. Их дети носят обувь. Да… Надо строить лодку», — глубоко вздыхая, сожалела Сезария, что ее Сальваторе, добрый и бестолковый, не может наловить рыбы. Как же она мечтала стоять вот так в своей лодке у рыночного причала!.. Чтобы обнаженные по пояс рыбаки подхватывали корзины с рыбой и передавали в крепкие руки грузчиков. Давать указания торговкам, по какой цене продавать ее рыбу. Помыкать закупщиками и перекупщиками мелкой рыбы.

От возбуждения ее ноздри раздувались, и на лице появлялись две черные дырочки. Она повторяла в сердцах, качая головой: «Сальваторе, Сальваторе…»

Рынок для нее был так же наполнен жизнью, как море для рыбака — течениями, ветрами и приметами. Она знала: где бурная и мутная вода, там больше покупателей и продать можно хоть трехдневный, вонючий товар, но зато и полицейские там смотрят, не спускают. В тех водах об опасности предупреждают знаками, отрывками фраз, посвистом, а затем под фартуки и бесчисленные юбки, складки прячутся облегченные гири.

В тихих бухтах лучше торговать тем, у кого постоянные клиенты и кому не нужен шум, крики и суета. Там даже зловонья меньше. На прилавках красиво сложены серебристые сардины и ставриды головками к покупателю, плотная, как металлическая заготовка, скумбрия, розовые, как цветки камелии, красноперки, трепещущие в серых платьицах нежные креветки, распятые на колотом льду лангусты.

Управляющие ресторанами и богатыми домами, уважаемые кабальеро — вот какие покупатели в тихих бухтах. Им требуется свежая, той же ночью выловленная рыба, отобранная и обмытая, с глазами светлыми и ясными, как у учителя гимназии.

Сезария раскладывала рыбу на мраморный стол, политый водой, покрытый слоями шпажника и можжевеловых веток. Забиралась, как архиепископ на кафедру, на высокий деревянный помост, садилась на колченогий табурет, и прилавок с рыбой оказывался у нее чуть ли не между ног. В этом положении она чувствовала свое превосходство над другими и сидела, словно удовлетворенный фимиамом идол. Величественно размахивала можжевеловой веткой над товаром, сгоняя рои зеленых жирных мух. Потревоженные, они гудели, заглушая скрежет лезвия о точильный камень.

Лусита сплевывала на нож и, как заправский живодер, продолжала неторопливо водить по зернистому камню тонким, источенным и изогнутым, как кошачья спина, лезвием, медленно поднимая глаза на шнырявших оборванцев.

Напротив торговки вываливали из корзин на прилавки хека, анчоуса, мойву и треску, словно пираты — серебро из сундуков. Хватали воздух, широко раскрывая рты, дебоширы-бычки. На других столах крутились, корежились, изворачивались, задыхаясь, осьминоги.

Плоская и тонкая камбала прилипала к мраморной столешнице и застывала. Отодрать ее можно было, только просунув нож. Дрожали, издыхая, скользкие скаты, похожие на половые тряпки. Бланжевый палтус, бившийся в последних конвульсиях, измученно выкатил глаз на лбу, как циклоп.

Рядом крупная рыба, пролежавшая во льду ночь, а то и более, уже источала смердящий запах, который еще невозможно было уловить в зловонии рынка. Нарезанная, как свинина, ломтями, поливаемая ежесекундно морской водой, она своим цветом напоминала румянец на бледном лице чахоточного больного. Следующий прилавок больше напоминал операционный стол ветеринара-пьяницы, там каждый лоток источал гниль и заразу.

Наконец рынок оживал, приходил в движение. Многолетняя дружба и родство, вековые связи обрывались в тот же миг, как только появлялись первые покупатели. Теперь они, сноха и невестка, золовка и кума, враждебно глядели друг на друга, если одна переманивала у другой покупателя.

Лусита кротко приглашала к себе покупателя, который стал сомневаться, рассматривал, тыча пальцем и заглядывая в жабры кефали, что лежала на прилавке у Пилариты. Но той не хотелось его отпускать. Она чувствовала, что сейчас сломит его и продаст ему окуня. Но он подошел к Лусите, и она без особых усилий и уговоров взвесила ему кефали — не лучше и не хуже, чем у Пилариты.

— Ты, подлая тварь! Воровка! Тебе что, не хватает покупателей?! Чтоб твои дети остались сиротами! Таких, как ты, не хоронят на кладбище, таких сбрасывают в море на корм акулам — потому что вас земля не принимает! — начинала заводиться Пилар.

Сила, уверенность и самодовольство проглядывали в каждом ее жесте, в каждом слове, в каждом движении. Сидя на стуле, как в кресле, она твердо упиралась руками в широко расставленные ляжки. Круглые черные глаза становились выпуклыми, будто ярость изнутри выдавливала их наружу. Вены набухали и проступали, оттягивая тонкую кожу шеи. Она выглядела старше своих лет, словно постаревшая от внезапного удара судьбы, хотя ей исполнилось только тридцать два года.

— Если бы я была воровкой, меня крестили бы с именем Пилар, — повернув изящно головку к сопернице, ответила Лусита. Ее лицо с раскосыми глазами, похожее на лисью морду, было задиристым и дерзким. Весила она раза в четыре меньше, чем Пилар.

Такой замысловатый и острый ответ привел в восторг весь рыбный ряд. Послышались даже робкие аплодисменты. Спектакль начинался. Завсегдатаи рынка собирались вокруг в предвкушении удовольствия, потирали руки. Торговки овощами, бросившие свои ряды, хохоча и переговариваясь, бегом бежали к месту событий, чтоб ничего не пропустить.

Полицейский, почувствовав неладное, стал пробираться к центру событий, раздвигая толпу. Но увидев, чт; происходит, как человек многоопытный, благоразумно ретировался, не сделав последних нескольких шагов.

Поток оскорблений нарастал и, как горная река, выходил из берегов, подтопляя сдержанность и приличия. В какой-то момент, когда публика еще ожидала развития словесных баталий, не успели все и глазом моргнуть, как Лусита перескочила через прилавок и накинулась на Пилар, сбросив весь ее товар на землю. Соперниц различали по цвету юбок, задравшихся им на головы.

Они катались в пыли, рычали и стонали, визжали, как кошки. Наконец Сезария кинулась разнимать их. Всем было ясно, что победила тощая Лусита. В кулаках у каждой торчали клочья волос.

Все были довольны. Расходились, не спеша смакуя увиденное. Кто-то стал звать на помощь полицейского, не найдя бумажник во внутреннем кармане, у кого-то пропали часы с цепочкой, и он голосил в унисон.

Но настоящий спектакль начинался тогда, когда на рыбный рынок сходились проснувшиеся к полудню легкомысленные отдыхающие в Тарифе.

Женщины перекрикивали друг друга на разные голоса, терзая неподготовленный слух. Стучали мискам и кружками по лоханям, привлекая внимание клиентов. К каждому человеку, женщине или мужчине, был свой подход. К одним обращались как к родственнику, к другим — покровительственно и авторитетно. К иным — ласковыми фразами в материнском тоне. Словно мед и масло текли из уст велеречивых торговок.

Долорес вся зардела, ее черные глаза застенчиво опустились, кончики выцветших ресниц прикрылись, как полевые цветы на закате, пальцы робко разглаживали фартук, весь в ржавых полосах и пятнах рыбьей крови, когда неопытный покупатель задал вопрос о названии рыбы и свежести товара.

Протягивая грязные руки в чешуе и слизи, как роженица к младенцу, подманивала она к прилавку бедолагу в хлопковом костюме и соломенной шляпе. Ласково стала объяснять ему, как надо выбирать рыбу, куда заглядывать и где нюхать. Но когда молодой человек заявил, что ее рыба почти вся воняет, Долорес стало ясно, что он не купит у нее ничего, — вот тут-то все и изменилось.

Ее рот стал как отхожее место. Слова потекли нечистотами и зловонием. Весь ряд, напряженно ожидавший развязки, наконец-то дождался ее и взорвался наглым, неистощимым хохотом. Во время этих отрепетированных десятилетиями спектаклей и издевательств над покупателями они все становились одной командой, циничной и бессовестной.

Сеньора Росалия, безобразно толстая, закидывала голову в безумном хохоте. Обнажала верхний ряд гнилых зубов. Огромная грудь ее тряслась, а висящий подбородок раскачивался в стороны, как у индюка. Глаза исчезли в плотной складке между щекой и бровями. Тщательно разжеванный орех белой смесью стекал на подборок, пронзенный редкими и жесткими, как проволока, волосками.

Растрепанные волосы, словно растормошенный клубок гадюк, торчали в разные стороны. Она хлопала себя по бедрам, нагибаясь грудью к коленям, и ляжки ее тряслись, передавая волны на икры ног.

Покупатели и покупательницы ускоряли шаг, затем оборачивались и почти убегали, чтоб избавиться от безумного смеха. Это был спектакль с традициями, с пошлыми монологами. Тут же источенными, ржавыми ножами торговцы вспарывали нежные брюхи рыб и смрадные потроха бросали под ноги на землю, рядом с настилом.

В другом конце рыбных рядов, где торговали пресноводной рыбой, было еще грязней. Смрад стоял настолько плотный, что можно было нарезать его кусками. Мешки, давно потерявшие рисунок грубого сукна, ставшие гладкими, словно от болотной тины, перемещались, подскакивали под прилавками, дергались, бились.

Женщины — худые, жилистые, как рабочая скотина, с изможденными лицами, с блеском лихорадки в глазах и кожей земляного оттенка — хватали и вытряхивали их содержимое на прилавок. Из мешка, как из живой утробы, сыпалась кишащая масса угрей. Они задирали слепые, острые змеиные головы, сворачивались в липкие кольца, сжимали друг друга черными лентами, выдавливая слизь из плотно свитых между собой тел. Резко выпрямлялись, разбрызгивая рыбьими хвостами в разные стороны собственный сок.

Рядом лежали в несколько слоев, внахлест уже дохлые, в цинковом блеске лещи и лини. Плоские лужицы бурой рыбьей крови застыли под ними, у самого края. Покупатели здесь были самые бедные и вороватые, крикливые и скандальные. За этими рядами рынок заканчивался.

Пестрые куры рылись в гнилых отбросах. Когтями рвали застывшие в утоптанной земле рыбьи потроха. Слепой калека, весь в лохмотьях, в дырявой камышовой шляпе, сидя прямо на земле, пел о своей нищете и просил милостыню неизвестно у кого. На него не обращали внимания, и его песня казалась нескончаемой.
;
* * *

Стихали ветры. Реже беспокоили рыбаков бури. Океан становился теплей. Его воды были мутными после долгих штормов. Волны задирали пушистые рыжие головки, догоняя друг друга. Низкие, упругие, они приходили в беспрерывное движение, как бескрайние пшеничные поля.

Сальваторе шел левым галсом, когда вдалеке появились дельфины. Они быстро неслись, изредка всплывая для вдоха. Сердце Сальваторе забилось, глаза внимательно следили за еще неясными приметами.

— Да! Это они! — шептал он, не отрывая глаз от блестящих пирамид почти черных плавников, появляющихся и исчезающих на поверхности.
Они быстро нагоняли лодку, и, когда Сальваторе уже засомневался, его ли это друзья, стали совсем близко. Сомнения исчезли. Вся стая окружила лодку. Сальваторе зарифил парус. Среди множества улыбок, обилия звуков — казалось все перебивают друг друга, — таких родных скрипов и свистов он не мог найти Дельфинью. В какой-то момент в этой какофонии Сальваторе вдруг расслышал знакомое чириканье, щелканье кастаньет. Наконец он узнал ее.

— Дельфинья! — крикнул он и стал перелезать через борт в прохладную воду, держась одной рукой за конец веревки. Она сделала несколько кругов, выпрыгивала и ныряла, все трепетала и щелкала языком. Мордочкой аккуратно касалась тела Сальваторе, опять срывалась, исчезая в мутной воде, затем вновь появлялась и наконец, просунув крепкий нос ему под мышку, будто затаилась, притихла.

— Узнал тебя по глазам. Ты изменилась. Какая ты стала огромная! — Сальваторе водил рукой по лоснящемуся телу, ощупывая его и замечая несколько затянувшихся шрамов на спинном плавнике. Ее грудная клетка стала шире, в ней появилась уверенность и мощь.

— Дельфинья! Улыбка у тебя та же. Белые зубки — как жемчужины. Я скучал по тебе, — шептал Сальваторе. — Я расставался с тобой как с ребенком, которого люблю, а встречаю как женщину, которую долго не видел.

Она в ответ делала вдох и выдох — «бых-хоб, бых-хуб» — и прикрывала глаза от удовольствия. Впервые Сальваторе так ясно разглядел ее глаза. В уголке, в самом краешке он увидел голубой цвет, а сам зрачок был зеленовато-серого цвета. Это привело его в восторг.

— А я думал, ты кареглазая, как все девицы в наших краях! — он громко засмеялся. Дельфинья вздрогнула, смутилась, плеснула хвостом и мгновенно исчезла под водой.

Стая стала намного больше. Появились малыши. Вожак скользил близко, выдерживая дистанцию, — наблюдал. Сальваторе стало прохладно, но он все смотрел, любовался его стройным телом обтекаемой формы, твердыми, как киль, плавниками. Он протянул руку, пытаясь приманить его. Тот фыркал, косил глазом, но не приближался.

Другие дельфины с любопытством приближались, но коснуться себя не давали. Один самый любопытный малыш подплыл к Сальваторе. Большая самка — нянька — внимательно ходила вокруг него, отсекая от рыбака. Но малыш юркнул под воду и оказался у самой лодки, бесстрашно вплотную приблизился и коснулся мордочкой плеча Сальваторе, будто пробовал его на вкус.

Сальваторе погладил его. «Bolita», — с нежностью произнес он. Малыш заглянул ему в глаза, замер, а затем внезапно нырнул и исчез. Сальваторе забрался в лодку, обтерся сухой мешковиной, определил ветер. Парус звонко хлопнул в ладоши за его спиной, расправил плечи, надул щеки, и невесомая «Mar;a» устремилась на северо-запад, оставляя далеко по правому борту линию земли, словно декоративный темный кант на взбитой подушке облаков.

Серый самец почти без усилий вылетал из воды: с каждым броском все сильней, все выше. Пролетал так далеко, что обычно сдержанный Сальваторе восторгался. Он выпрыгивал и замирал. Настолько долго висел над волнами, что начинало казаться, будто море необычно быстро летит под ним, удивленно закидывая головы волн. Его полет был похож на игру буревестника с волной. Казалось, что он вот-вот взмоет вверх, начнет метаться по небу, коснется облаков — задумчивых небесных пилигримов на горизонте — плавником спины.

Сальваторе не заметил, как дошли до места. «Так и про хлеб насущный забудешь. Жаль, нельзя питаться счастьем, радостью и красотой. Вот я был бы сыт. И детей, и Сезарию, и всю деревню кормил бы. И были бы все счастливы. Никто бы не ловил впрок и Богом не пугали бы в церкви. Проснулся, вышел в море, вдохнул полной грудью и… Какое бы было счастье на земле. Помог, потрудился для ближнего — вот и есть не хочется несколько дней. Живи и здравствуй. Наслаждайся морем, небом, землей. Повздорил, обидел кого — живи впроголодь. Все бы изменилось. Плохого человека узнавали бы по худобе и болезням. Да…» — думал он, вставая в дрейф.

Самая большая сеть побежала по деревянному слипу в воду, стуча поплавками. Дельфины, услышав барабанный бой, изменились, притихли. Свист почти исчез, потрескивания выходили задумчивей и тише. Вся стая в какой-то сосредоточенности направилась к горизонту. Сальваторе смотрел на них и понимал: надо ждать, скоро они пригонят косяк.

Все повторилось, когда солнце уже прошло полдень. Появились черные паруса — плавники дельфинов. Стая гнала перед собой косяк сардины: красивые спины синевато-зеленого цвета, бока и брюшки серебристо-белые, жабры с золотистым отливом, а темные полоски, как лучи, расходились от нижнего и заднего края маленького тела. Вода перед ними бурлила, оставляя на поверхности причудливые формы кипящего металла.

Косяк врезался в сеть, последние попытались изменить направление и уйти. Тут же дельфины, будто специально дали им прорваться, набрасывались на них. Пир продолжался, пока все не насытились. Сальваторе восхищался красотой, отвагой и одновременно мудростью и смелостью серого вожака. «Раз он против своей природы ходил среди рифов и приближался к скалам, значит, стая всегда будет сыта и в безопасности», — думал, разглядывая вожака, Сальваторе.

Сеть была тяжелой, и Сальваторе нелегко было затащить ее в корму. Лодка опустилась ниже ватерлинии. «Не меньше трехсот арроб, а то и больше», — оценил он улов. Когда Сальваторе взял курс домой, «Mar;a» не хотела слушаться, все зарывалась носом, заваливалась на борт. Дельфины исчезли, проводив лодку до мыса.

У причала было мало людей. Рыбаки еще не вернулись. Чайки низко кружили над водой бухты. Их отражения пробегали огромной рыбьей тенью по воде. Сухо застонал деревянный помост. Сезария уже натаскала корзин. Сальваторе больше не пытался понять, как она узнает о его приходе с уловом.

— Давай, Сальваторе! Не спи, неси корзины. Что ты и впрямь как неживой! — распоряжалась Сезария. Она ловко вставляла корзины одну в другую, опрокидывала их, как истуканы, на мостки. Сальваторе поднимал невесомые пирамиды, складывал на палубе. Сезария запрыгнула в лодку, и она даже не качнулась. Направились на рынок.

Рыночная пристань даже к вечеру была еще полна разноцветных, прижатых друг к другу бортов и качалась пестрым настилом. Не было видно воды. Сальваторе следил за рукой Сезарии. Она стояла на носу и правила к единственному проходу, к светлой протоке. Делала обидные, хлесткие замечания зазевавшимся лодочникам. Сальваторе весь сжимался, отворачивался — ему было стыдно и казалось, что она только и делает, что походя обижает людей.

— Рамон! Что ты смотришь на меня? Я не дева Мария Монтсеррат. Давай! Всю рыбу выгружай в ледник, — распоряжалась она, уже перемахнув на причал. Рамон, как всегда, улыбался в черную бороду, словно прятался в ней.

На пристани появился, хромая, дон Рибас с тростью. Сальваторе смотрел из лодки. Его начищенные сапоги блестели даже в конце дня, казались снизу сверкающей черной колесницей. Сезария подскочила к нему. Стала любезно расспрашивать о его здоровье. Рамон посмотрел на Сальваторе, улыбнулся и подхватил корзину с рыбой на спину, потащив ее в холодный подвал.

Дон Рибас, в свою очередь, поинтересовался у Сезарии, как поживают Хуан и Хосе. Обменявшись с ней любезностями, дон Рибас легко спрыгнул с причала на нос ближайшей лодки и ловко пошел, словно по листьям кувшинок в пруду, по стоявшим лагом рыбацким лодкам. Они, будто задремавшие, вскакивали, задирали носы, как тюлени, и выглядывали друг из-за друга, пытаясь разглядеть рыбака, потревожившего их покой в конце дня. Перешагнув на палубу к Сальваторе, он поздоровался.

— Хороший улов, Сальваторе! — смотря ему прямо в глаза, похвалил дон Рибас. — Сезария такая молодец у тебя. Здоровая, красивая! Дети в нее.
— Спасибо, дон Рибас, на добром слове, — подбирая мокрые концы сетей, сваленных на корме, отвечал Сальваторе, не поднимая головы.
— Сальваторе! Вон какие у тебя старые сети. Еще от отца остались?
— Одна от отца. Вот эта, — и поднял ее вверх двумя руками, как женщины, когда полоскают белье. Полотно сети с бледными водорослями повисло на уровне груди, отделив дона Рибаса от рыбака.
— Отчего не попросишь, Сальваторе? Я могу ссудить тебе на новые. Больше будет улов, — дон Рибас предлагал, будто изучая рыбака.
— Дон Рибас! — после молчания ответил Сальваторе, взглянув ему в лицо. — Вы знаете, что даже у капитанов больших шхун маленькие уловы. Что мне проку от новой сети, если рыбы нет? Только долги. Мне-то грех жаловаться. Океан меня кормит. Не оставит голодным, — пытаясь закончить разговор, Сальваторе полез в трюм, выставив зад наружу.

Когда он снова выглянул, на корме вместо дона Рибаса уже стояла Сезария.
— Ты бы был поприветливее с уважаемым кабальеро, — заговорила она строго.
— Сезария! Я видел, как он бьет дельфинов с борта, словно охотник глупую дичь. А дельфин — это душа рыбака. Только у человека, потерявшего совесть, поднимется рука на это создание. Дельфин — словно женщина. Рожает в муках дитя. Повивальная бабка в стае откусывает пуповину. Другая тетка подталкивает младенца вверх, чтобы он сделал первый вдох, а вдохнув, он бросается к матери, ищет сосок. Все равно как наш Хосе или Хуан.

— Эх, Сальваторе! В каком мире ты живешь? «Душа рыбака»... Всем надо семью кормить. Сальваторе, Сальваторе… Эх! Да, ладно! Люблю тебя такого, — закончила Сезария, покачав головой. — Я сейчас к весам схожу и вернусь. Жди.

«Конечно, каждому надо кормить детей, семью. Но, убивая дельфинов, не отбираешь ли у собственной души? У души своих детей? Разве дети не почувствуют, что у отца стало меньше любви? Разве его глаза не станут холодней? Дети станут как моллюски. Отец подойдет к ним, а они возьмут и закроются. Он будет желать их достать, а они ни в какую. А ведь дельфины все лодки знают. Каждого рыбака. Старый Салазар говорит: „Нет в наших краях дельфинов. Все ушли к берегам Африки“. Это потому, что дельфины знают Салазара. Попадется ему случайно дельфин — он не отпустит его. Отомстит за испорченную сеть. Так живет сейчас, словно фитиль догорает. Где его дети? Он и сам не знает. Ходит в море по краешку, как по доске, чтоб не унесло. Разве разбогател он от своих поступков? Нет. А какая часть души с дельфином погибла? Большая, меньшая? Вот и обходит его стороной рыба».
— Давай домой, Сальваторе, — привела в себя задумавшегося мужа Сезария.
;
* * *

Дела стали налаживаться. Сальваторе трижды в неделю приходил к причалу рынка с большим уловом. К Сезарии уже стали обращаться «донья». Наконец ее мечты начинали сбываться.

А Сальваторе почему-то становилось неудобно, что у него всегда был полный трюм. Он смотрел в глаза рыбаков, словно извинялся: «Так вышло, столько рыбы зашло в мои сети. Я не виноват. Океан меня выбрал».
— Сальваторе, не морскому ли дьяволу ты продал душу за рыбу? Раз от разу все больше и больше твой улов, — кокетничала с мужем Сезария. У нее все чаще появлялась улыбка на лице, белые зубы светились жемчугом, глаза блестели живым светом.

Однажды Сальваторе рассказал Сезарии, что в его сети косяки рыбы загоняют дельфины. Но она посмотрела на него, пожала плечами и сказала только: «Пусть так».

В этот год было особенно жарко. Никто не припомнит подобного лета. Над головой, будто застыл неподвижно, плавился диск солнца. Он делал людей безумными, стерег их снаружи у темного, прохладного порога дома. Настигал в дороге. Этот горячий свет изменил все. Даже цвет песка, даже синеву океана менял зной. Только тонкие, прозрачные, словно газовые платочки, облака редко висели под куполом опалового высокого небосвода.

Сальваторе приходилось все время чинить сети. Помогали мальчишки. Растянутые на берегу сети становились похожими на застывшие волны, подпертые в самых высоких местах палками. Пепе жара была нипочем. Он гонял чаек, размахивая руками. Чайки нехотя взлетали в последний момент, хрипло вскрикивали, задыхаясь, и снова садились неподалеку на мокрый песок, не закрывая розовых клювов и не опуская своих кривых крыльев. Видно было, что их не пугал ребенок — их утомляло движение. Волны едва плескались, облизывая мокрым языком шершавый песок отмели.

— Папа, а сколько рыбы убежало из дырок? — спрашивал Пепе, просовывая голову и руки, словно ныряя, в отверстия рваной сети.
— Ее счастье. Нам и так гляди, сколько рыбы достается. Вот, мама вам даже обувь заказала в городе. Еще пойдете учиться. Куда нам больше? Пусть убегает, Пепе, — отвечал отец, поправляя гардаман на ладони и подтягивая свободной рукой край парусины.

— А когда мы будем новую, большую лодку строить? — все не унимался Пепе. Он расколол высохшую лепешку навоза и метал невесомые, выцветшие кусочки в ленивых чаек.
— Большая лодка — много хлопот. Надо нанимать рыбака, а то и не одного — в одиночку мне не справиться, да к тому же арендовать большие сети, — честно отвечал отец. — Нито, не стягивай, пусть останутся несколько дырок. Иначе еще больше раздерет, — просил он старшего сына.

От песка, как от печи, поднимался жар, и даже влага с океана не давала отдохновения. Нито подходил к глиняному кувшину с отколотыми ручками, красноватому, как кирпич, и пил из него подолгу теплую воду. Смотрел на Пепе, как взрослые смотрят на ребенка — снисходительно и внимательно. Молча отходил по горячей земле к другому концу сети и продолжал накидывать петли, показывая всем своим видом, что песок не обжигает его ноги.

Наконец день закончился. Огромный алый диск опускался в океан, словно в горнило, выдавливая волны, будто густой, раскаленный металл. Медлительные, скованные закатом, они колыхали жар солнца, оставляли пурпурное отражение на влаге песка.

Сезария вернулась, когда воздух только начал остывать. Неугомонная, уставшая и счастливая, она суетилась у стола. Дети заснули под навесом. Было тихо. Только цикады наполняли воздух звуками, как звезды — угольно-черный небосвод.

— Сальваторе, — начала Сезария, — завтра пойду к дону Рибасу просить взаймы. Большая лодка — большой улов. Ты сам знаешь, — она оглянулась, — если он нам ссудит, построим большую лодку, наймем рыбаков — будет нам доход приносить. Станем судовладельцами. Выучим грамоте детей, — уже тихо, мечтательно-нежно произносила она последние слова.

«Значит, чем-то придется заплатить за эту большую лодку», — подумал Сальваторе. Он не знал чем, только чувствовал, что платить придется самым дорогим, что у него есть.

Сидя на плетеном стуле, он глядел на сальную свечу на столе. То почти погаснет, то набухнет почкой бледно-желтого пламени, то выпустит черную, плоскую ленточку копоти и ярко вспыхнет оранжевым листиком. Потом вновь все повторяется.

Он перевел взгляд на темную стену, куда скудный свет почти не доходил, и стал смотреть в черноту распахнутых ставень. Виноград обвивал квадрат окна, и его усики, как языки змей, свешивались, заглядывали в окно, чуть покачиваясь от легкого дуновенья, защищая жилье рыбака.

Сальваторе молчал, думал и не видел, как высоко над крышей, у него над головой в горячих потоках от земли появился серп молодой луны, тонкой ниточкой улыбаясь морю. Он видел лишь его призрачные отблески далеко-далеко на неподвижной воде, словно луч, пробивающийся из пропасти.

Запахи моря проникали в открытые ставни, наполняли сухой воздух дома. Потрескивали рассохшиеся балки.
— Пепе, Нито, давайте спать. Сальваторе, давай, пора, — она пыталась заставить детей помыть ноги и лица. Они хныкали и отказывались мыться.
;
* * *

Дон Рибас ссудил Сезарии денег на новую лодку. Только дал ей не наличными, а просто списал с артели их долг. Плотники принялись за дело сразу, как она внесла задаток. Обещали через три месяца, к концу октября, спустить лодку на воду. Все были должны дону Рибасу.

Сальваторе пришел с уловом к причалу рынка поздно. Сезария, чтоб он не мешал, послала его проверить, как идут дела с постройкой новой лодки, и осталась командовать. После полудня рыбу в корзинах сгружали уже в ледники.

С неохотой шел он по узким, петляющим улочкам к навесам артели на другой стороне Тарифы. Город был пуст. Он онемел, задохнулся в этой невыносимой жаре. Небо раскаленным железом нависло над крышами. Исчезли даже праздно шатающиеся дачники. Изредка в раскаленном воздухе слышались неясные крики птиц, больше похожие на скрип понтона.

Где-то громыхала телега по булыжнику мостовой. Из закрытых ставень белого двухэтажного дома доносился густой запах кофе. Пригибаясь под пыльными, низкими кронами старых олив со скрученными ревматизмом графитовыми стволами, он медленно спускался вниз. Ржавые, тяжелые листья высокого платана гулко стукались, будто падая с самого неба. Заканчивались богатые дома с невысокими кирпичными заборами.

Белые мазанки чередовались с садиками, в которых росли деревья лимона и смоковниц. На дощатом мостике, перекинутом через небольшой канал, он посмотрел на женщин внизу. Они, припав на колени, стирали в грязной, загнившей, почти горячей воде. Вздрагивая, проворно двигая задами, дышали над илом, полным смертельных испарений. Отсюда начиналась та часть города, где живет одна беднота. Здесь даже жара была иная — как в прачечной, невыносимая и липкая.

Еще ниже по пыльной улице, словно литографическая картинка, начинала появляться другая жизнь. Земля будто выдавливала из себя такую жизнь, хотела избавиться от этой опухоли на своем теле. Темно-серые лачуги лепились друг на друга, как ядовитые грибы на гниющем стволе. Здесь начиналась нищета, которая ужасает даже бедняков. Вдовы рыбаков и моряков были обречены влачить жалкое существование, вымаливать копейку или еду до конца своих дней.

В этой части города не было мостов. Были перекинутые с одного края на другой надломленные, продавленные в ил балки, что выбрасывает море на сушу, обсосав их, ни на что уже не годные. Издавали редкие звуки лягушки. Худые дети, похожие на цыган и негров, ставшие от солнца черными, как маслины, бегали неутомимо по грязному ручью. Вода в нем текла тонкой лентой цвета купороса.

Дети гонялись за такими же тощими, как они сами, собаками. Голый мальчик неуверенно стоял на четвереньках в базальтовой тине, утопив в ней ладошки и колени, и тащил к себе за лапу визжащего, надрывающегося от боли пегого щенка.

На пороге перекосившейся лачуги безудержно рыдала женщина, расцарапывая себе виски и щеки грязными ногтями, призывала Бога. Ее лицо стало похоже на страшную маску, глаза блуждали в черных провалах. Она обезумела от постигшего ее горя. Хватала подол грязной, обтрепанной верхней юбки и накрывала себе голову, будто шел проливной дождь и она хотела скрыться от него.

Видно, не до краев еще наполнилась ее чаша скорбью, когда вдруг снизу отчетливо донеслась мелодия томного вальса с белого парохода, идущего по атласной поверхности залива. Музыка то приближалась, то удалялась и затихала в густом зное. Крики и вопли несчастной становились громче, она захлебывалась, когда над синей водой вновь разливался нежный мотив.

Из соседней лачуги вышла женщина с подвязанными бурыми волосами, заостренными чертами лица и каким-то нездоровым блеском глаз. Она прижимала тонкой, костяной рукой чумазого младенца, отпуская его и мгновенно подхватывая в последний миг, когда, казалось, он сорвется на землю. Ребенок, словно щенок, сосал длинную плоскую грудь, набив полный рот черным соском, чтобы хоть как-то удержаться.
— Лаура! Что ты воешь, горе накликаешь? Эх... Покоя от тебя нет, — она повернулась и пропала, как животное, исчезнувшее в темноте норы.

Тут же, в мертвой воде небольшой лужи, отливавшей оловом, по самое брюхо провалившись в грязь, стоял мул. Пережевывал жвачку и безразлично смотрел на мир. Прикрывая от блаженства большие глупые глаза с длинными ресницами, не издавая ни единого звука, шевелил розовыми на солнце хрящами подвижных ушей.

Небо казалось беловатым. Высоко, в глубине застыли, как клочья пены, невесомые облака. Песчаный берег был весь заставлен вытянутыми из воды лодками и лодчонками, перевернутыми брюхом в небо и брошенными так.

Навесы плотников и сараи конопатчиков теснились на песке рядом с хижинами. Одна лодка, почти готовая, стояла на стропилах у воды, и ей занимались конопатчики. Возле них в чанах кипела смола и была страшна каким-то зловещим бульканьем. Вокруг на берегу был угрожающе раскидан разный портовый хлам.

Сальваторе сел поодаль в тени акации и наблюдал за работой Мартинеса. «Что его расспрашивать, отвлекать от работы. Таких ротозеев немало, наверно, каждый день», — думал он.

Мартинес был крепкий, с короткими ногами, весь покрытый густой каштановой растительностью, с плотной курчавой бородой. Увидев Сальваторе, он поднял голову. Его голубые глаза смотрели открыто и ясно. Казалось, что они не принадлежат ему. Кто-то перепутал, природа ошиблась — настолько они не подходили к его внешности. Он провел пятерней вверх по бороде, вскинул приветственно другую руку с рубанком, поздоровавшись с Сальваторе, и подозвал его.

На его груди, голове, руках, бороде висели и прятались янтарные завитушки струганного дерева. Похожие на золотых бабочек, они будто нашли защиту и дом в его волосах по всему телу. Он жевал черный табак и время от времени сплевывал на песок. Бурая мокрота скатывалась по песку, обрастала и становилась песочным шариком. Вокруг него этих шариков было как ракушек на берегу. Надо было смотреть под ноги, чтоб не наступить.

— Здравствуй, Сальваторе! Что ходишь? Так быстрей не получится. Как ни торопи, а у всякого овоща свой срок. Хоть спать не ложись, а томат на ветке за ночь красным не станет, — объяснял Мартинес.
— Здравствуй, Мартинес! Я и не тороплю тебя. Прости. Понимаю. Да вот Сезария все спешит. Я-то думаю, что ни к чему мне такая большая лодка. Вот и скорбит душа моя, — поделился Сальваторе.
— Ты уж делай, что она тебе велит. Ведь с женщиной глупо спорить. Только безумец может.

Мартинес отложил рубанок, стряхнул с груди и рук стружку, будто выпускал крохотных птиц на волю — они разлетались в разные стороны. Сел на песок в тени навеса, повернувшись к морю, и гулко постучал ладонью рядом с собой, приглашая присесть и Сальваторе.

— Сальваторе! Я уже без малого лет сорок делаю лодки. Отец дал мне в руки инструмент — я был вон как тот мальчишка, — обучал ремеслу, не давал лодырничать. Было ведь как? Если Бог дал ремесло, корми семью. Не оставляй немощного. Благодари Бога и будешь благополучен. Будет твой дом, как полная чаша. Так и поступали. Ведь так и было испокон веков. Рыбаки, капитаны, крестьяне. Веками мы не изменяли Богу. Ну а если что не так — мы ведь люди, — шли, каялись, сами прощали и Он нас прощал. Так и думали жить: бояться Бога, растить в строгости и любви детей. А ведь посмотри, Сальваторе, все, кто честно трудятся и собственными руками зарабатывают на хлеб, скоро останутся не у дел.

Мартинес покачал головой и замолчал. Достал из жестяной банки похожий на черный мякиш хлеба табак, затолкал его за щеку, пожевал, как вол, двигая медленно челюстями, сплюнул и продолжил:
— Ведь что выходит, Сальваторе? Мой труд не нужен. Железные, мертвые корабли делают на мануфактурах. Покрасили их белым цветом — и они стали как красивые гробы. Души нет — железо. А внутри чернота и копоть котлов. Кипящее, зловонное масло — кровь в жилах машин. Говорят: вон пароход — и его название. А про ту шхуну, лодку, фелуку скажут, что сделал ее такой-то и такой-то, сын такого-то, внук того-то. Я ведь чувствую жизнь в дубовой мачте. Стараюсь не причинить вреда волокну, подгоняя стеньгу. Выбираю обшивку лодки с одного дерева, ствола, из одной рощи, с одного склона. Даже брус планшира подбираю к древесине фальшборта. Люди стали винтами, осями, шестеренками на страшных, как ад, заводах. Нет Мартинеса, нет Сальваторе, нет Хесуса — есть только рабочий без имени, без души, холодный, как тот металл, что он делает своими горячими руками.

Живой Бог становится опять металлом, идолом? Всем распоряжается человек, а где воля Бога, который заключил со мной завет? Когда я болею, или жена моя болеет, или дети умирают, я понимаю, что не в силах понять. Пути Господни неисповедимы. Но когда я исповедаю пути Его, выходит, что мы ему не нужны. У него другой избранный народ — богатые, мильёнщики? И церкви строит, и падре под его дудку поет. А мы — умирай. Но ты, я — все честные люди — пойдем в рабы этих чертовых машин. Кому нужен труд рыбака. Сальваторе? Один пароход сетью столько рыбы собирает, что всей вашей деревне не наловить за год. Вот куда «ушла вся рыба». Что жаловаться? Не изменить реку жизни. У нее свое русло. Да простит меня Всевышний. Вон сколько лодок брошенных на берегу, на отмели, в рифах, на дне. Не от хорошей жизни честные рыбаки бросили своих кормилиц и подались в порты и на фабрики. Твоя лодка последняя. Больше нет у меня заказов. Пойду плотником в порт. Кормить семью надо. Где мой Бог? Иди, Сальваторе. Управимся в срок. Мачта будет прямая и гладкая, без единой трещины. Нос будет острый, как лезвие ножа, что у тебя на боку. Передай привет Сезарии, — закончил разговор Мартинес и выплюнул на золотой песок перед собой бурую жижу.

Сальваторе возвращался на закате уже по другой дороге, огибая город. Порт не был виден за холмом, но были видны портовые краны. Они двигались острыми углами. Жили какой-то удивительной, замедленной жизнью, как все гиганты.

Необычно длинной мордой передавали друг другу, поднимали и опускали пирамиды тюков и короба, напоминая задумчивых, неуклюжих, ни на кого не похожих животных. Хотя в них было что-то величественное: и от жирафов — их высота, и от слонов — их сила. Они не склонялись под тяжестью грузов, таких невыносимо тяжелых. Не раболепствовали перед крошечными наездниками-крановщиками, что управляли ими из коробочки, висящей на их теле.

Они всегда трудились молча и обреченно, от зари и до заката. А ночью, как по волшебству, засыпали неподвижно, замирали, выдохнувшись, даже не склонив голову к воде, как делают многие животные. Их шеи исчезали во мраке ночи, и они переговаривались во мгле, издавая странные, тугие звуки напряженного металла.

Им был неведом ужас и страх. Но и они трепетали перед шквалистым ветром. «Только океан не знает страха. Наверно, потому, что он воспроизводит в самом себе и ветер, и все живое — столько, сколько необходимо и сколько он сам пожелает», — думал Сальваторе.

Вмиг настала темнота, будто набросили аксамитовую ткань на купол неба. С берега послышалось пение. «Это моряки и грузчики поют», — догадался Сальваторе, увидев вокруг костра людей. Он не мог разобрать доносившихся снизу слов, но ясно слышал мотив и хорошо знал текст песни. Густой баритон тянул и рассказывал, как тяжела жизнь моряка и как трудно возвращаться на землю, когда тебя никто не ждет.

За пакгаузами в сухом доке еще шла работа. В темноте лесов в остов судна били тяжелыми деревянными молотками плотники, будто стальные шары падали беспорядочно с высоты на доски настила. Были слышны громкие крики: «Ви;ра! Ма;йна! Харэ;!», докеры светили чадящими фонарями. Внезапно, как по команде, стук прекращался, и тогда в полной тишине отчетливо и трогательно баритон выводил нескончаемую песню в ритме морского прибоя.

Сальваторе поднимался медленно вверх, оставляя крики и пение за спиной. Все эти звуки тонули в торжественном покое ночного воздуха. Уставший и изможденный, он шел по темным улочкам города. Будто продирался он сквозь завесу запахов — раскаленного камня, сладких акаций, дурманящих цветов рододендрона, журчащей где-то в саду за забором воды, сухой травы и мелкой, как пудра, пыли.

Ему показалось, что он задел макушкой звездный небосвод, остановившись у обрыва. Впереди открылось огромное пространство бесконечного черного океана, а под ногами город подбирался на мягких лапах, как хищный зверь из темноты, к самой воде — напиться соленого океана, сверкая желтыми глазами газовых рожков и электрических фонарей приморского бульвара.

Жирный, горячий воздух ударил напором в грудь и лицо, поднимаясь снизу. Он был настолько густой и влажный, что невозможно было глубоко вдохнуть. Казалось, его можно набирать горстями и глотать.

Из кабака на краю улицы вразвалку выходила компания. В синей форме, в белых шапочках набекрень, словно борясь с сильным ветром. Сальваторе узнал в полутьме моряков. Только матросы, вернувшиеся из долгого плаванья, ходят неуверенным шагом, широко расставляя ноги, — как по палубе. Он замер в темноте, чтоб его не заметили. Они пошли вниз, не обратив внимания на рыбака, громко переговариваясь.

Все чаще стали появляться парочки, компании. Жители и отдыхающие покидали душные, раскаленные дома. Послышался запах газа. Соломенным светом горели фонари во мгле, освещая вывески заведений.

Пройдя через город, дорога стала круто спускаться к морю, ведя за собой Сальваторе. Набегающие в тишине волны катали гальку по берегу, камешки глухо стукались друг об друга. Запах рынка становился отчетливей.

Деревянный причал был пуст. В темноте на мостках тускло горел забытый отчалившим рыбаком фонарь. Он горел одиноко, как лампадка на кладбище. В самом конце пирса в желтом кругу света за грубо сколоченным прямоугольным столом сидели рыбачки, подперев головы ладошками.

— Нельзя обмануть жену рыбака, — сказала Пиларита. — Разве не заметит женщина, что губы его стали не солеными, а сладкими, что от волос не пахнет морем, а глаза — как у сельди?

— Послушайте, — почти шепотом начала Анна-Мария, но ее голос в ночной тишине был слышен далеко, — прихожу я рано утром к молу и вижу, что волна прибила к берегу тело моего Альвареса. Рыбаки, голые по пояс, смурные, тощие, подхватили его и положили молча в сети, понесли домой. Дома я стала снимать с него куртку, так же как когда он спал, а из-под мышки у него выскочил краб и — нырь — исчез в постели под белой подушкой.

— Анна-Мария, Господь с тобой, что это ты говоришь? Штормов-то больше двух месяцев не было. Солнце палит, как в аду. Альвареса твоего я видела недавно. Живой, здоровый, — уже подходя, узнал голос Сезарии Сальваторе.

— Рыб;чки, этот сон третью ночь подряд вижу. Места себе не найду. К болезни никак, — грустно закончила она. — А если Альварес заболеет? Господи, что будет с нами? — не унималась Анна-Мария.
— Заболеет — вылечат. Вон какие доктора в Тарифе. Любой недуг излечивают, — как-то очень уверенно сказала Сезария.
— Зачем Господу было трудиться, насылая на нас болезни, если человеку удавалось бы лечить их? — грубо заявила Пиларита и встала, прислушиваясь, глядя в темноту.

Сальваторе поднялся на пирс и, скрипя досками под ногами, подошел к столу. Из порта донеся демонический вопль сирены. Женщины посмотрели на него, как на привидение.
— Напугал ты нас, Сальваторе. Пойдем домой, — Сезария попрощалась со всеми и запрыгнула в лодку.
;
* * *

Волны не торопясь стремились к берегу. Они приносили на своих гибких спинах серебро зари и прохладу утра, в движении расплескивая все на землю.

Горизонт медленно заалел. Розоватые волны словно целовались друг с другом; коснувшись пенных губ, таяли в поцелуе, исчезая навсегда перед отмелью. Сальваторе любил это раннее время. Он сидел на песке и размышлял. И утро, и море будто окунулись в безмолвие.

Из сумерек появилась шхуна с обвисшими парусами, остановленная штилем. Паруса висели безвольно, словно опущенные руки. Будто бы лодка утратила смысл жизни, потеряла самое дорогое — ветер, словно женщина — любимое, единственное дитя.

Он все смотрел не отрываясь, как солнце становилось большим, оранжевым, зловещим. Запахло водорослями, влажной доской и резедою. С началом постройки новой лодки у Сальваторе было неспокойно на душе, тревожно.

«Сегодня будет очень жарко. Жарче, чем всю прошлую неделю. Рыба не поднимется из глубины, пока не взойдет луна», — думал Сальваторе. Он будто оправдывал себя этой причиной, чтоб не выходить в море. Больше всего он боялся признаться себе, что беспокоит его не улов и сети, а то, что он может не встретить Дельфинью.

У него сразу засосало под ложечкой и в коленях появилась незнакомая дрожь. Он увидел базальтовое лицо дона Рибаса, сверкающий на солнце металл винтовки, темные треугольники плавников… Утренний бриз потянул с моря, и он пришел в себя. Шхуна исчезла, и он спросил себя: «Была ли она или мне почудилось?»

Белый столб маяка засветился перламутром, а огромные валуны в его основании стали блестящими и черными. Сальваторе стало немного спокойнее, и он почувствовал себя уверенней. «Пойду к рифам, подниму сеть, а то Сезария будет сердиться», — подумал он и направился в гавань к лодке.

Утренний бриз стих, и «Mar;a» под полным парусом еле шла, ровно держа мачту, как девушка спину. За ней почти не оставалась следа на воде. Водоросли словно сцепились в хоровод, окружили лодку, останавливая ее грациозное движение. Разорвав плотный зеленый венец, «Mar;a» устремилась к зеркалу открытого моря.

В эту жару вода нагрелась до предела. Водоросли поднимались к поверхности, создавая плотное одеяло зелено-черного цвета. Круглые острова из них были разбросаны до самого горизонта и казались бездонными колодцами на ровной бирюзовой поверхности, еще не источая страшную вонь гниения.

Лодка вышла в открытое море, и Сальваторе увидел на горизонте только безжизненный блеск пароходов, идущих неизвестно куда и неизвестно зачем. Несущих в своем чреве людей и черное сердце на самом дне, которое хлюпает в густом машинном масле, дрожа и вибрируя железным телом. Он искал на бескрайней равнине моря хоть одну рыбацкую лодку, единственную мачту и парус — маятник времени, раскачивающийся на волнах, отсекающий прошлое от наступающего, неизбежного будущего.

В такие часы его сердце начинало биться чаще, тревожнее и нарушало душевный ритм. Он глубоко вздыхал, не найдя рыбака, и повторял: «Ну и ну», опускал голову и перебирал мокрые, тяжелые сети. Спрашивал себя и сам же отвечал: «Разве не выгибает море спину от боли, когда тяжелый металл парохода с распухшим животом, как утопленник, выдавливает мягкую и нежную плоть воды? Что остается за его жирным металлическим брюхом, когда он проходит свой путь? Только глубокий шрам от железного винта на нежной, бархатной поверхности моря. А над ним висит тяжелое облако, и чернота беззвучно падает на вскрытое тело океана, до того израненное, что рыба всплывает замертво, не вынося шума винтов. Ведь море, как женщина, терпит и принимает все, много отдает и мало берет. А вот парус — легок и невесом. Море знает все рыбацкие лодки. Ветер помнит каждый изгиб паруса и заплатки на нем. Засвистит, похлопает — поговорит с рыбаком. Рыбацкие лодки будто штопают рваные раны моря. Стяжками, галсами снимают боль, сшивают то, что разорвало железное чудовище».

Вдруг — Сальваторе и не заметил — появились дельфины и окружили лодку. Он встал на нос и осмотрелся вокруг, бросил якорь. Было тихо и пусто, только марево от раскаленного солнца колыхало горизонт. Недалеко были видны рифы у входа в лагуну, с густыми, косматыми бородами водорослей.

Стая разыгралась. Видно было, что они сыты. Дельфины выпрыгивали — кто выше, и молодняк плескался у самой кормы. Очень громко трещали, свистели. Чайки смотрели, вращая холеными головами, не веря в дружбу человека и дельфина.

Малыш Bolita касался деревянного планшира мордочкой и тянулся грудными плавниками, становясь похожим на глупого щенка, который лапами чуть не переворачивает пустую корзину, пытаясь заглянуть в нее. Няньки беспокойно поглядывали на него, готовые в любой момент прийти на помощь.

Взрослая самка подошла играючи к Сальваторе, коснулась телом его вытянутой руки, и в тот же миг появилась Дельфинья. Она резко оттерла ее от лодки, зло ткнула носом в серый бок, и они обе исчезла в прозрачной воде. Серый вожак замер неподалеку, вглядываясь в глаза Сальваторе. Он пытался угадать, различить звуки, понять поведение рыбака.

Сальваторе увидел только, как тени пронеслись за бортом, а через миг она опять появилась, улыбаясь ему и смотря прямо в глаза с какой-то кокетливостью, будто ничего не произошло.

В Дельфинье было все человеческое. Когда она выпрыгивала, падала на бок, разбивая воду, смотрела затем в глаза, резко исчезала под водой, — все это делала она, как женщина. Сальваторе даже казалось, что вода расступается прежде, чем Дельфинья входит в воду.

Дельфинья полностью доверилась ему и знала, что человек не обманет друга. Она поверила его крепким рукам, тихому голосу еще тогда, тревожной, страшной ночью. Узнавала его настроение по касанию рук, по улыбке, спрятанной в щетине. Она хватала конец шкота за кормой и могла изменить курс лодки, заигрывала. Она уже понимала, как шевелятся тонкие губы и появляются звуки. Она могла определить по синим глазам, чего он желает, еще до того, как он произнесет слово.

Дельфинья очень любила, когда Сальваторе выбирался из лодки в воду. Она давала ему свой твердый плавник. Он был горячим и упругим. Она понимала, почему Сальваторе отпускал ее, когда она увозила его на своей спине далеко от лодки. Поэтому она ходила вокруг, счастливая и радостная оттого, что он так долго держится за нее. Знала, что еще некоторое время он будет с ней, а потом заберется в лодку и будет только гладить ее и разговаривать. Она улыбалась ему в ответ, и он был счастлив. Была счастлива и она.

Еще, бывало, Дельфинья танцевала с ним, словно опытная партнерша, вела его, подталкивала. Она без страха проплывала с ним в лагуну, где он ее спас. Сальваторе даже угощал ее хлебом, смоченным вином.

Наконец Сальваторе поднял сеть — рыбы было немного — и направил лодку к рыночному причалу. Дельфины резвились перед самым носом, самые ловкие хвостами подбрасывали высоко над собой медуз и водоросли.
;
* * *

Едва борт стукнул в причал и Сальваторе бросил швартовый конец косматому Рамону, как подошел дон Рибас.
— Небольшой улов, Сальваторе, — без интереса сказал он.
— Море не оставит голодным, — ответил Сальваторе, не глядя на дона Рибаса.

Короткие волны шлепали по ярко-зеленым водорослям, наросшим на причал, как дети в ладоши. Стайки мальков покачивались в прозрачной воде, замерев в неподвижности. Чайка пролетела низко, разглядывая сети в корме. Что-то кричали торговки в дальнем конце пирса, успокаивая друг друга.

У Сальваторе засосало под ложечкой. Дон Рибас стоял неподвижно, опираясь на свою черную трость, и наблюдал, как в море небольшая шлюпка, груженная рыбой, отошла от рыболовной шхуны.

Рамон спрыгнул на нос, прошел к рулю и стал молча управляться с корзинами и снастями.
— Сальваторе, пойдем к Мигеле, пропустим по стакану вина. Уже полдень, — предложил дон Рибас. Не дожидаясь ответа, направился в таверну.
 
Сальваторе обошел по мосткам, поднялся на пирс. Он шел медленно за доном Рибасом, не догоняя его, и казалось, что высокое, бесцветное, раскаленное небо придавило его к земле. Он ссутулился и еле передвигал босые ноги, не перешагивая горячие, грязные лужи.

Они сели под навесом между двумя старыми высокими пальмами, словно между ног верблюда, лицом к морю. Дальше, за таверной, тянулись ряды старых лодок с черным нутром и новых, свежевыкрашенных, с высокими бортами. Эти длинные ряды были похожи на город с улицами и переулками, копья тоненьких мачт тянулись в небо.

Кругом валялись просмоленные обрывки канатов, ржавые звенья якорных цепей, расколотые бочки и кольца. Растянутые тентом обрывки парусины, под которыми возились какие-то голые люди с красными, медными телами. Они варили еду в котелках, ходили по жгучему песку, не ощущая боли.

Кто-то чинил короткие, как веер, сети, подставляя плоскую спину беспощадному солнцу. На растянутых линях сушилась ветхая одежда этих бедолаг. Лодки сновали в заливе. Устало перекрикивались вернувшиеся рыбаки, разбирая мешки у берега. Сильно пахло гниющими водорослями и испорченной рыбой.

Мигеле подбежал к столу, протер его еще раз мокрой тряпкой, поинтересовался делами Сальваторе. Белые и твердые пятна от помета чаек въелись в строганую серую доску.
— Белого вина, дон Рибас? — спросил он и, не дожидаясь ответа, заторопился за кувшином и стаканами.

Над линией горизонта тянулась полоса черного дыма. Это в фарватере шли пароходы с широкими трубами из Черного моря через Гибралтар в Атлантику. Осевшие до ватерлинии, груженные рожью, обильно уродившейся в тот год в России, стремились они до начала штормов достичь берегов Америки.

— Я не люблю пароходы. Они оскорбляют святость и чистоту моря. Клубы черного дыма, что валят из их труб, как из преисподней, несут смерть рыбе и рыбакам. Нет больше рыбаков! Океан принадлежит кочегарам, — неожиданно начал говорить дон Рибас. Его увечная нога была вытянута вперед, в сторону белых пароходов, а на трость он опирался сухой кистью, похожей на петушиную лапу.

Перед ними, как нищенка, появилась плешивая собака на согнутых, трясущихся ногах, измученная и тощая. Она трудно дышала и смотрела — почему-то на Сальваторе — глазами неизлечимо больного человека. Дон Рибас наблюдал за ней, но она ни разу не взглянула ему в глаза. Потом он перевел взгляд на Сальваторе и стал наблюдать за ним. Подошел Мигеле с вином и хотел прогнать собаку.

— Не надо, Мигеле. Покорми ее, — попросил Сальваторе.
Мигеле посмотрел на дона Рибаса, пожал плечами, взглянул на псину, позвал ее за собой. Собака, будто ожидая худшего, еще глубже спрятала хвост между ног и, почти касаясь брюхом земли, осторожно поползла за хозяином таверны.

— Да, море всех прокормит, — заговорил дон Рибас, — всем даст хлеба, только одним он достанется черный и твердый ценой пота и крови, а другие умеют схватить его побольше, побелее и повкуснее, если у них хватит духа пойти на риск.

Сальваторе показалось, что он увидел какой-то желтый, яркий свет в глазах дона Рибаса.

— Многие рыбаки продали свои лодки и нанялись кто грузчиками в доки Тарифы и Кадиса, кто матросами на огромные атлантические суда. Их дети, как рабы, за гроши таскают чемоданы и поклажу бездельников в белых костюмах. Ты ведь знаешь, какие сейчас наступили времена. Ни рыбы, ни работы… Детей жалко, Сальваторе, детей жалко, — повторил он медленно и тихо, а затем продолжил, потирая с сухим шорохом ладони друг об друга: — У меня заказ на этот сезон на двести пятьдесят голов дельфинов. Рыбаки говорят, что ты можешь приманить стаю. За те семьдесят-восемьдесят голов, если ты их загонишь в сеть, я спишу с твоей семьи пятнадцать процентов из того, что ссудил вам на лодку. Это немало, Сальваторе.

Сальваторе слушал дона Рибаса, и ему казалось, что где-то далеко в утесах волна бьется об острые скалы и не может вырваться, найти выход на бесконечный простор. В один миг светлое вино в его глиняном стакане стало океаном.

Он увидел себя в старой лодке, маленькой точкой на бесконечной глади. Ему вдруг стало жалко всех вокруг и очень страшно. Страшно за дельфинов, за мир, за синее небо над головой, за черную, ледяную глубину под днищем лодки, за чайку, падающую в воду и разбивающую гладь, как камень стекло, за невыносимо горячий песок под ногами, за ракушки, которыми набит рундук Нито и которыми он так дорожит, за этого плешивого пса, за Мигеле, за пальмы и рыбаков. Сальваторе вздрогнул, оглянулся растерянно, кивнул головой неизвестно кому, посмотрел еще раз в стакан, как будто уронил что-то на дно. Вино стало желтым, как полынь.

— У рыбака тяжелая жизнь, — начал говорить, как будто сам с собой, Сальваторе, не отрываясь глядя в стакан. — Он может, наверно, пойти и на предательство из-за хорошего улова. Но бить дельфинов… Нет, рыбак на это не способен. Убить дельфина — это ведь как проклятье.

Сальваторе замолчал. Молчал и дон Рибас, глядя в море.
— Дон Рибас, неужели душа стоит так дешево — всего пятнадцать процентов от трех тысяч дуро, что вы ссудили Сезарии? — почти прошептал Сальваторе, не поднимая головы.

— Сальваторе, это та же рыба, что тунец и анчоус. Я выбью всю стаю. А вам много лет платить по счетам. Смотри, Сальваторе, станешь, как та птица, о которой в пословице говорится: «Дал ей Бог крылья, а вот ног не дал». Подумай, как жить твоей семье? — говорил дон Рибас, безразлично глядя на неподвижную, как лист железа, воду залива.

Сальваторе медленно встал, пошел по ступенькам. Под ногой скрипнула сухая доска террасы, и он остановился, держась за перила. «Что же растет в душе у дона Рибаса? Волчцы и репейник!» — спросил Сальваторе и ответил сам себе, выходя из таверны.

«Нет, ему не обвести серого вожака, не поймать стаю, как глупую ставриду в сети. Уж лучше я теперь останусь без рыбы, буду выходить ночью и возвращаться в полдень, чтобы не выследили они меня. Откуда ему знать, когда я ухожу в море? Куда я пойду ставить сети — на восток, в Атлантику, или на запад, в Альборан?» — подумал Сальваторе, и на душе у него стало спокойно и легко.

— Мигеле! — обратился дон Рибас к хозяину, когда Сальваторе исчез. — Пошли кого-нибудь на рынок за сеньорой Сезарией, скажи, что дон Рибас хочет поговорить с ней. Если, конечно, она не занята. Ясно?
— Сию минуту, дон Рибас. Я все понял, — и Мигеле поспешил на кухню, часто перебирая ногами.

Сальваторе захотелось сесть в свою старую лодку «Mar;a», взять детей и Сезарию, уйти на приливе за рифы в лагуну вместе с дельфинами — и там остаться жить. Отгородиться от людей океаном, спрятавшись от всего мира.

Сальваторе пошел на пирс к лодке. Ему не хотелось видеть Сезарию, отвечать на ее расспросы о разговоре с доном Рибасом, и он пошел в обход.

На том же месте, в конце рынка, среди рыночного мусора и бесцветных кошек неподвижно сидел слепой калека и тянул свою бесконечную песню. Сальваторе смотрел на этого безногого нищего, и ему казалось, что он зарыт в землю и находился здесь всегда, не смея сойти с места.
;
* * *

Сальваторе всю неделю рыбачил в Альборане и не ходил к рифам Чертовы зубы. Он скучал, беспокоился и все думал о Дельфинье, о малыше Bolita и обо всей стае, но боялся отправиться к ним.

Сальваторе поставил сеть. Солнце раскалило палубу так, что нельзя было прикоснуться даже к планширу. Лодка еле двигалась, как лист кувшинки в пруду. Он задремал под навесом у румпеля и увидел сон, будто дон Рибас вышел ночью в море на его старой «Mar;a» и, обманув серого вожака, подобрался к стае. Вскинул винтовку с длинным, ледяным стволом и… Сальваторе вскочил и огляделся. Вокруг была подрагивающая линия горизонта. Он потянулся за кувшином с водой. Его руки были ледяными, как ствол винтовки в его сне, они дрожали. Он пил воду, делая большие глотки, боясь вспоминать увиденное.

«Сегодня ночью пойду к Чертовым зубам — может, увижу дельфинов», — подумал Сальваторе, захлебываясь водой. Она текла ему на грудь, и он чувствовал, как сильно нагрелась влага. «Сейчас вернусь домой, — решил Сальваторе, — а как зайдет солнце, выйду в море. Никто меня не заметит».

Тревога в груди не унималась. На берегу он подготовил большую сеть и, сложив ее в корму, стал ждать ночи.

Наконец день закончился. Море кипело на западе от падающего раскаленного солнца. Казалось, что светило хочет найти в воде океана прохладу. Но наступившая внезапно темнота, как разлившаяся из котла смола, не принесла избавления. Духота стояла и после заката.

Поднималась большая, полная луна. Океан, словно состарившийся любовник, вздыхал глубоко, всей грудью поднимаясь над еще розовеющей тонкой ниточкой горизонта. Замирал, будто услышав движение луны. Затем медленно выдыхал, понимая, что никогда не сможет коснуться ее. И горизонт взмывал над небом.

Желтый свет маяка в слабом движении раскаленного воздуха казался жирным. Но Сальваторе не замечал этого. Он внимательно рассматривал луну и небо. «Не к добру это. Не к добру. Родился мистраль в Африке», — шептал он, правя лодку на выход из гавани. Парус ночной птицей уносил Сальваторе на восток. Лодка с трудом рассекала густую, застывшую поверхность черной воды.

Сальваторе не заметил, как вслед за ним, не зажигая ходового огня, тенью, словно контрабандист, вышла небольшая фелука, которой правил Рамон, и направилась в другую сторону, на запад, к порту Тарифы.

В гавани рыбацкой деревни стояла тишина. Молчали даже собаки, изнуренные жарой, только цикады наполняли воздух звуками, и звезды перемигивались с фонарями шхун, заснувшими до утра. Луна освещала океан так ярко, что Сальваторе различал дремавших на воде чаек.

Он всматривался в серебро разлитого луной света, искал знакомые треугольники плавников. Начался отлив, и Сальваторе решил поставить сеть. «Может, они услышать бой барабана и появятся? — подумал он. — Если они далеко, то я пойду в лагуну, переночую там. Правда, пока не начнется прилив, мне из лагуны не выйти. В открытом море ночевать опасно. Когда взойдет солнце, начнется прилив, тогда выйду и поставлю еще сеть. А там и они приплывут».

Сеть валилась в темноту за бортом, как в пропасть, и казалась нескончаемой. Чернота будто поглощала ее, отрыгивая дробью поплавков о деревянный слип. Стая так и не появилась, а Сальваторе до боли в глазах все смотрел и смотрел в темноту, и неясный свет выманивал из мрака то шхуну по курсу, то кита за бортом, то женщину, взывающую о помощи.

«Надо поторопиться, а то закончится отлив, не успею войти в лагуну», — рассчитывал Сальваторе, все выше поднимая парус. «Мало ли куда ушла стая, — успокаивал он себя, боясь думать о том, что дон Рибас мог выследить их. — Они проходят большие расстояния. Может, они сейчас у берегов Португалии. Кто знает их пути?» Из темноты зловещими, черными контурами показались рифы Чертовы зубы.

Вдруг перед самым носом Сальваторе из воды вылетела Дельфинья. Он вздрогнул от неожиданности. Повернувшись несколько раз в воздухе, сверкая серебром влажного тела, она исчезла без единого звука и вновь вынырнула, вращаясь. У Сальваторе вырвалось: «Дельфинья…» — и он бросился к парусу, чуть не срывая его на палубу. Лодка встала в дрейф. Сальваторе выглядывал за борт, а Дельфинья, увидев его, ныряла и появлялась с другого борта. Ей понравилась эта игра, и рыбак счастливо улыбался, перекидываясь с борта на борт и выкрикивая: «Дельфинья!» — будто ища спрятавшегося под столом ребенка.

Он аккуратно спустился за борт. Вода была горячей и мягкой. Дельфинья подставила ему плавник, и они медленно поплыли вокруг лодки. Отплывая в темноту, Сальваторе видел топовый огонь на мачте своей лодки. Он доверял Дельфинье, на душе его было легко. Закинув голову вверх, он увидел, что на небе нет места: оно все светилось и сверкало — звезды заполнили небосвод. Звезды Млечного Пути казались поясом цыганки, охватившим воображаемую талию небосвода.

Сальваторе отпустил Дельфинью и забрался на корму. Вся стая подошла к лодке. Дельфины покрякивали и посвистывали. Серый вожак серьезно смотрел на Сальваторе, наполовину поднимаясь из воды. Они ждали, когда начнется их любимая игра — найти косяк рыбы и загнать его точно в сети.

Сальваторе видел, как без огней, еле различимой тенью шла шхуна на полном ходу. Она была далеко и уходила на север. Когда шхуна сделала маневр и стала обходить скалы, он уже не различал ее. Он не мог видеть и слышать, как вторая шхуна с низкими бортами подошла тихо и встала на якорь, скрываясь за скалами.

Сальваторе стал искать вход в лагуну. Дельфины отстали от лодки, боясь подходить к рифам. Только Дельфинья следовала за лодкой на некотором расстоянии. Сальваторе нашел вход и стал манить ее за собой, но она не могла решиться. В конце концов она остановилась и стала как-то жалобно посвистывать, провожая его. Он звал ее, но она не пошла. «Видно, испугалась отлива, — подумал он. — Это природа».

Сальваторе знал, что серый самец со всей стаей будет ждать его до рассвета. Они никуда не уйдут — как всегда, дождутся, когда Сальваторе бросит сеть и она застучит твердыми поплавками в корпус лодки, как костяшками пальцев в дверь.

Лодка уже стала чиркать килем, но Сальваторе не суетился — ему был знаком здесь каждый камень, и он знал глубину прохода. Войдя в лагуну, он бросил якорь и устроился в носу на ночлег.

Перед ним открылась пленительная красота океана до самого горизонта. Огромная луна опустилась к самой воде, едва не касаясь поверхности. Словно отвернувшись в другую сторону, ее золотая коса дорожкой протянулась до лагуны. Идеальные линии спинных плавников появлялись и исчезали, двигаясь в лунном свете. Не предчувствуя никакой опасности, дельфины играли и ждали рассвета. Камни рифов заиграли отблесками своих безжалостных «зубов».

Сальваторе стал прислушиваться. Ему показалось, будто в ночной темноте заревел зверь. «Сейчас полный штиль, — размышлял Сальваторе, — вода ревет в скалах, когда высокая волна на отливе». Но шум усилился, и Сальваторе узнал в нем ход поршня, звук винта и шипение кипящего масла, рвущегося под давлением через узкие отверстия.

Он вскочил на ноги и стал поднимать якорь. Оторвал его от дна. Взял весла и направил лодку к выходу. Но отлив закончился, а прилив еще не начался. Сальваторе понял, что ему не выбраться. Это ловушка. Он бросил якорь у самых камней, рискуя разбить лодку, если ее стянет и бросит на рифы.

Прямо перед ним две шхуны с низкими бортами шли навстречу друг другу, замыкая полукруг. Высоко над кормой крутились барабаны, высыпая за собой сеть. Разойдясь, обе шхуны стали стягивать сети. Дельфины оказались прижатыми к рифам в полукольце. Они выглядывали из воды, доверчиво поднимая головы, не понимали, что надо этим людям от них. Когда наконец двойной ряд сети сомкнулся и у них не оставалось ни единого шанса на побег, на горизонте стали робко появляться первые, еще розовые лучи солнца. По бортам шхун высыпали с десяток человек с ружьями, гарпунами, баграми, крючьями и кошками.

Из трубы шхуны вдруг повалил густой черный дым. На носу стоял дон Рибас с винтовкой. Судно стало маневрировать, все плотней сжимая дельфинов. Шапка смога неподвижно повисла над ним, будто пуповина не могла разорваться. Грянули выстрелы, потом еще и еще. Пули забулькали, оставляя красные перья пены, разрывая в клочья шелковые спины дельфинов и еще розовую поверхность воды. Дюжина животных всплыла замертво бархатными белыми животами к небу. Несколько раненых дельфинов пытались перевернуться, неуклюже били плавниками, застывали в судорогах, издавая невыразимые звуки страдания, горя, боли и отчаяния.

Мокрая палуба обагрилась кровью, ручейками стекающей в шпигаты, окрашивая гнилой серый корпус судна в нежный красновато-розовый цвет. Команда умело принялась за дело. Одни, глухими ударами протыкая еще бьющиеся в агонии тела дельфинов, ухватывали и затаскивали их, беспомощных, на борт. Другие, с обнаженными окровавленными руками, словно убийцы, в черных фартуках по щиколотки, усердно работали ножами, сдирали шкуры, вырезали языки у еще живых, рвавшихся изо всех сил обратно в воду красивых животных. Палуба стала скользкой от их крови и внутренностей. Бородатые живодеры падали, вставали, снова падали и хохотали от осознания столь удачной охоты.
 
Алый рассвет полыхнул на базальтовых скалах. Раненый серый вожак выпрыгнул из воды, обагрив волны кровью. Он разглядел Сальваторе, стоящего в лодке, и бросился к нему. Почти перелетев через первую сеть, он зацепился за один из крюков размером с кулак, висевших, как гирлянды, на краю второй сети, и распорол себе брюхо. Крик вожака разорвал тугое полотно утреннего неба. Морская вода закипела, как красная грязь. Желто-зеленые водоросли обвисли на поплавках, вздрагивая, и это делало картину еще более зловещей.

Дельфинья выпрыгивала, словно пыталась призвать Сальваторе на помощь или хотя бы в свидетели, но пуля попала ей в бок, и с фонтаном изумрудных брызг в воздух взлетели алые вспышки крови.

Малыш Bolita вынырнул из бурой жижи у края сети. Мать аккуратно подталкивала его, но она ослабела настолько, что не могла поднять голову над водой и камнем пошла на дно.

Раненая Дельфинья вновь показалась у края сети. Около ее испуганного глаза, мерно покачиваясь, сверкал стальной заточенный крюк. Без ржавчины, без червоточинки, без единого пятнышка. Вздрогнув, будто проснувшись, он, как коварный хищник, ждал неловкого движения жертвы. Дельфинья налегла вытянутым подбородком на край сети, притопила ее, ощущая остроту и твердость стали крюка, и, из последних сил ударив хвостом, перевалилась через нее, чудом не поранившись.

Сальваторе так и простоял на носу неподвижно, со стеклянными глазами, пока команда шхуны не подобрала всех убитых животных и не отправилась в порт.

Начался прилив. Заговорили скалы, сначала шепотом, потом громче и громче, стали роптать и свидетельствовать, завывать и обвинять. Крепко, заунывно протягивал меж скал южный ветер и раздувал алое солнце. Под нависающим небом протянулись грядой, как зловещий дым из трубы по ветру, темные и тяжелые тучи.

Наконец Сальваторе вырвался. Он ни о чем не думал, направляясь в деревню. Войдя в гавань, он, бросив лодку на берегу, пришел домой, напился воды, лег в гамак и уснул.

Небо, словно зверь в бессильной ярости, валялось на спине шерстью туч, оставляя на поверхности белые клоки вздымавшихся волн. На волнах скакали и ныряли носом, как обезумевшие овцы, рыбацкие лодки.
 
В конце дня в гавань рыбацкой деревушки вошел дельфин. Он резал войлочным плавником уже успевшую помутнеть воду, медленно продвигаясь меж лодок, и разглядывал лица людей, набежавших на мол. Пепе стоял на пристани. Он узнал Дельфинью.

— Папа, папа, дельфин пришел за тобой! — кричал мальчик. — Ему нужна помощь, скорей, скорей!
Со всех ног бежал он домой. Сальваторе молча встал и, как человек, ослабевший от долгой изнурительной болезни, покачиваясь, побрел вниз вслед за исчезнувшим сыном. Он не разобрал или не осознавал, что кричал Пепе, и шел, как-то выкидывая ноги вперед, будто из него вынули стержень.

Дойдя до берега, он увидел Дельфинью. Остановился и не мог поверить глазам. Дельфинья узнала его, но, обессиленная и изнеможенная, подплывала медленно, как угорь, пересекая гавань и задевая лодки. Они глухо стукались бортами.

Люди не шевелились, они застыли, как зрители в театре. Сальваторе ворвался в воду, его ноги запутались, и он упал навзничь, с вытянутыми вперед руками. Поднялся. Дельфинья, почти обессилев, доплыла до его груди и, просунув нос ему под мышку, застыла навсегда.

Рыбак зарыдал без звука, высоко вскидывая плечи, все крепче прижимая к себе гладкое тело. В нескольких метрах от него, войдя по щиколотку в воду, громко заплакал Пепе. Жители деревни видели только вздрагивающую спину Сальваторе и подумали, что он совсем обезумел и пытается зачем-то поднять дельфина на руки.

Сальваторе так и стоял по грудь в воде, а жители вскоре потеряли интерес и стали расходиться по своим делам, так как солнце уже садилось.


San Francisco de Quito