Часть 1 романа о Сергие Радонежском. Печаль земли

                ПАСТЫРЬ РУСИ ЗАЛЕССКОЙ

                Часть 1.
                ПЕЧАЛЬ ЗЕМЛИ РОДНОЙ

                Аще где в книге сей грубостию моей пропись
                или небрежением писано, молю: не зазрите
                окаянству моему,не клените, но поправьте,
                писал бо не ангел Божий, но человек грешен
                и зело исполнен неведения.
                Из русских летописей.
               
                ИВАШКА МЕНЬШОЙ

        - Терпи,  раб Божий,- бормотал молодой Инок, - Господь терпел и нам велел. Сам пошел на это, теперь нечего жаловаться. Смири гнев свой, ибо недостоин гневливый благодати небесной.
Инокк старательно вскапывал железной лопатой делянку глинистой земли с тонким слоем подзола, разбивал комья, выдирал из почвы тонкие корни, которых множество великое осталось после корчевания пней от поваленных им же деревьев. За эту нелегкую работу он взялся по собственной воле и с благословения отца Варсонофия еще с ранней весны, как только в лесу осел снег. Всю весну он валил деревья, рубил сучья, бревна ошкуривал и оттаскивал в отдельный штабель, - один-одинешенек, две руки, две ноги. Тяжело пришлось, но куда больше надсада, когда корчевал  в одиночку пни. Работенка еще та, но – справился, не побежал с жалобами за помощью, хотя иногда казалось, что еще чуть-чуть, и лопнет с хрустом от невероятной натуги становая жила. Пни, сучья, большие корни он сложил в огромную кучу, все это пригодится для костра, для золы, чтобы присыпать потом вскопанную матушку-землю.
Теперь он уже месяц без малого копает и копает эту нескончаемую делянку. Подумать, так десятина – не сильно большое дело даже для одного. Беда, что землица пронизана как железной паутиной оставшимися в ней корнями, толщиной в палец, а то и в руку, твердыми – лопата не берет, длинными – иные  много более сажени. Вскопал треть делянки, а корней этих набралась куча выше головы. С одной стороны, это тоже хорошо, больше получится золы, хватит и на землицу, и на банный щелок для всей братии. Да только время поджимает. Вот-вот наступит солнцеворот, а надо успеть посеять ржицу, чтобы озимые взошли, да до снега окрепли. Старался Инок, как мог, не прохлаждался, не отдыхал без крайней нужды, но слаб человек, скупо отмерены ему силы. Да и работа такая, что не разгонишься сильно. Копнешь лопатой – и надо откладывать ее, нагибаться, цепляться за очередной корень, тужиться, тащить его из земли. Еще раз копнешь  – и  снова откладывай лопату, тащи следующий корень немерянной длины.
А все же мудро устроен мир Господом Богом. С такими корнями деревьям не страшна никакая буря, крепко держатся они за матушку-землю. Пусть ветрило-бурелом налетает на лес, - стоят деревья. Только старики вековые, уставшие от долгих невзгод своей лесной жизни, не могут устоять, с гулом-шумом, с треском валятся оземь. Ломает сучья соседей такой древний великанище, вздрагивает земля от тяжкого удара. Все правильно: пожил свое, - уходи, старик, дай молодым место под Солнышком, пусть живут, зеленеют. Но как же трудно выдирать эти бесконечные корни железной твердости!
Тяжелая работа поневоле приучает к терпению и смирению. Можно кипятиться, злиться, поминать всуе имя Божье или, прости, Господи, нечистую силу, а никто другой за тебя твой обет выполнять не станет. Взялся – выполняй обещанное, не жалуйся, не проси помощи ни у людей, ни у Господа. А лето к своей макушке идет, скоро день укорачиваться станет и чем дальше, тем быстрее.
          Еще копать и копать, потом боронить, сеять в бороздки зерна животворящие, чтобы получить хлебушко святой. Упирайся сильнее, раб Божий, хоть лопни, но поспевай за уходящим безвозвратным временем.
Как ни смирял Инок свое нетерпеливое и горячее сердце, свою душу мятущуюся, а не получалось настроения светлого, безмятежного, каковое положено иметь иноку. Какой-то внутренний разлад не давал ему покоя. И не в тяжелой работе дело. Человек всего достигнет, любой труд осилит, если поставит себе такую цель и будет каждый день шаг за шагои идти к ней. И он справится с этой делянкой, как справлялся раньше с любым уроком. Недаром приучал себя в обители к терпению и изнурению плоти. Но хуже постоянного чувства голода, изнурения от долгих молитв и усталости от непрерывной работы через силу оказалось совсем другое.
Пришел Инок в эту обитель к отцу Варсонофию по велению отца родимого без малого три года назад. Но вместо покоя и неустанного тихого служения Господу нашему душа его болела все больше и больше. Отец послал сюда своего младшего сына Ивашку меньшого, дабы отдал он душу свою, жизнь свою молению Всемогущему о спасении народа русского, дабы служением святой православной церкви снискал Ивашка меньшой Божье прощение всем православным за грехи наши тяжкие. Принял отец Варсонофий Ивашку послушником. Старался послушник изо всех сил выполнить завет отцовский. Стремился отрешиться от суеты мирской, от заботы о грешной своей утробе ненасытной, от греховных помыслов молодости, чтобы найти успокоение душевное и блаженство.
Отец, обедневший боярин ростовский, владел малой захудалой деревенькой Варницей душ на 200 – жалкий остаток былого могущества некогда славного древнего русского рода. Семерых сыновей кормили родители с этой деревеньки, но не обременяли они поборами крестьян. Славили мужики своего боярина, брал он с них божескую малую подать, да и то почти всю ее отсылал большому боярину ростовскому.
         Семеро сыновей возрастали в труде деревенском, и все сыны – Ивашки: Ивашка старшой, Ивашка могутный, Ивашка середний, Ивашка гордый, Ивашка молчун, Ивашка рукомесл, да он – Ивашка меньшой, последыш, грамотей. Спросили как-то сыновья, почему родители окрестили их всех одинаково. Отец родимый рассудительно объяснил, Ивашка меньшой запомнил те отцовские слова. Объяснял отец всегда дотошно, начинал от истоков, от корней.
Свято соблюдали родители веру христианскую, которую принес в 6496-м году от миростояния на русскую землю, не спросивши народа, великий князь киевский Владимир Святой. Отец и матушка сыновей своих учили  строго соблюдать заповеди да обряды христианские, православные. Хоть и трудно приживалась византийская чужеземная вера на древней русской земле, но раз уж принудили народ к ней, то надо соблюдать ее, иначе настанет смута, и беспорядок разольется по Руси. Но не забывал отец, как и все русские люди, седых заветов-обычаев древнерусских. Сведущий в грамоте, в философии-любомудрии, читал он летописания предков из неоглядных вековых глубин прошлого. Мало уцелело тех летописаний. Телячий пергамент – и тот в огне горит, в сырости гниет, что же взять с деревянных дощечек да берестяных свитков, на которых забытыми ныне древними резами да метками русской глаголицы писаны славные деяния далекого далека славных времен.
         Но не время тому виной, что мало осталось древних летописаний. Множество этих грамот сожгли яростные византийские священники-иудеи, когда с гордыней непомерной явились на древнюю землю русскую и принесли с собой чуждую византийскую веру. В ослеплении фанатизма и славолюбия считали византийцы свое арианское учение единственно верным и уничтожали безжалостно древнюю русскую веру, называли ее языческой, бесовской, еллинской. 
         Величественные храмы древних русских небожителей-богов они разрушили до основания. Из каменных изваяний небожителей, предков русского народа вытесали византийские попы символы своей веры – кресты. Они валили наземь деревянные изображения древних породителей русского народа, сжигали их вместе с укрытыми в дебрях лесных святилищами-капищами, в которых предки наши многое множество веков молились Триединому Творцу, своим пращурам, щурам прадедам, дедам и породителям. Множество бед принесли византийские попы-иудеи на русскую землю. Сжигали греховные византийские попы русские святыни вместе с ведунами-волхвами, хранителями древнего знания.
         А святилища-капища те пошли из немерянной дали множества тысяч лет от славных прародителей наших, - пахарей, аратаев, арьев. Тому же Триединому Творцу, тем же пращурам, щурам, прадедам, дедам и породителям в таких же капищах молились несчитанные века другие потомки пахарей-аратаев, кровные братья наши родные, люди того же русского корня, многомудрые критяне, ликийцы, трояне и расены-этруски. В их далеких отсюда  землях осталось к тому времени мало леса, и строили критяне, ликийцы, трояне и расены-этруски капища-храмы, дома и все свои строения из вековечного камня, высекали изображения наших общих древних небожителей из него же. Они резали резы глаголицы на драгоценных тонких деревянных досках, чертили черты ее на каменных пластинах, выдавливали метки на мягких табличках из глины, которые потом обжигали в огне, метили мягкую бересту. А в русской земле камня мало, зато лесу с избытком, и русские люди строили дома, и храмы-капища из дерева, из дерева же вырезали изображения Триединого Творца и своих предков-небожителей.
         Огнем и мечом прошли византийские священники-иудеи по русской земле, порушили все, пожгли деревянные капища и изображения богов, побросали в огонь дощечки с резами глаголицы, грамоты берестяные и пергаментные. Принесли византийские попы-иудеи на русскую землю большой, небывалый доселе грех, и тех бесноватых византийских священников назвали люди русские грехами-греками, и стало называться грехом всяческое святотатство и прочие черные дела.
         Греки объявили древнюю русскую глаголицу дьявольским измышлением и бесовским наваждением, запретили ее под угрозой страшного гнева их сурового бога и заменили кириллицей. И грех, и слёзы, и смех. Не ведали скудоумные греки, что грамоте русской – тысячи лет, что от тех древних русских буквиц пошла грамоту и у ликийцев, и у расен-этрусков, и у троян, и даже, по преданиям тысячелетним, у богатых жителей острова Крит в синем и теплом Срединном море. Не хотели знать византийские священники, что в древних русских писаниях заключена великая мудрость древнейшего на земле-матушке народа.
         Все это записано древними любомудрами на берестяных свитках и деревянных дощечках. Записано, как народ русский не признавал греховное хитроумие, рожденное византийским да иудейским лукавством. Не признавал народ чуждую новую веру, потому что русские люди  плавили металл, ткали полотно, аратали землю-матушку за тысячи лет до того, как иудеи сумели приручить дикий скот, да и самих иудеев еще тысячи лет не было и в помине, . И все эти долгие тысячи лет русские мудрые люди размышляли над устройством Мира, познавали законы, которые управляют природой и человеческой общиной. Знания свои они запечатлели на камне, дереве и бересте, которые теперь уничтожали яростные греки.
   Записано в тех летописаниях, как киевский князь Владимир три с половиной века назад соблазнился посулами византийского царя. Возжелал киевский князь принести на Русскую землю их Веру, по которой всякая власть, - царская ли, княжеская ли . – от Бога, восставать против власти – смертный грех. Шаталась его власть на Русской земле, требовалось ее укрепить над непокорным русским народом. Отрекся Владимир  от верований седой древности, силой заставил русских людей под лезвиями кровавых мечей своих дружинников принять веру византийскую. А греки в своей Византии да в италийском Риме сами еще долго драли друг друга за бороды, секлись мечами, - разбирались в своей запутанной туманной вере. Русские мудрецы давным-давно поняли, что все в мире суть воля триединого Творца-Вышеня. А греховные греки через тысячи лет до сих пор дерут друг другу бороды и спорят, как понимать триединство Бога, и кем был Иисус Христос: Богом, сыном Божьим или человеком.
 Видел все это русский народ, понимал, что византийское учение в русской земле принято от попов-иудеев без мудрого осмысления, в корыстной торопливости. Понравилось великому князю Владимиру учение римских рабов-иудеев о смирении простых людей перед любой властью, ибо всякая власть – от Бога. Вот уже четвертый век живет христианство на Руси, люди признают его, молятся византийскому триединому Богу да византийским святым, но – только для вида, для сохранения мира на многострадальной земле, сами же втайне продолжают чтить верования предков. Поначалу отказывался народ признать византийское учение, твердо стоял за древних богов. Сколько русской крови пролилось ради чуждой веры, сколько неповинного русского народу погибло – не счесть.
В самом русском народе с приходом греков не стало прежнего единства, завещанного предками. Одни звали людей положить животы свои за древнюю русскую веру, не принимать новое учение. Другие мудро понимали, что плетью обуха не перешибить, что киевские князья и греховнае греки не остановятся даже перед уничтожением всего русского народа, византийские да италийские ромеи уже не один народ окрестили в свою веру огнем и мечом, что надо смириться, спасать Русь.
Три века шла кровавая смута на русской земле, пока приверженцы старой русской веры не поняли, что правы мудрые призывы к спасению русского корня. Сломили греховные греки да дружины княжеские солому народную. Зазвенели колокола византийские на русской земле, загнусавили чернорясые греки-греховодники молитвы-псалмы на непонятном своем, то ли ромейском, то ли иудейском языке. Смирился народ, смирился для ради спасения Руси, но хранил в душе преданность древним обычаям.
В долгой жестокой борьбе народ отстоял многое из своих древних верований. Лукавые попы-греки, криводушные и корыстолюбивые, тоже пошли на немалые уступки народу русскому. Родилась на русской земле новая вера, с виду христианская, православная, но отличная и от лукавой византийской, и от еретической римской. Празднуют православные люди на Руси древнюю масленицу-веснянку в честь Сварожича Ярилы, пекут блины, образ животворящего Солнышка. Справляют Красную горку, праздник Рожаницы Лады, Всевышней матери, праздник плодородия земли-матушки, праздник плотской любви, - дабы не перевелся на земле народ русский. Водят русские люди разудалые хороводы вокруг жарких костров в ночь на Ивана Купала в честь веселого, вечно молодого Сварожича Купалбога, прыгают через пламя, очищают тело свое и душу свою священным огнем. Устраивают люди радостные гуляния и веселые хороводы для Световита-Велеса, одной из трех ипстасей Триединого Творца.
В самые долгие ночи зимнего солнцестояния, чтобы скорей Солнышко поворачивало на весну, в деревнях устраивают люди радостные гуляния, празднуют завершение старого и начала нового годового цикла в день рождения Даждьбожьего сына Коляды, веселятся в ликах древних предков русского народа. Церковники запретили носить лики – не беда, народ надевает любые, пусть страшные с виду личины, но все понимают, что скрывается под этими личинами. И церковники понимают, да помалкивают. Почти все византийские святые, суровые и хмурые, приобрели на Руси облик милосердных и добрых, заботливых и веселых дедов и породителей русского народа, Сварожичей четвертого и пятого колен. Суровый Иоанн-Предтеча стал на русской земле Купалбогом, - чтобы церковники не считали его праздник грехом, дали русские люди Купалбогу имя Иван. В день святого Власа русские люди чествуют своего древнего небожителя Световита-Велеса и поставили Власа покровителем всего домашнего скота. 
Как встарь, берегут покой в речных руслах русалки, - полудевы, полуптицы, поют священные древние песни на могучих ветвях прибрежных деревьев. Все так же хранят родовой огонь в очагах, скотину на подворьях, посевы, плодовые деревья и ягодники служители великого Рода – ласковые, веселые и добрые помощники Домовика и Садовника, Зернича и Зверича. Стерегут лесные дебри от лихих пришельцев седые лесовики – Лешие. На болотах отпугивают заблудившихся путников от бездонных топей Кикиморы: не ходи сюда, добрый человек, сгинешь бесследно, ищи тропку верную. В злую годину, когда налетали на Русь дикие, кровожадные кочевники из Степи, народ  выбирал себе главного ратника – Руслана, ратное умение которого да мужество русских мужиков спасало Русь от ворога.
До сих пор нет для русского человека ничего и никого выше Триединого Творца, отцовской сущностью которого является великий Род. Род создал Мир, и Род сам есть этот Мир. Род людской, народ, родители, родня, родина – все пошло от великого Рода. Вера в великого Рода – превыше всего. И эта вера не позволяет никому из русских людей выделять себя из рода, из народа, из мира, из общины. Не признает народ византийских церковных, смеху подобных имен, которые дают попы человеку при крещении. Читывал отец список многомудрого «Слова о полку Игореве», - писано это «Слово» Игорем, князем Северским, человеком высокоученым, - так и тот свою любимую вторую жену, свою Ладу не называет ни разу в том «Слове» церковным уродливым именем Ефросинья, а ласково величает по родителю Ярославной.
Потому и нарек отец родимый с согласия ласковой их матушки всех своих сыновей при крещении одним именем Ивашка. Пусть растут равными друг другу. Вырастут, покажут себя, заслужат уважение народа, – вот тогда люди сами дадут им новые, славные русские имена.
Дружно жила семья обедневшего боярина. Почитали семь Ивашек своих родителей. Отец родимый и ласковая матушка растили сыновей в послушании и в труде непрерывном. Не хотел боярин, познавший лихое лихо, класть хулу на свой, когда-то славный род, не хотел угнетать мужиков последней своей малой деревеньки Варницы поборами, приучал сыновей самих добывать пропитание в поте лица своего.
- Мужики – такие же люди, как и мы, все под одним Богом ходим, - не раз говорил он. – Наши предки испокон веку жили вровень со всем миром, не чинились перед соседями. Это уж потом властолюбие и корысть княжеская да боярская разделили русский народ. Нет греха тяжелее перед людьми.
Ивашка меньшой неразумным мальцом пас гусей и телят, отроком гонял семейное стадо немалое на выпас. Со старшими братьями строил новую баню взамен прежней, обветшавшей от старости. Научили его старшие братья всем премудростям плотницким. И отец наставлял меньшого, поправлял, если у него не получалось. Когда валили сосны – отрок присматривался, как выбирать дерево, как валить его, чтобы упало куда надо. Рубил сучья на поваленных стволах, шкурил стволы, обучился рубить пазы, вязать венцы в лапу, конопатил щели меж бревнами сухим мхом. Помогал крыть крышу щепой. Одной премудрости не осилил: щепу готовить. Братья одним ударом топора откалывали от бревна длинную, широкую щепу, а Ивашка меньшой, как ни надсаживался, так и не приловчился, силенок еще не хватало. Сколько он ни бил острым лезвием по боковине бревна, - получалась одна смехота, на растопку разве что годилось его крошево.
Любую мужицкую работу умели братья, и Ивашка меньшой старался изо всех сил не отставать от них. Нравилось ему с гордой уверенностью смотреть на законченное дело своих рук, особенно когда отец улыбался в бороду и говорил одобрительно:
- Ну, еще маленько, и будет лучше, чем у братьев…
А больше всего Ивашка меньшой радовался, когда отец стал учить его грамоте. Каждый воскресный день, когда по православной вере работать грех, отец усаживал своего последыша за большой стол в горнице и раскрывал сундук с книгами. Эти чудные книги остались боярину от отца и деда. Книги хранились в сундуке с выпуклой крышкой, окованном вперехлест железными узорчатыми полосами и наугольниками. Подходить к сундуку, тем более, открывать его мог только хозяин. Он вставлял в замок большой резной бронзовый ключ, поворачивал его. Раздавался переливчатый звон. Сильные отцовские руки поднимали тяжелую крышку, вынимали из сундука драгоценное изделие. Книгу с бережением клали на стол перед Ивашкой, и он с затаенным дыханием открывал твердую доску переплета, обтянутую гладкой тонкой кожей с тесненными золочеными узорами на углах. Потом раскрывал пергаментные листы там, где лежала резная закладка из желтой кости морского зверя. Только после этого отрок Ивашка снова мог перевести дух.
Грамоту он освоил на удивление быстро. По буквицам, по слогам Ивашка разбирал слова, написанные уставом кириллицы, из слов складывались фразы, постепенно осознавалось прочитанное. Первую книгу, повествование чернеца суздальского Преображенского монастыря Левонтия о заморском хождении Олега Вещего с дружиной на Царьград, он осиливал целый год, каждое воскресенье.  Дальше дело пошло быстрее, и отец стал позволять Ивашке меньшому читать книги зимними вечерами всей семье. Братья от его чтения зевали, а то и вздремывали, иной раз с негромким сладким похрапыванием, - описание деяний святых страстотерпцев наводило на них скуку смертную. А Ивашка меньшой упивался удивительным чудом: он сам переводил замысловатые буквицы кириллицы в понятные всем слова!
Однажды отец показал ему все свое книжное богатство, позволил перебрать старинные книги. Всего в сундуке оказалось пятьдесят шесть толстых книг разного размера и цвета. Две из них сшиты из тонких деревянных дощечек. Ивашка еще углядел в узкой загородке сундука какие-то свертки. По цвету они походили на старый потемневший пергамент, но казались очень уж ветхими. И вот однажды отец с великой осторожностью достал из загородки один сверток и позволил Ивашке потрогать его.
- Это называется свиток, - сказал он. – Наши пращуры составляли летописания на березовой бересте, выдавливали метки острой палочкой, метчиком. Сведущие люди говорят, что метки эти, суть буквицы, назывались также резы или черты, потому что резали их острым резцом на тонких деревянных дощечках, или чертили на камне. Эта русская грамота древняя называлась глаголицей. Церковную кириллицу ты освоил, теперь я покажу тебе глаголицу. Мало кто умеет разбирать глаголицу, византийские священнослужители запретили ее, объявили бесовским измышлением. Свитков таких на древней нашей глаголице, считай, не осталось на Руси, все пожгли греки. Тут у меня сохранилось четыре свитка на бересте, да один на телячьем пергаменте. Когда осилишь глаголицу, -  перепишешь с бересты на пергамент, сошьешь книгу. Свитки эти древние, ветхие, а прописана там жизнь наших давних предков.
Долгими зимними вечерами, когда в поле работы нет, а домашней оставалось немного, большая семья собиралась в горнице. Ласковая матушка возжигала сальную свечу в красивом медном поставце. Восковые свечи тратили только на праздники. Каждый занимался каким-нибудь  рукомеслом, в родительском доме пустое провождение времени не одобрялось. Матушка ткала холсты, шила, плела кружева. Старшие братья налаживали конскую упряжь, готовили снасть на летние работы в поле и в лесу. А Ивашка меньшой громко и старательно читал книги. Но иногда отец начинал что-нибудь рассказывать. Чего только не насмотрелся он в своей жизни, чего только не познал. Хотя такие разговоры случались не часто, но зимних вечеров набиралось многое множество, а память у отрока Ивашки цепко запоминала все, что он слышал.
Говорил отец больше всего о русском народе, как он появился на белом свете в незапамятные времена, как расселялся по матушке-земле, как жили наши предки в седой давности. Узнал отрок Ивашка, что жили русские люди мирно и богато долгое время, тысячи лет, - пока пять веков назад не обрушилась на Русь невиданная смертная беда. Чужеземные пришельцы, как сто лет назад ордынцы, коварством, злобой и лютой жестокостью проникли на землю русскую, разорили древний уклад предков. Они уничтожили Самодержавие народа и самовластно объявили себя владетелями, князьями. Несогласных карали беспощадно мучительными казнями. Стон стоял по всей русской земле, кровь народная ручьями текла. В тех потоках крови утопили пришлые самозваные князья неповиновение, подогнули русский народ под свое колено. Смирились люди с неодолимой напастью, но много еще веков разгорались восстания против чужеземной власти.
Дети и  внуки пришлых князей породнились промеж собой и объявили себя потомками самого кровавого из них – Рюрика. С тех пор князья – рюриковичи не перестают воевать за княжьи столы в русских городах.,  Расколола их усобица землю русскую, гонят князья русских людей убивать друг друга, чтобы княжеская власть перешла от одного из них к другому. А народу все едино, кто будет князем: Святополк ли, Святослав, Мстислав, - каждый из Рюриковичей только и печется, что о своем княжьем богатстве. Народу же век от веку живется все хуже и хуже, все сильнее и туже затягивается на шее простых людей петля кабалы княжеской.
Говорил отец, что эта злая княжеская усобица навлекла на без того оскудевшую русскую землю другую смертную беду – разорительное ордынское нашествие. В ту пору, скоро уж век пройдет, и ослабел их славный род. Полегли деды и прадеды под кривыми степными саблями, богатство наше родовое ушло без остатка в ненасытную Орду. Сколько пропало тогда, сгинуло без следа могучих русских родов, которые удерживали корыстолюбивых князей от полного разорения земли русской, а которые уцелели, - те, как наш род влачат убогую жизнь, недостойную их славы прежней. Князья же и тут, из великого бедствия народного, сумели получить свою корысть, наперебой выслуживаются перед ордынским ханом за ярлык на обирание своего народа.
Из всех русских княжеств тогда только Господин Великий Новгород уберегся от набега степняков, а заслуга в том – молодого выборного князя Александра. В великом неустройстве под властью Орды постепенно окрепло княжество Тверское с князем Михаилом, который взял у хана ярлык на великое княжение и на сбор дани со всех русских княжеств. После Михаила княжил его сын Александр. Мудро правили тверские князья, народ не притесняли и Орду ублажали, перестали степняки разорять Русь.
Да вот беда, нет согласия между русскими князьями. Неправедными делами набирало силу Московское княжество, где ныне княжит внук Александра Невского Иван Данилович. Большого коварства князь Иван Данилович, как и старший брат его Юрий, который княжил в Москве до него. Лукавством и ложью оклеветали Московские князья Тверских князей перед великим ханом ордынским Узбеком. Тот отдал ярлык на великое княжение и на сбор дани по всей Руси Ивану Даниловичу.
По наветам Юрия и Ивана убили в ханской ставке прислужники князей Московских Михаила Тверского,  а потом и сына его Александра. Вот тогда народ и хлебнул лиха от своего же православного князя. Получил Иван Данилович прозвище Калита, ибо весьма изощрен оказался в обирании своих людишек до последней нитки. А народу русскому такая тяжба князей кроме новой беды и разорения ничего не принесет. Эти две казни Господни: княжеское корыстолюбие да ордынское иго, - гнетут народ русский и вовсе могут искоренить его с матушки - земли.   
Сам не ведал отец родимый, что слова его сбудутся грозным пророчеством так скоро. Деревенька отцовская пряталась от лихих людей за дремучим лесом, ибо помнили люди о лихой беде, которую принесла на Русь век назад Орда. Спалили тогда дотла бешеные басурмане их прежнюю богатую деревню, посекли и угнали в полон почти весь народ. Люди, кто остался цел, спрятались в дебри лесной, там же и основали новое жилье. С тех пор даже торну, дорогу проезжую, не торили к городам. Долгое время это спасало деревеньку от напастей. Но навечно не  спрячешься от большого мира ни в каком лесу. Вскорости пришла беда и в их Богом забытую Варницу.


Князья Московские.

Отец отвез большому боярину ростовскому очередную подать и вернулся домой непривычно озабоченный.
- Беды надо ждать, чада мои.
Вечером после ужина собралась семья в горнице, и отец начал свой рассказ. Ивашка меньшой любил такие рассказы, слушал жадно, запоминал.
- Беда идет к нам опять. Может, Господь убережет нас, и напасть стороной пронесет. А может, горе-злосчастие уже подбирается к нам.
Отец, как всегда в таких случаях, начал свой рассказ издалека. Он рассказал, что после набега Орды на Киев и на другие южные русские княжества в 6748-м году от сотворения мира, южные княжества никогда уже не смогли возродить свое былое величие и могущество. На киевской земле ордынцы тогда, в отместку за отчаянное сопротивление киевлян в течение нескольких месяцев и за гибель под стенами Киева великого множества степных воинов, почти никого не оставили в живых. А на разоренные Ордой земли черниговского, галицкого, владимиро-волынского и других княжеств налетели ляхи и литва. Их разбойные набеги не позволили русским людям снова набрать силы.
Великокняжеский стол переместился в северные княжества. Первым великим русским князем здесь стал Александр Невский, потом ярлык на великое княжение получали его братья, сыновья и племянники в разных городах. Долгое время великокняжеский стол занимали князья Тверские.  А сейчас на Руси княжит Иван Данилович Московский.
Рассказал отец, что князья Московские много горя принесли русской земле. Еще старший брат теперешнего князя Ивана Даниловича, Юрий затеял злокозненную тяжбу с великим князем Михаилом Тверским за ханский ярлык на великое княжение. Многое разорение принес Юрий на русскую землю. Выгодное для князей это дело – великое княжение. Великий князь сам собирает для Орды все повинности и подати и отвозит дань в Сарай, хану ордынскому. Отвозит то, что обещал Орде. А сколько сверх того соберет со своих людишек и с других княжеств – один Бог ведает.
- Раньше, - говорил отец, - мне батюшка мой, царство ему небесное, рассказывал, - когда меня на свете еще не было, ордынцы сами дань с Руси собирали. Наезжали баскаки с конными отрядами и брали, что хотели.  Положенное отдавали хану своему, а остальное – себе. И показалось ордынскому великому хану, что обманывают его русские князья, утаивают подати, меньше душ показывают. И вот, уже больше полста лет тому,  затеяли ордынцы перепись, решили переписать все души православные на Руси. Противился народ, не раз побивал переписчиков, да против силы не устоишь. Не столько сами ордынцы лютовали, сколько наши князья, - им перепись по нраву пришлась, можно было с народа еще больше брать, а в Орду меньше отдавать. Переписали переписчики всех православных мужского пола, назначили подушную подать. А от подушной подати все остальные сборы исчисляются: с дыма, с сохи, со скота, с урожая, – больше двух десятков повинностей на каждую душу православную.
- Собирать дань после переписи ордынцы сами не стали, обязали великого князя отвозить дань в Орду. Собирай, как хочешь, только нашу долю нам давай во-время. Великий князь отвечал перед Ордой за дань со всех удельных княжеств. Великокняжеский стол некогда находился во Владимире, но после смерти Александра Невского его братья и сыновья, великие князья, правили из своих удельных княжеств. Перепись прошла при брате Александра Невского Василии Ярославиче, но он скоро помер, и первую дань по переписи собирал старший сын Александра Невского, великий князь Дмитрий Переяславский.
- Лет тридцать тому назад ярлык на великое княжение получил его сын Михаил Ярославич Тверской, племянник Александра Невского. Тверь – старинный русский город, с незапамятных времен стоит он на русской земле. Михаил задумал сделать Тверь стольным городом, перенес великокняжеский стол из Владимира в Тверь. Стала Тверь столицей всей русской земли. Сказывали сведущие люди, и в летописаниях записано, что княжил Михаил Ярославич справедливо, по русской Правде. Всегда советовался со своими боярами, просил согласия у Копы, - народного собрания. При нем тишь настала на русской земле – за столько-то лет! Свободно вздохнули люди, подати и повинности Михаил собирал без корысти, только чтобы рассчитаться с Ордой. Но эта благодать недолго текла на Руси.
Отец замолчал надолго, нахмурил чело, сурово сдвинул брови. Ивашка меньшой тронул его за руку:
- Дальше-то что получилось, батюшка?
Отец невесело усмехнулся.
- Дальше получилось, как всегда выходит на Руси, когда князья начинают чиниться между собой, забывают о народе, ищут только свою корысть. Властолюбие княжеское и зависть губят Русь. В те годы удельным Московским князем стал внук Александра Невского от младшего сына Юрий Данилович. Его отец, князь Данила, имел большое коварство. Он обирал москвичей до нитки, собрал немалое богатство. И если кто из соседних князей не мог выплатить дань Орде, - Данила тут же предлагал свою помощь. Мол, я дам тебе деньги на дань, а ты в духовной записи отпишешь на меня свое княжество. Так он подогнул под себя немало удельных княжеств, а потом и великое Переяславское княжество. И обложил людишек в тех княжествах непомерными поборами. Но все это шло тихонько, никто особо не тужил.
- А как стал князем Юрий Данилович, - разыгралось его славолюбие, разгорелась его зависть к чужому богатству и славе. И кончился покой на русской земле, началось такое, что говорить тошно.
Отец глубоко вздохнул, отпил квасу, разгладил бороду.
- Подлым обманом, наушничеством и богатыми дарами сумел Юрий Московский оклеветать в Орде перед великим ханом Тверских князей и получить великокняжеский ярлык. Много зла принес он на русскую землю. За ним стал княжить его брат Иван Данилович. Иван далеко превзошел даже своего бессердечного брата в жестокости и коварстве. Смертным грехом запятнал он навеки свою черную душу, когда творил злодейства не своими руками, а призывал на русскую землю ордынцев. Не раз приводил он отряды степняков на родную землю, басурмане же отродясь не ведают жалости к другим народам, особенно же к русским людям. Брали язычники для Ивана Даниловича русские города штурмом, тысячами угоняли наших людей в смертный ордынский полон.
- Обобрал Калита весь люд догола, а все ему мало. Повадился он насылать ордынцев на русские города, которые противились его ненасытной жадности. Забыл простой народ, когда малые дети ели досыта . По всей Руси сшлют люди проклятия Калите, ибо власть его хуже всякого ордынского ига. Вот и сейчас ведет он войско поганых на Ростов Великий. Князь Ростовский с боярами били челом Калите, чтоб дал он им малую отсрочку в выплатах,  - обнищал народ. Икону целовали, животами своими  клялись, что выплатят все, да еще за задержку пеню отдадут. Но слезы людские для Калиты слаще меда. Не дал он Ростову отсрочку, вызвал ордынцев. Идут сейчас поганые язычники по ростовской земле, разоряют города и деревни. Глядишь, и до нас доберутся.
Много говорил отец в тот вечер, видно, предчувствие близкой беды разбередило его чувства. Когда разошлись спать, Ивашка меньшой не смог уснуть. Всю жизнь, как помнил себя, он засыпал сразу, лишь только клал голову на подушку. Но сегодня рассказ отца растревожил его молодую душу, и он провел всю ночь без сна. Это оказалась его первая бессонная ночь из-за тревожных мыслей. Не ведал Ивашка меньшой в молодом своем рассуждении, сколько мучительных бессонных ночей предстоит ему пережить за долгую жизнь, отмеренную ему Господом.
А в эту первую, из будущего великого множества, бессонную ночь  он лежал с открытыми глазами в темноте своей каморки будто наяву видел то, о чем говорил вечером отец, в ушах продолжал звучать неторопливый отцовский голос. Отец всегда рассказывал так, что Ивашка меньшой заслушивался. И вот он лежал и снова вспоминал печальное повествование о том. как московские князья дрались с неистовой яростью за великокняжеский ярлык, как они неправдами добились его, как разорили Русь хуже ордынцев и продолжают грабить народ.
- Загорелось Юрию Московскому получить от хана ярлык на великое княжение. Отговаривали его бояре московские, мол, тишь стоит на Руси, от добра добра не ищут, да и не дело младшему в роду против старшего выступать, ведь дядя тебе Михаил Тверской. Не стал никого слушать Юрий. Сам себе голова, видно, крепко его дьявол в тенета корыстолюбия повязал. Тут как раз умер в Орде хан, надо у нового хана получать новый ярлык на великое княжение. Поехал великий князь Михаил Тверской в Орду, и Юрий Московский туда же. Орда при Михаиле смирно сидела, понимал хан, понимали мурзы его, что мир с Михаилом куда выгоднее для них, чем война. Михаил исправно платил дань, да возил в Сарай немалые дары. А как оно будет с Юрием Московским, - это ордынская бабушка надвое сказала. Не стал хан слушать посулы лукавого Юрия, выдал ярлык на великое княжение Михаилу Тверскому, а Юрия оставил удельным князем в Москве.
- Не дано человеку знать свою долю-судьбину. Кто ведает, что завтра будет, какая жизнь настанет через десяток лет, через век? Может, окрепла бы в мире и покое русская земля при Михаиле Тверском, расцвела бы. Может, милостью Божьей Орда забыла бы дорогу на Русь, освободился бы русский народ от ига ордынского. Но, знать, прогневали чем-то мы Господа, отвернулся он от нас. Взыграла зависть, закипела обида у Юрия Московского, взалкал он власти над Русью пуще прежнего. Отказался он признать над собой Михаила Тверского, не стал платить ему подати для ордынской дани.
- Трудно пришлось Михаилу Тверскому без московской доли в дани. Но не стал он поднимать усобицу, не стал ввергать русскую землю в споры и раздоры кровавые. Чтобы не озлоблять хана, увеличил он сборы с других княжеств и с народа тверского. Начал роптать народ, но Михаил мудрым словом и своим примером упокоил людей. Всю свою посуду из золота-серебра отдал Михаил в счет дани Орде. А Юрий Московский все больше исходил от зависти и злобы. Принялся он наушничать хану, что, мол, обманывает Михаил Тверской великого хана, утаивает для себя часть дани. Поверил ему хан, ордынцы верят всему, что может ослабить русскую землю. Не раз и не два выпрашивал Юрий у хана войско и водил его на Тверь. Снова потекла по русской земле русская кровь.
- А Юрию Московскому все мало. Начал он других удельных князей подбивать коварными речами на непослушание Михаилу, великому князю Тверскому. Прислушались к змеиным речам удельные князья, у каждого князя в душе зависть к чужому добру никогда не угасает, лишь на время немного стихает. Все больше разгоралась усобица княжеская, горе-горькое для народа русского. В Великом Новгороде наушники московские подняли народ на бунт. Не стало мира на Руси. Больше десяти лет Юрий Московский будоражил Русь, все больше жаждал власти..
- Большие беды от Юрия выпали для всей русской земли. Мало того, что северные удельные князья из повиновения великому князю Михаилу вышли, так еще все южные княжества, исконно русские земли, попали под власть ляхов и литвы. Когда умер последний русский Галицко-Волынский князь Юрий Львович, там стал княжить его племянник от его сестры и Польского князя Юрий Болеславич. Привел он ляхов на иконно русские земли, стал притеснять православных людей, задумал ввести еретическую римскую веру. Поднялась там смута великая. Русские люди, - и бояре, и чернь, - не признавали отступника от веры православной, еретика Юрия Болеславича, да и уж очень свиреп он оказался к народу. Лилась кровь русская, стонал народ от лютостей Юрия и его ляхов. Среди ближних Юрия нашелся радетель народный, отравил его. Сказывают, подмешали ему такой сильный яд, что грешное тело богохульного князя разорвалось на части.
- Тут бы самое время великому князю Михаилу Тверскому сказать твердое слово, собрать все русские княжества под свою руку, соединить южные княжества с северными. То-то бы усилилась Русь! Да связал руки Михаилу Тверскому  злокозненный Юрий Московский, расколол северные княжества, стали князья думать каждый только о себе, а не о Руси. Так из-за корысти московской Галич достался Польше, а Волынь – Литве. И русских людей там поныне принуждают перейти в веру латынскую.
- А в Сарае опять умер великий хан, сел на царский трон молодой хан Узбек. Говорили люди, что притравил Узбек старого хана, своего родного дядю. Господь рассудит всех, и правых, и виноватых. Снова пришлось Михаилу Тверскому ехать в Сарай за ярлыком от нового хана. И Юрий Московский тут как тут. Ужом вертелся Юрий перед ханом Узбеком и мурзами, но снова не поверили ордынцы его лукавству, выдал Узбек ярлык на великое княжение опять Михаилу Тверскому.
- Злоба мутит рассудок, корысть туманит глаза. Забыл и думать Юрий Московский о русском народе, о земле русской. Спал и видел, как бы захватить великокняжеский стол да прибрать к своим рукам весь сбор податей и повинностей на Руси. Еще пять лет бесчинствовал он, мутил князей, разжигал в них рознь и неповиновение великому князю Михаилу. Лживыми речами перед ханом, корыстными обещаниями и наветами на Михаила еще не раз приводил он отряды ордынские на русскую землю, стравливал князей на братоубийственные битвы между собой.
- Сделал он свое черное дело. Поднялись все удельные князья друг на друга, а все вместе – на Михаила Тверского. Кроме великого греха братоубийственной кровавой розни, взял Юрий на свою душу смертный грех против веры православной. В ослеплении властолюбия, черным змеем вполз он в доверие к хану Узбеку и женился на его сестре, басурманке Кончаке. Никогда не бывало такого на Руси, чтобы православный князь женился на некрещеной язычнице. Запретил Узбек сестре креститься до свадьбы, и Юрий пошел на такое святотатство. Уж после  свадьбы окрестили Кончаку Агафьей. А за такое кощунство и надругательство над христианской верой хан Узбек наградил Юрия-вероотступника ярлыком на великое княжение. 
- В безумной радости понимал все-таки Юрий Московский, что не пойдет Тверь под его руку добром. Выпросил у басурманского шурина своего, хана Узбека, ордынское войско  под началом мурзы Кавдыгая и повел его на Тверь. Руками давних притеснителей народа русского захотел он утвердить свою великокняжескую власть над северными княжествами, не думал о том, что берет на себя неотмолимый смертный грех. Но невеликим воителем он оказался, да и ордынцы от спокойной жизни, от неиссякаемого русского богатства давно забыли свое военное искусство. Разбили тверичи ханское войско, взяли в полон многих и среди них – жену Юрия Кончаку-Агафью да брата Юрия – Бориса. Юрий же от великого страха убежал с малой дружиной в Великий Новгород.
- Собрался Михаил Тверской ехать в Орду, покаяться и вернуть себе ярлык, да горькой обернулась его судьба. Кончака –Агафья к тому времени застудилась в Твери да и померла от горячки. А наушники московские тут же донесли хану, что отравил Михаил его любимую сестру. Разгневался хан Узбек на Михаила великим гневом. Не стал его дожидаться в Сарае, уехал на Дон, к морю Сурожскому на большую ханскую ловитву. Повелел доставить ему туда Михаила, когда опальный князь явится в Сарай. Поехал Михаил под ордынской стражей на Дон, разыскал там хана. Не остыло сердце басурманское, судил Узбек князя Михаила и присудил забить его в колоды. Надели Михаилу тяжелые дубовые колоды на шею, на руки, на ноги. Долго томился Михаил в узах, сам не мог ни есть, ни пить, верный отрок служил ему, спасал от голодной смерти и от жажды невыносимой. Когда молился Михаил, отрок ставил перед глазами его священное писание, переворачивал страницы. Истязали ордынцы князя, в неподъемных колодах гоняли его на ловитву, а когда мешкал мученик или падал на землю, - беспощадно хлестали его бичами многохвостыми.
- А потом хан Узбек, Кавдыгай и другие ордынские мурзы осудили Михаила на мученическую казнь, приказали забить его до смерти. Нет пределов подлости человеческой. Православные люди, прислужники Юрия Московского сами стали предавать Михаила смерти. Его в тяжелых колодах били они долго и жестоко, пока не обессилел князь, не остался лежать недвижим на земле. И тогда наушник юрьев Романец взрезал князю Михаилу грудь, вырвал его еще живое сердце и бросил ханским  псам.
- Юрий же Московский все еще от страха великого сидел в Великом Новгороде. Гореть ему вечно в геенне огненной за  многие злодейства. Посеял он рознь между князьями русскими, вместо мира и покоя принес на русскую землю войну и смерть, жизнь свою наполнил смертным грехом, а теперь руками своих прислужников предал православного русского князя мученической смерти. И все  это ради корыстолюбия своего непомерного.
- Даже хан Узбек отвратился от такого грешника, змея лукавого. Приехали в Орду сыновья Михаила Тверского просить праведного суда ханского за смерть своего отца. Рассказали они хану всю правду про отца и про лукавого и подлого Юрия Московского. Понял хан, что поверил черному оговору, что предал смерти невиновного и пригрел на груди своей аспида ядовитого. Повелел отобрать ярлык у Юрия и отдал великое княжение старшему сыну Михаила – Дмитрию Грозные Очи.
- Четыре года княжил на Руси Дмитрий Грозные Очи. Увещеванием и мудростью успокоил он удельных князей. А с Москвы строго спросил за все козни, потому и прозвали – Грозные Очи.   Взял он все долги с Москвы, сполна рассчитался с Ордой. Снова мир настал на русской земле. Но сыновье сердце Дмитрия не простило юрьева злодейства. Рассудительными речами и богатыми дарами уговорил он новгородцев выдать ему погубителя отца своего и всей земли русской. Народным судом судил Дмитрий Грозные  Очи подлого Юрия Московского  и народ осудил Иуду за многие злодейства и смертные грехи перед Господом на смерть. Казнили Юрия в канун того самого дня, в который четыре года назад принял мученическую смерть отец Дмитрия от рук юрьевых прислужников и по его наветам. Покарал  Дмитрий Грозные Очи злодея, выполнил сыновний долг.
- Осерчал хан Узбек: как посмел Дмитрий без его, великого хана, дозволения творить суд? Вызвал своевольника в Орду и повелел казнить Дмитрия Грозные Очи. Но ярлык на великое княжение отдал не Москве, а оставил в Твери, поставил великим князем Александра Михайловича, брата Дмитрия. Не верил больше хан Узбек Москве за великое лукавство, злокозненность и корыстолюбие ее князя Юрия. Такие злодейства даже басурмане не прощают.
- В Москве же после смерти Юрия стал княжить его брат, Иван Данилович, теперешний наш князь. Сказывали мне знающие люди, что неправедно занял Иван княжий стол в Москве. По русскому обычаю князем Московским после Юрия надлежало стать следующему по старшинству его брату, Афанасию. Но Афанасий вдруг умер от колик в животе. А вскоре умер и самый младший брат – Борис. Поехал он на соколиную охоту, а оттуда его привезли мертвым. Доезжачие говорили, что вдруг понес конь, упал Борис и сломал себе шею. А верный борисов сокольничий намекал, что не мог такой опытный ездок, как Борис, сам упасть с коня, не иначе, помогли ему упасть доезжачие. Может, так случилось, а может, не так, только старший доезжачий Бориса вдруг стал постельником у Ивана Даниловича.
- Иван далеко превзошел Юрия корыстолюбием, жаждой власти и коварством. Он не стал, как Юрий, меряться военной силой с великим князем Александром Тверским. Когда Александр собирал подати, чтобы выплатить дань Орде, Иван тут же кинулся в Сарай, припал к ногам хана Узбека с богатыми дарами. Долго нашептывал он в оба ханские уха наветы и клевету на Александра Тверского, не обошел и покойников: Дмитрия Грозные Очи и князя Михаила. Вспоминал все, что было, а больше того - напраслину возводил на Тверских князей. Помянул сестру хана Узбека Кончаку, якобы безвинно убиенную Михаилом, брата своего Юрия, якобы оклеветанного и убитого без ханского дозволения Дмитрием Грозные Очи, и воинство Кавдыгая, разбитое и взятое в полон тверичами. А пуще того смущал Узбека лживыми уверениями, что Александр Тверской обирает русский народ до последней нитки, в Орду же отправляет лишь малую толику собранного, остальное оставляет себе, прячет в свою казну, дабы превзойти богатством великого хана.
- Коварным умом наделили хана Узбека его басурманские боги. Не умел он рассуждать справедливо, отделять зерна правды от плевелов лжи. Когда дело касалось богатства – он и вовсе терял ум. Поверил хан клевете Ивана Московского, мало ему показалось обычной дани от русских княжеств. Повелел сделать то, чего ордынские ханы не делали уже больше полста лет. Долгие годы не появлялись ханские баскаки  в русских городах, русские великие князья сами собирали дань, сами привозили ее в Сарай. А теперь по наветам Ивана Московского обуяла жадность хана Узбека, послал он на Тверь своего двоюродного брата Чол-хана с войском, чтобы тот сам собрал дань для Орды. Добился своего двоедушный Иван Данилович Московский, как и брат его Юрий, навлек новую беду на Русь.
- Прискакал Чол-хан со своими степняками в Тверь, поселился незваным гостем в княжеском тереме, потребовал от тверичей не только дани за все русские княжества, но и назначил им чрезвычайный ханский сбор много больше дани, - за обман великого хана. Принялись ордынцы бесчинствовать в Твери, грабить горожан, позорить их честных жен и дочерей. Народ прозвал Чол-хана Щелканом. Возмутились тверичи против произвола Щелкана и его нечестивого воинства, начали прогонять ордынцев. Мудрый князь Александр Михайлович урезонивал их, останавливал от неповиновения хану, худой мир лучше доброй ссоры. А ссориться с ордынцами сейчас русским людям не с руки. Понимал великий князь Александр, что за годы мудрого правления его отца, великого князя Михаила успокоилась Орда, обленилась от богатой дани и обильных даров, отвыкли ордынцы воевать. Немного времени надо подождать, собрать военную силу русских княжеств – и освободится Русь от постыдного басурманского ига при твердом единстве русских князей. Но опять московское коварство разрушило все.
- Не ведал Александр, что Иван Московский заслал в Тверь своих лазутчиков, и те мутили тверской народ, подбивали напасть на ордынцев и перебить их. Что Ивану Московскому до страданий русского народа? Не думал он о русской земле, а только стремился вползти в доверие к хану Узбеку и получить от него ярлык на великое княжение, дорваться до власти и собирать подати и повинности, обогатить свою казну. И смутьяны московские творили зло по его указке.  Говорили московские лазутчики тверичам, что, мол, перебьем Щелкана и всех его басурман до единого, хан Узбек ничего не узнает, а мы избавимся от притеснений и будем жить в мире и покое. Слушали их тверичи, но на смертоубийство не шли, понимали, чем это кончится.
- Тогда московские наушники пустились по научению своего князя Ивана на черное дело. В один из дней Вавила-водовоз приехал на Волгу за водой. Московские лазутчики отобрали у него доброго коня, а Вавилу избили и бросили в воду. Сами же побежали в город на базарную площадь с громкими криками: караул, убивают ордынцы православных, Вавилу – водовоза на берегу убили, его кобылу себе забрали! Поднимайтесь, православные, на басурман, бейте ордынцев не то они всех нас смерти предадут!
- И поверили тверичи коварным речам москвичей, восстали горожане на притеснителей, убивали их на улицах и в домах. Целый день и всю ночь сражались тверичи, пока не убили всех. Русской крови тоже немало пролилось. А Щелкан с сотней нукеров затворился в княжеском тереме. Тогда горожане подожгли терем, и сгорел Щелкан со своими нукерами в пепел.
- Иван Московский только и ждал того, сидючи в Орде около хана и оплетая его своими тенетами коварства. Когда к нему в Сарай прискакали вестники, кинулся Иван к хану и со лживыми слезами рассказал о великом для Орды бесчестье, которое сотворили тверичи по указке князя Александра. Будто Александр подбил тверичей на бунт, сам с дружиной побивал и иссекал верных слуг ханских, сам поджег свой терем и спалил живьем любимого двоюродного брата хана Узбека вместе с верными нукерами.
- Разгорелась в басурманском сердце лютая злоба на князя Александра, вскипела нечестивая душа хана. Хоть не отмечен его ум печатью великой мудрости, а понимал хан Узбек, чем грозит ему и всей Орде открытое неповиновение Твери, убийство его воинов и самого Чол-хана. Лучше других понимал Узбек, что ослабела его власть в Орде, и что сама Орда сейчас не та, что прежде. Не хватит у него сил, чтобы примерно покарать бунтовщиков. Во времена Батыя тысяча храбрых монгольских всадников, подчиняясь законам Ясы великого Чингиз-хана, могла взять и разгромить любой русский город. А сейчас тысяча всадников Чол-хана открыто вошла в Тверь, но не смогла справиться с безоружной чернью.
- Отвыкли воевать подданные хана Узбека, изнежились темники и тысячники в роскоши и в разврате с русскими наложницами-полонянками, обленились сотники и десятники. Забыли его воины суровые заветы великого Чингиз-хана и его Ясы. Привыкли беспутничать и обжираться яствами из своей доли от русской дани. Чтобы идти на Тверь, нужно войско, а сейчас он не соберет во всей своей Орде больше пяти туменов. Да и то – разве это будет войско? Сброд буйных, но ленивых грабителей, они и не подумают жертвовать своими жалкими жизнями ради Орды и хана Узбека, как велит Яса. И вести эту толпу некому.
- Пуще всего боялся хан Узбек, что Иван Московский окажется мудрым правителем. Если сейчас двоедушный Иван соединится с Александром Тверским, поддержит бунтовщика, - придет конец власти Орды над русскими княжествами, конец навсегда. Не будут больше русские князья платить дань Орде, привозить богатые дары в Сарай, а без русского хлеба, без русских дорогих мехов, без русского серебра и золота, без русского оружия опустеет ханская казна, и тогда никакой хан не удержит в повиновении самолюбивых и чванливых мурз и темников. Рассыплется Золотая Орда, погибнет великая мечта Чингиз-хана о бескрайней империи монголов от Восточного моря, на котором живут желтолицые люди с косичками, до моря Западного, берега которого населяют латиняне.
- Заскрежетал зубами хан Узбек, засверкал  грозно очами на сидящего у его ног двоедушного Ивана Московского. Он, великий хан, попал в позорную зависимость от этого русского князя с лживым языком. Сейчас судьба Орды зависит от лукавого москвича. Надо пообещать ему ярлык на великое княжение, от великой радости Иван не поймет, что может дает ему и всему русскому народу судьба в руки. Он получит ярлык, но только после того, как своими руками, своим войском разобьет бунтовщиков, разграбит Тверь и сожжет ее до тла. Великая Яса предписывает связывать ненадежных союзников кровавой порукой. Пусть Иван Московский сделает грязное дело уничтожения своих единоверцев, а потом посмотрим. Пока же придется пообещать ему великих милостей, чтобы не задумался Иван о возможности иного выхода, о постыдной слабости Орды.
- Не верил хан Узбек никому на свете, он прекрасно знал, что слова и клятвы не оставляют следа ни на земле, ни в воздухе, ни на воде. Он понимал, на что может пойти корыстолюбец ради своего возвышения. Что, если по пути к Твери он сообразит своей бараньей головой: нет сейчас большой силы у Орды, чтобы сокрушить Русь. Что, если поймет Иван: неспроста, не от злобы посылает хан Узбек московское войско громить Тверь, убивать православных единоверцев? Не пойдет ли лукавец на соединение с Александром Тверским ради освобождения своего народа от вековой покорности Орде? Вдруг дойдет до его затуманенных жаждой власти мозгов, что настал долгожданный для всех русских час, что такого случая больше не представится?
- Великий хан Золотой Орды Узбек позаботится об этом. И отрежет коварному Ивану все пути к предательству. Яса великого Чингиз-хана учит монголов брать вражеские города руками самих врагов, гнать их плетьми и копьями на неприступные стены. А чтобы  никому из врагов не пришла в голову мысль повернуть оружие против воинов Орды - без пощады убивать любого, кто заколеблется в бою или просто замешкается. Потому монголы должны идти на приступ позади сброда пленных.
- И повелел хан Узбек Ивану Московскому собрать войско из московских, переяславских и суздальских людей и вести это войско на Тверь. Надлежит Ивану разгромить восставших тверичей, а саму Тверь раскатать по бревнышку и сжечь, чтобы и следа на земле от нее не осталось, - в пример всем другим русским княжествам и городам. Всех уцелевших тверичей должен Иван пригнать полоном в Орду. Если выполнит он повеление великого хана – быть Ивану Московскому великим князем. Не выполнит – пусть пеняет на себя. А для верности посылает хан с князем Иваном на Тверь ордынское войско – пять отборных туменов во главе с опытнейшими темниками и тысячниками.
- Возликовала черная душа Ивана Московского. Опять привел он ордынское войско на русскую землю. По пути дикие степняки в очередной раз разграбили рязанскую землю, до которой от Орды ближе всего. Собрал Иван в Москве великое войско из москвичей и суздальцев, налетел с ордынцами на Тверь. Все города тверские разрушил и пожег, дотла разорил тверское княжество, много крови православной пролил. А потом приступом взял Тверь и сжег ее. Великий князь Александр Тверской с небольшой дружиной ускакал в Псков и затворился в нем. За черное свое дело получил Иван от хана Узбека великокняжеский ярлык, дорвался до долгожданной власти, до сбора податей и повинностей со всех русских княжеств.
- Так князь Московский Иван Данилович ради корыстных помыслов оказался пособником Орды. Так упустили русские князья верную возможность навсегда изгнать ордынцев из русских пределов, избавить русский народ от постыдного и кровавого ига. И несем мы до сих пор тяжкое ордынское ярмо для ради ханского ярлыка нашему князю Ивану Даниловичу. Когда Господь даст нам другой такой случай – ведает один Он.. Много лет придется собирать разрозненные русские княжества под одной рукой, много прольет крови народ православный, пока не сбросит поганое иго.
Помнил Ивашка меньшой, как в этом месте своего рассказа поднял отец вдруг голову, глаза его по-молодому заблестели. И снова Ивашка меньшой слушал с открытым ртом отцовское повествование.
- Верю я, сыны мои, что настанет такое время. Снова возродит свою силу Великая Русь. И мой вам наказ – свято верьте в это. Одного я боюсь пуще смерти. Княжью натуру не переделаешь. Любой князь будет думать прежде всего о своей корысти. И не приведи Господь, чтобы когда-нибудь на свободной Руси снова родилась такая черная душа, такой аспид ненасытный, как наш великий князь Иван Данилович. Ради власти и богатства подобный властолюбец снова разорит святую Русь, снова приведет свирепых иноверцев на русскую землю, снова ввергнет русский народ в угнетение, нищету и немыслимые тяготы, прольет снова реки русской крови – и все для того, чтобы захватить любой ценой великокняжеский стол.
Замолчал отец родимый, склонил свою мудрую голову, молчали и сыновья, не решались нарушить думы родителя. Наконец, Ивашка меньшой робко спросил:
- А дальше-то что вышло? Князь Александр куда делся?
Вздохнул отец, нехотя заговорил снова.
- Князь Александр Тверской десять лет сидел во Пскове. Как ни требовал хан Узбек, а псковичи отказались выдать его. Не раз водил Иван московское войско с ордынскими отрядами на Псков, да отбивались псковичи. Потом князь Александр, чтобы прекратить пролитие православной крови, решил ехать в Орду, покаяться, повиниться. Надеялся, что дело прошлое, что вымолит он у басурмана прощение, вернет себе великокняжеский ярлык. И верно, простил его хан Узбек, вернул ему Тверь, снова стал княжить в своем городе Александр. Может, и получил бы он ярлык на великое княжение, да вмешался опять злокозненный  Иван Московский.
- Не забыла его алчная душа, сколько лет мешала ему Тверь заполучить ханский ярлык. Подлые люди не умеют прощать. Не мог помыслить Иван Московский о пользе для русской земли, зависть да злоба жили в его сердце. Долго наушничал и клеветал наш князь Иван Калита на Александра Тверского, шептал коварные слова в ханские уши и добился своего. Видать, он давно продал душу дьяволу. Вызвал хан Узбек князя Александра в Сарай и велел судить его своим мурзам и русским князьям. Ничего хорошего не ожидал Александр от такого суда. Мурзы давно на него злобу имели за то, что он не раз бил их войско. А русских князей Иван Московский подкупил, кого посулами, кого лестью. Приговорил суд князя Александра к неслыханно лютой смерти. На глазах всего суда ханские палачи разъяли Александра по суставам. А вместе с ним и сына его Феодора тоже медленно расчленили - косточку за косточкой.
- Ну, а Иуда Иван сел за великокняжеский стол в Москве,. Увещеваниями и богатыми дарами перевез в Москву митрополита Петра из Владимира. И пошел стон по всей земле русской, да так до сих пор и не затихает. Жаден гораздо наш князь Иван Данилович до богатства, а еще больше – до власти. Прежние подати и повинности не идут ни в какое сравнение с его поборами. Весьма изощрен оказался Иван в изымании плодов людского труда – до последнего куска мякинного хлеба. Сам постоянно носит при себе кожаную суму-калиту, берет в нее все, на что положит свой глаз завидущий. За эту жадность прозвал его православный народ Калитой.
Бессонные мысли Ивашки меньшого прервал рассвет. Пора вставать.
А после завтрака стал отец готовиться к набегу ордынскому. Мужикам ничего не говорил, только велел стадо располовинить, да отрокам и девкам с подойниками угнать половину на дальний выпас. Строго наказал, чтобы каждый день доили коров, снимли сливки, били масло,  творог делали, и - ждали гонца от него. Вместе с девками и отроками отправил бабу кузнецову, строгую и рачительную хозяйку. Остальным отрокам и седым дедам велел половину лошадей загнать в глухую чащобу, - и тоже не показываться из дебри лесной, пока боярский гонец не прибудет. Пасеку деревенскую мужики перенесли чуть не за пять верст от деревни. Челны на реке да рыбацкую снасть схоронили по островам, где ивняк погуще. Через верных людей боярин советовал мужикам без огласки прятать припасы да утварь.
Мудро рассудил отец. Недели не прошло, как налетел на деревеньку отряд поганых. То ли по своему почину шастали ордынцы по лесам, то ли подсказал кто из княжьих холопов. И невелика оказалась хищная стая, всего-то сотня конных, да строго-настрого запретил отец супротивиться налетчикам. Сыновей послал по деревне сказать мужикам слово боярское: не вводить басурман во злобу, отдать все, что потребуют. Поворчали мужики, но слово боярское крепко уважали, смирились. Отложили топоры, вилы да колья, которыми готовились потчевать незваных гостей, беспрепятственно пустили немытых в подворья и избы.  Каждый понял мудрость боярина: лучше отдать все нажитое, чем лишиться живота своего и детишек малых.
Отец долго говорил с татарским сотником, тот поначалу ершился, скалил желтые волчьи зубы, не раз хватался то за плеть, то за кривую саблю, но разумная речь усмирила его. Назначил сотник выкуп за деревеньку, за людей православных. Нагрузили татары добром мужицким телеги мужицкие, навьючили мешки на мужицких лошадей, сгуртовали мужицкую скотину, которая оставалась в деревне. Сотник приторочил позади седла кожаный короб с серебром боярским – последнее, что еще оставалось от былого богатства. Ушли поганые, ушли без полона. Избы деревенские, строения подворные тоже уцелели.
В разоренной деревеньке собрался народ у крыльца боярского. Мужики мрачно сопели, чесали лохматые головы, роняли изредка черное слово. Бабы потихоньку выли. Ждали боярского слова. Отец держался спокойно, с достоинством сильного и уверенного человека. Заговорил с народом.
- Будем жить, православные. Не жалейте добра своего. Могло быть гораздо горче.  Сотню эту басурманскую вы бы, может, с Божьей помощью и одолели, да всех не перебьешь. Хоть один поганый ушел бы от расправы, донес бы своему мурзе, а тот – князю московскому Ивану. А дальше – один расклад. Либо пришли бы большой силой ордынцы с местью за своих побитых, добро наше все равно забрали бы, да еще сожгли бы деревню, потоптали ниву, а нас до одного угнали бы в полон, где всех ждет только неминучая лютая смерть. Либо князь Иван прислал бы ратников и для примера, чтобы неповадно стало никому, чтобы выслужиться перед ханом, тоже искоренил бы нас. Заросло бы пепелище от нашей деревни сорной травой, и не возродилась бы никогда тут жизнь людская. Потому не держите на меня обиды. А сейчас все остались живы, слава Господу. Стадо на дальнем выпасе пастухи сберегли, половину лошадей мы  спрятали в лесу. Пасеку ордынцы не нашли, ниву не тронули, избы и постройки все уцелели. Ни одной души православной не загубили поганые, никого в полон не угнали.
Помолчал боярин и снова заговорил.
- Будет у нас хлебушко, молоко детям малым, мед. Рыбы наловим на всю зиму, грибов да ягод наберем, репы да капусты хватит. Зиму проживем, хозяйства свои снова наладим. Боярину ростовскому оклад его отдадим лесом. Я поклонюсь ему, боярин Роман должен согласиться, тоже ведь православный. Будем жить. Идите с миром.
А ушли мужики – сел отец на крылечко, где стоял, опустил мудрую голову, обхватил ее руками. Долго молчал. Матушка и семь Ивашек ждали. Поднял голову отец – глаза подозрительно блестят. Заговорил глухим голосом, трудно выдавливал слова.
- Будем жить, жена моя, сыны мои. Но прежнюю жизнь нашу басурмане порушили в одночасье. Теперь нам всем тут не прокормиться. Видит Господь-Бог, не такой жизни хотел я вам всем, родным моим. Но Господу виднее. Видать, чем-то прогневил я его. Я в ответе за вас перед Богом и людьми, и говорю вам твердое отцовское слово.
- Трое холостых сынов пойдут к боярину ростовскому в его дружину. Я с вами пойду, умолю боярина Семена поставить вас для начала десятскими. Трое женатых сынов останутся тут с женами своими и детишками. Будем налаживать хозяйство.
И снова замолчал. Молчали и сыновья, молчала матушка ласковая. Молчал Ивашка меньшой, а сердце его вдруг забилось, будто после тяжелой работы. Что отец родимый решил про него, какую судьбину определил любимому сыну своему, последышу, грамотею? Трепетало сердце, ждало отцовского приговора. И дождалось.
- А ты, Ивашка меньшой, пойдешь к отцу Варсонофию в Климовский монастырь. Грамоте ты обучен больше всех, нравом смирен, работящ. Душой, давно замечаю, к Богу тянешься. Принимай, сынок, иноческий сан, надевай рясу. Служи Господу всемогущему, отмаливай грехи наши тяжкие. Проси у Него милости всем нам, всему народу русскому. Моли Бога, чтобы дал нам благополучия, а народу русскому – от поганой орды освобождения. Радей за землю русскую, за нас, многогрешных, чтобы не искоренил Господь род наш. Видать, должен один из нашего рода жизнь свою отдать Господу Богу за всех нас. Кому же, как не тебе?
Отцовское слово свято. Разрывалась душа Ивашки меньшого от предстоящей разлуки с отцом родимым, с ласковой матушкой. Чуяло сердце, хоть и молодое, неопытное, что не увидит он больше родителей своих живыми. Отец тоже ходил в те дни нерадостный, а матушка изошла слезами, пока собирала последыша в вечную разлуку. Пожалуй, пуще разлуки с родными, оказалось для Ивашки меньшого расставание с любушкой Веснянкой, пригожей да любезной красавицей, дочкой отцовского управителя. Хоть и мужем суровым начал было считать себя Ивашка к тому времени, да слез пролил не меньше, чем Веснянка. Одного боялся: чтобы никто из родных не увидал этих его слез. Но сборы быстро закончились, запрягли одну из уцелевших лошаденок в припрятанную от ордынцев телегу, погрузились. Долго бежала ласковая матушка в горючих слезах, с причитаниями за телегой, а потом пала наземь и затихла. 
Не смог смотреть Ивашка меньшой на такое горе ласковой матушки. Сжалось его сердце в тугой ком, дыхание прервалось, в висках будто тяжкие молоты кузнечные забухали. Закрыл он глаза крепко-накрепко, стиснул зубы с такой силой, что заболело в скулах, опустил голову. Когда он снова открыл глаза, мимо неторопливо тянулась веселая березовая рощица, место их сладких встреч с любушкой Веснянкой. Каждая березка здесь знакома Ивашке меньшому. И не то показалось ему, не то вправду ветер вдруг взмахнул из-за сдвоенных стволов подолом белого сарафана с такими знакомыми вышитыми голубыми цветами.
Потемнело в глазах у Ивашки меньшого, упал он на солому, обхватил голову руками. Прощай, ненаглядная любушка Веснянка. Прощай, ласковая матушка. Прощай, отцовская малая деревенька. Прощайте, родные братья - Ивашки. Все прощайте навсегда…


Послушник.

Отец Варсонофий, настоятель Климовской обители Вознесения Христова, охотно принял Ивашку в послушники. А когда узнал от отца, что вьюноша обучен грамоте, разбирает не только кириллицу, но и древнюю глаголицу, - даже возрадовался.
- У нас есть толика грамоток на глаголице. По митрополичьему велению писания на глаголице следует уничтожить сжиганием в огне, да брат Пимен уговорил меня оставить их, пока не перепишет на кириллицу. Сказывает, там нет ереси, но зело премудрые сказания предков наших записаны. У него дело идет не споро, он слаб в глаголице, слаб глазами, вот послушник Ивашка поможет ему. Мне долго держать в святой обители глаголицу не с руки. Может, и нет там ереси, а все же от греха подальше. Я уж собирался на днях предать эти списки огню, не ждать, пока брат Пимен справится.
Год с лишком служил Ивашка в обители послушником. Первый год он переписывал ветхие свитки с глаголицы на кириллицу под строгим присмотром отца Пимена. Нрава отец Пимен оказался тихого и молчаливого, но угрюмого, Ивашку не тиранил, однако спуску за промахи не давал. Зато когда убедился, что молодой послушник прилежен и послушен, оттаял душой, начал подолгу говорить с ним.  Он рассказывал Ивашке, как понимать писания на глаголице, каких мольб стоило ему уговорить отца Варсонофия не сжигать драгоценнейшие свитки, а позволить переписать их.
- Вот эти три свитка, Ивашка, невелики, а дороже иных больших книг. Подумай сам, метки на них деланы руками умельцев-любомудров, которые жили, когда еще предки наши не знали православной веры, за множество веков до равноапостольного Владимира Крестителя. Ныне иные говорят, что народ русский дик и бессмыслен, а предки наши тысячу лет назад, - страшно подумать, тысячу лет! – вели летописания этими метками. Мне сведущий человек говаривал, что глаголицу русские люди придумали  много раньше, чем греки – свои минускулы. Сам посуди: у греков всего-то двадцать пять буквиц, а в глаголице, я сам считал, - сорок шесть меток разных. Все народы русского корня по всей земле метили, резали и чертили летописания на глаголице. Тот сведущий человек говорил, что каменные черты на глаголице видел в полуденных странах на Срединном море. Сорок шесть меток придумать – гораздо больше надо умения, чем двадцать пять, верно? Когда святой Кирилл сочинял нынешнюю кириллицу, - он списывал ее с древней глаголицы. Но не ведал Кирилл древнего русского языка, вот у него в кириллице всего-то тридцать пять знаков вышло. Посередке между греческим письмом и глаголицей.
Ивашка слушал отца Пимена, старательно разбирал метки глаголицы, переписывал их кириллицей на листы старого пергамента, откуда чья-то рука соскоблила прежде написанное. Особо любопытствовать смыслом древних сказаний да деяниями византийских священников не выходило, - он старался не делать ошибок и особенно исправлений, исправленное отец Пимен тут же строго-настрого велел соскабливать и переписывать заново. Но иногда любопытство пересиливало.
- Отец Пимен, а зачем святой Кирилл не оставил глаголицу? Это какой же труд – заново придумывать буквицы, да переписывать летописания древние!
Старый грамотей сурово отвечал:
- Не моего рассуждения это. Святые отцы византийской церкви сочли глаголицу еретическим измышлением. Поначалу, насколько мне ведомо, они намеревались на Руси допускать только книги, писанные по греческому. Святой Мефодий тоже так полагал. А Кирилл понял, что не примут русские народы чужую грамоту, не отринут древнее. Вот он и придумал кириллицу, чтобы и отцам церкви угодить, и народ до греха не доводить. А древние летописания да свитки берестовые не велено было тогда переписывать на киррилицу, - только греческие церковные книги. Без счету древних русских писаний пожгли греки.
В последнем свитке, который пришлось переписывать Ивашке, древний грамотей-любомудр перечислил множество старых русских богов с прибавлением  - какому богу в каком случае следовало приносить жертвы. Про этот свиток отец Пимен Ивашке ничего не пояснял. Пиши, да поскорее, - вот и весь сказ. Молодой послушник торопился, и ему недосуг запоминать языческих богов, о которых не раз говорил и отец долгими зимними вечерами.
Иногда, после общих уставных служб, их тесную келью посещал отец Варсонофий. Он разглядывал результаты работы Ивашки, хвалил за усердие и ровные строки кириллицы, а чаще торопил скорей заканчивать дело, которое не поощрялось отцами церкви. Когда Ивашка переписывал последний свиток, отец Варсонофий тоже возымел желание поглядеть на его работу. Они после обедни втроем направлялись к келье, отец Пимен как-то засуетился, заторопился – мол не оставил ли он горящую свечу в келье, - и побежал вперед. Отец Варсонофий в келье принялся рассматривать ивашкину работу, и Ивашка заметил, что  отец Пимен до их прихода убрал книгу, куда он переписывал имена языческих богов, а на стол положил одну из ранее переписанных книг. Когда игумен удалился, отец Пимен достал из угла последний свиток и Ивашкин список с него. Ивашка ничего не спросил, а отец Пимен негромко бормотал, вроде про себя:
- Не следует показывать преподобному игумену весь синклит древне- русских небожителей, ныне названных языческими идолами. Кощунством объявит и запретит списывать. А так я положу твою книгу среди других, - сто лет никто не станет искать, а найдет – не разберет. Охочих до старых книг не больно-то много сыщешь. Глядишь, сохранится сей труд до дальних наших потомков. Тогда, небось, послабление выйдет для древностей, вот и узнают потомки, каким богам молились в древности русские люди. Да и не боги это, а небожители, навроде христианских апостолов и святых. Бог у наших пращуров один, и прозывался от Триединым Творцом, Вышенем. Ныне все это – богохульство, кощунство и дьявольское измышление, а что выйдет завтра – один Господь ведает.  В Царьграде сами иерархи то и дело новые каноны утверждают, старые отменяют и запрещают. Вон и вера христианская разбилась на римскую и византийскую, и все из-за несогласия в канонах.
Удивился про себя послушник Ивашка таким рассуждениям отца Пимена, но не его разума дело – судить старших. Когда он закончил списывать последний свиток, явился отец Варсонофий и забрал древние свитки все до единого.
- Сам предам огню, от греха подальше. А вы помалкивайте. Кому скажете про это хоть слово – прокляну при всей братии, лишу сана и выдам на церковный суд митрополиту. Зарубите на носу. А ты, брат Пимен, эти списанные книги положи куда ни то подальше, чтоб любопытствующие не  узрели, спаси, Господи.
За усердие и послушание, за прилежность в исполнении уставных правил отец Варсонофий постриг Ивашку меньшого в монахи, посвятил его в иноческий сан. Переселился новоиспеченный Инок в общую келью к остальной братии, и началась для него новая жизнь. Пока списывал он древние свитки на пергамент, ему некогда было размышлять, он старался как можно лучше выполнить урок. Он исправно исполнял вместе с братией общие службы, свой урок, молился, пел псалмы, крестился перед потемневшими ликами, усердно отвешивал поклоны. Но появилось свободное время, и пришли мысли.
Выпросил он у брата Пимена те три книги, которые он сам переписал с глаголицы на кириллицу с древних берестяных свитка. Угрюмый инок с неохотой, с великим бурчанием и кряхтением извлек сомнительные книги из сундуков, в которых хранил их на самом дне под тяжким грузом тяжелых церковных фолиантов.
- Не брал бы ты их, - ворчал он. –Иерархи православной церкви даже многие византийские писания не канонизируют. Прямо не запрещают те писания, но считают их апокрифами, то бишь, нежелательными. А ты станешь читать древние русские писания, которые суть язычество и бесовство.
Инок прочитал эти книги, порадовался своему старанию, буквицы выведены красиво, почти без ошибок. Но больше того он глубоко задумался. Когда переписывал, задумываться не позволял отец Пимен, да и сам боялся ошибиться. А сейчас перед ним открылась великая мудрость предков. Особо поразила его книга «О почитании русскими народами Вышеня, который есть средоточие и суть Мира, Великий Стрый, Владыка Мира и Отец его, он же триединый Творец и Род живоносящий, а также о пращурах, щурах, прадедах, дедах и породителях множественных народов корня русского, что писано велесовицей ведуном Яромыслом, волхвом Перуновым».
Когда прочитал Инок эту книгу, испугался, не впадает ли он в бездну ереси, откуда назад ходу нет. Он запретил себе даже думать об этой книге, пока не почувствует в себе силы противостоять своим же еретическим мыслям.
Каждый Божий день Инок читал каноническое священное писание и церковные книги, которые брал у брата Пимена, постигал тонкости православной веры. Заметил отец игумен его усердие, одобрил.
- Среди братии мало грамотеев. Тебе Господь дал книжное умение. Будешь со мной службы стоять, читать псалмы всей братии, а то не пение получается, а разноголосица гугнивая, гомон срамной.
Почти на каждой уставной службе стоял теперь Инок у амвона, читал нараспев псалмы, громко читал, чтобы все братья во Христе поспевали слова понять и петь слитно, воедино. Три раза в день братья трапезовали, пищи получали достаточно. В перерывах между службами выполнял Инок работы по монастырскому хозяйству. Наряды на эти работы выдавал отец ключник, диакон Евстафий.
Раньше, у брата Пимена, послушник Ивашка работал головой, приходилось постоянно напрягать внимание. Теперь же голова освободилась. Человек тем и отличается от бессловесной скотины, что думает, работает головой. Если не давать голове работу, она сама ее находит. Мучали Инока теперь воспоминания о прежней жизни в родительском доме, об отце родимом, о ласковой матушке, о братьях старших. А когда получалось отогнать эти мысли, перед его глазами как живая вставала красавица Веснянка, веселая и озорная. А ведь иноку грешно думать о мирском, особо о девах и женах, он посвятил свою жизнь Иисусу Христу, и мысли его должны быть лишь только о Господе Боге. Но не отступали эти греховные мысли, все назойливее метались в голове.
На исповеди покаялся Инок отцу Варсонофию, тот на первый раз отечески пожурил молодого Инока, посоветовал укрощать плоть, - все греховные мысли приходят от плотских желаний, - усерднее молиться, больше работать, каждый день не меньше двух часов читать священное писание. Пообещал, если грешные мысли не отвяжутся, наложить в следующий раз суровую епитимью. Понял Инок, что недостоин он еще благодати Божьей, такой же он грешник, как все миряне. С той поры не стало в обители брата усерднее в службах и работе, чем Инок.
Целый год старался он. Исполнял истово все уставные службы, выпрашивал у отца ключника работу потруднее. Усердно читал священное писание, выучил все молитвы, многие псалмы. Жаждала его душа умиротворения и блаженного покоя, но не снизошел Господь к мольбам раба Своего ничтожного. Не нашел Инок в святой обители ни покоя, ни блаженства. Наоборот, за первый год иноческой жизни смутилась душа его, как никогда раньше. По простоте своей деревенской думал он, что святые братья проводят дни свои в труде, добывают пропитание себе в поте лица своего, а ночи посвящают молениям о спасении своей души и всего народа русского. Ведь с тем его и послал в обитель отец. Сам он изнурял плоть свою грешную в постоянном труде, веру укреплял уставными молитвами днем, а ночами - молениями от души своей. Заметил его усердие отец игумен, коротко похвалил за преданность вере, добродушно проговорил:
- Рад, что не ошибся в тебе, сын мой, когда посвятил в иноческий сан. Иные до старости в послушниках пребывают. Радей за веру православную и впредь служи Господу нашему всемогущему с такой же ревностью.
          Но чем больше присматривался Инок к монашеской жизни в святой Климовской обители, тем больше недоумевал. Жила обитель по порядку, заведенному нивесть когда. Братья проводили время, свободное от служб, дорогое время, скудно отпущенное Господом на краткую земную жизнь, в пустых, по его пониманию, занятиях. Вместо укрощения плоти в труде непосильном, вместо добывания пропитания в поте лица своего, братья долгими часами неторопливо молились, пели псалмы, стояли на коленях, били лбы о деревянный пол бессмысленно. В молениях их не слышал Инок обращений к Богу Триединому о спасении русского народа, об избавлении русской земли от проклятого ордынского ига.
А грядки с овощами на монастырском огороде зарастали лебедой и крапивой, трава на покосе желтела, мычали коровы, вовремя не доенные, свиньи в свинарнике покрывались мерзкой коростой присохшего навоза. Не сказать, чтобы отец ключник не следил за порядком, не сказать, чтобы братья во Христе не работали. Возились они по хозяйству, но как-то уж очень неторопливо, степенно и леностно, будто не для себя. Сено возьмутся косить – смех один. Махнут косой десяток раз, бросают косы, становятся на колени, молятся, отбивают поклоны. Да что там, в реке рыбы – хоть руками бери. Ставили братья по наряду отца ключника корчаги и сети, но тоже неумело и тут же забывали о снасти, рыба засыпала в корчагах и сетях, протухала. Дрова начнут колоть – то же самое получается, редко кто сажень наколет за день, а то две-три малые охапки. Недоумевал Инок, решился спросить отца ключника.
- Отец святой, я бы грядки прополол. На всю братию рыбки бы в реке наловил. Дровишки в поленнице кончаются, наколоть бы на зиму…
Отец ключник посуровел взглядом, вздохнул тяжко:
- Благочиния мало в душе твоей, брат. Ты усерднее молись Господу. О хозяйстве – не твоя забота. Богу надо служить неустанно, а не печалиться о плоти грешной, об утробе ненасытной. Бесы тебя соблазняют. Накладываю на тебя епитимью. Будешь десять ден на хлебе-воде, да каждый день по ста «отче наш», да по пять сот поклонов земных – сверх уставных.
Не смирился послушник, пал на колени перед отцом игуменом  Но и отец Игумен не одобрил его.
- Ох, сын мой, бесы владеют тобой. Борись с бесами постом и молитвой. Душу свою спасай от геенны огненной. На первый случай оставляю епитимью отца ключника без усугубления. В другой раз – ужесточу. Ступай, сын мой.
Постился Инок десять дней, клал земные поклоны перед ликами святыми, старательно бормотал «Отче наш», обмахивал неустанно себя троеперстным крестным знамением. А душой удивлялся. Братья мало пашут, того меньше сеют, скудный урожай собирают нерадиво, сено косят для вида, за скотиной, считай, не ходят. А не умирает с голоду братия. Разносолами не балуются, но трапезуют обильно. И дрова колотые в поленнице откуда-то вдруг берутся, и сена скотине до весны хватает. А за эту зиму у отца игумена вместо малого золотого наперсного креста появился новый, тяжелее гораздо.
На погляд времени у Инока особо не оставалось,  за любую работу он хватался, как утопающий за сломицу, однако то тут слово на бегу услышит, то там на ходу кое-что увидит. Размышлял Инок, не отпускали думы-мысли его. Работают руки, ноги, тело грешное работает, а мысли сами по себе кружатся и кружатся, и каждая рождает новые сомнения. Умом-разумом его Господь не обидел, хоть и невелик годами. Поразмыслил и ахнул. Святая обитель питалась-кормилась, одевалась-обувалась, зимой согревалась  приношениями прихожан, окрестных крестьян.
Родится у кого дитё – его крестить надобно. Несут неразумного младенца в обитель святую, тут окрестят новорожденного раба Божьего, а благодарные родители поднесут отцу ключнику поросеночка или подсвинка на пару пудиков. Свадьбу играют, - без венчания никак не обойтись. Значит, сенца воза два-три жертвуют обители родичи, дровишек колотых саженей пять-десять. Про исповедь и говорить нечего. Во грехе живут человеки, грешат многократно денно и нощно, на каждом шагу грешат. За работу берутся, - не крестятся, пищу молитвой не освящают, нечистую силу поминают черными словами матерными, а то, тьфу-тьфу, и самого Господа Бога. А насчет прелюбодейства – помыслить страшно. Грешат и взглядом, и словами, и помыслами, и делом. Исповедуются у отца игумена, тот отпустит грехи тяжкие, - надо благодарить куренком-гусенком, лукошком яичек, бочоночком меда.
Еще большее смятение охватило душу Инока от такого размышления и греховных мыслей. Где же любовь христианская к ближнему своему, где бескорыстное служение Господу Всемогущему? Корысть, везде одна корысть. Ведь каждый православный, каждый человек, да что там, каждая тварь Божья, даже бессловесная, право имеет к Богу взывать. Ан, нет, стеной неодолимой встали между человеком и Богом  священнослужители. Вон в родной отцовской деревушке боярин ростовский наложил руки на общинную крестьянскую землю и берет за нее с мира как за свою, берет подати и повинности, дань-поборы. Много берет боярин всего: и работой, и урожаем, и живностью, и рыбой, и мясом-салом, и маслом-молочком, медом и шишками берет, пряжей и холстиной, дровами и шкурами звериными. Так и отцы святые присвоили себе единоличное право обращаться к Богу, передавать ему мольбы и чаяния людские. И берут за это мзду немалую.
Испугался молодой Инок мыслей своих: не впадает ли он в ересь, не лукавый ли подсказал ему сомнения греховные? Ничего не сказал Инок отцу игумену о своих размышлениях, знал, чем это кончится. Не поймет отец игумен своего младшего брата во Христе. Не имеет Инок права на такие сомнения, не позволено ему самому разбираться в мыслях своих, не должен он осуждать порядки, принятые отцами церкви святой. Так можно и до ниспровержения основ православия додуматься. А отец игумен имеет право. Он рукоположен самим митрополитом, святителем московским, он один в обители имеет право  говорить от имени Бога.
Сам, своими силами решил бороться с искушениями, с гордыней своей молодой Инок. Множество ночей, усталый до полусмерти от тяжелой дневной работы, стоял он на коленях в общей келье возле своего тощего сенника. Стоял до серого рассвета, молился, клал поклоны, взывал к Триединому:
- Вразуми, Господи! Разреши сомнения раба Твоего! Имеет право тварь любая просить Тебя о милости, или не имеет? Имеет право Твой служитель рукоположенный взимать мзду с человеков простых за передачу Тебе их малых мольб и надежд? Научи, как ничтожный служитель Твой должен жить, чтобы принести толику пользы народу православному, земле русской? Сто лет, невозможно помыслить: сто лет, - стенает земля русская под ордынцами погаными, гибнут православные люди, терпят муки мученические от нечестивых язычников. Как спасти, - не тела грешные, хотя бы души людские ? А тут еще свои, такие же христиане православные, бояре да князья, их холопы и тиуны отбирают у крещеного народа то немногое, что осталось от поборов и податей множественных. И братья святые – берут у обездоленных самое последнее за свои молитвы к Тебе, всеблагому. Что делать мне, грешному и слабому рабу Твоему?
А мысли кружатся, цепляются одна за другую, в нескончаемом хороводе вызывают из каких-то глубин все новые и новые. По книгам монастырским, по летописаниям, которые читал Инок у брата Пимена, выходило, что нечестивые язычники обрушились на Русь нежданно-негаданно, принесли беду лютую, хуже черного мора народу православному. И вот уже сто лет тяжелой, смертной тучей висит над землей русской проклятое иго. А отец показывал Ивашке меньшому пергамент, писанный чуть не век назад чернецом Лукой, иноком суздальского монастыря Успенья Пресвятой Богородицы. Прочитал Ивашка потрепанную временем и людскими руками грамотку ту невеликую, - изумился чуть не помрачения духа.
Писал чернец Лука, что не по своему хотению налетели сто лет назад ордынцы на русские северные княжества дикой ненасытной саранчой. Не раз до этого пытались они по своему обычаю лихим набегом поживиться на Руси, но отражали русские рати вражью силу. Осела Орда за Волгой-Итилем, затаилась там на привольных плодородных землях, на богатых пастбищах. А потом киевский князь Мстислав задумал укрепить свою ослабевшую власть над всеми другими русскими княжествами. Захотел Мстислав утвердиться великим князем на Руси, брать обильную дань с удельных князей. Корыстные замыслы Мстислава отвергли северные великие князья: рязанский, нижегородский, ростовский, суздальский, владимирский, переяславский, да Господин Великий Новгород. Огневалась черная душа Мстислава на непокорных, призвал он татар поганых на северные княжества русские. Обещал им горы золотые, если согнут под его киевское великокняжеское колено гордые шеи великих северных князей. Вот тогда и налетели нечестивые на северные русские княжества.
Знать, долго выгадывал момент коварный Мстислав., - и угадал. Северные русские княжества уже немало лет отбивались от немцев– рыцарей, которые не один век уничтожали одно за другим родственные народы корня русского: лютичей, бодричей, поморян, прусов. Теперь они нацелились на Русь Залесскую. Сам папа Римский, христианин-еретик благословил рыцарей на это безбожное дело, чтобы христиане убивали христиан. Новгородский князь Ярослав, его молодой сын Александр, владимирский князь Юрий, другие великие князья собрали немалые силы, чтобы не допустить закованных в железо злобных завоевателей на русскую землю. Отстояли они рубежи отчизны, но рыцари не успокоились. Войска русские стояли на западных границах в готовности отразить новое нападение, а тут им в спину ударили татары, призванные Мстиславом.
Мыслимое ли дело устоять против коварного удара? - вопрошал летописец Лука. Северные русские княжества оказались беззащитными перед ударом конных степняков из-за Волги. Города обороняли княжеские малые дружины да сами горожане. Поздно извещенные войска не успели придти на выручку. Летописец писал о рязанском воеводе Евпатии Коловрате. Он с рязанской дружиной стоял на заход Солнышка за черниговской землей, ждал набега конных рыцарей с крестами на длинных плащах. Когда примчались к нему измученные от тяжелой и долгой дороги рязанские гонцы с черной вестью о страшном нашествии, поднял Евпатий свое войско,  увел его с границы, поспешил к Рязани. Без сна и отдыха гнали коней русские витязи тысячу верст через дремучие леса, глубокие снега, подернутые тонким льдом реки. Кони ломали ноги в чащобе, вместе со всадниками проваливались в ледяную воду на неокрепшем льду бесчисленных рек. Не ждал Евпатий отставших, - потом догонят, - торопился на выручку родного города.
Опоздал воевода. Прискакали ратники на измученных конях к Рязани, и не нашли ее. Белый снег укрыл груды обгорелых развалин, - только это и осталось от Рязани, от ее могучих стен, от белокаменных православных храмов, от жилищ рязанцев. Страшной клятвой поклялся Евпатий, вся его дружина поклялась отмстить поганым за каждую загубленную православную душу. Яростными соколами налетали воины Евпатия на лютых пришельцев, не считали они врагов, били их, где только находили. Много басурман посекли витязи, но в неравных боях сложили головы все до единого.
И русские рати других северных княжеств точно так же спешили от западных рубежей, за тысячу верст на помощь родным городам. Точно так же доскакавшие, измученные долгой трудной дорогой, русские витязи стояли в скорбном молчании над покрытыми белым снегом безжизненными развалинами и пепелищами. Так властолюбивый Мстислав Киевский погубил в ту зиму русские северные княжества руками диких степняков из-за своей непомерной алчности. Полегли русские рати, погибли княжеские дружины, сами князья сложили свои головы. Опустела земля русская на долгие годы.
Со скорбной краткостью летописец писал, что ни один русский город не сдался ордынцам без жестокого боя, каждый отбивал штурм до последнего защитника. Захваченные города ордынцы сжигали дотла. Уцелевшие жители постепенно возвращались на пепелища, медленно, год за годом восстанавливали родные города и селения. Но во многих городах не осталось в живых ни одного человека, никто не пришел на скорбные черные развалины и не стал заново ставить строения. Множество русских людей погибло в жестоких битвах, а израненных пленных захватчики либо иссекали саблями, либо брали в полон и гнали штурмовать другие русские города.  Да только не шли русские на приступ своих же городов, не хотели брать на душу иудин грех предательства. Взбешенные захватчики рубили беззащитных пленников своими кривыми саблями в куски, а из тех кусков вытапливали жир, и метали горшки с горящим этим жиром через стены в осажденные города.
Летописец перечислил города, которые никогда не встали сызнова из пепла, и люди забыли даже места, где когда-то цвела, кипела мирная жизнь. Райки, Ярополч, Обловь, Торческ, Тешилов, Крылатск, Неринск, Серенск, Кулатеск, Ярославль-Польский, Вщиж… Поганые  степняки не оставили в живых ни одного жителя этих и многих других русских городов. Долго чернели груды обгорелых развалин среди непаханных полей, и лишь одичалые собаки выли в лунные ночи над ними. А потом надвинулся на безлюдное место вековечный лес и поглотил без следа бывшие богатые и шумные города и селения.
Сам Мстислав Киевский тоже пал жертвой своего коварства, а вместе с ним – и все князья южных русских княжеств, поверившие мстиславовой лжи. Не отдали ему басурмане обещанной доли от грабежа северных русских княжеств. А когда Мстислав во гневе княжеском пригрозил им карой, - посмеялись: приходи к нам, князь, может, что и получишь. Осерчал Мстислав, уговорил других князей: Мстислава Галицкого, Мстислава Черниговского, - идти войной на лукавых басурман за богатой добычей. В начале лета двинулись русские войска к Волге, да степные ханы прознали о том, выслали навстречу свои конные неуловимые тумены. Встретились враги в донских степях, измотали степняки русских да ложным бегством да наскоками в спину. И на реке Калке разбили они поредевшие и усталые русские войска. Мстислав Галицкий и Мстислав Черниговский спаслись бегством с остатками своих дружин, а Мстислав Киевский сдался степнякам в плен вместе со своими боярами и подвластными князьями, и все они приняли мучительную, постыдную казнь от ханов. Покарал Мстислава Господь за душегубство и разорение северных русских княжеств, но свое черное дело он сделал.
А через год осмелевшая Орда бешеной стаей налетела на Киев и другие южные княжества. Знать, понравилась им добыча. В Киеве в ту пору сидел князь Данила Галицкий, - он только что прогнал прежнего князя Михаила, - так он не показал себя воином и мудрым правителем. Чуть только заслышал Данила о набеге степняков, тут же собрался и трусовато убежал со всей дружиной к свойственнику – мадьярскому королю Беле. Бросил князь свой стольный город и всех жителей на произвол судьбы без войска и без боевых припасов.
            Так всегда получается: самозваные князья храбры в лютости над своим народом, а перед врагом трусливы и жалки. Но и без князя киевляне чуть не полгода отбивали приступы басурман: с лета почти до самого Рождества, -  под началом храброго и опытного старого воеводы Димитра. В больших годах был тогда воевода, давно отошел от ратных дел, но не забыл воинского искусства, пригодилось оно ему, неисчислимый урон нанесли киевляне басурманам при старом Димитре. За долгое время осады стольного города обозленные ордынцы вчистую разорили все южные русские княжества, а после падения Киева сравняли город с землей, предали смерти всех уцелевших киевлян, и старых, и малых. Сами же подались во франкские страны на заход Солнышка.
Когда изумленный отрок Ивашка меньшой прочитал это старое летописание, спросил он в изумлении отца:
- Так было?
Отец вздохнул тяжело, погладил последыша по голове.
- Темна вода во облацех. Может, так было, может, по иному. В других летописаниях читал я, что басурмане сначала разбили войско князя Мстислава Киевского на Калке, а уж потом пошли на северные княжества. Но и тут одни летописцы указывают, что битва на Калке случилась в 6732-м году от сотворения мира, а другие пишут про 6733-й год.   Одно ведомо: смертную беду на русскую землю привело честолюбие да корысть княжеская. По другим летописаниям, - когда степняки сами пришли на Русь, не объединились северные княжества против врага неисчислимого. Каждый князь сам жаждал победы, славы и воинской добычи. Да и не в том суть, погубил ли Русь Киевский Мстислав, или погибель пришла из-за княжеской розни и усобицы. И так, и этак - вся беда в княжеской власти несменяемой, самозванной. Предки наши в древности ставили над собой не князей, а нарядчиков выборных, держали их в повиновении перед обрядами и обычаями русскими, наказывали без корысти служить народу. Строго спрашивали с них за все их дела, заставляли держать ответ перед родами, перед народным собранием. Кто провинился -  тех с позором изгоняли, и на их место выбирали других, более достойных. Это уж потом князья сами себя начали ставить на правление, возомнили себя выше народа. - вот тогда и пришла кривда на Русь, потекла кровь народная в усобицах. Один у нас враг, у народа русского: княжеская невыборная власть, княжеское самовластье. И сейчас князья лизоблюдничают перед ордынским ханом, несут клевету на соседей, чтобы самим возвыситься, а что будет со всей Русью – им дела нет.
Вспомнил ту старую грамотку Инок, вспомнил слова отца, - и совсем застонала его душа. Как помочь русскому народу? В силах ли один слабый человек изменить горькую судьбину целой земли русской? А если даст Господь ему такие силы, - что ему делать, неразумному рабу Божьему? С новым усердием принялся он молиться Господу, просить вразумления. Но не получал ответа на мольбы свои. Однако рвения не остужал, отгонял сомнения, не давал им ходу из души своей наружу. Еще строже изнурял себя молитвой и жестоким постом. Как выполнить завет отца, который послал его волей своей родительской в святую обитель вымолить у Господа всемогущего милость для русского народа?
Вот списал он у брата Пимена ветхие древние свитки кириллицей на пергамент, сохранил малую толику памяти о древних обычаях русского народа. Да благо ли это, или они с братом Пименом впали в непрощаемый грех поклонения языческим идолам?  После того он уже целый год изнуряет себя нескончаемым трудом по монастырскому хозяйству. А есть ли от этого какая польза народу?  Нет никакой пользы, все так же несут крестьяне в монастырь свои последние припасы, все так же братья святые побираются по окрестным деревням Христа ради, отнимают последний кусок хлеба у голодных младенцев и их матерей, замученных непосильным трудом.
Металась душа Инока, искала путь светлый в темноте непроглядной и не находила. Одно только надумал он: расчистить в лесу делянку, раскорчевать, вскопать землю, посеять озимые, -  чтобы хоть ему самому не висеть гнетом на шее крестьянской, кормиться своим хлебом, да умножить запас всей обители. Присмотрел участок, умолил отца игумена благословить его на этот обет, на труд тяжкий ради малого облегчения жизни народу православному в окрестных деревнях. Благословение он получил.
И вот третий месяц надрывается он в одиночку на своей делянке. А силы его приходят к концу от скудного питания, от молитв неустанных по ночам, от служб уставных. Исхудал и ослаб телом Инок, трудно теперь давалась ему работа, едва выстаивал он общие богослужения. Иной раз кружилась голова, глаза застилала темнота непроглядная, к горлу подкатывала тошнота. А он еще страстнее шептал пересохшими губами:
- Научи раба своего, Господи, как послужить Тебе и православному народу русскому. Живота не пожалею, положу на алтарь Твой, бери, Господи, жизнь мою. Муки любые готов претерпеть, только вразуми, как слово Твое, волю Твою нести людям? Как облегчить им страдания их жизни земной?
Лишь на рассвете в общей келье уходил Инок в недолгое забытье тяжелого, беспокойного сна. При звуках колокола к утрене с трудом отрывал тощее, но такое неподъемное  тело от сенника, стоял в храме вместе с братьями, истово шептал молитвы, пел псалмы, клал многие земные поклоны. Насыщал утробу свою черствой корочкой хлеба, запивал ковшиком родниковой воды и снова шел на свою делянку. Но покоя не находил и там. Четыре раза за светлый день бросал он лопату, спешил на зов колокола к очередной уставной службе. Опять стоял на дрожащих ногах в храме, шептал молитвы, клал поклоны, снова уходил к одинокому тяжкому труду, к земле-матушке, к Солнышку ясному.
Успел Инок выполнить свой обет. Вскопал делянку, присыпал рыхлую землицу золой от костра, проборонил, в бороздки бережно посеял зерна ржи. Прошли дожди, к концу лета дружно взошли озимые. Невелика делянка, всего-то десятина. Вокруг – неоглядные лесные дали, на взгорьях золотится осенняя листва, сквозь это осеннее золото темнеет вечная зеленая хвоя елей и сосен. А у ног Инока малый клочок яркой, свежей зелени. Сколько сил ушло на эту делянку! Но ведь справился, один-одинешенек, - а справился. Десятина ржи – это, считай, на новое лето полста пудов зерна. Гораздо больше, чем надо ему одному для пропитания на целый год. Сам прокормится, да еще одного своего брата во Христе насытит. Все меньше придется крестьянам отдавать в обитель скудные остатки плодов их труда.
За его спиной послышалось густое покашливание. Обернулся Инок, вздрогнул от неожиданности. Тут же склонился в поясном поклоне. Отец игумен с отцом ключником самолично пожаловали посмотреть дело рук его. Не ждал похвал Инок, жажда похвалы – великий грех, от славолюбия, от гордыни она. Ждал он достойной оценки труда своего непосильного.
- Охо-хо, - задумчиво простонал отец игумен. – Надеялся я на твою приверженность Господу. Не ошибся ли я? Не взяла ли гордыня в тебе верх над смирением? Поди, ликует душа, что выполнил обет? А не пренебрегал ли службами, не остыл ли в вере, не избегал ли молитв?
Отчаяние охватило Инока. Напрягся он внутренне так, что будто заскрипели все его натруженные суставы. Но поборол он обиду. Большой это грех – обида на пастыря. Пал Инок на колени, протянул к отцу игумену костлявые руки.
- Прости, святой отец. С твоего благословения старался я, хотел послужить обители нашей. Не пренебрегал я верой православной, все службы отправлял вместе с братией. А ночами долгими вместо сна возносил молитвы Господу. Тут изнурял плоть свою трудом немалым. Прости, если согрешил я, неразумный. Не от гордыни сие, от глупости моей.
Уткнулся Инок в холодную землю лбом, ждал приговора. Любого. Знал: примет со смирением самое суровое наказание, не отринется сердце его, душа его от служения Господу и церкви православной.
Отец игумен снова покашлял, покряхтел.
- А что, брат Евстафий,- обратился он к отцу ключнику, - может, и впрямь чист помыслами инок?
Отец ключник ответил не сразу. Когда заговорил, в голосе его сначала слышалось сомнение, но потом речь зазвучала спокойно, даже, пожалуй, с добротой.
- Тут, поди, десятина с гаком. На новом огнище пудов семь-восемь десятков соберем. Я опосля мужиков климовских наряжу, навозу привезут, тогда, глядишь, и до ста пудов народится. Место хорошее выбрал инок, солнечное и от ветра закрытое. Полагаю, отец Варсонофий, можно без особых последствий оставить.
Отец игумен еще покхекал трубно, погладил бороду перстами, покивал головой.
- Молод еще сей инок, сила телесная в нем играет. Не бывает лишней молитвы Господу, лишнего поклона ему. Но вижу: не на пустое занятие силы употребил, плоть свою молодую знатно укрощал. Встань, сын мой, верю тебе. Глазам твоим верю. Ясен твой взгляд, к Богу устремлен. Плоть твоя изнурена похвально. Подойди к руке.
Зимой Иноку вовсе невмоготу стало. Без работы каторжной он даже при скудной пище окреп телом, а душа не знала покоя, истомилась в конец. Без подсказки, по собственному разумению пытался он погасить томление неспокойной души угнетением плоти грешной своей. За любую работу хватался, до Пресветлой Пасхи продержал себя на хлебе и воде. К Крещению Господню у него распухли десны, начали источать кровь, зубы расшатались. Знал он от отца, чем помочь при таком недуге. Начал хвою сосновую крутым кипятком заваривать и пить горький отвар вместо воды. Помогло отцовское средство, кровь перестала сочиться, зубам вернулась прежняя крепость.
Но душа его металась в сомнениях. К тому же братия монастырская косилась на не в меру ревностного молодого инока. Бранить не бранили, но и слова доброго никто не говорил. Зато гоняли на побегушках по-черному: подай, принеси, сделай, да поживее, чего копаешься, все-то ты канителишься, лень-матушка раньше тебя родилась. Не обижался Инок, за благо считал послужить ближнему хоть в малом, не ждал похвалы, ибо грех великий жажда похвалы, от славолюбия она, от наущения дьявольского. Отец ключник увидел его рвение, стал сам ему урок определять. За скотиной смотрел Инок, сено коровам и лошадям задавал, поил животных, хлев да конюшню от навоза чистил. Как справится – кидался по своему почину дрова колоть, таскал поленья ко всем печам. Дорожки от общей кельи к храму, к трапезной, к бане, к нужному месту  расчищал от снега деревянной лопатой. Без дела не сидел. Изнурил плоть свою до невозможности. А ночами не мог уснуть. Исхудалое, натруженное тело ноет, костлявые суставы болят, хоть криком кричи. А душа мечется, болит душа куда сильнее плоти слабой. Вразуми, Господи! Господи, научи!
К концу зимы, на самое Сретенье Господне свалилась на обитель беда нежданная, небывалая. Набежал на обитель отряд конных ордынцев, сотни три, не меньше. Особо не изгалялись над братией, храм не осквернили, но припасы забрали все подчистую. Отец игумен им крестом грозил, размахивал ханским тарханом перед старшим степняком, - выделялся старший бунчуком конским, - все впустую. По тархану тому запрещалось нехристям обижать служителей православной церкви, освободил хан церковь святую от всяческих податей и повинностей.  Да что басурманам ханский тархан? В Орде мурзы промеж собой дерутся, хотят спихнуть хана Узбека с его поганого трона. Недосуг хану Узбеку в малых жалобах разбираться, у него одна забота – удержать власть еще хоть на один день. Скалил зубы старший ордынец в издевательской насмешке, плетью многохвостой помахивал с намеком.
Братия робко сгрудилась в кучку, молчала братия, смотрела на грабеж своего добра. Отец ключник не выдержал бесстыдного надругательства, схватил одного нахала за перси, оторвал от земли, потряс да бросил на землю. Тут степняки озлились, отца ключника исхлестали плетьми, пока тот не свалился на затоптанный снег. Забрали нечестивцы все, что было в обители, и умчались с визгливыми победными воплями. Осталась братия без куска хлеба, без скотины.
               Как теперь жить, как с голоду не умереть? Набрался смелости Инок, пошел к отцу ключнику. Тот лежал в своей келье на ложе спиной вверх, постанывал. Хоть через одежду секли его нечестивые язычники, а спина распухла от побоев нешуточно. Попросил Инок дозволения слово молвить.
- Говори, брат, - простонал отец ключник.
- Думал я умишком своим, как братии теперь жить, чем кормиться. Позволь, отец диакон, мне с братьями сетями рыбу в речке через проруби наловить, я умею, знакомо мне это, не умрем голодной смертью до весны. А кто из братьев покрепче, тем вели рогатины да луки наделать, поискать в лесу зверя: Мишку косолапого, кабанов-секачей, лосей сохатых, косуль, да зайцев. Есть следы в лесу, сам видал. Чтобы телом не занедужить, вели всем отвар сосновый пить вместо воды.
Заворочался отец ключник через силу, даже стонать перестал.
- Ох, грехи наши тяжкие. Зверя, говоришь? Птицу, рыбу? А кто молитвы Господу будет возносить, просить заступы от напасти лихой? Теперь всем нам удвоить надо моления, грехи наши замаливать. Может, и дело задумал ты, твое радение мне ведомо, да не ко времени оно. Я уже послал братьев по деревням за подаянием, просить милостыню Христа ради. Не оставят православные в беде своих заступников перед Богом. А ты ступай, молись неустанно.
Тем дело и кончилось. Отец игумен поехал с жалобой в Москву, к митрополиту Киевскому и всея Руси. А братия в деревнях собрала скромное подаяние в количестве немалом, принесла припасов больше, чем было до ордынского грабежа. Коровушек пригнали, лошадей, свиней, гусей да кур. Не помрет теперь голодной смертью святая братия. Увидал все это Инок, вспомнил свою родную деревеньку после такого же набега грабительского. Не только их деревеньку пограбили нехристи, всю округу разорили. И ростовский боярин Семен обложил мужиков особой возместительной податью. Ездил к нему отец родимый, просил послабления или хоть отсрочки, икону целовал в том, что восполнит деревенька ущерб, дай только срок. Не стал его слушать боярин, прислал ярыжек с дружинниками. Когда уезжали они с отцом сюда в обитель, - стоном стонали мужики. Последнее, что сберегли от ордынцев, теперь забирали холопы боярина Семена. Так и святая братия поступила с мужиками. Вот тебе и помощь народу от православной церкви перед Богом.


Видение.

К весне понял Инок, что не сможет больше он жить в таких муках душевных. На светлую Пасху добавил ему горечи невыносимой послушник Андрейка. Прислуживал отрок самому отцу игумену, сытенький ходил, розовенький, ласковый, как ангел небесный. Проходил Андрейка как-то мимо коровника, где Инок навоз выносил, остановился посмотреть. Вышел Инок с очередным тяжелым навильником, увидел отрока, тоже остановился передохнуть, пот со лба вытереть. Андрейка стоял и уплетал сало с хлебом. Толстое сало, розовое, с прослойками мяса. Кожица, видать, мягкая, вон как легко кусает ее Андрейка. Не хотел Инок, а пересохший рот сам наполнился голодной слюной, под ложечкой засосало. Сглотнул Инок. Андрейка увидал, паренек он добрый, протянул хлеб и сало.
- Хочешь, возьми. У отца игумена много всего. И яйца, и осетрина, и холодец. Мне вот сала захотелось. Я тебе, если надо, еще принесу, а то ты все работаешь, да работаешь, а питаешься хлебцем и водой.
Снова проглотил Инок голодную слюну. Нет, не будет он плоть ублажать, утробу ненасытную набивать, беса тешить. Неправедная эта пища, у голодных деревенских детишек отобранная. Поклонился благодарно Андрейке, ведь не виноват ни в чем сей невинный отрок.
- Спаси тебя Бог на добром слове, Андрейка. Ты добрый человек, Господь тебя наградит. А я не стану. Обет я дал. Не гоже обет нарушать. А тебя спаси Бог, брат во Христе.
Андрейка не обиделся за отказ.
- Да, брат, обет нарушать нельзя. Тебя за терпение Боженька не оставит в милости. А я вот не смог бы так терпеть. И отец игумен – он тоже обет не берет. На разговлении они с отцом ключником – ох, как ели! Я одних косточек из-под стола вымел целое ведро. А ты терпи, раз дал обет Господу Богу.
В эту ночь совсем не сомкнул глаз Инок. Стоял на коленях, молился Господу Всемогущему. А перед глазами бесовские наваждения. То привидится кусок сала в четыре пальца толщиной. То хлеба горячего, пахучего поджаристый каравай. То вдруг увидится отец игумен будто наяву, как он кушает молочного поросеночка жареного, с румяной хрустящей корочкой. Вгрызается святой отец в нежное мясо по самые уши, жир течет по окладистой бороде. То явится вдруг отец ключник с куском осетрины в зубах. То замелькает многое множество бородатых лиц братьев во Христе, - жуют братья скоромное, хруст в ушах Инока стоит явственный.
Совсем изнемог Инок в эту бесконечную ночь. Без устали молитвой и святым знамением отгонял видения дьявольских соблазнов. А перед рассветом, когда бычий пузырь на окне начал высветливаться в темноте общей кельи, стало ему мниться чудное.
Услышал он голос красоты неземной. Благостный, тихий, негромкий голос. Слов не разобрать, но понятно, что говорит этот голос добрые слова. Те самые, которых так долго ждал Инок, которые вымаливал у Господа. Напряг он слух, а все равно не разбирает слов. Тут заметил он, что темнота перед ним будто посветлела, будто развеиваться стала. И чуть-чуть разглядел Инок, что вроде стоит перед ним некто в белых одеяниях, и на голове светлого видения – остроконечный белый клобук, а вокруг клобука почудилось слабое сияние. Протер глаза изумленный Инок, всмотрелся изо всех сил в темноту кельи. И верно: стоит перед ним некто в светлых одеждах, и от фигуры его как лучики мерцают. Слабое мерцание, чуть светлее бычьего пузыря на окне,  но от него сразу наполнилась душа Инока тем самым миром и покоем, которых он так долго жаждал.
Понял Инок, кто предстал перед ним. Смилостивился Господь Бог над многогрешным рабом своим ничтожным, ангела небесного послал к недостойному. Возликовала душа Инока. Как стоял он коленях, так и пал головой об пол, к ногам чудного видения. И промолвил благозвучный голос едва слышные, но различимые в тишине слова.
- Встань, раб Божий. Приложись к руке.
Поднял Инок невесомое, иссохшее тело, склонился к руке посланника Божьего. Почувствовал губами нечто нежнейшее, душистое, сладостное. Не бывает ничего на земле подобного этому. Застыл Инок в смиренном полупоклоне. И снова прозвучали тихой, неземной музыкой благостные, едва слышимые слова:
- Иди, Инок, в пустынь. Живи там, как жил здесь, в обители. Служи Господу нашему, служи народу православному. Так велит тебе всемилостивый Отец небесный.
Смолк голос. Робко поднял Инок взор. Нет видения. Никого рядом нет. Светлеет пятно пузыря в окне, храпит вразноголосицу братия святая, кто-то громко пускает ветры. Но в душе такая радость разливается и такое блаженство – словами не сказать. Снова пал Инок на колени. Вознес Господу за милость Его небывалую самую страстную молитву, какую знал. Было видение или не было, - он не раздумывал. Было видение, являлся к нему посланник Божий! Ангел небесный говорил от лица Бога всемогущего с грешником. Наказ Господний ему передал, на всю жизнь наказ. Выполнит Инок этот святой наказ. Всю жизнь земную будет служить Отцу небесному и народу русскому. Не за милость Его неслыханную, - ради любви к Нему, ради любви к народу православному.
Еще до утрени бросился Инок на колени перед отцом игуменом, рассказал ему о чудесном видении, взмолился страстно:
- Благослови меня, отец святой, на пустынь..
Долго молчал отец игумен. Всматривался в лицо брата своего молодого. Опыт пастырский у отца игумена немалый, мог он читать истину в душах людей. И сейчас поверил. Не лукавит молодой брат во Христе. Плоть свою изнурил так, что краше в гроб кладут. А глаза! Глаза чуть не в треть исхудалого до прозрачной голубизны лица. И эти глаза будто свет неземной источают.  Никогда отцу игумену за все пять с лишком десятков лет не приходилось видеть таких глаз нигде, кроме как на ликах святых.
Может, и впрямь явилось брату чудесное видение. Может, и на самом деле посетил сию тихую обитель ангел небесный, посланник Божий. Благодать-то какая для обители! Оповестить надо братию на утрени о чуде чудесном, возблагодарить Господа всеблагого за  милость его несказанную. Святителю Московскому доложить, не мешкая. Оценит высокий иерарх это знамение превеликое по заслугам, и его, отца игумена не забудет. А может, молодой инок и в пустыне подвигом отшельническим новую милость Господню заслужит. Обители от того – слава вечная. А тут от этого молодого брата одна морока. Ревностен больно, беспокоен.
Глубоко и радостно вздохнул отец игумен от предвидения будущих благ для обители и для него самого. Собрал в голосе своем всю благостность пастырскую.
- Благословляю тебя на подвиг в пустынь, сын мой. Иди, как повелел посланник небесный. На реке Кончуре, в десятке верст от обители нашей есть холм высокий, дикой чащобой зарос. Знающий человек давно говорил мне: святое место там, молитвы к Господу с того холма легко возносятся. Служи Господу, служи вере православной. Иди с Богом. Снег сойдет, и иди. Я скажу отцу Евстафию, чтоб отпустил тебе все надобное на первое время. А будет нужда в чем – приходи. Помогу с превеликой радостью. Тут недалеко до того холма, найдешь его без труда.
Еще оставался снег кое-где в лесу, но уже зазеленела травка молодая на проталинах, на солнечных местах, когда собрался Инок в дорогу. Отец ключник и без того благоволил к нему за раденье не остывающее в труде и вере православной, а после оповещения отцом игуменом о чудесном видении  и вовсе возлюбил Инока как сына родного. Собрал бывалый человек Инока в безвозвратную дорогу на святой отшельнический подвиг с отеческой заботой. Все предусмотрел отец ключник для устройства жизни своего молодого брата во Христе в дикой дебри. Одежду добротную подобрал для работы и для моления, рясу с подрясником для сугрева в весенние морозцы, пару новых лаптей с суконными и холщовыми онучами. Снасть крепкую выдал, сам осмотрел каждую вещь: две лопаты железные, серп, два топора – большой лесорубный и малый плотницкий, молоток, - все это без рукоятей, тяжело нести весь припас, а в лесу деревьев хватит, сам сделаешь рукояти по руке своей. Дал пилу двухручную, покряхтел:
- Лучковую бы тебе надобно, да нету у меня лучковой. Не надобна она в хозяйстве, братья двухручными дрова пилят, да и то не смотреть бы на них, на работничков. Ты к этой двухручной сам приделай рукоять изогнутую, вроде лука, оно даже лучше получится…
Выбрал отец ключник Иноку в кладовых своих горшок и чашку глиняные, ложку деревянную, два крепких ножа острых, каленых, - большой и поменьше, огниво. Крючки дал железные рыбацкие – рыбку в Кончуре ловить, сеть рыбацкую нашел самую длинную.
- Потом сам сплетешь корчаги из прутьев, нехитрое дело, сумеешь,  они сподручнее тебе будут, а пока хоть сеть эту у берега забросишь.
Провизии отпустил столько отец ключник, что не поднять такую кладь. Инок сам отложил себе треть одну из припаса. Полпуда пшеницы взял, сухарей суму не сильно большую, соли фунта два. Отец ключник изумился скромному запасу, чуть не насильно вручил полпуда мучицы пшеничной да пласт сала свиного фунта на четыре.
- Нельзя человеку без жирного, ослабеешь телом, какой уж там подвиг будет. Опять же, грудью занеможешь на холодном ветру – салом натрешься. Работа тебя ждет тяжелая и долгая, сил много понадобится.
Совал он Иноку малый жбанчик с медом, но Инок отверг этот дар,  мед – лишний соблазн, тяжесть ненужная. В лесу ягоды сладкие, хватит их ему. Не жировать он идет, а Господу служить. Зато семена взял с радостью. Отец ключник выделил ему лук-сеянец, семена репы, огурцов, капусты, приговаривал:
- Перво-наперво посей овощь. Поспеет – береги ее на зиму. Зимой без овощи от недугов не спасешься. Лук – он от семи недуг. Репа зубы укрепляет, а капуста пользительна для брюха. С капустой брюхо не будет скорбеть. А пока - скоро травка пойдет, питайся травкой: крапива, щавель, молодая сныть. Не пренебрегай травками лесными, каждый день жуй побольше, от них немощи уходят.
Хотел Инок прихватить зерна полбы для посева, но понял – не унести, неподъемный груз получается для одного. Отец ключник успокоил его разумными словами:
- Ты не бери пока эту заботу в голову. Осмотрись там на месте, обустраивайся, землицу взрыхли, к зиме готовься, келью ставь с очагом. А будет готова землица – придешь за полбой. И другой припас к зиме я тебе приготовлю к тому времени. Молиться буду, чтоб не оставил тебя Господь Своей милостью.
Отец игумен пожелал самолично напутствовать отшельника. Андрейка привел Инока в келью настоятеля, и тот тоже заботливо наставлял своего молодого брата во Христе.
- Говорил я о тебе Святителю Московскому. Он много радовался чудесному святому видению, одобрил твой обет, благословляет тебя. Русскому православному народу сейчас требуется такой подвиг. Ослабла вера православная в людях, от многих невзгод ослабла. Твой подвиг укрепит веру. Митрополит сам возвестит в Москве на богослужении о появлении на Руси нового подвижника. Просил тебе передать сей лик Богородицы с младенцем Иисусом, сам он освятил его. Цени, брат мой. А от меня тебе…
Отец игумен поднялся, открыл шкафчик, вынул оттуда лампадку и глиняный кувшинчик.
- От меня тебе сия лампада и масло лампадное. По большим праздникам не забывай возжигать святой огонь перед ликом Богоматери.
Поклонился поясно Инок, принял святые дары. Не возрадовался он вниманию митрополита к его персоне. Он идет в пустынь по велению Господню, по зову своей души, а получается, будто его чуть не гонят туда отцы православной церкви. Ему же надобен лишь покой души, да беспрепятственное служение Господу. Но, видно, и в пустыни не дадут ему покоя святые отцы. А отец игумен снова заговорил:
- Наказывал Святитель Московский, чтоб ты помнил: назад тебе пути нет. Воссиять над русской землей должен твой подвиг. Не было примера, чтобы слабый раб Божий, один-одинешенек выдержал в чащобе лесной долгое время. У нас тут не палестины, там отшельники питаются акридами, живут в сухих, чистых пещерах. У нас нет акридов, нет и пещер. Зато морозы зимой лютые. Ты должен все перенести и укрепить веру народа в православную церковь. Потому старайся. Первым делом поставь шалаш, - от дождей укрываться. Землю взрыхли, полбу посей. Полба хотя и меньше урожай дает, чем ржица или пшеничка, но колосится быстро, особого ухода не требует. Пропитание тебе самому надобно обеспечить на всю зиму. И не мешкая, строй келью теплую. Не дело, если ты оплошаешь и будешь зиму прятаться в берлоге, как зверь дикий. В берлоге человек забудет веру православную, облик свой богоподобный потеряет. Подвиг тебе предстоит немалый, помни это. В чем появится нужда, - приходи. Мне за тебя ответ держать перед митрополитом, вся обитель наша за тебя в ответе.
Прохладным весенним утром, еще не взошло Солнышко, двинулся Инок в путь. Ушел один, без проводов, нарочно встал пораньше, долгие проводы – лишние слезы. Не на смерть идет он, а на обет по велению Господню. Он помнил слова отца игумена, и от этого в душе его рождалось что-то горькое. Справится он, хоть и один, хоть и не было такого примера на Руси. Читал он в священных книгах о русских отшельниках, но они жили в скитах, рядом с остальной братией, келью им строили сообща, пищу готовую им братья приносили. Разве это отшельничество? Потому и ослабела вера православная в русском народе, что не видели люди настоящего,  бескорыстного служения Господу.
Инок подошел к опушке леса, обернулся, низко поклонился храму Господню за бревенчатой стеной обители, перекрестился троекратно, поправил на плечах широкие лямки тяжелого мешка и уже без оглядки зашагал по лесу к реке Кончуре, к холму трехглавому.
Невелик припас, чуть побольше трех пудов, а за десять верст, да в лесу нехоженом, да с поиском холма высокого на берегу реки Кончуры плечи так оттянул, так натрудил становой хребет, что хоть криком кричи. Изрядно изнурил Инок плоть свою в обители, мало сил осталось в теле, измучалась душа его в долгих, нескончаемых сомнениях и метаниях, но шагал он споро. И чем дальше позади оставалась обитель, тем светлее становилось на душе. Тянет плечи груз, ноет поясница, жажда начинает мучить, впереди полная неизвестность, одиночество и тяжелый труд, но радовался  Инок, и дорога не казалась дальней. Солнышко еще не встало на полдень, когда он сбросил тяжелую кладь на вершине высоченного холма.
Место ему понравилось. Оглядел Инок с вершины холма простор вокруг, и будто силы у него прибавились. Красота вокруг неописуемая. В голубом небе белые облака плывут, Пташки лесные песни свои звонкие распевают. Две реки струятся у подножья, прямо под холмом сливаются в одну. Та, что поменьше, говорили ему, называется Вондюга, она омывает холм с закатной стороны и вливается в реку побольше, в Кончуру, и та омывает подножье холма с солнечной стороны красивой излучиной. Рыбы в этих реках, пожалуй, немеряно, с голоду не пропадешь, только не ленись.   
На самой верхушке холма – поляна немалая, побольше трех десятин, не надо корчевать деревья под делянку, бери лопату и копай. Вокруг поляны – высокие сосны и березы, бревна на келью таскать не далеко. Чуть пониже маковки холма нашелся чистый лесной ключик, свежей водицы хватит. От ключика сбегал вниз  ручеек, торопился в Кончуру, до реки всего-то шагов сотни две, не будет забот с поливом овощи, ключика на полив не хватит, да и холодна вода родниковая, вред от нее посевам. Потом, будет время, ручеек надо бы запрудить, чтобы чистая, сладкая вода всегда под рукой была в достатке.
С Богом, пустынник новоявленный, работы много у тебя, и никто не мешает теперь. Торопиться надо, время не стоит на месте, не успеешь оглянуться, как пройдет лето. Должен он выполнить наказ Господень, не убежит от холода и голода назад в обитель. Посидел Инок на замшелом, сыром пенечке, обдумал, установил сам себе строгий наряд на работу,  пожевал корочку хлеба с кусочком сала, запил ключевой водой. Потом долго молился, просил Господа не оставить новоявленного отшельника православного без милости в этой дикой дебри. Встал с колен, перекрестился – и за работу.
    Прежде всего нарубил молодых деревьев и длинных крепких сучьев, поставил шалаш, хорошо укрыл его еловыми лапами во много слоев, чтобы в дожди не протекала крыша. Потом, когда начнет валить сосны и шкурить бревна, застелит крышу корьем. Жить ему в этом шалаше, считай, до холодов. На переднем колу изнутри, в головах, оставил два сучочка, поставил на них икону Богородицы с младенцем Иисусом, под ней еще на двух сучочках закрепил лампадку. Огнивом возжег фитилек, помолился, скорее погасил огонек – масло надо беречь.
При изнуренных силах копал отмеренную десятину больше трех недель. Да и не только землю копал: каждый день приходилось запасать дрова, успел сложить из камней очаг, наделал три штуки граблей. Кольев крепких нарубил – пригодятся в скором времени. За водой ходил – туеса берестяные понадобились. Лыка надрал в запас для новых туесов и лаптей, положил их в ручеек замачиваться, – при такой работе лапти быстро изветшают. Ковшик сладил берестяной.
Свои дни Отшельник разметил строго настрого. Четыре раза в день молился Господу, время устанавливал по Солнышку. Три раза питался, скромно насыщал тело свое грешное, не баловал себя, но следил, чтобы силы не убывали. Силы телесные ему теперь ох, как нужны, чтобы не оплошать, чтобы выполнить завет, посланный ему свыше. Утром и в обед утолял голод толикой хлеба и травкой молодой: щавелем, заячьей капустой, крапивой, лебедой. Больше всего пришлась по вкусу лебеда, но в лесу мало ее, лебеда растет около жилья человеческого. Запивал скудную пищу ключевой водой. Вечером варил на очаге в горшке болтушку: ковшик воды, три ложки мучицы, крупицу соли.
Перед трапезой умывался, старательно мыл руки, грешно брать пищу немытыми руками, да и брезговал. За чистотой телесной следил строго. Делал работу всякую, и грязную, но нечистоту не допускал. Мыслимо ли грязному человеку обращаться к Господу? Перед каждой молитвой мыл в речке руки и лицо, каждый вечер купался, хотя вода еще не прогрелась с зимы. В грязном теле плохо держатся чистые помыслы, зато греховные заводятся легко. Когда смоешь грязь земную, пот трудовой с себя – тело легким становится, мысли светлые приходят. К зиме надо бы успеть баньку малую поставить, золой для щелока запастись.
Мудрые грамотеи пишут в книгах, что тело – греховный сосуд.  И правда, много скверны содержит и исторгает человеческое тело. Как только Отшельник управился с шалашом, сразу же поодаль, в густом кустарнике выкопал яму, огородил ее жердями, лапником накрыл, - нужду справлять, нужное место. Думать тошно про такое, но – надо, грешен человек. Отец рассказывал, в латынских странах люди тщеславно живут, но грязно. Каменные хоромы для жилья строят, а нужного места нет. Золотом и серебром свои хоромы украшают, а нужду под кустом справляют, а то и вовсе с крыльца валят. Богатые латыняне, говорил отец, вазы ночные заводят, чтоб ночью до ветру на холод не бегать, потом слуги те вазы в окно опорожняют, прямо на улицу, на проходящий люд. Бань у них и в помине нет, не моются месяцами, смрад от них идет, так они благовониями немытое тело обливают и натирают  с головы до ног, чтобы тот смрад отшибить. Грязно живут латыняне. Вот и начинают от Христова учения в ересь отходить, от  нечистого тела и мысли нечистые, лукавые заводятся.
А русский народ испокон веку чистоту тела соблюдает. Чтобы в подворье не было нужного места – о таком и помыслить срамно. А уж баня – каждую субботу, перед светлым воскресеньем весь православный люд старательно моет тело грешное. Мало сказать, тело моет, еще и в парной веничком березовым, чистым изгоняет грязь изнутри, с потом все нечистое из тела выходит.
Первую вскопанную небольшую делянку Отшельник разбил на грядки, посадил лук-сеянец, огурцы, репу, капусту. К середине лета молодая зелень появится, и на зимний запас должно хватить. Поклон низкий отцу родимому за то, что грамоте и счету научил. Исчислил, сколько пропитания человеку на зиму и на целый год понадобится. Сеял с небольшим запасом, надо бы побольше, да время подгоняет, другие дела не ждут. Нет у него сейчас ничего дороже времени, кроме веры в Господа.
В дождливые дни приходилось отставлять лопату. Отшельник в такие дни сидел в шалаше тоже не без дела. Плел из прутьев тальника корчаги-морды для рыбы, корзины для припасов. Кланялся мысленно родителю да старшим братьям Ивашкам за то, что научили его любой крестьянской работе. Рыбы в Кончуре и Вондюге много, можно на зиму изрядный запас навялить на солнышке, но это тоже время отнимает. Все приходилось в голове держать сразу. Сколько рыбы понадобится, когда полбу сеять, какой урожай получится,  сколько щавелю на зиму насушить, какие травы целительные собирать. Травы тоже ведь не во всякое время можно собирать, каждая трава в силу входит в свое время, не упустить его. А дрова на зиму – много ведь дровишек за зиму сжечь придется, чтобы не околеть от холода. Ох, время, время, дороже всяких сокровищ оно.
Не прохлаждался Отшельник, от темна до темна не оставлял свои неотложные, многие тяжкие дела. Но не забывал того главного, ради чего ушел он из тихой обители сюда, в чащу лесную, на одиночество. Ушел от братьев своих во Христе, от всего готового, от безбедной жизни монашеской, от тяжких сомнений своих. Много молился он перед ликом Богородицы с младенцем Сыном Божьим, еще больше мыслями обращался к Отцу небесному. Так ли он живет, как надобно, не отходит ли в труде бесконечном, в заботах неотвязных о плоти своей грешной от служения Господу?
Нет, его душа говорила, что не отходит. Впереди первая зима, если он не подготовится к ней, не проживет ее, как положено человеку, то прав окажется отец игумен. Хорош будет служитель Божий, если бросит свою недоделанную пустынь, прибежит назад в обитель, бросится в ноги отцу игумену и всей братии:
- Прости, отец святой, простите, братья во Христе, спасите сирого и убогого от голодной и холодной смерти, пошел я на подвиг в пустынь, да не знал, не думал, что на Руси зима такая холодная и долгая, не ведал, что не водятся у нас акриды, не падает манна с неба.
Нет уж, лучше он тут костьми ляжет, но к зиме подготовится как следует. Надо усерднее работать, не делать лишнего, все силы и время тратить только на необходимое, без чего не пережить зиму. Делянку, пожалуй, копать больше не надо, хватит того, что вскопал под грядки и под полбу. Завтра придется идти в обитель, надо попросить у отца ключника пуда три зерна. По прикидкам, при урожае сам-пять это даст пятнадцать пудов зерна к осени. Достаточно на весь год и еще хватит на следующий посев в новое лето.
Чуть засерел рассвет, Отшельник отправился в путь. Пока шел лесом, думы опять заполонили голову. Целый месяц работа не оставляла времени на долгие размышления, а сейчас нахлынули мысли, будто наверстывали упущенное время. Почему-то вспомнился Отшельнику один берестовый свиток, который давал ему разобрать отец. Писана та грамотка глаголицей чуть не тысячу лет назад, такая стала изветшавшая за немыслимо долгое время, что он боялся притрагиваться к ней. Чуть потяни посильнее, и вся рассыплется в прах пересохшая береста.
Древние метки на том свитке говорили, что жили на земле много тысяч лет назад исконные русские люди. Не понял тогда Ивашка меньшой, тут они жили или ближе к полудню, где ныне киевское княжество с трудом поднимается после набега Орды по призыву Мстислава Киевского. Наверно, в киевской земле они жили, там земля богаче и Солнышко ласковее. Нарекли те далекие предки наши своими именами большие русские реки: Дон, Днепр, Двину, Десну, Днестр, Дунай. До сего времени люди величают эти реки такими именами, хотя прошло немыслимое время, хотя за долгое время многие чужие народы не раз хотели назвать эти реки по-своему. Но не приживались чужеродные имена, не прививались чуждые названия к русским рекам. Жили тогда наши предки по руслам этих рек, оттого и прозвались русскими, - в руслах рек живут, речные русские люди. А еще называли они себя ариями, аратаями, то бишь, пахарями. Тысячи лет аратали, рыхлили аралами плодородную Землю – матушку. Богато жили, плодились и размножались обильно.
Задолго до составления той ветхой берестяной грамотки переполнилась русская земля народом-пахарем, аратаями-арьями. А тут еще надвинулись с полуночи на русскую землю холода, лето сделалось короче, зима – длинее и лютее, урожаи стали скудными. Не могла уже земля-матушка досыта кормить такое многое множество людей. Но мудры оказались наши пра-пра-родители. Не допустили братоубийства на своей земле из-за клочка земли, из-за куска хлеба, не то, что нынешние князья. По доброму уговору разделился народ ариев-пахарей. Одни по жребию остались на старой родине по берегам великих и малых рек продолжать свой род. А другие роды русские со всем скарбом, со всем скотом ушли  искать счастья на новых землях, где сильнее греет Солнышко. Писалось в древней грамотке, что по совету бывалых людей некоторые роды ушли на заход Солнышка к морю Янтарному, да на полудень, к морю Срединному и там зажили привольно и богато. Другие же роды ушли с русской земли на восход Солнышка,  за море Хвалынское и остановилась там на благодатных землях под непривычно жарким Солнышком.
А дальше в той грамотке не все тогда понял Ивашка меньшой. То ли снова арьи расплодились-размножились за морем Хвалынским и снова располовинились, то ли прослышали про богатую, сказочно красивую и диковинную полуденную землю. Но прошли новые века, и снова ушли арьи, то ли всем народом, то ли частью родов из-за моря Хвалынского дальше на полдень. Долго шли через горы и пустыни, через кочевья диких народов, чуть на полтысячи лет шли они и пришли в богатую черноземом, диковинными плодами и невиданными лютыми зверями землю. Пока шли, много времени пролетело-прошумело, много поколений ариев сменилось, перемешались они по дороге с другими народами,  изменился язык, по-иному стали говорить арии, и называли они ту сказочную землю Индией, а жили в ней невиданные ранее люди с черной кожей.
Трудно разбирал ту ветхую грамотку Ивашка меньшой, иной раз ускользал смысл слов из полустертых, чуть различимых  меток. Отец помогал ему, он сам немало разобрал древних грамоток на глаголице. Говорил, что добыл этот берестяной свиток и остальные списки на глаголице в монастыре Архангела Гавриила под Ростовом Великим, у своего побратима молодых лет настоятеля Никодима. Не принесли древние свитки радости отцу Никодиму. Когда епископ ростовский проведал, что хранит Никодим языческие, бесовские летописания на глаголице, - разгневался весьма. На всю братию наложил суровую епитимью, чтоб впредь доносили о непотребном, а отца Никодима низложил и выслал простым иноком-чернецом в пустынь на Валдай, на Селигер-озеро. Все языческие грамотки же велел собрать и сжег самолично с молитвой очистительной, при всей братии.
Только и уцелели те три берестяные грамотки, да одна пергаментная, которые успел отец взять у Никодима. Говорил он, что много древних русских писаний пожег тогда святитель ростовский, ибо множество их видал он у побратима Никодима: и берестяных, и пергаментных, - все они сгинули в огне. До сих пор, со времен первых яростных греков византийских, сурово преследует церковь православная старые обряды и обычаи наших предков, немилосердно карает виновных. Наказывал отец Ивашке меньшому, чтобы тот не болтал языком про те грамотки, чтобы разбирал их с оглядкой да опаской. Веру православную надо блюсти, но корни свои должно знать и помнить, откуда пошел русский народ. А в новых летописаниях на кириллице все писано по-другому, как велено церковными иерархами да властолюбивыми князьями.
Шел Отшельник по лесу дремучему, вспоминал те грамотки, и мысли к нему приходили греховные. Зачем понадобилось святителю ростовскому предавать огню бесценные сказания наших далеких предков? Зачем переписали на кириллицу историю русского народа лживо и пристрастно? Зачем искореняли память о древности нашей и взамен придумывали нелепицу, от которой стыдно становится русскому человеку за весь народ свой? Видно, велика корысть греков-византийцев в том. Не могли лукавые и славолюбивые греки признать, что русский народ – древнее их и древнее многих славных народов, что русские люди испокон веку жили на земле, с тех самых пор, как создал Господь землю, небо и свет из первородного Хаоса. Велик русский народ, если ведет счет своим поколениям многие тысячи лет. Жил он мирно и привольно, когда еще не только самой Византии, но и Рима великого не существовало на свете, да и народ еллинский пребывал в дикости первородной.
Много рассказывал Ивашке меньшому отец, немало сам он прочитал древних и новых летописаний, священное писание изрядно выучил. Знал, что каждый древний народ жил на грешной земле от силы тысячу лет, потом наступало оскудение родов и новые народы сменяли одряхлевших былых владык земных просторов. Спрашивал Ивашка меньшой отца: как получается, что русские люди многие тысячи лет живут и живут, а другие народы исчезают, вымирают, будто от поветрия?  И на то отвечал отец. Смотри, Ивашка, на любую живность, на тех же коров и лошадей. Если коров не случать с чужими сильными быками, а кобыл – со здоровыми жеребцами других пород, то что получится? Измельчает скот, никудышний станет, ни приплода от него не будет, ни молока, ни работы. Так и племена человеческие. Если в жилы людей какого-то племени не впускать свежую кровь иных народов, то измельчает народ, станет слабосильным, дети родятся болезными, а потом и вовсе перестанут родиться. Исчезнет такое племя с лица земли, иной раз и памяти от него не останется.
Вавилоняне, филистимляне, персы, еллины, римляне, - все эти народы жили тысячу лет, не более. Гордились своей силой, на других людей смотрели, как на скот нечистый, пренебрегали силой других народов. Когда эти великие народы приходили в иные земли, они жителей тех земель истребляли или обращали в рабство. Вот Бог и поставил им предел жизни на земле. Проживет такой народ тысячу лет, ослабнет его сила, недугов множество накопится, кровь в жилах густеет и портится, младенцы перестают рождаться. Освобождает Господь землю от ослабевшего племени с дурной кровью.
А русский народ не чинился перед другими племенами, сколько ни распространялся по матушке-земле, а ни один народ русские не истребили, не обратили в рабство, жили с другими племенами, как со своими, дев брали в жены, дочерей отдавали за иноязычных, роднились со всякими племенами, свежую кровь пускали в жилы детей своих. Вот потому и не убывала сила русского народа, потому он живет на матушке-земле столько, сколько никакие народы не жили.
За такими думами Отшельник не заметил, как одолел лесную чащобу, и вот уже впереди засветлело, лес кончился и увидел он потемневшие бревенчатые стены, окружавшие Климовскую обитель. В обители он нашел послушника Андрейку, попросил уведомить отца игумена, что есть просьбишка от начинающего пустынника. Отец игумен сам вышел к Отшельнику, благословил его троекратным крестным знамением, к руке допустил, повел по тропинке вокруг обители. Много расспрашивал, а больше сам говорил.
- Полбу на посев дадим, скажи отцу ключнику, он выберет зерно получше. Рад за тебя, за это время окреп ты телом. Опасался я, что не выдюжишь, больно хил ты стал тут от поста и молений денных и нощных. И духом, чувствую, ты очистился. Я тебе дам численник, там указаны все дни церковные, праздники и посты, отмечай в книге той каждый Божий день, чтобы не перепутать и не нагрешить. Время твое дорого, в праздники разрешаю тебе работать, только молитвы удвой по времени. Господь дозволят подобное.
- Возьми у отца ключника сала побольше, без него ослабнешь телесно, не поспеешь к зиме все дела выправить. Употребляй в каждый скоромный день, не усердствуй чрезмерно в посту. Возьмешь у отца ключника семена овощи турецкой, морковь называется, сразу посей эти семена, к осени коренья поспеют, красные и сладкие коренья, полезны они против немощей разных и зимой хранятся до нового урожая.   
- В Москве перемены большие. Почил в бозе великий князь Иван Данилович, по прозванию Калита. Митрополит Московский благословил на великое княжение его старшего сына Симеона. Святитель и Симеон вместе поехали в Сарай к великому хану просить великокняжеский ярлык. С большими дарами поехали. Сказывают, Симеон нравом куда круче покойного отца. Москва с трепетом и смятением ожидает решения хана.
- До отъезда справлялся митрополит о тебе, благословляет он тебя на великое терпение в подвиге твоем. Если часовенку успеешь поставить, дай знать мне, митрополит сам хочет освятить ее и наречь, или священнослужителя доверенного пришлет. Это большая честь для тебя, для обители нашей, брат мой.
Сердце Отшельника возликовало. Впервые отец игумен назвал его братом, а не сыном. Значит, сильно доволен. А что сам святой митрополит всей земли русской намерен освятить его будущую часовенку, - такой неслыханной чести он никак не ожидал. Но смущение его одолело, ни к часовенке, ни даже к келье он еще и не приступал, копается в земле, живет в шалаше, как зверь лесной, все о брюхе ненасытном печется.
Отец игумен будто услышал его мысли.
- Не печалься, брат мой. Твое самое главное дело – подготовиться к зиме. Не поставишь часовню сейчас – поставишь  зимой, не поставишь зимой - в другой год справишься. На Руси мало кто решался на такой подвиг. А кто пытался – считай, никто не выдержал испытаний суровых. Тут у нас не Иерусалим и не Египет. Там круглый год тепло, можно в малой пещере земляной жить. А на Руси отшельники в лесной пустыне либо умирали с голоду, либо замерзали насмерть, либо зимой возвращались постыдно в обитель. А кто сумел выжить в снегу и морозах, - те в своих берлогах теряли облик человеческий, звероподобно жили, о Боге забывали. Неугоден Богу человек в облике зверя. Тебе верю, усердию твоему перед Господом верю. Не теряй времени дорогого, сходи тут в баньку, запасайся, чем надобно, да поспешай в пустынь. Спаси тебя Бог, мое благословение тебе неизменно.


Пустынь.

Отец ключник встретил Отшельника как родного сына, засветился доброй улыбкой, засуетился, стал собирать необходимое. Откладывал то одно, то другое, а сам наставлял, как уберечься от недугов в долгую и морозную зиму. Выделил он столько припасов, что Отшельнику опять пришлось отказаться больше, чем от половины. Но все одно, кладь набралась чуть не в пять пудов. Кроме зерна на посев взял он три больших куска свиного сала, изрядный кусок небеленой холстины на рушник да на заплаты, фунтов двадцать муки ржаной, пять больших ковриг ржаного хлебушка, подпилок, точило, косу, серп да лопату. Получился  немалый груз для заметно изнуренного от непосильного труда и скудной пищи Отшельника.  По дороге шесть раз сбрасывал он мешок со спины и садился под дерево передохнуть. Под конец ноги дрожали от натуги, но донес свою драгоценную кладь. Теперь до холодов ему ничего не понадобится.
Передохнул малость, размял поклонами перед образом Богородицы одеревяневшую спину - и снова за работу. Поспешать надо, лето коротко, а дел – выше головы. Посеял полбу, разровнял делянку граблями, чтобы прикрыть семена землицей, присыпал золой. Целую грядку засеял турецкой овощью – морковью. Закончил уже на закате и стал молиться.  Молитва сегодня шла у него плохо. Он с трудом поднимал руку ко лбу, - падала натруженная рука, нещадно ныли локти и плечи. Согнется отшельник в земном поклоне, а разогнуться может лишь с великим трудом. Хоть и не обидел его Господь силой, а вымотала доброго молодца дальняя дорога через нехоженый лес с тяжелым мешком за плечами. Шутка сказать, - двенадцать
 верст тащить груз больше четырех пудов по лесным кочкам, узловатым корням да пням. Без сил вышел он на дрожащих ногах из шалаша, плюхнулся на сырую землю и долго не мог заставить себя подняться.
Снизошел Господь в этот день к рабу Своему, послал ему знамение чудесное. Солнышко уже закатывалось, ветер стих, как всегда вечером, тишина стояла в лесу необыкновенная, даже листья деревьев не трепетали, только тонко звенели неисчислимые комары-кровососы. И вдруг зашумел воздух. Без всякого ветра что-то зашумело вверху. Поднял голову Отшельник – и просиял взглядом и мыслями. На вершины белых берез, трепеща крыльями, опускались сотни белых голубей, будто легион ангелов Божьих. Белоснежные птицы расселись на ветвях, и воздух наполнился мягким, ласковым воркованием. Никогда Отшельнику не доводилось видеть такого чуда, и ни от кого не слышал он о подобном. И будто вдохнул Господь этим чудесным явлением новые силы в слабого раба Своего. Легко поднялся Отшельник с земли, воздел руки к ясному вечернему небу  и возблагодарил Господа за чудо чудесное. Он молился почти всю ночь. Лампаду не возжигал, масла оставалось немного. Но молитва дойдет до Бога и из темноты.
А утром голубей уже не стало. Опустевшие березы тихо шумели свежей листвой под легким утренним ветерком. Откуда прилетели Божьи птахи, куда пропали? И – чудо дивное, не помнило его тело вчерашней усталости, руки и ноги двигались легко, хоть в пляс пускайся. Понял он, что за усердие его Господь послал ему это знамение – белоснежных голубей, и по милости Своей изгнал боль и ломоту из натруженного тела. И взял обет Отшельник: жизни своей не жалеть, но чтобы на этом самом месте, где явилось ему диво Господнее, на этом холме когда-нибудь вознесся к небу белоснежный монастырь с белыми каменными храмами, с белой каменной стеной. Белый, как голубь.
И снова – за работу, теперь за топор, сосны валить, келью ставить к долгой зиме. Без кельи он своего обета никак не выполнит, а это грех большой, да и перед людьми стыдно. Деревья выбирал по мерке, с расчетом – не меньше аршина с вершком в обхвате, чтобы в морозы не промерзали стены, чтобы холод не вытеснил мысли о Боге, о служении Ему, да народу русскому. Работа шла медленнее, чем хотелось. Дерево надо свалить, обрубить сучья, ошкурить, пока сырая кора легко  сходит, распилить на бревешки по мерке. Надумал он келью и часовенку поставить из одинаковых по длине бревен, чтобы запас дерева имелся, если случится в нем нужда. Прикинул он, что бревешки надо пилить в две сажени, тогда с пазами для вязки в лапу каждая стена в келье и часовенке будет одинаковая по длине, по пяти аршин, и места ему одному хватит с лишком. С запасом на лапы выходило из каждой сосны по три-четыре бревешка. Нижние, потолще, пойдут на келью, а верхние можно пустить на часовенку, там не требуется тепло зимой, молиться Господу можно и в холоде.
За один день, от серого еще рассвета до густых сумерек, управлялся он с одним только деревом. Двухручной пилой ох как несподручно пилить толстые стволы, гнется она, заедает ее, рез кривой выходит. Намаялся Инок немало, пока не вспомнил совета отца ключника: вырезал он крепкую палку из кривой молодой березки, затесал ее концы и вогнал их в оба ушка пилы. Дело сразу пошло живее, получилась вроде как длинная лучковая пила с большими зубьями, теперь пили, да радуйся. За месяц напилил он больше сотни бревешек по две сажени. Успел еще на баньку напилить бревнышек полсотни, в чистую сажень каждое. Келью задумал вязать в двадцать два венца, такую по высоте баньку  он с братьями старшими ставил на отцовском подворье. Помнил он слова брата своего, Ивашки старшого:
  - На избу берут бревна толщиной не меньше четверти, если тоньше – промерзать будут стены. Нижний венец под пол уйдет, его не считают. На нижний венец балки кладут такой же толщины – в пазы второго венца. Вот уже два венца уходят в пол. На балки стелят черновой пол из плах половинных – бревна вдоль раскалывают для тех плах. А уж на черновой пол стелят чистый, из струганных досок. Чтобы нижний венец не
гнил от сырой земли, его надо углами класть на большие камни, чем больше валуны, тем дольше прослужат бревна. А чтобы пол снизу не промерзал от зимних ветров, - между валунами надо зазор заложить камнями или обшить досками.
Многому научился Ивашка меньшой от старших братьев, умельцев на все руки, а еще больше – от отца родимого. И хотя инок при пострижении должен отрешиться от всего мирского, посвятить все помыслы свои Богу, забыть и родителей, и братьев, и всю родню, но не мог Отшельник полностью забыть прошлое. Не такой уж это, поди, и большой грех – помнить своих родных. Если человек совсем забудет все, забудет корни свои, то чем он от зверя дикого отличаться будет? Да и вера православная велит почитать Богородицу, мать Иисуса Христа, родителей своих. Мать родную и отца своего человек не должен забывать. И Отшельник в своих молитвах не уставал каждый Божий день просить Господа о благе для своих родителей, для старших братьев. 
А время торопило его все сильнее. Уже и день укорачиваться начал, а дел не убывало. Наоборот, работа только прибавлялась: и грядки надо полоть от сорной травы, и поливать молодую зелень хоть раз в неделю, и травы съедобные и целебные собирать на зиму. Ягоды начали поспевать – сушеные ягоды зимой пригодятся, и рыбу ловить, чистить, развешивать на солнцепеке для провялки. Каждый вечер он ставил четыре морды-корчаги, две на Вондюге, две на Кончуре, а утром вытаскивал их, собирал улов.   
Чтобы воду для полива таскать из Молокчи, ведра понадобились, чуть не полных две ночи он провозился, пока смастерил берестяные туеса, из которых вода не вытекала. Зимой надо выдолбить настоящие ведра и ушаты для воды, на это тоже времени уйдет немало. Но все это не сказка, а только присказка, главное дело – келья, бревна для нее. Поспешай, отшельник, да без торопливости, чтобы не переделывать уже сделанное. Сведущие люди недаром говорят: не само дело много времени отнимает, а переделка.
В такой круговерти как-то заработался отшельник до того, что не стал обедать и пропустил уставную обеденную молитву вознести Господу. Возмутился он тогда душой на свою нерадивость. Для чего он в пустынь ушел на отшельнический подвиг? Сам на себя наложил епитимью: десять ночей по сто раз читать «Богородице, дево..» Простил его Господь милостивый, не допускал больше, чтобы Отшельник забывал молитву.
Работы все прибавлялось. Напилил бревна – теперь пазы в них рубить продольные, для утепления мхом, и поперечные - для вязки в лапу. Мох надо собирать, сушить, камни-валуны отыскивать в лесу,  катить с надрывом к будущей келье. Камней понадобится много: большие валуны он не осилит, придется под каждый угол по три класть, а то и по четыре : два или три вниз и один на них сверху, чтобы повыше дерево от сырой земли поднять, чтобы не завелась плесень невыводимая, чтобы не гнили бревна. И малых камней надо множество, закладывать просвет между землей и нижним венцом, иначе никакое тепло не удержится в келье, все выдуют свирепые зимние ветра. Для очага камни понадобятся, зимой целый день придется очаг топить, иначе не выдержать  морозов, да и пищу варить где-то надо, воду греть для мытья тела грешного. Топить очаг придется по-черному, трубу не из чего делать, некогда, да и теплее в курной келье будет , а печной дым нечистоту всяческую убивает.
Прикинул Отшельник, что в день сумеет связать не больше одного венца. Пазы рубить, мох конопатить между бревнами – ох и много времени требуется. А время бежит и бежит, так и жизнь человеческая проходит, не успеешь оглядеться. Начал класть первый венец, а сам все думал, как балки под черновой пол класть, как доски тесать на пол чистый, как дверь собрать и навесить без гвоздей, без железных петель, как крышу дранкой – щепой крыть. Часовенку, пожалуй, можно и зимой ставить, а уж баньку придется на новое лето отложить. В эту зиму он будет мыться в келье, нельзя грязь телесную разводить, от нечистоты многие недуги одолевают человека.
Труднее всего дался ему первый венец. Углы надо ровные делать, одинаковые, иначе келья кособокая выйдет, курам на смех. Из бечевки лыковой связал русскую мерку о трех углах, как показывал отец: три узла по аршину на одной стороне, четыре на другой, а между ними – пять узлов. Но что-то не выходили углы нижнего венца одинаковыми, наверно, аршины намерил неверно, выходила разная длина наискось между углами. Когда с углами с горем пополам справился, встала задача как выровнять их над землей, чтоб полы без перекоса и без наклона получились. На один нижний венец ушло два дня. 
Дальше пошло быстрее. Второй венец тоже много времени отнял, полтора дня, пришлось долго раздумывать и гадать, как балки под черновой пол настилать. Уложил их через аршин на нижний венец, а в бревнах второго вырубил под балки пазы. Получилось как у заправского плотника, даже душа порадовалась. Потом на эти балки он полы настелит, а пока – быстрее рубить сруб, подводить келью под крышу. Слава Богу,  погода стоит ясная, а не то вдруг дожди заладят, - под ливнем не больно-то поработаешь, сколько времени потеряется. Продольные желоба на бревнах вырубал бережно, чтобы и мху поменьше ушло, и бревно не испортить. Вырубишь малый желоб – зимой в тонком месте мороз проберется в келью. Вырубишь много – мху не напасешься и по высоте надо будет лишние венцы добавлять. Еще старательнее вырубал угловые пазы, углы всему срубу крепость дают, тепло держат.
День за днем проходил быстро, венец за венцом поднимался сруб кельи. Щепу он хотел складывать под сруб, для тепла, но поразмыслил и решил сгребать в кучу – хорошие дровишки для зимы. Много дров за зиму уйдет, лишних дров в наших северных краях не бывает. Когда венцы поднялись до груди, понадобилась лесенка, полдня вытесывал жерди и связывал их обратным пазом в ласточкин хвост, да еще острыми шпеньками закреплял: лестница нужна надежная, чтоб не расшаталась, когда он с бревнами будет по ней туда-сюда лазить. Наконец, дошел до потолочного венца. Пришлось еще один венец вязать, чтобы уложить матицу и балки под потолок. Потолок сделал из половинных плах, как и для чернового пола. Клиньями раскалывал бревна вдоль, обтесывал поровнее, подгонял один к другому без просвета. Сверху для тепла насыпал толстым слоем щепу, подумал, поднял  сруб еще на один венец и уложил второй слой плах. Потолок теперь на промерзнет, можно за крышу приниматься. Крыша нужна двухскатная – опять же для тепла и сухости, да и припасы кое-какие под ней хранить можно в сухости.
Как ни прикидывал, а ошибся Отшельник в числе бревен, израсходовал больше, чем считал, на лишние венцы и на плахи. Но пока это не страшно, он заготовил бревнышки для часовенки и баньки, можно на келью брать брвешки от часовенки, а банные пойдут на часовенку, пусть часовенка будет двухярусная, так даже красивее получится, высоко можно поднять купол. А банькой все равно будущим летом придется заняться, сейчас никак не успеть. Бревна заготовит зимой, пока снег не станет непролазным. Целая зима впереди, долгая зима, много успеть можно. А если Господь погоду даст – можно успеть с банькой к теплу, вот радости будет телу грешному.
За нетрудной работой с бревнами успевал он и обдумать, как лучше строить свое жилье, и какие припасы на зиму понадобятся, а все равно голова не сильно оказывалась занята, приходили в нее и другие мысли. Иной раз опасался Отшельник – не греховные ли то помыслы? Вон птичка, малая тварь Божья, неразумное создание, - поет,  скачет по веткам, червяков да жуков в коре выискивает. Съела червяка, попила водички, - и славит Бога беззаботно, поет, разливается, как умеет, какой голос ей Господь дал. Благодарит Отца небесного за короткую жизнь свою, за теплое Солнышко, и ничего больше не надо ей.
А почему человеку мало в этой земной жизни пищи скромной, водицы животворящей, Солнышка ясного, воздуха душистого, тишины лесной? Почему нет покоя в душе, как у безгрешной птахи, не гордыня ли бесовская одолевает его, как одолевает она князей да бояр? Тех хлебом не корми, только дай еще больше власти над себе подобными, еще больше богатства. Не дает им покоя ни днем ни ночью зависть к чужому добру, к чужой силе, к чужому счастью. Вот и он – не возомнил ли себя выше других человеков, не считает ли себя ближе к Богу, не мнит ли, что Господь сподобил его особой милостью? А чем он лучше других, что сделал он для веры православной, для облегчения жизни русского народа, для многострадальной русской земли? Не гордостью упиваться надо, а смириться, понять, что ты – ничтожный раб Божий, что малые силы свои должен отдать служению Ему, да народу русскому. А как этого достичь – кто знает, кто даст мудрый совет неразумному Иноку?
Непрерывной чередой, незаметно сменялись дни и ночи. Одно и то же с серого рассвета до глубокой темноты: молитва, работа над келью, молитва, хлопоты о пропитании и запасах на зиму, молитва, скудная трапеза, молитва, работа, всяческие поделки для хозяйства, омовение в Молокче, снова молитва, ужин, молитва, короткий сон. А на рассвете все начинается снова и снова – день за днем. Ночью он старался выспаться, при такой работе не позволял себе бессонных молений. Ночь проведешь в благочестии, а утром не сможешь топор поднять. А уже надвигается осень. Торопит время, подгоняет сильнее, чем ордынский баскак. Келью, келью надо завершать. Скоро придет пора собирать урожай, надо погреб делать для припасов. Дела, заботы, будто не человек он, а букашка малая, мурашка хлопотливая.
И вот в первый раз раздул он огонь в очаге, в келье. Дым по потолку потянулся в волоковое оконце. Если не перекладывать лишку дров, то дым стелется только под потолком, а в келье воздух чистый, напоен смоляным запахом дровяного дыма. Сел Отшельник у очага, оглядел келью, возрадовался душой. От огня тепло в келье скапливается, дух от очага добрый, сосновый. Изнутри келья показалась меньше, чем ему хотелось, но это сойдет, места хватит и ему, и припасам, и утвари, зато дров меньше уйдет. А вот то, что он не поленился, поднял сруб на несколько лишних венцов, оказалось большим благом. Дым клубится не только под потолком, опускается сизый пласт чуть не до половины стен. Встанешь – голова уходит в плотный, едкий дым, приходится сгибаться. Будь келья ниже, пожалел бы он свои силы и бревна – от дыма не смог бы жить в келье. Дверь вышла хорошая, без щелей, крепкая, наружу открывается легко, с легким скрипом поворачивается на толстеньких дубовых шпеньках. Такой двери не страшны лесные непрошенные гости, ни волки, ни даже сам лесной хозяин, мишка косолапый. Как ни навалится такой пришелец на дверь, а гт высадить, ни отворить ее не сумеет.
Келья для одного человека получилась вполне просторная. У одной стены – топчан из тесаных жердей на пазах и на деревянных клиньях. Застелен топчан лапником да мхом, а сверху – холстиной, которую дал отец ключник. Когда поспеет полба, он постелит соломку толстым слоем, - никаких пуховых перин не понадобится. Над изголовьем – икона Богородицы с младенцем Иисусом поставлена на вбитых в бревно колышках, и полочка для лампадки под ней укреплена. У другой стены – стол небольшой из тесаных толстых досок на четырех ножках, рядом – чурбачок вместо табуретки. На столе – горшок, миска глиняная, два ножа, ложка, берестяной черпак. Вдоль стены у стола рядком стоят туеса, на стене на колышках – лопата, грабли, серп, пила двухручная, коса - без косовища пока. В углу – два топора, немалый запас дровец на ненастный день, ведро берестяное с водой, ковшик из бересты. Третья стена пока голая, на ней он навесит полки для зимних припасов.
В этот вечер первый раз отшельник сварил болтушку мучную на очаге в келье. Горшок крепко стоял на плоских камнях, огонь охватывал его со всех сторон, варево закипело быстро. Он помолился, похлебал болтушку, - эх, соли маловато у него, - пожевал ломтик сала, день сегодня скоромный, запил трапезу отваром душицы. Вымыл посуду, вымыл лицо, руки и – за молитву. Долго стоял на коленях на свежем, крепком деревянном полу из плах, чистый пол он еще не настелил. Ради новоселья возжег лампадку, но скоро погасил ее, масло беречь приходится. Молился истово, теперь верил он, что выдержит зимой любые морозы его келья, благодарил Господа за милость его, за то, что дал ему силы и здоровье, сподобил выполнить задуманное. Вопрошал, как жить ему дальше.
Ушел он в пустынь не только ради спокойствия душевного. Покой тут он нашел. Но обет давал он: служить Господу и народу русскому. Пока он своего обета никак не выполняет. Бога не забывает, молится исправно, от души. Но служение Господу – не только в молитве. Веру православную надо укреплять среди людей на земле, а что он для этого сделал? Пока – ничего. И народу он ничем не послужил. Изнемогают православные люди по всей русской земле от поборов боярских и княжеских, живут в голоде и холоде, чтобы все подати и повинности выплатить. Хоть и редки стали набеги ордынцев, а все же нет-нет, да налетает дикая стая степняков, разоряют басурмане деревни и города, проливают христианскую кровь, гонят православных в полон, откуда никому нет возврата.
И ведь не по своей злобе приходят ордынцы. – князья их приводят, чтобы потягаться друг с другом силой да властью, чтобы чужое богатство себе забрать. Как рассказывал отец в тот памятный вечер, - великие князья за ханский ярлык готовы любого, кто поперек пути встанет, предать самой лютой смерти, лишь бы сохранить свою власть да возможность безоглядно обирать народ. Юрий Московский сколько зла принес на русскую землю, а великий князь Иван Калита брата своего далеко обошел в корыстолюбии и зверстве над православными. Как еще теперь покажет себя великий князь Симеон, сын Ивана? Ведь яблочко от яблоньки далеко не падает. И что сможет он, слабый раб Божий, обитающий в дебри лесной? Как вразумит он этих львов рыкающих в образе человеческом, как обратит корыстные княжеские помыслы не во зло, а во благо простым русским людям, всей русской земле? По силам ли взял он свой обет нелегкий?
Не нашел Отшельник в эту ночь ответа на свои сомнения. Не снизошло на него озарение Божье, а своего разума не хватает. Видно, не достоин еще он великой задачи, не по Сеньке шапка оказалась. Но ничего, будет у него время думать и решать. Пока он должен подготовиться к тяжким испытаниям в суровую зиму. Долгими зимними вечерами в келье у очага он должен выбрать свой путь. А пока – работай, раб Божий, работай и руками, и головой.
Не всегда кровавая усобица губила русских людей. Вспомнил Отшельник грамотку берестяную из сундука отца родимого, совсем ветхую, которая ломалась в его руках. Не все метки он сумел разобрать на ней, не все слова смог понять. Но и то, что осилил, повергло Ивашку меньшого в большое изумление. Неведомый русский грамотей, от которого с тех древних времен и праха не осталось, острой палочкой метками глаголицы поведал на бересте удивительное повествование о далека-далекой древности. Разобрал Ивашка, что после того, как ушла половина семей предков наших, ариев к морю Янтарному, Срединному да за море Хвалынское, оставшийся народ привольно расселился по руслам великих рек: Дона, Днепра, Десны, Двины, Днестра, Дуная. Жили русские большими родами, жизнью каждого рода управляли опытные зрелые мужи вкупе с мудрыми седобородыми старцами, соблюдали стародавние обряды и обычаи, а все роды выбирали себе для нарядов Копу. . Наряды на работу давали людям выборные нарядчики, которых кормил Мир, и потому они прозывались мироедами. При ратной необходимости роды на Копе выбирали старших витязей – русланов.
Прошли века мирной жизни, и стали все сильнее беспокоить русских людей племена диких пришельцев. Хищными стаями налетали кровожадные, как степные волки, орды пришельцев на мирные селения, жгли жилища и посевы, убивали мужиков вплоть до младенцев, а баб и девок уводили с собой. Набегали эти орды то с восхода, то с захода Солнышка. Множество таких орд перевидала русская земля, имена тех орд не сохранились в памяти народной. Самый страшный набег случился три тысячи лет назад, когда обрушились на русские земли неисчислимые конные орды киммерийцев. Оставили киммерийцы по себе многовековую память своей небывалой жестокостью и злобой. Больше четырех веков киммерийцы от берегов Русского моря набегали многими ордами на русскую землю, не давали житья нашим предкам. Те набеги память народная в сказах да былинах называла нашествиями Многоглавого Змея, а водный проход из моря Сурожского в море Русское многие века называли люди Киммерийским.
Много горя принесли киммерийцы на русскую землю. Но собрались, наконец,  русские роды воедино, вооружились, выбрали русланов из самых славных воинов от каждого рода, а над ними поставили главного руслана, кузнеца Сварога, и встало русское войско против киммерийцев. Была битва великая, какой не знали никогда никакие народы во все времена. Кровью пропиталась земля от Дона до Дуная, неисчислимое множество русских воинов сложили в той великой битве свои головы.  Победило русское войско киммерийцев, и многое множество вековечных врагов своих полонило. Собрались мужи опытные и старцы мудрые со всех русских родов и по совету Сварога порешили оградить свою землю от набегов диких народов на веки вечные. А для того выбрать нарядчиков, отдать им в руки весь бессчетный полон из киммерийцев, и пусть те киммерийцы возводят на полуденных рубежах русской земли неприступный Вал
Русские умельцы придумали всяческие военные хитрости, чтобы не мог никакой враг ни преодолеть тот Вал, ни обойти его стороной. Для надежности насыпали земляной вал на сплошную стену из срубов, а срубы рубили из обожженных стволов лиственницы, потому что не гниет лиственница ни в земле, ни в воде, и стоять тот вал будет многие тысячи лет. На нижной ряд срубов ставили второй и снова засыпали землей. Землю для вала брали со стороны Степи, и с полуденной стороны перед валом получился ров такой глубины и ширины, каких никто из людей еще никогда не видывал. А с внутренней стороны за первым валом, отступя на убойный полет стрелы, насыпали второй, тоже со рвом перед ним, а за вторым – третий. На валах же ставили крепости с башнями.
Долго строили тот вал. Уже весь полон киммерийский помер, кто от тяжкого труда, кто от старости, а работа все продолжалась. И не убывало число землекопов, ибо все эти долгие годы и века дикие народы то с восхода, то с заката Солнышка все пытались разграбить богатую русскую землю. Но уже стояли на валах дохоры русских витязей, быстро извещали они русланов о приближении врагов. Когда отряды свирепых кочевников приближались, их уже ждали на вершине вала ратники, а отряды конных  русских воинов обходили захватчиков сзади, ломали их силу и брали новый полон. И новые полоняне продолжали святое дело защиты русской земли, возводили все новые валы на самых опасных местах и укрепляли старые. На берегах рек насыпали валы поперечные, а броды укрепляли крепостями с частоколом из цельных стволов.
Горький, кровавый опыт заставил русских людей по иному устраивать свои селения и города. Нет-нет, да прорывались захватчики через валы и броды, и тогда лилась кровь мирных поселян, поднимался к небу густой черный дым от пожарищ, тянулся на полдень изможденный полон. Теперь близкие к степи селения поднялись из низменных русел рек на высокие, обрывистые берега, строения плотно сгрудились, все селение ограждал сплошной кольцевой вал из срубов, засыпанных землей. Над воротами в валу поднималась дозорная вышка. Проникшие через валы степные захватчики не умели вести осаду. И жители селений почти всегда дожидались подмоги воинов.
Много веков шла та работа, неподъемная для отдельных родов, и не рождалось никогда усобицы между родами. Оградили надежным Валом  русские люди свои селения и пашни от набегов, и дикие орды, жадные до чужого богатства, перестали разорять русскую землю. Много веков, больше тысячи лет жили наши предки под защитой непреодолимых валов. Бывали мелкие стычки с кочевниками, а иной раз подступали к валам неоглядные силы конников, будто река в половодье, заливали они всю Степь.
Пришли скифы,  много раз бросались они на приступ защитных валов, не раз преодолевали их, но после многих мощных отпоров  замирились с русскими, поселились в степи по берегам Хвалынского, Сурожского и Русского морей, жили там долго, перероднились с нашими предками. Обычаи у скифов дикие, когда помирал кто из знатных скифов, в его могилу клали живьем любимую жену, над могилой насыпали курган, а на том кургане убивали всех слуг покойника.  И еще одно у скифов плохо: слабы они оказались к хмельному.
При скифах вышли русские люди через море к еллинам, торговали с ними зерном, мехами, лесом. Еллины для торговли поставили на берегу Русского моря каменный город Ольвию, куда пришло множество еллинских купцов. Еллины оказались непомерно гордым и чванливым народом, считали себя первыми среди всех людей на земле, но забывали они в высокомерии своем, что вся их богатая жизнь, их искусные ремесла держатся на обильных привозах русского хлебушка. Выжженная солнцем каменистая земля еллинская не могла прокормить гордых, самодовольных еллинов.
Считали они себя мудрейшими из всех народов, сведущими во всех ремеслах, во всех человеческих делах. Но не помнили они своего прошлого. Не помнили еллины, что жили они множество веков в сырых пещерах и кутались в дубленые мочой вонючие звериные шкуры, как появились в их земле люди русского корня, распахали землю, построили каменные грады, подкармливали они диких еллинов, учили их разным ремеслам. Еллины прозвали тех русских людей пеласгами, что означало «люди земли», ибо весьма искусно пеласги умели обрабатывать землю-матушку и выращивать невиданные растения для пищи. А потом случилось великое трясение земли, огненный камнепад и вселенский потоп. Смыл тот потоп всю плодородную землю с еллинских гор, потопил несчетное множество народу, разрушил каменные грады.
Не помнили еллины, как после трясения земли, огненного камнепада и вселенского потопа спустились они с гор, где жили в сырых пещерах, на опустошенную гневом богов благодатную землю пеласгов, ужаснулись увиденному разорению. и поселились в уцелевших белокаменных жилищах и храмах. Запамятовали гордые еллины, что все свои ремесла, свою грамоту, даже своих  богов переняли они у своих русских учителей, которые тысячи лет до них жили на берегах и островах Срединного моря: у пеласгов, у троян, у ликийцев, у расенов-этрусков, у критян.
И еллины знать не хотели, что за народы кормили их хлебом, звали всех без разбору скифами, - скифами-кочевниками, скифами-пахарями, царскими скифами, белыми, особыми, а всю землю к полуночи от Русского моря называли Великой Скифью. Настоящие скифы иногда баловали, грабили на реках караваны русских лодей с товаром, особенно на порогах Днепровских, но сильно не озоровали. Еллинам буйные скифы весьма досаждали, вот они и прозвали всех, кто жил по великим рекам, скифами. Нрав у еллинов гордый, считали они другие народы дикими, не признавали различий между русскими и скифами.
При скифах приходило еллинское войско от Дуная на русскую землю, вел еллинов их знатный полководец Лизимах, близкий к царю Александру. Думал он завоевать всю русскую землю, полонить народ, брать богатую дань. Занял Лизимах многие грады елиинские на берегу Русского моря, осадил главный торговый город Ольвию, да ничего у него не получилось, даже битвы большой не вышло. Соединились русские воины со скифами, потеряли еллины почти все войско. Лизимах с малым отрядом только и сумел выбраться из степи, но и он погиб около Дуная.
А до Лизимаха персы набегали на русскую землю. Эти показали себя опытными воинами, царь персидский Дарий сильно потрепал скифов у гор Кавказских да за морем Хвалынским. Понял Дарий пристрастие скифов к хмельному и пользовался этим, не раз и не два в ложном бегстве оставлял скифам большие обозы с бочками вина. Скифы напивались до беспамятства, а персы их резали, беспомощных. А потом решил Дарий идти на русскую землю через Дунай с великим войском, какого ещи никогда не знали люди. Но объединились русские воины со скифами, выжгли перед персами степь, засыпали колодцы. Больших битв с персами избегали, но не давали им покоя мелкими налетами, вели их мимо Вала по выжженной степи к батюшке Тихому Дону. Много персов погибло от  русских и скифских стрел, пока не понял царь Дарий, что пора уносить ноги, побежал он назад к Дунаю. А русские воины и скифы все так же внезапно налетали на персов, истребляли их по частям. Лишь с малым войском ушел Дарий за Дунай без славы и без добычи, да больше не решался тревожить русских людей.
А потом с восхода пришли сарматы. Такого множества врагов еще не видала земля русская. Побили сарматы скифов без числа, извели почти весь народ скифский, кто уцелел, те укрылись у русских людей за Валом.  Однако и эту великую беду побороли объединенные русские рати, помогли высокие валы и глубокие рвы отбить натиск степного воинства, не прошли сарматы через укрепления, уцелели селения и бескрайние пашни наших предков. А скифы с тех пор исчезли, перемешались с русскими, только и осталась память о них в крови русских людей.
За сарматами пришли к русской земле с восхода Солнышка  неисчислимые толпы гуннов. Такого зверства завоевателей не знал русский народ со времен киммерийцев. Не щадили они ни старого, ни малого, раненых добивали, пленных не оставляли в живых. Но и у гуннов не вышло ничего. Попытались они взять приступом защитные валы, разорили окрестности, кони их съели и вытоптали всю траву, и ушли гунны, несолоно хлебавши, на закат Солнышка, вверх по голубому Дунаю. Говорили бывалые люди, что во франкских странах много бед натворили эти пришельцы, захватили множество городов и стран, извели многие народы целиком. А другие народы бежали от них, куда глаза глядят. Но и гунны растаяли-растворились среди других народов.
За гуннами с заката Солнышка подошли к русской границе в превеликом числе беглые готы, которых согнали гунны с их исконных земель. Не сумели готы взойти на русские защитные валы, ушли дальше в степь, поселились на берегу Русского моря, начали торговать с нашими предками. Зазвенело русское золото в готских городах, запели красные девы готские песни о великом прошлом своего народа. Писали о готах тьмутараканские  летописцы, поминал готов князь Игорь в «Слове о полку Игореве». Долго жили там готы, пока князь Святослав не разбил хазар и не основал на берегах Русского моря Тьмутараканское княжество. 
Расцветала тысячи лет русская земля, отражала многое множество жестоких пришельцев. И никогда не заводилось розницы и усобицы между русскими родами, не вставал род на род, всегда действовали они заедино. Земля-матушка приносила богатый урожай, хватало и на пропитание, и на торговлю с иными народами, и продолжалось так неисчислимое время. На великие торжища к берегам Камы съезжались купцы от многих народов за русской пшеницей, русским янтарем и русской пушниной. И сами русские люди отправляли хлеб, янтарь и пушнину не только по рекам в еллинскую Ольвию, но возили их на кораблях по морю Янтарному мимо острова Буяна во франкские страны да в Срединное море.
Как же получилось, что взяли неправедную власть над русскими родами самозваные князья и стали притеснять русский народ, говорить: то – мое, и это – мое  же? Стали князья гнать русских людей на битву с такими же русскими, - чтобы взять себе чужое богатство. Забылись стародавние обычаи, обеднел русский народ, попал в вековечную кабалу к князьям и их приближенным боярам.   
И тогда малая монгольская орда разбила разрозненные дружины русских князей, а самих князей предала по своим обычаям жестокой смерти. Не оказалось среди князей витязя-руслана, вроде древних былинных витязей: Тарха Тарховича, Сварога, Светозара, Световита и Зорькина. - который повел бы общее русское войско против степняков. Каждый князь думал только о своей выгоде, не искал согласия с другими князьями, забыли князья о простых русских людях. И вот уже целый век ордынцы угнетают и притесняют русский народ, ибо князья призывают их на Русь ради своей корысти. Сможет ли когда возродиться былая сила русского народа, былое могущество множественных народов корня русского? Кто сумеет объединить русские княжества, да так, чтобы никому обиды не вышло, чтобы жили люди, как жили наши предки тысячи лет?
Не раз и не два размышлял Отшельник о том, что, пожалуй, не так страшен черт, как его малюют. Начал понимать он, что не так уж свирепа Орда, как это внушают народу князья и их прихвостни. Не потому уже сто лет стоном стонет Русь под чужеземным игом, что люты и необоримы дикие степняки, а потому стон идет по русской земле, что выгодно князьям держать русских людей в вечном страхе перед Ордой и перед угрозой нового нашествия. Князья стращают людей ордынцами, чтобы без предела и без закона грабить простых людей, драться с другими князьями за великокняжеский ярлык, множить свое неправедное богатство.
Тревожили душу Отшельника эти неотступные мысли, как ни заставлял он себя уснуть, но не сомкнул глаз до серого рассвета. Понял, что не спать ему сегодня, поднялся с топчана, стал на колени перед иконой Богородицы и стал молиться.  Молитва принесла успокоение. Он вдыхал свежий смоляной запах от сосновых бревен стен, наслаждался теплом от очага, - за столько времени, - и наполнила его радость от завершения хотя бы одного, но такого важного для него дела. Он сумел в одиночку, своими двумя руками поставить надежную келью. С остальными делами он тоже справится, недаром Господь не обидел его силой и теперь постоянно оберегает от напастей.
А сможет ли один человек что-то изменить в этом беспокойном мире к лучшему, хотя бы в чем-то малом  облегчить тяготы всего православного народа? Нет, не по силам одному простому человеку освободить Русь от ордынского ига, примирить между собой честолюбивых князей и бояр, прекратить смертоубийственную усобицу на русской земле. Все, что может он один – молиться Богу, служить Ему по примеру страстотерпцев прежних веков, просить о спасении народа русского. Но мало одних молитв да укрощения собственной грешной плоти. Услышит ли Господь его одинокую мольбу, а если услышит, - снизойдет ли до милости Своей? Очень редко такое бывало, чтобы по молитве земной отводил Господь беду от человеков, от градов их и весей. Надо усерднее молиться, чтобы дошла его страстная мольба до Бога.
Верил теперь Отшельник, что сумеет он пережить один, в этой чащобе лесной суровую, долгую зиму. Будет он неустанно, днем и ночью молиться с неослабным усердием, изнурять плоть свою в непрестанном труде, добывать пропитание в поте лица своего. Но и страстная вера не прогоняла главного сомнения. Спасет он свою душу, как спасали многие и многие пустынники во множестве веков. А народ русский останется все так же прозябать в голоде, холоде и непосильном труде, все больше будет он погружаться в мрак невежества, слабеть телом и душой, вымирать от недугов, нищеты и напастей, гибнуть в междуусобных битвах князей, да под саблями ордынцев, которых приводят на Русь те же князья в ненасытной жажде власти и богатства.





Русские палестины.

Так и не уснул Отшельник в эту ночь, первую ночь в крепкой, теплой келье, поставленной его руками. В сером рассвете вышел он из кельи. Роса уже холодная, босые ноги  быстро зазябли. Кончается лето, а дел – невпроворот. Сейчас главное – собрать урожай, запасти себе припасы на всю зиму, до новых теплых дней. Погреб надо копать, - в том шалаше, в котором он прожил все лето, шалаш послужит теперь погребицей, там можно сложить все инструменты и снасть.
Не баловал свою плоть Отшельник, довольствовался скромной пищей. Однако заметил он, что на целительном лесном воздухе, в труде непрерывном, при светлых мыслях о возвышенном, в радости от выполненной работы, - тело его окрепло. Господь и без того наградил его немалой силой и смекалкой, теперь же он и сам многому научился, любая работа шла у него споро. За два дня вырыл он погреб два на два аршина, глубиной в полторы сажени, обложил земляные стены жердями, чтобы не осыпались, накрыл сверху плотно подогнанными тонкими хлыстами из верхушек сосен, застелил лапником и засыпал выкопанной землей почти на полсажени. Соорудил лаз в погреб с лесенкой и дверцей. Придет новое лето, - он вместо шалаша поставит настоящую погребицу из бревешек, будет у него холодная клеть, туда много чего нужного войдет.   
Во всякой работе помогала ему память о советах старших братьев и отца родимого. Хоть и боярского звания отец, а не гнушался никакой работой и всех сыновей  своих приучил к тому же. Когда обеднел их род, не поступился своим достоинством боярин, не пошел лизоблюдом к сильным людям, как многие поступали из пришедших в упадок когда-то знатных родов. Когда своего разумения не хватало, вспоминал Отшельник уроки отца, хотя и самому много до чего пришлось умом доходить.
Для зерна сплел он большие корзины из ивняка, благо, того по берегам Кончуры и Вондюги – заросли непролазные. Плотно сплетал ветки, подбивал деревянным молотком, чтобы ни одного зерна не потерять. Полбу он сжал серпом, как умел, хорошо, что делянка невелика, управился с горем пополам. Корзины с колосьями поставил на погребице, зимой будет он лущить зерно руками для каши и муки на каждый день, да и не промерзнет оно, весной остатки пойдут на посев. Полба уродилась добрая, меньше шести зерен в колосе не попадалось, а то и до десяти доходило. Хватит полбы ему одному на кашицу, на муку и на посев.
Репа уродилась не хуже, чем он видал в отцовской деревеньке, с его немалый кулак, а иные – до двух кулаков. Репу он пока не стал собирать, пусть еще подрастет, репа не боится морозов, ее в последнюю очередь убирают. Потом он сложит ее в погреб, прямо на землю, все так хранят ее зимой. Турецкая овощь морковь ему понравилась, красные большие коренья оказались сладкими и душистыми. Морковь он убрал с грядки, овощь нежная в полуденной земле привыкла расти, в тепле. Спустил ее в погреб и сложил в корзины. Лук давно созрел, Отшельник убрал его с грядки, просушил на ветерке, связал в косицы. Лук придется повесить в келье на стену, лук мороза не выносит и сырости не терпит, быстро гниет. А деревенские бабы всегда косицы лука в избах зимой держали.
Капуста еще не созрела, ее как репу можно до морозов на грядке в земле держать, хотя кочаны уже большие выросли. А вот чтобы квасить ее и огурцы на зиму,  нужны кадки, нужна соль. С огурцами совсем беда. До сих пор он питался свежими огурцами, но уже заметно меньше их стало на плетях, да и желтеют они, а хранить их нельзя, портятся они, гниют. Придется опять идти в обитель, и не только за кадками и солью, теплая одежда понадобится на зиму, попозже он сразу за всем и сходит. Кадки самому не сделать, работа тонкая, справиться можно, да только на одну кадку уйдет у неумелого все время до самой зимы. А без кадушек капусту зимой не сберечь, погниет в погребе. Немало накопилось и рыбы вяленой, пуда четыре получится, сойдет вместо мяса. Ее бы в сухой келье держать, но уж больно дух тяжелый будет, придется на подловке развешать, ничего ей не сделается за зиму. Ягоды он насушил два больших туеса, трав съедобных:  крапивы, щавеля, молодой сныти, - по большой охапке сложено наверху под крышей. А больше для пропитания ему на зиму ничего и надо, он приучил себя к скудной пищи. Разве что еще грибов насушить, да салом запастись.
После жатвы полбы приступил Отшельник к часовенке. Когда искал в лесу камни под нижний венец, набрел на семейку боровиков. Стоят боровики, шляпки у них, как караваи поджаристые,  крепкие грибочки, заманчивые, хоть сразу в рот клади. Не утерпел, потратил время, набрал грибов полную рубаху, принес к келье, развесил на прутьях под крышей, а  сам опять побежал в лес, еще два раза по полной рубахе приносил, едва заставил себя от сбора оторваться, да заняться делом. И в другие дни толику времени выделял на сбор грибов. Кроме боровиков никаких грибов не брал,  а и тех насобирал – места под крышей не осталось, везде сушатся боровики на прутьях. И в шалаше развесил прутья с грибами, где только мог. Отец говорил, что грибы – пища постная, но силы дает почти как мясо. Будет он зимой варить сушеные боровики в похлебке, с кашей полбяной или одни. Грибы вареные с репой да с лучком – великий соблазн для плоти. А в скоромные дни сало и рыбку можно употреблять.
Пока ставил Отшельник келью, набрался опыта, и навык плотницкий появился. С часовенкой справлялся куда быстрее. Из-за того, что потратил он длинные бревнышки на келью, решил поставить часовню в два яруса. На первый ярус пойдут двухсаженные бревна, а на второй он пустит заготовки для баньки. Эту зиму придется обходиться без баньки, хотя для русского человека банька – первое дело. Но и эти замыслы не удались. Поставил он нижний венец на камни заготовленные, подогнал второй, положил на него балки для пола, взялся за третий венец. – а длинные бревнышки кончились. Потратил их Отшельник на балки и плахи для пола и потолка в келье, на матицу и стропила для крыши.
Надо снова сосны валить, сучковать, ошкуривать, пилить по мерке. Ох, время, время безвозвратное. Напрягайся, раб Божий, усерднее, до снега всего ничего осталось. В сугробах не больно-то  помашешь топором. Заторопился Отшельник в работе еще пуще прежнего. Не обращал внимания ни на утренние холода, ни на дожди, которые заладили лить и мочить его почти каждый день. Одно облегчение: на часовенку можно потоньше сосны выбирать, там тепла не нужно. Свалил он два десятка сосен, обрубил сучья,  начал ошкуривать. Нехитрое дело очистить ствол от коры, а без навыка тоже намучаешься. Опять отцу да братьям поклон земной, научили шкурить лопатой. Получается быстро, легко и чисто. Свежая кора снимается широкой лентой на всю длину бревнышка, такая кора хорошо пойдет на крышу. Теперь можно бы снова за часовенку браться, да тут новая большая беда приключилась, и смех, и грех.
Как-то стал Отшельник поднимать бревно, присел на корточки, поднатужился, - а порты возьми и лопни. Ахнул он, просмотрел свою небогатую одежду, - две рубахи да двое портов, - и сильно огорчился. Одежду он берег, чистоту соблюдал, стирал со щелоком, но истерлась одежонка в работе постоянной. На локтях, на коленях, на плечах – вместо полотна одна тонкая паутинка, вся просвечивает. И тут уж никакой смекалкой не поможешь, как ни ломай голову. Не то плохо, что сам в рванье, а стыдно перед Господом за такое обличье неопрятное. Какая уж тут молитва, если через истертые порты зад проглядывает, прости, Господи. А заплаты ставить – легче сшить все новое, чем латать такое рванье. Делать нечего, пошел Отшельник во второй раз в обитель, к отцу игумену. Но теперь пошел не с пустыми руками. Посчитал свои запасы, положил в мешок с пуд рыбы вяленой, пуда два репы накопал. Помолился, приладил мешок с лямками на плечах и пошел через чащобу.
Отец ключник с великой радостью принял  подношение, провел брата во Христе к отцу игумену в келью. Мельком огляделся Отшельник: келья у отца игумена поменьше, чем у него, припасами не заставлена. Ложе скудное, в углу печка с кирпичной трубой, на стенах иконы, в простенке распятие. Отец Варсонофий сидел у окна за столом, читал толстую пергаментную книгу. Отшельник благочестиво опустился на колени, склонил голову в поклоне до пола.
- Прости меня, отец святой, нагрешил я.
Отец игумен смотрел на него добро, хотя без улыбки.
- Рассказывай, брат мой, как служишь Господу нашему, как обет выполняешь, в чем грех свой видишь.
Рассказал Отшельник о своей делянке, о грядках, о полбе, о запасах на зиму, о келье, о часовенке.
- Похвально, - одобрил отец игумен. – Вижу, трудишься ты со рвением, теперь верю, что зиму переживешь достойно, как подобает православному.  А в чем грех твой?
- Один раз заработался я, пропустил молитву уставную. За то десять ночей по сто раз «Отче наш» прочитал. А еще перед Спасом бес мне дни перепутал, я рыбку свежую съел. Опять десять ночей по сто раз молитву читал, по сто поклонов земных сверх обычных отбил перед ликом Богородицы. С тех пор от греха подальше ни одной рыбки в рот не брал.
Отец игумен осенил Отшельника крестным знамением, отпустил ему эти малые грехи, спросил:
- Телом не скорбишь ли?
- Нет, отче. Удивительно самому, видно, и впрямь там место святое, как ты говорил. Работой изнуряю себя изрядно, плоть свою постом и скудной пищей укрощаю, в дождь работаю, одежду на себе сушу. Все лето босой по холодной росе хожу, а телом здоров.
- Это добрый знак, - молвил отец игумен. – Полагаю, угоден ты Богу делами и помыслами своими. Ну, а по какой нужде пришел в нашу обитель?
- Прости, отче, нужда невеликая, но досадная. Истерлась одежда моя от работы постоянной. Берег я ее, стирал, чистоту соблюдал. Но в ветхость она пришла. Не о теле своем пекусь, но срамно молитвы Господу возносить в рванине.
- Вижу, изветшала одежда. Это не беда. Дивлюсь, что ты все лето неустанно работал в паре рубах и портов. Мы с отцом ключником уже сами собирались послать тебе одежду и зимние припасы. Отец ключник выдаст тебе все потребное для зимы, и одежду новую выделит. Есть ли еще какая нужда?
- Есть, отче. Не в чем капусту на зиму квасить. Кадушку бы мне ведер на сорок.
Отец игумен возвел очи к потолку своей кельи, пошевелил губами, что-то прикинул.
- Не мало ли одной кадки на сорок ведер? Зима долгая, до тепла хватит ли? 
- Хватит, отче, я все сосчитал.
- Смотри, брат мой. Зима – ох, какая долгая, много чего человеку понадобится. Ты должен пережить зиму.
- Мне бы, отче, книг священных для чтения, для души, сколько можно. Все лето не держал в руках священное писание. Грех ведь это, да и постигать многое надобно.
- И в этом помогу. Сходи к брату Пимену, скажи, я велел книги тебе выделить, какие надобны. Сам с ним и отберешь. Ну, если это все твои нужды, то ступай с отцом ключником. – Отец Варсонофий помолчал и возвышенным голосом добавил: -  Святитель Московский помнит о тебе и благословляет тебя на долгое зимнее терпение. И мое благословение прими, брат мой. Да поможет тебе Господь. А ты помни, я за тебя в ответе перед святителем Московским. Взявши обет – держись.
Отец ключник выделил ему столько, что одному никак не унести, и все ходил по кладовым, смотрел, чем еще оделить брата своего на суровую зиму. Двое портов сермяжных для работы, двое холщовых, по две рубахи, сермяжные и холщовые. Два подрясника власяных, вязаных из козьей шерсти,  рясу суконную черную, теплую, клобук суконный – зимой голову покрывать. Два больших клубка ниток, десяток иголок, охапку лоскутов полотняных немалую – на заплаты, большой кусок холстины.
- Из холста рушник сделай, поди, старый истерся? Вот соли тебе полпуда, до весны должно хватить, еще и останется. Сала медвежьего даю – если, упаси, Господи, занедужишь грудью или суставами, будешь растирать топленым, горячим. Зимой с морозом шутки плохи, тут у нас не палестины.
Отец ключник все выкладывал и выкладывал то одно, то другое, без чего, по его разумению, Отшельнику никак не прожить зимой в пустыни, то и дело крестился, и проговорил добрым голосом:
- Слух о тебе идет среди народа православного. Мол, отшельник  в молодых годах у нас появился, Господу себя посвятил, поставил келью в дикой дебри, питается трудом рук своих, денно и нощно молится за Русь многострадальную, за народ русский. Не ослабляй радения своего, нуждается наш сирый народ в подвиге страстотерпения, в молитве чистой души к Господу нашему. И я, грешный, благословляю тебя на великое терпение. Не оставит тебя Господь за рвение твое. И ты верь тому, служи Господу нашему и народу православному.
От добрых слов разлилось тепло в груди Отшельника, опустился он на колени перед отцом ключником, склонился головой до полу.
- Буду, отче, служить Господу нашему до последнего дыхания своего. Только грешен я, не вразумил меня Господь, как Руси святой и народу русскому послужить, облегчить его мучения. Ночами молился, просил указать, что делать слабому рабу Божьему, но не удостоился милости Господней.
- Терпи, брат мой. Господь укажет тебе.
Кликнул отец ключник братьев во Христе, те сложили все отобранное для Отшельника в две кадки по двадцать ведер, да еще разного добра набрался тяжелый мешок. Все это приторочили как вьюки на спину  лошади. Проводить Отшельника и привести лошадь обратно в обитель отец ключник поручил брату Мисаилу, молчаливому и суровому на вид. Через лес шли молча. Когда добрались до кельи, брат Мисаил развьючил лошадь, сложил всю кладь бережно у кельи и стал осматривать хозяйство Отшельника. Даже в нужное место заглянул. Потом строго спросил:
- Неужто один все  сделал? Или помогал кто?
- Господь наш всемилостивый денно и нощно помогал мне, оберегал от напастей и недугов. Без Его помощи нипочем бы не осилил.
- Буду о тебе рассказывать братьям. А то разное говорят. Кто говорит: подвиг страстотерпения в пустыни во имя Божье, а кто гордыню поминает. Вижу теперь сам: святое дело выполняешь. А мы в обители грешим, питаем себя трудом сирых смердов. Не по Божески живем. Прощай, брат. Да пребудет с тобой милость Божья.
Взял брат Мисаил лошадь под уздцы, повел, не оборотился ни разу. Затрещали ветки под копытами. Потом все стихло, и остался Отшельник опять один. Только лес вокруг, а над головой – небушко облачное, бледное Солнышко,  да Господь Бог.
Принялся он за прерванное дело, - возводить часовенку венец за венцом. Распилил бревна по мерке, отесывал бревно, вырубал продольный желоб, на концах - поперечные пазы, - и все делал с непрерывной молитвой. Вразуми, Господи, раба Своего в тяжких сомнениях. Прав ли раб Твой одинокий и слабый? Пока что весь мой тяжкий труд – только для себя. Народу русскому, всей Руси стонущей под княжеским, боярским да ордынским гнетом от всего моего подвига никакого облегчения в страданиях вековых. Тебе, Господи, вот возвожу часовенку, молюсь неустанно. В чем задача жизни моей грешной? Ведь не только в молитвах Тебе, не только в спасении души моей, да пропитании грешной плоти неустанным трудом рук моих?
Дело с часовенкой продвигалось медленно. Каждый день набирались многие неотложные заботы. Зима близится, зима. Не много было настоящих отшельников на Руси, трудно выдержать слабому человеку тяготы зимние. Огурцы он собрал, засолил в одной кадке. Потом, когда будет квасить капусту, переложит их в капусту. Репу Отшельник пока в земле держал, пусть зреет. А дрова заготавливал каждый день, лишних дров не бывает долгой зимой. Собрал все сучья, все корье, обложил келью снаружи – для тепла. Все множество веток и прутьев нарубил, тоже сложил вокруг кельи, все четыре стороны до самой крыши прикрыл дровами, одна только дверь видна да волоковое окошко. С виду много дров, а прикинул Отшельник, - вздохнул тяжко: еще столько же не помешает. Не беда, сучьев еще большая куча осталась, да вот времени нет рубить их. Скоро, совсем скоро снег повалит.
Только разделался с дровами, уложил еще пару венцов на часовенке, - надо репу убирать, а то ударит крепкий мороз, - по утрам вода в туесах уже ледком сверху покрывается, - померзнет все, летний труд даром пропадет. Выкопал репу, сложил в погребе кучами в углах. Заодно переложил морковь. Хотел он морковь в корзинах держать, но отец ключник отсоветовал, морковь лучше переносит зиму в кучах на земле, а еще лучше, если ее песком пересыпать. Но в это лето нет времени таскать песок, обойдется пока и без него овощь турецкая. Вынул он морковь из корзин, сложил в углу погреба. Спустил вторую кадку в погреб, - пора капусту рубить и квасить. Нехитрое дело, много раз в отчем доме делал с братьями. Рубили они капусту лопатами в долбленном деревянном корыте, присаливали, мяли руками, пока сок не пойдет, в кадку уминали. Только нет у него корыта, а долбить его – до снега проваландаешься.
Нашел выход, стал крошить капусту ножом на столе, тут же присаливал, мял руками, в туесах относил в погреб, высыпал в кадку, приминал деревянной толкушкой, сверху раскладывал слоем огурцы из первой кадки, пусть теперь солятся вместе с капустой. Для огуречной крепости и приятного запаха перекладывал их листьями лесной смородины и мятой. Лучше, говорят, вишневые листья подошли бы, да не нашел он вокруг своей поляны вишню. Огурцы сверху укрывал новым слоем крошеной капусты, приминал ее и снова клал слой огурцов, пока обе кадки не заполнились. Все делал с молитвой. В погребе уже темно, осенний свет скуден, иной раз приходилось лучину возжигать. Вот и еще работа – на зиму лучинок нащепать, поставец для них смастерить, вроде смех один, а лучин надо на зиму чуть не воз. Опять время расходуется. Мало спал теперь Отшельник, время подгоняло, да не беда, зимой отоспится, как лесной хозяин в берлоге.
Как-то днем проглянуло Солнышко, посмотрел он вокруг, - раньше все недосуг, все рысью, все бегом, - и ахнул, возликовала душа от красоты. Какую радость людям Господь сотворил на земле, а мы все суетимся, не ценим, не благодарим Его за милости. А вокруг - березы, осины, дубы стоят в чистом золоте, и каждый листочек по-своему покрашен, нет и двух одинаковых. И это золото струится на землю, кружится дивным, ярким листопадом. Среди многоцветного золота лиственных деревьев зеленеют темные ели, сосны вздымают кроны на розовых под солнцем стволах. Любая смятенная душа успокаивается от такой благодати. Опустился на колени Отшельник, вознес Господу страстную молитву за красоту земную, за чистое, прозрачной голубизны небо, за теплые лучи ясного Солнышка.
Ночью выпал первый снег, лег он на сухую землю, такой снег не удержится, сойдет. Отец говорил: от первого снега до настоящего зимнего покрова – сорок дней. Первый снег сошел, но похолодало заметно, пришлось надевать сермяжную рубаху и порты, обуть лапти.  После легкой холщовой одежды стало теплее, но баловать грешное тело рано, морозы еще впереди.
День уходил за днем, и каждый становился все короче. В темноте не наработаешь, еще повредишь топором ногу или руку, тогда конец всей работе и самому подвигу. Взял на душу грех, не стал молиться днем, в светлое время, но удвоил молитвы в темное утро, в долгий вечер, в бесконечную ночь. Работал, пока слабый свет позволял разглядеть топор. И росла, - неспешно, но заметно росла часовенка. Поставил широкий нижний сруб, прикрыл его по бокам крепким откосом со всех четырех стен, застелил откосы длинной щепой. На балках откоса укрепил столбы для верхнего, малого сруба, повел венцы из бревнышек в чистую сажень длиной. Вверх, вверх, к небу, к престолу Господнему.
Заладили холодные осенние дожди. Два дня работал под дождем, жалко времени светлого до слез, истязал тело холодной влажной одеждой. На третий день стал бить его надрывный кашель, перехватило горло, сдавило грудь горячяя боль. Целый день отлеживался в келье, натирал грудь горячим топленым медвежьим жиром, как советовал отец ключник, кипятил отвары из мать-и-мачехи, тысячелистника, подорожника, душицы, пил их беспрерывно, для тепла весь день не гасил огонь в очаге. Понял, что мокнуть и мерзнуть нет никакого резона. Накинется болезнь, - не выполнит он свой обет. Беречь себя надо в такую погоду. Подолгу шептал молитвы, просил Господа исцелить болящего. Услышал Господь его молитвы, пособил, справился Отшельник с недугом, на третий день отпустил его кашель.
Снова взялся за топор, сделал над часовенькой навес на высоких жердях, укрыл его корьем и лапником. День потерял, но теперь можно работать и в ненастье. Когда лег настоящий снег, верхний сруб уже стоял. Теперь надо начинать самое главное: венчать часовенку крышей, ставить над ней крест православный. Пока ставил сруб, непрестанно думал, как сладить крышу. Хотелось ему, чтобы возвышалась к небу его часовенка красивой маковкой-куполом, но как ни ломал он голову, а ничего не придумал. Не осилить ему купол в одиночку, да и сноровка у него еще не та, как у настоящего мастера-плотника, не знает он, как ставят умельцы купола. Для купола кружала нужны да доски тонкие, струганые, гвозди, а у него ничего этого нет. Придется ставить крышу шатровую, четырехскатную, а где сойдутся угловые стропила -  там он поставит крест. Поймет Господь, что не от небрежения такая убогая крыша, а от неумения да слабости рук его.
Со снегом работа пошла медленнее. Прибавилось дел в келье, строго следил он за очагом, чтобы, не приведи Господь, пожара не наделать. Дорожки каждый день чистил, водой запасался, теперь брал воду в ключике – вокруг него тоже надо снег убирать. Каждое бревнышко приходится  вытаскивать из пушистого снега, без рукавиц руки мерзнут, хотя всегда в работе, отогревал их подмышками. В один из вечеров при слабом свете лучины разрезал мешок, который остался от клади брата Мисаила, скроил рукавицы, с ними не в пример удобнее стало.


Зима.

Пришли морозы, в келейке не жарко. Дров много запас, да зима долгая, лучше поберечь, а не то останешься без тепла. Брал дровишки, над каждым полешком раздумывал, - не берет ли лишнего, тут расчет да расчет нужен. Ночью оставлял в очаге огонь, подкладывал по одному, по два полешка, не больше, чтобы только не гас огонь, чтобы мороз в келью не пробрался. Когда ложился спать, - поверх сермяги надевал власяницу, и то не раз за ночь просыпался от холода. А оно и хорошо, как проберет морозец, сон сам отходит, опять пора полешко-другое в очаг подложить на угли неостывшие. Пока дрова разгораются, молился, лишней молитвы не бывает, для того и ушел сюда, в отшельничество одинокое, в пустынную пустынь.
В постные дни завтракал Отшельник парой капустных кочерыжек и остатками вчерашней каши из вареной полбы. В скоромные дни добавлял рыбку. Вечером варил кашу, заедал опять кочерыжками. Кочерыжек много осталось, надо их есть, пока не сгнили от плесени. Капуста, огурцы, репа, морковь турецкая пригодятся потом, зима долгая впереди. Через день в ужин съедал луковицу. Не только для тела грешного, - лук может испортиться за зиму, выкидывать придется, а он полезен человеку. Недаром отец говорил: лук – от семи недуг. В короткие дни обходился без обеда, все светлое время работал.
В ненастные ночи он засыпал мгновенно крепким сном под уютный вой метели и просыпался, когда холод начинал пробираться через суконную рясу. Зато ясными лунными ночами он подолгу не мог уснуть. Лунный свет пробивался через волоковое оконце, в его луче неповторимыми извивами клубился сизый дым. В лесу изредка гулко трещали деревья, иногда издалека доносился тоскливый и жуткий волчий вой. Отшельник лежал неподвижно и размышлял. Он быстро понял, что заставить себя уснуть – не в его власти и только старался не шевелиться, не тратить лишние силы, просто дать отдохнуть телу. Он старался направить свои мысли на то, что казалось ему непонятным в церковных книгах, пытался разобраться в том, где он видел противоречия в православном учении. И в такие ночи ему часто вспоминались древние русские рукописи, особенно сказание ведуна Яромысла, волхва Велесова.
Он не боялся теперь впасть в ересь, в идолопоклонство и язычество, ибо начинал понимать, что суть верований многих народов одна и та же: вера в Творца, создавшего все сущее, в творца всеведущего, всемогущего и вездесущего, который сотворил человека и наделил его божественной бессмертной душой
. Каждая вера предопределяет один праведный путь для человека: духовное совершенствование до высшего слияния с божественной сущностью Мира, хотя в разных верованиях об этом говорилось иными словами. Когда он думал о Творце и созданном им Мире, перед ним будто распахивалась беспредельность, где нет ни верха, ни низа, только бесконечный простор, где реяла его мысль на крыльях мудрости его далеких предков. Многомудрый ведун волхв Яромысл предупреждал своих далеких потомков: «Все сотворенное не может войти в распростертый ум, ибо тайна та велика есть, как Сварог и Перун суть Световит, и они – три ипостаси Творца. Бог един и множествен, и пусть никто не разделит триединое множество и не скажет, что мы имеем много богов, как дикие язычники».
К нему приходили мысли о том, что византийские священники несправедливо причислила древнюю веру его русских предков к греховному язычеству и идолопоклонству, - ничего этого нет в утверждении о Высшем Триедином Творце всего сущего. Вера его предков родилась в тысячелетних размышлениях многого множества русских мудрецов над сущностью и устройством Мира, не имеющего границ, и над местом человека в этом безграничном Мире. Верования еллинов и римлян с их множеством богов, обладающих человеческими качествами и слабостями, - лишь неудачная попытка этих самовлюбленных народов постигнуть сложную картину Мира, которую раскрыла мудрость русского народа. Даже византийским отцам христианской церкви оказалось не по силам их ума осознать многогранность сущего Мира, они не поднялись мыслью выше простой борьбы Добра и Зла, принизили человека до роли слепой жертвы этой борьбы.  Он стал понимать, что христианское учение многое взяло из древнего русского знания.
До начала времен Мир окутывала тьма кромешная, и в Мире существовал лишь Творец, которому имена Род, Вышень, Родник Вселенной,  Вседержитель, Отец природы, Источник божественной силы. Творец до начала времен – Живатва, спящая жизненная сила, семя непроросшее, почка нераскрывшаяся. Он понимал, что множество имен Творца вызвано множественностью его сущностей. Кроме того, за долгие тысячелетия различные народы корня русского давали ему новые и новые имена. Ведь и у христиан Бог тоже имеет много имен: Творец, Господь, Создатель, Отец небесный, Всеблагий, Вездесущий, Всемогущий, Всемилостивый, - и все эти имена означают разные сущности одного Триединого Бога.
Пришло начало времен, и Творец породил Сварога, Световита и Ладу-Берегиню, Всевышнюю мать. Сварог и Световит стали двумя ипостасями Триединого Творца, Вышеня. Вышень - Родитель всего сущего, он устанавливает порядок в Мире. Световит–Велес – созидающий образ Триединого Творца, живительный свет Мира, как Дух святой у христиан. Третья ипостась Творца – Сварог, Перун, жизненная сила Мира, сыновний облик Триединого. Эта Всевышняя Троица: Род, Сварог и Световит, - и есть триединый Творец, а помимо своей божественной сущности они - пращуры русского народа. Они не властвуют над русскими людьми, не подавляют их своей неограниченной мощью, они – старшие родичи русских людей, они помогают им.
Сварог сотворил землю-матушку, бескрайнее небо со множеством звезд, Красное Солнышко, ясный Месяц. Земля-матушка, одухотворенная Всевышней матерью, Ладой-Берегиней, породила все сущее на ней. От Сварога и Лады родились Сварожичи. Среди них Даждьбог, прародитель русских людей, дарующий им солнечный свет; Хорс – ясное Солнышко на небе; Ярило, Ярилбог, возрождающий жизнь; Купало, Купалбог – покровитель земли-матушки, ее защитник, установитель порядка на ней; Колядо, Колядбог – распорядитель хода времени на земле-матушке и во всем Мире. Дано, Данбог – покровитель всех земных вод, от него дали русские люди названия всем своим великим рекам: Дону, Дунаю, Днепру, Десне, Днестру, Двине. Многих Сварожичей еще породил Сварог, и ведают они всеми делами, движениями и законами Мира.
Отшельник удивлялся, что в отличие от христианского учения, по древней вере его предков смертные люди не считались рабами Творца и всех его могущественных потомков, но являлись их родичами, их потомками  пятого, младшего колена. Шестое колено потомков Творца состоял из добрых и веселых малых его помощников, которые оберегали природу и людей, их жилище, очаг, пашню, посевы, скотину. Старшим считался Хозяин Дома, который управлял своими помощниками: Домовиками, Садовниками, Зерничами и множеством других. Все они любят угощение и радуются скромным дарам людей.
Древняя вера русских людей, внуков Даждьбога, правнуков Сварога, отличалась почитанием Света, Солнца, Огня, Добра, учила любить жизнь, землю-матушку, высокое небо, воду, воздух. Она не требовала угнетения плоти, отказа от малых радостей жизни, не угрожала вечными муками в аду за прегрешения в земной жизни, но давала возможность душе человека после его смерти новую и новую возможность совершенствования, пока чистая, праведная душа не воссияет яркой звездой в бескрайнем небе, в Свароговом Ирии. В этой древней вере не существовало даже понятия ада-преисподней, могущественных злых сил вроде дьявола и чертей с их кознями против слабого человека. Наоборот, покровитель подземного мира Лют отвечал за спокойствие и порядок в своем царстве, за неистощимость земных богатств, за счастливый брак людей, за радостную их жизнь и отличался веселым нравом. По сравнению с этой светлой верой предков христианское учение выглядело безрадостным и довольно мрачным.
Вера предков знает темные силы, они существуют в потустороннем мире, и ими управляет Чернобог. Но этим темным силам не присуща неотвратимость. Чернобог вечно борется с Белобогом, олицетворяющим силы Добра в сущем Мире, в Яви, однако эта борьба не составляет основного содержания жизни, в отличие от христианского учения. В борьбе Чернобога и Белобога нет победителя, иначе нарушится равновесие Мира, равновесие Добра и Зла, исчезнет порядок в нем. Их противостояние побуждает человека очищаться от низменных желаний, совершенствовать свою бессмертную душу.
К зимнему солнцевороту пришли настоящие морозы. По ночам слышал Отшельник, как гулко трещали в лесу стволы деревьев – замерзшая влага разрывала древесину могучих стволов. В морозы волоковое оконце зарастало пушистым инеем-куржаком, дым не находил выхода, в келье становилось дымно, удушливо. Оконце приходилось очищать, а то и угореть недолго. К утру в углах кельи и меж некоторыми венцами тоже появлялся куржак. Отшельник отмечал такие места и набивал туда добавочный мох, благо догадался сложить под крышей немалый запас. Расход дров увеличился, мороз в келью пускать нельзя, потом все отсыреет, до весны не высушить. Доживет до лета – наколет бревна на толстые плахи, обошьет келью снаружи, все щелочки мхом забьет. А пока придется терпеть, мороз снаружи лютует, а в келье жить можно.
Когда морозы усилились, Отшельник снес с подловки весь запас мха, застелил им топчан, - все теплее, и мох не сыреет. Чуть не каждую ночь приходилось подбивать мох в места, где обозначился белый куржак. Посмеивался Отшельник над собой: глядишь, к весне совсем тепло в келье станет. Ко сну он надевал власяницу поверх одежды, сверху укрывался суконной рясой.
В ясные дни он продолжал работать над часовенкой, на нее времени ушло гораздо больше, чем рассчитывал. Чуть не каждую мелочь приходилось переделывать, да не один раз. Главная беда – гвоздей нет, с гвоздями да железными скобами он давно бы уже накрыл крышу. С каждой лагой нянчился, как с малым дитем неразумным, то так ее пристроит, то этак, чтобы крепко держалась без гвоздей. Иной раз казалось – ничего не выйдет, надо лычкой привязать, но не хотел он в Божьем храме разводить такое убожество. Поначалу делал в лагах пазы обратным клином, ласточкиным хвостом, но загонять длинную, тесаную, не оструганную лагу в такой паз – одно мучение. Хороших жердей перепортил вдвое больше, чем намеревался. А когда сообразил класть лаги в простые, прямые пазы да закреплять их там деревянными шипами, - дело сразу быстрее пошло.
Крышу уже привычно крыл длинной, широкой щепой, каждую щепу закреплял шипами. Нижние слои клал изнутри, с большим нахлестом, чтобы никакой дождь не пролился внутрь. А потом его роста и рук не стало хватать. Долго кумекал, как быть, и ничего умнее не надумал, как с каждой охапкой щепы по лестнице снаружи лазить на крышу и пристраивать ее там. Пуще всего боялся он продавить легкую щеповую крышу своими острыми коленками, тогда начинай все сначала. Но миловал Господь, тело его легкое оказалось от поста и от работы непрестанной. На всякий случай решил он щепать не меньше пальца толщиной. На морозе дерево плохо поддавалось, но он старался. Получилась крыша ладная, многослойная, ни дождь ей не страшен, ни снежная тяжесть на много лет. А на самом верху оставил он малое отверстие под крест.
И только тут понял Отшельник, какую глупость он сделал, от незнания да второпях. Крест-то ставить надо было до того, как браться за крышу. Укрепил бы основание креста на стропилах, защемил бы его распорками со всех углов в расклинку, вот и всего-то дела. А теперь с какого боку к работе приступать, когда все со всех сторон закрыто? Ниоткуда не подобраться, никакими силами не просунуть крест в малое отверстие, ничем не закрепить его изнутри без гвоздей. Недаром говорят, кто торопится, тот никуда не успевает, а дурная голова ногам покою не дает. Тут и ногам, и рукам, и самой голове работы хватит, - дурость собственную исправлять. Вот голова садовая, соорудил Божий храм, а крест не может поставить. А без креста это не церковь и не часовня, - простой амбар или хлев. Нет бы раньше подумать как следует.
Пришел большой пресветлый праздник Рождества Христова. Три дня Отшельник не работал, три дня до Рождества постился. За весь день только утром при первом свете съедал по три ложечки полбяной каши, заедал луковкой, чтобы не ослабнуть телом. Три дня молился непрерывно, клал бесчисленные поклоны перед образом Богородицы с младенцем Иисусом. В ночь под Рождество не спал вовсе, до рассвета возносил молитвы Господу.
Когда засветлело волоковое оконце, коленопреклонный Отшельник пал лицом о пол и замер надолго. Три долгих дня поста и молитв, всю эту бесконечную ночь славил он Бога Триединого. Просил Его исполнить самые главные, самые искренние, самые нужные желания раба ничтожного Своего. Избавить святую Русь от векового, постыдного для православных ордынского ига. Вразумить князей, дабы отвергли они помыслы свои от корысти и властолюбия, задумались о горькой участи простого русского народа. Научить слабого раба Своего, как служить русскому народу, земле русской. Твердо знал отшельник: дойдут его мольбы до Престола небесного. Будет воля всемогущего Господа – даст он знамение, укажет путь в юдоли земной. Сам он обретет истину, когда Бог посчитает его достойным.
На Рождество разговелся Отшельник двумя рыбками вялеными с луковицей, да крутой кашей с кусочком сала. И снова до темна шептал молитвы и клал поклоны перед иконой. На ужин съел остатки каши с последней кочерыжкой, а потом снова молился, пока хватило сил. Спал в эту ночь он крепко и спокойно, пока не разбудил его холод. Угли в очаге остыли, покрылись серым, пушистым налетом пепла. Он помолился, нащепал растопку, высек огонь, разжег очаг. Когда растопка разгорелась, подложил нарубленные сучья, поставил на камни горшок с водой. Сходил в погреб, принес две репы и корень моркови. За три дня молитв снег загладил тропинку к погребу, за Отшельником оставались глубокие следы от лаптей. Позавтракал репой и рыбкой, запил настоем из трав на крутом кипятке. Пора работать, никто за него не станет выполнять данный Богу обет.
Крест он установил неожиданно быстро, даже сам радостно удивился, что получилось. Видно, пока молился и постился, голова отдохнула, нашла решение трудной задачи. Он приготовил крест с длинным основанием. На полу часовенки укрепил надежными распорками полуторасаженное бревно на-попа. По лесенке снаружи поднялся с крестом на крышу, почти не дыша, опустил основание креста в часовенку через отверстие на верхушке шатра, так, чтобы оно попало на торец бревна внутри. Осторожно отпустил крест, - тот держался в узком отверстии.
Он развернул крест на восход, это место он давно определил по заметному дереву в лесу. Быстро слез вниз, набрал приготовленных клиньев и побольше мху, снова забрался на крышу, крепко забил клинья и мох. Теперь крест не завалится, можно укреплять его изнутри. Пока слезал, посмеивался, -  у старшего брата его, Ивашки старшого, любимая поговорка: кабы не клин, да не мох, плотник бы сдох. Спохватился, сплюнул, перекрестился: не к месту пришло недостойное слово. Но светлая радость в душе осталась: такое дело осилил! А грех свой он замолит.   
Втащил лесенку в часовню, изнутри поставил в пазы основания креста дополнительные распорки под самой крышей, хорошенько упер их в венец верхнего яруса. Потом спустился на пол, помолился, вздохнул и осторожно выбил бревно из-под основания креста. Пока оттаскивал бревно, боялся смотреть вверх. Снова прошептал молитву, поднял взгляд. Крест держался, распорки крепко заклинили его. От души отлегло. Он снова поднялся по лесенке с пилой, отпилил от основания лишнюю длину.
Он долго сидел в часовне прямо на полу, переводил дух, отходил от напряжения, которое он, оказывается, испытывал много дней. Подняться, молиться, - не осталось сил. Без малого год он напрягал все свои силы, работал без отдыха, не забывал уставные молитвы, постился почти непрерывно, на сон тратил времени мало. И вот,  - главное дело сделано, обет Господу выполнен. Стоит в лесной чаще, вдали от всяких поселений Божий храм, который он поставил своими руками, один, без всякой помощи, кроме помощи Господа. Пусть это всего малая часовенка, пусть работы еще выше головы, но теперь не надо подгонять себя, как приходилось целый год. Вот теперь можно идти в обитель с чистой совестью, пусть порадуется отец игумен, пусть порадуется отец ключник, пусть порадуется все братия.
Церковь, даже самую малую, полагается святить, чтобы молитвы в ней легче достигали Божьего престола. Удостоит ли святитель Московский, митрополит Киевский и всей русской земли высокой чести эту скромную часовню, освятит ли ее собственноручно? Да это и не так уж важно, любой служитель православной церкви, рукоположенный в сан, может освятить храм Божий. Надо ли митрополиту самому пробираться сюда, в лесную глушь, без дорог, по сугробам? Он должен известить отца игумена, а тот сам решит, святить ли церковь сейчас, зимой, или подождать до весны, и кому следует это сделать. Надо идти. Мужики зимой ходят в лес за зверем на плетеных лыжах. Он сплетет такие же и за день одолеет 10 верст. Нехорошо, когда Божий храм стоит без освящения.


Память.

В этот день он больше не работал, дал себе передышку. Согрел воду в горшке, в углу кельи омылся с головы до ног, заточил нож, подрезал как сумел отросшие волосы, бороду, усы. Надел чистую холщовую одежду, поверх нее – сермяжную, еще ненадеванную. Ноги  обул в новые лапти, закрутил чистые онучи. Уже при свете лучины прибрался в келье, сварил полбу, поужинал, вымыл посуду. После этого возжег лампадку перед иконой и молился до утра. Когда волоковое оконце засветлело, он поднялся с колен. Острые колени онемели от долгого стояния на деревянном тесаном, не струганом полу, он растер их, и они будто загорелись огнем, так сильно натрудил он их за ночь. Накинул власяницу, рясу и вышел из кельи.
Перед ним высилась его часовенка. Долго любовался он на дело рук своих. Великое ли дело – поставить неказистую бревенчатую часовенку, а ведь радуется душа. Осилил он трудное для одного человека, для двух не очень умелых рук, дело. Еще один православный крест вознесся к небу на русской земле, в лесной чащобе. Возмечтал Отшельник о возвышенном.
Многие годы, многие века прошумят над русской землей. И если угодно будет Господу, - не обветшает в небрежении его бревенчатое строение. Придут сюда другие православные люди, придут новые братья во Христе. Расступятся дебри лесные, и встанет на этом холме могучая белокаменная обитель, белая, как голубь. Будто наяву видел в своих мечтах Отшельник высокие стены с мощными башнями. За стенами белоснежные храмы поднимают к небу свои золотые купола, украшенные филигранными сияющими крестами. Высится над всей округой звонница с многопудовыми колоколами, отлитыми русскими мастерами. Оглашают они всю окрестность на много верст благовестом к утрене, поспешает православный люд к широким кованым воротам.
Будет такое, непременно будет стоять здесь к величию православной веры каменный монастырь, белый, как голубь! Возникнут вокруг многолюдные поселения, пролягут через нынешнюю чащобу оживленные дороги – торны.
Дороги, торны, - откуда выплыло в памяти такое слово? Откуда родилась, будто давно зрела, мечта об обители, белой как голубь? Напряг память Отшельник и вспомнил еще один древний свиток, который разбирал он с отцом. Видать, не из дальних веков дошел он, - писан он глаголицей, но на пергаменте, сохранился хорошо. Наверное, составлен он русским грамотеем-любомудром еще до сокрушительного налета на наши земли, на веру наших предков неистовых греков, а тому уже больше пятисот лет. По виду дал бы пергаменту Отшельник не меньше пятисот, не больше тысячи лет. Когда в его руки попал этот свиток, Ивашка меньшой уже освоил метки глаголицы и разобрал хитроумнцю вязь довольно легко. Свиток тот шит из полос хорошо выделанной тонкой телячьей кожи крепкими жилами, и полную длину его намерял Ивашка больше сажени. Много удивительного постиг он из этого свитка, над которым долго трудился живший неведомо когда русский мудрец. Одно жаль – не понял Ивашка тогда, про какие времена там сказано.
Разобрал Ивашка, что когда-то в стародавние века невиданно размножился русский народ на исконной своей земле от Дона до Дуная. И собрались многие мудрые мужи и старцы всех русских родов и порешили, что не прокормит их земля такое великое множество едоков. Знали они, что землю-матушку надо беречь, иначе истощится она, уйдет вся ее черноземная сила в злаки, начнут ветра разносить хлебородный слой пашни, и останется от земли один сыпучий песок. Вот уже у Днепра появилась немалая песчаная проплешина среди жирной еще земли.
Говорили старцы, что слыхали о народах, которые долгой, постоянной пахотой вконец истощили свою кормилицу-землю, и теперь на когда-то благодатных и плодородных землях, где жили те древние народы, никто уже не поселяется. Высохли там реки, исчезли густые леса, остался только на многие дни пути один горючий песок без всякой жизни под сжигающим полуденным Солнцем. Такое  будто бы случилось за синим Срединным морем, где теперь ютятся по берегам реки Нила египетские племена. Та же беда пришла на черноземные земли за морем Хвалынским, где древние землепашцы и скотоводы за долгие века, а то и за тысячи лет истребили силу матушки-земли.   
Долго думали думу мудрые мужи и старцы, как жить-быть дальше и вспомнили, что когда-то, давным-давно, тому больше тысячи лет, такую же задачу решили их предки, аратаи - арьи. Тогда по доброму согласию половина родов со всем своим хозяйством ушли с берегов великих русских рек далеко на восход Солнышка, за море Хвалынское, а когда оскудела их новая земля, ушли все они на полдень, в чудесную и богатую страну Индию. И согласились все, что другого не придумать, что снова надо делить русский народ, и отправлять половину родов искать счастье и богатую жизнь на новых землях. Будет польза и для матушки –земли, и народы русского корня распространятся по всему широкому Миру.
И собрались со всех русских родов по половине семей, и выбрали уходящие новых нарядчиков и витязей-русланов, и ушли они на далекий заход Солнышка, вверх по голубому Дунаю, до большого и болотистого озера. Странное озеро – одна половина нормальная, с чистой водой,  а другая половина – как есть болото. Назвали русские люди то озеро Болотоном, часть родов осталась на его берегах, А остальные роды ушли от озера Болотона дальше на полдень, в теплые земли италийские, куда указали им путь многомудрые мужи и старцы. Земли в тех краях оказались небогатыми, но воды для полива хватало, и под щедрым Солнышком палку воткни – родит земля-матушка дерево плодообильное. Знай, аратай ее, родимую, а уж аратать, пахать русские люди обучены испокон веку.
Обосновались русские роды по Дунаю, далеко на заход Солнышка, да на полуденной стороне по берегам Срединного моря. Поставили они двенадцать городов дивной красоты, возвели к небу дивное каменное кружево. Лесов там немного, дерево мало годное для строений, и хоть каменное строительство не так сподручно, как деревянное, трудно давался камень обработке, но стоять стены из него могут многие тысячи лет, не гниет камень в сырости, не горит в огне. В каждом городе обосновался один род корня русского, и жили все роды в согласии, по укладу предков, почитали  своих древних богов.
За многие века изменился там народ русский. Народ всегда меняется, как вода текучая, как облака летучие. Как заповедали великий Род и Всевышняя Мать Лада-Берегиня, родительница всего сущего, русский народ никогда не истреблял племена чужой крови и языка, но роднился с ними, не давал своей крови загустеть и остыть. Потому и живут народы русского корня многие тысячи лет, распространяются по Миру обильно, что в жилах русских людей всегда струится свежая, текучая, горячая кровь. А многие древние великие народы истребляли чужие племена, не роднились с ними, и – исчезли с лица матушки-земли, будто след давно остывшего костра.
Со временем изменился и язык русский в тех родах, многое пришло в него от других племен. Называли они себя расенами, а землю, где стояли их двенадцать чудных городов, новую свою отчину  нарекли Расенией. Расены – это русские. Потому люди окрестных языческих италийских племен так и называли их : «это русские», этруски. А полудикие еллины называли их тирренами, ибо с Полудня омывало Расению теплое Тирренское море.
Удивительное мастерство расцвело в городах расенов – этрусков. Руки их умельцев создали узорные каменные строения, наполненные воздухом и светом, искусное бронзовое и железное литье, ткани необыкновенной красоты и легкости, многокрасочные будто живые изображения людей, зверей, цветов и злаков на стенах строений, на сосудах и на боевом оружии. Не знали раньше люди по всему Миру столь искусных творений, да и потом никакой народ не сумел превзойти мудрых и умелых расенов – этрусков.
Догадался Отшельник, что, наверно, оттуда, из того древнего пергаментного свитка на глаголице, и пришла ему в голову мысль о каменной обители дивной красоты, белой, как голубь. И старое название проезжей дороги – торны пришло оттуда же. Торнами называли расены-этруски свои колесные дороги между городами Расении.
На солнечных берегах Срединного моря расены-этруски овладели великим искусством мореплавания, научились строить крепкие быстроходные короба-корабли, возили свои дорогие товары в земли других народов. И неожиданно для себя они нашли на берегах и островах Срединного синего моря своих незапамятной давности родичей корня русского. Видать, не один раз отправлял русский народ сыновей и дочерей своих, свои размножившиеся роды в далекие края на новые места. Оттого, видно, и сохранила свою живородящую силу русская земля на берегах великих рек. 
Сдружились расены-этруски с весьма опытными в морехождении и искусными во многих ремеслах троянами. Жили трояне ближе всего к исконной русской земле, на полуденном берегу Русского моря, распространились по восходному берегу синего Срединного моря. Один род троян основал город Море-сине. Жили трояне такими же родами, сами выбирали себе нарядчиков, мореходов и витязей – русланов. Трояне владели всеми морскими перевозками в восходной части Срединного моря.
Самый сильный род троян при нарядчике Илии в далекие давние времена поставил вместо джревнего своего городища большой каменный город Трояню - Трою и оградил его от набегов незваных чужеземцев крепкими стенами. От того города и пошло их название – трояне. А окрестные народы иной раз называли Трою Илионом, - от Первого нарядчика. При встречах удивились сильно и расены-этруски, и трояне: далеко разошлись за тысячи лет их роды друг от друга, изменились сами эти народы, а – понимают они друг друга, на сходных языках говорят, из похожих знаков составляют свои писания.
От троян узнали расены-этруски, что на восход Солнышка и на полдень от земли троянской живут люди русского корня, - ликийцы, могучие и искусные в ремеслах. Сказывали трояне, что речь ликийцев тоже понятна оказалась им, и грамоту ликийскую разбирали трояне легко. По преданиям, ликийцы вышли из исконной русской земли, они – народ русского корня. Одно отличало ликийцев: вместо замысловатых меток и черт глаголицы придумали они простые для глаза буквицы, но буквицы эти оказались понятны троянам.
А между землей расенов-этрусков и землей троян далеко вдавалась  в Срединное море на полуденную сторону каменистая страна, в которой с совсем незапамятных веков обитает еще один народ корня русского, трудолюбивый и весьма искусный, который местные еллины называют пеласгами. Говорят пеласги на понятном троянам и расенам языке, живут такими же большими родами, выбирают всем народом нарядчиков и распорядителей, поклоняются сходным богам, только называют их другими именами. На высоких лесистых холмах и горах своей земли поставили пеласги каменные города с мощными, крепкими стенами, в городах воздвигли искусные храмы своим родовым небесным покровителям, -акрополи. С соседними народами и племенами дальними и ближними, пеласги живут в мире и охотно роднятся с ними, как заповедует им древняя русская Правь.
Но чаще всего расены-этруски встречали в Срединном море, на его островах и берегах мореплавателей – купцов с большого острова Крит. Лежал тот остров в самом сердце синего моря. Называли себя те купцы – мореходы по названию своего острова – критянами. На острове том жили десять богатых и сильных родов, и каждый род поставил себе по городу. В городах своих критяне лепили строения из камня, глины и дерева одно к одному вплотную, получалось не пойми что, не город, а какие-то непролазные, хитроумно запутанные дебри. Но критяне говорили, что так им сподручнее: на их острове часто трясется земля, и если ставить высокие каменные дома, то они развалятся от того трясения, и камни побьют множество народу. Самым дивным дивом оказалось то, что расены – этруски понимали  разговор критян, а критяне понимали расенов – этрусков.
- Славно, - выводил замысловатыми метками глаголицы на пергаменте давно умерший сведущий русский человек, - как широко разлился русский народ по всему Миру за многие множества веков, за тысячи лет!
Все эти роды корня русского, обитающие вокруг Срединного моря, помнили свою исконную прародину, почитали того же Триединого Творца, тех же небесных покровителей, хотя и назвали их по-другому. И немудрено, что другими стали имена небожителей, - за долгое-долгое время каждый из этих русских народов перероднился со множеством окрестных племен, перенял многие обычаи тех племен и смешал русских небесных покровителей с чужеземными богами. Помнили те народы корня русского  великие русские реки, с берегов которых они когда-то ушли в далекие неведомые им тогда земли. Называли они те реки по-русски: Дон, Днепр, Десна, Двина, Дунай, Днестр, хотя окрестные племена не знали русских названий и звали те реки по-своему.
Долго жили в мире и согласии все народы корня русского по берегам и островам Срединного моря. Крепла их сила, множилось число, увеличивалось богатство. Со временем и расены–этруски, и пеласги, и трояне, и критяне вместо трудной в начертании и многозначной глаголицы переняли у ликийцев их простые буквицы, меньшие числом. А от тех ликийских буквиц пошло через тысячу лет и еллинское письмо, и римское, а от еллинов и ромеев его переняли лукавые византийцы.
И когда через многие века пришли византийцы-иудеи Кирилл и Мефодий на русскую землю и на земли многих родственных русских народов, когда начали они уничтожать древнюю русскую глаголицу и придумывать кириллицу, - не ведали они от невежества своего и гордыни своей, что делают грешную и пустую работу. Все то уже давным-давно придумали ликийцы, трояне и расены-этруски, народы русского корня. А за то, что в исступлении своем невежественном они уничтожили самую память о тысячелетней древности народов русского корня, - им нет и никогда не будет прощения на русской земле.
А потом могущество народов Срединного моря, родственных из далекого далека, в одночасье рассыпалось, окончилось. Видно, прогневались на них за какие-то великие грехи их разноплеменные, но чтимые всеминебесные покровители. Смутно говорили об этом метки глаголицы на старинном пергаментном свитке. Понял Ивашка меньшой, что критяне первыми отступили от стародавнего обычая русского народа, крепко завещанного великим Родом: избирать нарядчиков и витязей-русланов на короткий срок, каждый год менять их, при том строго спрашивать за все, что им наказывала Копа, и что они сумели сделать для людей. Не от пустого домысла дал такой завет великий Род потомкам своим, великая мудрость заложена в его  священном завете. Не должен народ русский допускать, чтобы выбранные нарядчики и русланы перестали чтить волю народа, чтобы присвоили они сами себе вековечную власть над родами, неправедную власть, неподотчетную родам.
Т вот критяне волей или неволей поставили над собой в своих городах самовластных царей, которых уже не выбирали, которые не держали ответа перед родами своими. Выбранные когда-то нарядчики всех десяти родов критских пренебрегли избранием народным, ответом перед родами своими, сами себя утвердили владыками родов, царями на веки вечные. А из себя эти десять критских родовых царей поставили одного главным царем всего острова.
И народ критянский смирился с таким святотатственным нарушением заветов великого Рода. Мало того, совершили критяне великое кощунство: согласились признать своих самовластных царей богами и стали почитать их превыше всех древних небесных покровителей, выше даже великого Рода. И матушка Берегиня, родительница всего сущего в Мире, и Хорст-Солнышко, и все другие небожители русские оказались забытыми, их перестали почитать, перестали приносить им жертвы. А за критянами те языческие порядки стали перенимать и другие народы Срединного моры. Прельстились выборные нарядчики и русланы вековечной властью без отчета перед родами своими и перед всем народом.
Огневался Творец-Вышень, огневались небесные покровители критян, стали колебать землю острова Крит. Долго и сильно тряслась там земля, не раз разрушались хитроумные дворцы-города на острове. То был знак: опомнитесь, критские роды, не нарушайте заповеди великого Рода, не сотворите из самих себя новых богов, не поклоняйтесь никакому человеку пуще богов. Не вразумели грозному знаку Триединого Творца - Вышеня критяне, не поступились властолюбием их цари, погрязли в гордыне и корысти.
И тогда разверзлись хляби небесные, и вырвался из глубины вод великий огонь вместе со смрадным серным дымом, раскаленным пеплом и каменным градом. И выросла из сердца Срединного моря огромная волна превыше всех гор земных, высотой до самого неба. Обрушилась та невиданная доселе волна на морские острова и берега, потопила чудные белокаменные города, погубила великое множество людей: и критян-богоотступников, и пеласгов, и троян, и даже многих расенов-этрусков. А когда отхлынула губительная волна, - на разоренные берега и острова пал с неба многообильный, раскаленный пепел с каменным градом, засыпал землю и само Срединное море слоем в локоть толщиной.
Так погибли от неразумения и кощунства своего, от корысти и властолюбия царей своих многие сильные роды корня русского, сгинула их сила, расточилось богатство их. Те люди, которые остались живы, сирые и обездоленные, принялись возрождать свои селения и города. Сумели трояне из пепелища заново поставить город свой Трою. Встали из руин и каменного крошева города расенов-этрусков. Но уже хлынули на берега и острова Срединного моря завернутые в сыромятные шкуры дикие ахейцы, эллины, эолы. Истребили они уцелевших, но  потерявших свою былую силу пеласгов, исчезли пеласги с лица матушки-земли, остались от них только каменные развалины храмов, и самая память о пеласгах растворилась в новых сказаниях без следа.
А дикие еллинские народы, из которых самыми сильными в ту пору стали ахейцы, еще не знали ни ремесел, ни искусств, питались сырым мясом. Они захватили корабли пеласгов, достигли вчистую разоренного острова Крит и поселились там на развалинах городов критян, погибших от гнева Творца. Другие же роды ахейцев приплыли к стенам возрожденной, но еще слабой Трои. Много лет трояне отбивали приступы дикарей ахейцев, не раз изгоняли их из своей земли за Море Синее, в их каменистую и бесплодную Ахияву, но коварство и свирепость ахейцев победили Трою. Много погибло троян, - и воинов, и мирных мужей, и женщин, и детей, - от рук врага, жестокого и кровожадного хуже диких зверей. Остальные же бежали, полунагие и босые, без всяких припасов, одни на кораблях поплыли в италийскю землю к родичам расенам-этрускам, другие же пешком двинулись за Русское море, на древнюю свою русскую прародину. Этот скорбный, долгий путь устилали тела троян,  павших от стрел, копий и бронзовых мечей ахейцев, от голода, недугов и истощения сил. Жалкие кучки людей достигли спасения на русской земле. И остался тот смертный путь беглецов из Трои в памяти народов русских как Тропа Трояня, а века процветания могучей Трои – как Века Трояне.
Расены-этруски меньше других русских народов пострадали от гнева древних богов и от нашествия диких захватчиков. Но сила их тоже ослабела. И будто дождавшись этого часа, ринулись на землю Расении, на все двенадцать ее городов орды круглоголовых кельтов с берегов холодного моря от захода Солнышка. Долго шла жестокая борьба, не раз орды кельтов теснили расенов и их союзников италийцев. Выгоняли расены кельтов со своей земли, но те снова и снова безчисленными ордамит вторгались на землю Расенов.
Тысячу лет, шаг за шагом, год за годом отходили расены-этруски под натиском полчищ кельтов на полуденную сторону, на знойные берега Лукоморья и в глубь земли италийской. А полу начали неападать на расенов дикие племена италийцев-латинян, которых расены-этруски в пору своего могущества прикармливали и обучали мирному труду.
Метки глаголицы на старом пергаментном свитке указывали, что некоторые роды расенов-этрусков отошли со своих земель на полуночную сторону от голубого Дуная, вплоть до берегов Янтарного моря, богатого дивным камнем солнечного цвета. Упоминал русский мудрец в своем летописании новые народы, которые расцвели тут: называл он  бодричей, лютичей, поморян, полабов.
Заканчивал древний любомудр свое печальное писание душевным воплем. «Ныне погибель наша идет, истребляют дикие племена сыроядцев народы корня русского. Да поможет великий Род-Вышень вместе с Всевышней Матерью Ладой-Берегиней, вместе с пращурами, прадедами и дедами нашего народа сохранить на земле-матушке семя русское».
Вспоминал все это Отшельник, низко поклонился отцу родимому, мудростью которого пришли к Ивашке меньшому те малые знания о народе русском. И щемило в его груди от душевной боли за несказанные беды, которые ныне опять без передышки казнят народ русский, и конца не видать этим страшным невзгодам. Начинал понимать он, что все эти страсти принесли на Русь самозваные князья, которые, как когда-то цари на острове Крит, сами вознесли себя над народом и утвердили свою беззаконную власть на веки вечные. И самое губительное и постыдное для русской земли бедствие, – иго ордынское, -  призвали на Русь все те же князья в своей неутолимой жадности к власти и неправедному богатству. Но почему народ русский принял безграничную власть князей над собой, почему он смирился с кощунственным попранием своих вековечных обычаев, почему молча терпит по сей день страдания нескончаемые, - ответа на этот вопрос Отшельник не знал.


Святитель Московский.

В путь к Климовской обители через глубокие снега и лесную чащу Отшельник готовился два дня. Освящение часовни – дело неотложное, другие работы могут подождать. Он связал себе плетеные лыжи, какие видел у деревенских мужиков, когда те ходили в лес за зверем. Примерил их, подогнал к лаптям, чтобы крепко держались, не застревали в сугробах, испытал их, походил вокруг своего жилья. Годятся плетенки для дальнего пути, но груз на плечах он не унесет даже с плетенками, завязнет в сугробах, силы потеряет. Надо мастерить санки-волокушу. Чтобы тянуть волокушу, он придумал привязать к ней спереди длинную крепкую жердь.
Идти в обитель с пустыми руками негоже, он пересчитал все свои припасы, отобрал мешок репы и мешок моркови, сушеной рыбы, пуда  три полбы. Невелик гостинец, но дорог, потому что отдает он, считай, последнее, что пригодилось бы самому. Ранним утром, едва засветлело, помолился он в новой часовенке, - ничего, что она не освященная, и в шалаше он молился, и теперь в келье молится, Бог любую молитву слышит. Положил мешки с гостинцем на волокушу, привязал крепко лычками, припер дверь кельи колом, засунул за пояс малый плотницкий топор, - в случае чего отбиваться от зверя,-  и отправился в нелегкий путь.
Отец игумен принял его ласково, одобрил его радение к вере православной, его рвение в труде благочестивом и сказал, что митрополит ждет их в своих палатах в Москве. Такой чести Отшельник не ожидал, даже не нашелся, как ответить, то ли падать на колени и благодарить, то ли отказываться, сослаться на свою бедную одежду и нечесаные волосы. Но отец игумен, видно, думал о поездке в Москву. Он кликнул послушника Андрейку, велел позвать отца ключника. Когда тот пришел, отец игумен по доброму попросил его обиходить Отшельника для поездки к митрополиту: вымыть в баньке, подстричь космы,  подобрать пристойное одеяние и обувку.
Отец ключник с видимой радостью облобызался с Отшельником, повел с собой, начал распоряжаться. Послал братьев во Христе протопить пожарче белую баньку, в которой мылся отец игумен и он сам, согреть побольше воды, запасти воду холодную, венички дубовые. Диакон Серафим большими ножницами подровнял Отшельнику страхолюно торчащие волосы, криво обрезанную бороду и разные по длине усы. Париться с Отшельником вызвался брат Мисаил.
Отвык от жаркой бани Отшельник. Пока переводил дух от нестерпимо горячего, хотя пока еще сухого воздуха, присмотрелся. Ничего, от сумеет устроить такую же. Сруб поставить с дверкой – знакомое дело. Очаг из камней сложить сможет. Трубу делать не будет, много времени на трубу понадобится, пусть топится банька по - черному, меньше дров уйдет.  А вот где взять котел медный? Может, из глины слепить? А вдруг глиняный котел треснет от огня? Выдолбить деревянный – сгорит. Неужто придется опять просить у отца ключника? Хорош Отшельник, побирается в небогатой обители, скоро начнет по крестьянским дворам ходить Христа ради. Но чистое тело угодно Господу, а банька спасает от многих недугов, не то что убогое омовение теплой водичкой в углу кельи. Нет, не будет он ничего просить, сам придумает, не такие задачи решал.
Брат Мисаил залил кипятком веники в ушате, перекрестился, лукаво подмигнул и плеснул ковш горячей воды на раскаленные камни печи. Обжигающая волна перегретого пара окатила тело, ударила в лицо, спазмом сжала горло, в груди перехватило дух. Отшельник от неожиданности застонал, чуть не кинулся с полка вниз, в спасительную прохладу. Брат Мисаил захохотал, удержал его за руку.
- Куда? – весело заорал он. – Это у тебя с непривычки! Сейчас отойдешь. Благодать-то какая! Маленько прогреемся, и еще поддадим пару.
Думать о том, что придется еще раз испытать подобное, не хотелось. Отшельник перекрестился, Господи, спаси и помилуй. А ведь в отчем доме он любил париться, отец родимый сам поддавал, никому не доверял ковшик. Бывало, такого пару напустит, что поначалу хоть криком кричи, а потом – ничего, даже приятно. Вот и сейчас волна жара прошла, грудь освободилась, дышать стало вольно, только во рту все пересохло, но жить можно. Брат Мисаил балагурил без передышки, но его глаза на заросшем лице зорко смотрели на доверенного его заботам брата во Христе.
- Размякло тело? Вот и хорошо. Вот мы сейчас еще парку поддадим.
Вторую волну жаркого пара Отшельник перенес легче, немного попривык. Тело покрылось потом, пот обильно сочился из кожи, стекал струйками.
- Потеешь? Значит, здоровеешь. А то вон какой – кожа да кости. Ничего, с потом все недуги выходят. Брат Левонтий у нас знаешь, как парится? Сидит на полке, под ноги ставит ковшик, как с носу натечет полон ковшик поту – значит, прогрелся, можно начинать париться. До шести раз поддает, мало кто выдерживает, выскакивают братья с воплями. А он блаженствует. Ну, ты, вижу, готов. Ложись на полок.
Раскаленные доски полка обжигали костлявое тело, Отшельник поелозил, но потом понял, что лучше не шевелиться, под телом доски быстро остывали, или тело привыкало.
- Ну, Господи, благослови. Держись, брат во Христе.
Отшельник зажмурился, вцепился растопыренными пальцами в горячие доски. Только бы выдержать, только бы не опозориться перед братом Мисаилом. Спину обдала горячая волна, сначала от головы к пяткам, потом от пяток к голове. Это брат Мисаил обмахивал его веником. Невольно заскрежетали зубы Отшельника, он испустил тихий мучительный стон.
- Ты, брат, не сжимайся, - прогудело сверху. -  расслабь тело, расслабь. В баньке самое главное – расслабиться. Да я не сильно буду тебя хлестать, а то с непривычки сомлеешь. Больно тощой ты, брат. Вон как кости торчат. Изнурил ты себя отменно, не надо бы так.
Отец Мисаил приговаривал и хлестал брата во Христе невероятно горячим веником, да еще с оттяжечкой, задерживал веник на спине подопечного. Отшельник с трудом сдерживался, чтобы не извиваться под такой пыткой, уговаривал себя расслабиться, но тело, наоборот, сжималось в ужасе от ожидания каждого нового удара.
- Да чего ты так натуживаешься? – добродушно ворчал брат Мисаил. – Ты расслабься. Пусть все косточки прогреются, все суставы.
И на спину Отшельника мерно обрушивались все новее и новые удары будто раскаленного веника.
- Теперь ложись на спину. Грудь тебе пропарю  И брюхо. Да какое у тебя брюхо, - срам один. Нет, ты побольше пищи принимай. А то не выдержишь, не выполнишь обет свой перед Господом. Разве можно так измываться над собой?
Жгучие удары все так же размеренно сотрясали все существо Отшельника. Лежать на спине оказалось гораздо хуже: каждый взмах веника обдавал жаркой волной пылающее огнем лицо. Он смирился с судьбой, сумел немного расслабить мышцы. А удары сыпались и сыпались. На грудь, на живот, на ноги, на бока, на руки. Но вот брат Мисаил прекратил пытку. Он причудливыми извивами огладил веником тело Отшельника и сказал:
- Ну, на первый раз хватит. Ты полежи, отмякни малость, а я сам попарюсь. Поддам пару, а то холодает.
Отшельник привычно напрягся в ожидании очередной порции перегретого пара, но то, что навалилось на него, не шло ни в какое сравнение с пережитым. Наверное, брат Мисаил поддал на камни полный ковш воды. Полусваренное, размятое, исхлестанное тело Отшельника отказывалось реагировать на новую волну нестерпимого жара. Он неподвижно лежал на горячих досках и прикидывал, сколько же времени ему придется лечить ожоги. Брат Мисаил пару раз хлопнул себя по спине веником, пробурчал, что, мол, мало, не пробирает, и плеснул на камни еще один ковш. Отшельнику показалось, что его кожа начала сворачиваться и лопаться. А рядом брат Мисаил яростно хлестал себя веником, кряхтел и удовлетворенно ухал.
Распаренный, расслабленный до полной неподвижности, Отшельник сидел на скамейке в предбаннике, не в силах пошевелиться. Брат Мисаил обтирался рушником и приговаривал:
- Вот и ладненько. Вот и смыли грехи. Теперь можно грешить снова. Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься. А то подумать: раб Божий год в бане не парился. А банька у отца игумена слабовата. Только и слово, что белая. Наша-то не в пример лучше. Уж там поддашь, так поддашь, аж борода трещит. И дух ядреный от дров. А тут одно звание, что баня. Нет, белая баня не про нас.
Выехали затемно, в крытых ковровых санях, запряженных парой гнедых, правил пожилой брат Евлампий. Отец игумен под полстью уселся поудобнее и тут же уютно захрапел. Лошади бежали неторопливой рысью, сани скользила плавно, без рывков. Отшельник отоспался ночью и теперь размышлял о предстоящей встрече с митрополитом. Церковные иерархи – люди достойные, выбранные из множества себе подобных, они должны внушать уважение. Но по тем летописям, которые он читал, такого чувства к святым иерархам у него не возникало. При всем старании монастырских летописцев, не свободных в своем мнении, иерархи на Руси представали из давности лет не твердокаменными мужами, готовыми принять мученическую кончину за православную веру, но людьми слабыми, слезливыми и чрезмерно осторожными – до трусости. Как правило, при первых известиях о приближении врага они покидали доверенную им паству и укрывались в безопасных местах. Он старался прогнать кощунственные мысли, но память подсказывала множество таких горьких случаев.
Тот же святитель владимирский Петр, - первый русский митрополит Киевский и всея Руси, до того византийский патриарх ставил на Русь  митрополитами своих греков, - почему он не встал на защиту великих князей, Михаила и Александра Тверских, оклеветанных князьями Московскими Юрием и Иваном Калитой? Нет, он будто выжидал, пока не выявился неправедный победитель, князь Юрий Московский, а потом его брат князь Иван Московский, которые лукавством, ложью и  богатыми дарами хану и его ордынским лизоблюдам добились великокняжеского ярлыка.
После долгой мирной жизни народа при Михаиле и Александре московские князья привели на русскую землю отряды нечестивых степняков и сами вместе с ними грабили и разоряли города и поселения. Вместо посильных податей, установленных тверскими князьями, они обложили народ непомерными сборами, лишь бы обогатить свою казну да возвыситься над другими князьями, утешить свое воспаленное честолюбие. А для Руси что Тверь, что Москва, только бы вздохнуть свободнее, только бы дети малые не пухли с голоду, только бы матери их не становились от горя старухами на третьем десятке.
Митрополит – высший церковный сан, один на всю Русь, на все русские северные и южные княжества, на Русско-Литовское княжество, он - главный заступник народный перед Господом, князьями и боярами. Но святитель Владимирский Петр не вступился ни за мудрого Михаила Тверского, ни за Александра, ни за твердого в своей чести Дмитрия Грозные Очи. Наверняка ведал он, что московские князья неспроста вьются, как зловредные бесы, перед ханом, что они принесут народу великие беды. Но он просто выжидал, кто победит, чтобы примкнуть к победителю. Так ли должен поступать церковный владыка, символ русской православной веры? Хотел митрополит или не хотел, а он своей осторожностью, своим выжиданием, переездом своим в Москву одобрил злокозненных московских князей.
О чем сегодня может говорить святитель московский с каким-то никому неведомым отшельником из лесной дебри? У него свои заботы, которых не понять далекому от княжеских забот и византийских козней простому человеку. Зачем митрополиту-греку русский отшельник, какие затаенные надежды возлагает иерарх на него? А сам он - может ли он осуждать митрополита? У того душа болит, должна болеть  за весь русский народ, за нужды всех разбросанных по русской земле обителей, за всех братьев во Христе. Он держит совет с самим патриархом в далеком Царьграде об устоях православной веры. Не всякий разум вместит столько хлопот, одна другой больше и тяжелее. Мог ли митрополит внушить страх Божий властолюбивым князям, удержать их от кровавой братоубийственной свары? Видно, не все подвластно даже такому высокому служителю Божьему.
Ему не скажешь о своих мелких сомнениях, которые терзают душу днем и ночью, - вдруг митрополит увидит в них гордыню, или, еще не лучше того, - ересь, внушенную коварным дьяволом? Уж лучше молчать, слово – серебро, а молчание – золото. Небось, и митрополит говорит не все, что хотел бы. Он – тоже человек, с теми же слабостями. Наперекор великому князю он не пойдет. Прекословие митрополита только усилит рознь между князьями, да и себе дороже: великий князь может высказать свое недовольство патриарху, и они вместе найдут более достойного предстоятеля православной церкви на русской земле. О том, что великий князь может ошибаться или действовать неправедно, Отшельник уже хорошо знал. Но сомнения в непогрешимости самого митрополита земли русской родились у него впервые, и он даже испугался. Вот куда приводит гордыня: возомнил себя чище и мудрее святителя московского.
Игуменские сани проехали уже больше половины пути, день стал клониться к вечеру. Под Мытищами пустынная дорога оживилась. Они стали время от времени обгонять волокуши, тяжело груженые толстыми дубовыми кряжами, попадались навстречу длинные пустые сани-лесовозы. Отец игумен со знанием дела проговорил:
- Великий князь Симеон твердо продолжает дело своего отца, князя Ивана, ставит град дубовый. Старые стены обветшали от времени и пожаров. Неприступной твердыней станет Москва.
Отшельник скромно помалкивал, не считал себя вправе вступать в разговор с настоятелем. У самых Мытищ брат Евлампий остановил лошадей, слез с саней, стал спрашивать у проезжих мужиков дорогу в обитель Воздвижения, где они хотели переночевать. Отец игумен, а за ним и Отшельник вылезли из-под полсти размять ноги, затекшие от долгого неподвижного сидения. Мужики – возчики при виде священнослужителя высокого сана останавливались, срывали с себя шапки, становились на колени под благословение. Отец игумен осенял их крестным знамением, некоторых допускал к руке. Отшельник заметил, что все мужики выглядят измождено и не радостно, лошади тоже отличались худобой. Один возчик  пал на колени и глухо проговорил:
- Святой отче, заступись за нас перед князем Симеоном. Изнурил  он нас на этой повинности. Дома ребятишки голодные, а мы с темна до темна морим лошадей и себя. У меня баба занедужила, молоко у нее пропало, дите грудное от голода померло, трое мальцов не евши целыми днями сидят.
- Не греши, сын мой. – строго ответил отец игумен. – Всякая власть – от Бога. Терпеть надо, как велел нам Господь. Небось, за подати возите дубы? Сдали бы все сборы во-время, и сидели бы дома.
- Подати мы сдали, - хмуро ответил стоящий на коленях мужик. – Потому и голодаем, что все сдали. На возку нас забрали сверх того, силком. Замолви слово за нас, отче святой. Хотя бы через день, а то все ребятенки перемрут, пока мы тут…
Отшельник не слышал, что говорил отец игумен. Его сердце сжалось, защемило от боли за этого мужика, за всех возчиков, которые как немые рабы выполняют жестокую волю великого князя, а в это время их малые дети мрут от голода и недугов. Великий князь строит град дубовый, неприступный, чтобы защитить свое княжество от врагов. Почему же он не защищает своих смердов, руки которых создают ему богатство и могущество? Чем он лучше ордынцев? Мужику все равно, по чьей воле мрут его дети и надрывает силы он сам, по воле ордынского хана или своего, русского великого князя. Мужик страдает, и ему негде найти заступу. На таких мужиках держится Русь, за таких мужиков надо молить Господа, нет ни у церкви, ни у великого князя заботы важнее. А что получается на самом деле?
Послышался торопливый стук копыт по наезженной дороге. К ним подскакал верховой, резко осадил коня.
- Кто таков? Откуда? Почему прохлаждаешься? – заорал он на мужика.
Свистнула плеть, на худые плечи возчика, покрытые латаным  посконным армяком, обрушился хлесткий удар. Мужик вздрогнул, закрыл лицо руками от нового удара. Отец игумен поднял руку.
- Сын мой, - степенно обратился он к верховому. – Не суди поспешно. Сей человек подошел просить благословения к служителю церкви. Благословляю тебя, сын мой, - это он уже говорил возчику, - терпи. Господь терпел и нам велел.
Верховой сверкнул глазами. Речь отца игумена не произвела на него никакого впечатления, видно, он в Москве насмотрелся на попов всякого сана и относился к ним без почтения.
- Нашел время! – еще злее закричал он мужику. – Работать надо, а не баклуши бить! А ну, пошел! Я тебя запомню, ты у меня тут сдохнешь, чтоб знал, как отлынивать от работы!
После ночевки в мытищинской обители Вознесения они к полудню следующего дня проехали село Преображенское и через версту остановились. Дорогу впереди до самой заставы плотно забили сани с дубовыми кряжами, с дровами, с сеном, с тюками товаров. От заставы доносились ослабленные расстоянием, но различимые крики заставных сторожей, в которых преобладали черные, матерные слова и ярость. Отшельник поморщился. Когда отец родимый отвозил его в Климовскую обитель, он взял с Ивашки меньшого крепкое слово с троекратным крестным знамением: никогда не осквернять свои уста черным, непотребным словом, ибо слова эти недостойны смиренного слуги Божьего.
Их крытые сани медленно продвигались к воротам заставы. Все громче слышались крики сторожей, и прозрачный, морозный воздух будто становился зловонным от непотребной, злобной брани. Отец Варсонофий мирно дремал в возке под медвежьей шкурой, а Отшельник выбрался из-под полсти и уселся рядом с братом Евлампием. Ему хотелось посмотреть Москву, стольный град великого князя Симеона Гордого.
Уже хорошо виделись широкие, крепкие ворота заставы и суматоха возле них. Настоящее столпотворение, будто в древнем городе Вавилоне, когда возгордившиеся вавилоняне вознамерились воздвигнуть столп до самого неба, до престола Господня, а Господь смешал языки, и люди перестали понимать друг друга. Отшельник уселся повыше, чтобы лучше видеть, и с изумлением взирал на московские порядки.
Сани с дубовыми кряжами сторожа пропускали в Москву без осмотра, только с матерными словами хлестали лошадей и возчиков кнутами.
- Шевелись, смерд! Не загораживай проезд, мать-мать-мать!
Из саней с дровами они выдергивали по нескольку чурбаков или охапок поленьев и сбрасывали их в огромную кучу сбоку от сторожевой избы, из трубы которой вился душистый березовый дым. Возчиков сена сторожа заставляли сворачивать за избу, и там мужики под брань сторожей сбрасывали по несколько навильников сена в громадную, бесформенную  копну. Если мужик противился и говорил, что, мол, это добро боярское и меня за недостачу холопы отдерут, как сидорову козу, - то сторожа с теми же яростными матерными криками хлестали возчика, пока тот не догадывался замолчать. Недаром говорят, что слово – серебро, молчание – золото.
Хуже всего приходилось тем, кто вез товары или боярский сбор: мешки с мукой, битую птицу, мороженую рыбу, сизые ободранные туши скота. Сторожа без зазрения совести расшпиливали рогожи, разрезали веревки и забирали все, на что падал их взгляд. У сторожки стояли несколько больших саней без лошадей, и княжьи люди складывали на них въездную пошлину. Мешок муки, тюк ткани, вязка битой птицы, мороженой рыбы, деревянная посуда, туеса с мороженой ягодой, жбаны с медом, - возчики сами, под кнутами тащили свою кладь к сторожке и валили их на княжьи сани.
Кто пробовал разжалобить сторожей, тем били в кровь морду и увеличивали пошлину. Если же возчик в сердцах огрызался, то с ним обходились по-черному. Сторожа отводили сани к своей избе, сбрасывали весь груз на затоптанный, грязный снег, а возчика кулаками и пинками валили на землю и били по ребрам ногами в тяжелых кожаных сапогах.
Наконец, сани отца Варсонофия подъехали к самым воротам заставы. Впереди пара костлявых кляч с натугой тащили длинные сани с огромным дубовым ошкуренным кряжем в два обхвата и длиной не меньше четырех саженей. Возчик, изможденный мужик в лаптях и дерюжном армяке проехал ворота и остановил лошадей. Отшельник хорошо видел теперь все, что делалось у сторожки. Там на скамье восседал за малым столом писец в тулупе и записывал в пергаментный свиток ввозимый в Москву груз, хозяина груза и въездную пошлину.
- Чей будешь, смерд? – тонким, противным голосом вопросил писец мужика.
- Боярина Болховитинова мы, - угрюмо ответил тот.
- Сам кто таков, какая деревня?
- Деревня наша Болшево. А я – Горелый, крещен Анкифием, - все так же хмуро проговорил возчик. 
- Чего морду воротишь? – заорал вдруг писец. – Говори как подобает, а не то тебя научат!
На спину мужика тут же обрушился хлесткий удар кнута одного из сторожей. Мужик вздрогнул, а ветхая дерюга на его спине лопнула. Из-под нее показалась пестрядинная рубаха.
- Прости, батюшка, - повалился мужик на колени перед писцом. – Темные мы, разве чего понимаем? Прости, Христа ради.
- То-то! – сурово прикрикнул писец. - Езжай, да долго не валандайся, за каждый день в Москве заплатишь на выезде полушку, иначе не выпущу.
Второй сторож с оттяжкой ударил кнутом по правой лошади. Та рванула в сторону, толкнула левую, обе лошади задрали головы и кинулись на другую сторону дороги, завязли в сугробе. Громадный кряж перегородил дорогу.
А, мать-мать-мать! – посыпалась несусветная брань, и оба сторожа принялись хлестать возчика кнутами. – Освободи дорогу, подлый, голь перекатная! Освободи дорогу!
Мужик то закрывал лицо от ударов длинных кнутов, то лихорадочно дергал вожжи, помогал лошадям выбраться на дорогу. Наконец, исхлестанный, без шапки, с окровавленным лицом, с разорванным в клочья дерюжным армяком, он сумел вывести лошадей на дорогу, и длинные сани медленно двинулись по узкой улочке.
Возок отца Варсонофия сторожа пропустили без особых препон, хотя никакого уважения к священнослужителям не выказали. Возок покатил в сторону Кремля. Отшельник продолжал сидеть рядом с братом Евлампием, смотрел по сторонам, но мало что видел. Его опять одолели прежние тяжкие думы.
- Злобствуют без нужды княжьи холопы, -  негромко заговорил брат Евлампий.- Слыхал я, все москвичи оттого глядят друг на дружку, как бешеные собаки. Чуть что – лаются матерно, за грудки хватают. Никакого благолепия в стольном городе. А ведь люди – разумные твари Божьи, не скотина бессловесная. С головы рыба ведь гниет. Князю, видать, удобнее так, - держать народ в страхе перед князевыми холопами и в злобе друг к другу. Добром это не кончится, поразит Господь это гноище, как Содом и Гоморру.
Отшельник кивал, соглашался с братом Евлампием, мало того, его мнение о московских князьях от увиденного если и переменилось, то в худшую сторону. Но он только вздохнул:
- Господь многотерпелив, брат Евлампий. Долго еще князья будут уродовать душу народную. Иначе объединятся люди русские, да и скинут таких правителей. Не допустят того князья. Терпеть придется, как Господь терпел.
Митрополит Киевский, Литовский, Московский и всея Руси оказал им великую честь, принял в своих палатах. Отшельник впервые увидел роскошную позолоту на стенах, ярко разукрашенные узорчатые колонны, сводчатые потолки, цветные стеклышки в свинцовых рамах. Он украдкой рассматривал это великолепие, хотя не забыл пасть на колени и низко склониться перед святителем. Тот, видно, только пришел с княжеской службы, еще не освободился от тяжелых, раззолоченных парчовых одежд, не снял украшенную самоцветами митру. Он благостно протянул руку для лобызания гостям из захолустья. Отшельник вслед за отцом игуменом осторожно приложился к холеной коже. Позади митрополита почтительно толпились богато одетые священники.
- Наслышан о тебе, сын мой, - добрым густым голосом обратился святитель к Отшельнику. – Хвалю тебя за ревностное служение святой православной церкви. Я еще спрошу тебя, а пока мы побеседуем с отцом Варсонофием. Не обессудь, забот много, ни дня, ни ночи не хватает.
Митрополит-грек говорил по-русски довольно хорошо, но часто вставлял в речь свою мудреные греческие слова. Все тем же добрым, ровным голосом он заговорил с отцом игуменом, а Отшельник отошел к иконе святой Троицы, опустился на колени и принялся шептать молитву. Вскоре он услышал, что голос митрополита посуровел.
- Мы с великим князем Симеоном ездили в Сарай к великому хану Золотой Орды Узбеку Говорил я и о святотатстве с твоей обителью. Ордынские люди пограбили не только вас, разорили обитель Пресвятой Богородицы, обитель апостолов Петра и Павла. Увы, мой глас оказался воплем в пустыне. Для виду хан гневался на своих дикарей, грозился примерно наказать злодеев, а сам… Недосуг ему. Под него там подкапываются сильные мурзы. Никакой пользы от моей просьбы не вышло. 
Голос святителя понизился, Отшельник снова принялся молиться.
- Господи, Боже мой. – шептал он беззвучно. – Вразуми сильных мира сего, надоумь их, о ком надо радеть день и ночь. Спаси народ русский от беззакония нечестивых ордынцев, от корысти княжеской…
Он снова услышал голос митрополита.
- Тверской князь, Рязанский, Великий Новгород -  супротивники великого князя Симеона. Ну, новгородцы – те всегда супротивничали против Москвы. А вот Тверь опять крепнет, мало им урока. И Рязань поднимается. Этим-то чего надо, не пойму. Как ни пойдут ордынцы на Русь, - идут через Рязань, разоряют княжество.  Смириться им надобно, идти под руку князя Симеона.
Отшельник чуть не застонал. Грешно думать, но ведь не прав святитель московский. Радоваться должны все православные, что крепнут русские княжества, несмотря ни на что. Крепнут трудом тех самых мужиков, которые живут при князьях хуже скота, света белого не видят, а ведь поднимают родную землю. Но даже митрополит говорит не о помощи мужикам, не об их несчастных детишках и бабах. Он озабочен интересами великого князя Московского. Он думает не о русском народе, а о том, как бы помочь князю Симеону подмять под колено Москвы многострадальные Тверь и Рязань.
Знает ли он, что народ прозвал отца князя Симеона Калитой?  Хуже прозвища не придумать, грабил народ князь Калита, на недовольных сам приводил ордынские отряды. И его сын, великий князь Симеон, видать, в отца пошел, он тоже не о русской земле думает, не о русском народе. Одно у него на уме – стать выше других русских князей, подчинить их себе. И митрополит о том же печется. А чем тот же Тверской князь хуже Симеона Московского? Или Рязанский? Они подняли свои разоренные княжества из пепелища и руин, пусть опять же трудом, потом и кровью мужиков. Но ведь подняли, а это значит, что их поборы легче для народа, чем беспощадная корыстная московская длань, которая не дает мужику дышать.
- Поди сюда, инок, потрапезуем, - услышал он голос митрополита.
Поднялся Отшельник с колен, а посреди палаты уже стоит стол с яствами. В палате осталось их трое: митрополит, отец игумен и он сам. По знаку хозяина сел он на край резной скамьи, покрытой богатым ковром. Святитель благословил пищу, принялся за еду.
Сглотнул Отшельник голодную слюну, перекрестился. Великий соблазн охватил его, исхудавшего на скудной, однообразной пище. Чего только не лежало перед ним на столе! Еще раз перекрестился Отшельник, взял кусок душистого, еще теплого ржаного хлеба, закусил его квашеной капусткой. Пока жевал, ненасытная утроба его возмутилась, требовала рыбки красной и белой, икорочки осетровой, - ложкой, ложкой! – нежной буженины, окорока мягкого с прослойкой сала, холодца крутого, на треть прозрачного от застывшего навара. Навязчиво лезли в глаза наливные яблоки, брусника моченая, крепенькие грибочки-боровики моченые, грузди белоснежные, - они будто кричали: отведай, отведай!
Съел Отшельник хлеб, дожевал капусту, вытер рот и бороду расшитым рушником, перекрестился, встал, поклонился в пояс хлебосольному хозяину:
- Спаси тебя Бог, отец пресвятой. Мне бы, грешному, еще водицы испить.
Повел бровью хозяин, - перед Отшельником оказался  серебряный ковшик чудной, искусной работы, полный прозрачной влаги. Выпил он воду, снова перекрестился, отвесил митрополиту поясной поклон, сел на лавку, сложил руки на коленях. Митрополит и отец игумен смотрели на него удивленно и будто строго.
- Ох, грехи наши тяжкие, - раздался негромкий голос митрополита. – Есть праведники на русской земле. А мы мним себя таковыми, да утробу свою ублажаем, беса тешим. Верю, много сотворишь ты для святой Руси. Отец игумен сказывал, ты поставил малую часовню? К Пасхе пошлю священнослужителя освятить ее. Сам бы хотел сделать это святое дело, да грехи не пускают. Прими мое благословение, и да пребудет с тобой Господь постоянно.
На обратном пути отец Варсонофий пребывал в благостном раздумье, довольная улыбка часто светилась сквозь его густую бороду. Отшельника мало заботили думы его бывшего игумена. Его одолевали свои, не такие светлые и радостные.
Вчера в Воздвиженской обители он после вечерней трапезы с позволения игумена Стефания и отца Варсонофия переночевал в келье  брата Игнатия, монастырского переписчика и хранителя вивлиофики. И тот дал ему почитать список с Ипатьевской летописи о то, как суздальско-владимирский князь Юрий Долгорукий завладел Москвой. И теперь прочитанное вставало перед глазами, мешалось с его давними   мыслями и Москве и с тем, что он успел увидеть сейчас в этой короткой поездке.
Москва… Всего двести лет назад Москва, - тогда этот город назывался Москов, - оказалась последним оплотом русского народа в его долгой и кровавой борьбе с пришлыми злобными варяжскими князьями. Московскую землю за тысячи лет до прихода варягов заселили вятичи, крепкий народ корня русского. Вятичи или вящичи, - вящие люди, набольшие, славнейшие среди людей. Из всех русских народов они дальше всех продвинулись на восток, если не считать древнейших наших предков, аратаев-ариев. И они остались последними русскими людьми, независимыми от власти пришлых киевских князей.
Тяжело приходилось тогда вятичам. Год за годом теснили их разбойные дружины многочисленных потомков варяжских князей. Пядь за пядью, шаг за шагом отступали вящие люди в глубь своей земли по Оке, Москве-реке и Волге, и каждая эта пядь, каждый шаг стоил обильной крови и захватчикам, и защитникам. К небольшому счастью вятичей, расплодившиеся потомки варягов, - все эти Мстиславы, Святополки, Изяславы, Вячеславы,  Святославы, Олеги, Игори, - будто голодные дикие звери дрались между собой за власть в удельных княжествах и за самую лакомую добычу – великокняжеский вятичский стол в Киеве.
Но вот севернее Москова, в новом удельном Ростово-Суздальском княжестве укрепился с помощью коварного и хитроумного дядьки-кормильца Шимона-Варяга сын Владимира Мономаха князь Юрий. С годами Юрия за особую жадность, за завидущие глаза и загребущие руки прозвали Долгоруким. Теперь землю вятичей со всех четырех сторон плотным кольцом окружали удельные княжества потомков варяжских князей. К этому времени от обширных владений вятичей оставалась лишь Московская земля с копным городом Московом и несколькими десятками крупных селений и малых деревень. Вятичами тогда управлял выборный правитель Кучка, справедливый нарядчик и опытный, храбрый воин.
Вятичи свято блюли свою древнюю русскую веру, не признавали чужеродное христианство, не желали подчиняться пришлым захватчикам. Они соблюдали свой древний, еще от аратаев-ариев сохранившийся, порядок выборного правления и копного права.
И вот вестники на запаленных конях принесли весть о том, что к северной границе вятицкой земли движется несметное войско ростово-суздальского удельного князя Юрия Владимировича, по прозвищу Долгорукого. Кучка собрал всех мужчин, способных держать оружие в руках, опытные русланы обучили их воинскому делу, и вятичи двинулись навстречу врагу. В великой и злой сече на Клязьме вятичи победили. Они сражались за свою свободу, а враги шли в битву всего лишь за добычей. Наступила передышка, обе стороны собирали силы для решительной, последней сечи.
Перед внутренним взором  Отшельника будто наяву возникали картины событий двухвековой давности. Князь Юрий в полной мере обладал всеми качествами своих кровавых предков, морских разбойников-варягов. Неистовый в битве, он мог сражаться двумя мечами, приходил в неистовство от вида и запаха свежей человеческой крови, и тогда никто не мог устоять перед его яростным натиском. Но когда ему приходилось сталкиваться  со стойким, сильным противником, он предпочитал не лезть на рожон, а применял ложь, коварство и подлость. Так он поступил и сейчас.
Юрий прислал к нарядчику вятичей Кучке гонца с предложением провести переговоры о мире и выразил готовность приехать в Москов с очень малой дружиной, всего в два десятка человек. Кучка согласился на переговоры. Худой мир лучше доброй ссоры, а вятичи в последней битве на Клязьме понесли тяжкие потери, и им требовалось время, чтобы снова собраться с силами. На это и рассчитывал коварный князь Юрий.
Нарядчик вятичей хорошо знал волчьи повадки потомков варягов и подготовился к этой встрече. Ему казалось, что он предусмотрел все мыслимые неожиданности, но  он ошибался, и эта ошибка стоила ему самому жизни, а  всему народу вятичей – свободы. Он не сумел предугадать всей подлости Юрия.
Юрий приехал в Москву, как и обещал, всего с двумя десятками варягов. Но каждый из них считался настоящим берксерком: мог драться двумя мечами и при виде свежей человеческой крови впадал от ее запаха в неудержимое бешенство. Даже обезглавленный, берксерк размахивал мечами, пока из него не вытекала последняя капля злобной крови, а его отрубленная голова долго еще шипела проклятия, вращала глазами и грызла в бешенстве землю.
Не ведал Кучка и того, что всего в десяти верстах от Москвы, в густом лесу на вятицкой земле затаилась отборная тысяча лучших конных воинов Юрия. Эта тысяча подошла к назначенному месту далеким окольным путем, скрытно от зорких глаз дозорных вятичей. По наказу Юрия она готовилась к стремительному броску к Москве с наступлением темноты, до восхода луны, не дожидаясь никаких других вестей и приказов.
Не знал правитель вятичей Кучка еще и того, что на северном рубеже вятицкой земли, в тридцати верстах от Москова, на месте последней великой и злой сечи, готовилось к быстрому маршу на Москов с наступлением сумерек все остальное войско Юрия, уцелевшее после битвы на Клязьме. Юрий приказал этому войску быть в Москове ранним утром.    
И вот наступил роковой для вятичей вечер. Кучка и Юрий, каждый с десятью ближними людьми вели беседу за пиршественным столом в горнице богатого терема. Для почтения знатного гостя хмельные чарки подносила мужам сама красавица жена Кучки. Возбуждение от скорого злодейства, опьянение вином и красотой молодой русской красавицы распалили похоть Юрия. Он с трудом сдерживал себя – до оговоренного часа, до восхода луны.
В людской горнице пировали дружинники Кучки и 18 варягов. По давнему закону гостеприимства дружинники пришли безоружными. Варяги тоже оставили свои длинные мечи в сенях, но каждый их них под одеждой спрятал по два кинжала. И дружинники, и варяги сидели вперемежку, почти не пили, говорили мало. Вятичи смотрели на гостей настороженно, а варяги поглядывали в окно и ждали восхода луны.
Вот на дворе стемнело, и через небольшое время взошла ущербная луна. Ее бледный свет заглянул в горницу сквозь слюдяные окна. Юрий и десять его берксерков выхватили кинжалы и набросились на Кучку и его советников. В людской 18 варягов с кинжалами в каждой руке бешено резали безоружных дружинников Кучки. Отборная тысяча воинов Юрия галопом неслась по земле вятичей. Многотысячное войско Юрия на рысях двинулось к Москову.
Через час тысяча варягов на взмыленных конях ворвалась в открытые берксерками ворота Москова. Все закончилось быстро. В разгромленном тереме на залитом кровью полу горницы валялись изуродованные трупы Кучки и десяти его советников. Рядом, среди осколков посуды и остатков пищи, в луже крови лежала без памяти едва прикрытая клочями разодранной одежды красавица жена последнего выборного нарядчика вятичей – Кучки.
 







Ночные думы.

Воротился Отшельник в свою пустынь, в одинокое долгое зимнее сиденье в келье. Работать приходилось мало, только по неотложным ежедневным делам. Налетели вьюги-метели, поляну всю замело снегом по самые плечи. В таком снегу да на морозе много не наработаешь, оставалось надеяться, что когда-нибудь зима кончится, снег сойдет, потеплеет в лесу. Но и малых дел хватало. Чуть не каждый день он самодельной своей деревянной лопатой заново пробивал тропку к часовне, к погребице, к нужному месту, к роднику. Дров он заготовил в достатке, но тоже каждый день приходилось раскапывать снег, сметать его с поленьев и сучьев, заносить в келью, следить, чтобы запас не убывал. Доставал дрова голыми руками из колючего, обжигающего снега. За зимние дни заготовил еще двое граблей, сплел десяток пар лаптей, выдолбил два ушата из дубовых колод, вытесал коромысло для них. Долго возился с деревянными мисками, сделал пять штук, нарезал три ложки, одну с длинной ручкой – мешать в горшке варево.
Пока работал, думал о весенних и летних делах. Их набиралось опять выше головы. Для делянки нужна борона, к весне надо ее сладить. Мотыгу бы как-то соорудить, но тут железо требуется, ему не под силу. Может, заменить мотыгу на что-нибудь? Отец родимый сказывал, у народов за Хвалынским морем нет мотыг, они рыхлят землю на малых делянках своим инструментом – кетмень называется, вроде кирки камнеломной, только поменьше и полегче. Можно такую штуку смастерить к весне из коряги подходящей, попробовать ее в работе. Летом, пожалуй, надо бы сена накосить, не для коровы, о корове ему рано думать, - для делянки. Земля от каждого урожая истощается, надо питать матушку-землю. Накосит он сена, осенью расстелит на делянке, а весной перекопает. Трава сгниет, получится черноземный перегной. Вилы нужны, с вилами он справится, трехрогую развилку найти в лесу нетрудно.
Это все он сам сделает, а вот без железа ему не обойтись. Подпилок истерся, нужен коловорот, а то и два, большой и малый, топор пора менять, без гвоздей и скоб  он уже замучался. Петли на двери требуются железные, дубовые шпеньки истираются заметно, да и не надежно, не приведи Господь, в морозы дверь не закроешь. Котел в баньку позарез нужен. Ох, банька, банька, ох, беспощадный паритель брат Мисаил! Нет, без баньки русскому человеку никак нельзя. Это латыняне ополаскиваются раз в год, им и того хватает, привыкли к смраду козлиному от тела, у них бабы и девки тот запах свой скверный забивают благовониями, то-то радость нюхать такую вонь. На то они и латыняне. От грязи своей и от скверны отошли они от православной веры, в ересь впали. А православному человеку тело положено в чистоте держать.
Где железо брать? Самому ставить домницу – нужен уголь, меха, руда, надо осваивать кузнечное искусство, - это одному не осилить, каждодневные заботы не дадут. Но только не побираться, ни в обители, ни в деревнях. А может, заработать железо? Плотник из него сейчас неплохой получился, плотники в деревне всегда нужны. Он может подрядиться на работу и получить натурой, ему ведь еще и плотницкие инструменты позарез нужны: рубанок, тесло, долото, стамеска. Можно к деревенскому кузнецу наняться в молотобойцы. Заодно освоит он и кузнечное искусство. Другое дело, справится ли он? Мужицкий труд дешев, железо дорого, а бросать надолго свою обитель никак нельзя. Надо все как следует рассудить.
На лето набирается немало и других работ. Утеплить по-настоящему келью, чтобы в следующую зиму не мерзнуть, не бегать по ночам и не затыкать мхом промерзающие щели, - вдруг другая зима еще морознее будет. Баньку обязательно поставить с котлом. Дрова к весне он все потратит, нужен новый большой запас. В часовне надо устроить алтарь, чтобы стала церковью.
Много, очень много времени проводил он в молитве, соблюдал все уставные службы: утреню, часы, вечерню с повечерием, полунощницу. И сверх того не ленился. За Господом молитва не пропадет, лишней молитвы не бывает. За молитвой радовалась его душа. Никто не мешает обращаться к Богу, никто не попрекает за не канонические-* слова его молений, никто не отвлекает от искренних чувств и размышлений. Одно не давало покоя: он все только о себе заботится, его молитвы ничем не помогают русскому народу. Он даже не знает, с какого боку браться за это великое и святое, единственное по-настоящему великое и святое дело. Народу от его пребывания в лесной пустыни ни холодно, ни жарко. Наоборот, он сам не может прожить без помощи деревенских мужиков, без того же железа, без холста. А ведь не ради личного покоя и независимости от кого бы то ни было он ушел от людей, ушел от обеспеченной бесхлопотной жизни в обители. Не дело по-прежнему сидеть дармоедом на тощей крестьянской шее. 
Долга зимняя ночь. Особенно долго тянется она, когда кругом – нехоженый лес, когда людей – ни души на десять верст. Ветер неустанно воет в еловых лапах и голых ветках берез. Кружит-пляшет поземка на поляне, гонит снежную пыль по глубоким сугробам. Редко слышен голос живого существа, но не радует душу тот голос: тоскливо воет голодный волк, жалуется звериному богу да звездному небу на свои волчьи беды и горести. В северном лесу не сладко зимой даже волку.
Взять того же волка. У него тоже ведь свои заботы и тяготы, голодно ему и холодно зимой в лесу. Нет у него души, не сподобил его Господь разговаривать и размышлять. Одно он знает: день и ночь искать пропитание, а когда найдет – рвать клыками горячее живое мясо, и нет ему дела до страданий пожираемой жертвы. Сбиваются волки в стаю, удобнее сообща загонять добычу, а в стае правит вожак, в смертной схватке с другими самцами ставит себя над всеми. Не о собратьях печется вожак, - о лучшем куске кровавого мяса для себя, о самой здоровой и сильной самке для себя же, для продления рода своего звериного. Все, как у людей. Князья точно так же в кровавой сваре ставят себя над другими, - не в заботе о простых людях, но ради себя, для еще большего своего богатства своего, для еще большей власти своей над людьми. 
Волчий вожак грызет глотку сопернику из-за лучшей в стае волчицы, - чем лучше князь Московский Юрий Долгорукий? Князь Юрий подло преступил священный закон гостеприимства и убил приютившего его опального боярина Кучку, чтобы скотским обычаем завладеть его молодой венчанной красавицей женой, а заодно и городом вятичей по названию Москов. Видно, с князя Юрия взяла начало лютость князей Московских, это его кровь толкает их на зверства над своим же народом. А может, и не с Юрия, - может, эта звериная свирепость берет истоки гораздо раньше, с приходом на Русь незванных кровавых морских пиратов - варягов?
Для чего же Создатель отличил человека среди всех тварей земных, вдохнул в грешное человеческое тело бессмертную душу? Скотина бессловесная, птаха беззаботная, лютый зверь – не знают они сомнений и душевных мук, не мучают их неразрешимые вопросы. Найдут они себе пропитание – и нет для них больше никаких забот и хлопот, счастливы они до следующей трапезы. А придет их смертный час, пусть даже на клыках хищника, - отмучается тварь краткий миг и сгинет без следа. Никакой плотоядный зверь не мучает свою жертву долго и без нужды. Сразу душит ее за горло, перегрызает шейную жилу, ломает хребет, а уж потом рвет бесчувственную плоть. Почему же люди с бессмертной душой терзают других людей с такой же бессмертной душой, кромсают человеческое тело мучительными изощренными казнями?
Среди одних только христиан сколько великомучеников претерпели нечеловеческие казни от себе подобных? Да нечеловеческие ли? Нечеловеческие – значит, звериные. Но не терзают звери свою жертву, только люди со сладострастием рвут, ломают и жгут других людей. Что же за создание такое – человек, для чего рождается в муках он на грешной земле? Ради чего он в поте лица своего всю жизнь добывает себе пропитание и в конце концов умирает? Что помыслил Создатель, когда решил вдохнуть бессмертную душу в тело своего смертного творения? 
Даже головой замотал Отшельник, чтобы отогнать такие вопросы. В глубокую ересь ведут они, в бездонную пропасть святотатства. Так можно додуматься и до того, что, дескать, всемогущий и всеведущий Создатель не ведал, что творит, когда создавал человека из праха по образу и подобию своему, когда вдохнул в него частицу Святого Духа. Нечестивая, непрощаемая, греховная мысль: а ведь и впрямь ведал ли Он, что получится из такой затеи? Недаром же Господь неоднократно скорбел душой о грехах людских и насылал на них то казни, то Всемирный потоп, чтобы очистить землю-матушку от человеческой скверны, ибо вновь и вновь погрязали люди в грехах и пороках. Ведал ли Он о последствиях, когда посылал Сына  Своего к людям с благой вестью? Ведь люди не приняли благую весть, они осмеяли Божьего Сына и распяли Его. Нет, нет и нет, прочь такие мысли, не от разума идут они, но нашептывает их враг рода человеческого, лукавый дьявол. Дьявол коварно толкает людей на забвение заповедей Божьих, ложными обещаниями завлекает их на путь великого греха, на погубление бессмертной души человеческой. Молись, Отшельник, отгоняй дьявола.
Сурова и жестока жизнь людская. Уже много веков алчность, злоба и властолюбие царят на земле. Только в таком враждебном мире и могло родиться христианское учение, суровое и безрадостное. Оно жестоко ограничивает человека в его желаниях и страстях, угрожает вечными муками в преисподней за земные грехи. Лишь немногие избранные получают возможность попасть в Царство Небесное, но за это они должны отказаться от многих радостей жизни. Да и после смерти такие праведники попадают в рай только по приговору Высшего Судии на Страшном суде. А до Страшного суда души всех умерших, и праведников, и грешников, томятся бесконечным ожиданием приговора в чистилище, где нет ни жизни, ни смерти.
Вспоминал Отшельник попавший ему в руки древний берестяной свиток с метками глаголицы, который переписывал он на кириллицу у брата Пимена. От ветхого свитка осталась только середка, начало и конец его безвозвратно потерялись, рассыпались в прах за долгие века небрежного хранения. Не нашел тогда послушник Ивашка ни имени составителя свитка, ни названия, но брат Пимен полагал, что это – обрывок списка с древнего «Сварогова Лада». В уцелевшем писании говорилось о триедином устройстве Мира, как понимали его наши древние предки.
Русская вера учила, что Мир имеет три ипостаси: Явь, Навь и Ирий. Человек живет в Яви, мир живых людей – это Явь. Если при жизни в Яви человек нарушал законы Творца и Русскую Правду - Правь, то после смерти его душа опускается в Навь, в потусторонний мир, в не-Явь, где властвует Чернобог. Но неправедная душа в Нави не подвергается мучениям за грехи, совершенные человеком в Яви. Она тут не живет, а лишь пребывает,  постепенно очищается от низменных наклонностей, и по прошествии отпущенного времени возвращается в Явь, где обретает новое тело, новую человеческую оболочку. Если в душе его еще остались следы неправедности, то она после смерти человека снова уходит в Навь, снова очищается от неправды и по прошествии времени возвращается в Явь более чистой.
Так продолжается, пока человек не изживет в душе своей все низменные побуждения и не начнет жить в Яви праведно, по Истине и по закону триединого Творца. Тогда в душе остается одна лишь Живатва, - искорка божественного света. После смерти такого праведного человека душа его поднимается в Ирий, где ее встречает сам Сварог. В Ирии царит Правь, она есть его истина и закон. Там душа превращается в сияющую звезду на небе. «Души предков сияют нам из Ирия», - писал древний мудрец.
Суть Творца – в Прави. Явь течет по Прави, меняется к лучшему под ее влиянием. Пока Явь связана с Правью, - она живая. Отделенная от Прави она становится не-Явью, Навью. Навь – вне Прави, вне Живы, она лишена источника жизни. Предки считали целью и смыслом земной человеческой жизни соединение Яви с Правью. Это немного похоже на христианское триединство мира сущего: земная жизнь, Царство Небесное и Геенна огненная. Но в христианстве чтобы попасть в Царство небесное, человек должен отречься от самого содержания жизни, бороться с любыми соблазнами, изгонять их. Это уже не жизнь, а полуживое существование, лишенное печалей и радостей, но лишенное и самой жизни. Зато за грехи земные душа человека обречена вечно страдать в Геенне огненной без малейшей надежды на облегчение своей горькой участи.
Не эта ли безысходность христианского учения привела к тому, что вот уже вторую тысячу лет, с зарождения христианства, жизнь простого человека на земле становится все безотраднее?  Не потому ли сильные мира сего все больше и грубее нарушают заповеди Христа, - ведь все равно им не видеть райских кущей, но зато в короткой земной жизни они получают все мыслимые блага и радости полной мерой. А потом – трава не расти, да еще вдруг отмолят их земные грехи богато оплаченные  церковники, и душа великого грешника неожиданно для него попадет в Царство небесное? Да и то, - по священному писанию в раю не очень-то повеселишься, так хоть на земле погулять как следует. А что богатая и счастливая земная жизнь одного такого грешника оборачивается страданиями и безысходностью жизни многих других людей – до этого никому дела нет.
Трещит дымная лучина в поставце у лика Богородицы, трещит другая у самодельного грубого стола. Одних лучин сколько идет, за вечер больше двух десятков, за зиму наберется больше воза смолистых сосновых бревен. Пробовал он разные лучины, тонкие и толстые, длинные и короткие, из разного дерева, а лучше сосны не нашел. Но не годятся простые сосновые ветки, которых их у него огромная куча, не горят они, коптят, дают света чуть-чуть. Приходится щепать лучины из напиленных сосновых чурбаков, колотых на поленья. Велико ли дело – лучина, смех один, говорить не о чем, а на всю зиму – сколько труда, сколько времени надобно, если все сложить. Время и труд, труд и время. Некогда сидеть без дела, ох, некогда. Хорошо бы стоять всю ночь на коленях перед иконой, шептать молитвы, - так и на это самое важное дело времени не хватает. Слава Богу, за зиму сумел поставить алтарь в часовне, теперь это уже не часовня, а церковка, малый храм Божий. Сколько дерева перепортил он, пока пилой, топором и ножом, без рубанка, без долота, без гвоздей сумел смастерить это подобие алтаря! Выполнил святое дело, но забот и работ не убавилось. Многое множество дел надо переделать.
Лапти плести, туеса да короба, корзины и корчаги-морды для рыбы. Грабли на лето – тоже нехитрое дело, а сколько он заготовок попортил, пока загонял колышки в проверченные кончиком ножа дырочки, - коловорот край нужен. С бороной сколько возился, там колышки покрепче нужны, а дырки для них проделывать ножом – одно мучение. Лопата деревянная – чего проще, обтесал длинную колоду и строгай ножом. А первая треснула под самый конец – сырое дерево попалось. Лыжи-плетенки попортили кровушки немало, то сломается, треснет прут, то не держится петля. Второе ведро долбленое заканчивать надо, на очереди ушаты – два для запаса воды, один – в будущую баньку. Будет банька, обязательно будет. Ступа и пест нужны, толочь полбу для хлебушка. Хочется хлебушка печеного, хотя бы пресных лепешек, каша надоела до невозможности.
Руки за работой не знают покоя, трудятся, трудятся. А голова отдыхает, и в голове мыслей – пруд пруди. Когда он изнемогал на делянке, надсаживался с бревнами, голова одним занята была: как помочь рукам и хребту натруженному. Теперь сил тратится куда меньше, зато голове хлопот прибавилось. В голове думы кружатся, расталкивают одна другую, наворачиваются колесом, тянутся цепью бесконечной, - многообразные, нескончаемые, бездонные. Хорошие, радостные мысли: вот, летом не зря надрывался без роздыху, все успел к зиме наладить. Не страшны теперь ни мороз, ни ветер, ни снег, ни зверь плотоядный, ни самая лютая напасть – голод. Такие мысли приятно перебирать, но гнал их Отшельник, от гордыни они. Слаб человек телом, слаб духом, не дано ему видеть свою судьбу, свое будущее, не может он предугадать, что ждет его на следующем вдохе. Будет угодно Богу, – доживет он безбедно до теплых дней, до ласкового Солнышка, до зеленой травки. А прогневается Господь, - налетит черная беда, все прахом пойдет, останешься гол и одинешенек на промозглом ветру среди сугробов. Вот тогда будет истинное изнурение плоти и испытание духа, настоящее, смертное.
Приходили-кружились мысли светло-грустные. Об отчем доме, о ласковой матушке, об отце родимом, о братьях Ивашках. Как они живут-поживают, все ли ладится у них? Матушка теплой рукой отводила любую беду от Ивашки меньшого, спасала отрока от напастей. Отец обучил всему, что он сам знал и умел. А пуще всего благодарность ему до гроба за грамоту, за церковную кириллицу, за витиеватые метки и резы древней русской глаголицы, за то, что сберег против воли священнослужителей запечатленную на бересте и на тонких досочках мудрость наших предков.
Да простит ему Господь это прегрешение, ибо память о предках – самое святое, что может быть у каждого человека и у любого народа. Без такой памяти человек, тварь разумная, созданная по образу и подобию Божьему, ничем не отличается от скотины. Сколько терпения понадобилось родителю, когда он с отроком Ивашкой меньшим разбирал берестяные и пергаментные грамоты, обучал его буквицам кириллицы, а потом и глаголицы, вместе с ним составлял из отдельных причудливых знаков знакомые слова, растолковывал нетерпеливому сыну непонятные. Поклон земной ему за то, что открыл он Ивашке меньшому не мерянные глубины древности русского народа, его исконность на земле, его былое могущество.
Иногда приходили мысли печальные. О любушке Веснянке, о ее голубых, как небо глазах, о румяных и нежных девичьих щеках, о светлых густых волосах, заплетенных в толстую, ниже пояса косу, о свежих, сладких губах ее. Слышался как наяву ее звонкий, радостный смех, ее тихие ласковые слова, от которых кружилась и сейчас голова. Такие мысли Отшельник с тяжелым вздохом, со скрежетом зубовным прогонял. Он ушел из того мира, и дороги обратно нет. Он отрекся от всего мирского, должен служить только Богу Триединому, молить его о спасении русского народа. От этой святой обязанности ничего на свете не должно его отвлекать. Нет теперь у него ни любушки Веснянки, ни ласковой матушки, ни отца родимого, ни братьев Ивашек. Один Господь с ним – до самого последнего его вздоха.
Чаще всего одолевали думы тревожные, тяжелые, неотвязные больше, чем тоска по навсегда потерянной любушке Веснянке. Вот сидит он в своей келье, в глухом лесу, один, как сыч. Сыт, обут, одет, от холода не сильно страдает. Плоть свою он изнурил изрядно, брат Мисаил удивлялся, от земных страстей, от мирских забот отрешился. Все, что требуется человеку для жизни в лесной глуши, в одиночестве, в трескучие морозы, у него есть, и все это он сделал сам, своими руками, в обильном поте лица своего. Ничто и никто не отвлекает его от служения Богу. Он тверд в вере и терпеливо несет свой крест.
А какая польза от его подвижничества русскому народу? Он денно и нощно молится Господу, бьет без устали земные поклоны перед святым образом Богородицы. Вот и все его заботы, вот и весь его труд. Поел – помолился. Поспал – помолился. Наколол дровишек – опять за молитву. Справил, тьфу, нужду большую или малую – и опять туда же. Хоть язык намозоль молитвами страстными, разбей лоб об пол, - что толку? Как жил народ русский, мужик деревенский, дети его малые в бедности беспросветной, - так и будут жить. Он изнуряет плоть по доброй воле, чтобы служить Господу, чтобы не отвлекали его соблазны плотские от веры православной. А мужик изнуряет плоть свою поневоле, от великой нужды, в бесконечном труде принудительном, оттого, что ест он один хлеб мякинный, и тот не досыта. Он тут молится, а мужик в деревне отдает все плоды труда своего подъяремного. Отдает боярину боярское, князю – княжеское, князю же – ордынский оклад. Отдает не за плату, даже не за спасибо, - задаром. И опять за работу, хоть у него подводит брюхо от голода, а дети малые криком кричат. А сытые и наглые княжеские холопы гонят его еще сверх всего в новую повинность – возить дубовые кряжи на изнуренной лошаденке для града дубового, крепкого. И так всю недолгую земную жизнь. За все это он питается летом лебедой, зимой – мякинным хлебом да желудями.
На каждом мужике висят повинностей два десятка, тяжесть непосильная. Подушный сбор, число, оклад, ордынский выход, тамга, мыт, мостовщина, ям, побережное… Все, что он ни наработает, уходит в какую-то бездонную прорву княжеского и боярского корыстолюбия. Не сдаст мужик повинностей, - приходят тиуны боярские или княжеские, не одни, с ратниками, разложат они мужика на березовой колоде, да плетьми-кнутами шкуру с его спины дерут клочьями. А сдаст он все, что положено, - все равно опять приходят тиуны за новыми поборами. Требуют дары, почестье, поклонное, поминок, въездное, становое. Если и это осилит мужик, – все равно  нет ему покоя. Опять холоп боярский требует больше прежнего, мол, от хана новый запрос пришел, надобно от нечистых степняков откупаться. Мало кто в силах рассчитаться сполна. Тут уж неважно, куда все это мужицкое добро идет, - в Орду ли, боярину ли, князю ли. Тут падай на колени, да возопи:
- Не губи, батюшка, пожалей детишек малых!
Нет, не жалеют мужика такие же православные русские люди, губят они его и детушек малых, дерут ему спину холопы боярские и княжеские в кровь, в клочья, в кровавое месиво. А не помогает такая наука – в кабалу вековечную и мужика, и бабу его, и детушек малых.
А потом на обобранную до последнего полена, до мужицких исподников деревню налетает новая лихая беда – ловитва княжеская или ханская. Конец один, что ордынцы, что княжьи холопы, свои даже злее лютуют, немилосерднее. Корми, мужик, всю эту ораву прожорливую, ненасытную, разборчивую. Собак их звероподобных корми, а собаки в ловитве жрут только мясо, да не всякое, подавай им свежатину, без костей и жил. Последнюю кормилицу корову забивает деревня на прокорм этих зверей. Птиц ловчих, соколов и кречетов корми, мужик, отборным зерном. А где его взять, если на посев осталось всего-ничего пополам с половой? Снасть готовь на всю ловитву: рогатины острые, копья и стрелы каленые, сети ловчие, силки-петли. А когда нажрутся-напьются, когда снасть готова, – всех мужиков от мала до велика, от ребятенков ходячих до старцев скрипучих и ветхих, – в лес, в чащобу, на мороз, в сугробы. В дырявых лаптях, в продувных сермяжных армяках – загоняй зверя цепью-облавой, гони их на храбрых охотников, собирай добычу, свежуй ее на лютом морозе, разделывай, пока не окоченели убитые медведи, лоси да косули.
В это время в нетопленных избах голодные бесштанные ребятишки в заплатанных рубашонках уже и не ревут с голоду, сил нет у детишек реветь да плакать. И в это время те охотники, которые остались в деревне, девок портят, баб молодых да пригожих паскудят. И те же бабы, проглотив слезы безысходные, толкутся у печей, жгут последние дровишки, варят, жарят, парят разносолы на боярскую ли, княжескую ли, ханскую ли ораву, когда та вернется из леса, - сами голодные и на глазах у ребятишек, не евших ничего со вчерашнего.
И горше всего то, что обирают и бесчинствуют больше свои же, православные русские люди, княжеские и боярские холопы. Ордынцы если и появляются, так только когда их тот же князь приведет – проучить другого князя, неслуха-боярина или обобранных смердов своих. Вот и получается, что все это проклятое ордынское иго над русским народом - больше для страха перед своими, русскими хозяевами. Народ ордынцев редко видит, сам Ивашка меньшой их и видал-то всего два раза в жизни, и то, когда князь Иван Московский навел их на ростовских смутьянов. Может, и не так уж страшно это ордынское иго, если бы не свои же князья и бояре. Может, без князей и бояр сидели бы ордынцы в своей орде за Волгой, и никого бы не трогали. Выходит, правду писал старый русский летописец, что рать Батыеву призвал на русскую землю корыстный князь Мстислав Киевский, - чтобы попугать строптивых северных князей, которые не хотели признавать его за старшего. Попугал, ничего не скажешь, чтоб его черти в аду на сковородке жарили, как и теперешних князей.
Чем же помогут его самые истовые молитвы и поклоны этим измордованным мужикам, изнуренным бабам, голодным ребятишкам? Будет он совершать свой пустыннический подвиг во славу Господа, укрощать плоть свою постом и молитвой, отбивать поклоны перед святыми ликами. Свою душу он, может, и спасет. А что станется с народом русским, с землей русской? На кровавые лоскуты разорвала ее жадность князей самозванных, которых раньше русский народ выбирал и мог в любой час прогнать вон, и которые как-то сумели сами сесть над народом навеки, придавили его нечеловеческими угнетениями. Пусть тяжел ордынский гнет, но и его навлекли на русскую землю те же князья. Прогневался Господь за что-то на народ русский, отвел глаза его, замутил его рассудок,  попустил принять княжеское самовластье. Остается теперь мужику только дышать в пол-груди, уже не может он ни шелохнуться, ни раны зализывать, ни дыхнуть. 


Лесной хозяин.

Трещит, дымит смолистая лучина. Невелик огонек, свету дает самую малость, чуть-чуть, а без него сидел бы раб Божий как дикий зверь в берлоге. Умный человек придумал такое диво. Не знают покоя руки. Режут, долбят ножом неподатливое дерево, сухую дубовую колоду. Тут главное -  смотреть в оба глаза, не торопиться, не перестараться. Не беда, если боковину будущей ступы прорежешь, - можно новую выдолбить. Беда будет, если нож сломается. Два ножа, большой и малый, на все, про все, оба беречь надо пуще глаза, без ножа пропадешь. Стружка за стружкой, щепочка за щепочкой углубляется ступа, спорится работа. А в голове – думы нескончаемые.
Он посвящен в иноческий сан. Он ближе к Богу, чем простой мужик. Но что с того мужику, какой прок от его иноческого сана, от его близости к престолу Господню? От всех священнослужителей православной церкви – какая польза мужику? Нет пользы ему ни от церкви, ни от власти княжеской, один вред. Обуза лишняя на его жилистой, костлявой шее. Ордынский хан освободил православную церковь от всех податей, пошлин и повинностей, запретил степнякам трогать церковное добро, дал церкви тарханную грамоту. Не всегда это останавливает ордынскую вольницу, как не остановила ханская грамота прошлый год наезжих степняков от грабежа их бедной Климовской обители. Не больно-то слушаются степняки своих ханов, даже самого главного. В Орде ханов много, и каждый, как наши князья, лезут на самый большой ханский трон, лезут по трупам, по крови своих и чужих. Но тарханная грамота эта – большое облегчение для православной церкви, для храмов и обителей.
Говорил отец игумен в долгой дороге к митрополиту, что и в других землях и странах ордынцы не трогают священнослужителей. К чему это такими покладистыми становятся дикие степняки? Не от доброго сердца их послабление, не от боязни Божьей кары. Видать, дает церковь какую-то пользу ордынцам  Да и то сказать: есть Орде прямая выгода от церкви. Усмиряет церковь народ, приучает к покорности, - всякая власть от Бога, Господь терпел и нам велел. И народ терпит. Иго ордынское терпит, поборы боярские терпит, крутой нрав самовластных князей терпит. А что взамен дает церковь простому народу за его нечеловеческое терпение в нескончаемых тяготах? Ненадежное обещание безбедной жизни где-то там, в райских кущах. Мол, терпи, раб Божий, вдруг да попадет душа твоя в Царство небесное. А может, и не попадет. Нет пока народу никакого толку от сонма священнослужителей, от церкви, просто еще одна повинность из множества.
Откуда, Отшельник, одежда на тебе, топор твой, ножи твои? Чьи руки ткали сермягу да холст, шили рубахи да порты, плели власяницу твою, выделывали доброе сукно на рясу? Все те же натруженные руки деревенской бабы, состарившейся раньше всяких сроков. Платят бабы работой за приобщение к вере православной, за венчание свое, за крещение младенцев, за поминовение усопших, за отпущение грехов на исповеди, за молитвы во здравие живых. Сидит баба за убогим станком, торопится урок выполнить, а у ног ее босых голодные и голые ребятишки ползают по земляному полу курной избы, хлебца просят у мамки. А мамка работает для церкви, мамка сама голодная пуще детей своих неразумных – свой последний кусок им вчера отдала.
Горит, трещит лучина, то вспыхнет, чуть больше света даст, то пригаснет на краткий миг. Все тяжелеет голова от сомнений и вопросов, на которые Отшельник не знает ответа.
…Все проходит, прошла и долгая зима. Отшельник сидел на поваленной сосне в чаще, рассеянно смотрел на остатки сугробов в оживающем лесу, и пытался отогнать все те же невеселые мысли. Нигде нет спасения от суеты сует житейских. Не получается у него тихого и мирного служения Господу и народу русскому в одинокой его пустыни. Так и не нашел он своего пути в юдоли земной.
На светлое Воскресение Христово явилась к нему вдруг немалая толпа: митрополит прислал своего доверенного архимандрита Иосифа освятить его церковь. С архимандритом прибыла его свита, прибыл отец Варсонофий с десятком братьев из Климовской обители. Возрадовались они, хвалили Отшельника за его радение, за его подвижничество пустынное. Не было еще такого на Руси, чтобы один человек провел целый год в дикой северной дебри и не только остался жив, сохранил облик человеческий, да еще поставил храм Божий.
Освятил посланник митрополита церковку, нарек ее именем Пресвятой и Животворящей Троицы. Вручил дары от митрополита: лампаду искусной работы, образ Христа Спасителя в серебряном окладе да тяжелый ящик книг священных на кириллице. Самолично возжег лампаду перед ликом Спасителя. Осмотрел все отшельническое хозяйство, одобрительно хмыкал, кивал головой. Потом долго стоял в глубокой задумчивости на холодном весеннем ветру перед новым храмом, о чем-то размышлял. Еще раз похвалил за усердие, благословил Отшельника на дальнейший подвиг во имя веры православной, во имя Господа нашего. После того убыл со всей свитой и отцом игуменом, все верхами, сани не пройдут по чащобе.
Потянулись привычные дни одиночества, молитв и непрерывной работы. Работал, кажется, еще больше, чем в прошлое лето. Валил сосны, рубил сучья, пилил неудобной для одного человека двухручной пилой стволы на бревнышки по мерке, с натугой перетаскивал их на свою поляну, там ошкуривал. Дерева много требовалось. Первым делом – обшить келью снаружи плахами на мху, -  зимой ему в келье никогда жарко не казалось. Банька позарез нужна, сиротское омовение в келье не заменит банный пар. Погребицу настоящую вместо шалаша надо ставить, нужное место рубить из бревнышек, а то срамно укрытие из жердей и лапника людям добрым показывать. И опять Солнышко подгоняет, торопись, человече, с заготовкой дерева, скоро копать делянку, сеять полбу, сажать овощь на грядках, ловить рыбу, собирать травки, грибы, - готовить припас на следующую зиму.
Не отдыхало тело его, изнурялась плоть, но чувствовал он, что за зиму окреп телом и духом, светлая тихая радость все чаще охватывала его. Выполнил он свой обет. Один-одинешенек пережил долгую, морозную зиму, истово служил Господу и вере православной. В тяжелом труде немного отступили и тревожные думы. Начинал понимать он, что не по силам одному слабому человеку спасти целый народ. Не одолеть княжеского властолюбия, боярского корыстолюбия, не освободить русскую землю от ига ордынского. Не вернуть ему те далекие обычаи предков, когда не было князей самовластных, а одни только выборные нарядчики и выборные же витязи-русланы, которые подчинялись народной Копе. Крепко опутали Русь княжеские тенета, к былой свободе народа возврата нет.
Знал он из книг, подаренных митрополитом, что во всех землях и странах нет народного правления, везде власть захватили князья, ханы, короли, императоры, герцоги, султаны. Везде стонет народ от лютостей их самовластия, от усобиц, от беспросветной и бесправной жизни в голоде и вечном страхе. Надо смириться, прогнать гордыню, служить Господу и вере православной. Услышит Господь его молитвы – спасет русский народ. Ему ли, жалкому рабу Божьему в лесной глуши мнить о том, что он спасет целый народ от княжеских и боярских поборов, от ордынского гнета?
Никто не нарушал его одиночества. Он заготовил больше сотни бревнышек и взялся за делянку. Разрыхленную прошлый год землю копать оказалось не в пример легче, через три недели он посеял полбу и посадил овощь в гряды. Всю землю сверху он щедро присыпал золой, ее за зиму накопилось изрядно. На этот раз он посадил больше лука и моркови, а капусты и репы – поменьше. Прошлогодней репы и капусты у него еще оставался изрядный запас, репа начала прорастать в погребе, а капуста и огурцы заметно размякли в бочке. А вот лук пришлось беречь, луку оказалось маловато, да еще за зиму он в келье попортился, часть проросла, часть пожухла и подгнила. Надо еще думать, как сохранить лук в будущую зиму.
После посева он взялся запасать мох. Мху требовалось много, а место, где мох рос, он полностью оголил в прошлом году, надо ходить по лесу. Моховое полузасохшее болотце отыскалось довольно далеко от его поляны, на сбор мха теперь уходило не в пример больше времени, но с этим ничего не поделаешь, без мха утеплить келью никак невозможно. Он пытался приспособить для утепления стружку и опилки, но опилок набиралось мало, а стружка не давала такой плотной набивки. На мох он потерял дней десять, но зато набрал большую кучу, и разложил его на поляне для просушки, такого запаса должно хватить.
День складывался по давно заведенному порядку. Просыпался до Солнышка, в сером рассвете. Молился, пока совсем не рассветет. Завтракал капустой, репкой, иногда добавлял морковь, через день – луковицу. В скоромные дни съедал рыбку-другую. Обходился без обеда, работал, пока последние лучи после захода Солнышка позволяли видеть что-то. На ужин варил полбяную похлебку со свежей травкой, с луком, с морковкой или постную уху из свежей рыбки, обильно заправленную травками. Похлебку или уху он варил каждый день, - без горячего и жидкого человек ослабеет, занедужит животом. Снова молился, но недолго, время уходит безвозвратно, а лето коротко. В темноте делал мелкие работы по хозяйству и потом молился. Молился долго, наверстывал упущенное за светлый день. Иногда стоял на коленях перед образами Богородицы и Спасителя, пока не начинал брезжить рассвет. Совсем без сна человек обходиться не может, но спать помалу он привык. А с рассветом все начиналось сначала.
Утром сразу после молитвы и завтрака шел на Кончуру и Вондюгу  проверять корчаги. Ставил их он в вечерних сумерках, пока можно разглядеть свою руку. Без челнока приходилось снимать одежду и лезть в холодную воду, но улов окупал неудобство. Рыбу в обеих реках можно черпать руками, знай, не ленись. Одну - две рыбы он оставлял на сегодня, остальные очищал от внутренностей и развешивал на провялку. Еще в прошлое лето он привязал к двум деревьям две длинные жерди вроде мостков, нанизывал рыбу на тонкие, но крепкие прутья, чтобы не сломались и не согнулись, и подвешивал на жерди. Рыбы набиралось больше, чем умещалось на жердях, и он привязал еще две жерди – в запас. Сейчас пустого места на жердях почти не оставалось. Каждое утро, заходя в холодную воду с посиневшей, пупырчатой кожей, он обещал себе в первое же свободное время смастерить из прутьев и корья челнок или хотя бы плотик из бревешек, но пока руки не доходили.
После рыбы он опять брался за топор. Топором и клиньями раскалывал бревна вдоль – на плахи  для утепления кельи. Пока раскалывал и обтесывал, размышлял, как прилаживать плахи к стене: торчком или вдоль бревен. Каждый способ имел и хорошие и плохие стороны. Главная трудность: как и чем крепить тяжелые плахи. Он ругательски ругал себя за недогадливость. Надо было напилить бревнышки на две с половиной сажени длиной и класть их венцами вокруг кельи, а промежуток забить мхом. Но напилил он только на две сажени, теперь вот ломай голову. После долгих раздумий и упреков самого себя в глупости, он все же решил ставить их торчком по всей длине стен. Закрепит он их пока шипами, а когда поставит все плахи, обвяжет их для прочности сверху и снизу двумя-тремя венцами из тонких, длинных бревен. Работы это прибавит, но дураков работа любит. Раньше надо думать, а не потом, когда глупое дело сделано.
После обеда принимался за баньку. Тесал бревна, рубил пазы, вязал в лапу венцы. Поначалу он думал пристроить баньку к келье, дело нехитрое, свяжет венцы брусом через обратные пазы - ласточкиным хвостом. Так будет теплее зимой, одну стену кельи не придется утеплять, и получится меньше расход бревен, плах и дров на зиму. Но все-таки решил строить баньку отдельно, подальше от кельи. Он тут обосновался на всю свою жизнь, за долгое время всякое может случиться. От банной сырости стена кельи рано или поздно прогниет, тогда – начинай все сначала. И, не приведи Господь, закатится куда уголек, – все сгорит в одночасье, и банька и келья, останется он голым погорельцем на морозе.
Теперь, когда мучительно медленно, - один венец в день, - рос сруб, опять приходилось ломать голову, как обойтись без котла. В обитель идти не хотел, сколько можно попрошайничать, сидеть на шее братии, а значит, на шее окрестных мужиков. Наниматься на работу в деревню, чтобы заработать котел, - пока нет времени. На следующее лето работы убавится, тогда видно будет. И ведь придумал! Хитроумен разум человека. Сделает он из камней на глине с песком сводчатую печку малую, а на своде устроит из камней углубление вроде корыта. Надо лишь как следует прокалить глину, а это он сумеет, разведет надолго костер в каменном корыте, - вот тебе и котел. Кипяток не получится, да он и нужен, нагрел воду, поддал пару от горячих камней печки – и парься хоть до полусмерти.
Никто не тревожил Отшельника, ни одна душа не появлялась на его поляне. Отец игумен, видно, получил изрядные блага от митрополита за своего пустынника и успокоился. Мужики из окрестных деревень, наверное, еще слыхом не слыхали о нем, не приходили за благословением. Лесные звери не тревожили. Щебетали над поляной птахи Божьи, донимали комары и оводы, - оводов в это лето появилось куда больше, чем в прошлое, видно почуяли постоянное присутствие человека,- да изредка залетали пчелы и осы. Это навело еще на одну заботу: поставить пару-другую ульев, мед самому пригодится, и его можно менять в деревнях на железо и холст, а то и на сало с маслом.  Он убедился за зиму, что без жирного человек быстро слабеет.
Однажды он пережил сильный, небывалый испуг. Ему понадобились длинные жерди, и он углубился в лес дальше, чем обычно. Тут попадалось много камней, а камни тоже нужны, надо отсюда натаскать. Он нарубил жердей, сколько унесет, присел на поваленную сосну отдохнуть. Место ему понравилось, светило ласковое Солнышко, даже комары почти не донимали, негромко пересвистывались птицы. Опять в голове закружились мысли, он задумался. И вдруг что-то твердое, но упругое ткнулось ему в спину. Он обернулся и чуть не обомлел. Перед ним стоял на четырех лапах большой косматый медведь. Зверь смотрел недовольно, видать, сердился, что человек забрел в его владения, нарушил лесной закон. У зверей ведь, как у людей, в лесу все разбито на делянки, и никто не смеет хозяйничать в чужих владениях.
Хотя Отшельник порядком опешил, но не растерялся. Он не встал, а спокойным голосом заговорил со зверем.
- Не вини меня, лесной хозяин, не со злым умыслом я к тебе пришел. Мне вот жерди нужны, а в другом месте я их не нашел. Пойдем ко мне, я тебе за ущерб твой рыбку дам да морковку сладкую. Морковка хоть и пожухла малость, но сладкая, ты такую еще не пробовал.
Медведь внимательно слушал негромкую, плавную речь, видно, раздумывал, что делать с непрошенным гостем: сразу ломать или погодить. Отшельник продолжал говорить все так же размеренно и негромко.
  - Пойдем, хозяин, мы теперь в соседях будем, а соседи должны друг дружку  жаловать, жить без ссоры и драки. В драке ты меня осилишь, сила у тебя немерянная, а вот сладкой морковкой тебя никто больше не угостит. Не серчай на меня.
Отшельник невольно улыбнулся: вот и нашелся у него сосед. А медведь подобрел взглядом, спокойные слова успокоили его. Отшельник осторожно поднялся с замшелого бревна, медведь опять насторожился, негромко заворчал, но без злости. Отшельник осторожного коснулся пальцами его головы между ушами. Зверь не отпрянул, только немного напрягся.
- Я тут недалеко от тебя живу, - снова заговорил Отшельник, что-то подсказывало ему, что надо продолжать спокойную речь, она смирит зверя.-  Ты никогда ведь не угощался морковкой. А я тебе гостинец дам. Если понравится, будешь ходить ко мне в гости.  А я в твои владения без спросу больше ни шагу.
Отшельник легонько почесал медведю голову через густую, жирную и грязную, запутанную шерсть. Неожиданно это понравилось медведю, в его глазах мелькнуло доброе удивление.
- Вот видишь, я без всякого зла. Хорошо, когда я чешу тебе голову? Конечно, хорошо, ласку любая Божья тварь понимает. Пойдем, что ли? Не бойся. Не обману тебя, угощу, чем Бог послал.
Он сделал мелкий шаг, другой, руку с головы зверя не снимал. Медведь с неожиданной для его грузного туловища легкостью скользнул через бревно и двинулся за ним. Теперь они шли рядом, и рука Отшельника осторожно почесывала косматую медвежью голову. По росту голова медведя доставала ему выше локтя. Отшельник продолжал все так же неторопливо и спокойно говорить. Он уже успокоился и понимал, что если будет говорить и не делать резких движений, то зверь его не тронет. До поляны они шли долго. Один раз медведь остановился, легонько заворчал, мотнул головой, вроде бы присел. Отшельник посмотрел и чуть не засмеялся: медведь справлял большую нужду. Он замолчал, убрал руку и дождался, пока зверь не опростался. Медведь встряхнулся, Отшельник снова положил голову ему на руку, снова двинулся вперед и продолжил речь.
- Вот и легче стало, правда? Велико ли дело, а подкатит – никуда не денешься. Теперь у тебя в брюхе больше места стало, придется дать тебе две морковки. Угостил бы тебя чем получше, да нет у меня других гостинцев.
Они вышли на долгожданную поляну. Медведь снова остановился, с любопытством стал осматриваться.
- Это мое жилье, - объяснил ему Отшельник. -   Я уже год тут обретаюсь. Сейчас вот баньку строю, когда похолодает – приходи, попаримся всласть.
Медведь его не слушал. Он вытянул морду и к чему-то жадно принюхивался. Отшельник посмотрел в ту сторону и понял, что медведя привлек запах развешанной на прутьях рыбы.
- Рыбки захотел, голодный, поди?  Конечно, в лесу пока ни малины, ни грибов. Вот я тебе и угощу, как обещал.
Он подвел зверя к жердям, взял один прут, на котором висело с пяток подсыхающей рыбы, снял одну побольше, протянул медведю. Тот с жадностью зачавкал, проглотил, мотнул головой, потянулся за следующей. Отшельник снял вторую рыбу, потом третью, четвертую, пятую. Медведь обтер лапой морду, сел на зад.
- Вот и молодец, - ласково сказал Отшельник. – Я уж боялся, ты все мои запасы за один раз съешь. Мне не жалко, да надо на другой раз оставить. Теперь я тебя угощу сладкой морковкой. Пойдем на погребицу.
Медведь уже послушно потянулся за ним. У входа в шалаш Отшельник снял руку с головы зверя.
- Немного погоди. Я слажу в погреб за морковкой. Не балуй тут без меня, в лесу ты хозяин, а тут, на поляне – ты у меня гостишь, в гостях ведут себя смирно.
Он слазил в погреб, вынес медведю две большие морковки, обтер их пучком травы, протянул нежданному посетителю. Медведь понюхал незнакомое угощение, запах ему понравился, и он отхватил сразу половину сладкого корня, захрустел, из пасти потекла оранжевая слюна. Когда съел вторую, Отшельник развел руки.
- На сегодня хватит. В гостях пора и честь знать. У меня тут дел невпроворот, да и тебе не гоже засиживаться. У тебя в лесу своих забот хватает. Ступай себе с миром.
Он легонько подтолкнул зверя к лесу. Медведь послушно закосолапил прочь и вскоре исчез в лесу. Отшельник перевел дух. Оказывается, он все это бесконечное время пребывал в сильном напряжении. Слава Богу, все обошлось, уберег Господь от дикого зверя, а ведь сейчас, в начале лета, медведи голодные и злые. Этот, видать, недавно где-то пообедал, не сильно голодный оказался. На рыбу не набросился, а ведь мог все сожрать, голод не тетка, двумя морковками удовольствовался, смирно ушел в лес, не стал тут безобразничать. Вот тоже – зверь, а понимает, что нельзя забирать последнее, не то, что князья и бояре.
Отшельник присел на чурбак, ноги не держали, руки бессильно висели по бокам, он с трудом положил их на колени. Спас его сегодня Господь от большой беды, надо молиться, благодарить Его за великую милость. До утра будет молиться, все равно сейчас из него никакого работника не получится. Уберег господь от напасти, смирил зверя,  отвел его звериную злобу.
Он долго просидел на чурбаке, пока в голове не прояснилось. Появление зверя навело его на новые тревожные мысли. Сегодня медведь ушел без баловства. А если он повадится гостить, да начнет проявлять свой нрав? Сожрет рыбу, разорит погреб, - потом и за хозяина может приняться. Да и запасов никаких не хватит на угощение, чтобы насытить голодное медвежье брюхо. Может, в ту сторону больше не ходить, пусть жерди и камни остаются лежать, где лежали? Хорошо, что он топор заткнул за пояс, а то пропала бы такая необходимая вещь. Теперь рыбу надо перевешивать повыше, чтобы медведь не достал, или вялить ее на подловке. Дух там скопится – хоть из кельи беги, а куда деваться, не скармливать же всю рыбу хозяину лесному. И погребицу надо ставить из бревен, шалаш для медведя – не помеха, разнесет, если голод припрет.
Он не стал больше работать, пошел в церковь, встал на колени перед иконами и принялся горячо молиться. Благодарил Господа за спасение от зверя, просил Его отвести беду в другие дни, спрашивал совета, как ему, слабому человеку, жить дальше в таком опасном соседстве. Когда колени заболели от долгого стояния на неструганых плахах, а спина заныла от бесчисленных поклонов, он совсем успокоился, в голове прояснилось. Ничего страшного не случилось. Не он первый встретился в лесу с медведем, не его первого зверь не тронул. Если лесной хозяин снова заявится в гости, он его угостит одной-двумя рыбками – и хватит. Ну, одну морковку скормит. Сильно приваживать зверя не следует, а то повадится гостевать, а ему работать надо. И так потерял полдня на разговоры с лесным хозяином.
Жерди Отшельник в тот же день перенес на свою поляну, медведь ему не попался, но он уже не боялся встречи. Зверь его теперь не тронет, а захочет придти – милости просим, только ненадолго. Жердями этими он хотел закрепить временно плахи на стенах кельи – до того, как он свяжет их окончательно двумя-тремя венцами из длинных бревен. До вечера провозился, пристраивал жерди, подгонял под них угловые плахи, набивал в зазоры мох. Придумка получилась дельная, теперь только знай загоняй под жерди новые и новые плахи, а вот со мхом он поторопился, мох надо набивать после, когда плахи все встанут на свои постоянные места. В глубине души Отшельник с неудовольствием догадывался, что оставил другие дела и занялся утеплением и укреплением кельи  под впечатлением встречи с медведем. Банька может подождать, а келью на всякий случай надо укрепить, чтобы зверь, если вдруг рассердится, не смог раскатать по бревнышку его жилье. Провозился он с кельей целый месяц. Известно, что переделывать – дольше и тяжелее, чем сразу делать, как положено.
За этот месяц медведь наведывался два раза. Он приходил из лесу, останавливался на опушке и добродушно ворчал, мол, встречай, хозяин, дорогого гостя. Отшельник угощал его одной рыбкой, - все равно брюхо зверю не набьешь, хватит одной рыбки и одной морковки. Зверь съедал гостинец без жадности, тянул морду за добавкой, но Отшельник легонько подталкивал его к лесу.
- Хватит, лесной хозяин, у меня тут не постоялый двор. Да и то, на постоялом дворе за кормежку деньги берут, а что с тебя взять? Получил гостинец и гуляй, сам ищи пропитание, а то избалуешься на дармовщине, перестанешь корм искать.
Зверь ворчал, мотал головой, но послушно уходил. А потом перестал появляться, видно в ожившем лесу появилось достаточно пропитания. Теперь Отшельник ходил по лесу без боязни, хотя держался сторожко. Зверь есть зверь, мало что ему в дикую голову придет.






Первые прихожане.

Он справился с утеплением кельи и снова взялся за баньку. Первым делом поставил печурку из камней на глине. Камней он набрал достаточно, теперь на их поиск можно не отвлекаться. Он уже решил, как делать фундамент. Когда он помогал братьям ставить новую бвньку, они выкопали глубокую яму под печь, чтобы в зимние морозы замерзающая глина не выдавила камни, не перекосила печь. Яму они тогда копали на полный рост человека, в сильные морозы земля промерзает на такую глубину, набили ее валунами, а на валуны уже ставили печку с котлом. Сейчас он решил обойтись без ямы. Копать ее долго, а особой нужды нет. Печурка у него маленькая, если ее малость перекосит – не страшно. Труднее оказалось другое: сделать подобие котла из камней. Но он справился и с этим. Получилось даже проще, чем он думал.
На свод печурки он поставил невысокие, в четверть, стены из камня. Чтобы кладка затвердела и потом не размокла от горячей воды, он целую неделю на своде палил костер. Глина прокалилась хорошо, от воды не размякала. Потом это углубление для воды он для надежности обложил изнутри плоскими камнями на глине с песком и снова как следует прокалил. Когда решил, что кладка затвердела не хуже гончарного горшка, он для пробы развел огонь в печурке. Тяга оказалась хорошей, сильной, успевай подбрасывать дрова. Печку он топил тоже целую неделю, а потом с волнением налил в углубление три деревянных ведра воды и подбросил дров. Всего через час вода нагрелась так, что рука не терпела. Он развел в ведре щелок, дал отстояться и первый раз вымылся горячей водой. Радость от ощущения чистого тела не оставляла его целый день. Теперь можно заканчивать сруб и накрывать его крышей.
На баньку у него тоже ушел месяц, он учел свой опыт первой зимовки в келье, и сразу ставил двойной сруб с плотной набивкой мхом. Долго  провозился с крышей и дверью. В зимние морозы тепло надо беречь, и он старательно утеплял их, накладывал на крышу корье слой за слоем, и все казалось мало. Дверь он тоже сделал толстую, в три пальца, она поворачивалась на толстых дубовых шпеньках и притворялась плотно, без зазоров и щелей. Полок он не стал делать, настоящей парилки все равно не получится, слишком много дров она потребует, придется мыться как в мыльне, без пара, но и такая банька – великое благо. А если не пожалеть дров, то и попариться можно перед великими праздниками.
Первая проба баньки пришлась на ясный, теплый вечер. Две охапки дров согрели воду почти до кипения. Камни нагрелись, обжигали ладонь и шипели, когда он на них брызгал. Он развел в ушате теплую воду, вымыл голову и тело щелоком, хорошенько протерся лыковым мочалом и окатился теплой водой. Ни с чем не сравнимое удовольствие охватило его. Он плеснул на раскаленные камни горячей водой. Банька заполнилась паром. Такого обжигающего жара, как в монастырской парилке, не получилось, но он с наслаждением похлестал себя свежим березовым веником. Вода стекала по полу к задней стене, где он оставил малую щель в полу. А потом, чистый, распаренный, в свежей холщовой одежде, он долго сидел на крыльце и наслаждался теплыми лучами заходящего Солнышка. Его наполняло такое блаженство, что он даже засомневался: не нарушает ли свой обет изнурения плоти. Но после недолгих раздумий решил, что не нарушает: в чистом теле труднее заводятся грешные мысли. В эту ночь он молился до рассвета, и светлая радость не покидала его.
Утром он направился, как обычно, к слиянию Кончуры и Вондюги, проверить морды, собрать улов, заново заправить их приманкой. Солнышко только взошло, утренний ветерок холодил тело, от холодной осы зазябли босые ноги, но он к этому давно привык. На небольшом песчаном наносе он разделся, перекрестился, полез в воду. Он каждый день ставил все свои шесть корчаг, места отмечал длинными жердями. По две корчаги он ставил чуть выше слияния рек, а две – ниже. Сегодня улов получился неплохой. Кроме обычных плотвичек и уклеек, в одной корчаге попались три хороших окуня, стерлядка и небольшой осетр, а в другой – небывалой величины окунь и щука с аршин длиной, видать, заплыли разбойники за дармовой добычей, да застряли.  Он собрал улов в мешок, всего выходило фунтов пятнадцать-двадцать, - побольше привычного, хватит и на свежую уху и на провялку. Корчаги он заправил развареной полбой, по горсточке на каждую. Рыба хорошо шла на вкусную муть от кашицы. На берегу его охватил легкий озноб от утренней прохлады, и он в который раз подумал, что пора плести челнок, да вот времени все не хватает. Пока тепло, придется так и лазить голяком по холодной воде, а к осени обязательно нужен челнок. Впрочем, осень уже не за горами.
Теперь он основную часть дня ставил бревенчатую погребицу над погребом, чтобы его не разорил нежданный гость – мохнатый лесной хозяин. У медведя, хоть он и не баловал пока, нрав крутой, мало ли что не понравится, осерчает и пойдет ломать и рушить, только держись. Отшельник усмехнулся: прямо ордынское иго, никогда не знаешь, в какой день ждать незваных гостей. На погребицу ушло больше двух недель, но получилась она на славу, опыт уже набрался немалый, можно по первым морозам идти в деревню на заработки. Сейчас он никак не успеет, подходит время собирать полбу, а за ней – овощи. 
Как-то днем, когда он рубил поленья на дрова, ему послышались шаги и покашливание. Он уже отвык от людей и с недоумением оглянулся. К нему подходил мужик с косматой головой и окладистой бородой. Отшельник отложил топор, выпрямился, направился к неожиданному гостю. За спиной мужик нес немалый мешок с чем-то тяжелым. Мужик остановился, положил мешок на землю, низко поклонился. Отшельник недоуменно проговорил:
- Здравствуй, добрый человек. Будь гостем. Нечаянно зашел сюда или по какому делу?
- Прости, святой отшельник, что оторвал от работы, - пробасил мужик. – К тебе я. Слух идет, что появился у нас на Кончуре святой человек. Живет, мол, один в дикой лесной дебри, молится Богу за всех православных, сам себя питает трудом рук своих. Вот меня мужики из нашей деревни, из Даулина, и послали к тебе. Посмотреть, правда ли, что появился у нас святой пустынник? Неужто все это сам поставил?
Мужик показал на келью, на церковь, на баньку, на погребицу. В глазах его светилось уважительное удивление.
- Это сколько же лет ушло у тебя на такое хозяйство? Одному такое поднять…Поди, помогал кто?
- Будь гостем, - повторил Отшельник. – Проходи в келью. Можешь в баньке помыться. С дороги, поди, устал, потрапезуем скромно. Потом в церкви помолимся, наверно, неспроста пришел, не любопытства ради. Есть какая нужда?
- Спасибо на добром слове, святой человек. Если не шутишь, я поем твое угощение, у нас пища сам знаешь, какая, - постные щи из лебеды похлебаешь, - и слава Богу.
Отшельник посадил гостя к столу, быстро развел огонь в очаге на непогасших углях, поставил разогреваться горшок с полбяной похлебкой, слазил на подловку, принес две рыбки побольше, две головки уже заметно вялого лука, на грядке нарвал огурцов, сходил в погреб, принес миску капусты.  Капусты осталось в кадке немного, и она уже начинала подкисать, но еще годилась в пищу. Пока хлопотал, похлебка разогрелась, он разлил ее деревянным черпаком в деревянные же миски – все своей работы.
- Садись, добрый человек, потрапезуем. Как тебя звать-величать?
- Крещен Макаром, а так на деревне кличут Кузнец. Кузница у меня, одни я кузнец на все Даулино.
- Помой руки, Макар. Пищу брать немытыми руками негоже.
Мужик сполоснул руки из ковшика над бадьей, вытер их холщовым рушником, перекрестился, сел за стол на чурбак. Отшельник стоя неторопливо проговорил освящающую пищу молитву, перекрестился многократно. Мужик тоже встал, тоже перекрестился, снова сел, взялся за ложку. Они в молчании похлебали жидкую постную похлебку, закусили ее луком, съели капусту, огурцы, рыбу. Отшельник снова поднялся, возблагодарил Господа за пищу, мужик старательно повторял за ним слова молитвы, крестился. Отшельник убрал посуду, - вымоет потом, -  вытер стол, уселся напротив мужика.
- Говори, добрый человек, что у тебя за нужда, с какой бедой пришел? Помолимся перед святыми ликами в убогом моем лесном храме Божьем,  глядишь, Господь услышит нашу молитву, отведет беду.
- Спасибо тебе, святой отец, за пищу. Смотрю, сам ее добыл, не роскошествуешь. И руки у тебя мужицкие, в труде набил мозоли, не лучше, чем у меня. А беда наша такая. Баба моя Марфа уже с прошлого лета недужит. Она на сносях была, пятого ребятенка носила. А тут приехали от боярина холопы за новым сбором, мол, ордынский хан требует, стали забирать нашу коровенку. Ну, у бабы сердце не выдержало, как без кормилицы такую ораву пропитать? Стала она с боярскими холопами спорить, а те ее толкнули, она упала, ушиблась сильно. В тот же день выкинула мертвого ребятенка, мальчонку, и сама с той поры, считай, не поднимается. Ничего не может делать, а мне одному стало невмоготу – и работать, и за ребятами следить, кормить-поить их, и баба недужная  ухода требует. Пособил бы Господь, поставил бы ее на ноги. Ну, никакой мочи не стало, хоть криком кричи. Вот и пошел я к тебе, а дома пятеро по лавкам, пропитания нет никакого. Только лебедой да крапивой спасаемся. В лес сходить, ягод набрать, грибов – некогда. С боярином за этот год нечем рассчитываться. А если опять наедут с особым сбором?  Вся надежда на тебя да на Господа.
Отшельник молчал. Вот оно, - то, о чем он постоянно просил Господа. Вот пришел мужик, опора княжества, опора всей Руси, кормилец всех князей, бояр и их бесстыдных холопов. Чем он, пустынник, поможет ему? Не знает он, как помочь русскому народу. Сколько ни просил Господа, - не снизошел Господь, не надоумил. Видно, плохо просил, потому и не заслужил Господнего откровения. Пока все о себе да о себе заботился, обустраивался в лесной пустыни, об утробе своей, о плоти своей грешной денно и нощно пекся. А мужик все так же живет в самой убогой бедности, в нищете, все так же платит непосильные подати и поборы боярину, князю. Все отдает в ненасытную казну, почти ничего не оставляет детям своим малым, себе, бабе своей убогой. И этот задавленный работой мужик надеется на его молитву. А что он может? Отшельник тяжело вздохнул, поднялся из - за грубого стола, сработанного топором.
- Пойдем, брат мой, в церковь, помолимся. Грешен я, не заслужил Божьей благодати. Вместе вознесем молитву, может услышит Господь нас.
В церкви он возжег лампадку, что делал редко из-за малого запаса масла. Они опустились на колени перед ликами Спасителя и Богородицы и молились долго. Отшельник перечитал все канонические молитвы о помощи сирым и убогим, потом стал молиться, как молился в долгие бессонные ночи, говорил то, что давным-давно болело на сердце его. О спасении народа русского от ига ордынского, от поборов боярских и княжеских, об исцелении рабы Божьей Марфы, о пропитании всех малых деток в русских деревнях и о куске хлеба для пятерых полусирот в лесной деревне Даулино. И снова, и снова – об облегчении участи простых русских  людей, таких вот мужиков и баб. О том, чтобы снова окрепла сила народа русского, чтобы плодоносила земля, насыщала всех, кто на ней работает в поте лица своего. Чтобы возвратил Господь русским людям прежнее могущество, когда жили они безбедно на своей земле и не знали гнета самовластных правителей.
Он медленно и внятно говорил слова молитв, непрерывно крестился и отвешивал земные поклоны. Молился страстно, как в самые невыносимые от душевной тоски одинокие ночи. Мужик старательно бормотал вслед за ним, тоже крестился и кланялся. Отшельник, наконец, поднялся. Если Господь слышит его, то он услышал все. Если не доходят его молитвы до престола Господнего, то дальше молиться бесполезно. День уже клонится к вечеру, мужику надо идти в свое Даулино, к малым голодным детям, к убогой Марфе своей. Мужик тоже поднялся с колен, с надеждой смотрел на Отшельника. У того защемило сердце.
- Буду молиться за тебя, брат мой, - с горечью сказал он. – Может, Господь снизойдет к нашей мольбе.  Пойдем, тебе пора к деткам, одни они там.
Отшельник слазил на подловку, принес  чуть не полный мешок вяленой рыбы. Ничего, ему одному хватит и того, что есть, да еще наловит. Надо ребятишкам еще сладкого турецкого корня надергать, пусть пожуют свеженькую овощь, она им очень полезна, они же кроме лебеды да мякины ничего не видят. А в моркови сила есть, он сам зимой убедился, за год ни разу зубы не слабели. Он надергал моркови, оторвал ботву, почистил корни от земли. Снова слазил на подловку, спустился с большим туесом сушеных грибов.
- Отнесешь гостинец от меня своим ребяткам. Даю, что Бог послал, дал бы что другое, да нету.
Мужик рухнул перед ним на колени, глазах его подозрительно заблестели. Он с мольбой протянул к Отшельнику руки.
- Господи… Да я… Да ты… Спаси тебя Господь, святой отец.
- Встань, брат мой. Негоже тебе передо мной на колени падать, я не боярин, не боярский холоп. Сердце болит за твоих малых деток. Не меня благодари, Господу нашему молись за спасение их душ.
Мужик поднялся с колен, кинулся к своему мешку, начал вытаскивать что-то, завернутое в тряпицы, бормотал:
- Я вот тебе принес подношение. За молитвы твои, за душу твою добрую…Спаси тебя Господь.
- Убери, - резко сказал Отшельник. – Чтоб я этого не видал. За молитвы Господу грех великий брать подношение. Пропитание я сам себе добываю, а ты сбереги это для детишек. Буду молиться за исцеление рабы Божьей Марфы денно и нощно. А ты ей дай тот сладкий корень. Он исцеляет недуги. Один-два корня сбереги до весны, а весной посади, получишь семена, а на новое лето вырастет сладкий корень. И другим мужикам дашь семян.
Мужик схватил руку Отшельника, потянул ее к заросшему лицу. Отшельник резко выдернул руку.
- Я такой же грешный человек, как и ты. А ты не раб, чтобы руку лобызать, ты – русский человек. Я даю гостинец твоим деткам да недужной Марфе твоей. Будешь раболепствовать, - возьму назад. Не смей. Господу молись.
- Не уйду, если не примешь мой гостинец, - возопил мужик. - Я  же  ведь от сердца!
- Верю, что от сердца. Только запомни, за молитвы Господу нашему брать подношение – великий грех. Своим ребяткам отдай, им нужнее. А я вот что тебе скажу. Сейчас мне недосуг наниматься на работу, а на то лето я пойду к вам в Даулино, скажи мужикам, кому нужны плотницкие работы. Я умею дом ставить, срубы любые сработаю. За работу возьму железом, мне надобны рубанок, коловорот, котел для бани, гвозди, скобы, петли. А будет у меня инструмент, я буду двери, рамы, столы, табуретки делать и менять. Вот за то тебе спасибо скажу. А пока ступай к детям своим малым.
Тяжело нагруженный мешками мужик исчез в лесу, а Отшельник долго еще смотрел в ту сторону, куда он ушел со своим грузом. На душе его разливалась горечь. Сегодня буду всю ночь молиться, – думал он. – Всю ночь буду просить Господа исцелить скорбящую Марфу. Не может того быть, чтобы Господь всемилостивый не услыхал мою мольбу, не обратил взор свой к малым рабам Своим.
Вот и пришел час ответа за обет его. Сегодня он сумел дать малый гостинец пятерым детишкам даулинского кузнеца. Считай, отдал то, что очень понадобится ему зимой. Больше он ничем не смог помочь им. Да и не насытит он всех голодных, он не Господь, который напитал толпу пятью хлебцами. А на Руси сейчас нет среди простого народа ни одного сытого. Сыты лишь те, кто силой и наглостью вырывает последний кусок пищи изо рта у таких вот детишек. Что же делать, Господи? Что делать ничтожному рабу Твоему, который в непомерной гордыне вознамерился спасти весь русский народ?
Видать, неискоренимо зло, ибо истоки его в сердцах людских, и на смену одному злу неизбежно приходит другое. Прошумят над русской землей многие годы, пролетят века. Исчезнет, обязательно исчезнет, как дурной сон, ордынское иго. Но принесет ли это русскому народу облегчение? Новые правители Руси все так же будут яростно бороться за власть, не считаясь ни с чем, будут приводить на эту многострадальную землю новых свирепых чужеземцев, а то и своих ратников, чтобы сломить, покорить, подчинить себе русский народ. Сколько же сил придется затратить народу, сколько нужно времени, чтобы люди стали жить хоть немного лучше? Даст Господь, - выдержат все это простые люди, вздохнут они свободнее. Может быть, по милости Божьей, снова будут они выбирать себе правителей, как выбирали тысячи лет назад, заставлять их держать ответ перед миром за дела их. Как хочется верить в такое, но сбудется ли когда-нибудь это?
А пока в этом большом и жестоком мире никто не отсидится в тихой обители. Не снизойдет благодать на душу его, пока на земле русской есть хоть один обездоленный. А обездоленные будут, даже если он сумеет помочь всем ныне страждущим, - появятся новые. И так будет, пока властвуют над простыми людьми самозваные князья, ибо корыстолюбие их не знает границ. И одному слабому человеку не повернуть течение дел народных вспять, не вернуть те славные времена, когда русские люди не знали самовластья князей, когда народ сам выбирал себе нарядчиков и мог смещать их, если забывали они главное свое дело: бескорыстное служение народу русскому. Пройдут многие века, пока народ сумеет смирить властолюбие княжеское и заставит их выполнять волю народа.
Но однажды посеянное зло будет, как неистребимая сорная трава, снова и снова всходить на ниве народной, снова и снова будут князья, даже выборные, прежде всего думать о своей выгоде, а не о благе простых людей. Оградятся они от народных нужд хитроумными препонами и рогатками, будут приносить лживые клятвы и давать неисполнимые обещания, лишь бы их опять выбрали, лишь бы снова усесться на княжеский престол.
Такова природа людей. Даже Божий Завет нарушают люди, недаром Господь не раз исполнялся великим гневом на свое творение и насылал на род людской смертные казни. А уцелевшие человеки быстро забывали о Божьем гневе и снова принимались за старое. Уж очень заманчиво это – иметь власть над себе подобными, иметь возможность пользоваться безотчетно плодами чужого труда. Сколько горя разольется по земле, сколько крови протечет по ней, сколько людей неповинных примут лютую кончину, прежде чем воцарится Царство Божие на грешной земле, где каждый получит то, что заслужил делами и помыслами своими.
А пока русский мужик стоит один-одинешенек как перст перед множеством лихих напастей. Князь, боярин, ордынцы, княжеские и боярские холопы, - все они живут мужицким трудом, обирают мужика догола и без устали. Чем облегчают мужицкое горе-злосчастие братья Инока во Христе, священнослужители и церковные иерархи? Не убоялся Отшельник святотатственных мыслей, снова признал с горечью, что и православная церковь – такая же тяжкая обуза для мужика. Как ни искал он в книгах и летописях хотя бы одного описания случая, когда священнослужитель делом помог простому человеку, - не нашел он такого.
И православные иерархи не дали примера истинного человеколюбия и бескорыстного служения своему народу. Даже в лихую годину погибели земли русской от ордынского нашествия пастыри не думали о пастве, они думали только о себе. При первых вестях о приближении степняков святые отцы самого высокого сана бросали свое духовное стадо без пастырской поддержки и спасали свою жизнь, уходили в недоступные для вражеской конницы укромные места.
Епископ рязанский, да забудется его имя, поспешил уехать из Рязани, как только у городских стен появился передовой отряд нечестивых басурман. «И отъеха прочь в тои год, когда рать оступила град», - с укоризной и горечью писал летописец. Епископ ростовский Кирилл тоже заблаговременно убежал в недоступные степной коннице глухие леса близ Белоозера и отсиделся там. Летописец кратко запечатлел на пергаменте этот позор духовного пастыря. «Тамо избыв ратных..». Забыли о своем священном долге, бросили паству на произвол судьбы  и  сбежали от опасности епископ черниговский, епископ галичский, епископ перемышльский.
Даже митрополит Киевский и всея Руси Иосиф, предстоятель русской православной церкви, нарушил свой долг перед Господом и покинул Киев, - самый богатый и самый крупный город из всех известных стран, -  забыл о вверенной ему пастве и отсиделся в лесах под Глуховым, попросту сбежал, как и новоявленный киевский князь Данила. Оставленные без духовной помощи и военного руководства киевляне под руководством мудрого, старого воеводы Димитра несколько месяцев героически отбивали беспрерывный, на измор, на истощение, на смертную усталость круглосуточный штурм озверевших ордынцев, пока не иссякли последние силы защитников. 
Один лишь Митрофан, епископ владимирский, разделил горькую участь жителей стольного города северных княжеств. Инок иной раз думал, что и епископ Митрофан сделал это не по своей воле, скорее всего, он просто не успел «отъеха прочь» из внезапно осажденного Владимира. Святой отец погиб вместе с последними защитниками Владимира в Успенском соборе. Штурмующие ворвались в собор, где надеялись спастись великая княгиня, жены и дети других князей и бояр, а также епископ Митрофан со многими игуменами. Озверевшие ордынцы сожгли их всех заживо. «И начаша звати я, да сойдут все. Они же не послушаша, но каменья меташа в ня… Вноше множество древ и зажгоша огнь в церкви…».   
Столь дружное бегство православных пастырей человеческих душ от смертельной опасности навело Отшельника на мысль о том, что церковных иерархов в ту лихую пору кто-то заблаговременно предупредил и подсказал им подобный образ действий. Уж очень согласованно святые отцы бросали паству на милость безбожных язычников и спасали свои драгоценные животы. Наверно, думал Отшельник, правду писал неведомый смелый летописец, который утверждал, что Орда пришла на Русь не по своей дикой воле, а что призвал ее киевский великий князь Мстислав. Выходило, что Мстислав на самом деле пожелал образумить слишком самостоятельных князей кровавыми руками и кривыми саблями безбожных степных язычников и призвал смертную погибель на всю русскую землю. Грешно и страшно думать такое о высочайшем церковном иерархе русской земли, но действовал князь Мстислав, скорее всего, с согласия и одобрения митрополита Иосифа. Не ведали великий князь и предстоятель русской православной церкви, что творят, ослепила их взор и ум жажда власти и славы.
Еще одно укрепляло Отшельника в этой крамольной мысли. Многочисленные кочевники и степные народы многие тысячи лет неоднократно набегали на русскую землю. Но приходили они всегда летом, когда русская земля могла обеспечить их конницу сочными травами. Никогда никакой степной народ с бесчисленными табунами коней не бросался за добычей на Русь зимой. Главная сила степняков – их кони. Прокормить огромные табуны в зимних заснеженных русских лесах практически невозможно. А Орда налетела на северные княжества в начале многоснежной и морозной зимы 6745- 6746-го года и бесчинствовала всю зиму.
Степняки захватили Русь врасплох, подлым ударом в спину, когда русские рати стояли на далеких западных границах северных княжеств. Но даже малые дружины и мирные горожане оказали неожиданное для захватчиков яростное сопротивление. Истаяла басурманская сила под стенами больших и малых русских городов, рассеялась в непроходимых зимних лесах. Ослабло степное воинство настолько, что на бесславном обратном пути два месяца не могло взять малый город Козельск. Лишь весной, после половодья, жалкие остатки ордынцев, сильно потрепанные в многочисленных боях с русскими ратями, вернулись в заволжские степи. Значит, Орду и в самом деле призвал киевский Мстислав. Ослепленные обещанной Мстиславом будущей добычей, язычники не подумали о том, что погубят в зимних лесах почти всю свою конницу. Возможно, потому они и не отдали Мстиславу его доли награбленного, что слишком дорого обошлась им эта добыча.
Горько становилось на душе Отшельника от таких размышлений. Не раз пытался он изгнать святотатственные и крамольные мысли. Но трезвый рассудок снова и снова подсказывал ему, что никакая правда не может считаться святотатственной и грешной. Наоборот, великий грех – искажать правду и говорить, что белое – это черное, а черное – это белое. Одна ложь неизбежно порождает другую, та – третью, и в этом царстве лжи не могут воссиять святые заповеди православной веры.
Эти нерадостные мысли вызвали у Отшельника еще одно сомнение. Из летописей он знал, что великий князь владимирский Юрий Всеволодович погиб в последней большой битве русского войска с ордынцами на реке Сить. Суздальский епископ Кирилл якобы приехал позже на поле этой смертной битвы. До этого он благополучно отсиживался в глухих лесах под Белоозером и выжидал ухода Орды. Только после этого он решился вернуться на брошенную им родную землю. По пути он заехал на место гибели великого князя Юрия, разыскал там его тело, перевез во Владимир и похоронил с почетом в церкви Святой Богородицы. Позже Юрия канонизировали в святые и объявили его останки святыми мощами.
Сейчас Отшельник не верил этим летописаниям. Он представлял себе трагическую для русских воинов зимнюю битву на Сити. Стоял февраль, нескончаемые метели замели глубокими сугробами Сить и дремучие леса на ее берегах. Внезапный налет конного степного войска на лесной русский стан. Отчаянный крик дозорного воеводы Дорожа Семеновича: «А уже, княже, обошли нас около!».
Застигнутые врасплох, русские ратники выбегали из теплых изб и поодиночке вступали в отчаянные схватки. Закипела кровавая битва. «Соступиша на реке Сити обои полки, и бысть брань велика и сеча зла, лияшася кровь, яко вода, надолзе времени никто не хоте уступиша…  Но к вечеру одолели безбожнии… Убиен бысть великий князь Юрий Всеволодичь на реце на Сити… Бог же весть, как скончася, много бо глаголют о нем иные… Мнози воеводы и бояре, и вои его мнози погибоша…». 
По обычаю, степняки еще несколько дней стояли на поле брани, «на костях», собирали свою законную воинскую добычу. Они обдирали доспехи и одежду с трупов, подбирали оружие. Делали они это старательно. Конечно, в первую очередь они накинулись на труп русского главного князя, сняли золоченые доспехи, богатую одежду. По своим диким безбожным нравам они отсекли голову великого князя и поднесли этот главный военный трофей своему предводителю. Обезглавленный, иссеченный голый труп князя Юрия затерялся среди великого множества других таких же изувеченных голых трупов русских воинов.
Епископ Кирилл не мог попасть на поле битвы в ближайшие дни. Он терпеливо ждал успокаивающих вестей о повороте отрядов Орды вспять. Но Орда не спешила  поворачивать коней. Степняки потеряли «две седьмицы» под Торжком, где они надеялись захватить богатые запасы зерна для своих оголодавших коней. Потом они «долго гоняхуся по людех Селигерским путем даже до Игнача креста, секуще люди, яко траву» и упорно шли к богатому Великому Новгороду. «И поиде к Великому Новуграду, и за сто верст не доходя, возвратися…». Произошло это не меньше чем через месяц после битвы на Сити. Все это время епископ Кирилл отсиживался под Белоозером.
Даже после первых вестей о повороте Орды вспять, осторожный святой отец не сразу тронулся в опасный обратный путь, требовал новых и новых подтверждений об уходе Орды. К этому времени поле битвы на Сити давно занесли глубокими снегами обильные, нескончаемые предвесенние метели. Да и сама смертная сеча, по свидетельству летописцев, растянулась на множество верст по обоим берегам Сити. Не мог епископ Кирилл в заснеженном, неоттаявшем апрельском лесу найти место гибели великого князя. «Бог же весть, как скончася, много бо глаголют о нем иные…». И по собственному опыту жизни в зимнем лесу Инок твердо знал, что епископ Кирилл никогда бы не отыскал в сугробах обезглавленный, иссеченный голый труп князя Юрия среди многих тысяч точно таких же голых трупов русских воинов.
Скорее всего, святой отец подобрал первый попавшийся труп неизвестного русского ратника, статью похожего на великого князя. Он привез этот труп в разоренный и дотла сожженный Владимир и торжественно захоронил в уцелевшей церкви Святой Богородицы. Так и вошло это святое деяние епископа Кирилла в летописи и в русскую историю – к вящей славе православной церкви и самого святого отца.
В таких горьких размышлениях Отшельник давно пришел к выводу, что вера и церковь – совершенно разные понятия.  Вера – это свод личных высоких нравственных убеждений человека и его представлений о миропорядке. Вера – глубоко личное дело каждого человека, в которое никто не имеет права вмешиваться, - пока оно не нарушает законов и обычаев народа. Церковь же, любая церковь: православная, римская, иудейская, мусульманская, языческая, - это организация кучки людей, присвоивших себе единоличное право общения с богами, как бы эти боги не назывались. Служители любой церкви думают прежде всего о выгоде своей организации, и им частенько нет никакого дела до Веры, до высоких убеждений, правил и обычаев. Волею отца родимого он сам оказался служителем православной церкви, он обязан выполнять ее устав, но душа его не сможет принять многое из корыстных обычаев, которые позволяют святым отцам жить за счет простого народа.
Лето прошло, быстро наступили осенние утренние морозцы. Отшельник собрал урожай, сложил его на зиму, огурцов засолил целую кадушку. Срубил капусту, отнес на погребицу. Квасить ее он будет позднее, пусть пока помягчает, нальется соком. Полба уродилась лучше, чем в прошлое лето, ее хватит с запасом и на еду, и на новый посев. Он сложил срезанные колосья в большие корзины, поставил их в новой погребице. Мороз зернам не страшен, весной взойдут дружнее. Репы тоже набралось много, целый угол в погребе, другой угол заняла морковь. Свободную кадушку он хорошо вымыл ключевой водой, прочистил веником из голых березовых прутьев, ошпарил кипятком. Запас соли еще оставался, хватит и на капусту, и слегка присаливать кашу, не надо идти побираться в обитель. Лук давно просох на солнце, он связал его в косицы, повесил на колышки в келье. Рыбы тоже набралось изрядно. Не было только жира – ни сала, ни масла.
Он размышлял, где бы добыть чего-нибудь жирного, без жира никак не обойтись в долгую зиму, но тут подвернулась удача. Видно, тот мужик рассказал своим односельчанам об Отшельнике, потому что однажды на поляне появились двое мужиков, один уже в годах, другой еще молодой. Оба лохматые, в давно нестриженных космах, в бедной, заплатанной одежде, с мешками за плечами.
  - Мы к тебе с нуждой, святой отец, - прогудел старший. –  Вышутинские мы, из Вышутина. Пособи, Бога ради.
Отшельник пригласил их в келью, усадил за стол. Он начал собирать им еду, но мужики замахали руками и косматыми головами.
- Не обессудь, святой человек, мы не станем. Слух идет по селам, что ты сам добываешь пропитание в труде непрерывном, негоже тебя объедать. Нас таких много, на всех не напасешься. Ты лучше рассуди нас. Это вот мой старший, наречен при крещении Сидором. Дело у нас такое. У меня трое сынов и четыре дочери. Сидор женился, теперь требует у меня, отца родного, выделения. А что я ему дам? Если его выделять, все хозяйство прахом пойдет. Беда не в нем одном. За ним другие мои сыны переженятся и потребуют выделения. Кому не охота своим хозяйством жить? Что останется нам со старухой и дочками? Их же четыре девки. Они еще малы, замуж им нескоро. Как тут быть? Я бы со всем сердцем выделил его, да бедность наша не дает. Что делить в моем хозяйстве? Бьемся четыре мужика от темна до темна, а все подчистую забирают слуги боярские на подати. Каждую зиму одну мякину жуем, весной, как скотина выползаем на выпас, траву молодую зубами рвем. Какое уж тут выделение…
Отшельник строго посмотрел на Сидора. Тот спокойно выдержал его взгляд. Это понравилось Отшельнику.
- Ты требуешь выделения?
- А то как же? У меня баба на сносях. Изба у нас тесная, мальцу зыбку и то некуда повесить. Бедность задавила, да теснота. Буду хозяином, новую избу поставлю, скотину заведу. Подати сам буду платить, все бате легче станет. Да мне всего-то соху бы да коровенку с лошадью, хотя бы жеребчика гнедого, на тот год на нем пахать можно.
- Как тебе последнюю коровенку отдавать? А мы с чем останемся без коровы? – почти закричал старший.
- Погоди, отец, - строго остановил его Отшельник. – Пусть мне твой сын сам скажет. Ты, Сидор, понимаешь, что просишь? Отдаст тебе отец последнюю корову – и останется сам-восемь без молока, без маслица. Девки исхудают, куда им замуж, кто их возьмет, кому они, тощие, да слабые нужны? И без того с податями  вы там не катаетесь, как сыр в масле. Ты не о том думаешь.
Сидор угрюмо набычил голову, но Отшельник остановил и его.
- Пошли, я покажу вам свое хозяйство. Эту келью я поставил тем летом, зимовал в ней, жить можно, сильно не зяб в морозы. В то же лето вскопал десятину, посеял полбу, овощи посадил, рыбу наловил и навялил на солнышке, капусту с огурцами наквасил. На зиму хватило. А на этот год – вот он, урожай мой. На подловке – рыба вяленая, полба – на погребице, репа и морковь – в погребе. Травок целительных насушил, пью отвары от недугов телесных.
Они вышли из кельи. Отшельник показал мужикам, как он утеплил келью, показал церковь, баньку, погребицу, ведра, коромысла, туеса, корзины, делянку, присыпанную сухой травой для будущего перегноя. Спустился с ними в погреб, чтобы Сидор поглядел его запасы.
- Тут мне и легче пришлось, - один я, болит голова, так одна, ни жены, ни ребятишек. Опять же, податей с меня никто не берет. И труднее, - на все, про все один я, две руки, две ноги, одна голова. Я так думаю, Сидор. Раз ты избу новую себе собираешься ставить, значит, лес на сруб будет?
- Будет, - кивнул головой Сидор. – Мир дал согласие, боярский лесник выделил делянку в лесу, валить деревья.
- Вот и хорошо. Одну корову на две семьи не разделишь. Ты видишь, сколько я один за полтора года сумел, я ведь не попусту вам показываю. Ты с молодой женой сможешь не меньше. Отец и братья помогут тебе. Вали деревья, готовь бревна, за зиму ставь избу, амбар, хлев для коровы. Горшков и корзин – видал, сколько мне одному понадобилось? Готовь все это. Режь чашки-ложки, долби ушаты. С семенами разберитесь, чтобы всем на посев хватило. Если нужен плотник – я помогу. Зимой у меня тут дел немного. Весной, если отец согласится – выделишься, в новую избу перейдешь жить.  Как, отец?
Мужик подумал, кивнул.
- Ну, так оно еще можно. А то ишь, сразу все располовинь. За зиму мы все сделаем.
- А ты, Сидор, согласен?
Молодой мужик долго и угрюмо размышлял, чесал кудлатую голову, потом с сомнением проговорил:
- Оно, вроде, так. Да баба моя…
- Ты голова в семье, - с убеждением сказал Отшельник. - Жена да убоится своего мужа. А отца, братьев и сестер обижать грешно. Поговори с ней по-хорошему. Если будет стоять на своем, приходи ко мне с ней.
- А ты и впрямь поможешь? – с надеждой спросил Сидор.
- Помогу.
- А что за работу возьмешь?
- Кормить меня будешь. Не объем тебя, мне много не надо. И если осилишь – железо мне требуется. Рубанок, коловорот, тесло, долото. Котел бы для баньки. Сумеешь?
- Многовато,- с сомнением проговорил Сидор. – В железе у нас самих большая нужда. Один кузнец в деревне, ему платить надо за работу, с него за каждый гвоздь дерут подати холопы боярские.
- Ну, может, не все, что я сказал. А ты первым делом, пока сухо, мху набери побольше и валуны под углы сруба. И лес вали. Я по первым морозам приду к вам в Вышутино. Отец, ты согласен?
- А чего? Ты дело говоришь.
- Тогда помолимся Господу. Чтобы все получилось ладно.
- Ты, это, погоди, святой отец. Мы к тебе не с пустыми руками пришли.- Мужик кинулся к мешкам, стал развязывать бечевки.
- Отец, не надо. Я дал обет служить Господу нашему и народу православному. Не бери грех на душу, и не вводи во грех меня, не нарушай мой обет. За служение Богу плату брать – великий грех.
- Да как же? – растерялся мужик.- Нешто можно? Мы же от всей души. Нет, ты возьми. Мы тут тебе сальца принесли, маслица, свинины соленой. Кусок холста, - ведь надобен тебе холст?
- Надобен, отец. Только служу я Господу и народу православному тоже – от души. Приношения брать не буду, обет не позволяет. Вы же, поди, последнее принесли, сами не каждый день видите сало и свинину. Вот поставим Сидору избу – тогда за работу рассчитаетесь. А сейчас не вводи меня в грех, не возьму. Несите назад. Молитва Господу должна истекать из чистой души, а не из корыстной. Я себе сам пропитание добываю.


Осада.

К первым морозам Отшельник справился со всеми намеченными делами. Заквасил капусты с огурцами, набил обе кадки, еще осталось с десяток вилков. Он их тоже положил в погребе – щи из свежей капусты куда как хороши. Наловил рыбы, теперь он проверял корчаги утром и вечером, к осени рыба жировала, хорошо шла на полбяную приманку. В это лето он сумел накосить много травы, она хорошо подсохла, и он опять разбросал ее по делянке, чтобы она перегнила, и земля дала хороший урожай. Целыми днями он пилил и колол дрова, складывал как и в прошлом году поленницы вдоль стен кельи – для тепла. Он строго соблюдал устав и, кроме того, много молился длинными вечерами, часто прихватывал большую часть ночи. Несмотря на скудное питание, большую затрату сил и короткий ночной сон, он чувствовал себя бодрым.
Иногда поздними вечерами читал книги, полученные от митрополита. Книги в сундуке оказались однообразными – жития святых великомучеников. Подробные описания чудес, сотворенных святыми, описания мучений, которым подвергали великомучеников жестокие язычники. В этих книгах Отшельник не находил ответа на вопрос, который давно мучил его.  Великомученики несли языческим народам учение Христа, крестили неофитов, творили чудеса. За что языческие римские императоры преследовали их, осуждали на нечеловеческие пытки и мучительную смерть – эти жития не говорили. Он прочитал уже немало книг и знал, что римские императоры-язычники и их наместники в провинциях проявляли достаточную веротерпимость и не отличались зверством по отношению к инаковерующим.
В Римской империи при существующей официальной, государственной иерархии языческих богов  множество людей, особенно среди рабов, пленных и вольноотпущенных из них, исповедовали самые различные веры. Но почему-то римляне преследовали только христиан. Их распинали на крестах, скармливали диким зверям, варили в масле, жгли на кострах, сдирали с них кожу, расчленяли по суставам, сажали на кол. 
«Жития» пространно описывали чудовищные муки страстотерпцев, но не говорили о причинах столь яростной и целеустремленной борьбы римских язычников именно против христиан. На ум Отшельнику приходила греховная мысль, что, возможно, повод для преследований давали сами христиане своим нерассуждающим, непримиримым, излишне яростным фанатизмом. Он отгонял такие мысли, ибо они могла завести его далеко в ересь, но в глубине сознания они оставались. Он решил посвятить книгам как можно больше времени в предстоящую зиму, оставлять свое сомнение без ответа он не мог, ибо вопрос этот мог серьезно ослабить его веру.
Когда утренние морозы сковали землю, он решил отправиться в Вышутино, помогать Сидору ставить избу. Он сомневался, можно ли оставлять хозяйство и все зимние припасы без присмотра. Мало ли что могло произойти: набредут лихие люди, налетят ордынцы, а хуже всего –ханская или княжеская ловитва, истребят припасы, сожгут келью. В его присутствии никто особенно охальничать не станет, свои побоятся Божьего гнева, а ордынцы – ханского тархана, а когда тут не будет хозяина – разорят и разграбят без зазрения совести. Но колебался он недолго. Чему быть, тому не миновать, в самом крайнем случае придется вернуться в обитель на зиму, отец игумен и братия поймут его беду. А если что уцелеет, - ему хватит, он сумеет перезимовать.
Он навел порядок в келье, на погребице, во дворе. Долго размышлял, как сберечь лук за долгое отсутствие, снес весь запас в келью, укутал всем мхом, которого у него оказалось немало, - авось, не весь померзнет. Отобрал и уложил всю сермяжную одежду в мешок, взял власяницу и рясу – для работы на морозе, надежно подпер двери кельи, погребицы и баньки крепкими кольями. Дверь церкви запирать не стал, храм Божий никто не может тронуть, а если кому понадобится помолиться – дверь открыта. После долгой молитвы он взвалил мешок с одеждой за спину и отправился в путь.
В Вышутино он провел почти два месяца, но возвращался довольный. Изба для новой семьи готова, ставил он ее почти в одиночку. Не хотел отрывать Сидора и его отца от тяжких работ, лишь иногда звал их подсобить ворочать неподъемные для одного кряжи. В работе ему помогало еще и то, что его обеспечили всем плотницким инструментом, и в железе недостатка не было. В новой избе не хватало печи, но зимой печи не ставят, а яму для печного фундамента он выдолбил ломом и лопатой. Новый хозяин весной сумеет быстро поставить печь.
Сидор и его отец рассчитались с умелым плотником щедро. Он нес в мешке четыре толстых пласта сала, маленький бочоночек меда, большой кусок льняного полотна, хороший кусок воска для свечей, небольшой горшок льняного масла для лампады и почти все потребное железо, кроме котла. Котел стоил дорого, и Отшельник не стал настаивать, потому что за железо ему пришлось отрабатывать дополнительно: он еще целую неделю работал в кузнице молотобойцем. И хотя его постоянно отвлекали от работы жители Вышутина и окрестных деревень: просили благословения у святого человека, просили помолиться Богу за исполнение многих их нужд, жаждали исцеления от недугов, а то и просто любопытствовали поглазеть на чудного отшельника с топором или молотом в руках, - он справился с задачей и испытывал удовольствие от успешно выполненного дела и от того, что теперь не придется побираться ни в обители, ни в деревнях.
На второй день работы в Вышутине его удостоил посещением вышутинский староста. Он сурово спросил:
- Кто таков, почему шатаешься меж двор? Тебя кто послал, или беглый расстирига? А нет – из работы своей плати подать, как полагается.
Отшельник спокойно ответил давно обдуманными словами:
- Я – раб Божий, инок Климовской обители. Благословлен настоятелем обители отцом игуменом Варсонофием и самим святителем Московским на отшельничество. Своими руками срубил келью на холме у Кончуры и Вондюги, живу там, служу Господу нашему, молюсь за русский народ. Сюда пришел на плотницкие работы. Мне железо надобно. А про подати ты знаешь: ханским тарханом и княжеской грамотой священнослужители освобождены от податей.
Староста подобрел взглядом, почесал заросшую длинными волосами голову.
- Слыхал я о святом отшельнике на Кончуре. Так это ты будешь?
- Я, смиренный раб Божий. Можешь спросить про меня у Климовского отца Варсонофия.
- Не видал я, чтобы святые братья своими руками себе зарабатывали. Говорят, ты и за службу ничего не берешь? Ну, ладно, работай, святой отец. Если боярские сборщики наедут, я им скажу про тебя, чтоб не трогали. Благослови меня, святой отец.
Провожали его из Вышутина с добрыми пожеланиями. Один только человек остался крайне недоволен его пребыванием в деревне, - сельский священник, сильно пожилой, неряшливый и довольно желчный отец Андриан. Отшельник не вмешивался в его дела, но в конце первой недели его работы в Вышутине отец Андриан сам пришел к нему, когда он укладывал плахи чернового пола. Деревенский батюшка раздраженно обвинил его в самозванстве и начал упрекать за то, что тот отбивает у него последний кусок хлеба и обрекает в будущем на полную нищету, грозил пожаловаться святителю Московскому. Отец Андриан, при общей бедности своих прихожан, жил до сих пор припеваючи, не слишком обременял себя службой и брал за свое небрежно отправляемое дело весьма нескромные приношения. Он попросту сидел на шее задавленных нуждой и поборами мужиков и бесстыдно считал это нормальным. Отшельник пытался убедить его в неправоте, но быстро понял, что искать доброе начало в таком закоснелом тунеядце бесполезно. Сельский батюшка произвел на него впечатление невежественного, несведущего в делах православия, но донельзя самоуверенного человека. Оставалось только пожалеть вышутинцев, вынужденных общаться с Господом через этого косного и жадного посредника.
До своего жилья он добирался долго. Давно уже выпал глубокий снег, а он не догадался запастись плетеными лыжами и волокушей, кладь его оказалась нелегкой,  и теперь он проваливался чуть не по пояс почти на каждом шагу. Уже настала темнота, а Отшельник все брел через сугробы, и до кельи оставалось, по его прикидкам, не меньше версты. Чтобы не ночевать в сугробе в лесной чаще, оставалось продолжать путь. Заблудиться он не боялся, ночь стояла ясная, на безоблачном небе сияли яркие звезды, и он держал направление, чтобы Большой Ковш стоял на правом плече. В крайнем случае, если сильно промахнется, то выйдет на Вондюгу, а там пойдет верхом по холмистому правому берегу. Он даже не поверил своим глазам, когда уже почти под утро перед ним распахнулась заснеженная поляна, посреди которой чернела его келья.   
Началось его второе одинокое зимование. К счастью, Господь оградил его жилище от всяких напастей, ни зверь, ни человек не тронули его припасов, все оказалось цело. В первую же ночь сразу по приходе, он жарко растопил очаг в промерзшей келье, и пока она прогревалась, стоял на коленях в церкви и молился при свете лампады. Он чувствовал, что стосковался по своему жилью, по этой церквушке, поставленной своими руками, а особенно - по спокойному одиночеству в этом глухом лесном углу, где никто ему не мешал. Время от времени он заходил в келью, подкладывал дрова на очаг, выгребал угли и снова отправлялся в церковь, где святые лики Спасителя и Богородицы уютно освещались слабым огоньком лампады. Теперь масло можно не беречь, заработанного запаса хватит надолго. Его не покидало радостное настроение от возвращения в родное уже жилье, от мысли, что отныне он не станет побираться в обители, а сам заработает все необходимое для своей жизни. Хотя он в эту ночь проделал большой и тяжелый путь по глубокому снегу с грузом за плечами, но не чувствовал усталости и не хотел спать.
Когда рассвело, келья прогрелась, по стенам потекли крупные капли влаги, придется топить очаг дальше, пока не уйдет вся сырость, накопившаяся за его долгое отсутствие. Он снова подложил побольше дров, а сам распаковал мешок с заработанным своим трудом богатством. Сало отнес на подловку, -  всего, он прикинул, не меньше пятнадцати фунтов. На работе в Вышутине, когда он торопился, не давал себе роздыху, напрягал все силы, он понял, что должен есть побольше жирного, иначе быстро слабел. Для изгнания чревоугодия и изнурения плоти хватит постных дней, по церковному православному уставу их набиралось почти половина года, да и в скоромные дни он не позволяет себе излишку. Мед он поставил на настенную полочку в келье. Кусок полотна положил на другую полочку, благо в прошлую зиму сумел наделать достаточно полочек. Воск и льняное масло отнес в церковь, положил в алтаре, теперь масло можно расходовать щедрее.
На столе осталось главное его богатство, из-за которого он нанялся на тяжелую долгую работу в Вышутине: железо. Железные изделия тускло отсвечивали иссиня-черным цветом закалки, заточенные лезвия сверкали как самоцветы. Три коловорота: один тонкий, в полпальца, другой в палец и третий – в два пальца толщиной. Три долота, две стамески, два тесла, два лезвия плотницких топоров с широкими проушинами, чтобы топорище вышло толще, прочнее, их он выковал в кузне сам по указаниям сельского кузнеца.  И – главное богатство: три рубанка с запасным лезвием для каждого. Один рубанок короткий для грубого выравнивания, один рубанок длинный, почти в аршин, для тонкого стругания и один рубанок – с четвертью, чтобы, снимать четвертной паз вдоль доски. Он вспоминал, сколько времени потратил на подгонку тесаных топором плах и грубых досок, и жалел, что у него не хватало времени раньше на приобретение таких ценнейших инструментов.
Кроме инструментов, он теперь оказался владельцем восьми больших петель для дверей в келью, в церковь, в баньку и на погребицу, - по две на каждую дверь, и четырех щеколд вместе с проушинами – по одной на каждую дверь. Если бы он потратил еще две-три недели в Вышутине, то смог бы заработать и котел, но он и так слишком надолго оставил без присмотра свое хозяйство, а худо-бедно, его каменный котел воду грел
. Это добытое тяжким трудом железо он аккуратно разложил на самой крепкой полке.
Когда завиднелось, он вышел из кельи и принялся деревянной лопатой расчищать дорожки. За время его отсутствия снегу нападало весьма обильно, и он потратил на расчистку почти весь светлый день. Он расчистил широкую дорожку к церкви, негоже в Божий храм пробираться по волчьей тропке. Вдоль дорожки нагреб высокие снежные стены  выше головы. Расчистил дорожку к погребице, к баньке, к нужному месте. Эти дорожки он старался сделать пошире, по прошлой зиме он понял, что чем старательнее очистит с дорожек снег сейчас, тем меньше будет работы после новых снегопадов и буранов. Проделал дорожки со ступеньками к Вондюге и к Кончуре, пробил топором проруби во льду, проложил тропку к роднику, очистил от обильного снега ключ, который совсем занесло. Четыре раза за день он прерывал работу, чтобы выполнить уставные молитвы. На молитвы времени не жалел, соскучился по своей церкви, по возможности в одиночестве и без помех обращаться к Господу.
К вечеру он растопил очаг в баньке, принес воды для мытья, а пока банька прогревалась, расчистил узкую дорожку вокруг кельи, - надо обеспечить доступ к дровам. Занес в келью и баньку изрядный запас дров, и уже в полной темноте с наслаждением вымылся, выстирал щелоком одежду, развесил ее сушиться и переоделся в чистое. После баньки он почувствовал, будто заново родился. Светлое настроение от возвращения в свое жилье не исчезало, а будто разгоралось все ярче. Он не чувствовал ни усталости, ни голода. Чтобы не простыть после баньки, он приготовил ужин и только когда тело остыло, отправился в церковь на молитву.
Молился долго. Возблагодарил Господа за возможность долгого труда вдали от своего жилья, за щедрую оплату своей работы, за сбережение его убогого хозяйства во время отлучки, за то, что Он не дал ему заблудиться в глубоком снегу и в темноте вывел его прямо к поляне. Потом страстно молился об облегчении участи русского народа.
За два месяца жизни в Вышутине он увидел, как тяжело живут люди. Непрерывный труд днем и большую часть ночи, постоянный голод при скудном питании, ветхая, убогая одежда. А весь результат их труда уходил на выплату повинностей и поборов, для себя им практически ничего не оставалось. И, самое печальное, -  полное отсутствие духовной жизни в полуживотном существовании. Редкие проповеди ленивого, жадного и безграмотного отца Андриана только усугубляли тьму невежества, в которой пребывали жители села.
Вышутиным владел думный боярин князь Андрей, сын Ивана Калиты. Наверное, Московский князь и его сыновья отличались особой лютостью к своим смердам, потому что при Отшельнике из Вышутина исчезли сразу шесть семейств. Ушли они тайком, ночью, а через неделю в Вышутино примчались холопы боярина Андрея. Они с пристрастием, кнутами и плетьми допытывались у старосты о беглецах. Как староста ни оправдывался, что он знать ничего не знает, что ушедшие смерды полностью рассчитались с князем и вольны переходить к другому хозяину, ревностные прислужники боярские исхлестали его так, что на спине старосты от армяка остались лишь кровавые лохмотья. Старший из боярских холопов заявил, что подать за неблагодарных беглецов остается на всей деревне, и что староста обязан собрать с мужиков этот долг.
Когда холопы умчались, Отшельник узнал из осторожных разговоров мужиков, что все шесть семей ушли в Тверское княжество. Там подати исчислялись не в пример меньшие, и такого фискального рвения, как в Московском княжестве, ни князь, ни бояре не проявляют. И раньше вышутинские мужики по одному, по два семейства уходили на Юрьев день в Тверь, но каждый раз за беглецов жестоко расплачивались их родичи. На этот раз побег, видно, готовили давно, потому что ушли сразу шесть семей, связанных между собой родством.
За два месяца работы в Вышутине Отшельник понял, что должно стать целью его жизни. Ни князья, ни бояре нисколько не озабочены судьбой своих смердов. Для них простые русские люди – только рабочий скот, который обязан обеспечивать их богатство и силу. Он теперь сам увидел, что властители излишне нагнетают страх людей перед Ордой, чтобы дочиста грабить народ.
Он поужинал жидкой кашицей, рыбкой и луковицей. Он ел скудную пищу и горько усмехался: люди в Вышутине питались не в пример хуже. Уже сейчас, в самом начале зимы, они ели хлеб из мякины с большой добавкой толченой коры, даже на такую жидкую кашицу, как у него, у них не оставалось зерна, не все они могли позволить себе болтушку из кипяченой воды с одной-двумя ложками муки на всю немалую семью. Те, у кого имелась корова, не могли давать детям молока, исхудалым, бледным ребятишкам изредка доставался, как лакомство, обрат. Все остальное: сливки, сметана, масло, творог, пахтанье, - уходило в ненасытную прорву боярской и княжеской казны. Мяса сельские жители не видели даже в великие праздники. Владельцы скота сразу после отела коровы облагались дополнительным сбором:  мясом, шкурой, даже требухой, - от будущего забоя приплода. Расходы крестьян на выкармливание бычка или телки ни в какой расчет не принимались.
После ужина Отшельник прибрал посуду, подбросил дров в очаг, засветил лучину и достал из сундука толстую книгу  из подаренных митрополитом. Сегодня он читал «Житие святого великомученика Антония». И с первой же страницы у него снова возник тот самый вопрос: почему первых христиан так свирепо преследовали языческие римские императоры и их наместники в провинциях? После тяжелой работы в селе, среди народа мысли в его голове заметно прояснились, и он стал лучше понимать многое из того, что сумбурно откладывалось в ней прежде.
Правители Римской империи отличались довольно большим веротерпением. В империи и в ее многочисленных обширных провинциях жили люди самых разных вероисповеданий: язычники-римляне, язычники-еллины, язычники-египтяне, язычники из стран от захода Солнышка, и у каждого народа имелся свой сонм богов и идолов. Жили там во множестве иудеи с их единым богом Яхве. Всем им правители Рима позволяли поклоняться древним богам при условии покорности, а многие иудеи из мудрецов даже пользовались уважением, как искусные описатели разных стран и народов. И почему-то только христиане с самого начала их появления в Риме оказались изгоями. Их учение о Христе и триедином Боге сразу попало под жестокий запрет. Проповедников христианства изгоняли, умертвляли тысячами изощренных способов.
Отшельник вспоминал, что нечестивые язычники-ордынцы при множестве набегов на Русь, очень редко обижали священнослужителей и разрушали православные храмы только в случае, если они оказывались непокорными крепостями, не сдавались налетчикам. Уже давно ордынские ханы выдали православной русской церкви охранную тарханную грамоту, по которой церкви, обители и все священнослужители освобождались от любых податей и повинностей, а их имущество объявлялось неприкосновенным. Он знал теперь, что и в других странах ордынцы не трогали храмы иноверцев, не обижали служителей иных религий. В далекие времена хозарского владычества над русскими землями иудеи тоже не посягали на дроевнюю русскую веру, а сейчас, когда за многие прегрешения, за распятие Христа Господь рассеял иудеев по всем землям, они мирно соседствовали с иноверцами, а многие из них принимали веру тех народов, среди которых жили. Разве только магометяне много веков вели кровавую войну против христиан, да и то, - воевали они с еретическими римскими отступниками от православной византийской веры. Почему же императоры языческого Рима так неотступно и свирепо искореняли христиан, несущих им учение Христа, что эта жестокость римлян породила множество христианских святых великомучеников и страстотерпцев?
Сейчас у него рождалась и день ото дня укреплялась пугающая его самого святотатственная мысль о том, что жестокость римлян по отношению к первым христианам рождена яростной нетерпимостью этих первых христиан к иным верованиям и религиям. Рождение нового всегда вызывает отмирание старого, но такая смена должна идти мирно, как это бывает в природе среди животных и  растений, и если новое того достойно, то оно рано или поздно приводит к полному отмиранию и забвению старого.  Когда же новое нетерпимо к прежним обычаям, укладам и верованиям, когда оно призывает к немедленному разрушению старой веры – оно вызывает на себя ненависть приверженцев старого.
Видно, так и происходило с первыми христианами. Слишком резко и страстно они отвергали и разрушали прежние обычаи и верования, слишком непримиримы оказались они к вековым обычаям и преданиям язычников, и этот яростный фанатизм вызвал гонения и мучительные казни проповедников христианства, признающих только свои убеждения, только  своего Триединого Бога, и не признающих никакого сосуществования разных вер.
Он вспоминал древний пергаментный свиток из кованого сундука отца родимого, в котором неизвестный русский любомудр метками глаголицы рассказывал о губительных последствиях деяний равноапостольных святых Кирилла и Мефодия. Эти проповедники византийской веры в землях народов русского корня в своем неистовом слепом рвении уничтожили древнейшую на матушке-земле великую русскую веру, древние русские обычаи и уклад жизни, которые существовали до них многие тысячи лет и охватывали необозримые пространства от италийской земли на заходе Солнышка до ныне пустынных песков за Хвалынским морем на восходе.
Потому так трудно признавал русский народ новую византийскую веру, непримиримую к иным верованиям, потому до сих пор православные люди на Руси не забывают свою старинную веру свои древние языческие праздники. Известно, что человек упрям по своему складу, иначе не выжили бы люди долгие тысячи лет среди жестокостей природы. И чем сильнее чувствует он враждебную силу, тем упрямее противостоит ей. Если бы византийским проповедникам христианства пришла в голову простая и естественная мысль брать не силой, не яростью разрушения и запрещения, а убеждением и любовью, - не пролились бы потоки крови при крещении Руси Владимиром Святым и при дальнейшем распространении христианства среди русского народа.
Жестокость вызывает ответную жестокость, зло порождает новое зло. Христос учил отвечать на зло добром и любовью, - только так можно вытеснить из очерствевших душ множества людей косность, стремление к разрушению всего светлого, к присвоению чужого, к уничтожению инакомыслящих. Проповедники христианства учили язычников заповедям Христа, но сами, в ослеплении своем, творили зло вопреки этим заповедям, мечом и огнем искореняли тысячелетние верования других народов, нарекали их бесовскими и дьявольскими измышлениями. Ворвавшийся в чужое жилище с разящим мечом, – может ли он надеяться, что его непреклонные и чуждые требования найдут отклик в душах его жертв? Если и будет отклик, то лишь приводящий к неприятию.
Русский народ оказался мудрее византийских мудрецов. Когда его сопротивление чуждой вере, которую византийские попы несли на Русь мечами и копьями княжеских дружин, оказалось опасным  для самого существования народа, - он смирился. Простые люди поняли, что дальнейшее  противостояние  приведет к полному уничтожению самого русского корня, ибо и свои князья, и византийские священнослужители не знали жалости к людям в этой войне против своего же народа. Русские люди прекратили открытую борьбу, признали новое учение, чуждое их душе и  разрушающее древние русские обычаи и уклады.
…Долгая зима протекала спокойно, хотя выдалась на редкость снежной и буранной, Отшельнику то то и дело приходилось браться за лопату, расчищать вновь и вновь заметаемые снегом дорожки. Почти полгода ни один человек не тревожил его одиночества. За долгие вечера он прочитал все книги, подаренные ему митрополитом, много и глубоко обдумывал прочитанное. Постепенно укреплялось убеждение, что одному слабому человеку не по силам выполнить то, что постоянно терзало его душу.
Поначалу его охватило отчаяние, когда он понял, что ему не дано хотя бы на самую малость облегчить невыносимые тяготы, из которых состояла жизнь простых людей. Слишком большие и непреодолимые препятствия стояли перед ним, и, прежде всего, – самовластное княжеское правление. Но он понял также, что возврата к древним обычаям и укладам русского народа нет, и никогда не будет. В других землях все народы точно также изнывали под гнетом своих таких же самозваных правителей. Малым родам и племенам оставался один путь, чтобы уцелеть в постоянных междоусобных войнах: объединяться под властью все тех же самозваных правителей в сильные княжества, королевства и царства, чтобы противостоять порабощению другими князьями, королями, герцогами, императорами, султанами и ханами.
Это самовластие правителей неизбежно увеличивает насилие над народом, и порождает неслыханную раньше жестокости человека к человеку. В других странах эта жестокость проявлялась еще сильнее, чем на Руси. В «Житии святого Антония» он прочитал, как однажды франкский боярин – барон Готье на ловитве озяб в заснеженном лесу. Барон повелел распороть живот одному из смердов-загонщиков и отогрел захолодавшие руки в его кишках, дымящихся от горячей крови.
Русской земле неизбежно предстоит объединение мелких и слабых удельных княжеств в единое, мощное и сильное, - пусть под неправедной властью самозваного правителя. Скорее всего, таким правителем станет Московский князь, ибо он из всех русских князей самый жестокий, самый властолюбивый, самый корыстный и самый безжалостный. В беспощадной борьбе за это объединение прольются реки народной крови, простым людям предстоят невиданные доселе даже в их беспросветной жизни лишения и страдания, но это неизбежно. И ему, недостойному рабу Божьему, остается два выхода. Отрешиться от любых мирских дел, доверить судьбу русской земли Господнему промыслу, укрыться в этой тихой пустыни и неустанно молиться о спасении русского народа. Или же, как это сделал митрополит Киевский и всея Руси, он должен поддержать неправедного и жестокого Московского князя в его властолюбивых помыслах, помочь ему объединить  русские княжества. Ни один из этих путей его не устраивал полностью, но иного выбора он не находил.
Вскоре после Крещения в его спокойную жизнь вторглось неожиданное. Однажды ночью, когда над лесом воцарилась зимняя тишина, он сидел у лучины и перечитывал одну из своих книг. И вдруг за стенами кельи, совсем недалеко раздался зловещий, тоскливый волчий вой. Сначала он не придал ему особого значения. Наступила середина зимы, пришло волчье время, голодный зверь рыщет по лесу, ищет пропитания и жалуется звездному небу на свою волчью судьбу. Зверь повоет и уйдет дальше. Он еще почитал книгу, помолился на ночь и улегся спать под непрерывный вой зверя.
Утром он, как обычно, разжег огонь на полуостывших углях очага, поставил горшок с водой, оделся и открыл дверь кельи, чтобы идти на молитву в церковь. И тут же с силой захлопнул дверь. Прямо перед дверью на расчищенной дорожке сидела стая волков, не меньше двух десятков зверей, и жадно глядела на него глазами, горящими в полутьме зелеными огоньками. Тут же раздался многоголосый яростный рев стаи, обманутой в своем ожидании богатой добычи. Снаружи о дверь заскребли твердые когти. Отшельник на всякий случай задвинул засов, - слава Богу, он догадался в начале осени поставить его, - уселся на чурбак у очага и принялся размышлять. Можно с молитвой выйти к зверям, авось Господь защитит от клыков, смирит хищников, как смирил Он прошлым летом лесного хозяина – медведя. Но медведь ему попался, скорее всего, после сытного обеда, потому и не проявил своего дикого нрава. А стая голодных волков не услышит гласа Господня, растерзает глупого человека в клочья. Летом придет кто-нибудь сюда, увидит белые косточки незадачливого пустынника, помолится за спасение его грешной и неумной души, - тем дело и кончится. И никто не причислит глупца к лику святых, хотя он примет смерть от звериных клыков, как множество первых христиан. Нет уж, Бог бережет береженого, однако на Бога надейся, да сам не плошай.
Придется отсидеться в келье, как отсиживались во все века в своих крепостях осажденные врагами. Не навечно же звери останутся тут, голод не тетка, рано или поздно погонит он хищников за новой добычей. Пища в келье есть, имеется лаз на подловку, где лежит годовой запас вяленой рыбы. Воды, при бережной трате хватит недели на две. Хуже с дровами, вот ведь, недотепа, видал вчера, что дрова кончаются, хотел принести новую порцию, да поленился. Но это тоже не очень страшно, в крайнем случае, если волчья осада затянется, и он станет замерзать, - он отгонит горящими поленьями зверей от двери и наберет новых дров. Хорошо, хватило ума брать дрова сначала с дальнего от двери угла, теперь только руку высунуть за дверь – и вот они, поленья.
Началось осадное сидение, как на настоящей войне. Зловещий волчий вой не прекращался ни днем, ни  ночью. Иногда звери пытались проникнуть в келью, толкались в дверь, скребли ее когтями. Но за дверь он не опасался, делал ее на совесть, из тесаных топором половинных плах, чтобы не промерзала. Он урезал себе и без того скудное питание, - это ничего, давно привык обходиться малым. Невеликий запас полбы в келье можно растянуть надолго, если варить жидкую кашицу раз в два дня. Он обходился кашицей, тремя рыбками и двумя луковицами в день, пил отвар из трав. На самый крайний случай оставался небольшой запас меда, по ложке в день – хватит до конца самой долгой осады. А вот недостаток воды для омовения и особенно необходимость справлять нужду в келье причиняли ему немалые неудобства. Он привык содержать свое тело в чистоте. А от ведра, которое пришлось теперь использовать как поганое, в келье стоял тяжелый дух, хотя он старательно закрывал его берестой и деревянной плахой.
На третий день сидения кончились дрова, как ни бережно он расходовал их, разжигал огонь, только когда вода в ушате начинала подергиваться пленкой льда. Все эти дни и ночи он проводил в долгих молитвах, чтении священных книг и почти не замечал течения времени. Но вот в очаг пошла последняя охапка сучьев. Он положил на угли два сбереженных на этот случай сухих, смолистых полена, приготовил кусок бересты, на всякий случай надел рясу. Когда поленья разгорелись, он отодвинул на двери засов, поджег бересту, приоткрыл дверь и бросил бересту прямо в сверкающие клыками волчьи пасти. Пылающая береста упала на плотный снег и продолжала ярко гореть. Раздался злобный вой, но он взял в обе руки по горящему полену и шагнул за дверь. От вида огня волки отпрянули, но кольца не разомкнули. Он воткнул поленья как факелы в снег, и стал забрасывать дрова в келью.
Звери злобно выли, но огонь отпугивал их, они не осмеливались наброситься на человека. Он успел забросить десятка три поленьев, когда догорела береста, и огонь на поленьях ослабел. Вой перешел в рычание. Сейчас звери бросятся на добычу. Но страха Отшельник не испытывал. Господь не выдаст – волки не съедят. Он накидал в открытую дверь еще десятка два поленьев, взял охапку, сколько сумел обхватить руками, вошел в келью, сбросил поленья на пол. Скорее прикрыл дверь, задвинул засов. Тут же снаружи в дверь раздались глухие, мягкие удары, - оголодавшие звери, взбешенные тем, что лакомая добыча ускользнула, кидались на дверь. Он почувствовал, как дверь из толстых плах задрожала под натиском обезумевших от бессильной злобы волков, но это уже не пугало его. Дверь открывалась наружу, такую преграду не одолеть и медведю.
Через волоковое оконце теперь доносился жуткий сплошной вой волков, обозленных неудачей и недавним страхом перед огнем. Под этот вой он положил два полена на угли, раздул огонь, раскрыл книгу и принялся читать. Через некоторое время он спохватился, отложил книгу, взял большой нож и стал счищать с березовых поленьев кору. Она пригодится ему опять, если волки не уйдут дня через три. Сегодня только яркое пламя бересты сдержало зверей, горящие поленья их не испугают. Снятую бересту он разложил на полках, чтобы получше просохла к следующей вылазке.
Однако эти приготовления не понадобились. Когда он проснулся на следующий день в зарождающемся рассвете, его поразила тишина за стенами кельи. Он осторожно выглянул за дверь. Зверей на поляне не было. Он оделся, взял на всякий случай топор и вышел из кельи. Волки ушли. Только весь снег на поляне покрывали волчьи следы и кучки помета. Несколько дней после этого он по привычке остерегался далеко отходить от кельи, потом убедился, что страхи напрасны. Волки, наверное, поняли, что здесь им добычи не перепадет и больше не появлялись. Лишь иногда по ночам далеко в лесу раздавался тоскливый вой голодного зверя. Но теперь Отшельник всегда держал в келье порядочный запас дров, воды и корзину колосьев полбы.



Думы о былом.

Среди книг, подаренных святителем Алексием, оказался толстый пергаментный список со странным для Отшельника названием «Об управлении империей». Переписчик указывал, что сей трактат написал сам император Византии Константин Багрянородный. Сначала Отшельник отложил эту книгу, управлять империями он не собирался, и хитросплетения дворцовой жизни его не интересовали. Он продолжал читать канонические священные писания и разъяснения по уставу и порядкам православной церкви. Но к концу зимы дошла очередь и до этого списка.
Константинопольский император Константин Львович Багрянородный писал о сложностях государственных дел, о тонкостях придворной жизни, о хитроумных интригах, к которым должен прибегать правитель, дабы подчинить себе подданных. Это не очень интересовало Отшельника, и он читал царственные размышления хотя с обычным для себя усердием, но с позевыванием. Однако дальше Константин принялся описывать соседние земли, государства и обычаи живущих там народов. Читательская скука отлетела прочь, Отшельник даже несколько раз перечитал многие страницы, настолько они заинтересовали его. А потом он много размышлял о прочитанном, и его все больше охватывало сильнейшее удивление.
Император Константин правил вскоре после прихода на Русь первых варяжских князей. К тому времени многие народы русского корня в западных землях уже перестали существовать. Набиравшие силу полудикие племена немцев-германцев и многие ордена воинствующих свирепых рыцарей-крестоносцев Священной Римской империи уничтожили поморян, бодричей, лютичей и уже сильно притесняли прусов, моравов, чехов, сербов, хорватов, болгар  и ляхов. Но даже в оставшихся независимыми русских землях к востоку от Днестра и Двины до Волги Константин насчитывал почти четыре тысячи городов. Городами император считал большие поселения на тысячи жителей, защищенные укрепленными стенами с башнями и рвами. Он же не раз выражал удивление, что города руссов крупнее и богаче городов западных народов, исповедующих римскую веру. Константин указывал, что северные народы, - норманны, шведы, датчане, - называют Русь страной городов – Гардарикой.
Вот это число в четыре тысячи русских городов потрясло Отшельника и подвигнуло его на долгие размышления. Из прочитанных им летописей и книг Отшельник знал, что ко времени нашествия Орды во всех северных и южных русских княжествах насчитывало всего около двухсот городов. Летописцы, оказавшиеся свидетелями «погибели земли русской» от степняков, со скорбной точностью перечисляли большие и малые русские города, взятые и уничтоженные  ордынцами.
Отшельник еще раз просмотрел все свои книги, а их у него оказалось уже больше четырех десятков. Да, в те страшные годы ордынцы взяли штурмом, разграбили и уничтожили почти все города на Руси в северных и южных княжествах, кроме Господина Великого Новгорода, Пскова и нескольких малых городов, подвластных новгородцам. И всего он насчитал чуть больше двухсот уничтоженных городов. А где же остальные русские города, числом около четырех тысяч, о которых писал Константин Багрянородный? Получалось, что или византийский император очень сильно ошибался, или же за недолгие годы правления первых Рюриковичей до прихода Орды с лица земли бесследно исчезли около трех тысяч восьмисот русских городов.
Это открытие потрясло Отшельника. Император Константин вряд ли мог так сильно ошибаться в числе городов в русской Гардарике и принять две сотни их за четыре тысячи. Да и западные купцы не назвали бы страной городов жалкие две сотни поселений, разбросанных по бескрайним просторам русской земли, в широких степях и бесконечных дремучих лесах. Значит, за три с половиной века правления варяжских князей бесследно исчезли с лица матушки-Земли почти все русские города, числом без малого четыре тысячи.
Но тогда это и есть истинная погибель земли русской, и опустошительный набег Орды с разорением двухсот городов не идет ни в какое сравнение с таким поистине вселенским бедствием. Что же за напасть смертная пришла на Русь в те века, и почему ни один русский летописец ни словом не говорит об этом? Что за кара Господня обрушилась на русскую землю после прихода варяжских князей, какой великий потоп или огонь небесный оставил потомкам лишь один город из двадцати, и почему летописи молчат о таком губительном наказании?
Из всех русских летописцев, списки которых удалось прочитать Отшельнику, о призвании варягов на Русь писал только Нестор, монах Федосьевского Печорского монастыря в Киеве. Он утверждал, что варягов призвали править на русской земле новгородские словене, кривичи и подвластные Новгороду весь и чудь, и что произошло это в 6370-м году от сотворения мира. Никто из других летописцев, насколько помнил Отшельник, ни единым словом не упоминал о приглашении  чужеземцев во власть.
Он не знал, можно ли верить единственному летописцу, но считал, что такое возможно, ведь в ордынское нашествие погибли почти все русские летописи вместе с их составителями и хранителями. Уцелела в лучшем случае одна книга из тысячи. Орда же налетела на Русь в начале зимы 6745-го года, через 375 лет после возможного прихода варягов. Как раз в эти 375 лет бесследно исчезли три тысячи восемьсот русских городов. Как же получилось, что богатая и цветущая страна городов за такой недолгий срок превратилась в разоренную пустыню, где от города к городу приходится пробираться много дней, за десятки и сотни верст?
Этот вопрос измучил Отшельника. Днем он занимался привычными, нетрудными делами, а в голове колом сидели эти три числа: было 4000 городов, а через 375 лет осталось их всего 200. По ночам он не мог заснуть, подолгу лежал без сна, и перед глазами его стояли те же пылающие три числа. Он стал ловить себя на том, что начал разговаривать сам с собой, - то вслух, то просто беззвучно шевелил губами. Он мучался и пытался разгадать неожиданную чудовищную загадку: что за напасть такая разгулялась на Руси за эти годы?
Сообщению Константина Багрянородного о четырех тысячах городов на Руси он верил. Император часто ссылался на множество летописей, книг и трактатов, то и дело упоминал сведения от достойных доверия еллинских и римских описателей. Скорее, размышлял Отшельник, могли ошибиться русские летописцы в подсчете ущерба от налета Орды. Эти летописцы ведь не старались точно перечислить все до одного уничтоженные города, они писали лишь то, что точно знали сами. Но и в этом случае у Отшельника не сходились концы с концами. Пусть летописцы назвали не все разоренные города, пусть таких городов оказалось на самом деле не двести, а триста, четыреста, пусть даже пятьсот. Настолько ошибиться летописцы никак не могли, но и пятьсот городов – это лишь малая часть от четырех тысяч. Когда же, почему и как исчезли без всякого следа три с половиной тысячи русских городов?
Он по многу раз перечитывал все свои книги. К его радости, среди них оказался сильно сокращенный список несторовской «Повести временных лет». Он мучительно напрягал память, вспоминал все, что читал раньше из отцовского сундука и из запасов брата Пимена: книги на пергаменте, книги на тонких деревянных дощечках, ветхие берестяные древние свитки. Он заставил себя вспомнить почти каждое слово из рассказов отца долгими зимними вечерами за большим столом в родном доме при свете сальной свечи. В невероятном напряжении памяти и рассудка ему иногда казалось, что еще чуть-чуть, - и голова его лопнет от напора мыслей и разлетится на куски. Но голова его не разлетелась. В голове его родилась догадка – настолько чудовищная, настолько кощунственная и святотатственная, что он испугался и прогнал эту догадку. Но она возвращалась снова и снова, хотя он искренне старался похоронить ее на задворках памяти. Однако догадка окрепла и превратилась в знание.
От несторовского призвания варягов до налета Орды на русской земле произошли только два больших события, которые могли стать причиной такого страшного опустошения. Первое – само призвание варягов на правление. Второе большое событие в тот период – Крещение Руси киевским князем Владимиром Святым в 6496-м году от сотворения мира. Какое из этих событий оказалось столь губительным для Руси, Отшельник не знал. Но после мучительных размышлений он понял, что эти два события нельзя рассматривать отдельно. Сначала варяжские князья со своими душегубами-головорезами до нитки разграбили Русь, а потом с помощью византийской веры они же довершили разгром.
Лукавил ли Нестор, достославный сочинитель «Повести временных лет», или же принужденно, под угрозой суровой кары, писал по указке своих повелителей то, чего никогда не происходило на русской земле? Может, никто не призывал на Русь кровожадных варягов, безжалостных разбойников морских путей и побережий на Янтарном море. Они без спросу ворвались на богатую русскую землю бешеной стаей оголодавших волков. Разбойников-варягов давно и хорошо знали все народы прибрежных стран. Нестор называл их варягами, у Константина Багрянородного в дворцовой охране служили свирепые варанги. Отшельник решил, что варанги и варяги – это одно и то же, для такой догадки большого ума не требовалось. Константин писал, что варангов, норманнских князей-ярлов с их дружинами, изгнал из своих северных земель норманнский народ, и норманнский король по требованию народа объявил их вне закона. Теперь любой норманн, швед или датчанин получал право при встрече убить любого варанга, как бешеную собаку – за многие бесчинства, за нечеловеческую лютость к людям, за кровавый разбой на морских путях и за неповиновение законам и обычаям своего народа. 
Спасаясь от неминуемой смерти, ярлы-варанги со всеми приближенными покинули норманнскую землю и хлынули на берега Западного моря. Там они причинили великие разорения и убийства многим народам западных стран. Некоторых беглых варангов сам Константин принял в свою дворцовую дружину, и он писал, что даже его подданные сильно боялись свирепых и необузданных варангов, которые от одного запаха и даже вида человеческой крови впадали в безумное буйство, как волки, ворвавшиеся в овчарню. Вот эти самые варанги-варяги, видимо захватили Великий Новгород в 6370-м году от сотворения мира.
Нестор, подневольный грамотей, инок Федосьевской Печорской обители в Киеве, написал свою повесть в 6624-м году, написал так, как ему повелел великий киевский князь Святополк Изяславич. Но Святополк вскоре умер, возможно, он не успел прочитать труд Нестора. В Киеве на великокняжеский стол сел Владимир Всеславич, по прозвищу Мономах. Мономах прочитал Летописец Нестора, но, видимо, остался недоволен, ибо тут же велел игумену Выдубицкой обители святого Михаила Сильвестру переписать несторовский Летописец заново.
Сильвестр выполнил приказ Владимира Мономаха. Вот это сочинение Сильвестра и вошло во все русские списки и своды более позднего времени. В своем исправленном списке Сильвестр прославлял своего заказчика, Владимира Мономаха. Может быть, это по его приказу Сильвестр восхвалял безбожных разбойников - варягов, которыми предводительствовал самый кровавый из них – Рюрик. В писании Сильвестра говорилось, как просвещенные варяги и их потомки-рюриковичи принесли мир, порядок и процветание на неустроенную землю диких лесных русских людей.
Сильвестр старательно выполнил приказ Мономаха. Но передела
ть кровожадных бешеных зверей в миротворцев и мудрых правителей оказалось непосильной задачей. Волей или неволей, но исправленный Сильвестром несторовский Летописец теперь зиял огромными прорехами, которые ему пришлось штопать суровыми нитками, ибо ветхое полотно «Повести» расползалось от каждого прикосновения гусиного пера летописца. Последующие князья - рюриковичи приказывали своим летописцам класть все новые и новые пестрые заплаты на сочинение Нестора и Сильвестра. Но даже сейчас из потока славословия то и дело высовываются окровавленные волчьи клыки бывших морских разбойников. Поначалу Отшельник считал, что такие огрехи попадаются в «Повести» из-за нерадения Нестора, Сильвестра и их последователей, но потом он нашел, как ему казалось, настоящую причину. Мужественный русский человек Нестор вставлял в свою «Повесть» правдивые описания действительных событий, а Сильвестр дополнил ее восхвалением Владимира Мономаха, но не стал исправлять весь Летописец.
По Нестору, сказочный мудрый Рюрик сел князем в Великом Новгороде, своему брату Трувору он отдал Изборск, а брату Синеусу – Белоозеро. Видимо, братья-разбойники быстро разграбили свои владения и начали драться друг с другом за добычу. Так или иначе, Синеус и Трувор всего через два года неожиданно и почти одновременно скончались. Вряд ли они умерли своей смертью, скорее всего, более опытный и более кровавый грабитель морей Рюрик не захотел делиться с братьями, взял штурмом их города, убил братьев и окончательно разорил всю новгородскую землю. Так началось многолетнее опустошение русской земли пришлыми варягами, в конце которого от четырех тысяч русских городов на земле осталось едва две-три сотни.
Дальше события пошли, как бурный поток в весеннее половодье. Жадные до чужого богатства сподвижники Рюрика требовали у предводителя новой добычи, новых городов, новых рабов. Одному приближенному Рюрик отдал на разграбление Полоцк. Отшельник хорошо представлял, как это происходило. Полоцкая земля превратилась в выжженную пустыню, устеленную тысячами трупов мирных жителей, а на рынки рабов в южные и восточные страны потянулись нескончаемые вереницы зверски скрученных путами, измученных и избитых русских людей. Ведь не могли свободные русские люди безропотно отдать пришлым грабителям свое добро, а своих сородичей – в рабство. Они сопротивлялись, как могли, но свежая человеческая кровь приводила варягов-берксерков в бешенства, и силы каждого варяга в кровавой схватке учетверялись.
Другому соратнику по разбою Рюрик отдал Ростов, третьему – Муром. В богатом Киеве стали править варяги Аскольд и Дир. И снова запылали богатые когда-то русские города, тысячами гибли мирные жители. Новые самозваные правители, измазанные человеческой кровью от пяток до макушки, утверждали свою власть привычным для себя способом. Штурм городов, разрушение, пожары, грабеж, зверское убийство всех сопротивляющихся. Варяги не ведали жалости. По своему разбойному обычаю они гнали толпы пленников из мирных людей, женщин, стариков и детей на стены непокорных городов. За косой взгляд, за угрюмое выражение лица, за миг промедления они на месте безжалостно убивали пленников и заменяли их новыми толпами жителей. Тысячами гибли русские люди под варяжскими мечами, один за другим превращались в груды головешек русские города, и некому было возрождать жизнь на остывших пепелищах. 
Варяги никому не верили, даже своим соратникам. У них считалось доблестью коварным ударом в спину избавиться от более удачливого партнера и овладеть его долей добычи. Возможно, и сам Рюрик пал жертвой своих завистливых соучастников по грабежу. Через 17 лет правления он внезапно умер, - у рабойников смерть всегда внезапна. Нестор писал, что Рюрик оставил своим наследником малолетнего сына Игоря, а наставником ему назначил своего родича Олега. Отшельник только усмехался над этими словами Нестора. Скорей всего, Олег – никакой не родич Рюрику, просто один разбойник улучил момент и прирезал из-за угла другого разбойника, своего предводителя, а сам объявил себя главарем шайки головорезов. Дальнейшие действия Олега полностью подтверждали такое предположение.
Олегу стало тесно на разоренных новгородских землях. Варяги разграбили здесь все дотла, отправили огромные толпы мирных жителей на рынки рабов, и теперь Олегу требовалась новая добыча. К тому же уцелевшие новгородцы не покорялись ему, они продолжали сопротивление. В битвах с захватчиками прославился новгородский воевода Вадим. Тогда старый разбойник со всем войском отправился к богатому Киеву. С собой в качестве заложника он прихватил малолетнего Игоря, - ведь среди варягов наверняка имелись сторонники убиенного Рюрика, которые пылали жаждой мщения за своего прежнего предводителя.
Путь от Новгорода к Киеву пролегал по давным-давно проложенным торговым путям. По дороге Олег «принял власть» в Смоленске и Любече, посадил там своих людей. Убыль в силах он восполнял новыми отрядами изгоев норманнской земли, готовых на все ради богатой добычи. Каким образом Олег «принимал власть» в попутных русских городах, Нестор не описывал. Но Отшельник теперь знал, что в своем продвижении к Киеву варяги оставляли за собой широкую полосу опустошенной земли, с грудами обгоревших развалин на месте богатых городов и тысячами непогребенных изувеченных трупов мирных жителей. А на рынки рабов подручные Олега гнали все новые и новые толпы пленников. Русские рабы издавна ценились во всех краях земли за выносливость и неприхотливость.
У стен Киева Олег обманом, с использованием младенца Игоря, выманил из города правящих там своих бывших сподвижников, таких же варягов Аскольда и Дира. Разбойники что-то не поделили между собой. Олег предательски убил и Аскольда, и Дира, захватил Киев, уселся на еще теплый княжеский стол и объявил себя великим князем всей русской земли, а Киев – стольным городом и матерью городов русских. А этих русских городов в результате его славных побед над мирными жителями становилось все меньше и меньше.
За долгие годы своего правления Олег внезапными, сокрушительными разбойными набегами подчинил себе и обложил тяжкой данью, кроме несчастных киевских полян, многие окрестные русские народы: древлян, северян, радимичей, вятичей и дулебов, - не считая ограбленных им ранее новгородских словен, кривичей, весь, чудь, мерю и мурому. Все больше пустела когда-то цветущая русская земля, а Олегу требовалась новая и новая богатая добыча. Пытался он поработить уличей и тиверцев, но те дали незваным грабителям отпор. Разорение русских городов по обе стороны Днепра принесло Олегу неисчислимые богатства. Небывалый приток русских рабов снизил цены на этот живой товар.
Потом, видно, варягов обеспокоило уменьшение добычи, а может быть, близость теплого Русского моря пробудило в них сладостные воспоминания о былом разбое на морских торговых путях и берегах Янтарного моря. На запах человеческой крови и в предвкушении новой добычи к Олегу в Киев слетелись новые шайки варягов, не нашедших счастья в других землях, и новые пришельцы жаждали своей доли богатой добычи. Олег повел свою хищную стаю на Царьград и взял его на щит. Многоопытные в воинском искусстве ромеи не могли противостоять варягам, звереющим от запахи и вида свежей человеческой крови. Даже Нестор, которому приказали прославлять варягов, не удержался и вольно или невольно коротко, но красочно описал истинные «подвиги» этих разбойников.
«И вышел Олег на берег, и начал воевать, и много убийств сотворил в окрестностях города грекам. И разграбили множество палат, и церкви пожгли. А тех, кого захватили в плен, одних иссекли, других мучили, иных же застрелили, а некоторых побросали в море. И много другого зла сделали».
Долго бесчинствовал Олег на суше и на море. За это время его подопечный – заложник Игорь возмужал, женился и успешно осваивал варяжское ремесло грабежа мирных народов: вятичей, древлян, северян и полочан. Однако Олег не спешил отдавать власть законному наследнику Рюрика. Неизвестно, сколько еще лет держал бы узурпатор Игоря в черном теле, но произошло чудо: Олега укусила гадюка и он скончался в страшных мучениях. Еще одна внезапная смерть очередного главаря разбойников. Существовала ли на самом деле эта спасительная для Игоря ядовитая тварь, или ее приказали придумать Нестору, жила ли она в конском черепе или сторонники Игоря подложили ее в постель Олегу, - этого никто никогда не узнает. Возможно, от змеи потребовался только смертельный яд, который накапали Олегу в кубок с вином. Но так или иначе, великокняжеский трон освободился, наконец-то, для истомившегося наследника, который ждал этого момента почти 34 года.
Столь долгое вынужденное ожидание и притворная покорность ненавистному наставнику уничтожила в Игоре Рюриковиче все небольшие запасы человеческих качеств, и без того скудно отпущенные этому потомку свирепых морских разбойников его кровожадными языческими богами. Игорь дорвался до власти и далеко превзошел лютостью своего опекуна. Однако варяжские боги не дали ему большого ума. Он не сумел придумать новых способов обогащения, а пошел по следам Олега, только с гораздо большим зверством.
Игорь пару раз ходил по проторенной дороге на Царьград и хотя не добился больших воинских лавров, но оставил по себе в царьградской земле кровавую память. Нестор, вынужденный по приказу восхвалять Рюриковичей, незатейливо писал о его деяниях.
«Пошел Игорь походом на греков … и попленили землю по Понтийскому морю… и Суд весь пожгли. А кого захватили в плен, - одних расчленили, в других же, расставив их как мишени, стреляли, хватали, связывали назад руки и вбивали железные гвозди в макушки голов. Много же и святых церквей предали огню, монастыри и села пожгли…»
Отшельник теперь удивлялся дерзкой смелости летописца. Ведь за такие откровения тот вполне мог поплатиться головой. Вместо того, чтобы восхвалять мудрость и миролюбие правителей-варягов, Нестор приводил описания их деяний, от которых волосы вставали дыбом.
Но после размышления Отшельник понял, что летописец знал, с кем имеет дело. Наверное, варяги проявляли на каждом шагу такую бесчеловечную жестокость, и она стала для них и их потомков настолько привычной, что коротенькие включения в летопись упоминаний о  подлинных деяниях захватчиков не вызывали у строгих цензоров Нестора настороженности. Подумаешь, зверски перебили пленных, вбивали гвозди им в макушки. Это же обычные приемы устрашения непокорных: пусть знают, с кем имеют дело, и  сразу сдаются на милость пришельцам без всяких условий.
А что же русская земля? Нестор пишет о бесчинствах варягов в Византии и на берегах Русского моря, но молчит о судьбе растоптанной Руси. А там варяги вообще не разводили византийских церемоний. Недалекий умом Игорь просто обдирал догола русские народы, что и привело его к постыдной смерти от рук подданных. Возможно, что захватнические действия Игоря за пределами русской земли ограничивали печенеги, которые стали частенько набегать из своих восточных степей на ослабевшую и беззащитную Русь. Бесславная гибель Игоря убедила Отшельника в том, что главной причиной невиданного разорения русской земли стало именно это нашествие морских разбойников – варягов, изгоев норманнский земли, беспредельно алчных и бесчеловечно жестоких. Нестор откровенно описал, за что и как  древляне убили Игоря.
Игорь обложил древлян тяжкой данью. Наученные горьким опытом древляне покряхтели, но рассчитались с князем-грабителем. Однако Игорю вдруг этого показалось мало. Он тут же назначил древлянам дополнительную дань. Древляне засомневались в справедливости его новых требований. 
«Игорь пошел к древлянам и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его… Когда же шел назад, сказал своей дружине: «Идите с данью домой, а я вернусь и пособираю еще…». Древляне же держали совет: «Если повадится волк по овцам, то вынесет все стадо, пока не убьют его…».
Так из-за алчности недалекого умом варяжского князя у послушных и миролюбивых древлян лопнуло терпение. Они схватили Игоря и предали его позорной и мучительной смерти, - как он сам привык «творить насилие» с тысячами и тысячами русских людей. Такой случай, насколько знал Отшельник, редко встречался в истории народов и стран. И это только подтверждало его предположение об особой лютости варяжских князей к своим подданным.
Безутешная вдова убиенного князя Ольга зверски отмстила доведенным до крайности древлянам. После убийства Игоря древляне прислали к ней мирное посольство с покаянием. Ольга приказала закопать послов живыми в землю. Древляне огорчились, но прислали новое посольство с мирными предложениями. Ольга приказала сжечь этих послов живьем в бане. После этого она пригласила всех древлян на тризну по убиенному мужу. Простодушные древляне по древнему обычаю явились на печальное пиршество без оружия, и скорбящая вдова приказала напоить их до  полного бесчувствия.
«И когда опьянели древляне, …приказала дружине рубить древлян, и иссекли их пять тысяч...».
Жуткая человеческая гекатомба для кровожадных варяжских богов на могиле самозваного князя. Но скорбящая вдова на этом не успокоилась. Она двинулась с войском на деревскую землю.
«И победили древлян. Древляне же побежали и затворились в своих городах… Ольга же устремилась к Искоростеню… И стояла Ольга все лето и не могла взять города… И послал она к городу со словами: «…все ваши города уже сдались мне,… А вы собираетесь умереть с голоду…».
Ольга коварным способом сожгла дотла столицу древлян Искоростень, - это всего лишь один город из четырех тысяч русских городов, который варяги стерли с лица земли, и о котором упоминает Нестор. Сейчас никто уже не знает, где стоял этот богатый и многолюдный русский город. Но Отшельник догадывался, что в результате скорби Ольги по убиенному мужу судьбу Искоростеня разделили все остальные деревские города исключения. Они бесследно исчезли с лица земли, а сама деревская земля превратилась в выжженную пустыню. Древляне же с тех пор перестали существовать, как народ, - за исключением немногих, кто согласился перейти в дружину Ольги.
Чем больше Отшельник вчитывался в «Повесть», тем больше убеждался, что Нестор не так прост, как ему показалось вначале. Мудрый летописец усердно кивал головой, соглашался со всеми требованиями своего грозного заказчика, многословно и слащаво восхвалял благотворное влияние варягов на полудиких русских. Но все это он делал лишь для виду, чтобы сохранить почетный, но опасный заказ и не потерять его вместе со своей головой. А среди славословий Нестор умышленно вставлял короткие описания действительных событий в те страшные годы. Имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит. Вопль души летописца о гибели прежде богатой и цветущей русской земли от рук варяжских разбойных князей дошел сквозь годы и века до потомков. Отшельник услышал скорбный плач летописца о растерзании своей родины. Он понял рискованный замысел Нестора, восхитился его мужеством и устыдился своих прежних подозрений.
Истребление древних русских городов и их мирных жителей продолжалось. Единственный сын Игоря – Святослав, видимо, понял, что его старшие родичи настолько разграбили русскую землю, что большого богатства ему тут не собрать. Он устремил свой горящий алчностью взор на западный народ русского корня, - на дунайских болгар, и неплохо поживился там. А на брошенную князем без всякой защиты растерзанную русскую землю накинулись печенеги. Они же, в конце концов, и убили Святослава Воителя, когда он с богатой добычей возвращался из болгар в обнищавший Киев.
Трое сыновей Святослава принялись бешено драться между собой за княжеский трон. Снова запылали уцелевшие или возродившиеся русские города и села, снова вереницы изможденных пленников брели на рынки рабов. В этой кровавой семейной сваре первым погиб братец Олег Святославич. Ярополк и Владимир продолжали волчью грызню из-за добычи. Нестор упомянул о Дорогожище и Капиче, - еще двух древних русских городах, полностью уничтоженных братьями. Оба эти города тоже никогда больше не возродились, и само место, где они находились, исчезло из памяти людской. Наконец, достойный потомок морских кровавых разбойников Владимир предательски убил своего старшего брата и уселся на княжеский трон.
Нестор с нескрываемым презрением описывает нравы этого будущего Крестителя Руси. И опять его суровый заказчик, всевластный киевский князь не нашел в его словах никакой крамолы, - видимо, подобные мерзости давно вошли в обычай самозваных пришлых правителей русской земли. Владимир Святославич породил 12 сыновей от пяти жен, не считая многочисленных дочерей. Но он не ограничивался женами.
«А наложниц у него было триста в Вышегороде, триста в Белгороде и двести на Берестово… И был он ненасытен в этом, приводя к себе замужних женщин и растляя девиц.».
В перерывах между любовными утехами Владимир, видимо, иногда задумывался о будущем. Его не волновала судьба русского народа, русской земли, ему требовалась новая добыча. А то, что он видел вокруг, его не радовало. За сто двадцать лет беспощадного грабежа варяги вконец опустошили русскую землю, большой добычи взять с уцелевших нищих подданных он уже не мог. Он попытался грабить соседние народы, но те уже хорошо знали повадки варягов и ждали его во всеоружии. Владимир пошел на волжских болгар – и получил отпор. Он набросился было на дунайских болгар – и едва унес ноги с жалкой добычей. Ходил он на вятичей, поляков, ятвягов, на радимичей, - но нигде добыча не окупала расходов и потерь. Варяжская жадность загнала этого Рюриковича в тупик.
Владимир снова устремил свой взгляд на опустошенную русскую землю, на полууничтоженный русский народ. Уцелевшие города пришли в полный упадок, торговля захирела, иноземные купцы боялись возить товары в его владения, ремесла умирали. Мирные аратаи-пахари, охотники, рыбаки, бортники, лесорубы, - толпами бежали от варяжского разбоя в дремучие леса, где разыскать их почти невозможно. И начинало расти недовольство доведенного до отчаяния народа. Участились открытые кровавые стычки русских людей с язычниками-варягами, которые открыто оскверняли символы древней русской веры. Свирепые варяжские боги языческой веры требовали человеческих жертв, и варяги без колебаний приносили русских людей на кровавые алтари. Своих умерших и погибших варяги сжигали, и в эти огромные погребальные костры бросали живых русских людей, а дев перед тем, как бросить в костер, паскудили всей озверелой толпой до полного бесчувствия.
До сих пор захватчики довольно успешно вели вооруженную борьбу с подвластным мирным народом. Теперь Владимир своим звериным чутьем потомственного убийцы понял, что он может оказаться лицом к лицу с серьезным, организованным сопротивлением объединенного народа. Русский народ, наконец-то, начал понимать, что оказался на грани полного вымирания, что ему грозит уничтожение всей его многотысячелетней истории и веры предков. Владимиру требовались серьезные меры для сохранения и укрепления кровавой власти варягов над поднимающим голову, разгромленным, но не покоренным русским народом. Владимир понимал, что он еще сможет выкачивать большие богатства из русского народа, но для этого нужно поставить его на колени.
Отшельник не мог знать, кто придумал безошибочный способ окончательного порабощения русского народа. Сам ли Владимир догадался, или ему подсказал кто-то из приближенных, а может, коварные ромеи, перепуганные постоянным разбоем варягов на византийских берегах, нашептали ему лукавый план. Так или иначе, Владимир принял решение обратить русских в новую, чуждую им веру. Надо разрушить и бесследно уничтожить древнейшее духовное богатство русского народа, превратить русских в людей без роду и племени, а взамен насадить на Руси новую религию. До сих пор варяги грабили рукотворные богатства Руси, теперь Владимир замахнулся на ее духовные ценности, корни которых уходили в неведомую глубину тысячелетий. Он решил выбить из-под ног русского народа богатейшую духовную почву, на которой тысячи лет крепло его единство и могущество.
Отшельник читал в нескольких книгах объяснения, почему Владимир выбрал именно византийскую веру из предложенных ему римской, византийской, иудейской и магометанской, - ему якобы, понравилась роскошь православных церковных служб и их благолепие. Теперь же Отшельник составил собственное мнение о причинах такого выбора. Сам Владимир, закоренелый безбожник, не верил ни в каких богов: ни в Одина, ни в Перуна, ни в Аллаха, ни в Саваофа, ни в Яхве. Верил он только в свою военную силу да во власть золота. Но ему теперь требовалась новая религия для порабощенного народа, такая вера, которая смирила бы справедливый гнев обездоленных людей и поставила их на колени перед ним, перед его золотым княжеским троном.
Мусульманство для этого совершенно не подходило. Заветы Магомета твердо требовали от правоверных не прощать обиды, платить обидчику ударом за удар. Око за око, кровь за кровь. Неотмщенное зло считалось у мусульман смертным грехом. Наоборот, мусульманин, погибший в священной битве против неверных, тут же, прямиком попадал в мусульманский рай. На недовольной правлением варягов Руси не хватало только такого призыва к народу мстить нечестивым захватчикам. Если ввести на Руси мусульманство, то Владимиру со всеми его варягами не усидеть на княжеском троне и года. Нет, нести на поднимающую голову угнетенную Русь такую веру никак нельзя.
Иудейство не устраивало его по другим причинам. Иудеев на Руси хватало. После разгрома Святославом Воителем хазарского каганата тысячи иудеев осели в русских городах. Сейчас они, с их врожденным умением считать золото и находить лукавые способы обогащения, верно служили Владимиру, помогали грабить ограбленных. Но до этого хазары несколько веков нападали на Русь, бесчинствовали на русской земле, грабили и сжигали непокорные города, облагали народ тяжкой данью. Отношение русских людей к коварным, златолюбивым иудеям мало чем отличалось от их отношения к безжалостным варягам. Вековая память русского народа не позволит ввести веру корыстолюбивых и продажных иудеев. Но главное препятствие заключалось совсем в другом. Владимир не остановился бы ни на миг перед самым жестоким насилием над русскими. Но небо уже покарало иудеев за их бесчисленные прегрешения перед человеческими законами. Самым большим их смертным грехом стало распятие Сына Божьего. Господь при его бесконечном милосердии не смог простить этих слуг дьявола с гнилой кровью, пораженной неисцелимым златолюбием и стремлением к греху. Он изгнал иудеев с их родины и рассеял по всему свету. Воинственный отец Владимира, Святослав, в союзе с вятичами совсем недавно уничтожил последний оплот иудеев – хазарский каганат на Волге. Принимать веру, которая не опирается на военную мощь сильного государства, Владимир не мог.   
Для полного и окончательного порабощения русского народа Владимиру больше подходило христианство, хотя оно уже раскололось на два соперничающих течения: римское и византийское. Посланники римского папы давно и усиленно уговаривали Владимира принять их веру. Аскетическое католичество с его суровым единоначалием привлекало Владимира, но после долгих колебаний он отверг его. Оно не устраивало самого Владимира. Римский папа требовал беспрекословного подчинения себе всех правителей католических стран. Папа сам, своей буллой утверждал право на трон любых правителей: королей, императоров, герцогов, князей. Попасть в такую зависимость от римского папы Владимиру не хотелось, он должен самовластно и бесконтрольно хозяйничать в  этой завоеванной земле. Кроме того, после принятия римской веры на русскую землю тут же явятся воинствующие ордена крестоносцев и с благословения папы быстро разделаются с кучкой его буйных варягов и с ним самим. Стоит ввести на Руси римскую веру, и Владимиру вскоре придется бежать из Киева и в лучшем случае возвращаться к опасному и ненадежному ремеслу его предков – морскому разбою. Даже представить такое Владимир ужасно не хотел.
Оставалась византийская православная вера. Тут достойного потомка морских разбойников устраивало все. Проповедь смирения, покорности, терпения, непротивления злу. Если тебя ударят по одной щеке – подставь другую. Господь терпел и нам велел. Всякая власть – от Бога. Роптать на правителей – грешить перед Господом. Отдай Богу Богово, кесарю – кесарево. Для утешения обездоленных – торжественность и роскошь церковных служб, неопределенное обещание вечного блаженства в Царствии небесном. Для усмирения недовольных – угроза вечных жестоких мучений в аду.
Именно такая религия требовалась Владимиру на ограбленной варягами Руси. После крещения народа в византийскую веру сюда явятся толпы византийских священников, в основном, из иудеев. Им нет дела до страданий и бед русского народа, им безразлична его многотысячелетняя история и его судьба. Сонм священников встанет на защиту княжеской власти, поможет согнуть непокорные шеи перед княжеским троном. Византийский патриарх – не папа римский, он не станет вмешиваться в княжеские дела на дремучей Руси, а если возникнут разногласия, - с ним всегда можно договориться. Патриарх – тоже человек, он не откажется от богатых даров и золота – и для украшения церквей, и для себя. После принятия византийской веры у Владимира полностью развяжутся руки для сбора любой, самой непосильной дани с русских людей. Недовольные и непокорные будут, это неизбежно, но варяжский меч не знает пощады. А священники лицемерно разъяснят народу, что князь творит богоугодные дела.
Так пришла византийская вера на русскую землю в 6496-м году от сотворения мира. Отшельник снова и снова перечитывал страницы «Повести временных лет», и его былое недовольство Нестором улетучилось без следа. Теперь он восхищался мудрым иноком обители Святого Михаила. Летописец описывал крещение Руси Владимиром Святым подчеркнуто восторженно и слащаво. Православный инок-летописец не мог поступить иначе. Но даже в этот обильный поток славословия Нестор сумел включить крупицы страшной правды. Становилось ясно, что Владимир внедрял на Руси чуждую народу веру на редкость жестоко и безжалостно. Рассудительный читатель легко поймет, как это происходило на самом деле, но никакой самый придирчивый цензор не сможет обвинить твердого верой летописца в кощунстве и святотатстве при всем старании.
«И повелел опрокинуть идолы, одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочь его с горы по Боричеву взвозу к Ручью, и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами… Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные…И притащив, кинули его в Днепр».
Вряд ли «неверные» смиренно оплакивали неслыханное осквернение и гибель священных символов древней веры своих предков. Вряд ли они молча наблюдали свержение и осквернение своего божества. Никой народ не будет смиренно стоять и смотреть, как ненавистные чужеземцы издевательски крушат святыни предков. Нестор не осмелился откровенно описывать отношение народа к такому наглому, издевательскому святотатству, но и сказанного им оказалось достаточно.
Владимир намечал провести крещение киевлян в тот же день, сразу после свержения древних идолов. Но что-то у него сорвалось. Отшельник из скупых слов Нестора догадался, что в этот день в Киеве вспыхнул всенародный бунт, который Владимир подавил с присущей варягам кровавой жестокостью. Бойня, видимо, затянулась, крови народной, наверное, пролилось немало, так что Владимир, скрепя сердце, поневоле перенес  великое событие: всеобщее крещение в Днепре, - на следующий день. Требовалось очистить Киев от бесчисленных трупов, отмыть улицы и стены домов от человеческой крови. Кроме того, Владимиру пришлось провести дополнительную разъяснительную работу с киевлянами. Нестор лаконично сообщает об этих действиях князя.
«Затем повелел Владимир по всему городу сказать: «Если не придет кто завтра на реку, будь то богатый или бедный, или нищий, или раб, - будет мне врагом». Услышав это, пошли, люди, ликуя…». 
Да, Владимир действовал с наследственным варяжским зверством, заранее объявил врагами всех, кто не пожелает подчиняться его воле, менять веру. А как варяги обращались с непокорными врагами, киевляне за сто двадцать лет прекрасно узнали. Они исправились, и  «пошли, ликуя», - креститься в чуждую веру. Это уже прямое издевательство Нестора над методами Владимира, осуждение Святого Крестителя. Так в веках и осталось мало кем понятое правдивое описание великого события. Наверняка в тот день воды Днепра густо окрасились человеческой кровью. А Владимир упрямо гнул свою линию.
«И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов, и приводить людей на крещение по всем городам и селам».
Эти строки вызвали перед глазами Отшельника ужасающие картины варяжских методов обращения русского народа в византийскую веру, так необходимую князю для окончательного порабощения Руси. «Приводить людей на крещение…». Не сами шли русские люди креститься, ликуя. Их приводили.  Приволакивали на арканах. Гнали ударами кнутов и дубин. Торопили, подкалывая остриями мечей. Приводили, разрубая на куски тех, кто идти и ликовать не желал.
Отшельник уже хорошо знал, что самые жестокие, самые беспощадные, самые кровавые войны – войны за веру. На Руси в те дни Владимир развязал самую настоящую религиозную войну против своих же подданных и подавлял протест целого народа с невиданным до того даже для многострадальной русской земли зверством. Варяги получили полную свободу действий, они к собственному наслаждению извергов и к великому удовольствию своих языческих богов буквально купались в дымящейся, горячей человеческой крови. Воды множества больших и малых русских рек окрасились в те дни густым красным цветом. Опять пылали непокорные города, опять громоздились горы трупов. Снова хищные звери и стервятники пировали на растерзанных телах мирных русских людей, зарастали сорной травой непаханые поля, у тысяч пепелищ выли одичалые собаки. Сколько времени шла эта резня, Нестор не сообщал, но Отшельник прекрасно понимал, что эта невиданная ни в каких странах и землях, ни у каких народов человеческая гекатомба продолжалась очень долго, не один год, а может, не один десяток лет.
Зато Владимир теперь получил освященное православной церковью право обирать своих подданных догола. Народ все больше погружался в нищету, в невежество, в скотское состояние, вымирал от голода, холода и болезней, а княжеская казна полнилась. Шли богатые дары в Византию: патриарху, императору. И росли златоглавые церкви на человеческих костях в жалком числе русских городов и сел, сохранившихся чудом от былого множества в четыре тысячи.
После смерти Святого Владимира двенадцать его сыновей с наследственной алчностью безжалостно разодрали Русь на кровавые куски и принялись остервенело драться друг с другом за увеличение своей добычи. Они ставили себя выше христианских заветов и заповедей. Церковные призывы – это для смердов, для рабов, а им священнослужители с готовностью отпустят любые смертные грехи перед Господом и верой. С народом никто из них не считался, никто их них ни разу не задумался над будущим истерзанной ими земли. Все меньше городов и сел оставалось на Руси. И византийские попы из иудеев старательно отрабатывали свою долю добычи, успокаивали ограбленных людей, призывали их к терпению, смирению и покорности княжеской воле. Много греха принеслт эти попы на русскую землю, и русский народ прозвал их грехами-греками, с той поры византийские попы так и называются греками, а земля, откуда они пришли, - Византия, Восточный Рим, - стала Грецией. Так к злому году набега Орды от былого богатства цветущей когда-то русской земли остались жалкие две-три сотни городов, больших и малых, затерянных в почти безжизненных лесах и полях.


Отчаяние

Отшельник больше не мог читать и думать о прочитанном. Он чувствовал, что начинает сходить с ума. Рухнули, вдребезги рассыпались все его прежние убеждения, заколебалась его вера в православную церковь. Ему теперь казалось наивными страшилками для неразумных детей все то, что рассказывал отец о княжеском произволе, и что он сам сумел узнать о пагубной роли самозваных варяжских князей и их потомков. Недавняя история его родины оказалась неизмеримо трагичнее и страшнее. Истинную погибель принесли на русскую землю пришлые варяжские князья, а византийская вера оправдывала их и помогла довершить немыслимый разгром древней и богатой русской земли.
Его дальнейшая жизнь в пустыни, его молитвы, его беззаветное служение Господу теперь потеряли для него всякий смысл. Вместо спасения погибающего народа ему предстоит вместе с многочисленными братьями во Христе по указке церковных пастырей обманывать доверчивых и беззащитных людей. Он будет утешать их, говорить им, что надобно терпеть, исполнять волю князей и бояр, отдавать последнее в ненасытную московскую казну. Ничего, что ребятишки, едва начавшие жить, умирают с голоду и от множества болезней, - их невинным душам уготовано Царство небесное, куда богатые, все эти князья и бояре, попадут не раньше, чем верблюд пройдет через игольное ушко. 
Он перестал молиться. Целыми днями он теперь лежал на топчане и вставал, только чтобы подложить поленья в очаг. Несколько дней он ничего не ел, скудная невкусная пища вызывала отвращение, и от ее вида к горлу подкатывала тошнота. Он мучался бессонными ночами, и лишь изредка его на короткое время охватывало что-то вроде забытья. Голова его пылала жаром, и в ней тяжело клубились чудовищные мысли. 
Отречься от сана, расстричься, вернуться к простым людям. Жить с ними одной жизнью, заниматься таким же нескончаемым, изнурительным трудом, не думать ни о чем. Но ведь никакой человек не сможет жить бездумно, как скотина. Можно забиться в самую дикую глушь, но от себя уйти никому не дано. Все эти страшные мысли, смертоносные сомнения останутся с ним, иссушат его мозг, ввергнут в безумие, в омерзительное скотское состояние.
Взять в руки меч и рубить направо и налево всех угнетателей народных. Рубить княжьих и боярских холопов, рубить лицемерных братьев во Христе, добраться до самих бояр и князя. Но и это не поможет ему. Всех притеснителей и кровопийц не изрубишь, а на место убитых придут новых, гораздо худшие. К пролитому князьями морю народной крови он только добавит еще один ручеек. А у людей о нем останется память, как о безумном душегубце.
Бросить все и идти через непроходимый заснеженный лес в Москву, к митрополиту, выкричать ему все, что он думает об отцах церкви, обо всех братьях во Христе, обо всей православной вере. Но к митрополиту он не доберется, его остановят на полдороге. Его схватят, закуют в цепи, поставят перед церковным судом, отлучат от церкви, предадут анафеме. И окончит он свои дни где-нибудь в Пустозерске, в мерзкой земляной яме одичавшим безумцем.
Бежать отсюда, куда глаза глядят. Бежать от своего обета, от корыстолюбивого отца Варсонофия, от митрополита с его требованием подвига во славу церкви. Бросить здесь все, что он построил своими руками, забиться в непроходимую лесную чащобу, где его никто никогда не найдет, залечь в берлогу и забыть обо всем. Но не забудет человек своих страшных сомнений, своих сжигающих голову мыслей. И кончина его будет постыдной и мерзостной. Заросший диким волосом, перепачканный собственным калом, он околеет от холода и голода, как ослабевший зверь.
Потом Отшельник вдруг снова принялся молиться. Теперь он ничего не просил от Бога, ни помощи, ни благой вести, ни вразумления. Он просто стоял на коленях перед образом Богородицы в промерзшей церквушке и бормотал давно заученные слова. Сначала он заставлял себя молиться, заставлял, не веря больше в справедливость Небесного Владыки. Что толку в его молитвах? Византийская вера не принесла его народу ничего доброго, лишь окончательно подавила волю людей, лишила их остатков свободы и отдала в беспросветное рабство самозваным правителям русской земли. Но он как за последнюю надежду спастись от надвигающегося безумия хватался за эту возможность выговориться, заслониться скороговоркой молитв от жгучей боли истерзанной души.
Он молился почти бессознательно, бормотал слова, не вникая в их смысл. И неожиданно для него эта монотонная скороговорка начала его успокаивать, отвлекать от навязчивых мыслей. Тогда он стал молиться непрерывно, и днем, и ночью, без сна, без еды, лишь изредка пил глоток воды, чтобы смочить пересохший рот. Он не помнил, сколько времени владело им это полубезумие. Но однажды во время молитвы бревенчатые стены церкви вдруг расплылись перед его глазами, все вокруг поплыло
в тошнотворном хороводе, и он погрузился во мрак спасительного долгого обморока без чувств и мыслей.
Когда вернулось сознание, Отшельник ощутил нестерпимый холод, режущий внутренности голод и страшную жажду. Он с трудом поднялся на ноги, и в голове его снова все закружилось, к горлу подкатила тошнота. Чтобы не упасть, он ухватился за стену. Тело его сотрясала крупная дрожь от мороза, ног он почти не чувствовал. Он с трудом выбрался из промерзшей церковки, кое-как добрался до кельи, закрыл за собой дверь, снял с колышка суконную рясу, накинул ее на себя и рухнул на топчан. От слабости он не мог даже пошевелить пальцем. Очаг давно остыл, на бревнах внутри кельи серебрился куржак. Ему страшно хотелось есть и пить, он понимал, что должен скорее разжечь огонь, чтобы не замерзнуть насмерть, но сил на это не осталось. Он долго лежал на холодном топчане, дрожал под двумя рясами и чувствовал, что замерзает. В голове слабо кружилась одна мысль, что это – лучший выход для него: лежать и ждать, когда придет смерть и прекратит его душевную нестерпимую муку.   
Но смерть не пришла. От неминуемой смерти его спасло видение. Не посланец Господа явился к нему, не ангел небесный. В тумане умирающего сознания ему привиделся отец родимый. Отец стоял на крыльце родного дома, вокруг крыльца почтительно сгрудились мужики разоренной ордынцами деревеньки. Отец неторопливо и рассудительно говорил, и в голосе его слышалась мудрая уверенность в будущем. Слов отца Инок не разбирал, но их смысл доходил до него. Будем жить, православные, - будто говорил отец. – Половина стада у нас осталась. Два десятка лошадей пастухи сберегли. Пасеку поганые не нашли, ниву не тронули. Лодки, сети – целы. С голоду не умрем. Детишкам хватит молока, меда и хлебушка. Главное – все мы живы, избы и строения целы. Будем жить…
Отшельник плохо помнил, как он поднялся с топчана и занялся делами. Он с трудом разжег огонь, вскипятил воду, сварил жидкую кашицу. Впервые за много дней он поел, напился горячего травяного отвара. После еды живот схватила острая боль, и он долго корчился на топчане. Потом боль отпустила. Он положил в очаг побольше дров и забылся крепким сном. После этого началось выздоровление. Молодое тело справилось с истощением, и вскоре он смог вернуться к обычной своей жизни, к привычным делам по давно установленному порядку.
Ему даже иногда становилось неловко за свою недавнюю слабость. Он вспоминал отца, - потомок знаменитого и сильного когда-то боярского рода, отец испытал гораздо больше ударов судьбы, но не согнулся, не отказался от своих убеждений, от обычаев русского народа. Он мужественно продолжает жить и, чем может, облегчает участь своих мужиков. Еще больше Отшельник думал о своем народе. То, что перенес русский народ за последние века, сломило бы волю многих других народов. Но русский народ продолжал жить, нашел в себе силы жить даже в невыносимых условиях. Русский народ живет и будет жить. Будет жить и он, слабый сын великого народа.
Но теперь Отшельник чувствовал, что сильно изменился и душой, и телом. За долгие дни и ночи отчаяния и полубезумия будто прошло множество лет. Он из молодости сразу подошел если не к порогу старости, то к зрелости много пережившего человека. Его душа теперь постоянно пребывала в глубокой печали, а тело потеряло недавнюю молодую  гибкость, быстроту и резкость движений.
Все его горделивые помыслы о спасении русского народа рассыпались, исчезли. Он понял, что один человек ничего не сможет изменить в неумолимом течении жизни на грешной земле. Отныне его удел – смиренно нести свой тяжкий крест в одиноком отшельничестве, изгнать из головы убийственные для души мысли о тяжком грехе православной церкви перед русским народом. Теперь он будет держаться как можно дальше от церковных иерархов с их лукавым оправданием правителей русской земли. И он никогда не станет иметь никаких дел с князьями и боярами, этими истинными губителями русских людей. Этих безжалостных корыстолюбцев надо избегать пуще самой лютой беды. Он останется жить, и как сумеет, станет посильно помогать простым людям в их тяжкой жизни, если его помощь кому-то понадобится.
В долгие дни и ночи глубокого отчаяния ему открылась истина, которая чуть не привела его к смерти. Господь помог ему преодолеть слабость духа, сохранил ему жизнь, но теперь Отшельник точно знал причину великого бедствия, которое много лет назад обрушилось на русскую землю. Понятно, почему за довольно короткое время от четырех тысяч богатых русских городов остались жалкие две-три сотни. Понятно, почему Святой Владимир кровавым насилием принес на Русь византийскую веру. Понятна чудовищная ненависть киевского князя Мстислава к своему народу, которая толкнула его призвать за плату на русскую землю дикую Орду, чтобы «проучить» самовольных залесских князей. Понятны предательские и разорительные для народа действия московских князей Юрия Даниловича и его брата Ивана Калиты, которые кровавыми руками той же Орды добывали себе великокняжеский ярлык. Теперешний великий князь Симеон Гордый, достойный сын Ивана Даниловича всего за год уже успел обильно полить русскую землю русской кровью, разорил много городов.
Почти пятьсот лет непрошенные и незванные правители русской земли, - варяжские князья и их потомки , - безжалостно грабят чуждый им русский народ, убивают любого, кто пытается сопротивляться их корыстной воле. За эти пятьсот лет варяги перемешали свою кровь с кровью множества народов: с русскими, с греками, с болгарами, с печенегами, с половцами, с пестрыми племенами ордынцев и с иудеями. Возможно, в их жилах осталась всего одна капля крови их прямых предков – свирепых и безжалостных морских убийц. Но эта единственная ядовитая капля до сих пор убивает все человеческое в них. Не зря ведь норманнский народ прогнал со своей скалистой северной земли этих бешеных двуногих зверей, истинных слуг дьявола.
Сила этой ядовитой варяжской крови все века обильно подпитывается притоком гнилой крови иудеев, самого греховного народа на матушке-земле, которых Господь за бесчисленные нарушения Его святых заповедей изгнал с их родины и рассеял по всей земле. Многое множество иудеев нашли приют на русской земле под защитой пришлых князей. Они стекались на Русь из разгромленного Святославом хазарского каганата, из уничтоженной Господом Иудеи, из еретического Рима. Немало их оказалось среди византийских священников, которые несли православие на Русь. Иудеи льстивыми, коварными речами вползали в доверие к князьям, становились их советчиками, хранителями казны. Они подкладывали своих искусных в плотском грехе иудейских блудниц на ложе князьям и их приближенным, и дочери Израиля рожали им сыновей и дочерей. Ядовитая кровь варяжских убийц все больше отравлялась гнилой иудейской кровью. 
Пролетит быстролетное время, пройдут новые тысячи лет, но правителями русской земли останутся все те же потомки дьявольского смешения этих двух проклятых Богом и людьми служителей дьявола -  варягов и иудеев. Сколько бы ни сменилось поколений, но эти две капли крови, - ядовитой варяжской и гнилой иудейской, - будут сильнее любых других побуждений гнать их носителей во власть. Смысл жизни этих двуногих зверей – два страстных желания: властвовать над другими людьми и обогащаться за счет других людей. Эти две капли крови не позволят им выпустить власть и богатство из своих обагренных человеческой кровью рук. Они не остановятся ни перед какими злодеяниями, чтобы удержать власть -  ради богатства и богатство - ради власти.
Как бы ни назывались те правители далеких будущих времен, какие бы имена они не носили: Владимир ли, Ярослав ли, Александр, Михаил или Борис, - они будут все так же неудержимо рваться к власти и богатству по горам трупов, через потоки человеческой крови. Они все так же будут грабить и убивать, убивать и грабить. Убивать русских людей и грабить богатства русской земли. И так будет, пока полууничтоженный народ не найдет в себе силы изгнать пришлых самозваных правителей или сурово ограничить их власть, заставить их держать ответ перед всеми людьми.
Отныне глубокая печаль владела душой Отшельника от такого знания. Но еще горше оказалось откровение, которое пришло к нему вместе с этим печальным знанием. Это знание и эту свою печаль он будет отныне нести до последних своих дней, до последнего вздоха. Ни единому человеку не сможет он излить великую горечь своего знания и глубокую печаль своего откровения. Эти знание, это откровение чуть не ввергли его в пучину безумия, и он не должен вести других людей к краю страшной пропасти.
Даже малая крупица его знания может раздавить души людей своей чудовищной тяжестью, посеет в них неразрешимые сомнения и вызовет на русской земле губительную смуту, которая может окончиться только полным уничтожением русского народа. Ему отныне предстоит одному нести свой крест, свою великую печаль. Они уйдут в могилу вместе с ним, и он один ответит за них перед судом Всевышнего.
После этих дней и ночей полубезумия и сверхчеловеческого отчаяния Отшельник навсегда забыл, что такое веселье и смех. Лишь иногда, очень редко губы его трогала слабая улыбка. То была горькая и печальная улыбка много пережившего мудрого человека, который стоял на краю гибельной пропасти, увидел смертоносные бездонные глубины горчайшего знания, вкусил этой горечи и нашел в себе силы жить дальше.


Игумен.

После весеннего солнцеворота наступила бурная весна, снег таял на глазах. Отшельник стал готовиться к весенним работам. Он очень много времени отдавал молитве и чтению книг, а в оставшееся время осматривал лопаты, грабли, топоры, затачивал лезвия, менял ненадежные рукоятки, заменял расшатанные зубья на деревянной бороне, перетирал колосья, чтобы получить зерно на посев, перебирал лук, проверял семена репы, капусты, огурцов, моркови. В прошлом году он посадил корни моркови, репы, капустные кочерыжки, собрал семена и теперь ни от кого не зависел.
Душа его постепенно, очень медленно успокаивалась. Он понял, что пытался взяться за непосильное дело, по неопытности переоценил свои возможности в стремлении облегчить участь русского народа. Одному человеку, да еще в его положении затерянного в лесной глуши отшельника, не дано решать такое. От гордыни эти замыслы. Он еще больше стал молиться и строже соблюдать церковный устав.
Но недолго царил печальный покой в его душе. Стаял снег на поляне, лишь под деревьями оставались небольшие островки наста, и тут неожиданно кончилась его спокойная, одинокая жизнь. В ясное  безветренное утро рубил он в глубине леса сучья на очередной поваленной сосне, прикидывал, что через пару дней можно приниматься за делянку, готовить землицу к посеву. И вдруг услышал со стороны своей поляны шум великий и многоголосый. Он удивился, засунул топор за веревку, которой туго подпоясывал рубаху, поспешил к келье. И увидел там толпу иноков в рясах, среди них отца игумена, а у двери кельи – кучу мешков, набитых тяжелым. После приветствий, братских лобзаний и похвал за усердие отец Варсонофий сказал:
- Удостоил своим посещением нашу убогую обитель святитель Московский, привез дары немалые. Говорил о тебе, брат мой, благословил тебя на новый подвиг во славу Господа нашего. Повелел привести к тебе двенадцать братьев, дабы основал ты тут новый монастырь. Тебя же возвеличил саном диакона, а следом – пресвитера. Принимай братию, берись, брат пресвитер, безотлагательно за святое дело.
Ушёл отец игумен с двумя сопровождающими его диаконами, а Отшельника обступили его братья во Христе. Ко множеству тягот и испытаний духа и плоти готовил себя отшельник, немало невзгод претерпел в пустынном своем одиночестве, а от такой напасти растерялся, ослаб духом. Он сел на чурбак и обхватил бедную свою голову обеими руками.
- Отец пресвитер, - раздался густой, почтительный голос, - благослови нас на святой труд.
Поднял голову Пресвитер: стоит перед ним брат Мисаил. Тот самый, который парил его в монастырской бане, который привез ему на вьючной лошади припасы и придирчиво осматривал его хозяйство.
- Мы не на готовое пришли, святой отец, - продолжал брат во Христе. – У нас припасов достаточно на первое время. Принесли мы лопаты, топоры, грабли, всю плотницкую снасть, зерно и семена для посева. Сети рыбацкие и бредни тоже есть. Дай нам наряд, начнем, не мешкая, копать землю, строить общую келью. Укажи, где лес валить, где воду брать, где рыбу ловить. Не будем на твоей шее сидеть.
До темна водил в тот день Пресвитер братию по лесу. Выбрали большую поляну для посевов в седловине меж главами холма, места много и лес валить, пни корчевать не надо. И от поляны недалеко, не больше полверсты. Пометили затесами сосны и березы для будущих строений. Ставить общую келью решили на той же поляне, где стояла келья Отшельника, чуть поодаль за церковью. На такую ораву келья требуется немалая, чтобы не вповалку спать, а каждый брат в своей каморке. Теперь кухню с трапезной надо делать настоящую, баню большую, нужник общий, амбар, житницу, новый погреб, мастерскую для всяческих работ. Спешно землю готовить под посев. А первым делом – шалаши ставить. Первую ночь можно всем в келье переночевать, ничего, что вповалку друг на друге, - в тесноте да не в обиде, а завтра уже чтобы свободнее разместиться на все лето, пока не поставят общую теплую келью.
Двенадцать пар мужицких рук, пусть неумелых и непривычных к труду – великая сила. Старшим над артелью Пресвитер поставил брата Мисаила, увидел у него хозяйственную хватку, рассудительность и твердость нрава. Брат Мисаил умело распределил работу. Работа спорилась. Венец за венцом поднимались срубы новых строений, громоздилась поленница дров, росла куча камней, мха, груды жердей и прутьев. Рядком стояли на поляне новые берестяные туеса и ведра, грабли и вилы-рогульки.
Первая растерянность Пресвитера прошла. Хоть погряз он теперь в каждодневной суете нарядов и разбирательств, но поверил, что осуществится его заветная мечта. Пусть не хватит его короткой жизни, но будет стоять на этом месте незыблемой твердыней православной веры большой монастырь с крепкими каменными стенами, белый, как голубь.
Но пока – суета сует изо дня в день, и все – ради плоти грешной братьев во Христе, ради утробы их ненасытной. А ведь пришли они сюда служить Господу, молить Его неустанно о милостях народу православному. Церковь надо ставить, большую церковь с настоящим алтарем, иконы заказывать. Негоже такой ораве толпиться в его убогой церквушке у двух образов. Пошла теперь у новоявленного Пресвитера не жизнь отшельническая, Богу посвященная, а тяжкая, утомительная обуза надоедливая, досадное копание в мелочах нескончаемых.
В один из дней надоело ему все это хуже горькой редьки, бросил он все дела неотвязные, ушел в лес на свое привычное место, сел на теплый ствол поваленной  сосны и задумался тяжкой думой. У каждого брата, вверенного его попечению, свой норов, у каждого – своя голова, самая умная. Отвыкли братья в прежней тихой, обустроенной обители от каждодневного нескончаемого и тяжкого труда, от добывания пропитания в поте лица своего. Куда легче побираться именем Христа у окрестных мужиков, и без того задавленных нуждой, трудом и нищетой. День и ночь втолковывал он братьям своим незваным, что не доходит до Господа молитва от тунеядца, от лентяя, от завистника. Прежде надобно очистить душу свою от помыслов греховных, изнурить плоть постом, молитвой и трудом усердным через силу, возвыситься мыслями над мелочными заботами.
Язык намозолил, а толку, считай, никакого. Каждый день вместе с братом Мисаилом раздавал наряды братьям на день. Кому лес валить, кому сосны сучковать, шкурить, пилить. Щепу, корье, сучья – сносить в отдельные кучи, все потом в дело пойдет. Таскать из лесу валуны, тесать бревна, вязать венцы, собирать и сушить мох. Плести лапти, морды, корчаги, корзины, туеса, сети рыбацкие, резать ивовые прутья, драть лыко. Носить песок, месить глину, лепить кирпичи для печей в поварню и баню. Кому воду носить, кому стряпать, кому резать ложки, чашки, ковшики. Кому проверять на Кончуре и Вондюге морды и сети, собирать улов, кому челн мастерить. А главное – земля кормилица, время не ждет, лето быстро пройдет, не успеешь оглянуться. Требует земля спорой работы от легкого сердца, мозолей кровавых да соленого пота.
А братья – все разные, как и положено среди людей. Один молча работает, упирается, пот стирает со лба рукавом, но делает только по указке, от сих до сих, кончит одно дело и сидит так же тихо. Другой вызовется добровольцем в лес с топором, а сам заберется в чащу да продремлет целый день в холодке. Третий обуян строптивостью. Почему все я да я, почему не брат Никодим, у него вон какое брюхо, пускай растрясет утробу. Да что там, - на молитву, на уставное служение Господу нашему загонять братьев приходится, как овец неразумных в овчарню. Если бы не брат Мисаил, верный помощник, ревностный служитель Господень, - отчаялся бы Пресвитер. Но и с таким помощником хлопот хватало, хотя брат Мисаил тоже не жаловался на безделье. Не раз слыхал Пресвитер, как брат Мисаил увещевал непослушных братьев во Христе словом греховным, матерным. Промолчал, не стал остужать рвение, без такого слова братья совсем от рук отобьются. Грешно говорить такие слова, стыдно, омерзительно, но – необходимо.
С умилением вспоминал Пресвитер, как жил он два года один одинешенек в своей лесной пустыни, и – ничего, слава Богу. Болит голова, так болит одна. Всего-то у нее забот, что об одном себе. Подумать, не верится, сколько он сделал за два лета одной-единственной парой рук, без многих нужных инструментов. Видно, правильно жил он эти два года, - в труде непрестанном, при скудном пропитании, в долгих страстных молитвах, в размышлениях. И молитвы его, наверное, доходили до Господа, ведь все он выполнил, столько работы осилил, ни разу не недужил за две бесконечные зимы. А теперь для истой молитвы от сердца, от души только ночь остается. Братья с непривычки намаются за день, храпят в шалашах на весь лес, - поди, в Климовке и в Даулине слышен тот храп, - а он стоит в церковке своей лесной на коленях и молится Господу. Утром же все сначала: воркотня братьев, лень - матушка, бестолковщина, кивание одного на другого.
Что-то твердое ткнулось ему в лопатку. Обернулся: отец родимый, да это же лесной хозяин! Прошлогодний друг медведь, гость незваный, опять пришел. Вон на левом ухе приметный старый белый шрам. Видно, только вылез из берлоги, а в весеннем лесу голодновато, вот и пришел за угощением. Страшный, как смертный грех, будто явился из преисподней, шерсть свалялась, склеилась от помета, бока запали, отощал за зимнюю спячку. Никакого страха Пресвитер не испытывал, наоборот, даже будто обрадовался встрече со старым знакомцем.
- Что тебе надобно, батюшка?
Медведь помотал огромной косматой головой, тихонько проворчал что-то, то ли жаловался, то ли здоровался.
- Покормить бы тебя, да тут у меня ничего нету. А вести к келье – ты же братьев святых перепугаешь до смерти. Я ведь теперь не один, как раньше, тут у меня целая артель нахлебников.
Пресвитер встал лицом к зверю, развел руки в стороны.
- Ладно уж, пойдем ко мне, угощу гостя, чем Бог послал. Морковки сладкой дам, репы, полакомишься. Только чур мне, братьев не пугать!   
Он положил, как прошлым летом, ладонь на голову медведя, осторожно сделал шаг. Медведь послушно пошел за ним. У самой поляны встретились четверо братьев, зашумели, закричали, закрестились, один схватился за топор.
- Не шумите, братья, не то осерчает лесной хозяин. Спрячь топор, брат Никифор, оголодал зверь, угостить его надо.
Медведь с легким ворчанием дошел с Пресвитером до погребицы. Пресвитер слазил в погреб, вынес две морковки, одну большую репу. Морковь проросла бледно-желтыми побегами, только на семена и годится. Он протянул одну морковь медведю. Зверь обнюхал турецкую овощь, видно вспомнил вкус, облизнулся и отхватил сразу половину корня, захрустел. Понравилось. Снова облизнулся ярко-красным языком, потянулся за добавкой. Так и схрумал оба корня, потом принялся за репу.
- Прости, батюшка, больше нечем тебя угощать. Ничего, мал гостинец, да дорого внимание. Пошли назад в лес, сам ищи себе пропитание. Пошли, провожу тебя, чтобы у святых братьев родимчик не приключился.
Медведь послушно переваливался за ним. Поглазеть на диво дивное сбежалась вся братия. Стояли молча за деревьями, во взорах и страх, и изумление. На краю поляны Пресвитер остановился, снова положил исхудалую ладонь на голову зверю.
- Ступай, батюшка. Если не найдешь пропитания, приходи завтра, угощу рыбкой вяленой.
Зверь ушел в лес без оглядки. Когда Пресвитер вернулся к келье, братья дружно повалились на колени. Кто ткнулся лицом в землю, кто воздел руки к небу. Брат Мисаил без остановки творил крестное знамение, щевелил беззвучно губами, будто молился святому.
- Встаньте, братья, - строго проговорил Пресвитер. – Негоже людям поклоняться другому человеку. Все мы – грешные рабы Божьи.
Весь вечер и почти всю ночь он провел в церкви. Молился, вопрошал Господа, что же ему, ничтожному, делать, как жить дальше. Не лежит у него душа к такой суете изо дня в день, мешает она ему – хуже не бывает. Не по Сеньке шапку дали ему. Одного душа его хочет: не видеть и не слышать никого, снова жить тихо и мирно в одинокой пустыни, самому заботиться о себе, кормиться трудом рук своих да неустанно молиться Господу всемогущему. Долго и страстно взывал он к Богу, но не отозвался Господь на его мольбы, не вразумил раба своего. Осталось смятение в душе.
Твердо решил Пресвитер, что не годится он для руковождения братией. Жаждет душа его пустынного одиночества. Значит, быть тому. Не дело оставаться тут и тянуть постылую, непосильную, чуждую лямку. Надо бросать все, уходить дальше в лесную глушь, опять начинать все с самого начала, пока впереди целое лето, пока есть силы, и там спокойно служить Господу и земле-матушке, молить о снисхождении Триединого к русскому народу. Жалко до слез бросать все, что он построил тут своими руками, но другого выхода нет. Отпразднуют они святую Троицу, и пойдет он в обитель, бросится в ноги отцу Варсонофию с мольбой, выстраданной многими ночами.
А медведь почти до самой Троицы приходил к поляне, смирным ворчанием вызывал своего кормильца. Пресвитер выходил к нему с гостинцем, угощал лесного хозяина то морковкой, то репой, то рыбкой вяленой. Однажды принес ему каши полбяной, медведь поворчал, но вылизал деревянную чашку до блеска. Потом он перестал появляться, видно опять, как и в прошлое лето, нашел в ожившем лесу достаточное пропитание.
Готовился Пресвитер к последней своей всенощной службе с братией незванной-непрошенной, а душа его уже предвкушала покой одиночества в новой пустыни. Но не знает человек судьбы своей, не дано ему предвидеть будущего. За день до Троицы снова явился к нему отец Варсонофий с двумя диаконами. Устал святой отец от долгой дороги, на своих ногах добирался до новой обители, но во взоре сияние, лицом светел. Облобызал Пресвитера, пожелал здравия и усердия во славу Божью, а потом – ошеломил, огорошил. Достал из сумы дорожной пергаментный свиток, запечатанный красной восковой печатью, перевязанный витым золоченым шнуром, протянул Пресвитеру.
- Брат мой, новую милость оказал тебе святитель Московский. Назначает настоятелем сей обители, нареченной именем Святой Животворящей Троицы. Рад за тебя, святой игумен, прими мои поздравления.
Как ни изумился от такой вести новоявленный Игумен, но успел подумать, что неспроста сияет отец Варсонофий, знать, немалую благодарность и дары получил от митрополита за своего бывшего послушника. Но это мимолетное грешное впечатление тут же исчезло под напором других сильных чувств, главным из которых оказалась тревога. Высокую честь оказывает ему митрополит земли русской, и честью этой отрезает все пути к тихой, одинокой жизни отшельника в новой пустыни. Отказаться от такой чести – значит, навсегда потерять доверие и благоволение отцов православной церкви. Да и не бывало еще на русской земле такого, чтобы кто-то отвергал милость самого митрополита. Это не простое пренебрежение, а даже, пожалуй, богохульство и ересь. За меньшие прегрешения обрушивался на неслухов высочайший гнев владыки, заканчивал такой строптивец свои дни в мокром и холодном земляном погребе какого-нибудь Пустозерского монастыря по уши в собственном дерьме. Чтобы избежать гнева высокого пастыря церкви, остается лишь отрекаться от сана, расстригаться, уходить в миряне. Но это – стыд и позор до конца дней, он сам себе не простит такого отступничества.
Для чего же тогда отец оторвал от родительского сердца, от ласковой матушки Ивашку меньшого, своего любимого чада? Посылал он его в обитель служить Господу, молиться за русский народ, за землю русскую. Тяжко, ох как тяжко на сердце оттого, что надо распрощаться с самой заветной мечтой, выстраданной несчетными ночами искренних молений перед святыми ликами. Но деваться некуда, не годится отталкивать дарующую руку такого высокого церковного иерарха.
Склонился молодой Игумен в поясном поклоне перед святым отцом, принесшим ему столь отрадную весть. Не только перед отцом Варсонофием склонился он покорно, - перед всей сонмом иерархов, владык православной русской церкви. Так тому и быть. Знать, сам Господь от лица московского владыки посылает ему новое испытание твердости в вере.
Выпрямился Игумен, принял свиток, поцеловал его, прижал к груди. А в груди сердце колотится, будто собирается выскочить, так потряс его вынужденный отказ от выстраданной мечты всей жизни. Посмотрел он в глаза отцу Варсонофию, твердо и смиренно сказал:
- Высокую милость пресвятого митрополита жизнью своей оправдаю, хотя и недостоин ныне. Живота своего не пожалею ради веры православной, ради народа русского.
Отец Варсонофий воссиял еще пуще прежнего. Его радость можно понять. Он теперь постоянно будет на глазах святителя московского, а заодно спала с его плеч забота о таком беспокойном воспитаннике. Ну и пусть пребывает в радости и благоволении.
Отец Варсонофий внимательно и благосклонно осмотрел работы в новой обители, похвалил, кое-что посоветовал из своего немалого игуменского опыта, скромно потрапезовал вместе с братией за длинным столом под навесом, провел моление на свежем воздухе у церковки. Потом спросил Игумена, не надобна ли какая помощь, и если надобна, то в чем.
- Надобна, отец игумен. Книги надобны священные, образа святые. Братьев много стало, надобно им чтение в ночных бдениях, надобны им  молитвы, а в этой церковке тесновато, сам видал, - возводим новую.
- Книги пришлю, - покивал головой отец Варсонофий. – И образа освященные пришлю.
- Книг побольше бы. Мне много читать теперь надо, чтобы, не приведи Господь, не согрешить при службе. Слаб я еще в священном писании, не все тонкости душой освоил.
- Понимаю. Пришлю все, что сумею, у епископа попрошу, у святителя. Верю, тебе они выделят все надобное. Ты, брат, посади кого-нибудь за переписку, в нашей обители книги тоже надобны. А я буду теперь отправлять к тебе богомольцев и странников из четырех окрестных сел. Теперь ты – их пастырь духовный, отвечаешь за их души перед Господом.
Уже под вечер отец Варсонофий удалился со своими диаконами. А Игумен собрал братию вокруг своего убогого храма на всенощную. В церковке столько народу не помещалось, не думал Игумен, когда ставил ее, что окажется она тесной. Вынес иконы из храма, образ Богородицы передал на руки брату Мисаилу, а лик Спасителя поднял над головой и начал службу. Братья молились истово, со старанием, милость митрополита к их новой обители будто окрылила всех.




Решение.

После всенощной, на восходе Солнышка оголодавшие и усталые братья уселись за трапезу под навесом. Ради пресветлого праздника кроме обычной пищи: кашицы из полбы, репы и вяленой рыбы, -  они угощались свиной солониной, яйцами, бужениной, - все это принесли они из обители. Игумен же утолил голод малой миской жидкой полбяной каши и одной репкой, запил ковшиком родниковой воды, благословил братьев и отозвал в сторонку брата Мисаила. Он сказал ему, что оставляет братию на его попечение, а сам уходит на весь день для одинокого моления в глухой дебри лесной. Ему многое предстояло обдумать.
В лесной чаще на берегу небольшого чистого ручья он уселся на давно облюбованный ствол поваленной сосны, помолился, попросил Господа вразумить его на новую службу и крепко задумался. Свалившаяся на его плечи неожиданная высокая милость митрополита вдребезги разбила все его мечты и помыслы. Начинается новая трудная жизнь, в которой уже не останется места для спокойного, одинокого пустынного служения Господу. Хочешь, не хочешь, нравится ли, не нравится, а волю митрополита надо выполнять. Чтобы не ломать свою душу, не давать воли греховным мыслям, надо смириться. Не просто смириться и отбывать службу, а найти в ней высокую цель жизни и идти к этой цели неустанно и упорно, как он жил до сих пор. Исполнять новые обязанности он станет так, как прежде относился к любой работе, не щадя сил, до изнурения.
Не бывает худа без добра. Не гордыня ли вызывает в нем обиду за крушение прежних помыслов? Не возомнил ли он, слабый раб Божий, себя превыше других людей, превыше братьев своих во Христе, превыше отца Варсонофия, не посчитал ли он себя ближе к престолу Господню? Не печалиться ему надо, а радоваться каждому вздоху, дарованному ему Господом, благодарить Его за каждый новый миг краткой жизни в этой земной юдоли, наполненной великой печалью. Он возмечтал уединиться в новой пустыни, стряхнуть с ног своих прах земных забот о ближних своих, от людской суеты, а ведь все это и есть жизнь человеческая. Простые люди живут в этой суете, в этом прахе и другой жизни на земле им не дано. Не хлебом единым жив человек, главное в человеке – бессмертная душа, которую вдохнул в них Создатель, но без хлебушка никакая душа не удержится в бренном и слабом теле.
Если бы он выполнил задуманное – какая польза народу от прозябания в лесной глуши никому неизвестного одинокого отшельника? Святитель милостью своей многократно увеличил его силы, дал под его пастырскую руку четыре деревни, среди них Вышутино и Даулино.  Все жители этих деревень пойдут к нему со своими большими и малыми нуждами. Если он сумеет заслужить их уважение, - слух о монастыре, где за свершение обрядов не берут подношений, разойдется широко. Теперь он, игумен, святой отец, настоятель монастыря, пусть еще не существующего, может на равных говорить с боярами. Да и князь Московский, Симеон Гордый, жестокий сын жестокого Ивана Калиты, не сможет отмахнуться от него, прислушается к его словам.
Вот и нашел он свое новое оружие – слово. С его верой в русский народ, с его твердостью в вере православной Слово его убедит людей. Слабым и сирым Слово его должно принести утешение и надежду. Сильных и жестоких, своекорыстных и лукавых Слово его заставит пусть не смириться, но задуматься над неизбежным возмездием Господним за грехи их, принудит их укротить гордыню властолюбия, облегчить участь малых мира сего. Достойным и праведным его пастырское Слово укрепит душу и веру.
Возродится Русь святая, поднимется с колен русский народ. Вспомнил Игумен древние берестяные свитки отца родимого с узорчатыми метками глаголицы, которые он так трудно и упорно разбирал со многими усилиями под приглядом мудрого родителя. Не может народ с таким великим прошлым в безмолвном и постыдным бесславии исчезнуть с лица матушки земли, как бы ни был тяжел княжеский и ордынский гнет, как бы ни стремились уничтожить его князья в непомерном корыстолюбии.
Поднял Игумен просветленный взгляд. Вокруг расцветала новой жизнью теплая весенняя земля. Шумела молодая листва, щебетали невидимые глазу беззаботные птахи, набирала силу свежая упругая трава. Удивительна сила матушки – земли, созданной Господом нашим на благо всему живущему на ней. Зима засыпает ее снегом, морозы убивают все живое, бешеные ветры ломают сучья и валят ослабевшие деревья. Кажется, ничто живое не может возродиться после такой всеобщей погибели. Но вот поворачивает на весну Солнышко, сходит снег, прогревается стылая земля, зажурчат по ней ручейки из-под сугробов, - и снова кипит, бушует всегда новая, испокон веку неугасимая жизнь.
И русский народ – как эта бессмертная лесная жизнь. Не счесть гибельных напастей, которые перенес он за долгие, долгие века. Да что там века, знал теперь Игумен, что из неизмерянных глубин тысячелетий прорастает корень русский, широко распространился он по земным пространствам. Первыми появились люди корня русского на обозримой земле, не только появились, но устроили свою жизнь в великом порядке. Другие народы, которые ныне хвастливо кичатся своим первородством, тогда еще жили  по звериным обычаям, заворачивались в невыделанные шкуры, пробавлялись сыроядением, не гнушались человечинкой. Те же лукавые греки ведут свой род от еллинов, считают себя первым на земле народом. Но когда предки народа русского нарекали свои великие реки звучными именами, в коих слышатся  набатные звуки Д – Н, еллины еще жили в сырых горных пещерах, согревались у костров и только пытались приручить диких коз. А люди русские, пахари, аратаи, арии, - давным давно до того пахали-аратали землю-матушку, сеяли известные ныне всем злаки, плавили медь и бронзу, начинали выделывать железо, доили коров из неисчислимых стад, ткали на станках полотна удивительной тонины.
Как сказано в древних свитках, которых и сохранилось, поди, во всей русской земле только четыре у отца родимого, чуть не всю землю освоили народы корня русского, расселились по всем сторонам Мира, по берегам синих морей. Арии-аратаи сели за морем Хвалынским и в далекой диковинной стране Индии. Расены-этруски поставили двенадцать своих чудесных городов от голубого Дуная до края земли италийской. Народ русского корня освоил удивительный остров Крит в сердце Срединного моря, поставил там хитроумные запутанные города-дворцы. На лесистых холмах будущей еллинской земли пеласги того же русского корня возвели из камня могучие храмы своим богам. Родичи наши трояне владели морскими перевозками в проливах между Срединным и Русским морями, а их город-крепость Троя властвовал над всеми землями полудиких кочевников-скотоводов на восход Солнышка от  моря. Забытые ныне наши родичи ликийцы первыми переделали узорчатые метки глаголицы в простые буквицы. Буквицы те используют теперь все народы на заход Солнышка, от греков до немцев, хотя про ликийцев те народы вспоминать не хотят.
Куда исчезло былое могущество народов русского корня, какая сила смела все те древние искусные и трудолюбивые народы? В берестяной грамотке древний любомудр писал: гнев богов погубил их за грехи их. Забыли люди тех древних народов уклад предков своих, возгордились, перестали выбирать нарядчиков и русланов-воителей на короткий срок да заставлять их держать ответ перед народом за дела свои. Склонили головы те народы под тяжелую стопу самозваных пожизненных да наследных правителей, возвеличили их превыше богов, ослабли силой своей. Гнев Божий – гневом Божьим, но говорят сведущие люди, и в книгах священных пишется, что в тех теплых странах земля часто трясется, из огнедышащих гор вылетает до облаков огонь подземный, изливается из них жидкий огонь, сжигает посевы и города, скот и людей. И иной раз встает из моря волна до неба, рушится на берега, сметает все творения рук человеческих.
Все это бывало и будет еще не раз на земле матушке. Но и после таких казней Господних возрождались народы. Даже после великого всемирного потопа сыновья праведника Ноя дали новое потомство и расселились люди снова по всей земле. Как же вышло, что без следа исчезла сила народов русских, сгинула  без остатка? Только и живем мы, нынешние русские православные люди, в своих северных лесах да болотах, где кроме нас, грешных, водятся только одни лешие да кикиморы. Видно, не только был то гнев Божий, но недоумие простых людей и неуемное властолюбие самозваных древних правителей. Не может один человек править целым народом, всеми городами, селами и деревнями, давать наряды на все людские работы, будь он хоть семи пядей во лбу.
Один Господь всемогущий видит все, знает все и волен надо всем. Возгордились  правители, посчитали себя превыше Бога своего, выше рода своего, взяли себе помощниками-советчиками лизоблюдов да наушников, таких же жадных до власти и богатства, как сами они. Вот это властолюбие правителей и разобщенность простых людей погубило народы наших предков, а не гнев Божий. И сидим мы ныне с пригнутыми к земле головами, как бессловесные рабы, а княжеские и боярские холопы обирают народ до последней нитки. Когда же люди пытаются возмущаться, князья призывают себе в подмогу свирепых, безжалостных язычников-ордынцев. И гонят конные степняки толпы русских людей в лохмотьях, а то и вовсе нагих, в смертный ордынский полон.
А он намеревался пойти к самому митрополиту земли русской. Вот, мол, желаю я тишины и покоя, мирного служения Господу в уединенной пустыни, хочу, мол, душу свою спасти. Может, с Господней помощью и спасешь ты свою душу. Много ли пользы от того народу русскому, мужикам и бабам из того же Вышутина? Всего-то двенадцать братьев прислал тебе святитель – ты даже их не можешь наставить на путь праведный. Не хочешь лишних хлопот, которые отвлекают тебя от возвышенных обращений к Богу в тиши лесной.
Ты молил Господа о спасении всего православного народа русского. Доходят ли твои молитвы до небесного Престола? Народ русский не знает ничего о твоих молитвах, о твоем желании спасти его. Все так же добывают простые люди скудное свое пропитание в изнуряющем тело и душу беспросветном труде под кнутами боярских холопов. Без ропота отдают они все плоды своего труда боярину да князю, и снова работают до полного бессилия, чтобы дети малые не умерли с голоду. А бояре лютуют в своем корыстолюбии. А князья уверовали в свою избранность самим Господом, в свою безгрешность и обирают своих людей, злобствуют друг на друга, насылают на строптивых ордынские отряды. От княжеской злобы и зависти пылают избы в русских деревнях, гибнут невинные люди, равные перед Богом с князьями, с тобой, рабом Божьим.
Ты возомнил себя радетелем народа русского, а собираешься в новую пустынь, где пользы от тебя будет только комарам. Здесь твое место, новоиспеченный игумен, пастырь душ человеческих. Возводи обитель, белую как голубь. Воспитуй своих братьев во Христе, чтобы несли они одухотворенно православную веру в изверившийся народ. Дай простому человеку надежду в его беспросветной жизни. Смири гордые души чванливых бояр, зови князей к единению против общего врага. Не повернуть течение жизни  и народную судьбу к древнему укладу, к мудрым выборным мужам и нарядчикам.
Самовластные князья зубами будут держаться за свои неправедные права. Надоумь их забыть распри, научи их облегчить жизнь простых людей, направь их стремления на изгнание с русской земли ненасытной Орды. Да и то сказать, кроме Орды  кто только не зарится на богатую русскую землю? И немцы, и шведы, и венгерский король, и те же греховные греки под личиной веры византийской с их лукавым постулатом, будто всякая власть – от Бога. Не от Бога власть человека над человеком, а от корысти княжеской, от жадности их к чужому богатству. Но в угоду своим кесарям-императорам вписали византийцы тот греховный постулат в священные книги и выдали его за завет Божий. А власть эта и сгубила могущество народов русского корня. И надо тебе, игумен православной обители Пресвятой и Животворящей Троицы, возродить в душах всех людей: и князей, и бояр, и простых смердов память о былом величии народа русского, дабы не постигла нас окончательная погибель в бесславии  рабства.
С окрепшей душой и твердым решением возвращался Игумен к обители в лесной темноте. Шел медленно, ибо опасался коварных корней под ногами и острых сучьев в лицо. Он думал сейчас о себе и о других людях спокойно и отрешенно. Да, не каждый человек способен выдержать то, что пришлось пережить ему за годы жизни в обители, за два нескончаемо долгих года в этой пустыни. Не знал он ни минуты праздного отдыха, - от первой поваленной сосны, от первой вскопанной грядки до сего дня. Многие на его месте надорвались бы в непрерывном тяжком труде при  жестоком посте, при коротком четырех-пяти часовом сне, испугались бы неодолимых трудностей и вернулись в обитель. Кое-кто потерял бы человеческий облик и превратился в лесного бессловесного зверя, ведь оболочка Божьего разума в людях так хрупка и непрочна. Бог дал ему силы выдержать все. Теперь ему надо не гордиться своей силой духа и крепостью тела, а вести других к таким же подвигам во славу Божью, укреплять дух сильных, помогать слабым. Не бежать от грешных братьев своих  в презрении к их слабости, но подвигать их на укрепление духа каждодневным своим примером непрерывного труда и служения Господу и народу русскому.
Наверное, даже хорошо, что святитель московский в мудрости своей предначертал ему иной путь, чем он сам мыслил. В пустыни он спасет только одну-единственную душу – свою, и то если всеблагой Господь сочтет его достойным. Настоятель новой обители он сможет сделать для людей гораздо больше. К нему пойдут богомольцы, странники, жители окрестных сел со своими бедами и мольбами. Пусть не преодолеть ему злой княжеской воли, но утешить страждущих он сумеет, утолит печаль обездоленного, поможет советом в трудностях бытия. Начинается новая жизнь, не для себя, а для всех простых русскихлюдей.
Игумен с горечью подумал о том, насколько сейчас жизнь отличается от жизни далеких его предков. Постоянные размышления над прочитанными древними рукописями дали ему достаточно ясное представление об устройстве русской земли множество веков назад. По древней русской вере не только отдельный человек должен следовать по пути Прави, но и каждая община в любом селении, в любом городе. Русская земля издавна славилась обилием больших, прекрасных городов.
Понимал теперь Игумен, что упадок на русской земле начался с захватом власти самозваными князьями, которые в долгой и кровавой войне со своим народом искоренили древние порядки, древний уклад жизни. Но полная разруха наступила после насильственного обращения русских людей в чуждую византийскую веру. Далеко отошли нынешние правители земли русской от древних законов своего народа, от Лада Сварогова.
Русские люди тысячи лет жили по Правде, по законам Прави, - и каждый отдельный человек, и любая община. Народ сам держал власть в своих руках, и называлось это самодержавием народа. Все решения по общим вопросам жизни общины, поселения, города, - по хозяйственным, по правовым, по моральным, - принимались на Вече, на собрании мужчин-домовладельцев общины – Копы, скопом, на скопище. В Копу входило несколько близко расположенных поселений, города обладали отдельным копным правом. Решения Копы вступали в силу лишь при полном единодушии сходатаев, Вече не расходилось, пока оставался хотя бы один несогласный. Законы Прави запрещали игнорировать мнение несогласных, спорщиков склоняли к примирению разумными убеждениями. Когда разбирали дела о смертоубийстве или членовредительстве, то обязательно учитывали мнение пострадавших или их родственников.
Каждая Копа, каждый копный город хранили законы Прави, заповеди предков, резанные на деревянных дощечках. По этим мудрым законам главным предназначением человека на земле-матушке, в Яви, считалось совершенствование бессмертной души, слияние ее с Правью, превращение искорки божественного света любой души – Живатвы в сияющую звезду в беспредельном небе, в царстве Сварога, в Ирии. Отклонение человека от пути Прави отдаляло эту заповеданную цель. Поэтому любой русский человек свято соблюдал законы и решения копного Вече и добивался того же от других. Если человек видел, что кто-то совершает несправедливое, - он обязан пресечь нарушение закона, иначе сам становится его соучастником и несет ответственность вместе с нарушителем перед общиной и перед всей Копой. Такое следование каждого путем Прави обеспечивало русским народам мирную, спокойную и богатую жизнь множество тысячелетий.
За внутренним порядком в городах и селениях следили выборные десятские, сотские, копные и городские старшины с выборными же помощниками. Все они кормились за счет Мира, и потому назывались мироедами. Если мироеды небрежно выполняли обязанности или злоупотребляли своим положением, - их тут же заменяли на более достойных. Но такое случалось редко, потому что выборные, как и все русские люди, стремились следовать путем Прави, исполнять свое предназначение на земле-матушке, совершенствовать свою бессмертную душу, не дать угаснуть в ней искорке божественного света.   
Так и ему, молодому и неопытному Игумену еще не построенной обители предстоит следовать нелегким путем бескорыстного служения Господу и русскому народу. Он будет продолжать жить, как жил до сих пор, по велению своей души. Если заслужит он доверие народа, - он не станет связывать себя ни с какими князьями. Князья думают только о своей выгоде, а его дело – облегчить тяжелую участь простых людей.
В обитель он вернулся поздно ночью. Над поляной раздавался мирных храп спящих в шалашах братьев, а у дверей кельи одиноко сидел на чурбаке брат Мисаил, ждал его. Сердце Игумена защемило, - вот еще один человек, ради которого он должен остаться здесь и выполнять волю митрополита. Они проговорили почти до рассвета.
                Монастырь – это не пустынь. Монастырю нужен устав. Игумен высказал брату Мисаилу свои выстраданные думы. Каждый инок нового монастыря должен сам добывать себе пропитание своим трудом, не побираться именем Христа, не отнимать у мужиков последнее. Хлеб, овощи, лесные травы, рыба, грибы, ягоды, мясо звериное, - каждый добывает себе сам, своими руками. Каждому придется  вносить посильную лепту в общее хозяйство: ставить келью, баню, церковь, хозяйственные постройки, утварь от ночного ложа до миски, дрова - никто не смеет пользоваться плодами чужого труда. Братия должна наладить свою жизнь, чтобы все оставались людьми, не превратились в диких зверей. Нарядчиком всех работ Игумен просил оставаться брата Мисаила, все братья уже привыкли к его распоряжениям, уважали за сметку, справедливость в распределении работ и строгость в спросе.
А самое главное – то, за чем пришел сюда каждый их них, ради чего отрешился от суеты мирской, от своих родных и принял постриг. Служить усердно и со рвением Господу и народу русскому, крепить православную веру и тем спасти свою душу. Чужая душа потемки, в душу каждому не заглянешь, помыслы человеческие не разгадаешь. Каждый сам должен очистить свою душу и помыслы, укрепляться в вере.  Не для себя, - ради спасения народа русского. Потому все церковные обряды для прихожан: крещение, исповедание с отпущением грехов, венчание, отпевание, поминовение, молитвы во здравие, во исцеление, за упокой, - исполнять бескорыстно. Никаких приношений, никаких поборов, никакого христарадничества.
Брат Мисаил со всем этим согласился безропотно, даже с заметной радостью, просветлел лицом. Видать, и сам страдал душой в Климовской обители, когда видел поборы с крестьян. Но в одном он засомневался.
- Нам бы, отец игумен, завести скотину да птицу. Коровы надобны, свиньи.  Без мяса, без сала, без масла не прожить. Уже теперь слабеют братья от тяжкой работы, Вижу, что не ленятся они - трудно становится им работать, не видят они жирного, а из мяса – одной рыбой питаются. Опять же, одежда быстро ветшает. У каждого только и есть, что на теле. Лапти сами наплетем, дело нехитрое, а холст, полотно, сукно на зиму – не осилим. Как тут быть, святой отец? И железо требуется. Может, когда-то поставим домницу, найдем болотную руду, а как со всем этим теперь обходиться?
- Как живут мужики в деревнях, брат Мисаил? Работают больше нашего, спят меньше, плоды труда своего отдают боярину да князю, себе ничего не остается. Подчистую обирают их холопы боярские, сам знаешь. А ведь кормятся сами и семьи свои кормят. Пусть впроголодь, но живут. И железо как-то добывают, и соль. У каждого мужика – две руки да две ноги, а дома – семеро по лавкам, мал - мала меньше, всех обиходить надо. А нас тарханная грамота оберегает от все повинностей, никто не отбирает плоды труда нашего. Потому и говорю: каждый в поте лица своего добывает себе все необходимое для человеческой жизни. Неужто не сумеем?
Игумен рассказал брату Мисаилу, как этой зимой он работал в Вышутине, заработал себе все железо, да еще немало из пропитания, кусок полотна, воск на свечи. А ведь он один тут жил, их же теперь – целая артель. Все надобное должны заработать своими руками. И скотина будет, и железо, и ткань.
- Мы – рабы Господни и слуги его. Через нас мужик обращается к Богу, от нас он ждет избавления от бед своих. Не можем мы брать за это плату с простых людей. Нам же многое требуется не только для плоти грешной. Церковной утвари множество необходимо. Это тоже будем зарабатывать своим трудом. Ничего, брат Мисаил, справимся. Мужику не в пример хуже, а он как-то живет, на нем все княжество держится. Мы ему служить должны, а не отбирать у него последнее. На этом я твердо стою и с братьев буду спрашивать строго.
Задумался брат Мисаил, но недолго размышлял, широко улыбнулся, подобрел голосом, проговорил:
- А и верно, справимся. – И с лукавинкой добавил: - Вот с бояр бы не грех малую толику получить от богатств их многих и неправдных.
- Дойдет дело и до бояр. Пойдут к нам прихожане, разойдется весть о нашей обители, - бояре сами к нам потянутся, грехов на них великое множество, душу спасать им тоже хочется. Вот за их великие прегрешения  перед народом и Господом мы будем брать по делам их. А там и сам князь Симеон Московский явится. Но такое мы должны заслужить долгим и непрестанным трудом и бескорыстным усердием в служении Господу и народу.
После утрени и скромной трапезы Игумен оставил братьев сидеть под навесом, сам встал во главе длинного стола. В руках он держал у груди образ Спасителя, пожалованный больше года назад святителем. Не стал садиться, ибо собирался говорить то, что давно болело в душе его. Помолчал, обвел взглядом бородатые лица врученных его попечению братьев во Христе, перекрестился.
- Братья, восславим святителя московского за высокую его милость к нашей святой обители. Отныне его повелением мы – община православного монастыря Пресвятой и Животворящей Троицы.
Он запел молитву, братья поднялись, подхватили слаженным хором. Голоса густые, голоса звонкие – все звучали радостно и дружно.
- Аминь. Садитесь, братья.
Он опять немного помолчал, еще раз прикинул, с чего начать.
- Знаете вы, как тяжело жить народу русскому. Православные люди трудятся неустанно день и ночь, а плоды их труда идут в ненасытную Орду без остатка, детям малым на пропитание не остается. Вот уже век лежит тяжкий гнет нечестивых ордынских язычников на всей земле русской. Мы, слуги Господа нашего, должны неустанно молиться об облегчении участи нашего народа, простых мужиков, баб и малых детишек. Святитель московский повелел мне стать вашим пастырем. Как настоятель монастыря Пресвятой и Животворящей Троицы я ввожу особножительный устав.
Он помолчал, оглядел братьев. Слушали его внимательно, на некоторых лицах виделось выражение настороженности.
- Каждый из нас должен неукоснительно, со рвением душевным денно и нощно служить Господу нашему. Каждый из нас обращает свои помыслы к народу русскому. Общие молитвы: утреня, часы, вечерня с повечерием, полунощница, - как положено по церковному уставу. Помимо того, ни на один миг не забывает никто Господа нашего, веры православной.
- Питается каждый трудом рук своих. Десятина земли, сейте полбу, озимые, овощи, собирайте ягоды, грибы. Есть рыба в Кончуре и Вондюге, в лесу - целебные травы, звери и птицы лесные. Обеспечивайте каждый себя пропитанием на всю зиму, до тепла. Не обременяйте братьев своих и иных людей православных лишней заботой. Всю утварь, снасть, инструмент – каждый делает для себя сам. Каждый готовит себе жилье теплое, дрова на зиму. Работа общая, один поленится – зимой все околеем от холода.
- Общие работы: ставить большую церковь будем зимой, к весне должны освятить. До морозов надо успеть поставить общую теплую келью, баню, поварню с трапезной, выкопать погреб с погребицей на все братию, амбар для зерна, нужное место на всех. Зимой, до глубокого снега заготовить бревна на лето, они понадобятся для общих строений.
- Нарядчиком всех работ и ключником обители будет брат Мисаил. Слушаться его беспрекословно. Брат Мисаил, как все, добывает себе пропитание и готовится к зиме сам, потому не обременяйте его непослушанием и без нужды – малыми заботами своими и нерадением.
- Пойдут к нам православные из четырех окрестных деревень. Все церковные обряды исполняем бескорыстно. За службу Господу плату брать – великий грех. Не отягощайте православных людей поборами, не ходите по деревням побираться. За то наложу строжайшее наказание. Кто из прихожан принесет дары, - не брать, отдавайте любые приношения назад. Мы служим народу русскому и Господу нашему только ради Его милости к нам, многогрешным.
- К Рождеству Христову я составлю наш общинножительный устав, отдам его на одобрение владыке. А пока – все сказано. На том целуйте образ Спасителя нашего. Кто из братьев не сумеет выполнять такой устав – пусть уходит подобру-поздорову, без осуждения.
Приложились в образу все братья. Одни - суровые лицом, молчаливые, другие – со светлой радостью во взоре. Подходили, крестились, прикладывались к образу, отходили в сторонку, продолжали креститься. Многие шептали про себя молитвы. Когда целование закончилось, Игумен поднял икону над головой.
- Перед ликом Спасителя нашего беру обет, братья во Христе, неукоснительно и примерно выполнять общинножительный устав нашей обители.
Он истово поцеловал икону.
- Благословит вас Бог, братья, на святой подвиг. Верю в твердость духа вашего. – Он улыбнулся. – Трудно нам будет. Но помните: мужику русскому, всем людям русским труднее многократно, а ведь живет православный народ. И мы будем жить. Аминь.
Брат Мисаил нарядил пятерых на делянки, доканчивать копать землю под полбу и озимые, троих отправил в лес валить сосны, готовить бревна, двое пошли заканчивать крышу на бане, а сам с братом Никифором полез на сруб общей кельи ставить стропила под крышу. Игумен взял лопату и пошел на свою делянку. Овощи он уже посадил, теперь очередь за полбой.