Так не бывает

Тротуары были черны, как овраги. Уже подтаявший снег лежал в палисадниках дворов грязной ветошью. В морозном ночном воздухе угадывался запах выхлопных газов. Темные кроны голых деревьев под слабо подсвеченным небосводом бросали уродливые, неясные тени. Бетон дома и асфальт втягивали в себя скудный, заметавшийся в тонких кустах сирени свет от проезжавших такси. Площадку перед подъездом освещали лишь несколько квадратов окон.

Он ждал за тонированными стеклами в черной машине. Чувствовал, что придет она сегодня ночью. «Сколько уже дней я пропустил? В универе не с кем договориться... Зачет не сдам... Где она?» — всё думал Баха, и мысли его в панике путались. Он не мог не думать о ней. От слепой вспышки ярости и бессилия ударил ладонью по рулю. «Отец убьет меня», — подумал он (или громко сказал?), глядя сквозь ветровое стекло на свет фонаря, сливочным маслом освещавший вдалеке проезжую часть.
— Кто убьет? — вынув из уха наушник и переворачивая диск в плеере, спросил Алхазур.
— Отец! Ты что, дурак?! — зло посмотрел на друга Баха.

Алхазур улыбнулся и воткнул наушник обратно. Из головы его зашипела музыка.

Отца Баха боялся д; смерти. Боялся, как эпилептик полнолуния, как душевнобольной — грозы. Начинал дрожать всем телом, когда отец орал. Если он принимался бить, то пинал до крови. Вся семья замирала, ожидая, когда прекратится вспышка гнева. Мать пряталась в спальню, всё время плакала; была глупа, покорна и молчалива. К ней Баха был равнодушен и часто обижал ее.

Он с трудом поступил в университет. Отцу пришлось просить уважаемых людей помочь, он заплатил большие деньги. Из Чечни они переехали в столицу около двух лет назад. Как назло, всё произошло после Нового года: его друг Лакха разбился на авто и попал в больницу.

…Баха робко переступил порог. Трехместная палата была чистая и неестественно белая. Из окна, через молочные жалюзи весеннее солнце тонкими полосками разлиновало постель. Белье на койках лежало свежевыпавшим горным снегом. Хромированные дуги кроватей, как лед вершин, отражали робкий свет. Не было запаха больницы. Пахло сухим, чистым казенным бельем.

Кипенный халат из поликоттона фосфоресцировал на медсестре. Кавказец смотрел на нее и не мог оторваться от зеленых, изумрудных глаз. Светлый локон будто случайно выбился из-под колпака. Сначала ее волосы показались ему золотыми, затем бежевыми, и наконец, когда она отошла в сторону от окна, уступив ему место у койки больного, ее лицо и кожа засветились мелом стен его родной мечети, а волосы опять стали золотом.

Лакха лежал один в палате и с трудом прошептал приветствие распухшими, почерневшими губами. Его трудно было узнать. Глаза, залитые кровью, стали похожи на бычьи. Через бинты на голове проступали малиновые пятна.

Вдруг она заговорила:
— Недолго, пожалуйста. Ему уже сделали успокаивающий укол.

Он даже удивился. Никогда в жизни ему не приходилось слышать такой мягкой интонации. Голос показался ему настолько нежным, что перехватило в горле. Он кивнул. Его блестящие, как влажные угли, глаза впились в ее лицо.

Подержав в ладонях холодные пальцы друга, он улыбнулся ему. Лакха прикрыл глаза. Баха подождал несколько минут, но друг не открывал глаз. Сжал ему пальцы, потом крепче и сильнее, чуть вывернул, но Лакха не пошевелился. Он встал и вышел из палаты.

Она прошла вместе с ним.
— Как тебя зовут? — спросил он.

Она чуть улыбнулась, произнесла: «Оксана» — и отвела глаза.
Его восхитили белизна ровных, маленьких зубов и чуть приподнятая верхняя губа с помадой, алой как кровь.
— Оксана… — повторил он, глядя в ее глаза.
— Я провожу Вас, — сказала она, показав ладонью направление.

Он кивнул, и они пошли в тишине по коридору, покрытому светлым линолеумом. Шагов не было слышно. Слева на белой стене висели портреты выдающихся врачей под стеклом. Справа — окна с вертикальными жалюзи. Их ленты двигались, как живые, от тепла батарей, и лучи солнца играли лезвиями света на полу.

Баха представил себе, будто он приехал с ней на родину и они идут по улице Ленина мимо его двора, в сторону автовокзала. Он впереди нее, она чуть позади. Длинная, плотная черная юбка до носка обуви. Из-под шелкового платка Versace будет выбиваться вот этот локон. Приятели и одноклассники сидят на корточках полукругом и украдкой смотрят ему вслед с завистью.

Друзья и знакомые на машинах останавливаются, предлагая подвести их. Стаи воробьев разлетаются из-под ног в последний момент.

Солнце бесстыдно раздевало Оксану. Баха чуть отстал и смотрел, как она шла перед ним, покачивая бедрами. Каждый ее шаг раздвигал полы халата, и силуэт голых ног возбуждал его настолько, что пересохло во рту. Она почувствовала это. Обернулась. Ей стало неприятно, и она ускорила шаг. Белые кожаные сабо зашлепали по розовым, ухоженным пяткам.

Приблизившись к выходу, она поднесла почирканную карточку, и замок, пискнув, освободил стеклянную дверь. В фойе она еще раз через силу улыбнулась ему, пожелав всего хорошего. Он опять бесстыдно рассматривал ее глаза, ресницы, подведенные черной тушью, следы улыбки — ямочки на щеках, маленькие уши без сережек, заправленные в колпак золотые волосы, коричневые родинки на правой стороне чистого изгиба шеи.

Она хотела повернуться, чтобы уйти, но он схватил ее за руку крепко и одновременно мягко, удержал. Декольте ее халата поднималось от волнения, открывая невообразимо белую, фарфоровую кожу полной груди. Она растерялась, почувствовала, что его возбуждает любое ее движение, и не знала, как прекратить всё это. Охранник обратил внимание, подошел. Баха выпустил ее руку и произнес с наглостью и высокомерием:

— Приеду за тобой сегодня вечером. Вечером ждать буду тебя! — с каким-то гортанным звуком крикнул ей вслед. — Чё надо тебе? — дерзко обратился он теперь к охраннику, вытянув костлявые, сухие, длинные кисти. На безымянном пальце правой руки блестела несуразно большая печатка с сердоликом и выгравированной на камне строкой из Корана.
— Проходите, проходите. Я Вас прошу, не надо. Пожалуйста. Это всё же больница. Покиньте, пожалуйста. Покиньте, — смотря в пол, пытался выпроводить его пожилой охранник.

Оксана пошла к матовой двери приемного отделения, стараясь побыстрее скрыться. Ей стало страшно. Ее испугали его черные глаза, сдвинутые к самой переносице, неестественно узкой, как и сам большой нос. Длинные, прямые смоляные волосы скрывали уши и лоб, падали косой челкой на бровь, отчего голова казалась большой, непропорциональной узким плечам, тощему телу.

Тонкая линия серых, землистых губ, которые он облизывал острым языком. Болезненная оливковая кожа тонкой шеи. Почти такого же цвета кожа лица, но гладкая, без признаков растительности. И эта рука — ледяная и каменная, без признаков жизни. Весь в черном, сверху донизу. Отвратительно сладкий, удушливый запах одеколона.
II
«Как ты милостив, Господи! Услышал мои молитвы!» — повторяла она про себя, когда поступила и потом, когда с отличием закончила медучилище. В торжественной обстановке диплом ей вручал заместитель директора медучилища Процко. Держа диплом в руках, она видела его розовый переплет и не могла понять, почему он называется красным.

На пылающую щеку скатились несколько больших слезинок. Крупные, как первые капли летнего дождя, они застыли на нежной коже, испугавшись искусственного света.

Пошатываясь, она вернулась в зал и села. Слезы полились дождем. Оксана смотрела на Процко со своего места. Как трудно достались ей знания и профессия!.. «Господи!» — прошептали ее розовые, почти детские губы. Ей стало горько, она сожалела, что не смогла отказаться от его грязного предложения. Понимала, знала, как и многие: иначе ей не закончить училище.

Вспомнила трясущийся подбородок, бесцветные глаза, блестящие похотью, пухлые веки, редкие зубы, запах изо рта, руки, которые только что вручили ей диплом... Вытерла мокрые глаза уже влажным комочком носового платка, и слезы вновь полились.

Олегу Ивановичу Процко было за пятьдесят, но выглядел он моложе. Низкого роста, с покатыми плечами и грудью колесом, полнеющий, с белой, как у женщины, безволосой кожей. Гладкая, словно полированная лысина от темени переходила на широкий лоб без морщин, и вытянутое припухлое лицо от этого было похоже на вымя.

Небольшие, круглые, маслянистые глазки василькового цвета не видны были за стеклами очков в оправе из желтого металла. Маленькие, пухлые, почти детские розовые ручки с золотым колечком, вросшим ниткой в безымянный палец, вечно не могли найти себе места. Он был разведен и жил с престарелой матерью.

Десять лет назад, будучи директором пионерлагеря, он привлекался к суду за действия сексуального характера в отношении несовершеннолетних. Был оправдан за недостаточностью улик. Поэтому стал пуглив, труслив и услужлив. Говорили, что служил в КГБ. Он будто по запаху выбирал жертву домогательства — именно ту иногороднюю, беспомощную студентку, которая не могла отказать ему. По тем или иным причинам и обстоятельствам девушки зависели от диплома и, главное, общежития.

Олег Иванович предложил Оксане переспать с ним. Мягко, ненавязчиво, одними намеками. Закончил тем, что у него есть пустая уютная комната в общежитии. Оксана сделала вид, что не понимает намеков. И тогда же она не смогла сдать экзамены по сестринскому делу в хирургии и основам с/д. Девчонки из общаги стали объяснять ей: «Этот боров, если положил на тебя глаз, не отстанет.

Нагло домогаться, как Валерий Павлович по микробиологии, не станет. Но жизнь испортит. Из общаги выставит за неуспеваемость, а потом и из училища. Так что давай, Оксана, не натрешь. От него толку никакого. Попыхтит немного, подергает ручонками, пощиплет за грудь, за ляжки и отвалит».

Вышло всё не так, как говорили сокурсницы. Всё было намного хуже и омерзительней. Она вырвалась только под утро, истерзанная, униженная и опустошенная.

В воскресенье Оксана долго молилась у иконы Божьей Матери «Всемилостивая», пытаясь, будто в бане, отмыть душу от мерзкой, незабываемой никак связи. Всё всматривалась в изнеможении в образ Богородицы на старой иконе, надеясь найти в женском лике прощение, милость и сострадание.

Вернувшись после ранней службы, она легла спать вся в сомнениях и тревоге. Проснулась ночью от собачьего воя. Вышла на задний двор общежития: собака, стоявшая у входа, подняла морду, сверкнув добродушно огоньками глаз.

— Ну чего ты воешь? — ласково обратилась к ней Оксана. — Чего спать не даешь? Это луна так тревожит тебя?
Будто желая ответить ей, собака потянула морду вверх и взвизгнула.
— Ну ладно, ладно. Сейчас вынесу тебе чего-нибудь.

Дождь прошел, но с крыш еще падали капли, громко стукая по дереву настила. Она накормила собаку, и у нее на душе стало намного легче.
И вот теперь здесь, в актовом зале, ей опять стало так же горько, грязно и больно, как после той невыносимой ночи, которую она никак не могла забыть.
III
Она сразу нашла работу, вернее, ей предложили пойти санитаркой в городскую больницу еще на практике. Старшая медсестра хирургического отделения Ольга Васильевна Хохлова присматривалась к Оксане. Подмечала, что она не «сачок», не боится тяжелых больных, не пропадает целый день с подругами в курилке. Оксане тоже было приятно, что ее не дергают напрасно, не заставляют работать за других, хотя трудиться приходилось по две смены.

Отделение после ремонта было чистое и свежее, и она это ценила, насмотревшись на хирургии районных больниц. Ольга Васильевна стала опекать Оксану. Старалась избавить, оградить от пошлых, непристойных предложений врачей-пьяниц.

Персонал отделения Ольгу Васильевну не любил. Врачи не заигрывали с ней, как обычно принято со всеми старшими сестрами. Она была женщиной суровой, деспотичной, но справедливой. Ниже среднего роста, чуть кривые, тонкие ноги. Ей было за пятьдесят. Голос неприятный — словно надломленная ветка. У нее была смуглая кожа, жесткие, короткие черные волосы с проседью, узкое, вытянутое лицо с горбинкой на носу, крупные уши, большие серые глаза, сетка морщин и глубокие носогубные складки. Белый халат и стены отделения только подчеркивали нездоровый цвет ее кожи.

Она много курила в своем маленьком кабинете с огромным окном, заставленном деревянными стеллажами под потолок. Глубоко и долго откашливалась. Зимой в нем было холодно даже с обогревателем, а летом — невыносимо душно. Он был завален макулатурой, картами, коробками и бог знает чем еще. Открывалась почему-то только узкая, высокая створка окна маленькой щелочкой.

Оксана часто спала в отделении. Уставала, не было смысла возвращаться в шумную общагу. Смотрела ночью на опустившуюся на весь мир темноту, и ей было странно, почему под этим дождливым небом спокойно спят миллионы разных людей, а страдания и болезни выпадают в основном на долю хороших и добрых.

К больным она относилась с теплом и состраданием. Удивляла трудолюбием, ответственностью и терпением. Старалась не обходить вниманием даже тех больных, которых бросили. Носила и мыла утки.

— Оксан, — обратился к ней больной из 9-й палаты в плотной пижаме коричневого цвета, на костылях, бритый наголо, после ДТП, — тебя просила женщина подойти на площадку. Она у входа в отделение ждет. Ты ее узнаешь — высокая такая, красивая.

Оксана шла по коридору, круглые часы под потолком показывали 6.30. За чистыми стеклами окон без занавесок в ярко освещенных палатах чернел, как эфир космоса, зимний вечер улицы.

Оксана вышла на площадку. Кругом сидели на протертых темно-коричневых кушетках и бордовых диванах, обтянутых исписанным, изорванным дерматином, больные и их родственники. Оксана не отпускала ручку двери, вглядываясь в лица.

К ней подошла и поздоровалась высокая женщина в лакированных черных полусапожках с маленьким каблучком и шерстяном темном брючном костюме в редкую полоску.
— Меня зовут Наталья Аркадьевна, — представилась она.

Голос у нее был глубокий, густой, низкий. Правильные, благородные черты лица, большой, красивый рот. Умело подведены глаза, брови, губы. Оксана подумала, что она, наверное, артистка или певица в театре.

— Вас рекомендовала Ольга Васильевна, — она сделала паузу и посмотрела в глаза Оксане.
— Да, конечно. Я понимаю. Я слушаю, — растерялась Оксана, и у нее тревожно, как птица, забилось сердце.
— У Вас в отделении лежит моя мама. Она старая, немощная и капризная женщина. Я хотела с Вами договориться, чтобы Вы за плату ухаживали за ней.

— Хорошо. Конечно, — ответила Оксана, совсем растерявшись.
— Сколько Вы хотите? — не дав ей опомниться, спросила Наталья Аркадьевна.
— Я не знаю, — не поднимая глаз, прошептала Оксана.
— Ну ладно. Я попрошу помочь нам в этом деле Ольгу Васильевну. Вы не против? — задала вопрос Наталья Аркадьевна и, не дав ответить, продолжила: — Ну и хорошо. Вот пакет: памперсы, белье, средства гигиены ну и всё такое прочее. Мой телефон у Ольги Васильевны. Вы, пожалуйста, звоните, если что-то будет необходимо. Договорились?
— Да, да. Конечно, — ответила Оксана.

Наталья Аркадьевна протянула ей теплую, гладкую ладонь и, еще раз поблагодарив, пошла к лифту. Красиво уложенные, густые, как парик, каштановые волосы с бронзовым отливом играли всеми оттенками под искусственным светом.

Теперь у нее появился приработок. На нее не жаловались, ее всё чаще рекомендовали, хорошо платили.

Получив диплом, Оксана стала зарабатывать намного больше — уколами, процедурами. Отправляла больше денег домой. Редко работала по ночам — только дежурства, раз или два в месяц. Днем не было ни минутки, всё время в операционной.

Ее стали приглашать хирурги на сложные операции. Она стала ходить в косметический салон, могла позволить себе массаж. Покупала на распродажах лишнюю, недорогую одежду и обувь. Наконец, сняла однокомнатную квартиру в хрущевке у женщины, за которой долго ухаживала в больнице. Сделала своими руками ремонт.

Ездила после работы к себе домой в оранжевой маршрутке, уставшая и счастливая. Оксана стала видеть мир и людей вокруг как большое счастье. Вознаграждение за ее терпение, труд и страдания.

Она была счастлива, что ездила в скрипучей маршрутке, радостно топала по замусоренному тротуару, раскрывала хлопком яркий зонтик под дождем, покупала сама себе букеты полевых цветов у бабушек, так похожих на эти цветы. Она не замечала, не обращала внимания на наглые предложения кавказцев на улице. Хотя вот в такие минуты счастья ей хотелось передразнить их: подмигнуть, поцокать языком, покачать головой, как это делали они, и рассмеяться, убежать, спрятаться в своей квартире.

«Как же много у меня денег!» — признавалась она себе. И ей становилось стыдно, и она бежала на почту, чтобы отправить еще немного денег домой. Но и после этого ей было неловко перед школьными подругами за то, что ей вот так хорошо одной в чужом городе, большом и дружелюбном.

Непременно забегала в церковь Успения Богородицы, не доезжая одну остановку до дома. Писала записки о здравии: матери Фотинии (Светланы), братика Александра, сестренки Ирины. Об упокоении отца Димитрия. Именно так — «Фотинии», «Димитрия» — ее наставляли молодой священник отец Илий и дьякон отец Олег. Оксана не понимала, для чего Бог требует родительные падежи и запрещает винительные. Отчего старославянские имена, а не современные? Но безропотно соглашалась и всё исполняла.

Суеверно пугалась грехов, в сложности которых не могла разобраться. А потом шла пешком, беседуя с фонарями и проезжавшими мимо автомобилями. Понижала голос, как это искусно делал молодой дьячок на амвоне, и произносила нараспев: «Фотинии, Ирины, Александра», изображая поклоны перед большими автобусами и троллейбусами. На работу приходила не опаздывая. Домой звонила с пункта переговоров.
IV
Через полтора года Оксану повысили, и как раз в больницу пришел новый хирург — Никитин Сергей Васильевич. Он назначил операцию и попросил ее, глядя прямо в глаза:
— Если Вы не заняты, поможете мне? Я не справлюсь без опытной сестры. Да и не знаю пока никого.

Операция прошла быстро и легко. После операции они пили чай в ординаторской.
— Пойдемте погуляем? — предложил он.
— Так ведь еще рабочий день, — сконфузилась Оксана.
— Ведь первый снег! — удивленно посмотрел на нее Никитин. — Он такой умиротворяющий, такой меланхоличный, так повергает нас в тягучие, мирные размышления.

Они гуляли, и Оксана немного робела перед ним. Она впервые за эти годы почувствовала, что ей нужен мужчина. Не то чтобы она не думала о мужчинах, но — как-то справлялась.

Никитину было 49 лет. Он был пропорционально сложенным, высоким, плотным, с небольшим животиком. Русые волосы зачесывал набок, и они густыми волнами уходили к затылку, прикрывая верхнюю часть ушей. Голова чуть вскинута, овальный подбородок, крупные зубы. Умные карие глаза с живым блеском. Великоватый острый нос. Светлые длинные ресницы. Пушистые пшеничные брови.

Такого же цвета густая растительность на руках и груди. Костюмов Никитин не носил: сорочки, брюки, джинсы, джемперы, свитера. Ходил он так, будто ему некуда было торопиться. Уверенная походка и движения рук, внимательный взгляд. Сев, сразу закидывал ногу на ногу, будто боялся, что не уследит и кто-нибудь об него споткнется. Был по природе добр и великодушен. Говорил спокойно, с расстановкой.

С женой Лидой он познакомился в институтском стройотряде. Она была хохотушка, пухленькая, с соломенными редкими волосами. Серые, огромные, как блюдца, глаза. Звонкий голос. На втором курсе они поженились. Ходили в походы. Забирались в горы, сплавлялись по рекам. Любили лыжи. Работали в одной больнице, она была гинекологом. А потом родился сын Антон.

Им становилось всё труднее рядом. Лида перестала звонко смеяться дома — только с гостями и подругами. Никитин замечал, что она стала придумывать новых подруг, поездки. Однажды он вопросительно заглянул в глаза жены: она улыбалась какой-то новой улыбкой, неуверенной и тотчас убегавшей с лица, и он всё понял. И сам он был небезгрешен. Но считал, что психическое здоровье ребенка важней. Не задавал вопросов. Много работал: и ночью и днем операции, дежурства.

Наконец Антону исполнилось 18 лет, его призвали в армию. На следующий день они с женой сели на кухне, отключили телефоны, сформулировали вопросы, объяснились. Решили, что будут свободны от обязательств после того, как брак заключит их сын. Антон вернулся из армии, поступил в мед, и наконец у него появилась девушка, они собирались пожениться.
Никитин перешел в городскую больницу, хотя работы и ответственности здесь было намного больше. Не хотел, чтобы до него доходили слухи и доброжелатели доносили, где и с кем видели Лиду. Поэтому многие женщины и не догадывались, что Никитин свободен уже много лет.

Оксана вышла из маршрутки на несколько остановок раньше, чтобы пройти пешком до церкви. Темнел серый зимний день. Зажигался холодный уличный свет. Тепло светились витрины магазинов. Мутно чернеющие пешеходы в шапках, в темной одежде спешили куда-то, перегоняя друг друга. В сумраке уже было видно, как с шипением сыпятся электрические звезды на трамвайные рельсы. На грязном небосводе были неразличимы золотые кресты.

Оксана крепко молилась за него, за его семью, и сердце не давало ей покоя. Она не могла найти себе места. Не могла простить себя за то, что разбивает семью. Стала задумчивая, замкнулась. Никитин замечал эти изменения, всё понимал, но решил, что будет лучше, если Оксана не будет знать пока всей правды.

Прошел еще год. Их отношения не прервались. Они продолжали встречаться у Оксаны дома. Никитину предложили должность в частной клинике. Он согласился и, не раздумывая, попросил ее перейти туда вместе с ним. Оксана не требовала от Сергея ничего. Никогда не ставила условий. Только верила и любила его. Осенью он объяснился с ней: «Сын женится весной, после чего мы с женой расстаемся по договоренности, без скандала. Я ухожу из того дома окончательно. Мы с тобой поженимся, если ты не найдешь кого-нибудь помоложе».

Строили планы о покупке квартиры. О поездках в страны, где они не бывали. Сергей рассказывал ей о байдарочных и лыжных походах, горах Кавказа, восхождениях. Прикладывал ее ладошки к своим щекам, прижимал их своими ладонями и говорил: «Ты должна знать, я очень, очень, очень долго тебя искал. Около десяти лет». Держал ее за лодыжку, кусал за пальцы ног и не мог насладиться.

Оксана, утомленная ласками, с улыбкой, едва заметной на бледном лице по ямочкам, мечтательно смотрела куда-то вдаль сквозь окно неподвижным и пристальным взглядом зеленых добрых глаз.

Наконец всё встало на свои места, и она обрела покой и мир в душе. «Я знала, Господи, я знала, что ты всё устроишь!» — думала она. Свет с улицы бросал на потолок тени от деревьев. И они казались ей теперь мирными, совсем не любопытными и даже стройными. Она натянула одеяло до глаз, улыбнулась и заснула, не успев перевернуться на бок.

А в темноте зимней ночи над городом металась вьюга, шаркала по стеклам белыми крыльями, будто выискивая что-то. Кружились огромные тучи, подобные тяжелым темным птицам. Жесткий, как крупа, снег разбивался в мелкую пыль о стены домов и крыш. Всю ночь с шорохом сыпался на подоконники и балконы.
V
Вечером Баха подъехал с друзьями на трех машинах к клинике. Гремели национальные мотивы. Они говорили, как в;роны, на своем языке, громко перекрикивая страшную музыку гортанными звуками. Хватали друг друга за рукава, обнимались, будто только встретились спустя много лет. Сказав что-то, дико хохотали. Услышав следующую песню, рвущуюся из мрака салона в бешеном темпе, кто-нибудь неожиданно отрывался от остальных, начинал странно приплясывать, вводя себя в экстаз.

Танец пугал резкими движениями. Казалось, что танцующий впал в транс. Словно в судорогах, никого не видя, он закидывал голову вверх, выкрикивал: «Хас! Хас! Хас! Хас!» — размахивал руками, с ненавистью взламывал каблуками асфальт дороги. Следующий, взглянув на танцора, присоединялся к нему, повторял те же движения, как сомнамбула, а затем внезапно, так же как начался танец, всё прекращалось как по команде, и они продолжали беседовать как ни в чем не бывало, похлопывая друг друга по спинам и перекрикивая музыку.

В сумерках трудно было пройти по обледеневшему тротуару, их автомобили преградили пешеходам путь. Люди пачкали пальто, шубы, варежки о стену клиники. Пытались удержать равновесие, опираясь на грязный металл. Они на это смотрели, их это развлекало. На замечания престарелых женщин, просивших убрать машины, кто-нибудь гаркал, оборачиваясь к друзьям:

— Это не моя машина, что мне говоришь? — не разбирая возраста, они говорили всем «ты».

— Ну а чья же, вот вы все здесь стоите, — не унималась укутанная в шубу старушка с тихим, твердым, как у учительницы, голосом. Ее круглое старческое лицо светилось необыкновенным белым светом под уличным фонарем, как у праведников на картинах. В одной руке клюка, другая опирается на грязный капот.

— Откуда я знаю? Чья машина — ему и говори, чья машина. Это не мой.

И вся компания — шесть лиц, — одетая в одинаково черное — не различить, до рвоты ржала, счастливая, свободная, безнаказанная и от этого пьяная.

Оксана вышла через центральный вход, позабыв о назначенной встрече. Темные сапожки, белые варежки, меховое пальто из мутона ниже колен. Маленькое детское личико выглядывало беззащитно из большой белой песцовой шапки, словно из норки. Баха подхватил ее под руку. Она ойкнула, испугалась и не сразу поняла, что происходит.

— Оксана! Я тебя довезу, — очень спокойно, уверенно сказал он.
— Нет! Спасибо, мне совсем рядом, — скороговоркой тихо ответила она, смотря под ноги. Ее показалось, что всем вокруг слышно, как у нее от страха бьется сердце в груди.

— Слушай. Ты понимаешь, ты мне нравишься. Я очень хочу подвести тебя. В любой момент скажешь, и я остановлюсь, где захочешь. Могу поклясться, чем хочешь, тебе никто ничего не сделает, — говорил он так, будто Оксана нуждалась в защите и помощи.

— Послушайте, я Вас умоляю, не надо. Пожалуйста! — неуверенно просила она. — Я Вас прошу, не надо. Меня дома ждут. Меня муж ждет.
— Ты что, боишься меня? — не отступал Баха.
— Нет. Но пожалуйста! — ее голоса почти не было слышно.

— Я тебя очень прошу. Я клянусь тебе матерью, что пальцем тебя не трону. Если тебя хоть кто-то хоть пальцем тронет, он пожалеет, убью его, — не унимался кавказец.

Так продолжалось долго. Оксане становилось всё страшней. Она почувствовала, что он не отвяжется, и, чтоб только прекратить всё это побыстрей, она уступила. Ей захотелось скорее домой. Спрятаться за дверью, залезть, не раздеваясь, под одеяло. Она чувствовала, как только женщины чувствуют, что пришла беда в ее жизнь, в ее семью, как роковая болезнь ниоткуда.

Машина ехала по дороге медленно, как низко летящая птица. За ним ехали его друзья. Сигналили, мигали дальним светом, ослепляя встречные машины, подрезали проезжающие рядом. Дорогие автомобили они будто не замечали, пропускали их. Вновь набрасывались, подрезая несчастных. Она попросила остановить недалеко от дома. Он прижался к тротуару.

— Видишь! Я сказал, что я остановлюсь, где скажешь. Я тебя обидел? — Баха смотрел на Оксану, ожидая ответа.
— Нет, что Вы! Спасибо.

Оксана, не поднимая головы, искала и не могла найти ручку двери. Она подобрала шубку, и наконец спасительно сверкнул металл. Она потянулась к нему, и в этот момент Баха резко схватил ее кисть своей жесткой, костлявой и холодной как лед рукой.

— Теперь запомни! Слушаешь? — его лицо касалось пушистого меха ее шапки. Глаза вспыхивали каким-то ужасным блеском, отражая свет проносившихся автомобилей. Он так глубоко заглядывал в нее через глаза, что ей стало противно. Но страх уже не уступал место никакому другому чувству. Захватил, сковал полностью ее душу. — Ты теперь моя женщина. В этом городе, — продолжал он, — тебя никто пальцем не тронет. Если тебя обидят, скажешь мне. Пусть это будет мент, вор, кто угодно — я его всю семью сожгу. Ни с кем чтоб я тебя больше не видел. Мужа у тебя нет. Ты честная и правильная по жизни. Я про тебя всё знаю. Мне ****ь не нужна.

Оксана не знала, что отвечать. Ей показалось, что всё это похоже на сон. Она непременно проснется. Всё закончится. Так было много раз в детстве.

— Запомнила, что я говорю? Оксана зачем-то кивнула, и он выпустил ее руку, откинулся на своем сиденье.

Она не помнила, как вошла домой. Проснулась в постели. Без верхней одежды и сапог, с шарфом на шее.
Через окно костлявые тени веток дотянулись до потолка, ощупывали в тишине его гладкую поверхность. Оксана пошла на кухню, покачиваясь, держась за стенку. Напившись воды, она села тут же на стул и поняла, что это был не сон. Но было уже не так страшно, как вчера.
 Квадратное небо в окне осветилось тусклым, грязным рассветом.
VI
Прошло два дня. Оксана заполняла журнал у себя в кабинете. Наступал вечер, и по комнате расползалась унылая, тяжелая мгла. Зазвонил жалобно маленький, как она его называла, внутренний телефон.
— Здрасте! Оксана Дмитриевна, Вас к телефону.

Пригласила ее в приемную тоже Оксана, секретарь главврача, сразу после школы — чья-то родственница. Смышленая девочка с большими, удивленными глазами, круглым лицом, открытым лбом, каштановыми волосами, стянутыми назад в плотную косичку. Она была воспитанна, исполнительна, старших слушала с открытым ртом. Готовилась к поступлению в медуниверситет. Конечно, нужен был стаж.

— Алло! Слушаю, — прошептала с тревогой в голосе Оксана.
— Здравствуй! Это я.
— Кто «я»? — переспросила Оксана и, понимая, кто это, стала опускаться на стул. Что-то горячее покатилось вниз, из груди в пах. Под языком выступила кислая слюна.

— Я сегодня вечером приеду. Поедем к тебе домой. Я тебя отвезу.
— Господи! Вы понимаете, я сегодня не могу. Не сегодня, вернее, а вообще не могу. Я не хочу никуда ехать, — она совсем запуталась, хотела сказать не то, что говорила. Посмотрела на Оксану.
Девочка всё поняла, кивнула и сказала:
— Я ща приду.
— Я Вас очень прошу, я не могу, — молила Оксана.

— Хорошо. Хочешь, твоему главврачу позвоню, чтоб отпустил тебя? Поедем в ресторан.
— Нет, нет. Ради бога. Пожалуйста! Дело не в нем. Я не могу, — терялась в словах и интонациях Оксана.

— Хорошо. Приеду завтра вечером. Никуда не уходи, — и послышались гудки.

Оксана приложила трубку к груди и замерла. В приемной была гнетущая тишина. Главврача не было на месте. За темным окном глухо проехали несколько автомобилей. Все эти звуки казались ей посторонними, ненастоящими. За дверью в коридоре Игорь Борисович, врач-офтальмолог, заговорил с Оксаной, приближаясь к ней.

Он был дамским угодником. Невысокого роста, лет 55, с залысинами. Большие карие глаза навыкате, приятный баритон, красивая речь. Острослов, интеллектуал. Открылась дверь, вошла Оксана, за ней Игорь Борисович.

— Оксаночка, здрасте! Как у Вас дела? Как зрение? Вы какая-то расстроенная. Я могу помочь Вашему горю? — спросил он искренне и ждал ответа.
— Здравствуйте, Игорь Борисович! Всё в порядке. Нет, всё нормально. Оксана, спасибо! Я пошла.

Идя по коридору, она ощущала какую-то странную глухоту — словно идет под водой. Села у себя в кабинете. Закрылась. В голове было пусто. Мыслей не было. К внутреннему напряжению примешивалось мучительное чувство тоски, потерянности, страха и осознания своего одиночества.

Она ушла с работы, прошмыгнув через запасной выход. Приехала домой. Свет не включала. Сидела у окна и смотрела во двор. Могучий тополь простер к низкому небу свои старые руки. Ветви гнулись под ветром и словно хлестали друг друга. Она не могла найти выхода. Что делать? Она не знала.

На следующей неделе он всё-таки застал ее выходящей из главного входа.
— Что ты прячешься от меня? Я что, по-твоему, зверь? Поедем, я отвезу тебя.

Он держал Оксану за руку, и ей ничего не оставалось, как подчиниться. Она представила, что пытается вырвать руку, выходят коллеги и видят такую сцену…

— Я Вас очень прошу, не подъезжайте, пожалуйста, к главному входу, — сказала она.
— Хорошо. С другой стороны подъеду. Ты, может, кого-нибудь боишься? Скажи.
— Нет, просто не подъезжайте, и всё, — говорила обреченно Оксана.

Они не доехали до ее дома и повернули в другую сторону. Оксана смотрела в окно обреченно. Она не знала — как возмущаться, как протестовать, что делать?

— Куда Вы едете? Мой дом в другой стороне, — без тревоги в голосе спросила она.
— В одно место заедем. И всё.
— Вы понимаете, я даже не знаю, как Вас зовут!
— Меня зовут Баха, это значит «жизнь».
— Я не могу с Вами встречаться, Баха. У меня есть любимый человек. Я его очень люблю. Вы понимаете меня?
— Неважно. Ты врешь. Я с ним разберусь, если увижу его, — небрежно ответил он.

Машина остановилась у кафе. Громко играла национальная музыка, и из колонок были слышны голоса. Страшные люди входили и выходили.
— Пойдем.
— Я не пойду, — ответила она. — Я Вас здесь подожду.
— На пять минут пойдем. Чего боишься? Тебя никто не обидит.

Они вошли в помещение. Оксане стало не по себе. Она еще никогда не испытывала такого животного чувства ужаса. Зал был полон. Таких лиц в массе она не видела никогда. Что-то темное, мрачное, опасное проникало в нее. Баха стал здороваться, обниматься и целоваться с подходившими к нему людьми. Другие на нее смотрели какими-то дикими глазами. Она думала: «Люди — не люди?» Ей казалось, что сейчас на нее набросятся и разорвут. Будут жрать ее плоть и лакать горячую кровь.

Оксана тихо-тихо, бочком стала продвигаться к выходу.
— Ты кто такая? С кем пришла? — остановил ее у самого выхода какой-то тип.
— Оксана, — прошептала она. — Ни с кем.

Перед ней стоял маленький, квадратный мужчина с нее ростом, похожий на вепря. Круглый нос, мягкие щеки, пухлый подбородок, черные, как перезревшие виноградинки, глаза под сросшимися бровями. Маленькие уши, изломанные и оттого похожие на переваренные пельмени. Жесткие черные волосы росли у него повсюду, даже на узкой ленте лба.

— Селям, Эльмурза! — как спасение появился Баха.
— Селям, селям! С тобой, что ли, она? — спросил Эльмурза.
— Да! Со мной.
— Хорошая! — смотрел на Оксану Эльмурза своими кабаньими глазками.
— Видишь: сказал на пять минут — значит, пять минут. Я слово держу, — произнес Баха, когда они сели в машину.

Его голос доносился до Оксаны будто из другого мира. Она не понимала, что с ней происходит. Почему она не может ему возразить? Почему не пойдет в милицию? Будто попала в силки, в липкую паутину. Она чувствовала, что чем яростней бьется жертва, протестует, пытается вырваться, тем сильнее привлекает хищника, тем ближе к ней подбирается мерзкий паук.
— Остановите, — попросила Оксана.

Машина остановилась. Баха смотрел на нее молча. Оксана вышла и пошла домой сама не своя. Она не чувствовала себя в безопасности. Она не чувствовала, что в безопасности Никитин.
— Никто не может быть в безопасности, — сказала она вслух.

Прошла неделя. И вновь он остановил ее у выхода с работы. Она опять поддалась уговорам: только ради того, чтоб избавиться от него, садилась в машину. В выходные она встретила его в торговом центре. Ей ничего не оставалось, как идти с ним рядом. Пришлось опять с ним доехать до дома. Ее всё пугало. Она чувствовала, что Баха за ней следит. Она берегла Никитина и ничего ему не говорила.

Так продолжалось месяц, затем другой. Она не знала, что ей делать. Который раз пыталась объяснить ему всё. Он не понимал и не хотел ее слушать. Она стала замкнутая, издерганная.

Когда же наконец Сергей снимет квартиру! Она ему всё расскажет. Но только не сейчас. Он всё бросит и начнет заниматься этим вопросом. Или вообще не поверит ей. Хуже того, подумает, что это давняя, не оборванная, грязная связь.

«Господи помилуй! А если он действительно убьет Никитина?!» — вздрогнула Оксана и пришла в себя. Дергалась она уже от любого звука. Поделиться ей было не с кем, подруг у нее не было. Вернее, у нее никогда не было времени на подруг, она всегда трудилась.

Однажды после работы она пошла в церковь недалеко от клиники, чужую, неизвестную. В храме было мрачно и пусто. Она остановилась, огляделась и прошла легким шагом к амвону. Ее шаги гулко повторялись под сводом. Гибко опустилась на колени, закинула голову, глядя на самый верх иконостаса. Стала молиться. Молилась так, как люди молятся в отчаянии, прося Божьей помощи в большом горе или в горячем желании чего-нибудь. Перекрестилась и прижала руки к груди, уронив зонтик.

Невыносимо громким эхом разнесся звук, отражаясь от стен. Она вздрогнула и перекрестилась еще раз. Золото алтарной стены сумрачно мерцало. Какие-то старинные, желтоватые отблески свечей играли на такой же старинной иконе, переливаясь на голубой ризе неизвестного ей святителя, изображенного во весь рост, с Евангелием в левой руке. Она не сводила глаз с образа, всё шептала и шептала слова молитвы.

Сергей практически не оставался у нее на ночь. У него на два месяца вперед были расписаны операции. Вопросы семьи и работы забирали всё его свободное время. Он, конечно, замечал в ней изменения. Она отвечала, что устала. Но он решил, что она не верит ему, и понимал, что женщине очень важно иметь официальные отношения с мужчиной. Подумал: «Еще немного, а потом снимем квартиру, переедем навсегда».

Поздно вечером она пробралась домой, открыла дверь ключом и вскрикнула. Ноги у нее подкосились, и она села прямо на пороге. В кухне сидел Баха и пил чай. Он подбежал к ней, заботливо подхватил под руку и стал снимать с нее верхнюю одежду. Говорил ласково, мягко. Оксана не знала, что делать. Он стал ей объяснять, что две недели не видел ее, поэтому так поступил.

— Я что плохого тебе сделал? — спросил он, когда Оксана пришла в себя. — Что ты прячешься от меня? Так ты не думай, я не оставлю тебя. Ты позоришь меня перед друзьями. Тебя все видели со мной. Если я тебя увижу с кем-нибудь, убью. Не могу уже жить без тебя. Что ты сможешь сделать, скажи, а?! — он стал возбуждаться, и его глаза загорелись болезненным огнем.

— Уходите. Или я вызову милицию, — сказала твердо Оксана.
— Что мне милиция! Козлы, — он усмехнулся и спокойно продолжил: — Завтра у моего друга день рождения. Хочу пойти с тобой, — он встал и начал приближаться к ней.

— Уходите, — повторила она, пятясь назад.
— Я останусь с тобой сегодня ночью, — глаза его горели. — Что, с другими можешь, а я что, хуже?
— Я брошусь из окна, — уже не выдержала и стала плакать она.

— Хорошо. Уйду, если дашь слово, что завтра пойдешь со мной.
— Хорошо. Только уходите сейчас. Пожалуйста.
— Я завтра заеду за тобой в 8 часов. Если убежишь, убью.

Оксана заперла за ним дверь, задвинула занавески на окнах, и сразу появились кругом какие-то неизвестные тени, забились во все уголки и стали зловеще шептаться.
VII
Она вдруг заметила, что появились запахи земли, талого снега, капели. Даже тяжелобольные выглядели светлее, у них стали ярче глаза. За окном деревья стали темнее, набирали влагу. По алюминиевому отливу подоконника скакал воробей, цокая коготками. Оксана подняла руку, он встрепенулся и упорхнул.

На подоконнике ожила букашка с глазированными крылышками. Ей стало одиноко. Оксана смотрела на нее, не отрываясь. Только тихо нашептывала речитативом: «Божья коровка, улети на небо, там твои детки…» — и слезы градом полились из глаз. Ей стало так жалко себя, как никогда до этого. Жалко стало и мать, вечно недовольную, поедающую саму себя. Жалко стало Сашку — «рыжего барашка», Ирку — «белую картинку» — милых, дорогих братика и сестренку.

Вспомнила отца. Ранняя осень. Она сидела на влажной лавочке одна, запах сырой земли поднимался и наполнял воздух. Поздно, ночь, но очень тепло, во дворе ни души. Была получка. Отец, качаясь, шел по узкой тропинке. Под ногами перед ним шумно, как глубокий рыжий снег, разлетались опавшие листья тополей. Идет, задевая и шаркая плечом о бетонную стену дома, и кричит:

— Виноват я, Светланка! Ви-но-ват! Ну, на же, ви-но-ват я, Светик! Светик, ох, как же я ви-но-вен! Бей, на, потрудись, виноват я!

…В дверь постучались, она не успела ответить: вошел Никитин. Всё понял, закрыл за собой дверь и стал вытирать ее слезы, косичками бежавшие по щекам. Оксана не могла себя сдерживать. Всё плакала и плакала. Ее тело вздрагивало, будто птица, она пыталась вырваться из крепких мужских рук. Стала икать. Они посмотрели друг на друга, улыбнулись. Он крепче прижал ее к себе, покачивая, как мать ребенка на груди.

Потом они спустились в банкетный зал, где Сергей Васильевич предложил отметить событие — свадьбу сына. Младший медперсонал, как правило, не приглашали, но он взял ее за руку и повел за собой. Там выпивали и шутили.

— Да! Внимание! Я хочу сообщить о не менее значимом для меня событии, — сказал Никитин.

Все успокоились и сосредоточились. Он держал Оксану за руку. Почти все знали об их отношениях. Врач, медсестра — обычное дело. Последние смотрят на первых с восхищением, боготворят.
— Мы с Оксаной Дмитриевной решили пожениться. Вот так!

Все зааплодировали. Женщины с пристойной улыбкой поздравили Оксану, не смотря ей в глаза.

Оксана ожила, обрадовалась. Сергей сказал, что их ждут, простился со всеми. Ей сказал, что они едут к его друзьям продолжать кутить.

Они оделись и пошли на улицу. Она была чуть пьяна и абсолютно счастлива. Просунула руку ему за спину между курткой и сорочкой. Ей стало очень тепло и легко.

Она только и делала, что смеялась. Не успевала даже поесть. Было весело и уютно. Уже за полночь они с Сергеем стали собираться. Вызвали такси, доехали. Машина остановилась у въезда во двор.
— Я высажу тебя, заеду домой, заберу уже приготовленные сумки и вернусь. Смотри, дверь в подъезд должна быть открыта, иначе мне придется лезть в окно.

Она кивнула. Он поцеловал ее. Долго смотрел в глаза.
— Всё будет хорошо! Ясно?
Она опять кивнула. Он обошел такси, открыл ей дверь. Оксана вышла и ступила в замерзшую лужу. Вода успела застыть, и неокрепший лед зловеще зашипел под каблуком. Выхлопные газы такси, как из печной трубы, ровно поднимались вверх. Он обнял ее двумя руками, прижал к груди.

— Посмотри, — сказал тихо Никитин, словно рассказывал сказку, — сегодня как-то особенно, по-весеннему светятся редкие окна твоего дома. Я постараюсь навсегда запомнить эту ночь.

Тротуары были черны, как овраги. Уже подтаявший снег лежал в палисадниках дворов грязной ветошью. В морозном ночном воздухе угадывался запах выхлопных газов. Темные кроны голых деревьев под слабо подсвеченным небосводом бросали уродливые, неясные тени. Бетон дома и асфальт втягивали в себя скудный, заметавшийся в тонких кустах сирени свет от проезжавших такси. И не осталось ничего, кроме лихорадочного дыхания ночи да светлого четырехугольника окна, скудно освещавшего площадку перед подъездом.

Он ждал ее за черными стеклами машины. Знал, что придет она сегодня за полночь. Увидел ее издалека. Вышел из машины и пошел к ее подъезду. Она вошла, хлопнув тугой дверью, которая ее чуть не опрокинула. Вспомнила, что Сергей называл ее «дверью к счастью»: главное — успеть прошмыгнуть, и ты на небе — с любимой в теплой постели.

— Ты почему меня обманула? — раздался сухой голос в подъезде, усиливаясь на каждом этаже, отражаясь от каменных плит и металлических перил.

— Послушайте! Я люблю другого человека. Мы стали с ним сегодня мужем и женой. Уходи в свою страшную, ужасную страну. Оставь нас в покое! — говорила она черному человеку.

— Нас обманывать нельзя, — произнес Баха еще тише. Размытый силуэт метнулся к ней вплотную, и она почувствовала удар в живот. У нее перехватило дыхание. Ей стало больно, но не от проникшего в плоть блестящего лезвия, а от сильного, с размахом удара кулака, держащего рукоять.

— ****ь! — произнес Баха и провернул лезвие в ране. — Сука!
Оставив клинок в ее теле, не смотря ей в лицо, повернулся и вышел из подъезда, аккуратно, заботливо придержав дверь. Черная машина с тонированными стеклами тихо покатилась со двора, не включая свет габаритов.

Она привалилась к стене и подумала, что побелка испортит новую шубку из мутона. Рот наполнился кислой слюной. Потом всё исчезло: и мысли, и сознание, и боль, и тоска. И всё случилось так же просто и быстро, как если бы кто-то дунул на свечу, горевшую в темной комнате, и она погасла.

«Сережа... Сережа...» — шептали ее пересохшие детские губы. Вдруг он оказался рядом. Появились из яркого света сначала его умные глаза, затем белый халат, а потом он растворился в белизне взбитых облаков.
«Сережа... Сережа...»

И белая, как сахар, ткань опускалась на нее медленно-медленно.
«Сережа... Сережа...»
Он положил ее тонкие пальцы себе в рот.
«Сережа... Сережа...
Сережа... Сережа...»

«Оксана... Оксана...» — нараспев повторял он ее имя, раскачиваясь вперед и назад и прижимая крепко, как мать младенца, к груди ее остывающее тело.

Будапешт, 2010 год