Часть 5 романа о Сергие Радонежском

                В.Федин

                ПАСТЫРЬ РУСИ ЗАЛЕССКОЙ
                Роман в 5 частях            
            
                Часть 5.
                ВЕЛИКАЯ НЕИЗБЕЖНОСТЬ

                "Злато плавится огнём, а человек напастями;
                пшеница, хорошо перемолотая, чистый хлеб
                дает, а человек в печали обретает ум
                зрелый."               
                Слово Даниила Заточника

                ЕПИСКОП ФЕОДОР

         Полная луна освещала гриву овса. Глаза Игумена уже притупились от долгих лет, но он видел, что овес вот-вот пойдет в колос, хотя настоящее тепло еще не наступило. Овес в это лето получится добрый. Можно ожидать урожая сам-шесть, никак не меньше. Если сбережет Господь, если не ударит засуха, если не прибьет град, если не повалит буря, если не потравят птицы или крестьянский скот. Овес любят медведи, но теперь вокруг обители на десяток верст не сыскать медведя. Старый знакомец Бурка, который когда-то наведывался к нему, еще молодому, и не раз пугал братию, давно околел от старости, и медвежьи его владения остались без хозяина. Зато приходится стеречь посевы от скота. Вокруг обители расселились ремесленники, старики-богомольцы, увечные, афени, коробейники и прочий посадский народ. Каждый, кто как сумел, поставил избу, завел коровушку-кормилицу, коз, свиней, развел птицу. Хозяева приглядывают за буренками и козами, но свой глаз тоже нужен.
Игумен медленно и осторожно, чтобы не примять свежие, ломкие стебли, проходил по узкой меже между своей и брата Мисаила делянками, расправлял лыковые охвостья на пугалах, - от птиц помогают пугала, - и осматривал седую в лунном свете ниву. Горькие складки у рта обозначились резче, когда он подумал о брате Мисаиле. Он обошел свою делянку, - тут все в порядке, - и повернул к делянке брата во Христе. Сдает брат Мисаил. Грядки его заросли сорной травой, пока еще невысокой, но если не прополоть. – через седьмицу забьет сорняк всякую овощь.
Игумен подоткнул ветхую полотняную рясу за опояску, с легким покряхтыванием привычно встал на колени и принялся дергать траву на длинной грядке с редькой. Потом прополз грядку с морковью. Собрал вырванную траву, - получилась куча почти по пояс. Прошел по огуречным  рядам, повыше подвязал плети к воткнутым в землю высоким палкам. Брат Мисаил первым в обители додумался подвязывать огуречные плети к палкам, чтобы не занимали лишней земли, не пластались бы по делянке, а тянулись вверх, к солнышку. С тех пор огурцы занимают много меньше места, чем прежде, - а урожай с той же грядки не в пример больше.
Если вспомнить да взвесить, сколько сделал брат Мисаил для всей обители, для каждого брата во Христе, - никаких весов не хватит. Однако укатали Сивку крутые горки. И то, подумать только, - давно разменял восьмой десяток верный помощник. Самому Игумену уже доходит семьдесят второй год, а брат Мисаил на пять лет старше. Брат, истинный брат, - и во Христе, и по верности. Брат не по прозванию, - давно уже дорогим, совсем родным, кровным братом стал ему надежный и незаменимый Мисаил. Без него ничего бы тут путного не вышло. Крепко держал келарь Мисаил братию в жестких, мозолистых руках, никому не давал отлынивать, понукал, помогал, показывал, как надо.
Но слаб человек, короткий век отмерил нам Господь за грехи прародителей наших, за наши грехи. Года полтора назад, вскоре после Тохтамышева набега, стал просить брат Мисаил снять с него келарскую обузу, поставить кого помоложе, поздоровее. Не стало у него сил следить за порядком в обители, давать наряды братии на каждый день, принимать работы, да еще кормить самого себя руками своими. А сверх того, как каждый служитель Божий, он соблюдал все уставные службы. Сорок лет тянул двужильный брат тройную свою ношу, да износился и он.
Не говорил брат Мисаил, но Игумен понимал, - не только в годах и недугах дело. Он и сам давно видел: размахнулся он на дело, обычному человеку непосильное. По уставу общежительному каждый брат обители Пресвятой и Живоначальной Троицы  помимо молений и поста сам себя питает, одевает и обувает. Его-то Господь не обидел ни силой, ни здоровьем, он и сейчас может принести из лесу сырое, неошкуренное четырехсаженное бревно. А среди братьев мало набиралось таких, кому по силам это изнурение плоти изо дня в день. И братья не ленятся, не отлынивают, - таких мало,  от таких Игумен без огласки, но твердо очищал обитель. Силой и здоровьем Господь тоже не всех братьев обделил. Могучей силы духа, веры несокрушимой – вот чего не находится у большинства братьев.
А вокруг – десятки обителей, где братия не утруждает себя непосильной работой ради пропитания. Кроме молений и уставных служб не знают иноки другой работы. Ничтоже сумняшеся берут они с прихожан немалые приношения за совершение церковных таинств. За крещение, свадьбы, освящение, исповедание, отпевание, поминание, - несут и несут прихожане слугам Господним даяния немалые, и оплачивают святые таинства своей работой. И живут иноки Божьи во всех обителях, как у Христа за пазухой, будто пташки вольные. Большой соблазн для братии Троицкой. Не мог допустить Игумен такого искажения учения Христа, недаром утвердил устав общинножительный у самого патриарха Филофея. А в уставе том сказано, что каждый брат Троицкой обители должен сам себя кормить–поить, одевать-обувать.
Пришлось делить общие работы среди братьев во Христе. Кому в землице ковыряться, кому за скотом ходить, кому дрова заготовлять, кому рыбу ловить, кому одежку-обувку шить. Только они с братом Мисаилом остались при своем, каждый сам себя полностью кормил-поил. Но пришло время, теперь он остается один-одиношенек, брату Мисаилу пора на отдых, на посильную работу. А самому Игумену - до последнего дыхания соблюдать обет, данный Господу больше полвека назад, самому обеспечивать себя всем, что человеку надо в этой земной юдоли печалей и скорбей. На восьмом десятке он в поте лица добывает себе пропитание на целый год, и вместо отдыха своими руками совершает пять уставных церковных служб изо дня в день. А ночью в келье своей обращается к Господу со скорбью и недоумением души своей. 
К концу подходит жизнь, а что исполнено из страстных желаний души? В начале своего отшельничества лелеял он в непомерной гордыне своей мечту: служением Богу и русскому народу облегчить жизнь простых людей. Высоко заносился он в мыслях, но Господь рассудил по-своему. Начинал он один-одинешенек, и все казалось ему по плечу. Однако один в поле не воин. Теперь в обители тридцать иноков, а что изменилось? Итог все тот же, и он опять в одиночестве. Вот только силы на исходе.
Брат Мисаил тянул три ноши, пока годы и недуги не поставили предел. А ему самому выпал еще и четвертый тяжкий груз. Чуть разошелся среди прихожан слух о чудном иноке, который сам себя кормит, а все требы совершает бескорыстно, - тут же обратили на него взоры церковные иерархи и мирские властители. То и дело отрывали они его от трудов и молитв, от хлопотных дел обители. И приходилось ему бросать все и ходить во все концы русской земли, увещевать строптивых князей и бояр, усмирять властолюбие и неправедный гнев сильных мира сего. Одних монастырей он заложил и освятил больше трех десятков. И чуть не в каждую новую обитель он отдавал на игуменство, отрывал от сердца лучшего своего инока. И даже в другие обители, не им заложенные, забирали иерархи его братьев. Не в гордыне будь сказано, любой его инок ценился высоко, ибо приучен к бескорыстному служению Господу, не побирается Христа ради, не отнимает последнее у прихожан, но кормится трудом рук своих.
И не только терял он братьев своих, лучших своих выучеников, не только тратил силы свои и время свое. Пока выполнял он поручения иерархов и князей, уходило безвозвратно самое дорогое – время. Зарастали сорняками его грядки, осыпались колосья, гнили овощи. Строго-настрого запрещал он братьям своим, особенно брату Мисаилу работать за него на его делянке. Брат Мисаил нарушал его запрет, спасал кое-что из урожая Игумена, иначе совсем плохо пришлось бы в иные годы. Но у брата Мисаила всего пара рук. Игумен давно приучил себя к скудной пище, но из-за поручений властителей он не одну зиму жил сильно впроголодь и едва дотягивал до свежей зелени.
Вот, к примеру, призвал его князь Дмитрий Иванович на съезд князей для ради похода на Литву. Игумен в самую страду отправился сначала в Москву, потом по поручению митрополита он заложил и освятил новую обитель на Угреше. А после того в Москве вспыхнул мятеж против великого князя, и Дмитрий Иванович наслал на мятежников Тохтамыша. Да чуть не две седьмицы он лежал с братом Василием в подвале и потом столько же оправлялся от удара по голове. Тогда он отсутствовал в обители больше полутора месяцев, а лето стояло жаркое и сухое, и почти весь его овес осыпался, овощи переспели, лук и коренья сопрели. Брат Мисаил успел сжать лишь без малого треть его овса. И провел Игумен ту зиму, считай, без хлебушка.
А сегодня прискакал в обитель конный гонец с известием, что едет сюда бывший его сын во Христе, ростовский епископ Феодор. Не попусту, не в гости едет епископ к простому пресвитеру, опять кому-то понадобился Игумен. Видно, снова князья наломали дров в нескончаемых усобицах, снова запахло войной, и теперь надо разгребать обломки и головешки. Опять ему предстоит где-то в дальней стороне уговаривать какого-то князя, будто малое капризное дитя, не гневаться и не крушить все под рукой.
Вернее всего, свару затеял великий князь Дмитрий Иванович. После Мамаева побоища и без того своевольный и тяжелый на руку великий князь совсем не терпит иных мнений. Не сидится спокойно Московским князьям, колобродит в них кровушка проклятого Богом вероотступника Юрия Даниловича и жадного до чужого добра Ивана Даниловича. Вот и приходится вместо спокойной молитвы полоть грядки при свете луны. Сидеть нахлебником на шее братии он не станет, пока Господь сохраняет его силы.
Епископ Феодор приехал на другой день, как раз к обедней трапезе. Новый келарь брат Никон расщедрился ради иерарха. Дабы не вводить братию в соблазн разносолами, он приготовил стол на двоих в гостевой келье. К счастью, шел постный четверг, и брату Никону не пришлось идти на большие расходы: на столе стояли соления, свежие овощи и рыба. Епископ с Игуменом сидели напротив друг друга, вкушали скромную пищу и неспешно говорили о церковный делах. Собственно, вкушал главным образом епископ, он же и говорил. Игумен по давней привычке ограничился квашеной капустой, огурцом, кусочком овсяного хлеба. Он смиренно кивал головой на слова высокого гостя, сам же вспоминал былое, ибо епископ Феодор говорил о хорошо известных ему делах. 
Он слушал высокого гостя, а сам вспоминал далекие годы. Когда он вернулся в обитель с Киржача, честолюбивого архимандрита Стефана уже отозвал Святитель. Сын же Стефана, брат Феодор остался, однако не смирился с изгнанием отца. Он разжигал в себе обиду и гордыню, стал уклоняться от работ, хотя службы отстаивал исправно. Бороться со своей гордыней брат Феодор не хотел, считал себя достойнее прочих братьев и стремился возвыситься над ними. Молодой инок даже как-то заявил при всей братии Игумену, что не к лицу  священнослужителям утруждать себя тяжелыми работами, что для этого есть черный люд.
Братия опять начала роптать, однако, на этот раз все стояли на стороне Игумена. А однажды ночью в келью к Игумену вломилась шумная толпа  братьев во Христе и приволокла инока Феодора в бесстыдном виде. Из их гама и криков Игумен разобрал, что брат Феодор по ночам занимался на своем ложе рукоблудством. Молодые и здоровые братья сами со стонами, со  скрежетом зубовным, постом и молитвой отгоняли от себя нестерпимые соблазны грешной плоти, и прегрешение Феодора разъярило их до неистовства.
После этого пришлось Игумену без огласки отправить согрешившего инока в Московскую обитель Богоявления. Там молодой инок Феодор тоже долго не задержался. Он переменил несколько обителей, вошел в доверие к митрополиту Алексию, и тот поставил его игуменом Симоновской обители. Там брат Феодор возвысился до сана архимандрита и приблизился к великому князю. Тот посылал архимандрита Феодора с новопоставленным епископом Михаилом в Константинополь. Когда Михаил, именуемый Митяй, внезапно умер уже в виду Константинополя, Феодор, по примеру архимандритов Пимена и Иоанна пытался претендовать вместо покойного Митяя на митрополичий престол всея Руси, однако не преуспел в том.
Патриарх Нил Керамий поставил митрополитом всея Руси Пимена, но Дмитрий Иванович не хотел принимать Пимена и послал архимандрита Феодора за опальным митрополитом Киприаном. Поручение великого князя оказалось делом многотрудным, требующим большой хитрости ума, ибо Киприан имел большую обиду на великого князя и даже предал его анафеме. Феодор сумел улестить Киприана, привез в Москву и даже стал его доверенным лицом.
После разорения Москвы от Тохтамыша великий князь разгневался на Киприана, обвинил его в трусости, в бегстве из мятежной Москвы и в оставлении москвичей в осадном сидении без духовного пастыря. То, что Киприан вывез тогда из мятежной Москвы, да еще ввиду Тохтамышевой осады, великую княгиню Евдокию с новорожденным младенцем, великий князь уже забыл. Не желал великий князь понимать и того, что останься Киприан в Москве – иссекли бы его ордынцы вместе с князем Остеем и архимандритами. А может, потому и гневался великий князь, что жив остался владыка?
Дмитрий Иванович созвал епископский собор для осуждения владыки. Суздальский епископ Дионисий сказывал Игумену, что великий князь в присутствии епископов топал ногами и кричал на Киприана, как на своего прислужника.
- Ты оставил без пастырства московский народ! Не высочайшему ли священнослужителю долженствовало успокоить взбунтовавшихся холопов?  Ты же испугался за живот свой и убежал в Тверь, к врагу моему Михаилу! Такой владыка мне не нужен. Уходи с глаз моих в Киев и сиди там!
Более сдержанно, но о том же писал Игумену и Киприан в своих посланиях. Он не стерпел поношения от великого князя и отъехал из Москвы. Вместе с ним ушел с собора лишь архимандрит Афанасий, игумен Высоцкой обители в Серпухове, остальные отмолчались.
Митрополит Киприан отправился в Киев на очередное изгнание, а Дмитрий Иванович послал своего доверенного архимандрита Феодора за другим опальным митрополитом – Пименом. Патриарх Нил не раз писал Дмитрию Ивановичу увещевательные грамоты с просьбой удалить из Москвы митрополита Литовского и Малой Руси Киприана и принять митрополита всея Руси Пимена. Пимен к тому времени сидел в Твери без места и распалял великую обиду на Дмитрия Ивановича. Феодор опять справился с поручением и привез Пимена в Москву. 
Митрополит всея Руси Пимен не сумел ужиться с Дмитрием Ивановичем. Он не простил великому князю бесчестия и поношения при своем возвращении на Русь. К тому же за время изгнания Пимен увидал корыстное властолюбие Московского князя, его нежелание объединяться с Литвой и Малой Русью. Его отвратило от Дмитрия Ивановича стремление того любой ценой стать во главе русских княжеств и не делить свою власть ни с кем. Особо негодовал он, когда ради подавления мятежа в Москве Дмитрий Иванович наслал на Москву богопротивного хана Тохтамыша, а тот лишил жизни почти всех москвичей, многих московских священнослужителей и сжег Москву.
Игумен не бывал в Москве при митрополите Пимене и не знал, о чем спорили великий князь и митрополит. Но он хорошо изучил Дмитрия Ивановича и не удивился, когда тот изгнал митрополита всея Руси Пимена из Москвы. Великий князь снова созвал епископский собор, и послушные княжеской воле епископы низложили Пимена. Тот отправился в Константинополь искать правды у пресвятейшего патриарха Нила. Вместе с ним отправился лишь один ростовский архимандрит Авраамий. Игумен слыхал, будто они ехали с опаской, переодетые в мирян.
А великий князь обратил свой взор на суздальского владыку Дионисия. Он решил поставить Дионисия митрополитом Залесской или Великой Руси. Дионисий более трех лет почти безотлучно жил в Константинополе и лишь изредка наезжал в свою Суздальско-Нижегородскую епископию. Он вошел в доверие к патриарху, и тот не раз поручал ему сложные дела в своей патриархии.
Уже первое, весьма трудное поручение патриарха по жалобе великоновгородского архиепископа Алексия Дионисий выполнил быстро и решительно. В Пскове и Великом Новгороде некий диакон Карп возроптал против поставляемых за мзду священнослужителей. Он говорил: такие священники суть хищники, и православные должны удаляться от них. Мздоимство священнослужителей к тому времени стало притчей во языцех, и учение Карпа обрело многих сторонников. Диакон Карп призывал отказаться от богато украшенных храмов, от ношения золота священнослужителями. Священнослужители должны совершать службы бескорыстно, в бедных храмах или в простых избах, остричь свои волосы. За то их называли стриголами. Стригольство множилось в русской церкви и грозило многими бедами, вплоть  до раскола.
Епископ Дионисий в Пскове и Великом Новгороде неустанно, денно и нощно беседовал со стриголами, разъяснял им великую разницу между корыстной мздой и проторами, обычной платой за посвящение. Большинство стриголов удовольствовались разъяснениями епископа Дионисия. С особо упорными же он и архиепископ Алексий поступили круто. Несогласных стриголов выловили всех до единого, бросили в темницы и земляные ямы, пока они не раскаются в заблуждениях. Иные стриголы так и упорствовали в темницах, их держали там вплоть до конца живота их.
За верность и усердие ради величия православной церкви патриарх Нил посвятил Дионисия в сан архиепископа, - второго в Залесской Руси после великоновгородского владыки Алексия, - и позволил Дионисию носить крещатые ризы.
Дмитрий Иванович отправил архиепископа Дионисия в Константинополь с большим посольством и великими дарами. С посольством Дионисия отъехал в царицу городов и симоновский архимандрит Феодор. В Константинополе архимандрит Феодор оказался ценным помощником для Дионисия, он ловко обхаживал иерархов и рассеивал сомнения членов патриаршего собора. Патриарх и патриарший собор поставили Дионисия митрополитом Киевским и всея Руси. Дионисий в благодарность рукоположил Феодора в сан епископа и поставил его на Ростовскую епископию.
Однако до Москвы новый митрополит всея Руси не доехал. Возвращался Дионисий в Москву через Киев, ибо в Дикой степи бесчинствовали басурмане-ордынцы. В Киеве его схватили и заточили в темницу по повелению Киевского князя  Владимира Ольгердовича, православного христианина. Игумен полагал, что чехарда с митрополитами, которую устраивал Дмитрий Иванович вот уже больше десяти лет, хуже горькой редьки надоела великому князю Ягайло Ольгердовичу, королеве Ядвиге Польской, да и всем князьям Литвы и Малой Руси. Видно, Ягайло Ольгердович и повелел воспрепятствовать проезду очередного митрополита в Москву. Его вполне устраивал митрополит Киприан, который радел о сохранении русской православной митрополии и о соединении русских княжеств в единую державу.
Из очередного послания Киприана Игумен узнал, что его старинный друг и брат во Христе, митрополит Дионисий скончался в киевской темнице. Киприан писал, что князь Владимир Киевский повелел представить Дионисия пред свои очи связанного и лишенного митрополичьих риз, и сурово вопрошал его:
- Зачем ты ходил в Царьград ставиться в митрополиты без нашего совета и согласия? Разве ты не знал, что у нас есть митрополит Киприан? Оставайся же в Киеве, я не отпущу тебя.
Киприан писал, что его соперник Дионисий провел в темнице больше полугода и умер там «от душевного огорчения и сердечного разрыва».
Смерть Дионисия повергла Игумена в глубокую печаль. Он совершил долгую торжественную панихиду по новопреставленному рабу Божьему Дионисию. Потом много вечеров писал на листах бересты житие сего митрополита всея Руси. Ревностного служителя Господа, радетеля земли русской Дионисия сгубило его согласие ввязаться в недостойную митрополичью чехарду на Залесской Руси.
Епископ же Феодор оставался в Константинополе еще почти год. Вернее всего, его бывший властолюбивый инок уговаривал, как пять лет назад, членов патриаршего Синода на избрание митрополитом всея Руси его, епископа Феодора. Видимо, по его настоянию патриарх отправил в Москву митрополитов Никандра и Матфея, которые разобрали деяния Пимена, низложили его за строптивость и повелели явиться на патриарший суд. Пимен в то время жил в Константинополе, но на суд не явился, а вернулся на Русь и сел без места в Твери. И ныне на русской земле пребывают поставленные пресвятейшим Синодом целых три митрополита: митрополит Галицкий и Малой, Польской Руси Антоний, митрополит  Западной, Литовской Руси Киприан и митрополит Киевский и всея Руси Пимен.
Однако Залесская Русь по-прежнему вдовствует без владыки, ибо ни один из митрополитов не устраивает великого Московского князя Дмитрия Ивановича. Пимена он не признает и не хочет видеть. Киприан не едет на Русь из опасения новых поношений и унижений его достоинства. Антоний же не собирается вмешиваться в беспокойные и непредсказуемые дела Великой Руси. А здесь и вправду настала великая замятня. Непризнанный великим князем митрополит Пимен священнодействует, но власти в митрополии не имеет. Епископ же Феодор  осел в Ростове, но почти все время проводил в Москве возле великого князя. И вот теперь давний честолюбец и сладострастец, ныне епископ, важно и со снисхождением рассказывал своему бывшему духовному пастырю о высоких заботах православных иерархов.
- В святой православной церкви нет единства. Русская митрополия раскололась на три части, а Великая Русь уже больше десяти лет вдовствует без предстоятеля. Среди иерархов идет распря, и нет пастыря, который бы наставил священнослужителей на истинный путь.
Конечно, - с усмешкой в душе подумал Игумен, - ты бы с готовностью взял на себя тяжкую ношу митрополита всея Руси, да руки коротки.
Епископ закончил свою речь. Игумен не слышал больше половины, но с печалью во взоре покивал головой. Вслух же он сказал:
- Великому князю надобна помощь, - в нашем единстве. Наш святой долг – помогать государю. Он много потрудился для объединения Залесских княжеств.
- Да-да, - поспешно согласился епископ, хотя чуть заметно поморщился от слов Игумена, - но русской православной церкви требуется твердая рука церковного владыки. Новгородский архиепископ Даниил отложился от митрополичьего суда и сам намерен судить церковные тяжбы. Мне донесли, архиепископ Даниил поехал в Царьград к пресвятейшему патриарху Нилу просить отдельной митрополии для Великого Новгорода. 
Игумена огорчила новость. Вот они, превеликие заботы святых иерархов православия. Все, как у князей. Сесть повыше, подчинить себе побольше. Князья кричат, что заботятся лишь о благе русской земли, а иерархи – об укреплении Святой православной церкви. Дай волю князьям, - раздерут русскую землю на клочки, зато каждый станет великим князем в своем селе. Дай волю иерархам, - каждый назовет себя митрополитом в своем приходе. Уж не собирается ли епископ Феодор послать его в Великий Новгород для образумления властолюбивого архиепископа Даниила? Но вслух он коротко сказал:
- Мудрость патриарха Нила известна. Он не допустит разделения митрополии Великой Руси.
- Уповаем на то, - покивал головой епископ.
Нет, видно не в Великий Новгород придется идти, - подумал Игумен. –  Кажется, есть забота поважнее, чем архиепископ Даниил.
Слова гостя подтвердили его догадку:
- У православной церкви и великого князя и другие заботы есть.
- Литва?
Епископ прикрыл глаза, чтобы спрятать недовольство. Мало того, что этот пресвитер мнит себя державным мужем, так он еще перебивает речь.
- И Литва тоже. Великий князь литовский Ягайло отвращает свою душу от православия и собирается принять римскую веру. Он намерен жениться на польской королеве Ядвиге и стать королем польским и литовским. Ядвига же, по наущению римского папы Урбана VI, не соглашается на брак, пока Ягайло не примет латинство.
Епископ многозначительно замолчал, дабы собеседник проникся важностью сказанного. Игумен же в душе усмехнулся. Великие мира сего одинаковы. Любой удельный князь спит и видит себя великим князем, а любой великий князь в мечтах и делах своих стремится стать царем или, на худой конец, королем, а потом взобраться и на императорский престол.
Однако новость огорчила его. Отход Ягайло от православия принесет большой ущерб православной церкви. Выходит, ему предстоит собираться в далекий путь, в Литву, в стольный город Вильнус? Нельзя допускать отхода Литвы от православия. Польский король Казимир, отец Ядвиги, успел перед кончиной своей обратить православных поляков в римскую веру, теперь то же грозит Литве. Но это означает, что все западные и южные русские княжества будут окончательно потеряны для православной Руси. Мать городов русских Киев окажется в лоне римской веры! Почему же Киприан ничего не писал о том?
А ведь Литва, в отличие от Польши, стародавний союзник Руси. Вместе с русскими князьями князья литовские до сих пор успешно отбивали натиск свирепых немцев – тевтонов и ливонцев. Ягайло обращал свои взоры на восток, на Русь, его же дядя Кейстут всю жизнь воевал с немцами. Русские княжества его ратными заботами забыли о немецкой угрозе. А после смерти Кейстута Ягайле стало трудно. Приходилось воевать с немцами и ждать удара в спину от Москвы и от Орды, и он, видно, задумал отрешиться от запутанных русских дел, променять православие на королевский трон католической Польши. Жаль, очень жаль. Испокон веку литовские князья женились на русских княжнах, а многие князья русские брали в жены литовских княжон. Что им делить меж собой?
Отец Ягайло, Ольгерд четыре раз ходил на Русь, но лишь для острастки, до большого кровопролития дело не доходило. Игумен хорошо понимал Ольгерда, потому что сам считал Московских князей не самыми достойными для выполнения великой задачи объединения русских княжеств. Будь его воля, он бы предпочел Михаила Тверского или Дмитрия Суздальского. Даже ханы неоднократно на его веку отдавали ярлык на великое княжение Владимирское не Москве, но Суздалю и Твери, а однажды отдали покойному ныне Константину Васильевичу, великому князю Ростовскому.
Каждый раз Москва отказывалась признать ханский ярлык, выданный не ей. Она за русское золото призывала из Орды войско и вместе с басурманами вела рать на своего соперника. Ольгерд же не терял надежды соединить все русские православные княжества в единую державу. Он приводил свое войско на Русь, чтобы прекратить усобицу князей и не допустить великого кровопролития. Но снова и снова Москва лестью и дарами перед ханами, угрозой войны с соперниками отбирала ярлык, а у Ольгерда хватало разума отступиться, не проливать православную кровь. Московские князья в своих усобицах, в драке за власть пролили православной крови не в пример больше, чем Ольгерд и все остальные русские великие князья, вместе взятые.
Ягайло, сын Ольгерда и русской княжны Ульяны Тверской, при Мамаевом побоище не стал вступать в битву ни на чьей стороне, и вернулся в Литву, хотя легко мог разбить остатки русского войска и занять не только Москву, но и другие беззащитные русские княжества. Его родные братья, Андрей Ольгердович Псковский и Полоцкий и Дмитрий Ольгердович Переяславский и Трубчевский, сыновья Ольгерда и русской княжны Марии Витебской, славно бились со своими ратями на Дону. Потом они оба не поладили с властным Дмитрием Ивановичем, князь Андрей осел в Пскове и Полоцке, князь Дмитрий отъехал в Трубчевск. Ягайло же после гибели в Москве своего племянника Остея Дмитриевича от руки тохтамышевых язычников потерял интерес к русским делам.
Игумен слышал о трудном положении Ягайлы в Литве. Когда Ягайло двинулся к Дону, в Литве захватил власть его дядя Кейстут. Ягайло повернул свой войско домой, разбил Кейстута и замирился с ним. Через два года Кейстут снова восстал против Ягайло, тот опять одолел его и заточил вместе с сыном Витовтом в темницу. В темнице Кейстут окончил свои дни. Одни говорили, что его удушили по повелению Ягайлы, иные уверяли, что Кейстут сам наложил на себя руки. А Витовт Кейстутович бежал из темницы. Ему помогла в том его жена, она переодела Витовта в женское платье своей служанки Елены, а Елену оставила в узилище в платье Витовта. Разъяренный Ягайло казнил верную служанку. После бегства Витовт отбивает у Ягайлы город за городом. Потому Ягайло и повернулся лицом к Польше.
Епископ будто подслушал мысли Игумена, он говорил о том же.
- Вероотступничество Ягайлы – смертный грех перед Господом нашим и тяжкий ущерб для веры православной. Но Господь не допустит распространения римской веры на русской земле. Сядет ли Ягайло королем польским и литовским, не сядет ли, но великим князем в Литве станет Витовт Кейстутович. А у князя Витовта ныне обретается молодой князь Василий Дмитриевич, сын великого князя Московского.
Игумен обрадовано ахнул:
- Господь вызволил князя Василия из басурманского плена?
- Да, - подтвердил епископ. – Князь Василий еще молод, но умом его Господь наделил немалым. Сумел он обмануть стражу ордынскую и уйти в Литву. Нашел он у князя Витовта безопасное убежище. Сейчас великий князь Дмитрий Иванович и князь Витовт прочат в невесты Василию Дмитриевичу литовскую княжну Софью Витовтовну. По милости Господней этот святой брак положит вечный мир между Москвой и Литвой.
Епископ со значением замолчал. Игумена весть огорчила. Он уже душой устремился в Литву, дела которой так много значили для православной веры. Самое главное сейчас – сохранение православия в Литве и ее вечный союз с Русью. А там, с Божьей помощью, и Польша вернется в лоно православной церкви. Но, видать, не судьба ему помогать православной церкви в таком святом деле. Какую-то иную задачу нашел ему Дмитрий Иванович. Иначе не снизошел бы епископ ростовский до беседы о державных делах с ним, пресвитером.
Гость нарушил затянувшееся молчание.
- Великий Новгород и Литва – не нашего ума дело. Новгородцы испокон веку своевольничали. Найдется управа на них, недолго ждать. И Литва, если отколется от церкви православной в латинство, - баба с возу, кобыле легче. Забудет Литва дорогу на Москву, немцы им воли не дадут. А немцев мы всегда били: и святой Юрий Владимирский, и святой Александр Невский. Есть беда пуще того.
Епископ замолчал и устремил острый взгляд на Игумена. Тот терпеливо ждал. Епископ нахмурился, сурово проговорил:
- Великий князь Рязанский Олег Иванович в Лазареву субботу взял Коломну.
Игумен чуть не хмыкнул. Вот они, державные дела великих князей и церковных иерархов. Если Литва отринется от православия и уведет с собой в латинство четырнадцать русских княжеств, - это мелочь. Если великоновгородский архиепископ Даниил расколет русское митрополитство, - это лишь суета сует. А вот когда великий князь Олег Иванович посягает на владения великого князя Дмитрия Ивановича, - тут надо на весь белый свет кричать караул! А чем один великий князь лучше или хуже другого великого князя?
Дмитрий Иванович желает собрать русские княжества вокруг Москвы. Михаил Александрович желает того же, но вокруг Твери. Дмитрий Константинович всю жизнь до недавней своей смерти видел  стольным городом великой Руси  Суздаль. Олег Иванович Рязанский, похоже, затевает то же самое, но – для себя, вокруг Рязани. Кто прав, кто достойнее, один Господь ведает, он их рассудит. Но никто из великих князей не печалится, когда в их распрях гибнут русские люди, и теряют силу их же княжества.
- Великий князь Дмитрий Иванович послал на Коломну брата своего Владимира Андреевича с войском, - продолжал епископ Феодор, - да, видно, прогневили  мы чем-то Господа. Разбили рязанцы Владимира Андреевича, ушла московская рать с немалым ущербом за Коломенку-реку на московскую сторону.
Епископ замолчал и скорбно прикрыл глаза веками. Игумен тоже не раскрывал рта. Пусть епископ говорит. О злонамеренности великого князя Рязанского он немало наслышан. Для московских бояр и для князя Дмитрия Ивановича Олег Иванович Рязанский - злейший враг, несравненно хуже Ягайлы. Нет на свете грехов,  в которых Москва не обвиняла  бы своего врага Олега Ивановича. Игумен догадывался, что в этом немало наговора, - не так плох князь Олег, каким показывают его москвичи. Все эти годы он занимался делами своего великого княжества и не задирал Москву. До сих пор он больше  помогал Москве, чем вредил.
До недавних лет Москва особенно не тянула руки к Рязани, а Рязань сидела смирно, Олега Рязанского устраивала независимость. Когда Орда шла на Русь: на Владимир ли, на Тверь ли, на Москву ли, - ее путь пролегал через рязанскую землю. Время от времени и Москва нарушала мир с Рязанью, - так уж устроены князья Московские. Лет восемьдесят назад тишайший Даниил Александрович Московский отбил у Рязани  Коломну и Лопасню, и даже взял в плен рязанского князя Константина.
Три десятка лет назад, когда Олег Иванович еще отроком сел на рязанский стол, московское войско опять вторглось в Рязанские пределы, но рязанцы разбили москвичей и вернули себе Лопасню. После того Москва не раз вступала на рязанскую землю, пыталась оттягать у Рязани то одно удельное княжество, то другое. Битвы с Ордой на Пьяне, с Бегичем на Воже московское войско вело на рязанской земле, разоряло ее. На Дон против Мамая и обратно московское войско шло тоже по рязанской земле, и без разорения не обошлось, какие ратники ни будь, а надо им есть-пить. А уж баб бесчестить, девок портить, - без этого ни один поход не обходится.
И вот Олег Иванович, видно, решил посчитаться с Москвой за многие обиды. Обычное дело меж князей. Игумен знал об Олеге Рязанском немногое, но ему до сих пор казалось, что Рязанский князь – умный, осторожный и дальновидный правитель. Опять перед Игуменом встал проклятый вопрос: почему Москва должна возглавить великую Русь, а не та же Рязань? Но епископ Феодор имел другое мнение, и говорил он сейчас не от себя, но от великого князя Дмитрия Ивановича. Игумен размышлял в молчании, и епископ снова заговорил.
- Пока Рязань не склонится под руку Москвы, - не будет мира на русской земле. Уже давно перед Москвой смирился Великий Ростов, умер сильный соперник Москвы великий князь Дмитрий Суздальский, смирно сидит ранее непокорная Тверь. Даже Господин Великий Новгород склонил перед Москвой вольную голову. Одна Рязань не признает великого князя Московского. Против Мамая русское войско вела Москва. Все великие княжества отправили на Дон рати, признали главенство Москвы. Один Олег Рязанский сговорился с безбожным Мамаем и вероотступником Ягайлой и не встал за святую Русь.
Игумен молчал. Епископ огорченно вздохнул, с осуждением во взоре пожевал губами.
- В князе Рязанском взыграла дьявольская гордыня. После Коломны великий князь Дмитрий Иванович посылал к нему своих бояр Степана Кошку и Василия Кобылина с дарами и с докончальной грамотой на мир. Князь Рязанский дары принял, бояр отдарил щедро, послал немалый дар Дмитрию Ивановичу, но говорить с боярами о мире отказался. После бояр к князю Рязанскому поехал безместный митрополит Пимен с коломенским епископом Герасием. Князь Олег встретил владык с великим почетом, пожертвовал на нужды святой православной церкви немало золота и серебра, но говорить о мире отказался даже с ними.
- И как же теперь великий князь полагает склонить Рязань к Москве? – нарушил долгое молчание Игумен. – Опять в княжьей усобице зазвенят мечи, польется русская кровь. Как усмирить зверей алчущих?
Игумен уже понял, с каким поручением приехал к нему епископ Ростовский, и стоящая перед ними задача ему не нравилась. Он с умыслом сказал о зверях алчущих. Епископ покосился на него, - явно прикидывает, кого это пресвитер считает зверьми алчущими. Один зверь, понятно, это коварный Олег Рязанский, Иуда и предатель земли русской. А другой зверь алчущий – кто? Ох, дерзок на язык игумен Троицкий! Возомнил себя превыше всех иерархов. Потому и пребывает сорок лет в простых пресвитерах. Укоротить бы ему язык, да великий князь уж больно благоволит к строптивцу. Многоопытный епископ превозмог свой праведный гнев, вздохнул озабоченно.
- Великий князь Дмитрий Иванович и епископский собор уповают на милость Вседержителя нашего. По слову их послан я к тебе. Повелевают они  тебе ехать к Олегу Рязанскому, усмирить злобу его увещевательными словами.
Тут в сердце епископа, видно, взяло верх недоброжелательство, и он, не тая злорадства, добавил:
- Дело тебе предстоит трудное. Весьма трудное. Православная церковь и великий князь верят тебе. Дмитрий Иванович ждет тебя после Рязани.
Игумен с улыбкой посмотрел в глаза епископу. Тот отвел взгляд, Игумен понимал его чувства. Еще бы, его, Ростовского епископа Феодора, заставили унижаться перед каким-то пресвитером, пусть и чтимым в народе. Народ – что стадо, епископ не видит особых заслуг перед православной церковью этого выскочки в поношенной рясе и в лаптях. А если он, упаси Бог, выполнит наказ и приведет строптивого Олега под руку великого князя? Да он же тогда в превеликой гордыне возомнит себя наравне с Господом нашим!
Игумен долго молчал, не сводил испытующего взгляда с лица епископа, потом сказал спокойно:
- Все в руках Божьих.
Епископ осенил себя крестным знамением и сказал уже совсем не по своему сану, - тоном приказа боярина холопу:
- А когда твое преподобие склонит князя Олега признать себя младшим братом великого князя Дмитрия Ивановича, - заложишь и освятишь у Голутвина новую обитель. Возьми с собой туда доброго инока своего. Приведи сего инока ко мне сюда, я хиротонисую его в сан и вручу грамоту безместного митрополита Пимена на игуменство в новой обители. Да не мешкай, мне надобно завтра пораньше выезжать в Ростов.
Игумен еще раз открыто улыбнулся в глаза епископу и ответил смиренно:
- Я готов, брат мой во Христе.
Епископа передернуло от подобной вольности и дерзостного обращения, - епископ пресвитеру не брат, но святой отец, - но он сдержался и лишь нетерпеливо мотнул головой: мол, ступай.
Как всегда перед трудным делом Игумен чувствовал, будто в нем все напряглось. Наверно, так чувствует себя натянутая до предела тетива боевого лука: назад хода нет, теперь или стрела с воем-свистом помчится к цели, или сама тетива лопнет от напряжения. Душа его наполнялась твердой уверенностью. Он выполнит трудную задачу, перед которой спасовали бояре Дмитрия Ивановича и безместный митрополит Пимен.
Негромко напевая под нос любимую свою молитву «Богородице, Дево, радуйся…», он быстро шагал по двору обители. Опять ему предстоит расставаться с лучшим своим учеником. Но в выборе он не колебался. Лучший среди братии – диакон Никон. Но брата Никона он никому не отдаст, брату Никону предстоит заменить самого Игумена в этой обители, когда настанет срок. Милостью Божьей сам он весьма задержался в этой земной юдоли, но уже недалек час, когда Господь призовет грешного раба пред Свои Пресвятые очи.
Стать игуменом новой обители под Голутвином предстоит молодому брату Григорию. После разгрома на Пьяне, тому уж лет девять, пришел в обитель из Боровска совсем юный боярский сын Добромысл, во крещении Гавриил. Отец Добромысла, доезжачий князя Владимира Андреевича, утонул в Пьяне. Матери своей Добромысл не видал никогда, она умерла при родах своего единственного сына. Пришел он не один, но привел с собой могучего боевого коня. Князь Серпуховской с миром отпустил молодого сына своего погибшего доезжачего, да еще подарил ему коня. Конь прихрамывал после раны в заднюю ногу, для ратных дел не годился, но обитель нуждалась в тягловой силе.
Добромысл понравился Игумену с первой встречи. Юноша смотрел на Игумена ясным, доверчивым взглядом, в котором без труда читалась твердость духа не по годам, да таилась глубокая печаль. Игумен тогда подумал, что, наверно, он и сам, Ивашка меньшой, смотрел таким же взглядом на отца Варсонофия, когда впервые переступил порог Климовской обители. Добромысл явился не верхом на коне, но вел его от самого Боровска в поводу, - это говорило о сострадании юной души к живой твари Божьей. Он принял Добромысла в послушники и не оставлял  своим вниманием. Молодой послушник усердно молился на всех уставных службах, строго соблюдал посты и без жалости изнурял себя работами.
Брат Мисаил отрядил тогда нового послушника ходить за лошадьми. В конюшне обители стояли уже два десятка лошадей. Добромысл неустанно холил и лелеял их, расчесывал гривы и заплетал их в косички. В первое лето он один накосил сена для лошадей на всю зиму, сметал его в копны, постепенно перевез в обитель и сложил на крыше конюшни. Осенью и зимой  он нарубил в лесу ровных молодых осин, обтесал, обстругал и подогнал их. Из этих струганых жердей молодой послушник собрал новую дверь для конюшни, застелил полы поверх старых, подгнивших, а над конюшней поставил высокую двухскатную крышу и покрыл ее щепой – под сеновал. Из тех же жердей он сколотил новые крепкие стойла для каждой лошади.
Из обрезков кожи от скорняков он сшил новую, крепкую упряжь. Он вымыл, высушил, а потом суконной тряпицей до блеска навощил телеги и повозки, починил к зиме все сани. Как-то брат Мисаил с удивлением сказал Игумену, что новый конюх кормит лошадей крошеной вяленой рыбой. Добромысл сознался, что сберегает вяленую рыбу от собственной трапезы, и что отец ему сказывал, будто лошадям кроме травы и зерна обязательно нужна рыба, от нее они набирают больше сил.   
Игумен оценил рвение, трудолюбие и твердость в вере  Добромысла и через год постриг его в иноки именем Григорий. Новоявленный инок усилил свое рвение в богослужении и работе. За год он сильно изменился обликом, глаза его на исхудавшем лице будто источали неземной свет. Игумен много раз подолгу беседовал с ним о православии, разъяснял трудные места в священном писании. Когда он убедился в твердости духа брата Григория, то стал давать ему для чтения древние рукописания из своего собрания.
Сейчас Игумен велел брату Григорию идти в Троицкий собор, и сам привел туда епископа Феодора. Епископ при виде инока удивленно поднял брови.
- Не молод ли инок? В игуменстве надобен муж опытный и твердый душой.
- Инок Григорий тверд в вере, ревностен в служении Господу и усерден в послушании, - уверенно ответил Игумен и добавил: - Я без малого девять лет испытываю его. Уверен, - справится. 
Епископ снова повел бровями, пожал плечами. Он подвел Григория к иконе Пресвятой Троицы, повелел ему преклонить колени.
- Сын мой, - торжественным баском проговорил он. – Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Хиротонисую тебя в сан диакона. До утра проведи время в посте и молитвах, завтра я хиротонисую тебя в сан пресвитера. Ты своими руками совершишь утреню в сем храме перед всей братией, и я  вручу тебе грамоту митрополита Пимена о поставлении тебя игуменом новозаложенной обители у Голутвина. Для заложение новой обители Божьей и ее освящения с тобой отправится … - епископ помолчал, подбирая слово, и молвил: – твой пастырь духовный, Игумен сей обители. Уповаю: милостью Господа нашего Вседержавного оправдаешь ты доверие святителя и мое.   
Епископ Феодор перевел дух и обыденным голосом сказал:
- Выезжайте завтра же, сразу после утрени. Возьмите иконы и всю необходимую утварь церковную. 
Он слегка повернул голову к Игумену.
- Помни, преподобный пресвитер, главное для тебя – князь Олег. Без его согласия признать себя младшим братом великого князя Дмитрия Ивановича в Троицкую обитель не возвращайся.
Плюнул-таки в душу святой епископ. Боковым зрением Игумен заметил, как расширились в изумлении глаза брата Григория. Сам он остался спокоен, - даже святые иерархи в зависти склонны к высокомерному небрежению, но не им служу, - Господу и земле русской. Он склонил голову, подчеркнуто смиренно попросил:
- Благослови нас, брат Феодор.
Позеленевший от гнева епископ просипел:
- Благословение Господа нашего с вами. 


Путь в Рязань.

Два пресвитера, старый и молодой, шагали по пыльному колесному проселку в обход Москвы. Навстречу то и дело попадались груженые возы и целые обозы, они везли припасы в стольный город. Путникам часто приходилось сходить на обочину, чтобы уступить  дорогу.   Игумен выбрал этот окольный путь, чтобы не видеть на подходе к Москве жуткие тела казненных на кольях, высохшие от ветра и солнца до твердости. В отдалении от Москвы подобного омерзительного зрелища не встречалось.
Стояла ведреная погода, и на лугах по обеим сторонам дороги боярские смерды косили сено. Сладкий аромат свежескошенного разнотравья бодрил путников. Новопосвященный пресвитер Григорий пел псалом за псалмом, и его звонкий голос разносился над лугами. Косари снимали шапки, крестились, некоторые становились на колени, а самые смелые подходили под благословение. Игумен останавливался, благословлял их, и снова шагал вперед.
Тяжелые котомки оттягивали плечи путников, хотя Игумен уже много лет назад сообразил для таких дальних странствий приделать к котомке вместо веревок крепкие широкие лямки. В этот раз им пришлось нагрузиться основательно. Молодой брат Григорий тащил пуда три, если не четыре, да и сам Игумен, несмотря на годы, нес пуда два с лишком. Они обильно запаслись сушеными овсяными просфирами не только себе на пропитание, но и на гостинцы ребятишкам в придорожных деревнях. Игумен взял с собой немалый запас сушеных целебных трав, - в деревнях народ часто мучается всяческими недугами от непосильного труда, от грязи, холода и дурной пищи. Основной же груз составляла мелкая церковная утварь, необходимая на новом месте, - от икон до восковых свечей. Рабочую снасть для заложения обители они надеялись получить у коломенского епископа Герасия, в епархию которого входит Голутвин.
Игумен сосредоточенно размышлял о том, как выполнить поручение великого князя и епископского собора, вспоминал все, что знал об  Олеге Ивановиче Рязанском и о его княжестве. Он давно приучил себя к строгому порядку в мыслях, но сейчас думы его постоянно возвращались к духовному сыну, победителю Мамая, великому князю Владимирскому и Московскому, Дмитрию Ивановичу.
Кроме встречи после разорения Москвы Тохтамышем князь Дмитрий ни разу не призвал к себе Игумена, и сам только однажды навестил Троицкую обитель. Это случилось почти через год. Великий князь приехал скромно, без князей и бояр, в сопровождении двух десятков вооруженных конных воинов в кованой броне. На копье передового воина тяжело колыхалась великокняжеская хоругвь с изображением Спаса. Когда князь сходил с коня, под его черным одеянием грозно звякнули доспехи. Он привез в дар обители немалый ларец с золотыми монетами от себя, а от великой княгини Евдокии – икону Богородицы в золотом окладе. В тот приезд князь говорил мало, лицо его казалось озабоченным и хмурым. 
Игумен отслужил молебен во славу мироточивого великомученика Димитрия. Службу он совершал строго по уставу, что делал редко. Обычно он вставлял в канонические тексты свои размышления, но в этот раз воздержался. Он ждал разговора наедине с великим князем, но не дождался. Дмитрий после молебна подошел к Игумену, склонил голову и сдержанно проговорил:
- Отпусти мне грехи мои, святой отче.
По уставу исповедание ведется наедине, исповедуемый сам перечисляет свои грехи, но уставы писаны не для великих князей. Игумен строго посмотрел на князя, перекрестил его и сухо сказал:
- Раб Божий Дмитрий, отпускаю тебе грехи твои.
Он понял, что великий князь не намерен открыть перед ним душу, и воспользовался случаем, чтобы высказать свое недовольство. С легкой укоризной он добавил:   
- Всемилостивый Господь простит нас всех.
Дмитрий поднял голову и пристально посмотрел в глаза духовного наставника. Он понял, что Игумен хотя и отпустил ему грехи, но не одобряет некоторые его поступки, особенно недавнее сожжение Москвы Тохтамышем, гибель великого множества москвичей, разорение московских церквей и обителей, убиение священнослужителей, и что такой великий грех простить ему может лишь сам Господь Бог. Он нахмурился, облобызал руку Игумена и покинул обитель. После этого Дмитрий несколько раз присылал в обитель дары, но сам не приезжал. Игумена это огорчало. Великий князь не признал своей вины перед русским народом. Так уж князья устроены, и убеждать их в ином, - то же, что пытаться кормить волка сеном.
С заметным усилием ему удалось изгнать думы о великом князе Московском и обратить свои размышления на другого великого князя, с которым ему предстоит вскоре встретиться: на Олега Ивановича Рязанского. Как всегда перед значительным разговором, Игумен старался понять будущего собеседника, попытаться смотреть на мир его глазами, объяснить его действия не простой склонностью к грехам и злодейству.
Умышленное злодейство среди сильных мира сего, да и среди простых людей встречается редко. Даже лютый зверь терзает жертву свою лишь ради пропитания, хотя пожираемое существо испытывает страшные мучения. Разбойник убивает путников не ради наслаждения видом мучений и крови, его цель - присвоить себе чужое богатство, и он не думает о страданиях убиваемых им людей и о великом своем грехе перед Господом. Тот же Дмитрий Иванович часто поступает весьма жестоко, но в душе  твердо верит в свое предназначение собирателя русских земель. И эта высокая вера движет его поступками, которые жертвам его кажутся величайшим злодейством. Можно ли осуждать великого князя за подобное – ведает лишь Господь Бог.
О великом князе Рязанском Игумен слышал многое, но только нелестное. Олег Иванович - властолюбивый злодей, кровопивец, предатель земли русской. Орда набегала на русские княжества – ее приводил Олег Иванович. Мамай пошел на Русь – его науськал Олег Иванович. Ягайло намеревался соединиться с Мамаем – это коварный Олег Иванович подвигнул князя Литовского на такое богопротивное дело. Злокозненный Олег Иванович не послал свою рать в русское войско против Мамая, а после разгрома Мамая он в великом страхе убежал в Литву, опасаясь справедливой расплаты за предательство. Пропала богатая ратная добыча после битвы на Дону – ее отбил Олег Иванович, когда жалкие остатки русского войска шли назад с Дона по его земле. Тохтамыш разорил Москву – Олег Иванович показал ему броды на Оке в обход своегостольного города.
Однако Игумен понимал, что в этих россказнях, как обычно, есть немало зависти, пристрастия, а то и умышленного очернения. Кто он на самом деле, великий князь Олег Иванович Рязанский, непримиримый враг земли русской, пособник нехристей-басурман, сподвижник враждебных литовских князей?
Великое княжество Рязанское – самое большое среди русских княжеств. Оно широкой полосой охватывает Залесскую Русь с востока и юга, от Мордвы до Брянска. Рязани выпала тяжкая доля. Через Рязанское княжество идут все торговые пути от Москвы:  по Оке на Волгу, - в Булгары, Казань и Орду, на Хвалынское море; на юг по Дону, - к Сурожскому морю и Русскому, в Крым с богатыми городами Сурожем и Кафой, где давно сидят италийские купцы из Генуи и Венеции. Рязань владела всеми бродами и переправами через Оку. Потому Рязанский князь собирал обильную пошлину со всех купцов, которые везли богатые заморские товары по Волге и Дону в залесские русские княжества. 
Но нет добра без худа, как не бывает худа без добра. Любой набег Орды на Русь, начиная со страшного и почти смертельного для русского народа Батыева нашествия проходил через рязанские земли. В обратный путь к своим степям ордынцы почти всегда опять же шли через Рязань. Рязанцы первыми сталкивались с жестоким врагом и последними освобождались от них. При Батыевом нашествии Рязань приняла первый, самый яростный удар беспощадных орд, и в земле Рязанской почти не осталось живых. Но эта земля порождала таких богатырей русских, как Евпатий Коловрат и воевода Ратибор.
В первые сто лет ордынского ига басурманские полчища многажды набегали на Русь с востока, и путь их лежал через Рязань. Потом они нашли путь короче, с Юга, вверх по Дону и Воронежу, - опять через Рязань. Этой же дорогой хотел идти на Русь Мамай. Последние десять лет вольные ордынские мурзы из Золотой, Синей, Белой орды набегали с Волги на Нижний Новгород, а на обратном пути опять разоряли Рязань. Мамаев мурза Бегич пришел к Нижнему Новгороду с Волги, уходил же через Рязань. Тохтамыш пришел к Москве от Серпухова, а на обратном пути разорил Рязанское княжество. Великий князь Дмитрий Иванович повел войско якобы вдогонку за Тохтамышем, но Тохтамыша он не нагнал, зато разорил рязанскую зумлю пуще Тохтамыша.
Мысли Игумена прервал суровый окрик:
- Кто такие? Куда путь держите, святые отцы?
Игумен встряхнул головой и поднял взгляд. Они приблизились к большой деревне, и путь им преградила вооруженная застава. Старший из воинов, кряжистый муж в кольчуге и шлеме с еловцем, поднял руку в боевой железной рукавице. Игумен спокойно ответил:
- Мы идем по повелению святителя Пимена, митрополита всея Руси, к Голутвину для основания новой обители.
- Не лазутчики ли вы князя Рязанского, люди Божьи?
- Нет, сын мой, не лазутчики мы, не соглядатаи. Брат Григорий волею святителя Пимена поставлен игуменом новой обители Голутвинской. Брат Григорий, покажи славному воину грамоту святителя.
Молодой пресвитер снял котомку, развязал ее, достал свернутую свитком грамоту с красной восковой печатью и витым золоченым шнурком, двумя руками с поклоном передал ее Игумену. Они знали, что их будут останавливать в пути, и положили грамоту в котомку Григория сверху. Игумен с великим почтением принял свиток и показал его старшему дозорному.
- Не обессудь, воин, но ломать митрополитову печать дозволено одному лишь епископу коломенскому Герасию, либо епископу рязанскому Василию. Поверь мне, старому слуге Господа нашего, истину говорю тебе.
Дозорный железной пятерней поскреб окладистую бороду.
- Что делать мне с вами, ума не приложу. Велено нам останавливать всякого, не пускать к Коломне, если нет княжеской грамоты. А ты не велишь смотреть свою грамоту. Откуда мне знать, что у тебя грамота Святителя?
- Если разумеешь грамоте, прочитай слова на печати, сын мой. А не разумеешь, -  погляди мне в глаза и поверь сердцу своему. Сердце – вещун, оно не обманывает.
Дозорный уставился недоверчивым взором в глаза Игумену. Через несколько мгновений лицо его разгладилось, настороженность во взгляде исчезла. Он опустил руку.
- Святой отец, верю тебе. Скажи, кто ты? Первый раз взор человеческий разливает в сердце моем благодать.
- Я игумен Троицкой обители Божьей.
Дозорный вдруг тяжело опустился на колени, зазвякали и загремели доспехи.
- Прости меня, святой отец, за дерзость мою. Наслышан я много о святых подвигах твоих. Люди русские чтут тебя святым чудотворцем. Вижу сам, правду говорят. Не чаял, что даст мне Господь милость увидеть тебя. Благослови меня и воинов моих.
- Встань, воин, с колен, ибо православному достойно поклоняться лишь Господу Триединому. Благословляю тебя и воинов твоих на добрые подвиги во славу русской земли и православной веры.
Дозорные закрестились, кланялись в пояс. Старший громыхнул железом, поднялся:
- Не возьмешь ли для бережения стражу с собой, святой отец? Дальше везде стоят дозоры.
- Спаси тебя Бог на добром слове, сын мой. Стражи нам с братом Григорием не нужно. Уповаем на милость Господа нашего.   
Они пошли дальше. Брат Григорий поглядывал на Игумена с великим почтением и удивлением. Наконец, он негромко спросил:
- Отец мой, как сумел ты уверить сурового стража? Видно, не напрасно идет молва о тебе, как о святом чудотворце?
- Не сотвори себе кумира, брат Григорий. Почитать живого человека святым – великий грех. К лику святых причисляют лишь умерших, причисляют по деянию святейшего синода с утверждением патриаршим. То, что ты видел, - не чудеса, но вера человеческая. Смотри человеку в глаза с верой в доброту его души, и в ответ он поверит тебе.
- У всех людей души разные, - осторожно возразил Григорий.
- Разные, - подтвердил Игумен. – Видел ты, брат мой, водный поток, - ручей ли, реку ли. Везде вода, кажется, одинаковая, а в каждом потоке разная. В одном вода чистая, хрустальная, кажется тебе, что там нет мути, нет песчинок. Смело пьешь такую воду. В другом же потоке кроме воды много песку и мути глиняной, такую воду пить побрезгуешь, но при  нужде утолишь жажду и такой. На самом же деле вода везде одна. И в хрустальной воде родника есть примеси, и в мутной половодной реке есть влага живительная, утоляющая жажду. Так и души человеческие. В каждой душе есть и светлое, есть и мутное, греховное. В одних душах мути меньше, в других – больше. Каждая душа имеет надежду на вечное спасение, если очистится от мути наносной. Будешь говорить с человеком, - смотри через глаза в душу его. Даже через муть увидишь хрустальную чистоту. Тогда ты поверишь человеку, а он поверит тебе. Чудеса же творить не сподобил меня Господь.
Они шли дальше, брат Григорий погрузился в глубокое молчание, Игумен вернулся к своим раздумьям. Полтора века Рязанским князьям приходилось прикладывать много сил и ловкости ума ради сохранения и укрепления княжества. Они ублажали ордынских ханов, многократно поднимали землю свою после ордынских набегов, отбивались от ратных посягательств других русских князей, копили богатство и собирали силы. Уже деды князя Олега расширили свои владения, и Рязань стала великим княжеством. Их признали старшими братьями и пошли под руку Рязани удельные князья по правому берегу Оки: Муромские, Мещерские, Пронские, Козельские, Елецкие, Тульские. Князья Рязанские владели также удельными княжествами на левом, московском берегу Оки: Коломенским и Лопасненским, где по окским бродам проходили торговые пути на юг.
Жизнь великих князей Рязанских не отличалась спокойствием. Так велось повсюду на Руси из-за усобиц князей. Словесные клятвы, торжественные заверения, целование святого креста не стоили для них ломаного гроша. Даже докончальные грамоты о мире, в которых удельные князья называли себя младшими братьями великого князя Рязанского и клялись повиноваться брату старшему, с княжескими печатями и подписями, - ничего не гарантировали.
То Муромский, то Пронский, то Мещерский, то Елецкий князь рано или поздно начинал усобицу за ордынский ярлык на великое княжение Рязанское, иной раз кто-то из них получал от ханов за богатые дары этот ярлык. Рязанские великие князья ездили в Сарай, улещали великого хана речами, умиротворяли его серебром и золотом, ратной силой усмиряли строптивых «младших братьев» и возвращали великокняжеский ярлык. Вся эта княжеская суматоха в Рязани, как и в любом другом русском великом княжестве имела простые причины. Великий князь получал от хана на откуп право самому отвозить в Орду ханский выкуп, - ханскую долю от всех поборов. Все, собранное со своих людишек сверх того, каждый  великий князь оставлял в своей казне.
В отличие от московских, суздальских, тверских, ростовских и нижегородских  князей, князья рязанские не вмешивались в драку за ханский ярлык великого князя Владимирского, который давал право на сбор дани по всей Залесской Руси. Постоянная угроза ордынских набегов, частые разорения от этих набегов удерживали Рязань от открытого соперничества с Москвой. Москва тоже до поры до времени не тревожила рязанцев. Но когда Москва стала набирать силу, она обратила корыстный взор за свои восточные и южные пределы. Московские князья  выжидали смуты в Рязанском княжестве и отрывали от него кусок за куском.
Тишайший Даниил Александрович в трудный для Рязани час оттягал у нее Коломенское княжество с переправами через Оку и Москву-реку. Его сын Иван Калита отбил у Рязани Лопасню с бродами через Оку. Сын Калиты Симеон Гордый перебрался на правый, исконно рязанский берег Оки и присоединил к Москве Пронское княжество. Брат его, добрейший Иван Красный сумел отколоть от Рязани Елецкое княжество и протягивал руки к Козельскому и Муромскому княжествам. Рязанцы жаловались ханам, но ханы поддерживали того, кто больше платил им.
Олег Рязанский всего на несколько лет старше князя Дмитрия. Его дед по матери, великий князь Иван Иванович Коротопол рано погиб в усобицах со своими удельными князьями, вскоре погиб и отец Олега князь Иван Александрович. Тогда рязанские бояре посадили неразумного еще отрока Олега Ивановича на великокняжеский стол, других князей старше годами в Рязанском княжестве не нашлось. Пока несмышленый отрок-князь набирался ума-разума, в Рязани нашлись мудрые бояре, которые постановили положить конец внутренней смуте и  московским бесчинствам.
Они усмирили взбудораженных Москвой козельских и муромских князей, склонили на свою сторону самостоятельное Елецкое княжество, вернули Рязани Пронское удельное княжество, взяли назад Лопасню. Удельные князья этих княжеств быстро поняли, что подавшись к Москве, они попали из огня в полымя, и что с Рязанью им сподручнее. Иван Красный, отец князя Дмитрия, побежал к хану с жалобой на беззаконие рязанцев. Хан вмешался, установил границу между Москвой и Рязанью, но Лопасня все же отошла к Рязани. Оставалась под властью Москвы исконно рязанская Коломна. И вот сейчас Олег Иванович взял Коломну. Теперь вся Ока на пятьсот с лишком верст, от Нижегородского княжества до Перемышля опять у него в руках, - вместе с бродами и с водным путем на Волгу.
Насколько знал Игумен, в Москве иные бояре не раз всерьез выражали недовольство своими князьями и, пожалуй, согласились бы назвать своего великого князя младшим братом князя Рязанского. При нерешительном Иване Красном московские бояре даже составили заговор против него. Московский тысяцкий Хвост Босоволков превзошел в фискальном рвении самого князя, и бояре стонали от поборов и бесчинств. В ночь на масленицу-сырницу с подстрекательства боярина Василия Вельяминова, бывшего тысяцким при Симеоне Гордом, они убили Хвоста. Однако согласия меж мятежниками не оказалось, и княжеские дружинники пресекли смуту. Все Вельяминовы, а с ними многие мятежные бояре из опасения лютой расправы бежали в Рязань. Иван Красный пожаловался хану Джанибеку, но Джанибека вскоре убил его сын Бердибек, а тот в стремлении искоренить все отцовское, принял сторону Рязани и велел Ивану принять назад в Москву Вельяминовых с опальными боярами и не чинить им зла.
Пресвитеры долго шли молча. Брат Григорий негромко гудел сквозь усы псалом за псалмом, но думал, видно, о своем. А Игумен опять принялся размышлять о великом князе рязанском, к которому лежал его путь. До Мамаева побоища князь Дмитрий и его бояре относились к Олегу не хуже, чем ко многим другим великим князьям. Дмитрий Иванович яростно дрался за великокняжеский Владимирский ярлык с Михаилом Тверским и Дмитрием Суздальским, и в сторону Рязани особенно пристально не смотрел. Однако Москва никогда не упускала возможности поживиться чужим добром.
Лет 10 назад, когда Рязань в очередной раз лечила кровавые раны после набега Орды, Москва воспользовалась недовольством князя Владимира Пронского и послала войско под началом славного воеводы Дмитрия Боброка-Волынского в рязанские пределы. Боброк разбил рязанскую рать под Скорнишевом и взял большой полон, Пронское княжество во второй раз отошло к Москве.
Через два года после Скорнишева Орда пришла в рязанскую землю и учинила страшное разорение, ибо князь Олег перестал возить дань в Сарай. Олег запросил у Москвы подмогу, и московское войско под воеводством того же Боброка пошло к Рязани. Однако Боброк по слову князя Дмитрия не стал воевать с ордынцами, а спокойно отсиделся на левом берегу Оки, пока Орда не ушла с добычей и полоном. Игумен догадывался, что Дмитрий и не собирался помогать Олегу, а выжидал случая, дабы снова урвать что-либо от рязанских владений, но на этот раз это не удалось. Подобное считалось меж князьями на Руси обычными соседскими делами.
Однако после Мамаева побоища все резко переменилось, и Олег Рязанский вдруг стал для Москвы чем-то вроде дьявола во плоти. Великий князь Дмитрий даже в присутствии Игумена не скрывал свой ненависти к Олегу, а ближние московские бояре кляли Олега как Каина и Иуду, вместе взятых. По велению великого князя московский чернец Флор спасской обители составил «Летописную повесть о мамаевом побоище», и в повести той, - ее Игумен читал, - князь Олег Рязанский назывался Иудой, предателем русской земли, кровопивцем, изменником и сребролюбцем. Яростная ненависть, как и неистовая любовь, всегда вызывает сомнения и раздумья. Игумен много размышлял о такой ненависти москвичей к Олегу, но понять многого не мог.
Кровавая битва на Дону, где русское войско, собранное со всех Залесских великих княжеств, одержало победу, но само понесло немыслимые потери, оставалась для Игумена неизбывной болью сердца и печалью души. Еще при благословении Дмитрия на эту битву он мучительно раздумывал и колебался. После битвы сомнения Игумена увеличились многократно. Это терзало его душу, ибо он считал себя виновным в гибели десятков тысяч русских воинов. Можно ли назвать победой кровавую битву, если после нее русская земля осталась данником Орды, одним из ее улусов, и всего через два года снова подверглась набегу и опять стала платить дань новому хану Тохтамышу?
Чем дальше в прошлое уходила битва, чем больше узнавал о ней Игумен, тем сильнее возрастало его недоумение. Мамай вместо обычного стремительного и неудержимого набега долгих три седьмицы до битвы мешкал и кочевал в верховьях рек Воронежа и Дона. Дмитрий шел ему навстречу очень медленно. Сто сорок верст от Коломны до Непрядвы русское войско одолело за долгих 10 дней, когда даже пешим воинам вполне хватило бы и пяти. Оба войска стояли в виду друг друга три дня до битвы, а потом Мамай вдруг решился на сечу. Вместо обычного для Орды стремительного охвата врага, Мамай бросил свою легкую конницу в лоб, на несокрушимые копья русских пеших воинов.
Московская «Летописная повесть» восторженно описывала поединок Пересвета с татарским богатырем перед битвой. Растроганный ратным подвигом своего брата во Христе Игумен отслужил торжественную литургию. Но он хорошо знал, что на Руси такие поединки перед сражением вышли из обычая уже четыреста лет назад. У степняков же такие поединки строго  запрещала Яса, по которой лихие поединщики, нарушившие строй,  карались смертью.
Однажды, в ожидании встречи с митрополитом Киприаном, когда тот на короткое время оказался в доверии у Дмитрия Ивановича, Игумен в его палатах услышал негромкий разговор двух епископов. Высокие братья во Христе вспоминали о каких-то десяти купцах-сурожанах, которые, будто бы, ехали вместе с русским войском на Дон. Игумен тогда не придал значения услышанному, но позже увидел имена всех десяти сурожских купцов в «Летописной повести» и не смог побороть своего удивления. Обычно купцы избегают ратных подвигов, они озабочены иными делами. Но у Дмитрия Ивановича в великом войске, которое шло на священную битву с басурманами, оказалось целых десять купцов из крымского венецианского города Сурожа, и составитель «Летописной повести» посчитал их присутствие среди воинов настолько важным, что удостоил их занесением в свою повесть, - на века.
Мамай пришел на Дон по великому южному торговому пути, хорошо знакомому всем сурожским купцам, и Дмитрий Иванович повел русское войско ему навстречу как раз по тому же торговому пути в Крым, в Сурож. Да на битву ли собирались оба великих воителя, или же намеревались они торговаться из-за откупа этого прибыльного пути? Тот разговор епископов застрял в голову Игумена, и до сих пор не давал ему покоя. Получалось, что великая битва, в которой два огромных войска почти полностью уничтожили друг друга, - всего только страшная, но нелепая случайность.
К этим недоумениям добавлялись большие сомнения по поводу великих смертных прегрешений рязанского князя. В Москве говорили, будто Олег не только отказался отправить свою рать в русское войско, но даже сговорился с Ягайлой помогать Мамаю, а когда оба великих войска полягут в сече, Олег и Ягайло разделят меж собой всю русскую землю. Говорили даже, что недобрососедскую Москву Олег собирался отдать Ягайле.
Однако ни Олег, ни Ягайло не помогали Мамаю в битве. Ягайло остановил свое войско в дневном переходе от поля битвы, у Одоева, на границе своего великого княжества, а потом спешно вернулся к Вильнусу. Олег же вообще шагу не сделал за пределы своего княжества. А ведь они своими свежими войсками могли без особых усилий завладеть всей Залесской русской землей, которая после битвы осталась беззащитной.
Игумен говорил с некоторыми из уцелевших воинов, и они в один голос уверяли, что рязанская рать крепко билась на Дону, и что из рязанцев осталось мало живых, ибо поставили их в сторожевом полку да в передовом, под первый удар Орды. В «Летописной повести» говорилось, что после битвы трусливый предатель земли русской Олег убоялся возмездия и убежал в Литву. Это уверение вызвало у Игумена улыбку. С побоища вернулось всего-то от силы тысяч пять русских воинов, усталых и в большинстве израненных, и Олегу совершенно ничто не грозило и не заставляло со страхом бежать в далекую Литву.
Русское войско двинулось на битву из Коломны и переправилось через Оку по бродам в рязанской Лопасне. Весь дальнейший путь до Дона пролегал через рязанские земли. Кованая конная рать обогнала пешее войско. Пешие ратники отставали и догоняли войско малыми дружинами. Обозы с припасами шли на Дон без охраны. Будь Олег предателем, Иудой и врагом земли русской, его воины легко могли бы одолеть одну за другой эти малые пешие дружины и захватить обозы. Но он этого не сделал.
Во время приезда великого князя со знатным сопровождением в обитель после битвы, Игумен услышал разговор думных бояр князя Дмитрия, Василия Новосильцева и Федора Курмышского. Бояре не остерегались скромного священнослужителя и говорили об Олеге Рязанском с великим гневом. По их словам, Олег Рязанский после битвы захватил богатые обозы русского войска с добычей и полонил всех пеших ратников, которые по рязанской земле возвращались с Куликова поля в свои княжества. Да и сам Дмитрий Иванович на памятном совете князей говорил о том же. Но сделал ли такое бесчинство Олег Иванович, или великий князь и московские бояре возводили на него поклеп, - Игумен не знал. 
Большие странности видел Игумен и в Тохтамышевом разорении русской земли. При движении на Москву Тохтамыш не тронул Рязань, но обошел Рязанское княжество стороной. В Москве говорили, что Олег Рязанский умышленно отвел Орду от своей земли и показал Тохтамышу удобные броды на Оке неподалеку от Серпухова. Однако Дмитрий Иванович сам говорил, что он призвал Тохтамыша против Литвы, и Олегу незачем было таиться от союзника Москвы. На пути к Волоку Ламскому Тохтамыш вдруг повернул вправо,  приступом взял Серпухов и сжег его, другие же русские города не брал и не жег, кроме мятежной Москвы.
После Москвы Орда разбрелась по Московскому княжеству, однако вопреки своему обычаю, больших бесчинств не творила. Когда же у Волока Ламского какая-то татарская тысяча по небрежению своему наскочила на войско Владимира Андреевича Серпуховского, то тут же побежала вспять, да и все тохтамышево войско повернуло назад, за Оку. И вот на этом обратном пути Тохтамыш вдруг предал рязанскую землю неслыханному разорению. За что и почему? А вслед за Ордой в рязанское княжество пришло московское войско и сотворило рязанцам беды горше тохтамышевых. Такое Игумен объяснить себе тоже не мог.   
Бесконечная пыльная дорога вела путников все дальше и дальше от Москвы. Уже оставалось меньше дня пути до Коломны. Справа от дороги в низине поблескивала Москва-река. Брат Григорий пребывал в глубоком раздумье. Игумен решил отвлечь его от печального состояния духа. Брату предстоит нелегкая стезя пастыря душ человеческих, и ему следует тяжкие думы свои хранить глубоко в душе.
- Москва-река, город Москва, - негромко заговорил он. – Москва – исконный, древний русский город. Тут по Москве-реке, по Оке больше тысячи лет жили прародители наши, вятичи, вящичи, вящие люди. В древности народы русского корня широко распространялись по матушке Земле, - по берегам Срединного моря, от батюшки Дуная Ивановича до матушки Волги – Ра. Русские народы испокон веку землепашцы, пахари, аратаи, арьи.
Брат Григорий поднял голову.
- Ты показывал мне древние русские летописания о том, святой отец. Однако где же ныне те русские народы?
- Много старых летописаний я читал, много раздумий своих начертал на берестяных свитках. Не показал я эти свитки тебе, брат. Пока же скажу: миролюбие погубило предков наших. Со всех сторон ходили на русские земли многочисленные кочевые народы. С запада теснили их киммерийцы, кельты и готы. С востока – сарматы, гунны, печенеги, половцы. С севера – человекоядные немцы: норманны, англы, шведы. С юга – персы, македонцы, латины. Не одну тысячу лет русские народы противостояли кровожадным пришельцам. Много пролилось русской крови. Видно, истощилась сила русская. И решили наши предки вместо меча вооружиться словом. Да только мечи звенят громче и поражают сильнее слова. Ушли наши предки с берегов Дуная Ивановича, с лазурного моря Срединного, с берегов моря Янтарного. Ушли сюда, на древнейшую свою родину, на Русскую равнину. Тут с незапамятных времен жили русские народы. Потеснились, - в тесноте да не в обиде. Только не нашлось покоя им и на Русской равнине.
Игумен замолчал, он почувствовал, что разбередил свою душу. Сердце забилось чаще, его удары гулко отдавались в висках. Он негромко несколько раз прочитал «Отче наш», пока сердце не успокоилось. Брат Григорий с тревогой поглядывал на него. Когда Игумен снова задышал ровно и спокойно, он попросил:
- Рассказывай дальше, святой отец, если это не во вред тебе.
- Человеку все во вред, - улыбнулся Игумен, - кроме святой молитвы.
- Скажи, святой отец, наши предки, вятичи, - они всегда жили на Русской равнине или пришли, как ты говорил, сюда с Дуная?
- Этого я не знаю, брат. Преподобный Нестор в своем Летописце сказывал только о киевских полянах, искоростеньских древлянах да новгородских словенах. Поляне пришли на Днепр из Норика, а древляне и словене всегда жили на Днепре. Про другие русские народы Нестор не пишет, откуда они взялись. Но коренные народы и пришельцы жили мирно и богато. По русской вере каждый народ выбирал себе старейшин на время, а потом смотрел по делам их. Немцы не совались сюда с мечом, их купцы охотно ездили на Русь. Русскую землю они называли Гардарикой, - страной городов. Святой Константин Багрянородный еще пять веков назад писал, что в Гардарике четыре тысячи богатых городов. В городах тех предки наши ставили строения из белого камня, как сейчас в Москве. Бывалые люди говорят, что в костромском княжестве в дремучем лесу до сих пор стоят каменные развалины, их народ называет Берендеевыми палатами. А среди всех русских народов славились богатством и могуществом своим вятичи, вящие люди.
Игумен резко оборвал свою неторопливую речь. Надо ли говорить молодому брату о том, что стряслось на русской земле с приходом варягов, и пуще того – с крещением Руси в византийскую веру?
Григорий терпеливо ждал, но не выдержал, спросил:
- Где же ныне те народы? Куда подевались четыре тысячи городов русских?
Игумен вздохнул. Придется говорить дальше. Только расскажет он брату Григорию не все.
- Пришли с севера, с моря Янтарного, немцы – варяги. Поначалу их призвали себе в выборные князья словене-новгородцы. Новгородцы не раз призывали варягов в князья и не чаяли беды. А в этот раз оплошали, не разглядели коварного лукавства. Варяги эти – князья норманские. Земля норманская камениста и скудна, большого богатства тем князьям не давала, хоть они держали рабов своих хуже скота и пили кровь человеческую как вино. Иные из них нанимались к другим народам в выборные князья. А больше промышляли варяги разбоем на Янтарном море, грабили купеческие корабли,  людишек топили в море, либо обращали в рабов. Народ норманский не стерпел варяжских бесчинств, заставил короля своего изгнать варягов до одного со своей земли под страхом смерти. Побежали варяги в чужие земли, много горя принесли людям. А новгородцы по неразумению своему как раз в это время опять призвали варягов в князья. И хлынули они смердящим гноем на землю русскую…
Игумен почувствовал, что снова сердце его поднимается к горлу. Он умолк,   негромко прочитал «Богородице, Дево, радуйся». Брат Григорий вполголоса подпевал. Игумен с трудом отдышался, с сожалением подумал, что годы берут свое, и продолжил:
- Варяги стали воевать новгородские города. У них в обычае в битве доводить себя до исступления, когда человек не помнит себя, не чует ран, а только рубит и рубит двумя мечами. Однако новгородцы как один встали за землю русскую. Летописаний о том не осталось, а дошел слух до нас, будто у новгородцев прославился битвами с варягами новгородский посадник Вадим. Семнадцать лет варяги не могли покорить Господин Великий Новгород, и подались по Днепру к морю Русскому. За ними оставался широкий кровавый след по русской земле. А в Новгороде по сей день чтут богатыря Вадима. Новгородцы поставили на площади, где собирается вече, железный столб с железными ступенями в память о Вадиме и зовут его Вадимовым местом. Там новгородцы приводят к присяге посадников и князей.
Игумен снова замолчал. Он никогда не мог забыть, как еще молодым иноком в одинокой пустыни своей пришел к страшному открытию, которое чуть не убило его веру и его самого. Спасло его тогда от неминуемой смерти лишь чудесное видение мудрого отца родимого. Видно, любящая родительская душа почуяла смертную тоску Ивашки меньшого, и явилась к нему, когда он уже расставался с жизнью. Он не мог сейчас рассказать молодому брату во Христе, как безжалостные разбойники с Янтарного моря, варяги, преступили клятву и стаей бешеных волков прошли по Русской равнине от Новгорода до Русского моря. Они оставили за собой разоренную, залитую русской кровью, засыпанную пеплом когда-то богатую землю, разрушили все, что русские люди создавали тысячи лет. Варяжское нашествие – страшное горе для русской земли. Но настоящая беда таилась впереди.
Оскудела, обезлюдела русская земля, но так и не смирилась с победой варягов. Восстание за восстанием вспыхивали в уцелевших русских городах, горела земля под ногами варягов. И тогда свирепый потомок варягов, Киевский  князь Владимир, братоубийца, клятвопреступник, женолюб и растлитель, надумал окрестить Русь в византийскую веру и тем превратить русский народ в смиренных рабов своих. Вольнолюбивые русские люди долго не признавали чуждую им веру, но варяжские мечи, лютые казни, пытки и огонь взяли верх.
Страна четырех тысяч городов покрылась пепелищами, заросла диким лесом и на века погрузилась в беспросветную нищету. Ныне русские люди признают византийскую веру, однако в душах своих хранят верность древним верованиям предков. Тому способствовали грубые и надменные действия невежественных византийских попов. В ослеплении гордыни своей византийские попы с нечеловеческим рвением уничтожали великое знание наших предков. Усердие не по разуму и сейчас проявляют иные священнослужители. Стефан пермский крестит пермяков и зырян с суровостью избыточной, а заодно рушит все местные капища, сжигает древние писания на бересте и на деревянных дощечках, заставляет новокрещеных убивать волхвов, хранителей знания. На Руси повсюду восставали города против насильственного крещения. О Суздальском мятеже 6535-го года против христианских попов-греков Игумен читал в Суздале. Он не раз думал, что не прижилась бы чуждая религия римских рабов-иудеев в русском народе, если бы усобица варяжских князей и их потомков не привела на русскую землю новую беду, - батыево нашествие.
Нет, не станет он говорить молодому и чистому душой брату Григорию про тот смертный ужас своего прозрения, которое привело его на край гибели. Милостью Господа он остался жив и не впал в ересь. Игумен перекрестился и заговорил о другом.
- После пришествия варягов стали исчезать исконные названия русских народов. В Новгород варяги пришли в 6370 год от миростояния, от сотворения мира. Через двадцать лет, в 6390 год, они ушли в Киев. В Киеве издревле сидели русские люди - поляне. В летописаниях я не нашел названия полян после 6452 года. За полянами пропало имя древлян, - с 6498 года. Новгородские словене последний раз упоминаются в 6526 году. Через век, в 6635 году, пропали кривичи, в 6657 – дреговичи, за ними, в год 6677 – радимичи.
Игумен на мгновение прикрыл глаза. Годы исчезновения имен древних русских народов навсегда врезались в его неслабеющую память.
- О северянах я последний раз читал от 6691-го года, К новому веку истинное название из народов русского корня сохранили одни вятичи. Мы идем с тобой, брат, по земле вятичей, наших кровных предков. Этот могучий народ оказался не по зубам потомкам кровавых варяжских князей. Стольным городом вятичей был Москов. В год 6655-й суздальский удельный князь Юрий Долгорукий, потомок Владимира Крестителя, злодейским коварством и клятвопреступлением убил старейшину вятичей Кучку, обесчестил его жену и сел в Москове. Во Владимирском Полихроне сказано, что после того князь Юрий позвал к себе северского князя Святослава: приезжай, брат, ко мне в Москов, земля тут богатая, надо привести непокорных вятичей под мою руку. Но Юрий не сумел усмирить вятичей. Я читал имя вятичей еще от 6705-го года, это уже при Всеволоде Большое Гнездо. Выходит, брат, что после убиения старейшины Кучки вятичи еще целых полвека не признавали власти варяжских князей, отстаивали веру своих предков.   
- Ты, святой отец, говоришь: Москов. Это Москва?
- Не зови меня так, брат. Мы равны по сану, оба пресвитеры, игумены. Чти свой сан, мы братья во Христе.
- Хорошо, брат. Но ты для меня всегда будешь святой отец. Не мне равняться с тобой.
- Господь рассудит нас, - улыбнулся Игумен. – Да, брат, наша Москва и есть Москов, стольный город вятичей. На русской земле не счесть городов, с названиями на «ов». То очень древние русские города. Ну-ка, вспомни сам и сочти, сколько их.
Брат Григорий подумал и стал загибать пальцы.
- Серпухов, Псков, Чернигов, Юхнов, Болхов…
Он замялся. Игумен подсказал:
- Ростов.
- Ох, запамятовал! Еще Туров, Глазов…
- Касимов.
- Преклоняюсь перед памятью твой, отче. Драбов, Осташков, Глухов…
- Краков.
Брат Григорий удивленно поднял брови. Игумен пояснил:
- Краков ныне в Польской земле, но он – русский древний город.
-Тогда Львов в Литве.
- В Киевской земле Львов. Литва там недавно.
- Дмитров, Зеньков. У мордвы можно, отче?
- Можно.
- Ардатов, - у Нижнего Новгорода. Саров, Нижний Ломов. Святой отче, пальцы кончились, впору лапти снимать. 
- Вот видишь. Лапти снимать не будем. Городов таких множество. И сколько еще сменили названия свои – не счесть. Ржев – когда-то назывался Ржов. Змиев – Змийов. Даже мать городов русских Киев назывался в древности Кийов, - город Кия.
Брат Григорий повеселел. Он все бормотал в усы и разгибал согнутые раньше пальцы.
-Чучков. Сасов, это в рязанском княжестве.
Игумен улыбался. В дальней дороге самый лучший попутчик – умное размышление, но еще лучше – любознательный собрат. Вот и забыл брат во Христе свои тяжкие думы. Успеется еще ему, жизнь человеческая долгая, хотя пред лицом Господа она – миг единый. Григорий уловил улыбку Игумена, щеки его вспыхнули, он разжал пальцы, опустил руки.
- Вот и наша Москва. У вятичей это Москов, а нынешние москвичи – народ поспешающий, суетливый. Ростовцы да суздальцы про москвичей говорят: в разговоре акают, как лягушки квакают. Вот они вятицкий Москов и называют по своему: Москва. Иноземные же купцы помнят Москов, и зовут землю нашу Московией, а нас – не москвичами, но московитами или московитянами.
В разговорах день прошел незаметно. Еще не настал вечер, когда вдали показались острые верха куполов коломенских храмов. Солнце сияло на золоченых крестах. Брат Григорий почтительно сказал:
- Ты столько знаешь, святой отец… С тобой мне никогда не сравниться. Скажи, откуда пошли названия городов русских, рек наших? Москов, Псков, Ростов, Серпухов, - что означают эти имена? Вот впереди река Ока. Откуда взялось это название? Что есть «Ока»?
- Увы, брат. Не знаю. В летописаниях не раскрыт смысл  названий сих. У новых городов названия понятны; Переяславль, Новгород, Владимир. Смысл же старых названий утерялся за тысячелетия. Вот река Ока. Неведом мне смысл названия этого. По Оке не меньше тысячи лет жили вятичи. Может, они назвали свою реку Окой. Но до вятичей тут жили другие, неведомые нам народы русского корня, и может, Ока – их слово, а вятичи не стали менять его. Народы меняются, а названия рек и городов сохраняются надолго. Названиям Днепра, Дуная, Дона, Днестра, Дона, Донца, Десны – тысячи лет, и никто уже не помнит, почему предки наши так именовали их. Иной раз от народов, живших в глубокой древности, не осталось и следа, а названия сохранились.
- Родитель мой то же самое мне говорил, - заметил Григорий. – Нельзя, говорил, народу жить в беспамятстве. Без памяти народ теряет сам себя.
- Святые слова. – Игумен перекрестился. – Царство небесное твоему родителю. Мудрый муж был. Память в народе – голова всему. Вот я не знаю, что означает слово Ока, но идет оно из далекой древности. По Оке названы города наши: Кашира, Калуга, Каломна. Коломна-то прежде  называлась Каломной. Калуга означает Ока Луговая, Кашира – Ока Широкая, Каломна – Ока Ломаная. У Коломны Ока круто поворачивает с юга на восток, ломает течение свое, вот  и – Каломна.
У моста через Коломенку путников остановил московский вооруженный дозор. Десяток воинов окружили их, загалдели.
- Кто такие будете? Куда бредете, Божьи люди? – допытывался старший дозорный в кольчуге поверх кожаного тигилея. – Небось, доглядчики рязанские?
- Спаси тебя Бог, православный воин, за добрые слова, - улыбнулся Игумен. – Мы не доглядчики рязанские. Погоди маленько. Брат Григорий, достань грамоту святителя Пимена.
С начала пути Игумен решил ничего не говорить о главном поручении при дозорных, московских ли, рязанских ли. Ни князь Дмитрий, ни безместный митрополит Пимен, ни епископ Феодор не удосужились дать ему посольскую грамоту к князю Олегу. Не беда, для них с братом Григорием сейчас главное – пройти в Коломну, а там попасть на рязанскую сторону Оки. Брать к князю Олегу брата Григория он не хотел, - мало ли как встретит посланника Москвы кровопивец и Иуда Олег Иванович. Брат Григорий останется у коломенского епископа Герасия, подготовится к новой своей нелегкой жизни. А ему самому Бог поможет и подскажет, что делать и о чем говорить. Для московских же застав хватит и грамоты безместного митрополита о поставлении. 
Григорий снял тяжелую котомку, развязал ее, достал сверху свиток с красной печатью и витым золоченым шнурком, истово перекрестился и с поклоном подал грамоту Игумену. Игумен в душе похвалил его за небольшое лицедейство. Пусть стражники видят, что у них важная, святая грамота, к этой грамоте нужно почтение. Он не стал ломать печать, в дозоре вряд ли кто разумел грамоту, для них хватит и печати со шнуром. На печати все равно стоит пресвятое митрополичье имя.
- Вот грамота святителя Пимена, митрополита Киевского и всея Руси. Волею его посланы мы основать новую обитель Голутвинскую. Пресвитер Григорий поставлен игуменом той новой обители, а мне, ничтожному слуге Господнему, предстоит выбрать место для обители, заложить ее и освятить.
- Голутвинскую обитель, говоришь? - с привычным для Игумена московским недоверием ко всем и всему спросил старший. – Не лукавишь ли, святой отец? Вы прошли Голутвин, позади вас он. Что скажешь?
- Прежде заложения обители, сын мой, надобно нам встретиться с епископом коломенским, отцом Герасием. Ты сам – служивый человек,  знаешь, что воин без слова воеводы не может ни битву начинать, ни в поход идти. Так и мы, служители православной церкви, не вольны в делах своих без слова иерархов наших. Потому надо нам спросить епископа Герасия, а уж потом делать, как он скажет. Не обессудь, сын мой, дела православной церкви превыше дел ратных.
От этих слов дозорный грозно насупился, но свиток с красной печатью и шнуром внушил ему почтение. Он повернулся к своим воинам, которые ожидали в некотором отдалении.
- Курята, Голубец! Отведите иноков к сотнику Тимаку. Да присматривайте за ними.
- Сын мой, - возразил Игумен, - нам не с сотником говорить надо, с воеводой. Скажи воинам своим, чтобы отвели нас к воеводе вашему.
Дозорный ощерил зубы в наглой ухмылке.
- Ты, святой отец, говорил, что без слова епископа не волен в делах. А у меня начальник – сотник Тимак.
- Разумно, сын мой, - миролюбиво согласился Игумен. – Пусть воины твои ведут нас к сотнику Тимаку. Храни Господь тебя и воинов твоих.
Сотник Тимак, во крещении Роман, слышал об Игумене и не чинил проволочек. Он перекрестился при виде митрополичьей грамоты, склонился в пояс перед священнослужителями, с почтением облобызал руку Игумена и испросил святого благословения. 
- Даруй, Господи, сотнику Тимаку, чадам и домочадцам его и воинам его милость Твою. Аминь. Скажи мне, доблестный сотник Тимак, что вы тут не поделили с рязанцами?
Тимак еще раз перекрестился и посуровел лицом.
- То не моего ума дело, святой отец. Мне как скажет воевода, то я исполню.
- А кто воевода твой, где он?
- Мой воевода – наместник коломенский боярин Микула Вельяминов. Он отъехал в Москву с князем Владимиром Храбрым. Молись за боярина Микулу, святой отец, великий князь Дмитрий Иванович крут в спросе.
- А есть за что спрашивать?
- Как же. Отдали мы Коломну рязанцам. Считай, без бою отдали. Рязанцы били по стенам стрелами, а на приступ не пошли, прислали послов. Вот после этих послов воевода наш, боярин Микула, велел нам уйти за Коломенку. Ушли мы честью, с оружием и стягами. Как на то посмотрит великий князь, - одному ему ведомо.
- А может, прав твой воевода Микула?
- Не моего ума дело, - сурово ответил Тимак. – Мне-то с рязанцами делить нечего. Деды и прадеды мои – рязанцы. Как Москва взяла у Рязани Коломну, - с тех пор мы стали москвичами. И жена моя венчанная, Месячна, - тоже рязанская.
Сотник Тимак покосился на рясу Игумена и добавил:
- Крещена Прасковьей.
Игумен с улыбкой покивал головой. Никак не любит русский народ церковные имена. И то хорошо, что твердо помнит свои, русские. Он спокойно заметил:
- Русскому человеку грех проливать православную кровь. Скажи, сотник Тимак, великая битва была с рязанцами, когда подоспел  князь Владимир Андреевич с войском?
- Да уж не малая, - хмыкнул сотник. – Вот там мы стояли. Рязанцы на той стороне, а мы тут. Три дня стояли. Слова обидные и непотребные рязанцы кричали нам.
Сотник замялся. Игумен с улыбкой спросил:
- А вы? Неужто терпели?
- А что мы, - оживился сотник, - и мы тоже, прости, Господи. Всякое кричали.
- То не грех, - успокоил его Игумен, - то озорство молодецкое. Господь простит.  А когда битва случилась?
- На четвертый день стычка вышла. Привел большую рать князь Владимир Храбрый. Горячий воин. Велел плавиться на ту сторону и бить рязанцев. Как первый полк переправился через Коломенку, -  на него со всех сторон конные рязанцы. Откуда взялись? Мы моргнуть не успели, глядь, передового полка уже, считай, и нету. А рязанцы рассыпались, их и не видать. Еще два полка стали переправляться, так рязанцы им не дали не берег вылезти. Опять конные налетели. Посекли наших немало. А больше взяли в полон. 
- Как? - Удивился Игумен. –Куда же вы смотрели?
- Туда и смотрели. Они по-ордынскому, издали арканами с седел стаскивают и волокут галопом подальше.  Ну, не лезть же на рожон. Повернули мы на свою сторону. Вот и вся битва. Передовой полк вел князь Михаил Андреевич, сложил он свою молодую голову на том берегу.
Сотник Тимак перекрестился
- Больше сечи не было. У нас войска половина осталась. Послы ездили, рязанские сюда, наши туда. Потом, видать, договорились меж собой. Рязанцы ушли в Коломну, а князь Владимир с воеводой Микулой спешно отъехал в Москву. А мы уже третью седьмицу стоим тут.
Игумен перекрестился, прошептал молитву. Жаль, что молодой сын князя Андрея Ольгердовича сложил голову в ненужной битве. Но теперь он понимал, почему оказался здесь, и поверил, что задачу свою выполнит. Он невольно  проникся уважением к Рязанскому князю, этому предателю земли русской и кровопивцу, и снова подумал, что русскую землю разделяет на враждующие княжества лишь властолюбие князей, особенно московских.
- Да ниспошлет тебе Господь в бесконечной милости Своей многие блага и долгие годы, сотник Тимак. Теперь проведи меня к рязанцам. 
Сотник не стал чиниться и сам повел пресвитеров к мосту через Коломенку. За мостом стояли рязанские дозоры.
- Эй, Рязань!
- Чаво тебе, Москва?
- Принимай служителей Божьих. Они в Коломну, к епископу Герасию с грамотой от самого митрополита!
Рязанцы показались Игумену приветливее москвичей. Широколицые, с мягким, якающим говором, они смотрели спокойно, по-доброму, не зубоскалили. Десятник Ермиш расспросил пресвитеров, после ответов Игумена  перекрестился и без улыбки сказал:
- Святое дело. Хан Тохтамыш много пожег у нас церквей и монастырей, а вот Переяславль брать не стал. От князя же Московского досталось нам горше, чем от басурман. Взяли москвичи Переяславль, разорили дотла. И деревни все наши пожгли. Только после татар отстроились, а они снова. И церкви сгорели, считай, все.
- Что же вы, православные, друг дружку бьете хуже супостатов? – строго спросил Игумен.
- То княжеское дело. А церкви и монастыри жечь – грех. Ладно, святые отцы. Дам я вам в провожатые двух ратников.     
Перед Коломной показалась небольшая деревня. Игумен остановился, снял котомку и наполнил карманы дорожной холщовой рясы просфорами - для деревенских ребятишек. Здесь, за Москвой, люди жили заметно беднее. Притихщие деревни казались пустыми, не слышалось ни бабьих голосов, ни ребячьих криков. Кое-где на завалинках убогих изб грели на солнышке остывшую кровь дремучие седые старики в залатанной посконной одежде и босиком, - берегли лапти на зиму.
В некоторых дворах, неогороженных и заросших крапивой и лопухами, виднелись молчаливые исхудалые ребятишки с тоненькими руками и ногами, со вздутыми от дурной пищи животами. Стены покосившихся изб пестрели обгорелыми бревнами вперемешку со свежими. Возле каждого двора путники останавливались, брат Григорий звонким своим голосом подзывал ребятишек. Когда те робко подходили, Игумен оделял каждого просфорой. Чумазые и нестриженные ребятишки с голодными глазами недоверчиво брали просфоры и тут же прятались за избы. Пресвитеры вдогонку благословляли и крестили их. Уже на полдороге к Коломне, когда они с тяжелым сердцем вышли из одной  такой полубезлюдной, сиротской деревни, брат Григорий запел было псалом, как обычно, но вдруг оборвал его и негромко заговорил:
- На страстном пути живут тут люди. Как ни идет Орда на Русь, - все по этой дороге. И обратно – по ней же. Пожары, разорения, полон.
- На моей памяти Орда тут за полвека набегала 14 раз, - подтвердил Игумен. – Да Москва 4 раза ходила на Рязань. А пройдет Орда или Москва, -  поднимай все заново из пожарищ. Вот и считай, брат мой. Тут все, от глубоких дедов до младенцев, отродясь спокойной жизни не видали ни одного года. Не набег, так слезы над пепелищами да работа надрывная. И каждый день жди новой беды. Московские ратники тоже не лучше басурман. Отбирают последнее, над бабами и девицами охальничают, а вступится хозяин,  - его предают смерти, избу жгут.
- Никогда не видал я такого, - с горечью проговорил Григорий, - чтобы в срубы клали горелые бревна. Скажи мне, отец мой, не пойму я. Князья – православные русские люди, бояре наши – тоже. А смердов своих, таких же православных христиан, держат хуже скотины. Не надо большого ума: дай людям облегчение, пусть встанут на ноги, укрепят хозяйство свое. Тогда и повинностей можно много больше собрать. А с нищих – какой выход для бояр и князя? Не тому Христос учил своими заповедями.
- Недоумение твое, брат, идет от чистого твоего сердца, - мягко ответил Игумен. – До конца дней жить тебе с недоумением этим. Источит печалью оно душу твою сострадательную. Много еще увидишь ты. Прикинь, кто приходит в нашу обитель для служения Господу? Много ли смердов видал среди них? Преславный инок наш Александр, живот свой положивший в Мамаевом побоище, да брат его Андрей, - сыны боярские Пересвет и Ослябя. Обитель наша поднялась из бедности и скудности, когда пришел в нее смоленский боярин Семен, который принял постриг именем Симон. Принес он в обитель многие богатства свои.
- Да, святой отец, - подтвердил брат Григорий. - Мой родитель тоже боровский боярин, доезжачий князя Владимира Андреевича.
- Нет среди иноков ни одного сына крестьянского. Не дозволено смердам уходить из мира, уклоняться от работы на боярина и князя. Иначе укроются они в обителях Божьих от тягот жизни своей нечеловеческой, и не останется на русской земле работников. Князья да иерархи церковные понимают это, оттого и нет среди иноков ни смердов, ни сынов их. Христос же учил нас, что люди все равны перед Господом. Потому храни недоумение свое в душе своей, не допускай его к устам своим. Неси людям святое слово Божье и не вводи их в тягостное сомнение.
К вечеру пресвитеры оказались в палатах коломенского епископа Герасия. Престарелый владыка принял посланцев митрополита Пимена с почтением. Игумен и раньше встречался с владыкой. Впервые он видел его больше двадцати лет назад, когда архимандриты Герасий и Павел по слову владыки Алексия ходили в Нижний Новгород увещевать князя Бориса Городецкого. Князь отказался смириться перед Москвой, и разгневанные пастыри своей волей отлучили весь город от церкви. Митрополит не подтвердил отлучения и послал в Нижний Новгород Игумена.
Через пять лет те же архимандриты, Герасий и Павел, приехали к Игумену на Киржач и повелением Алексия вынудили его вернуться в Троицкую обитель.  После того они не раз встречались в палатах митрополита. Алексий благоволил к Герасию и одиннадцать лет назад посвятил его в епископа и поставил в коломенскую епархию, куда входило все Московское княжество.
По завещанию Алексия после его смерти епископ Герасий стал наместником митрополита. При посвящении Митяя во епископа владыка Герасий во избежание осложнений убеждал епископский собор поддержать любимца великого князя. Когда Митяй получил сан епископа, к нему пришел преподобный Стефан Пермский на посвящение в иереи. Однако Митяй, как белец, белый священник, не мог хиротонисать чернеца, и преподобного Стефана посвятил Герасий. При сборе русского войска в Коломне епископ Герасий благословил воинов на святую битву с безбожным Мамаем. 
Коломенский владыка велел своему служке отвести гостей в баньку с дороги, а после скромно попотчевал, чем Бог послал. За трапезой он все сокрушался, что гости чрезмерно постничают. Он поглядывал на их рясы и лапти и все время говорил. Видно, старался, чтобы пресвитеры в скромных одеяниях не стыдились убожества своего в богатых палатах.
- Сохранил Господь град Коломну от разорения. Князь Рязанский обступил стены, однако на приступ не пошел, а прислал двух бояр своих к наместнику коломенскому боярину Микуле Васильевичу с дарами и грамотами. Наш наместник -  свояк самому великому князю Дмитрию Ивановичу, женат на сестре великой княгини Евдокии Дмитриевны. Послы рязанские сказывали боярину Микуле: уйди из Коломны, это издревле рязанский град, и войско свое уведи, не ввергай град сей в разорение, не проливай православную русскую кровь.
Епископ говорил негромко. Седенький, с круглым розовым  лицом, с сухонькими руками он, видать, уже испытывал старческую немощь и старался не волноваться при беседе.
- Воевода Микула пришел ко мне, мол, что делать. Москва в моей епархии, по завету святейшего Алексия мне должно стоять за Москву. Да жалко город рушить. Сила у князя Олега Ивановича огромная, не устоит Коломна. Вот и порешили мы с Микулой Васильевичем, надо уйти ему из города. А взамен потребуем от Олега, пусть на том остановится, заключит мир с Москвой да признает себя младшим братом великого князя Дмитрия Ивановича.
Владыка Герасий слегка дрожащими руками заботливо придвигал гостям то одно блюдо, то другое.
- Хоть кутьи покушайте, кутья из белоярской пшеницы, на постном масле, в любой день не грех, рассыпчатая.
Пресвитеры поблагодарили щедрого хозяина, отведали кутьи. А епископ все говорил.
- Микула наш Васильевич – муж мудрый, державный. Потребовал у послов грамоту от великого князя Рязанского к великому князю Дмитрию Ивановичу. А у тех уже есть такая грамота. После того увел войско Микула Васильевич за Коломенку-реку. Молю Господа, не разгневался бы Дмитрий Иванович на воеводу. Хоть Микула Васильевич и свояк ему, да горяч Дмитрий Иванович. А тут державное дело, шутка ли, отдать целое княжество с епископией. Потом уж донесли мне про неудачную битву Владимира Андреевича на Коломенке-реке. Чаю, на брата своего великий князь сильно гневаться не станет. 
Игумен в душе усмехнулся. Для Дмитрия Ивановича что брат, что сват, вон как с  зятем своим, Иваном Вельяминовым обошелся, да и брата Владимира Андреевича отстранил от наследования. Владыка Герасий по старческим годам своим не хочет вспоминать плохое, уповает лишь на доброе.
Епископ попросил Игумена совершить вечерню в храме Вознесения Господня. Потом служки отвели брата Григория в опочивальню, а они с Игуменом долго сидели в палате епископа за беседой.
- Неисповедимы пути Господни, - негромко говорил епископ. – Митрополит Киевский и всея Руси Пимен сидит безместно, да видит далеко. Видит то, что нам, грешным, не видать с нашей коломенской колокольни. Полагаю, что митрополит неспроста повелел основать новую обитель Голутвинскую. И тебя он послал, преподобный игумен, не спроста, не от скудости священнослужителей в Москве. Эту обитель полагалось бы заложить и освятить мне, рабу Божьему. Голутвин-то лежит в моей коломенской епархии. А послал он тебя. Почему бы это?
Игумен сдержанно улыбнулся и пожал плечами. За долгое знакомство не заметил он в епископе коломенском греховных помыслов: ни честолюбия, ни зависти. Чист владыка в мыслях и прям в словах своих. И спрашивает не с обидой, не с ехидством, а потому, что хочет понять непонятное. Епископ не стал ждать его ответа, ответил сам  себе.
- Знает тебя православный русский народ, слух о святости твоей идет по все Руси. К тебе, ни к кому другому пришел великий князь Дмитрий Иванович, когда собирал войско русское на Мамая. Я, как местоблюститель,  благословил русское войско на битву с безбожным Мамаем, а он все одно, к тебе поехал. Мыслю я,  Голутвинская обитель - лишь для сокрытия главного.
Игумен посмотрел в глаза епископу. Тот не отвел взгляда, и они долго всматривались глазами в глаза, пытаясь прочесть мысли друг друга. Наконец, епископ улыбнулся и опустил веки.
- Не говори, брат мой, если нельзя. Я вижу, не слепой. Могу распознать сокровенное в душах человеческих. Не лизоблюдством перед сильными мира сего достиг ты любви в народе. Наслышан о подвигах твоих во славу Господа нашего. В глазах твоих читаю: забота великая и многотрудная привела тебя сюда. Ты ведь прежде Голутвина пойдешь в Рязань? Не спрашиваю, зачем, спрашиваю, пойдешь ли?
На прямой вопрос Игумен ответил прямо:
- Надеялся я застать в Коломне великого князя Олега Ивановича Рязанского. Однако, слышал я, вернулся князь Олег в стольный город. И мне теперь туда идти, в этом прав ты. В Рязани главное мое дело у князя Олега Ивановича. А прежде надобно мне видеть епископа рязанского Афанасия и говорить с ним. Владыка Афанасий сам рассудит, идти ли мне сначала в Голутвин или сразу к князю Олегу.
- Пусть дарует тебе Господь милость в делах твоих, - перекрестился епископ. – Я велю дать тебе упряжку добрых лошадей.
Игумен хотел возразить, но епископ без улыбки поднял руку.
- Знаю твой обет, преподобный. Но в каждой обители свой устав. Коломенцы и  рязанцы будут в обиде на меня, если ты пойдешь пешим. Мне, если Господь попустит, сидеть тут, в Коломне, до конца дней своих, мне надо думать о пастве и о мире с владыкой Афанасием. В том нет нарушения твоего обета, а если ты думаешь иное, - я отпускаю тебе сей мнимый грех.
- Благодарю тебя, владыка. То, что ты поведал мне, вынуждает меня поспешать. Милостью Божьей, задержусь в Рязани не больше седьмицы. А потом уж с братом Григорием пойдем на Голутвин. Просьба моя к тебе, владыка: не подберешь ли десяток твердых в вере братьев для новой обители?
- В грамоте своей митрополит Пимен пишет о том. Подберу братьев, снасть для работы выделю, утварь церковную для обители Голутвинской на первое время соберем. Только дам я брату Григорию не десять братьев, как пишет митрополит, но двенадцать. С братом Григорием станет как раз тринадцать. Добрый знак.
Игумен понял шутку, они оба засмеялись.
Епископ выделил Игумену крытую повозку, запряженную парой могучих гнедых жеребцов. Выехали на рассвете. Правил гнедыми архидьякон Макарий, телом под стать жеребцам, с густым трубным голосом.
- Владыка наказал мне не мешкать, - заявил он, как только повозка тронулась. – Потому, святой отец, держись. До Переяславля тут верст восемьдесят, домчим до темноты.  Не застрять бы на переправе.
- Почему – Переяславль? - удивился Игумен, - Мне в Рязань, к великому князю Олегу.
Брат Макарий громогласно захохотал.
- Великий князь сделал стольным городом Переяславль. Переяславлей на Руси много, чуть не в каждом княжестве, вот и в Рязани свой Переяславль – Рязанский.
- А в Москве говорят: Рязань, Рязань.
- Мало ли что в Москве говорят. Старая Рязань после батыева разорения так и не отстроилась на костях да на пепелище.
Через Оку переправлялись на пароме. Брат Макарий не напрасно гнал гнедых, они прискакали к переправе, когда паромщик уже  отвязывал паром. Поднятые воротом сходни торчали над паромом.
- Стой! – Заорал брат Макарий столь громоподобно, что в ушах Игумена что-то щелкнуло, и он чуть не оглох. –От святого епископа Герасия к великому князю Олегу Ивановичу!
Паромщик посмотрел на горластого монаха, прищурился, и продолжал отвязывать толстую веревку.
- Тебе говорят, мужик! Ты что, не крещеный? Не слыхал, что говорю? – пуще прежнего зашумел брат Макарий. – Сказано тебе, к великому князю святой посланник из Москвы! Дело державное! А ну, спусти сходни, не то тебе шкуру со спины сдерут!
Игумен вылез из повозки, подошел к парому. Паромщик уже развязывал последний узел. На Игумена он не смотрел.
- Сын мой, - сказал Игумен негромко, – сделай доброе дело, пусти нас на паром. Я еду к великому князю Рязанскому, дабы говорить с ним о вечном мире меж Рязанью и Москвой.
- Нету места, - буркнул паромщик, не глядя на него. - Паром гружен сверх меры.
-Каждый час промедления может обернуться кровью безвинных православных людей.
Паромщик перестал развязывать узел, распрямился.
- Ты кто будешь?
- Я – игумен Троицкой обители, что под Москвой.
Паромщик наморщил лоб, подумал и спросил:
- Не врешь?
- Слуге Господа не к лицу врать.
- А! - махнул рукой паромщик, - а то попы не врут. Ты, говоришь, Троицкий игумен? Тогда скажи, посылал ты на Дон с русским войском своего инока?
- Я никого не посылал. Брат Александр, в миру Пересвет, и брат Андрей, в миру Ослябя, сами вызвались идти с русским войском против нечестивых полчищ. Я лишь благословил их на ратный подвиг.
Паромщик повалился на колени, перекрестился.
- Прости мне грех мой, святой отец. Бес попутал.
- Встань, сын мой, человек должен поклоняться только  Господу. Больше верь людям. Прими мое благословение и пусти нас на свой паром. ]
Паромщик с четырьмя помощниками воротом опустил тяжелые сходни на берег, брат Макарий взял правого гнедого под уздцы и провел повозку на паром. Игумен шел позади. Гнедые опасливо косились черными выпуклыми глазами на быструю воду, прядали ушами, похрапывали. На пароме разместился целый обоз, и брат Макарий громовым голосом заставлял возчиков брать то влево, то вправо, то вперед, то назад, пока повозка не встала всеми четырьмя колесами на толстый настил.
Перевозчики снова подняли сходни, паромщик отвязал веревку, и вот между паромом и берегом появилась и стала расширяться полоса темной воды с белыми бурунчиками. Дюжие перевозчики крутили два толстых деревянных ворота, один на левой стороне парома, другой – на правой. На каждый ворот наматывалась железная цепь чуть не в три пальца толщиной. Цепи выползали из воды с носа парома, обегали в один оборот вокруг ворота и уходили с задней стороны в воду. С цепей обильно лилась вода. Полуголые паромщики налегали на железные рукоятки, и паром неторопливо двигался к правому берегу.
Игумен подошел к паромщику. Тот стоял на задней стороне парома у длинного рулевого весла, наискось опущенного в быструю воду. Вода с шипением била в широкую лопасть весла и помогала перевозчикам продвигать паром к другому берегу. От парома вниз по течению уходила полоса чистой, спокойной воды. Быстрое течение Оки сносило паром, и когда он отошел от берега саженей на тридцать, цепи туго натянулись и почти полностью вышли из воды. Перевозчикам стало заметно труднее, их спины с буграми мышц заблестели от пота.
- Скажи, сын мой, - обратился Игумен к паромщику, - эти цепи не мешают ладьям?
Паромщик неторопливо ответил:
- Когда ладьи идут, мы стоим у берега. Цепь тонет, - железо.
Игумен раньше не видал паромов на такой широкой реке. Обычно паромы устраивали на мелководных реках, где не ходили большие ладьи. Там паром тянули за веревки сами переезжаюшие. Через Клязьму, Москву-реку переправлялись по мостам. Ладьи проходили под мостами со снятыми мачтами. Он посмотрел  на все еще далекий правый берег Оки. Пожалуй, ширина реки тут с полверсты, такой мост навести можно, но нелегко, особенно каменный. А деревянный тут долго не простоит, его сожгут ордынцы в первом же набеге. Игумен невесело подумал, что сжечь мост могут не только ордынцы.
На рязянском берегу пришлось ждать, пока с парома сойдут на берег все возы и повозки. После переправы брат Макарий пустил гнедых ходкой рысью. Они быстро обогнали груженые возы и вскоре оказались одни на пустынной дороге, лишь изредка попадались крестьянские телеги. Наезженная дорога тянулась вдоль берега Оки то у самого обрыва, то далеко отходила от реки. Игумен  с любопытством осматривал луга с косарями, встречные деревни. Рязанская земля показалась ему ровнее и заметно чернее, чем в других княжествах, где он бывал, а деревни намного беднее. Избы здесь крыли соломой, он нигде не видел ни щеповых, ни дощатых крыш. Между избами то и дело чернели пустыри недавних пожарищ. Ничем не огороженные дворы густо зарастали лебедой и крапивой. Из жителей попадались только ребятишки, да редкие старики на завалинках. Когда проезжали деревню, Игумен чувствовал себя неловко: он не мог остановить повозку и дать голодным ребятишкам гостинец.
Солнце перешло на вечернюю сторону, когда брат Макарий дал коням передышку. Они остановились на ровной зеленой лужайке над маленькой речкой. Тут, наверно, часто останавливались другие возчики, - к воде шел хорошо вытоптанный твердый спуск с кучками конского навоза. На мелком дне виднелось множество следов копыт. Распряженные стреноженные кони долго пили, потом принялись щипать траву. Брат Макарий развязал мешок со снедью, расстелил на траве чистую холстинку, вытащил хлеб, толстый пласт сала, нарезал их щедрыми кусками. Он достал из повозки небольшой жбан, две кружки и разлил в них шипучего кваса.
- Потрапезуем, чем Бог послал, - сказал он, перекрестился и принялся за еду.
Игумен съел кусок хлеба, небольшой ломтик сала, про себя похвалил пекаря и ключника: пища оказалась доброй. Он отхлебнул квас и не смог оторваться от кружки, пока она не опустела. После долгого перегона он чувствовал сильную жажду, и медовый квас, настоенный на травах, показался ему нектаром, который пили языческие еллинские боги. Брат Макарий одобрительно засмеялся:
- Это брат Стефан. Уж такой мастер квас настаивать, - кто ни отведает, просит добавку. Налить еще, святой отец?
- Никогда не пил такого, - похвалил Игумен. – Дай Господь брату Стефану многие  милости. Квас царский. Благодарю тебя, брат, но больше не буду. А то не вернусь в свою обитель, пойду к брату Стефану в подручные.
К вечеру дорога далеко отошла от Оки, и впереди показалась довольно широкая река.
- Это Трубеж, - пояснил брат Макарий. – Скоро Переяславль.
У бревенчатого моста повозка остановилась. Путь преградили трое вооруженных сторожей.
- Кто такие? Куда путь держите?
Брат Макарий снял с шеи полотняный мешочек, вынул из него свернутую трубкой грамоту епископа Герасия, протянул ее сторожам.
- Едем из Коломны от епископа Герасия к епископу рязанскому и касимовскому Афанасию. По надобности православной церкви.
Из сторожей никто не разумел грамоте, старший внимательно осмотрел восковую печать и вернул свиток. Густой бас брата Макария внушил ему уважение.
- Как там у вас в Коломне? Спокойно ли?
- У нас всегда спокойно, - хохотнул брат Макарий. – Развеялись врази аки дым.
- Москва не лезет?
- Москва сверкает пятками. Поди, уже добежали до своего князя.
Сторожа заржали. Игумен в душе одобрил неунывающего брата во Христе. Старший сторож одобрительно сказал:
- Веселый чернец. Ты бы, Божий человек, шел к нам служить. Богатыри нам всегда нужны, а такие зубоскалы и вовсе.
- На обратном пути договоримся. 
- Ну, проезжай.
Брат Макарий шевельнул вожжами, повозка прогрохотала колесами по поперечному бревенчатому настилу. Вскоре далеко впереди показался земляной вал. Они подъезжали к нему, и вал все рос в высоту, казалось, он уже закрывает  чуть не половину неба. Игумен разглядел, что склон вала опоясывают три ряда заборал из бревенчатых срубов. На вершине вала виднелся частокол из толстых бревен тоже с заборалами. Над частоколом высились мощные деревянные башни на полет стрелы друг от друга.
- Крепкий вал, - заметил Игумен. – Взять его нелегко.
- А его нельзя взять, - подтвердил брат Макарий. – Говорят, Орда три раза подходила. Постоят тут дня два-три, и поворачивают. Это и есть Рязанский Переяславль. Я сам из переяславских, мой родитель тут торговал сурожским товаром.
- Он умер? – догадался Игумен.
- Не знаю. Ушел с обозом за товаром и как в воду канул. Может, его татары в полон взяли, а может, голову где сложил безвинно. Давно, я еще отроком был. Царство ему небесное, если отдал Богу душу.
- Прими, Господь, православную душу безвинно убиенного раба твоего, - перекрестился Игумен.
Заметно уставшие гнедые втащили повозку на высокий холм и остановились перед огромным рвом шириной саженей десять. Через ров к проему открытых ворот вел легкий деревянный мост. У напольного конца моста стояли сторожа в доспехах, с мечами на поясах. Пока брат Макарий показывал им грамоту епископа Герасия, Игумен осмотрелся. Князь Олег хорошо укрепил свой стольный город. Вал уходил вверх так круто, что подняться на него без лестниц казалось невозможным. Отсюда, где они стояли, в десятке сажен от ворот, частокол на валу уже не виделся, его закрывал склон вала. В широком рву глубоко на дне, сажени четыре, не меньше, виднелись острия вбитых бревен. У проема ворот вал укрепляла каменная стена из огромных валунов.   
Брат Макарий, наконец, повесил мешочек с грамотой на шею и тронул гнедых. Колеса простучали по настилу, и повозка въехала в ворота. Брат Макарий полуобернулся к Игумену.
- Это Глебовские ворота. Переяславль основал святой великомученик Глеб. Тут трое ворот. Глебовские выходят на запад, к Трубежу. На восток, к Владимиру, ведут Ипатьевские ворота. А на юг, к Лыбеди, надо пройти через главные, Рязанские ворота.
Повозка углубилась в узкий каменный проезд под валом. Вокруг потемнело, будто в погребе, ширина вала показалась Игумену чудовищной. Далеко впереди светился выезд, до него от входа, пожалуй, сажен тридцать. Он в сумраке  разглядел кованые створки наружных железных ворот толщиной не меньше аршина, за ними они проехали мимо еще одних кованых ворот такой же толщины, и у выезда на свет поравнялись с третьими. Повозка выехала из темного прохода, и перед ними раскинулся Переяславль, стольный город великого князя Рязанского.

 

В Переяславле Рязанском

Епископ рязанский и касимовский Афанасий занимал каменный дом на два жилья с большим двором в обители Успенья. Он принял Игумена вроде бы доброжелательно, но в его взгляде таилась какая-то настороженность. Говорил он приятным густым голосом, как положено опытному пастырю, и поглядывал на поношенную суконную рясу гостя и на новые лапти его.
- Наслышан я о подвигах твоих во славу Господа нашего и православной церкви. Неразумная паства причисляет иных священнослужителей за деяния их, якобы чудесные, к лику святых чудотворцев еще при жизни. Принимать такое – недостойно для служителя Божьего, ибо грех это великий.
Игумен спокойно выслушивал упрек епископа. Понятно, в чей огород метит камешки владыка рязанский. Но не грешен он перед Богом, не он возводит себя в чудотворцы. Народ русский истосковался по добрым чудесам. От сильных мира сего, от иерархов церковных ждать чудес люди отчаялись. И те, и другие больше печалятся о своем благе на грешной земле, чем о нуждах простого народа. Потому любое добро, самое малое, вроде пресной просвирки голодным ребятишкам, почитают за священное деяние. Чудес же он никаких не творил, ибо не сподобил его Господь на чудеса.
- Иным гордыня от молвы людской затмевает разум, - продолжал благожелательным голосом епископ, - начинают они соглашаться с ней и выставляют скромность свою напоказ.
Тут Игумен решил нарушить свое молчание, не то владыка сочтет его и в самом деле честолюбцем. Не для того он тут, чтобы выслушивать увещевания и поучения от епископа Афанасия.
- Молва людская не нашей волей распространяется по земле, владыка. Иные полагают, что творят благо, но слава о них идет нелестная. Другие не помышляют о величии своем в сем грешном мире, и не вина их, если люди, в жажде чудес, приписывают им сверх дел их. Я тверд в вере, чист в помыслах перед Господом нашим и церковью православной. Не одобряю восхвалений, кто бы не возносил их. Рясу свою износил я в странствиях по русской земле волею князей и иерархов. Лапти же ношу от нежелания обременять жизнь братии моей лишними расходами. Лапти гораздо удобнее в долгой дороге, чем любые сапоги. Потому, владыка, не трать слов, но помоги мне в деле моем. Распря княжеская не раз приносила погибель народу русскому. Кто положит конец братоубийству, как не святая православная церковь?
Епископ прикрыл глаза тяжелыми веками, помолчал. Потом посмотрел в глаза Игумену пытливым взглядом и после недолгого молчания заговорил.
- Ты прав, брат мой. Пути Господни неведомы нам, а великие князья мнят каждый себя собирателем земли русской. Москва, Владимир, Суздаль, Тверь, - везде великий князь верует, что он один из всех избранник Божий, другие же недостойны. А перед Господом все равны, Москва ли, Рязань ли.
Игумен перекрестился, на душе его полегчало. Епископ Афанасий облегчает ему задачу. Он говорит верные слова, но дает понять, что не выделяет Москву перед Рязанью. И то, - девять лет пастырствует он в Рязанском княжестве, сжился с нуждами и помыслами великого князя Олега Ивановича. К тому же выходит, что Афанасий не в большой чести у митрополитов. На огромное Рязанское княжество следовало бы ставить архиепископа, а епископ Афанасий все в том же сане.
- Слова твои, владыка, достойны и мудры, - осторожно заметил он. -  Один всеведущий Господь знает истинную цену делам земным. И Тверь, и Суздаль, и Рязань могли стяжать себе славу первопрестольного града. В молодые годы я почитал великих князей Тверских превыше Московских – по делам их. Святой Михаил Тверской, его сыновья Александр и Дмитрий Грозные Очи много сделали для земли русской. Но по наветам и лжи московских князей Юрия да Ивана приняли они мучительную смерть в Орде от нечестивого хана Узбека. При Батыевом набеге не пощадили жизней своей великий князь Юрий Рязанский и сын его Феодор. Первыми встали они за Русь святую со своими рязанцами против несметных басурманских полчищ. Приди тогда другие русские князья на помощь им, - отстояли бы землю русскую от великого разорения и погибели.
Епископ негромко крякнул от избытка чувств.
- Да! С тех пор за полтора века сорок раз ходила Орда на Русь, и сорок раз нечестивцы огнем и мечом опустошали рязанскую землю. Сорок раз поднимали рязанцы землю свою и города свои из пепла и праха. Ни одно русское княжество не знало таких бедствий, как Рязанское. Сама Рязань так и не возродилась после батыева нашествия. Князь Олег Иванович перенес свой стол сюда, в Переяславль. Старая Рязань лежит поныне в пепелище и запустении, в пятидесяти верстах вниз по Оке. Однако стоит Рязанское княжество и стоять будет.
- В том нет сомнений, - согласился Игумен, - ибо земля рязанская рождает таких богатырей, как воевода Евпатий Коловрат и богатырь Ратибор. Но доблесть ратная не всегда ведет к победе. Иной раз больше необходима державная мудрость великих мира сего и их твердое слово. Ибо сказано: в начале было слово.
Собеседник сдвинул густые брови.
- Мудрость великого князя Олега Ивановича и думных бояр уже тридцать лет оберегает Рязанское княжество от больших разорений. Меньше стало набегов, да и Орда потеряла силу, последствия набегов не столь губительны. Большее зло земле рязанской ныне чинит Москва. Князья Московские не раз водили войско свое на Рязань. Послы князя Дмитрия смущают лукавыми речами рязанских удельных князей, и те в иные годы уходили под руку Москвы. Князь Дмитрий  посылал воеводу Боброка с войском, тогда у Скорнишева москвичи побили рязанцев и отняли удельное княжество Пронское. Три года назад князь Дмитрий навел тохтамышеву рать на рязанскую землю, а после сам пришел сюда с войском и сотворил беду горше ордынской.
Епископ вдруг оборвал свою речь, видно, понял, что дал непозволительную волю мирскому гневу своему и пристрастию. Игумен воспользовался его молчанием.
- Все твои слова, владыка, - святая правда. Но Господь всевидящий так рассудил, что ныне как раз Москва собирает русскую землю. Нам ли, смертным, противиться воле Божьей?
Епископ устало повел рукой.
- Знаю, брат мой, все знаю. Разумом понимаю. Но сердце мое восстает против владычества честолюбцев и стяжателей московских над русской землей. Корысть, крохоборство, нетерпимость, черствость душевную вижу в делах князей Московских, от бездушного ростовщика Данилы и его сына, богомерзкого отступника Юрия Даниловича. Князь Дмитрий – кровь от крови, плоть от плоти дедов своих - двоедушных, лукавых и жадных до чужого добра. Но, видно, Бог решил по-иному.
В палате снова наступило молчание, лишь изредка слышались тяжелые вздохи епископа. Потом он снова заговорил, спокойно и рассудительно.
- Сведу я тебя с великим князем. Он сейчас на засеках в Мещере, я пошлю гонца к нему. Он ждал тебя, будто провидел. Я с тобой к великому князю не пойду, один ты будешь говорить с ним, так он пожелал. Домыслил я, что задумал князь наш идти под Москву. Да простит мне Господь, не лежит сердце мое к Москве. На коварстве и алчности поднялась Москва. Не такие собиратели нужны Руси.
Эти простые, от сердца, слова отозвались давней болью в груди Игумена. Епископ Афанасий будто проник в его душу. Не понять слабому и грешному человеку великих помыслов Творца. В Ростове, в Нижнем Новгороде, когда убеждал он бояр и князей, в Москве при Тохтамышевом нашествии все его существо разрывала нестерпимая боль и печаль от непримиримого противостояния души его и разума его.
Душа его и сердце стремились к одному: чтобы многострадальная русская земля объединилась вокруг справедливого великого князя, для которого  русский человек стоял бы выше всего. Но голос рассудка и воля Господа вели его против желаний души и сердца.
- Понимаю тебя, владыка. Сам думаю о том же. Но человек желает одного, а Господь посылает другое. Господь же непогрешим, и воля его свята.
Они помолчали, и в молчании этом каждый думал об одном и том же. В груди Игумена разливалась теплая волна доброжелательства к епископу Афанасию. И сердцем своим он чувствовал ответную добрую волну. Он поверил епископу и знал, что епископ теперь тоже верит ему. Он заговорил первым.
- Владыка, дошло до меня, у вас в Рязани брат Софоний составил повесть о Мамаевом побоище. Говорили мне, будто написал он по-иному, чем брат Фрол, иеромонах московский, в своей Летописной повести. Брат Фрол называет князя Олега Рязанского душегубцем, лихоимцем, Иудой, кровопивцем. Будто сговорился князь Рязанский с Ягайлой Литовским помочь Мамаю, а потом с его согласия разделить между собой русскую землю. Великого князя Тверского брат Фрол тоже не жалует. Упрекает он князя Михаила в забвении нужды русского народа и в нежелании послать свою тверскую рать в помощь князю Олегу. Пишет брат Фрол, что ни тверичи, ни рязанцы не послали рати свои в войско русское против силы Мамаевой. Хотел бы я поговорить с братом Софонием и прочитать его повесть.
Глаза епископа засветились.
- Да, брат мой, правду тебе говорили. Иеромонах Софоний из переяславской церкви Спаса написал повесть о Мамаевом побоище и назвал ее Задонщина. Не со слов чужих писал брат Софоний, он сам крепко бился в рати рязанской против басурманских полчищ. Много нечестивых поразил воин Софоний, сам же вернулся в Рязань израненный, но живой. Он по обету своему принял постриг, посвящен в сан иеромонаха. Завтра увидишь его.
Назавтра после утрени епископ уехал по своим делам. Через служку передал он Игумену, чтобы тот набирался сил после долгой дороги, а вечером он приведет брата Софония. Игумен нашел брата Макария, тот блаженствовал в монастырской поварне, и шумно выразил готовность остаться тут хоть на всю жизнь. Игумен отправился посмотреть Переяславль и людей рязанских. Хотел он до встречи с князем Олегом увидеть, как живут рязанцы, о чем говорят, что заботит их. Переяславль заметно отличался от Москвы. Куда ни посмотришь, нижнюю часть неба закрывает огромный земляной вал, обильно поросший зеленой травой. Точно так же отовсюду виднелся расположенный в середине города высокий земляной вал детинца, за которым находился княжеский терем.
Постройки в Переяславле отличались от московских простотой и незатейливостью. Частые набеги орды приучили рязанцев к скромным строениям, которые не жаль бросить врагу на разорение и сожжение. К чему ставить богатые хоромы, если не сегодня, так завтра опять город обложит Орда, загудит набат, запылают пожары, и снова все пойдет прахом и пеплом. Есть, где жить, где уложить гостей спать, где работать, продавать плоды труда своего и покупать товары, – и слава Богу.
Однако на улицах в Переяславле вдоль неказистых домов пролегали дощатые сходни, а площади у храмов и перед воротами детинца замощены деревянными чурбаками в торец. Игумен с одобрением осмотрел их и с неудовольствием вспомнил непролазную грязь на московских улицах, в которой иной раз увязали лошади по брюхо. Московские бояре украшают свои терема, но до улиц у них руки не доходят.
Тохтамыш в последний свой набег после разорения Москвы опустошил рязанскую землю, но Переяславль не стал брать. Однако вслед за ним князь Дмитрий привел московское войско. Видно, переяславцы не ждали от москвичей беды, не затворились в осадное сидение. Князь Дмитрий без спешки отвел душу в земле давнего противника своего, разорил все селения,  разрушил Переяславль и сжег дотла. За три года город уже отстроился после московского разорения, пустырей и пожарищ почти не встречалось. Лето стояло сухое и жаркое, но на улицах и особенно в переулках то и дело попадались непросыхающие калужины. Если бы не дощатые мостки, утонули бы переяславцы в грязи, вроде москвичей. Городские бабы, когда им приходилось перебегать с одной стороны улицы на другую, без всякого стыда высоко задирали подолы и шагали по глубокой грязи. Мужики останавливались, смотрели на баб, зубоскалили и насмехались не обидно.
Возле каждого дома, будь то жилой, ремесленный или торговый, стояли огромные бочки с водой, рядом на колышках висели деревянные бадьи. Игумен подумал, что князь Олег крепкий и рачительный хозяин. Неприступный вал вокруг города, такой же вал у детинца, дощатые мостки вдоль домов, замощенные торцовые площади, да еще бочки с водой на случай пожара! Ни в одном стольном городе, где побывал Игумен, он не видал такой заботы о горожанах.   
Непривычный рязанский говор, мягкий и якающий, позабавил Игумена. На торгу в грибном ряду он услышал прибаутку:
У нас в Рязани
Грябы с глазами.
Их ядять,
Они глядять.
У хлебных возов он услышал звон гусель и негромкое пение. Он подошел ближе и понял, что гусляр играет песню о Мамаевом побоище. Он вытащил из кармана рясы свиток бересты, острый метчик и поспешил к певцу. Если посчастливится, он запишет новую песню. Гусляра плотным кольцом окружали десятка два мужиков и баб. Игумен протолкался меж ними ближе и у него защемило сердце. Певец запрокинул к небу дочерна загорелое лицо с кроваво-красными пустыми глазницами. Он перебирал струны коричневыми  сухими пальцами и нараспев говорил звонким молодым голосом слова песни.
И рече князь Дмитрий Иванович:
«Считайте, братия, колико у нас воеводов нет,
И колико молодших людей нет».
И говорил московский боярин Михайло Александрович:
«А нету, государь, у нас 
40 бояринов больших московских,
12 князей белозерских,
30 посадников новугородских,
20 бояринов коломенских,
40 бояр серпуховских,
30 панов литовских,
20 бояр переславских,
25 бояр костромских,
35 бояр володимировских,
18 бояр суздальских,
40 бояр муромских,
70 бояр резанских,
33 бояринов тверских,
60 бояр можайских,
30 бояр звенигородских,
15 бояр углецких.
А иссечено от Мамая безбожного
Полтретья ста тысящ да три тысящи,
И помиловал Бог землю Русскую,
А татар пало бесчисленно, многое множество».
Певец сделал передышку, Игумен тихонько спросил у мужика рядом, с виду торгового человека:
- Что играет гусляр?
- Играет он Задонщину рязанского старца Софония, - ответил торговый и повернулся к Игумену.
Тут же глаза его округлились, он перекрестился. Другие слушатели тоже увидели священнослужителя в черной рясе и закрестились. В небольшой толпе началось движение, послышался тихий испуганный говор. Один из слушателей наклонился к певцу и что-то тихо сказал ему на ухо. Звон гуслей смолк, пальцы гусляра неподвижно легли на струны. Толпа возле него редела на глазах. Игумен понимал испуг слушателей. Православная церковь не одобряла гульбища, бесовские пляски и песнопения кроме церковных. Слушатели разошлись, возле певца остался один лишь Игумен. Он положил назад в карман бересту и метчик, сел на бревно рядом с певцом.
- Не бойся меня, сын мой. Я инок Троицкой обители, что за Москвой. Пришел в Рязань по церковному делу, заложить новую обитель Божью. Ты играл Задонщину старца Софония?
- Задонщину, - нехотя подтвердил слепец. Он сделал движение, чтобы подняться, Игумен удержал его.
- Я сказал, не бойся меня, сын мой. Ты играешь не бесовское, а святое русское. Люди русские должны помнить о славной своей победе над полчищами нечестивого Мамая. Ты тоже бился на Дону?
- Да, - сдержанно ответил слепец.
- В рязанской рати?
- В ней.
- А сколько вас было, рязанцев, в русском войске?
- Я не считал. Каждый боярин свою дружину вел. Одни говорили, от Рязани шло тысяч семь, другие – десять.   
- Как тебя зовут, сын мой?
- Ермиш. Отец да мать так меня звали.
- А во крещении?
Гусляр чуть заметно усмехнулся.
- Тит.
Игумен невольно качнул головой. Ермишу не повезло с христианским именем. Когда-то некий Тит прославился на всю Русь неодолимой леностью, и про него в народе сложили притчу:
- Тит, иди молотить!
- Живот болит.
- Тит, иди кашу есть!
- А где моя большая ложка?
Игумен отбросил неуместное сравнение и спросил:
- Кто вел рязанскую рать, какой воевода?
-  Нас много дружин шло. В каждой дружине свой боярин или князь. А над всеми, говорили мужики, стоял князь Владимир Пронский.
- А в чьей дружине ты шел на рать, сын мой Ермиш?
- Боярина Ивана Скопы, из самой Рязани мы. Две сотни нас вел боярин Иван.
- Сколько же вас вернулось с поля из дружины вашей?
Слепец горько усмехнулся.
- Сколько вернулось? Сотник Солотча вернулся да самострельщик Кадом. Ну, и я вот.
Игумен молча покивал головой. Наверно, мудрый князь Дмитрий Иванович поставил рать своего супротивника князя Олега Рязанского в самое пекло, на убой. Пожалуй, в передовой полк, а то и пуще того – в сторожевой. Уцелели трое из двух сотен, Туго пришлось рязанцам на ратном поле.
- В каком полку вы бились, сын мой Ермиш?
- Я-то в сторожевом. Вся дружина боярина Ивана стояла в сторожевом. И вся  рязанская рать – в сторожевом да передовом. Нас сразу посекли. Татары скакали  туча тучей. Я вот глаза свои там оставил.
- Не расскажешь, как ты бился?
Слепец помолчал. Игумен понял, что ему и хочется сказать о славной битве, и не хочется вспоминать о своей горькой беде. Потом гусляр нехотя проговорил: 
- Я копьем свалил одного конного, потом изловчился и второго. А дальше не помню. Меня, видно, татарин шелопугом по голове ударил со всей мочи. На голове шлем был, голову мне сильно ушибло, да целая осталась, а вот глазоньки мои выскочили. Лучше мне там было остаться.
Игумен почувствовал горький ком в горле. Князь Дмитрий, как он и думал, поставил рязанскую рать на верную смерть, на убой, под первый, самый яростный, самый неудержимый натиск врага. Конная туча иссекла сторожевой полк как траву, за ним и передовой. Однако воины двух скошенных кривыми саблями полков ослабили могучий удар, а за их спинами стоял свежий большой полк москвичей. Татары потеряли разбег, сила их ослабла, большой полк устоял, но даже ему досталось горько. А от рязанцев – трое из двух сотен. Он перекрестился, утешительно проговорил:
- Господь сохранил тебе жизнь, брат Ермиш, надо благодарить Господа Бога.
Разговорившийся было Ермиш насупился, помолчал, угрюмо ответил:
- Я и славлю Господа. Пять лет скоро, как славлю. Люди добрые кто хлебушка даст, кто рыбки, кто репку. Тем и живу.
Игумен сглотнул ком в горле, спросил:
- Не знал ли ты, Ермиш, в рязанской рати воина славного, ныне иеромонаха Софония?
Гусляр вскинул голову, усмехнулся.
- Так он и есть сотник наш Солотча. Он потом уже в монахи постригся. Говорил мне, дал он обет перед битвой, - живой останусь, Богу служить пойду, грехи наши отмаливать, милости у Господа просить всем павшим воинам православным.
- А где же третий, который вернулся из вашей дружины?
- Кадом-то? Помер он. В ту же осень. Вернулся домой и вскоре помер. Татарин руку ему саблей отсек. Дома гнить рука стала у него. Мы с ним и с Солотчей поначалу держались друг друга, да Господь развел нас. В миру один я остался. Ни в иноки дороги нет, ни к боярину. Кому слепой нужен? А сотник Солотча уже иноком написал Задонщину. Читал он мне Задонщину.
Слепец опять разговорился. Его худые коричневые пальцы неспешно перебирали струны гуслей, и тихий рокот их будто отпевал души павших соратников Ермиша.
- Бог воздаст вам всем милости свои великие, брат мой Ермиш. Вы спасли русскую землю от смертной погибели. Благословляю тебя в жизни земной, и Господь не оставит тебя. Товарищам твоим павшим – Царство небесное.
- Спаси Бог тебя, святой отец, за доброе слово.
Они долго молчали. Из жутких кровавых глазниц слепца по морщинистой щеке покатилась слеза. Игумен решил успокоить его растревоженную душу.
- Где ты научился играть на гуслях, Ермиш?
- Родитель мой приучил меня с измальства. Он умелец был играть. Много играл, люди сходились слушать.
- Родитель твой живой еще?
- Нет. Его убили у Скорнишева. Тогда Москва послала рать на Рязань. Много наших побили. Я еще отрок был.
- Как звали твоего покойного родителя?
- Выша.  Крещен Степаном.
Игумен перекрестился.
-Прими, Господи, в царствие Твое безгрешную душу православную безвинно убиенного раба Твоего Степана Вышу. Аминь.
Они снова помолчали. Слепец привычно сидел без движения, изредка моргал, прикрывал веками страшные кровавые глазницы. Игумен спохватился.
- Хочешь хлебушка пожевать, Ермиш?
Гусляр молча кивнул, сглотнул голодную слюну. Игумен поспешно развязывал котомку и говорил:
- У меня не хлебушко, а просфоры овсяные, сам испек. Ребятишкам вот гостинец раздаю, и нам с тобой достанется. Просфоры мягкие, румяные, я люблю печь их.
Он достал из котомки холщовый узелок с просфорами, расстелил полотняный лоскут на коленях слепца, высыпал просфоры.
- Ешь, брат Ермиш. Я схожу за водой, запить. Ты не уходи, жди.
Игумен достал из котомки деревянную кружку, высмотрел невдалеке колодезный журавль и поспешил к нему. Вскоре он принес полную кружку чистой колодезной воды. Слепец все так же неподвижно сидел на бревне, к просфорам он не притронулся, руки его неподвижно лежали на струнах гуслей. Игумен уселся рядом, вложил кружку с водой в руку слепца.
- Окажи милость, Ермиш, поешь просфорки. Другой пищи нет у меня, а они сытные.
Он освятил пищу молитвой. Они молча жевали пресные просфорки, по очереди запивали из кружки водой. Игумен понял, что слепец давно ничего не ел, и ограничился половиной просфоры. Чтобы слепец не догадался, он часто отхлебывал воду и покрякивал. Мимо проходили люди и с удивлением поглядывали на странного чернеца рядом со слепым гусляром. Гусляр доел последнюю просфорку, вытер губы, перекрестился:
- Спаси тебя Бог, святой отец, за просфоры твои. Ты и вправду умеешь печь их.
- Благодарю тебя, Господи, за пищу нашу, да не оставишь нас милостью Твоей и в другие дни, - отозвался молитвой Игумен.
Он спрятал в котомку холстинку, пустую кружку и спросил певца:
- Умеешь ли ты, брат мой Ермиш, играть старые песни предков наших русских?
- Родитель мой, Царство ему небесное, научил меня, - ответил гусляр. После еды он заметно оживился. – Да не грешно ли то?
- Как служитель Божий говорю тебе: не грешно. Только играй тихонько, не то услышит кто, не по уму-разуму ревностный, - вот тогда грех может выйти. Какую песню ты будешь играть?
Слепец помолчал, струны под его руками зарокотали один напев, потом другой.
- Вот послушай, Божий человек, песню про Майю Златогорку. Она длинная, сыграю, сколько вспомню.
- Играй, брат, только играй без спешки, помедленнее. Я хочу заучить песню.
- А ты слушай и не перебивай, - строго сказал певец. – А не то собьюсь и забуду слова. Давно я эту песню играл, уж и не помню, когда.
Игумен туго скатал котомку, вытащил из кармана бересту, расстелил ее на котомке, приготовил острый метчик. Гусляр помолчал, лицо его с кровавыми глазницами будто посветлело. Он перебрал струны и негромко заговорил нараспев. Игумен в своих походах приучил себя записывать быстро, начерно. Потом он переписывал все заново, разгадывал обрывки слов, восстанавливал пропущенное. Сейчас он слушал певца и торопливо записывал с большим душевным подъемом. Майя-Златогорка у древних предков русского народа считалась доблестной небесной воительницей и покровительствовала влюбленным и молодым матерям. В Майе-Златогорке Игумен находил много общего с Пречистой Девой, Пресвятой Богородицей. День схождения во гроб Майи-Златогорки приходился на день Успения Богородицы, и жнецы посвящали Майе последний сноп, украшали его лентами и платками. А певец рокотал струнами и распевно говорил слова древней песни.
То не Солнышко засияло, то не Зорюшка загоралась,
Это Майя Златогорка с молодым Даждьбогом проехали.
Приехали они к реке ко Смородине,
Да на той горе на Сарачинской.
Как у реченьки у Смородинки на кроватушке
Спит-посыпает сам Даждьбог со  Златогоркой Майей.
Златогорка под ним сомлевает, сына Даждьбожьего зачинает,
Зачинает Коляду, молодого бога...
Игумен лихорадочно метил бересту, записывал слова сокращенно, не дописывал строку, начинал новую. Сердце его сладостно ныло. Он понял, что гусляр поет немыслимо древнюю песню, которая каким-то чудом дошла из бесконечного далека – не веков, а тысячелетий! 
Потрудилась Златогорка девять месяцев,
Не едала девять месяцев, не пивала
Во пещере горы Сарачинской.
И родила она млада бога Коляду.
И Сварог, царь небесный, послал огнебога Симаргла,
Чтобы тот ему поклонился…
Игумен забыл обо всем вокруг. Забыл, где он, кто он. Только бы успевать за голосом певца. Глубочайшая древность! Нет на свете ничего нового. Не впервые слушал он старые песни, не одно летописание переписал с древней глаголицы на византийскую кириллицу. И вот – еще одна встреча с древностью, с настоящей русской былью. Не придуманной, не извращенной фарисеями от церкви. Как не поклониться земным поклоном тем далеким русским любомудрам, от которых и  праха-то не сохранилось? В неведомой дали времен, задолго до нас, чтили они Триединого Творца и сына его, молодого бога Коляду, и богородицу Майю Златогорку. Сколько же тысяч лет прошло с той поры, когда русские певцы впервые запели песню о том, как их отец небесный Сварог послал к новорожденному младенцу Коляде пламенного огнебога Симаргла! Это же святая Вифлеемская звезда, которая через тысячи лет зажглась в небе над колыбелью новорожденного младенца Иисуса. А гусли тихонько рокотали, и негромкий голос нараспев звучал и звучал, вынуждал поспешать, обрывал мысли..
Как ко той горе Сарачинской
Собирались сорок грозных царей со царевичи,
С ними сорок князей со княжевичами,
Также сорок волхвов да со всех родов…
Господи Боже Ты мой, прости и помилуй меня, многогрешного раба Твоего! Не в ересь впалаю, припадаю к вековечному престолу Твоему, к мудрости изначальной. Ибо существовал Ты всегда, до сотворения мира, только называли Тебя разными именами, и сейчас называет каждый народ по-своему. Волхвы пришли поклониться Сыну Твоему и пресвятой Богородице. Что увидали волхвы?
А в ручках его Книга Звездная,
Книга ясная, злата Книга Вед.
И та Книга учила сорок царей и сорок князей,
И учила волхвов многомудрых:
В молодого бога уверуйте,
В Коляду, Всевышнего Крышеня,
Он сошел с небес, он пойдет по земле
И учить будет вере Вед…
Бог-Отец послал на грешную землю Сына Своего, дабы учил он заповедям святым людей, погрязших в пороках, грехах и невежестве. Древний предшественник Христа  пойдет по земле, как пошел Сын Божий через тысячи лет после Коляды.
Черный царь Нави Кащей Виевич
Посылал на землю дивов-демонов
Убивать повсюду младенцев.
Майя Златогорка спрятала Коляду младенца
Во корзиночку да в плетеную,
И пустила по реке, приговаривала…
Пальцы Игумена свела сулорога. Он превозмог боль, еще быстрее заскользил метчиком по бересте. Все повторяется, прошли тысячи лет, и царь Ирод послал воинов своих убить Сына Божьего, а чтобы не ошибиться, повелел злодей убивать всех младенцев подряд, без разбору. 
Хорс поднялся рано-ранешенько,
И пошел он к реке ко Смородине,
Зачерпнул он водицы студеной.
И увидел Хорс у берега корзиночку,
Ее вынесла на берег река Смородина,
Против хода вод ее вынесла.
И сияла корзиночка светом небесным,
Ибо был в той корзиночке божий сын,
Златовласый бог Коляда….
Вся рука Игумена закостенела, и он больше не мог писать. Пальцы скрючились, метчик выпал из рук. Игумен тихо застонал от горького сожаления. А негромкий голос певца все говорил нараспев, и струны  негромко звенели и звенели.
Игумен уговорил слепца Ермиша переночевать у него. Он не сказал ему о палатах епископа, слепец их не увидит, а если сказать, может заробеть и отказаться. Он просто пообещал Ермишу устроить его на день-другой в монастырской келье. Они успели к вечерней трапезе, и гусляр еще раз хорошо поел. Игумен поговорил с епископским ключником, брат Гавриил отвел их в баньку и выдал Ермишу чистое белье. Он поселил Ермиша в гостевой келье вместе с Игуменом и братом Макарием. Брат Макарий ублажил свою плоть обильным ужином и быстро захрапел на чистой постели. Распаренный и заметно осоловевший от еды и баньки Ермиш тоже клевал носом и намеревался отойти ко сну, но Игумен ждал встречи с владыкой Афанасием и завел с гусляром разговор о Майе-Златогорке. Вскоре пришел служка епископа.
- Владыка просит тебя, святой отец, прийти к нему.
- Владыка один, или у него гость?
Служка замялся, Игумен жестом остановил его
- Не говори. Благослови тебя Господь, сын мой. Мы идем к владыке.
По замешательству служки Игумен понял, что епископ привез иеромонаха Софония, но он не хотел, чтобы об этом узнал прежде времени Ермиш. Он возьмет Ермиша с собой, пусть старые воины встретятся. Ведь из двухсот дружинников рязанского боярина Ивана Скопы их осталось всего-то двое, остальные же вместе со своим боярином полегли на Куликовом поле, а третий уцелевший, Кадом, умер вскоре от ран. Епископ Афанасий – муж мудрый, не станет препятствовать присутствию слепого гусляра на их беседе.
Владыка приветливо подошел к Игумену, они троекратно облобызались.
- Благословение Господнее с тобой, брат мой. А вот иеромонах Софоний. Услыхал он от меня о твоем приезде, поспешил с радостью великой повидать преподобного Троицкого игумена.
Со скамьи поднялся огромный монах. Бог не обидел Игумена ни силой, ни ростом, но брат Софоний возвышался над ним, будто черная гора надвинулась. И вдруг эта гора склонилась перед ним в земном поклоне.
- Благослови меня, святой отец. Много наслышан о подвигах твоих во славу Господа нашего Иисуса Христа. Благословительное письмо твое читал нам великий князь Дмитрий Иванович перед битвой. Не думал, не гадал, что явит мне Господь такую милость, увидать тебя воочию.
- Благословение Господнее с тобой, брат мой Софоний.
Игумен перекрестил иеромонаха,  взял его за могучие плечи.
- Встань, брат мой. Не заслужил я, ничтожный раб Божий, такого поклонения. Ты погляди лучше, кто пришел со мной.
Софоний встал, всмотрелся в полумрак.
- Ермиш, брат, кровник мой!
- Солотча!
Соратники бросились в объятия друг друга. Игумен склонился перед епископом.
- Прости, владыка, что без спросу привел к тебе еще одного гостя. Это Тит Ермиш, честный воин, пострадавший в битве с Мамаем. Они с братом Софонием в одной дружине бились с врагами, и лишь двое остались ныне живыми из всей дружины рязанского боярина Ивана Скопы. Тит Ермиш потерял глаза в битве, теперь ходит по миру, играет православным песни, славит победу русского воинства над полчищами басурман.
- Мне говорили о слепце Ермише. Я велел оберегать его, не притеснять за гуслярство. Святое дело совершает Ермиш.
Они расселись за столом. Владыка знал о привычках Игумена, и стол в его палате стоял пустой. Епископ сидел во главе стола, справа от себя он усадил Игумена, Софония и Ермиша поместил слева. Откуда-то из полумрака неслышно возник служка и с поклоном положил перед епископом книжицу, обшитую глянцевой коричневой кожей, и снова исчез в темноте.
- Вот, преподобный игумен, Задонщина, повесть о Мамаевом побоище, что написал Спасский иеромонах Софоний. Я велел сделать списки с Задонщины, послал их во все рязанские обители. Так вернее память останется. Прими сей список в дар от меня и брата Софония.
Он обеими руками бережно взял книжицу и подал ее Игумену. Тот встал, перекрестился, благоговейно принял дар, поклонился в пояс епископу и Софонию. Епископ продолжал:
- Слышал, собираешь ты редкие книги и летописания. В Москве Задонщина не в чести, ибо писал ее брат Софоний не с раболепием перед сильными мира сего, но во славу русских людей. В Москве стремятся предать забвению неугодное им, но Задонщина донесет правду до потомков наших во многих веках. Брат Софоний храбро бился против басурман, а вместе с ним защищали землю русскую на Дону девять тысяч рязанских ратников. В московской же Летописной повести о Мамаевом побоище, написанной чернецом Фролом из Спасской обители по велению князя Дмитрия Ивановича, не говорится ничего о подвиге рязанцев, будто и не проливали они кровь в лютой битве с язычниками. Будто и впрямь Рязань стояла в стороне от святого русского дела. Коварную ложь возвели лизоблюды московские на князя Олега и на всех людей рязанских, дабы возвысить князя своего и себя.
- Господь не оставит никого милостью своей, воздаст всем по делам их, - перекрестился Игумен. – Благодарю тебя, владыка, за бесценный дар. Верю, сохранится в веках истина и имена русских воинов, и потомки будут чтить тех, кто не убоялся гнева сильных мира сего ради святой правды о битве, какой не было прежде и долго не будет после нас.
Они просидели в палате епископа почти всю ночь. Служка дважды менял догоревшие свечи, прокричали вторые петухи на епископском подворье. Брат Софоний, в миру сотник Солотча, могучий и опытный воин, рассказывал о битве на Дону. Бывший его ратник Ермиш поначалу то и дело тихонько мычал от неудержимой зевоты, прикрывши рот рукой, ронял голову на стол, потом притих, - сомлел от блаженства, сытости и чистоты тела. А Игумен и епископ слушали брата Софония.
Перед ними раскрывалась живая картина прежде никем из людей не виданной лютой сечи. Они видели холмистое зеленое поле глазами воина, который стоял в самом первом ряду в центре русского войска и крепко сжимал обеими руками упертое в землю тяжелое боевое копье. По широкому полю на него мчалась лавина визжащих всадников с дикими безжалостными глазами, и острия их копий целили прямо ему в грудь, прикрытую кольчугой поверх толстого кожаного тигилея. Каждый конь – двадцать, а то и тридцать пудов, и надо остановить эту стремительную тушу, увернуться от удара копья, суметь поразить всадника.
Вместе с Солотчей в том же самом первом ряду ждали врага воины его сотни. Они знали, что почти наверняка погибнут. Бешеный удар стремительной многотысячной конной орды сметет их сторожевой полк, разбросает их тела по полю, растопчет копытами. На то и поставлен сторожевой полк впереди всего войска, чтобы на короткий миг приостановить эту неудержимую волну, раздробить ее на мелкие потоки и, сколько позволит Господь, уменьшить число врагов. А потом их кровавую смертную работу продолжит передовой полк. Он тоже ляжет под копьями, саблями и копытами, но орда уже потеряет разбег, и тогда в битву вступит большой полк.
Они не думали о смерти, о своих семьях, не думали, что за их спинами лежит русская земля, и что они спасают ее от врага ценой своей жизни. Такие думы в битве помеха. Каждый воин стал глыбой окаменевших мышц и напряженных, как тетива взведенного лука, чувств. Каждый выбирал в сплошной массе мчавшихся на них всадников одного, - своего! – врага и прикидывал, как надежнее свалить его копьем, удержаться на ногах от чудовищного удара, сразить еще одного, а если повезет, то и третьего. К этому времени сплошная конная масса проскочит по их телам к передовому полку, а им, кто устоял и уцелел,  придется бороться с новыми и новыми врагами. Вокруг уже валами чуть не в человеческий рост громоздятся и бьются в судорогах поверженные люди и раненные кони, визжат, ревут и стонут, давка и теснота не дают ни размахнуться, ни даже присмотреться. А живым воинам надо стоять и бить копьем очередного всадника.
Софоний закончил свой рассказ, когда в палату через разноцветные пластинки слюды со двора уже пробивался серый предутренний свет. Потрясенный Игумен встал, низко поклонился воину и спросил:
- Как же ты остался живым, брат мой?
- Бог милостив. Били меня и копьем, и мечом, и топором, да все по кольчуге, по шлему. Вертелся я, как скоморох, бил копьем, нырял под коня, уходил от удара, опять бил. Копье доброе у меня, железом оковано. Когда по вечеру сеча кончилась, тут и сила моя сразу пропала. Сел на какую-то падаль конскую, встать не могу. Одно думаю: не жить мне, все кости до единой болят, не иначе размозжили весь мой костяк. Тут подошли ко мне, сняли кольчугу, тигилей и рубаху, сам не мог ни руки поднять, ни ногой пошевелить. Кольчуга вся в крови татарской, тигилей из дубленой бычьей кожи раскис от  нее же, узлы на ремнях разбухли, не развязать, ножом резали. С копья требуха мерзкая свисает. Щит я потерял после второго своего татарина, зажало щит меж конями и вырвало из рук. Посмотрел я на себя, - Господи милостивый! Тело все синее с багровиной,  распухло, болит, хоть криком кричи, а – ни царапины. Сидел, сидел я на дохлой татарской лошади, отдышался малость, попить тут принесли, я попил и встал.
Брат Софоний перекрестился, перевел дух.
- А из сотни моей все  легли, царство им небесное. Того и осталось от сотни, что Ермиш без глаз, висят глаза его на жилочках, их отрезали потом, да Кадома нашли без памяти, с отсеченной рукой, а живого. Я же как очумелый, вижу все, слышу, как люди говорят, а в толк ничего не возьму, будто пьяный. Долго  опомниться не мог, не верил, что целый вышел из сечи. За великую милость Господню сам себе обет дал. Пойду, мол, в иноки, буду неустанно до конца дней своих молить Господа за души убиенных воинов православных. Я-то живой остался, видать, кто-то из моих ратников прикрыл меня от верной смерти, мою смерть на себя взял. А может, и не один за меня живот положил. Потому и повесть написал, Задонщину, пусть знают потомки наши подвиг предков своих.
Когда прощались, епископ придержал Игумена и негромко сказал:
- Великого князя Олега известили о тебе. Он прервал объезд засек и завтра  будет в Рязани. К полудню он пришлет за тобой.


Олег Иванович Рязанский

Великий князь Олег Иванович Рязанский на первый взгляд понравился Игумену: рослый, широкоплечий, густые русые волосы с мало заметной проседью, твердое, спокойное лицо. Резкие, хотя и неглубокие морщины на лбу и у твердого рта говорили о трудной жизни и большой силе духа. Левую щеку его пересекал шрам, он начинался у глаза и уходил в бороду. Князь недавно разменял пятый десяток, но двигался по-молодому легко и уверенно. С широкого, потемневшего от солнца лица открытым, проникающим взглядом смотрели ясные серые глаза опытного воина и державного мужа, знающего свою цель. От князя будто веяло силой и прямотой, чувствовалось, что такой человек не станет лукавить и двоедушничать.
Князь Олег поднялся с золоченого кресла навстречу вошедшему в палату Игумену и быстрыми широкими шагами подошел к нему. Всего мгновение он пристально всматривался в глаза гостя и тут же склонил голову в приветствии. Игумен почувствовал, что этим коротким взглядом князь разглядел не только его поношенную рясу и лапти, не только седины и морщины на усталом лице, -  увидел князь всю его суровую жизнь, полную тяжкого труда и изнурения плоти, его бессонные ночи в страстных молитвах Господу. Понял Игумен, князь разгадал неизбывную боль его души, печаль его за горькую судьбу русских людей. И сам Игумен сразу ясно увидел: все осуждающее, что слышал он в Москве о князе Рязанском, - это наветы, наговоры и поклепы. Князь Олег никакой не враг земли русской, не честолюбец, не душегуб и не Иуда, а жжет сердце его такая же боль за страдания русских людей.
Князь испросил благословения, усадил гостя за стол и по русскому обычаю расспросил о здоровье, о благополучии. Ему, видно, говорили о воздержанности Игумена в пище, и стол стоял пустой, без угощений. Он сразу перешел к делу.
- Тебя, святой отче, прислал ко мне великий князь Дмитрий?
- Нет, - кратко ответил Игумен.
Князь Олег поднял бровь в некотором удивлении:
- Митрополит Пимен?
- Нет, - снова прозвучал короткий ответ.
Чтобы избежать новых вопросов, Игумен пояснил:
- Ко мне приехал ростовский епископ Феодор. Он на словах передал, что волею великого князя Дмитрия велит мне идти к тебе, великий князь Рязанский, и благочестивыми речами склонить тебя к миру с Москвой.
Князь Олег удивленно крутнул головой, негромко хмыкнул, но тут же снова посуровел.
- Мне говорили, святой отче, что ты смел в речах. Вижу, - правду говорили. Выходит, не удостоил тебя великий князь? Что владыка Пимен видит в тебе подсидчика своего, - мне понятно. Говорили мне, тебе трижды предлагали сан митрополита всея Руси, ты отказался. А вдруг в четвертый раз согласишься? Но великий князь Дмитрий, знаю, раньше благоволил к тебе. Ну и ну. Возревновали в Москве к славе твоей среди народа.
- Перед Господом все равны. Мне довольно и епископа Феодора. Дело – ради блага Руси, а кто на него послал, не суть важно.
- Тогда на твою правду скажу правду свою. Это я хотел с тобой говорить. Я повел войско к Коломне. Как обложили город, я послал грамоту коломенскому наместнику Микуле Вельяминову. В грамоте писал я, чтоб сдал он город мне без крови, тогда я буду говорить о вечном мире с Москвой. Боярин Микула – муж разумный, согласился, ушел с войском за Коломенку. Я дал ему грамоту для великого князя. Написал, что ищу вечного мира с Москвой, но прежде хочу говорить с тобой, святой отец.   Тут подоспел с ратью князь Владимир Храбрый, но до большой сечи не дошло. Князь Владимир, - что с него взять, с храброго-то, - сунулся было на нашу сторону, да я помешал. Три полка своих загубил храбрый князь. Жалко молодого князя Михаила Андреевича, - за жадность московскую голову сложил. Я знаю его отца, Андрея Ольгердовича, вот горе ему, - сына потерять. После того у князя Владимира хватило ума не лить кровь. Мои послы договорились с князем, он и наместник Микула поехали с моей грамотой в Москву.
- Епископ Феодор говорил, будто приезжали к тебе послы, московские бояре, а потом и сам безместный митрополит Пимен, ты же отказался с ними говорить?
- Было такое. Что мне бояре Кошка и Кобылин? Они говорят не свои слова. Святителя Пимена и епископа Герасия я принял с великой честью и одарил богатыми дарами, но о мире между Рязанью и Москвой с ними тоже говорить не стал. Митрополит с великим князем Дмитрием не ладит. У Дмитрия одни заботы, у митрополита другие. Святитель сидит в Твери, без места, на Москве его не принимают, того и гляди князь Дмитрий уговорит патриарха дать Москве другого владыку. Вот я и хотел говорить с тобой, ни с кем другим.
Князь Олег засмеялся. Игумен тоже коротко улыбнулся, спросил:
- Зачем я тебе, великий князь?   
Князь согнал с лица улыбку, и лицо его будто окаменело.
- Москва погрязла в лукавстве и корыстолюбии и толкает в это гноище другие княжества. И князья, и бояре, и, прости Господи, иерархи православные думают не о земле русской, а о своем благе. О тебе же слух идет добрый. Не златолюбив - вижу рясу твою и лапти твои. Не честолюбив, - сорок лет в пресвитерах. Не властолюбив – трижды отказался от митрополитства. Жизнь твоя постническая, строгая. Народ русский почитает тебя святым чудотворцем. В чудеса не верю, не видал я чудес, но люди зря не скажут. Смел ты и прям, князьям говорить правду опасно, ты же говоришь. Князя Дмитрия Ивановича на битву с Мамаем ты благословил. А на богопротивное дело разорения Москвы Тохтамышем ты не стал благословлять его, знаю о том. Потому и хочу говорить с тобой о деле державном. Но сначала ты меня спрашивай, знаю, о многом хочешь спросить. Потом я стану спрашивать.
Игумен задал готовый вопрос.
- Куда направлены твои державные помыслы, великий князь?
Князь Олег перекрестился, пробормотал вполголоса: «Укрепи дух мой, Господи милостивый», - помолчал и поднял испытующий взгляд на Игумена.
- Вижу я мыслью своей великую православную Русь, которая простирается меж четырех морей, от моря Янтарного до моря Хвалынского, и от моря Белого до моря Русского.
Сердце Игумена застучало сильно и быстро. Он перекрестился, проговорил вполголоса молитву, успокоил волнение, улыбнулся:
- Ты сказал святые слова. Однако то же говорят и другие великие князья. И Михаил Тверской, и Дмитрий Суздальский, пока жив был, и Дмитрий Московский. Те же помыслы, ведомо мне, лелеял великий князь Ольгерд Гедиминович.  Слабый разум человеческий не может сказать: вот этот князь достоин великого помысла, а тот – недостоин. Как отделить пшеничные зерна от плевел? Кто, кроме Господа нашего, видит истину?
Теперь улыбнулся князь Олег.
- Так бывает: все указывают на одно и то же, но один говорит: это белое, - а другой говорит: это черное. Иной раз волк рядится в овечью шкуру, а на иного агнца добрые люди накидывают волчью шкуру. Господь наш учит нас: по делам их судите их. Тебе ведомы помыслы великих князей, и видишь ты дела их. Для того и хотел я говорить с тобой. Но скажу: не Московские князья достойны этой святой цели, ибо творят они свою выгоду великой кровью русских людей.
- Кто же из князей достоин, по твоему разумению, собрать под своей рукой православные княжества меж четырех морей?
- Слышу в словах твоих укоризну мне, - строго заметил князь Олег. – Но помыслы мои чисты. Если явит Господь нам такую милость, и встанет великое православное княжество меж четырех морей, то княжеством этим один князь править не может. Тому примеров много у разных народов. Не раз славные правители создавали великие царства на земле, но все эти державы рассыпались прахом после смерти создателя их, ибо не находилось достойного преемника. Потому, думаю я, управлять великим православным княжеством должен совет великих князей. Они же из себя будут выбирать одного правителя. Выбирать на время, дабы не возникало у правителя соблазна стать превыше совета княжеского.
Игумен кивнул, он почувствовал, как от слов Олега Ивановича кровь его заструилась в жилах быстрее. Помыслы князя Олега полностью совпадали с его давно выстраданными думами. В древности могучими русскими державами правили выборные нарядчики, над которыми стояла народная Купа. Нарядчики держали ответ перед Купой, и за неправедное правление их заменяли на более достойных. Он вздохнул. Князь Олег понимающе посмотрел на него.
- Мы, святой отец, вознеслись мыслью высоко. Ты же пришел по делам земным.
- В Москве, великий князь, много говорят о тебе. Не знаю, чему верить, чему нет.
- Спрашивай, святой отец.
Игумен помолчал, собрался с мыслями. По пути в Рязань он отмел мелочные вопросы и выбрал главные.
- Ты, великий князь, не пошел на Мамая и не послал рать свою с русским войском на Дон. Так ли?
- Нет не так, святой отче. Я послал рать в девять тысяч воинов и семьдесят своих лучших бояр с русским войском. Рать рязанская в русском войске побольше суздальской и ярославской. Вернулось же рязанцев меньше пяти сотен израненных, а из бояр моих – лишь шестеро. Московские воеводы и князь Дмитрий поставили рязанцев в первый ряд, на погибель верную!
- Но сам ты не пошел?
Князь Олег пристально посмотрел на Игумена.
- Тебе князь Дмитрий не говорил, почему я не пошел?
- Говорил, что ты на стороне Мамая и собирался помочь ему ратной силой.
Глаза князя вспыхнули недобрым огнем. Он воскликнул:
- То дьявольские козни московские! Я послал половину своих ратников с князем Дмитрием на Дон, остальные же мои полки стояли на рубежах Рязанского княжества у Наровчата, Моршанска и по Цне, дабы дать отпор Орде, если хан Тохтамыш пойдет из-за Волги. Мамай вел войско Волжской своей Орды с Днепра, с Дона, с Крыма. А в Золотой Орде у хана Тохтамыша свое войско. Сам рассуди, святой отче. На Мамая поднялись все русские княжества, князь Дмитрий увел на Дон все русское войско, на всей Руси не осталось ратной силы. Говорил я князю Дмитрию, - нельзя того делать. А ну, как хан Тохтамыш ударит в спину? Я один стоял против него с половиной своих полков! Не мог я уйти на Дон!
Князь Олег глубоко вдохнул воздух, резко выдохнул.
- Князь Дмитрий знал о том, с его согласия я так сделал. Я ему каждый день гонцов посылал с вестями, где Мамай, где Тохтамыш, где Ягайло, и он шел на Дон спокойно. У меня верные люди и в Сарай-Берке у Тохтамыша, и в Сарай-Орде у хана Тюляка, и в войске мамаевом.  Русское войско шло на Дон по рязанской земле, ратников мои люди кормили-поили. Все зимние запасы, считай, подъели в рязанской земле. Мне князь Дмитрий обещал за то богатую долю в добыче выделить. Замышлял бы я зло, -  пустил бы я князя Дмитрия с войском через свою землю? Кованой конной рати у него всего-то половина, они быстро прошли, а пешие малыми дружинами добирались на Дон. Будь я врагом русской земли, я бы эти пешие дружины до единого человека в полон взял! Но князь Дмитрий истребил всю русскую  силу на Дону, долю мою в ратной добыче мне не выделил, а теперь вину свою кладет на меня!
- Ты сговаривался с великим князем Литовским Ягайлой после битвы с попущения Мамая разделить русскую землю меж собой, и Москву отдать Ягайле. Так ли это?
- Нет, святой отче, не так.   
Князь Олег положил на стол сжатые кулаки.
- Верные люди доставили мне из Москвы список Летописной повести о Мамаевом побоище. Там меня называют душегубцем, Иудой, предателем земли русской и другими поносными  словами. Будто отказался я послать свою рать в русское войско. Будто сговаривался я с Мамаем и Ягайлой уничтожить русскую ратную силу и разделить русские княжества меж нами. Пусть Господь воздаст московским лжецам по делам их.
Он пристукнул стиснутым кулаком по столешнице.
- Скажу тебе, святой отче, как было. В воле твоей верить или не верить. Я сговаривался еще с великим князем Литовским Ольгердом Гедиминовичем, да только не о разделе русской земли. Ольгерд – муж мудрый, державный. Незадолго до гибели своей принял он православие не из корысти. И сговаривались мы с ним соединить все земли православные в единую державу. Править же в той державе стали бы великие князья по выбору, по одному году каждый. В этот год – Ольгерд, в другой – я, в третий – Михаил Тверской. Захотел бы князь Дмитрий войти с Московским княжеством в ту державу – и он бы правил в свой год. А чтобы правитель не порушил договор, за ним стоял бы совет великих князей и церковных иерархов. Так бывало в давние века у великих народов, читал я.
Игумен кивнул головой. Князь выпрямился, глаза его загорелись.
- Святой отче! Не Москвой единой держится Русь святая. И не Литва враг наш. Князя Литовского Гедимина, деда Ягайлы, звали великим князем Русским, ибо собрал он вокруг Литвы много русских княжеств. Галич, Волынь, Киевские княжества, Полоцкое, Новгород Северское, Трубчевское, Смоленское, Брянское, Минское, Туровское, Пинское, Витебское княжество. В Литве у Гедимина русских много больше, чем литовцев. Великим державным разумом наделил Господь Гедимина. Сына своего Ольгерда родил он от русской княжны Ольги Витебской, женил его на русской княжне Марии Витебской. Выходит, Ягайло – такой же русский, как и я. Старшую дочь свою Августу Гедимин выдал за Московского князя Симеона Гордого, младшую дочь – за Тверского князя Дмитрия Грозные Очи. И он бил немцев, не пускал их на Русь. Сам язычник, он берег земли православные от латинства. Князь Ольгерд продолжал дело отца. Я с ним заключил союз, хотели мы собрать все православные княжества в единую великую державу.  Чтобы скрепить наш союз, Ольгерд дал мне в жены свою дочь Елену, от нее у меня две дочери. Грех ли это, святой отче?
- Ольгерд четыре раза ходил на Русь, - заметил Игумен.
- А сколько раз Московские князья ходили на другие русские княжества? Сколько раз они приводили Орду на Русь, ради своего возвышения? Не о Руси великой пекутся князья Московские, - о казне своей! Ольгерда же, как и меня, оболгали московские лукавцы. Будто хотел он полонить русские земли, для того и ходил на Русь четыре раза. То ложь богопротивная. Литва – наш верный союзник. Вспомни, святой отец, после благоверного князя Александра Ярославича Невского немцы не ходили на Русь. Почему? Нас боялись? Нет, не нас они боялись,  Русь стонала под басурманским игом, у Руси не осталось ратной силы. Это Литва отбивала немцев. Нам, православным людям,  держаться друг друга надо, а не ковы замышлять. Ты знаешь, святой отче, римский папа Урбан объявлял четыре крестовых похода на православные земли. При Ольгерде его брат Кейстут Гедиминович чуть не сорок лет стоял на немецкой границе, не пускал немцев, строил крепости каменные.
Князь Олег тяжело перевел дух. Темное от солнца лицо его покраснело, на виске вздулась жила.
- Ольгерд ходил на Русь, это верно. Но когда он ходил? Когда Залесские великие князья кровь русскую реками проливали из-за ханского ярлыка на Владимирское великое княжение! Ольгерд же русских городов не жег, битв с русскими ратями не начинал. Он приводил свое войско, свара княжеская в страхе перед ним утихала, и он с миром уходил назад в Литву.  Не умри Ольгерд безвременно, стояла бы великая держава православная меж четырех морей. И не митрополита бы ставил нам патриарх византийский, но патриарх сам сидел бы у нас в стольном городе Владимире.
- Я верю тебе, великий князь. А с Ягайлой ты сговаривался помогать Мамаю?
Князь Олег поморщился досадливо.
- Ягайло хоть и сын Ольгердов, но в державных делах не в отца пошел. Он, как и наши князья, о своем величии больше помышляет. Для него дядя его Кейстут Гедиминович страшнее и немцев, и Орды. Я два года с ним говорил, пока согласился он дело отца завершить.
- Ягайло привел войско к Дону помогать Мамаю?
- Нет, святой отец, крест на том целую. Не стоял бы Ягайло мирно в Одоеве, в одном конном переходе от битвы, если бы пришел помогать Мамаю. Мы с ним сговорились о другом. В Мамаевом побоище победило русское войско. Не порушь Ягайло наш с ним договор, - собрали бы мы княжеский совет в стольном городе Владимире, объединили бы все православные народы в одну великую державу, выбрали бы правителя. Это ли не благо?
- Это великое благо, - если бы князья согласились.
- Куда им деваться? Сила ратная у нас с Ягайлой. Русское войско князь Дмитрий  положил на Дону. Всех князей мы заставили бы целовать крест в верности великой державе православной. За усобицы бы строго спрашивали. Не я, не Ягайло, - совет князей спрашивал бы. Это – если бы победило русское войско. Но мог победить и Мамай, так?
Князь Олег вскинул пронизывающий взгляд на Игумена. Игумен вспомнил бессонные ночи, когда ожидал вестей с Дона. Вспомнил свои страстные молитвы Господу, дабы даровал он победу русскому воинству. До последнего дня, пока не прискакал к нему гонец из Москвы, он не знал, кто победит, и терзался сомнениями, не  погубит ли Дмитрий всю русскую ратную силу на Дону и не отдаст ли беззащитные русские княжества на разграбление Мамаю-победителю, – с его благословения! И он ответил:
- Так.
- Вот потому Ягайло и стоял в одном переходе от  битвы. У него в Литве смута, его родной дядя, Кейстут Гедиминович увел войско с немецкой границы и осадил Вильнус, а он стоял и ждал. Как только узнал, что Мамай разбит, - тут же повернул войско в Литву.
- А если бы победил Мамай?
- Не победил он.
- А если бы победил Мамай, куда Ягайло повел бы литовское войско?
- Теперь не знаю, святой отче.  Наверно, все равно вернулся бы в Литву против Кейстута. А сговаривались мы с ним, если победит Мамай, - Ягайло поведет свой войско на Мамая. Добил бы он Орду, не устояла бы она против свежего литовского войска. И собрали бы мы во Владимире княжеский совет и объединили бы все русские княжества. Да что теперь попусту говорить!
Князь Олег нахмурился, помолчал и с горечью добавил:
- Не Ягайло виноват, что не сбылись замыслы мои о великой православной державе. Усобица княжеская всему помеха, что на Руси, что в Литве. Князь Дмитрий видит все княжества русские под Москвой, под своей рукой. Другие великие князья для него – супостаты. Литва ему – враг смертный. А не будь православной Литвы, немцы бы давно сидели и в Москве, и в Твери, и в Суздале. Разодрали бы Русь вместе с Ордой. И принудили бы русский народ к латинству. И в Литве Кейстут, - не смог смирить гордыню, все таил обиду, что не он стал великим князем после брата своего Ольгерда. Выждал свой час. Знал, что для Ягайлы Вильнус дороже великой православной державы. Не уведи Ягайло войско, -  сидел бы в стольном городе Владимире русский выборный правитель. И Кейстут Гедиминович вернулся бы на немецкую границу, не затевал бы больше пролития братской крови. Веришь ли мне, святой отче?
Игумен помолчал. Князю Олегу он верил. Но он хорошо знал князей. Все беды Руси идут от их корыстных устремлений, в этом князь прав. Сумели бы Олег и Ягайло примирить между собой этих зверей алчущих? И тут же ответил сам себе: сумели бы! Сила на их стороне. Другие князья без своих ратей сидели бы тихо, поняли бы они, что жить вместе куда лучше, чем каждый порознь. Совет князей призвал бы на Русь митрополита Киприана, а у того превыше всего – единая русская митрополия. И среди служителей веры немало бескорыстных людей. У латинян все государи, великие и малые, подчинены воле римского папы. Без согласия папы ни один из них шагу не сделает из страха отлучения от церкви. Без благословения папы триста лет ни один король, ни один князь не смел занять свой трон. И православные могут жить так же, в единстве и согласии, в страхе перед наказанием Божьим.
- Верю тебе, великий князь. Церковь православная способствовала бы такому объединению. А если бы хан Тохтамыш пришел из-за Волги?
- У меня и Ягайлы хватило бы войска отбить любой набег. Ныне Орда не та, что при Батые. А со временем собрали бы со всех княжеств единое войско. Это куда дешевле, чем кормить ненасытную Орду. И подати единые в той державе установили бы. Нынче же каждый великий князь сколько хочет, столько и берет со своих людишек. И горя нет, что мрут смерды с голода и от недугов, а без смердов никакое княжество не будет процветать.
Душу Игумена охватила привычная печаль. Не о том ли всю свою жизнь просил он Господа в ночных своих страстных молениях? Не для того ли долгие годы, почти полвека он питался, одевался и обувался трудом рук своих, избегал обременять прихожан даже малыми поборами и милостынями? Он поверил князю Олегу, и светлая надежда впервые за немыслимо долгие годы осветила радостью его душу. Но недолго царила она. Замыслы князя Олега рухнули. Они оказались такими же несбыточными, как и думы самого Игумена. И не смерть Ольгерда помешала князю Олегу, не мятеж Кейстута. Видно, не считает еще Господь людей русских достойными другой жизни, продолжает испытывать их великими испытаниями. И сам он – ради чего здесь? Он послан ради усмирения гордости князи Олега, ради того, чтобы вместо помыслов о великой православной державе меж четырех морей признал Рязанский князь власть Москвы, корыстолюбивой, безжалостной и тщеславной Москвы. И он устало спросил:
- Великий князь, ты отбил обозы с добычей, когда русское войско возвращалось с  Дона, и взял в полон пеших московских ратников. Так ли?
На лице князя мелькнула улыбка.
- Добычи я не брал. Не буду лукавить, хотел я отбить добычу, взять свою долю, да не было никакой добычи. Князь Дмитрий обещал мне немалую долю за мою рать да за прокорм своего войска. Обманул он меня. Опять лукавство московское.  Куда князь Дмитрий подевал добычу ратную, ума не приложу. Видать, другой дорогой ее в Москву повезли. А вот полон я отбил.  Девять тысяч басурман. Князь Дмитрий наш уговор порушил, я сам взял свое. Княжество мое осталось без пропитания на зиму. Я продал половину полона Мордве и купил хлеба. А русских ратников я не полонил. Воины шли с великой сечи, шли с победой по домам, и полонить их – грех великий.
- Ты водил свое войско на Москву, великий князь. Зачем?
- Я взял назад Коломну. Ее коварством отнял у Рязани прадед князя Дмитрия Данила Александрович. Больше на Москву я не ходил. Князь Дмитрий же четыре раза ходил на Рязань и много разбоя учинил. А Коломну я взял без крови. Боярин Микула Вельяминов – муж мудрый, державный, ему честолюбие князя Дмитрия поперек горла  встало. Вот он поразмыслил и ушел из Коломны. Не все в Москве корыстью живут, есть мужи разумные. Он же отговорил князя Владимира от большой сечи, когда тот подоспел с войском. На другие русские княжества я руку не поднимал.
Теперь Игумен знал о великом князе Рязанском все, что хотел узнать. Оставался еще один вопрос, но ответ на него напрашивался сам. Все же Игумен спросил: 
- Ты указал Тохтамышу броды на Оке, чтобы он обошел твою землю и взял Москву?
Князь Олег весело засмеялся.
- Москве мало, что выставляет меня честолюбцем и Иудой. Еще и это  вешает на меня? Ведомо ли тебе, зачем Тохтамыш пошел на Москву?
Уж это Игумен узнал на себе!
- Знаю. Подавить мятеж.
- Не все ты знаешь, святой отче. Князь Дмитрий позвал Тохтамыша против Ягайлы. В Литве Кейстут опять поднял смуту, взял у Ягайлы Вильнус и осадил Новгород Северский. Дмитрий знал о наших с Ягайлой помыслах. И пока Ягайло жив, Дмитрий будет в страхе ждать, что мы объединим русские княжества под советом князей при выборном правителе. Для него потерять великокняжеский стол – хуже ножа острого. И он решил идти в Литву помогать Кейстуту. Многие князья не захотели лить русскую кровь в Литве, вот он и позвал Тохтамыша. А что вышло, ты знаешь лучше меня. В Москве поднялся мятеж против князя Дмитрия. В Волоке Ламском князь Владимир Андреевич смутил войско, и оно  отказалось идти в Литву. Князь Дмитрий убежал от своего войска в Кострому, а Тохтамыша повернул на Москву, усмирить мятеж.
- И все-таки, великий князь, показал ли ты броды Тохтамышу?
- Нет, святой отче. Зачем мне показывать броды Тохтамышу? Он шел в Литву, и терять свое войско в стычках с рязанской ратью ему никак нельзя. Он обошел мой берег Оки стороной, вышел сразу к Серпухову. Орда давно знает все броды на Оке, без показчиков обходится. Зато на обратном пути они оба со мной посчитались. Тохтамыш со зла, что без литовской добычи вернулся, да на Московских стенах немало своих положил, ударил мне в спину. Давно не видал я такого разорения от ордынцев. А Дмитрий не может простить моего с Ягайлой договора. Мои рязанцы разгребали пепелища и хоронили мертвых после Тохтамыша, а тут Москва налетела. Князь Дмитрий всем говорил, что идет на Тохтамыша, но сам думал только как отомстить мне. Московское войско принесло нам погибель пуще батыевой. А мы с ним, святой отец, после Мамая подписали докончальную грамоту о вечном мире, я признал себя младшим братом князя Дмитрия. Тогда я мог взять Москву ратью без крови, однако делать этого не стал, пошел на худой мир. Москва же не может допустить, чтобы рядом стояло сильное княжество. Пусть все русские люди погибнут в братоубийстве, лишь бы Москва верх взяла.
Игумен долго молчал. Князь Олег ответил на все его вопросы. Он открыл ему свою душу, поведал величавые свои замыслы. Мог ли князь Московский говорить с ним так искренне, от сердца? В его глазах великий князь Рязанский затмил князей Московских. При таком правителе русская земля укрепила бы силу свою, и русские люди жили бы достойно. Но никогда еще мудрость не могла устоять против грубой силы, лжи и коварства. Он печально улыбнулся.
- Ты развеял все мои сомнения, великий князь. Теперь спрашивай ты.
Князь Олег прикрыл тяжелые веки, глубоко вздохнул и сказал:
- Я отвечал тебе от сердца своего. Прошу тебя ответить мне тоже от сердца своего святого. Пусть не смущает тебя мысль, что твой ответ разрушит мои замыслы.
- Говори, великий князь.
- Веришь ли ты, святой отче, что будет на русской земле великая православная держава от морей Янтарного и Белого до Хвалынского и Русского? Веришь ли, что хватит у русских людей мудрости не отдавать ту державу в руки одного правителя? Если веришь, - скажи, что надо для этого сделать. Жизнь свою положу, только помоги мне.
Всю долгую жизнь Игумен искал ответа на этот вопрос. Мучительными ночами, изнуренный постом и молитвой, он вопрошал о том Господа. Он искал ответа у великих мира сего. Ни одного великого князя этот вопрос не тревожил. Каждый из них думал только о своем возвеличивании, и для этого видел один путь: подмять под себя других великих князей. Князь Олег первым спросил его о том же. И он должен разрушить его величавые помыслы. Но лукавить князю Олегу он не будет. 
- Верю, великий князь.
Лицо князя Олега осветилось.
- Верю в великую православную державу меж четырех морей. Мне ее не увидать, но ты, великий князь, можешь дожить до того времени. Будет стоять такая держава. Однако в мудрость княжескую верить не могу. Люди погрязли в грехах и мудрость подменяют хитростью и корыстными замыслами, особенно правители. Слово Господнее князья обращают в  пользу себе, во вред другим людям. Твои помыслы о совете князей и выборном правителе – святые помыслы. Верю в чистоту их. Однако не бывать тому на грешной земле. Никакой правитель не устоит перед великим соблазном единовластия и не потерпит равных себе. Он расправится с ними и будет властвовать самодержавно. Лишь в Царствии Небесном непогрешимого Творца души праведников увидят подобное. Потому не вводи в искушение слабых духом. 
Лицо князя Олега помрачнело. Он хмуро возразил:
- Но были великие державы на земле!
- Где те великие державы? Кто помнит о них? В памяти человеческой остались лишь имена правителей немногих великих держав, тиранов и деспотов. И в Великом Риме, великий князь, правление выборных консулов продолжалось недолго, власть у них силой отняли новые тираны.
Князь Олег продолжал хмуро молчать. Тяжелый взгляд его пронизывал Игумена. Тот снова заговорил, уже мягче, как говорил в училище с ребятишками.
- Чем мы, грешные люди, отличаемся от других тварей Божьих? Тем, что Создатель вдохнул в нас Свой дух, вложил в бренное тело человеческое бессмертную душу. Но в бренном теле Божий дух держится непрочно. Осознание тленности своей заставляет нас, смертных, искать утверждения своего здесь, на земле. Одни утверждают себя неустанным и беззаветным служением Господу и своему народу. Другие же, таких гораздо больше, утверждают себя властью над другими людьми, богатством своим. Вспомни, кто правит волчьей стаей? Самый мудрый из волков?
Князь Олег мрачно усмехнулся.
- Нет, великий князь, ты знаешь, что в волчьей стае правит самый сильный, самый жестокий, самый коварный. Так и среди людей. Я верю в чистоту твоих державных помыслов. Верю, что при твоем правлении в великом княжестве православном ты установишь праведные законы по заповедям Господа нашего Иисуса Христа. Потерпят ли другие великие князья тебя, справедливого правителя? Нет, не потерпят, ибо ты в глазах русских людей станешь превыше всех их, помешаешь князьям множить их богатство и распространять их власть. Вспомни, великий князь, выборных консулов в Великом Риме свергли тираны.   
Игумен опять помолчал в ожидании ответа, но услышал лишь тяжелое дыхание князя и продолжал:
- Вижу я великую православную державу меж четырех морей. Но править ею будет один самодержец, как бы он ни называл себя. А простые люди в той державе будут, как и сейчас, влачить свою жизнь в непосильном труде и бедности. И князья в той державе все так же будут поднимать мятежи и бунтовать против власти самодержавного правителя. Правитель будет жестоко подавлять мятежников, а иерархи церковные – поучать их словами Священного писания: всякая власть – от Бога, надо смириться и терпеть. Не в ересь впадаю, но от сердца своего скажу тебе: те слова вписаны в Священное писание лукавством византийских царедворцев. Не от Бога они, ибо лишь Божья власть священна.
Князь Олег, наконец, улыбнулся. Однако улыбка вышла совсем не веселой, даже хмурой.
- Выходит, святой отец, не бывать Царству Небесному на земле?
- Царство Небесное, великий князь, есть лишь на Небе, у престола Царя Небесного. По Священному писанию первые люди жили в Царстве Небесном, но за великие прегрешения изгнал их Господь из своих райских садов. И в грядущих веках найдутся гордецы или обиженные разумом лукавцы, которые станут обещать людям светлое Царство справедливости на земле. Величайший грех сотворят такие лжепророки. Легионы людей пойдут за лжепророками, брат встанет на брата, сын на отца. И каждый будет говорить, что прав только он один. Прольются моря человеческой крови. Но может ли стоять Царство справедливости на людской крови? Нет, не может, не попустит Господь такого кощунства. И все опять вернется на круги своя, и снова миром править будут самодержавные властители.
- И так во веки вечные?
- Не знаю, великий князь. Не одарил меня Господь мудростью провидения. Однако мир людской меняется. Мы живем лучше, чем наши прапрародители, которые завертывались от холода в звериные шкуры и питались сырым мясом, а то и вовсе впадали в грех человекоядения. Питаю надежду в душе своей, что потомки наши в отдаленных веках будут жить лучше нас. Не будут страдать от голода, холода и недугов, как смерды, не будут умирать преждевременно в непосильной работе от зари до зари. Не будут убивать друг друга ради куска хлеба или чужого богатства. Тогда, может быть, что-то изменится в мире этом. 
Князь Олег оперся руками о стол, тяжело поднялся. Игумен тоже встал, он понял, что разговор окончен.
- Благодарю тебя, святой отче. Твой ответ горек, но прям и чист. Мне надо подумать над твоими словами. И дела меня ждут. Я пять дней с князем Андреем Мещерским смотрел засеки в его лесах. Бояре мои без меня соскучились, надо развеселить их. - Князь бегло улыбнулся. -  Жду тебя послезавтра в то же время. Прости, что не угощаю тебя хлебом-солью, знаю твое постничество. Я пришлю за тобой.
- Не утруждай себя и своих людей, великий князь. Я сам приду. Думаю, главный разговор у нас впереди. Благослови тебя Господь, мое же благословение отныне всегда с тобой.
На епископском подворье Игумен не застал ни брата Софония, ни его бывшего соратника Ермиша. Ключник епископа сказал, что брат Софоний вернулся в свою обитель. С ним ушел и слепец. Брат Софоний, по словам ключника, звал Ермиша к себе в обитель насовсем, для начала послушником, потом принять постриг, но слепец отказался. В обители ему пришлось бы расстаться со своими гуслями и песнями, а он этого не захотел.
- Видно, так и будет ходить по миру, играть песни, пока Господь его к себе не призовет, - без особого сожаления предположил брат Гавриил.
Он угостил Игумена ужином, поставил на стол множество соблазнительных закусок, но Игумен лишь похлебал мясные щи и съел несколько ложек каши. Запил пищу он свежей колодезной водой. Епископ Афанасий готовился к вечерне во славу святых апостолов от семидесяти – Карпа и Алфея, Игумен не стал отвлекать его. Он попросил ключника показать ему подворье  и до сумерек ходил по службам.
Ключник Гавриил напомнил ему брата Мисаила. Такой же строгий и рачительный нарядчик, он поставил хозяйство епископа на твердую ногу. Кроме богатых даров от князя Олега и его бояр, ключник основал в приписанных деревнях много ремесел. Особенно понравилось Игумену большое полотняное рукоделие. На епископских землях многие деревни сеяли лен, и сотни баб мяли, теребили, расчесывали волокно, ткали и белили холсты, а множество швей шили из них одежду, платки, покрывала, расшивали их птицами и цветами. Приказчики из мирян продавали рукоделие в лавках на рязанском торгу. Полотняный промысел приносил немалый доход хозяйству епископа.   
Брат Гавриил пригласил Игумена на вечерню в богатом храме Успенья. Игумен с удовольствием услышал в многоголосом хоре могучий бас архидьякона Макария. Брат Макарий уже полностью сжился со всей братией, взял на себя роль регента, остальные певцы глядели с преданностью ему в рот и вытягивали песнопение по размашистым движениям его рук.
Вечер и значительную часть ночи Игумен провел в молитвах и раздумьях. Почти седьмицу он провел в пути, и хотя времени для размышлений вроде бы хватало, но сейчас ему требовалось уединение и молчание. При разговоре с князем Олегом он понял, что князь Рязанский ради сохранения мира и спокойствия в своих землях без особых увещеваний согласится признать старшинство князя Дмитрия. А вот окончание их встречи сильно тревожило его. Князь Олег не скрывал своего разочарования ответом Игумена о невозможности на Руси выборного правления с княжеским советом. Но кривить душой Игумен не стал, не пришло такое время для русской земли. Да и придет ли оно когда-нибудь, Игумен сомневался. Теперь все зависело от рассудительности князя Олега. Он человек большого державного ума, поэтому должен сам понять, что замысел всей его жизни сейчас - несбыточная мечта. Как поведет он себя, когда поймет это – покажет завтрашняя встреча.
Утром Игумен поднялся по обыкновению рано. Он умылся, помолился, позавтракал тремя овсяными просфорами и запил ковшиком воды. Из-за дощатой стены доносилось похрапывание брата Макария. Игумен порадовался за коломенского архидиакона: так радоваться жизни и крепко спать может лишь человек, чья душу не обременена грехами. Сам он решил в этот день походить по окрестностям Переяславля. Еще вчера у князя Олега он подумал, что должен найти здесь место для новой обители. Потом он скажет об этом владыке Афанасию и великому князю, они не станут возражать. Он основал уже три десятка новых обителей, но ему хотелось совершить еще одно святое дело именно здесь, в рязанской земле.
На этой земле он увидел мирных, добродушных людей, так не похожих на суетливых москвичей. Здесь живет русский богатырь Солотча, здесь играет древние русские песни слепец Ермиш. Здесь, в Переяславле Рязанском он встретил великого князя Олега, чьи замыслы так удивительно совпадали с его собственными. Встретил князя Олега он, к горькому своему сожалению, слишком поздно. Здесь душа его наполнилась глубоким уважением к людям земли рязанской. Здесь он, наконец, обрел то, что искал и не находил всю свою долгую жизнь: уверенность в будущем величии русской земли, - пусть в весьма отдаленном времени. 
Теперь его святой долг - заложить на этой земле новую обитель. Он отыщет место, где потоки Божьего света озарят его душу и наполнят разум возвышенными, безгреховными мыслями. Новую обитель он освятит именем Пресвятой и Живоначальной Троицы, как свою родную. Если бы Господь дал человеку возможность начать свою жизнь с самого начала, он бы остался здесь. Вместе с князем Олегом они попытались бы осуществить мечту о великой православной державе меж четырех морей. Ради этой мечты оба они жили и трудились, не покладая рук, всю свою жизнь, но каждый шел своей одинокой дорогой. Не пожелал Господь свести их вместе. Так пусть новая обитель Пресвятой и Живоначальной Троицы Рязанской говорит потомкам нашим далеким, что нет на этой грешной земле ничего более святого, чем мирная, достойная жизнь простых людей в могучей, справедливой державе.
С котомкой за плечами он разыскал брата Гавриила и сказал ему о своем намерении. Брат Гавриил проводил Игумена до Рязанских ворот, они прошли сумрачным сводом под валом чудовищной толщины и вышли на солнечный свет. Брат Гавриил сурово наказал сторожам, дабы не чинили препятствий преподобному при его возвращении, и они расстались. Игумен перешел по мосту через ров и направился по коровьим тропам к недалекой Лыбеди.
На следующий день они с великим князем снова сидели в богато украшенной княжеской палате напротив друг друга. Олег Иванович на этот раз не улыбался, его прямой взгляд излучал спокойную уверенность в своей  правоте. Перед князем на столе лежала кучка золотых, серебряных и медных ордынских монет. После расспросов о здоровье и благополучии князь взял две золотые монеты и протянул Игумену.
- Посмотри, святой отче. Я уже двенадцать лет печатаю свои монеты. На ордынских дихремах и теньгах мои чеканщики выбивают буквы глаголицы. Так дешевле, чем лить новые, а стоят мои деньги дороже. Сегодня боярин Епифан Кореев показал мне монеты с новой чеканкой. Вот старая моя монета.
Игумен внимательно рассмотрел монету. Обычный ордынский кованый дихрем с неровными краями. Поверх ордынской тамги четко выделялась буквица «ферт» из глаголицы. Игумен невольно удивился. На Руси уже чуть не пятьсот лет как введена кирилица, но в рязанском княжестве чтут древнюю русскую глаголицу. Он с уважением посмотрел на князя.
- Что означает ферт из глаголицы, великий князь?
- По летописным повестям первый рязанский князь – Феодор Святославич. Вот мы и чеканим ферт поверх ордынской тамги. Ферт – старое тавро нашего княжеского рода. Прародители наши таким тавром метили скот. А вот посмотри новую монету. Боярин Епифан говорит, надо сменить чекан. Не гоже, дескать, метить золото, как  скот.
На втором дихреме Игумен увидел в центре диска отчеканенную поверх ордынской тамги буквицу «он». Вокруг буквицы по всему округлому краю монеты шла чеканная надпись на кириллице: Печать великого князя.
- Буквица «он» – это означает имя великого князя Олега? – предположил Игумен.
- Да, - усмехнулся князь Олег. – Боярин Епифан говорит, раз я первым на Рязани стал чеканить свою монету, то надо ставить чекан, означающий мое имя. Знаю, многие правители древности чеканили на монетах не только имя, но и лицо свое, дабы остались они в веках. Но кто ныне помнит тех честолюбцев? А вот посмотри еще, святой отец. Золотая монета вятичей, русских людей, которые жили по Оке до нас. Мои рязанцы – чистые потомки вятичей, вящих людей. Течет в наших жилах крутая кровь могучего древнего русского народа, потому и стоит рязанская земля.
На увесистой, неровно обрубленной золотой пластинке неведомый древний чеканщик выбил фигуры трех женщин в коротких, легких одеяниях, почти нагих. Одна из женщин играла на незнакомом струнном инструменте, другая самозабвенно извивалась в пляске, третья пила  из большого кувшина с узким горлом. Пила она, конечно, не воду. Игумен невольно покачал головой. Вятицкий мастер изобразил сценку русалий, древних русских игрищ, праздник солнца, весны и плотской любви. На русалиях юноши и девы наших предков пили хмельные вина, пели, плясали, прыгали через костры. И самозабвенно предавались плотской любви. Потому и не прерывается русских род сколько тысяч лет! Самые здоровые ребятишки рождаются от неудержимой вспышки молодой страсти. Православная церковь чуть не пятьсот лет сурово боролась с языческими обычаями, но изгнать русалии из памяти и из жизни русского народа никак не могла.
Князь Олег внимательно смотрел на Игумена, и на его суровом лице появилась легкая, добрая улыбка.
- Вижу, знакомо тебе, и не осуждаешь ты предков моих. А вот владыка Афанасий гневался и повелел переплавить языческие вятицкие украшения и монеты с русалиями. Ослушался я его, взял грех на душу.
- Отпускаю тебе этот малый грех, великий князь. Память о предках – святое. Без такой памяти человек – листок, оторванный ветром от древа жизни. 
- Ты прав, святой отче. Потому я и думаю оставить старую тамгу на своих монетах. Сколько даст мне Господь княжить, столько и будет стоять наше родовое тавро на монетах. Что скажешь, святой отец?
- Не мне о том судить, великий князь. Но твое смирение и почитание прародителей считаю похвальным.
- Так тому и быть, - князь Олег сгреб все монеты на край стола и тут же переменил разговор. - Позавчера, святой отец, ты спрашивал меня, я отвечал. Хочешь ли еще о чем спросить? Спрашивай, отвечу.
- Нет, великий князь, ты развеял мои сомнения и недоумения.
- Тогда я хочу исповедаться тебе.
- Я слушаю тебя.
- Вчера ты посеял большую и горькую печаль в моем сердце, святой отец. Всю жизнь я лелеял мечту о великой православной державе меж четырех морей. Сомневался я сильно, возможно ли такое, думал услышать добрый ответ от тебя. Услышал. За правду тебя не корю, хоть и горька она. После твоих слов я понял: сомневался я правильно, великой державы с выборным правлением не будет на земле. А державу во главе с тираном строить не хочу. Ночью я о многом передумал. Возьми латинян. У них все княжества и королевства стоят под римским папой. А кто папа римский? Тот же тиран. У него, думаю,  есть совет какой-то, но в совете сидят не мудрые мужи, но папские лизоблюды. Всех несогласных там давно искоренили. То же получилось бы и у нас. Так?
- Я вчера ответил тебе, великий князь. Будет только так. Тиран и лизоблюды около него. Потом придет другой тиран и приведет с собой других лизоблюдов. А до народа им дела не будет.
- Боль сжимает мое сердце, святой отец, но ты прав. В эту бессонную ночь твои горькие слова развеяли прахом по ветру великие мои замыслы. Теперь сомневаюсь, великие ли то замыслы, или же они вызваны гордыней человеческой.
- Не сомневайся, великий князь, то святые замыслы. Однако время не наступило для них.
Князь Олег хмыкнул, потер высокий лоб.
- Сомневаюсь также, святой отец, - наступит ли когда оно, время свершения великих святых замыслов? Иисус учит нас почитать родителей своих. Я почитаю родителя своего, Ивана Александровича, хотя совсем не помню его. Почитаю деда своего по матери, Ивана Ивановича Коротопола. Он великий  правитель, поднял из руин великое Рязанское княжество, выходы в Орду платил небольшие, народу при  нем жилось лучше, чем прежде. А ставши великим князем, узнал я, что  дед мой убил брата своего двоюродного, князя Александра Михайловича Пронского, - за ярлык великого князя Рязанского. Деды мои и князья Пронские истребили друг друга в этой борьбе. Родитель мой остался один-единственный из взрослых князей Рязанских и Пронских, но он правил всего три года и тоже сложил голову в усобице. На Рязанский стол стало некого сажать, бояре посадили меня, неразумного отрока. Бояре и правили княжеством, пока я не вошел в разум. Одно хорошее дело сделали мои бояре: отбили назад у Москвы Лопасню с торговыми бродами через Оку. Дело доброе, но с тех пор Москва видит во мне лютого врага. Может, грешу я, но идти по стопам деда и родителя никогда не хотел и не хочу. А ведь пришлось и мне биться с двоюродным братом моим, князем Владимиром Пронским. Опять Москва столкнула нас лбами, как быков.
Игумен покивал головой, он знал об этой борьбе.
- Тогда Москва коварными посулами подвигла князя Владимира подняться против меня, купила для него ярлык на великое княжение Рязанское. А как я победил, оттягала у меня княжество Пронское. Потом бояре мои вернули его назад. Тогда в Москве бояре Вельяминовы подняли мятеж. Думаю, без моих бояр там тоже не обошлось. Князь Иван Иванович подавил мятеж, многие московские бояре бежали в Рязань, скрывались у меня, пока мои бояре дарами не уговорили хана Бердибека. Тот приказал князю Ивану Московскому принять назад Вельяминовых и других мятежных московских бояр и не чинить им вреда. Потому Микула Вельяминов так легко отдал мне Коломну. 
Олег Иванович вдруг коротко рассмеялся.
- Я же, святой отец, свояк Мамаю. Моя первая жена – дочь Бердибека, и у Мамая жена – бердибекова дочь. Вот родственничек достался. 
Князь Олег опять потер глаза, видно, сказывалась бессонная ночь.
- Я сам с отроческих лет ненавидел усобицу. Дед мой в ней жизнь отдал, родитель погиб. Меня же с малолетства окунали по самую макушку в эту кровавую кашу. Потому и мечтал я о выборном правлении с княжеским советом. А почему нет? У каждого князя боярская дума. У меня в думе восемь бояр, опытных мужей.  Одна голова – хорошо, восемь – лучше, прямой дурости не будет. А все одно, усобица и с боярской думой горит пламенем. Не я ее затеваю, - Москва спать не может, когда  соседи живут спокойно. Взбаламутить ей надо воду, а в мутной воде налима голыми руками поймать. Что за порода такая – князья Московские? Данила Московский Коломну у моих прадедов оттягал. Видать, он подмешал в кровь своего рода змеиную, гнилую кровь. Его сыны, Юрий и Иван Калита, - сущие аспиды.
Игумен незаметно усмехнулся в седую бороду, но промолчал.
- Да что говорить, - вздохнул  князь Олег. – Усобица была, есть и будет, пока Господь не устроит новый потоп и не истребит всю человеческую породу. А я все видел мир на Русской земле. И отроком еще задумал оградить землю Рязанскую от Мордвы до Брянска засеками. Бояре мои поворчали, но согласились. Велел я рубить засеки по Мокше, по Ваду, по Выше, по Цне. И ведь срубили те засеки мои мужики. Орда перестала ходить на Рязань с Волги, обходила ее то  с Нижнего Новгорода, то с Тулы - по верхнему Дону и Воронежу. Мордва перестала озоровать. Через засеки ни конному, ни пешему не пройти. Помнишь, святой отче, черный мор два раза губил людей в залесских княжествах? В Москве от черного мора помер князь Симеон Гордый, а потом и князь Иван. А в Рязань черный мор не прошел. Его Мордва занесла в Залесские княжества, ко мне же Мордва дорогу не могла найти.
- Читал я, - заметил Игумен, - что две тысячи лет назад хинове так же вот задумали оградить свою землю от диких кочевых народов. Стали строить каменную стену. Строили чуть не тысячу лет. Через ту стену не то что конный, - птица не перелетит.
- И что? - заинтересовался князь Олег.
- Ничего. Не спасла та стена хиновей. Пришла пора - кочевники не стали брать стену приступом, а обошли ее степями и принесли погибель хиновам.
- Не великого разума те хинове в ратных делах, - усмехнулся князь. – А я читал, будто древних наших прародителей тоже часто разоряли дикие народы, которые приходили то с востока, то с запада. Когда нахлынули киммерийцы, наши прародители разбили киммерийцев и великое множество их взяли в полон. И заставили тот полон рыть ров и насыпать великий вал на тысячу верст. Тот вал рыли два века и потом все годы подсыпали. Он на тысячу лет оградил земли наших прародителей от набегов кочевых народов.
- Я тоже читал о том великом вале, - подтвердил Игумен.
Его приятно удивило знание князя Олега о древних русских народах. От других князей, и великих, и удельных, он ничего подобного не слыхал ни разу в жизни. Он оживился:
– Думаю, наши прародители жили тогда меж собой мирно, если могли собрать единую рать против киммерийцев и насыпать вал на тысячу верст. Одному Рязанскому княжеству не осилить засеки на тысячи верст. И еще: вал тот ограждал русские земли только с полуденной стороны, от моря. С других же сторон русская земля оставалась открытой. Приезжали к нашим прародителям иноземные купцы, покупали русские товары, продавали свои. 
- Вот и я это понял. Те засеки помогли мне, но не надолго, Орда нашла обходы, опять начала разорять мое княжество. А пуще того мне досаждала Москва. Москве чужое добро спать не дает. Впору рубить засеки вокруг всех моих границ вкруговую, а это больше двух тысяч верст. Тут я понял, что надо знать меру. Даже если бы я осилил засеки на две тысячи верст, толку бы не вышло. Враг к нам не пройдет, это верно. Но не пройдут и купцы.  Через мое княжество идут торговые пути на юг по Дону и по Оке – в Литву и на Волгу. Торговую пошлину я установил малую, но доход от нее великий. И цены на иноземные товары у меня ниже, чем в Москве. Если я поставлю засеки вокруг всего своего княжества, - купцы найдут другую дорогу в Залесские княжества, в обход Рязани, через Нижний Новгород, а то и через Литву. И останется Рязань одна, как медведь в берлоге. Будем сидеть тут в дерюжных портах, без иноземных товаров, без ратного припасу.
Князь Олег улыбнулся, улыбка получилась совсем ребячья, будто у озорного мальца перед строгим родителем.
- Пока мужики мои рубили засеки, я подрос, в разум вошел. Не ограждаться надо ото всех, а совсем наоборот, объединяться. Срубил я засеки непроходимые на опасных границах, а после того стал с другими великими князьями сговариваться. Со мной согласились Дмитрий Суздальский и Михаил Тверской. Ездил я в Литву к князю Ольгерду. Стало налаживаться дело у нас. Я в Орду уже семь лет выход не вожу. Одно плохо, Рязань моя первая стоит на пути Орды, что с Волги, что с Дона. Но и тут люди мои приспособились, нужда научила. Ты, святой отче, в московской Летописной повести читал, поди, про меня. Мол, как Орда придет в Рязань, князь Олег тут же куда-то бежит, как заяц, боя не дает. Да, боя не даю. Зачем попусту ратников губить и Орду злить?  Как только дозорные дают весть, что идет Орда, я увожу войско за засеки в лесные дебри да мещерские болота, народ прячется по тайным убежищам, по схоронам. А проходы в засеках сторожат надежные воины, при подходе Орды они перегораживают проходы великими кострами. Пока Орда берет проходы, потеряет немало воинов. А потом Орда пожжет пустые селения, да и уйдет несолоно хлебавши, народ выходит из убежищ,  - жизнь идет дальше.
Игумену стало горько. Всю жизнь он мечтал примирить великих князей, чтобы не дрались они за ярлыки, а объединились бы. Не вышло ничего из этого, жизнь впустую прошла. Как дрались князья, так и дерутся. А тут, совсем рядом, князь Рязанский тридцать пять лет стремится сделать то же самое. Не льет он кровь русскую, как водицу, но взывает к разуму человеческому. Вот кто достоин строить великую державу! Пределы рязанские раздвинул до Литвы князь Олег. А в Литве великие князья Гедимин и сын его Ольгерд Гедиминович тоже собирали русские княжества в единую державу. Не разглядел он великое из своего медвежьего угла, московская корыстная суета затмила взор, затуманила разум. А теперь поздно. И жизнь прошла, сил не хватит начинать все с самого начала, и Москва далеко зашла, не остановить Москву.
Игумен с трудом прогнал запоздалые сожаления, взглянул на князя Олега. И встретил такой же прямой, понимающий взгляд, в глубине которого затаилась такая же печаль. Они смотрели друг другу прямо в глаза, и оба знали, что думают об одном и том же. Почему не свел их Господь тридцать лет назад?
Князь Олег тряхнул русыми волосами, прервал долгое молчание.
- Прости меня, святой отец. Два дня исповедуюсь тебе, надоел, поди.
- Ты сказал мне многое, великий князь, открыл свою душу. Это твое первое слово от чистой души. Ты сказал, что главный наш разговор впереди. Я жду твоего второго слова, от разума. Что замышляешь ты?
- Замыслил я многое, святой отец. Господь не обидел меня ни силой, ни разумом. Еще лет двадцать просижу на Рязанском столе, а то и тридцать. Орда меня сильно тревожить не станет, - в рязанской земле им богатой добычи не взять. А ущерб от набегов я покрываю торговыми пошлинами. Других торговых дорог в Литву, на Волгу и в Залесские княжества, кроме как через мою землю по Оке, да с Дона сурожским купцам нет. А вот спина моя открыта Москве. И Орда знает путь в Рязань через Нижний Новгород и Москву. Коломну я взял для этого, - прикрыть спину свою от Москвы и от Орды. Орда теперь ослабла, много не навредит, а вот Москва не угомонится. Если князь Дмитрий Иванович меня сильно рассердит, - я и Пронск назад возьму. Соединю свое княжество с Литвой, - там те же русские люди, тринадцать русских княжеств побольше будет, чем северных.
- Ты хочешь залить русскую землю кровью, великий князь? Ты знаешь ведь, - Москва не потерпит сильного соперника, не допустит, чтобы русские княжества соединились мимо нее, не под ее рукой. Начнется небывалая усобица, Москва будет проливать кровь, пока на земле нашей грешной не останется ни одного русского человека! Когда бешеный волк врывается в стадо, он не остановится, пока не порежет весь скот.
И тут великий князь Рязанский так грохнул кулаком по дубовой столешнице, что неподъемный стол из дубовых резных плах дрогнул. Игумен  чуть не подскочил на своей скамье.
- Почему Москва!? – громовым голосом вскричал князь Олег.
В палату вбежали двое дружинников, настроженно остановились у двери. Игумен перекрестился, пробормотал первую вспомнившуюся молитву, сурово посмотрел на князя. Тот опомнился, подавил свой гнев.
- Вон! - твердым голосом, но спокойно приказал он дружинникам. Те попятились, затворили дверь за собой.
- Прости меня, святой отец - склонил голову князь Олег. – Не сдержал я сердца своего. Непозволительно давать волю гневу. Но кровь моя кипит, когда вижу я, что святое дело единения Руси, дело всей жизни моей должен отдавать этим кровопивцам московским.
Он на миг замолчал, борясь с волнением, у его скул заходили крепкие желваки. Он заговорил снова, горячо, но негромко. Игумен видел, что внешнее спокойствие давалось князю с трудом. 
- Кто такие князья Московские? Род свой они ведут от Всеволода Ярославича, четвертого сына великого князя Ярослава Мудрого. Наш род князей Рязанских идет от третьего сына Ярослава – Святослава. После смерти великого князя Киевского Святополка, его родной племянник, сын Всеволода Владимир Мономах бесчестно, ложью и ратной силой занял киевский стол, отнял его у наших предков. С тех пор держатся эти мономаховичи на злодействе и братоубийстве. В своем медвежьем углу, в захудалой своей Москве, куда еще недавно не пройти, не проехать ни конному, ни пешему, накопили они в крови своей дьявольскую злобу и зависть к чужому богатству, к чужой силе и славе. Не будь их злобных козней, стояла бы уже великая Русь меж четырех морей! Но этим исчадиям ада не нужна великая Русь, они продали души свои дьяволу ради утоления ненасытного своего честолюбия. Князья Московские для народа русского – враги безжалостные, львы алчущие! 
Князь перевел дух, Игумен мягко проговорил:
- Господь Бог наш, Иисус Христос учит смирению и терпению. Смири сердце свое, великий князь. Гнев твой – праведный, но затмевает он разум. Успокой душу свою и говори второе свое слово, от разума.
Князь Олег встал, поклонился в пояс, трижды перекрестился.
- Прости, святой отец. Еще раз прошу тебя, прости.
Игумен поднялся, перекрестил князя, проговорил:
- Господь рассудит всех и простит достойных. Сказал ты то, что таю я сам в душе своей, не даю словам выйти на волю. Говори.
Спокойный голос Игумена отрезвил князя. Он сел, потер лоб и заговорил уже спокойно.
- Всю жизнь лелеял я помыслы объединить все русские и все православные княжества в единую державу. Про то ты уже знаешь. С Ольгердом я уже договорился, оставалось докончальную грамоту подписать. Ольгерд не ко времени умер. Я все заново стал оговаривать с сыном его, Ягайлой. И с ним было договорился.
- Ты упоминал еще и русских залесских князей. Со всеми ли ты говорил?
Князь Олег махнул рукой.
- Говорил со всеми. На словах они согласны. Да все попусту. Их так донимает Орда и Москва, что залесские великие князья о завтрашнем дне не помышляют. Сегодня живы – и слава Богу. А годы идут, ох, как быстро бегут годы наши! И с Ягайлой Литовским каши я так и не сварил. У него в Литве своя смута. Князь Дмитрий готов подписать докончальную грамоту с самим врагом рода человеческого, лишь бы не дать мне и Ягайле объединить Русь без него, не под его рукой.
- На все воля Божья, -  хмуро сказал Игумен.
- Золотые слова, святой отец. А я теперь один. Князь Ягайло только расправился с Кейстутом, как получил весть, что в Москве племянник его князь Остей Дмитриевич пал от рук Орды. И еще сын Кейстута, Витовт, поднял мятеж против Ягайлы. И отвернулся великий князь Литовский Ягайло Ольгердович от русских дел и от нашего с ним уговора. Нет ему больше дела до великой православной державы меж четырех морей. Обратил он взоры свои на латинскую Польшу, намерен взять в жены Ядвигу Польскую. А Ядвига требует, чтобы он перешел из веры православной в латинство. Я ездил в нему в Вильнус, - он готов принять латинство, дабы стать королем Польским и Литовским. Литовский свой стол он отдает Витовту Кейстутовичу. Теперь и Литва, а с ней все западные и южные русские княжества подпадут под власть латинской Польши, под власть папы римского. И мало того, святой отец. Сказал мне Ягайло, будто князь Дмитрий Иванович сговаривается с Витовтом женить сына своего Василия Дмитриевича на литовской княжне Софье Витовтовне. Отныне я один, святой отец, а один в поле не воин.
- Господь знает, что делает, - снова проговорил Игумен, скорее по привычке, но на душе у него стало тревожно.
Слова князя Олега показали ему новую опасность. Чтобы оберечь свою власть от посягательств князей Ягайло и Олега Рязанского, Дмитрий Иванович пойдет на все. Латинянин Витовт может потребовать, чтобы будущий его зять принял римскую веру, как потребовала того же Ядвига Польская от Ягайлы. Готовность князя Дмитрия на брак сына с литовской княжной-латинянкой еще раз показывает, что князь Московский не остановится даже перед святотатством перехода в латинскую веру. На русскую землю по велению римского папы хлынут железным потопом полчища немцев-крестоносцев. Огнем и мечом истребят крестоносцы русских людей, верных православию, как истребили они все западные народы русского корня и заняли их земли. Дмитрий своим неудержимым честолюбием ставит перед угрозой полного истребления весь русский народ.
Перед взором Игумена будто наяву предстала чудовищная картина. Русская земля в дыму пожарищ. Православные храмы Господни разрушены, вокруг них крестоносцы распинают на крестах, жгут на кострах, вешают, сажают на колья, четвертуют твердых в вере русских людей. В городах растут латинские костелы, пришлые римские священники на непонятном латинском языке совершают свои греховные молитвы. Всюду стоят отряды мрачных крестоносцев, готовых по первому сигналу рубить, резать, топтать конскими копытами непокорных. На русской земле повторится все то, что творил князь Владимир Креститель, когда огнем и мечом загонял русских людей в чуждую им византийскую веру. Святой Владимир истребил почти весь русский народ. Четыре века уцелевшие русские люди живут на коленях, в рабстве рожают детей, с громадным трудом поднимают уничтоженную русскую силу. Если князь Дмитрий повторит подвиг своего предка, то поднимать Русь станет некому. Русские народы исчезнут с лица земли.
Игумен понял, что настал решающий час его жизни. До сих пор он делал все, что по силам одному человеку, чтобы сгладить вражду князей, избавить русский народ от тяжелых жертв в кровавых княжеских усобицах. Он уговаривал великих князей и их бояр признать главенство Москвы, ибо другого выхода не видел. До встречи с Олегом Рязанским он успокаивал свою мятущуюся совесть тем, что не так уж велика разница между великими князями. Что Дмитрий Суздальский, что Дмитрий Московский, что Олег Рязанский, что все другие великие князья – каждый из них думает прежде всего о своей выгоде, а не о народе. Но все они оставались православными христианами, не посягали на веру. Православие обошлось русскому народу слишком дорогой ценой, чтобы отбросить его, как истрепанную одежду. Теперь же дело не в пролитой русской крови, а в самом существовании русского народа.
Князь Дмитрий положил всю русскую ратную силу на Дону, обескровил Русь. Великие князья на глазах Игумена отказались дать свои рати князю Дмитрию для похода в Литву на князя Ягайло. Власть князя Дмитрия ослаблена. Сильного войска для устрашения возроптавших великих князей князь Дмитрий в Московском княжестве не соберет. Но власть свою князь Дмитрий не отдаст, пока остается жив. Для ее сохранения он может призвать на Русь Орду. Однако в Орде у хана Тохтамыша своя замятня. Другие ханы не больно-то признают власть Тохтамыша, а из-за Хвалынского моря ему грозит железный хромец Тимур. Надежды на войско из Орды у князя Дмитрия мало. Единственный, кто может ему помочь усмирить непослушных великих князей и вернуть власть, - это молодой Литовский князь Витовт Кейстутович. Потому Дмитрий и готов женить своего сына на латинянке, дочери Витовта. Если понадобится – князь Дмитрий отойдет от православия и примет римскую веру,  лишь бы заручиться ратной помощью Литвы.   
Что может сделать он, Игумен? Отныне его главная задача – спасать православие на Руси, отвратить князя Московского от перехода в латинство, не дать князю Дмитрию уничтожить русский народ в религиозной распре. Во все времена у всех народов распри религиозные – самые кровавые, самые непримиримые. Но по силам ли это ему? Он уже стар, ему семьдесят два года, жизнь его на исходе, долго он не проживет. И он один.
И тут Игумен устыдился своих мыслей, навеяных отчаянием. Он не один! За ним пойдут его верные ученики, а их много. Не напрасно он старательно раздувал в каждом из них искру Божью, пробуждал в их сердцах любовь к народу своему. И теперь у него появился такой могучий союзник, как князь Олег. Всю мощь своего великого княжества, самого большого и самого сильного на Руси, князь Олег обратит на защиту русского православия.
Игумен поднял голову и встретил твердый и немного печальный взгляд много пережившего и мудрого собеседника. Князь Олег улыбнулся.
- Мы с тобой, святой отче, думаем об одном и том же. И другого выхода ни у меня, ни у тебя нет. Надо спасать святую православную Русь. Все люди смертны. Я крепок телом и тверд разумом, но когда-то Господь призовет к себе и меня. Два сына у меня, я их люблю, они кровь и плоть моя. Но к делам державным у них нет таланта. Старший Федор красен лицом, да Бог не наградил его державным умом. Ему бы только на соколиной охоте скакать, удаль свою молодецкую показывать, да за девками бегать. Младший мой, Родослав, глубок умом, да к ратному делу не охоч. Все книги читает, старые летописания собирает. Задумчив он для державных дел. Пока он в книгочейной своей задумчивости пребывает, - разорвут Рязанское княжество на куски Москва и Орда. И князья мои - тоже не каждый думает о княжестве.
- Господь посылает испытания каждому, а сильным мира сего – тем тяжелее.
- Тогда слушай, святой отче, мое второе слово. Пока оно лишь для тебя, не для Москвы. Как ты рассудишь, так и будет. И Москву о том известим по благословению твоему. Нет у меня ничего дороже русской земли и веры православной. Потому решил я идти под руку Москвы.
Игумена охватила благоговейная дрожь. Князь Олег сам, без его увещеваний принял единственно верное решение. Православная Русь будет спасена. Игумен почувствовал, что готов обнять его, как брата, как друга. Кто из всех русских князей мог решиться на такой подвиг во имя единства русской земли и укрепления православной веры? Самому, по доброй своей воле отказаться от своих державных помыслов, смирить праведный свой гнев против честолюбивых и кровожадных Московских князей. Простить им реки крови рязанцев, простить все оговоры, наветы и клевету на него самого. Князь Олег сумел подняться разумом своим над мирской суетой сует и дело свое отдать в руки извечных противников своих, князей Московских. Те делают то же, что замыслил князь Олег, - собирают русские земли в единую державу. Но движет ими не святое устремление к возвышению народа русского, но единственно их неутолимое и непомерное властолюбие.
Князь Олег не нарушал молчания Игумена. В палате стояла тишина, лишь большая муха назойливо билась о цветную слюду в узорчатом окне. Игумен понимал чувства князя и знал, что тот тоже понимает его. Их обоих сейчас охватили чувства, тяжелее которых ни одному не приходилось испытывать прежде. Но над мрачной завесой этих чувств оба видели светлую зарю великой надежды. Игумен глубоко вздохнул.
- Господь дарует многие Свои милости тебе, великий князь Олег Иванович. Знаю, с какой скорбью души приносишь ты столь тяжкую жертву, но душа моя радуется, ибо эта жертва твоя принесет мир народу русскому и послужит укреплению святой православной церкви.
Лицо князя Олега посуровело, взгляд его стал жестким. Они оба поднялись, Игумен низко поклонился князю и трижды перекрестил его. Князь перекрестился, склонился перед Игуменом и поцеловал его руку. Они снова сели, и князь заговорил:
-Ты, святой отец, развеял мои тяжкие сомнения. Прости меня, я готов встать перед тобой на колени, но воину и князю недостойно преклонять колени ни перед кем, кроме Господа нашего. Я верю тебе, ибо понятны мне твои святые мысли в долгом молчании твоем. Я нынче же отправлю грамоту великому князю Московскому. Напишу, что твои благочестивые речи склонили меня к вечному миру с Москвой. Я готов признать себя младшим братом князя Московского, а его – своим старшим братом. Мы встретимся с ним и подпишем докончальную грамоту.
Князь Олег снова замолчал и глубоко задумался. Игумен знал, что Олег Иванович не откажется от своих слов, просто он снова и снова обдумывает то, что готовится сделать. Он не ошибся. Князь Олег жестко проговорил:
- Я оставляю за собой Коломну, князь Дмитрий отдаст мне Пронское княжество. Полон от Мамая остается у меня. Для закрепления нашего союза князь Дмитрий отдаст свою дочь Софью в жены моему старшему сыну Федору. На том буду стоять.
Игумен спокойно встретил строгий взгляд князя Олега, перекрестил его:
- Благословляю тебя, великий князь, на святые дела.
Они оба помолчали. Пора прощаться, но Игумену не хотелось расставаться. Князь Олег негромко проговорил:
- Святой отец, ты сильно помог мне, облегчил сомнения мои. Я прошу у тебя милости венчать моего сына Федора с великой княжной Софьей Московской. Торопиться не буду, они оба еще молодые, через год жди от меня весточку.
- Почту за честь и великую радость.
- А ты, святой отец, проси у меня, что считаешь нужным. Не вводи меня в грех неблагодарности.
Игумен не стал долго размышлять
- Великий князь, я в твоей земле присмотрел святое место неподалеку от твоего города, где река Павловец впадает в Трубеж. Там нашел я холм, на котором Господь навеял на меня светлые мысли о возвышенном. Сделай еще одно святое дело, заложи на том холме обитель Христову.
- Я сделаю это.
- Проси владыку Афанасия освятить ту обитель именем Пресвятой и Живоначальной Троицы.
- Так же, как твою, святой отец? Сделаю и это. Переяславская обитель Пресвятой Троицы будет напоминать мне о нашей встрече и о моем слове тебе.
- И еще прошу тебя, великий князь. Посоветуй владыке Афанасию поставить игуменом новой обители брата Софония, того, что Задонщину написал.
- Сделаю и это. Но ты, святой отче, ничего не просишь для себя.
Игумен улыбнулся. Впервые за долгие годы он с удивлением почувствовал, что улыбается легко и радостно.
- Великий князь, вели напечь мне пуда два овсяных просфор к завтрашнему утру.
Князь удивленно поднял брови. Игумен с той же светлой и легкой улыбкой пояснил:
- Волею Святителя Пимена, которую передал мне епископ Феодор Ростовский, мне предстоит заложить и освятить новую обитель в твоем Коломенском княжестве у Голутвина. Я долго пробуду там и раздам просфоры ребятишкам. Ребятишки всегда хотят есть, вот будет им гостинец от нас с тобой, великий князь.
 
 
 
 
 

                Песня.

Игумен склонился в поясном поклоне, с трудом распрямил ноющую в пояснице спину и продолжил освятительную молитву. Сегодня он творил молитву сердечную. Его не заботило, что слова, идущие от сердца, не совпадают с текстом священного писания.
- Всемилостивый владыце наш Господь Иисус Христе, прими недостойные наши моления, благослови и сохрани святую обитель сию и всю землю русскую в мире и тишине. Аминь.
Он неторопливо двинулся вокруг свежего соснового сруба новой обители на Протве и кропил святой водой угловые валуны, на которых лежали связанные в лапу толстые смолистые бревна. Братья во Христе расстарались, всего-то их восемь душ, а под нижние венцы приволокли валуны высотой чуть не до пояса. И бревна на нижний венец положили без малого в аршин толщиной. Поначалу они не собирались утруждать себя и своими руками ставить церковь, хотели пригнать мужиков из соседней деревни. Душевных увещеваний они не понимали, пришлось пригрозить, что он не станет освящать новый храм, заложенный наемными работниками, когда служители Божьи, здоровенные  иноки, объятые беспробудной ленью, греют толстое брюхо на солнышке. Это подействовало, и братья своими руками связали нижний венец. Остальные венцы вязать им помогали деревенские мужики,  но и братья теперь не  отлынивали. Куда до такого храма его самой первой церковки из бревешек в четыре вершка.
Бегут годы, ох, как быстро пролетело полвека. Будто вчера он, молодой, дюжий и расторопный, за короткое лето один срубил теплую келью и запасся пропитанием на долгую зиму, а за зиму поставил и церковку. В молодые годы один-единственный день казался нескончаемым. Сколько можно успеть за один день, если играет силушка в жилушках, если не лениться. А теперь день проходит, как единый краткий миг. Как говорил незадолго до смерти его верный келарь, брат Мисаил:
- Как время–то летит. Повернешься с боку на бок, -  и опять светлое воскресенье.
После трапезы Игумен собрал братию в пахнущей смолой просторной новенькой церкви на вечерню. Первое богослужение в новом православном храме Господнем Игумен совершал своими руками. Закончил службу он уже в густых сумерках, усталые с непривычки к тяжелому труду братья во Христе быстренько разошлись по шалашам и захрапели на весь лес. Сам же он уединился недалеко в лесу, сел на свежий пень и задумался. Сколько раз пришлось ему в долгой жизни закладывать и освящать новый православный храм на русской земле? Пожалуй, уже около сорока, точный счет он давно потерял. Этот новый храм на Протве, видно, станет для него последним.
Его сюда послал митрополит Киприан. В неблизкий путь он отправился. как всегда,  пешком, в удобных для ходьбы лаптях, в коричневой полотняной дорожной рясе, с тяжелой котомкой на спине. На игуменство он выбрал брата Никифора и привел его к Святителю. Митрополит одобрил выбор, рукоположил диакона Никифора в сан пресвитера и поставил игуменом новой обители на Протве. Серпуховский архимандрит Гавриил прислал им  сюда семерых иноков Боровской обители Рождества Христова, а многоопытный Высоцкий игумен Афанасий снабдил их пропитанием на первое время и плотницким припасом.
На Протве Игумен в первый же день нашел холм, с вершины которого его сердце будто устремилось к небесам, к престолу Господнему, а душа преисполнилась светлым, немного печальным покоем. Наутро он благословил новых братьев во Христе на святой труд, и дал им наряд валить сосны, однако братья сильно изумились. Они полагали, что их дело – молитва, а Божий храм, теплое жилье, пропитание и все прочее упадет на них с небес. Пришлось Игумену суровыми словами пробудить в братьях стыд Божий, а потом самому взять топор и показать молодым инокам, как валить сосны, сучковать и шкурить стволы, рубить пазы для венцов и вязать бревна в лапу. Ничего, поворчали и привыкли, втянулись в работу.
В один день они поставили два больших шалаша, огородили жердями нужное место под ветром. Игумену оставалась лишь посильная работа. Он затесывал пригодные сосны,  выбрал места под общую келью, поварню, погреб. Разметил углы старым проверенным способом, русским узлом, выровнял их по  высоте. Не поленился спуститься к Протве, порадовался: больших камней и валунов тут хватало. Нарубил неподъемную охапку ивовых прутьев, очистил их от коры, на ночь замочил в реке, а на другой день посадил рядом с собой брата Пафнутия и стал учить его вязать корзины и корчаги для рыбы. 
Погода стояла добрая, братья работали с охотой, с шуточками, брат Никифор первым брался за любое дело, показывал неумелым, как держать пилу, с какой стороны подступать к дереву, как рубить его и не задеть топором ногу, как свалить сосну в нужную сторону, а не на своего же брата во Христе. Игумен старался поменьше подсказывать, пусть привыкает к нелегкой игуменской доле.
Перед отправлением сюда, на Протву, он колебался в выборе между братьями Никифором и Сергием. Оба еще молодые, здоровые, усердные в молитве и в труде. Брат Сергий на несколько лет старше, он отличался серьезностью размышлений, лучше сходился с другими иноками, и, пожалуй, больше подходил на игуменство. Одно тревожило Игумена: брат Сергий иногда беспричинно впадал в глубокую задумчивость и грусть. В такие дни он удалялся на молчание и долгими часами стоял на коленях перед святыми образами.  Когда Игумен намекнул Сергию о предстоящем игуменстве, брат во Христе не возрадовался, но снова впал в глубокую задумчивость. Поначалу эта его задумчивость даже понравилась Игумену. Молодой инок серьезно прикидывает, справится ли он с игуменством, готовит себя к трудному святому подвигу. Однако при разговоре по душам он догадался, что в задумчивость брат Сергий впал сейчас и впадал раньше не от размышлений о святом подвиге, а по какой-то другой причине. Игумен поразмыслил и, кажется,  понял, что это за причина.
Такая причина существовала почти у каждого инока. Молодые или зрелые мужчины принимали иноческий сан, посвящали себя служению Господу и отрешались от всего мирского. Но грешная плоть их требовала своего. Новопосвященные иноки изнуряли себя постом, молитвой и тяжким трудом, но враг рода человеческого снова и снова ввергал их в греховные желания. Сколько раз Игумену приходилось накладывать на таких суровые епитимьи, дабы спасти души служителей Божьих от дьявольских соблазнов. Обычно это помогало, иноки смиряли свою плоть. Но бывали случаи, когда не помогали никакие старания. Одни братья не могли побороть влечения плоти из-за слабости духа, как это случилось с братом Феодором, ныне архиепископом ростовским. Требования плоти у них побеждали дух. Будь воля Игумена, с таких слабых духом иноков он снимал бы иночество и отпускал в мир.
Иные легко побеждали плотские соблазны, не впадали в грех, верой и правдой служили Господу. Игумен считал, что они из-за бедности души обходились в миру простыми плотскими утехами и не познали глубокого чувства. Побороть же требования грешной плоти при твердой вере не так уж трудно. Он глубоко уважал брата Мисаила, но не раз думал, что тот относится как раз к таким. Брат Мисаил просто не понимал, как можно страдать и разрывать свое сердце из-за таких мелочей, как плотское влечение к женщине.
Труднее всего приходилось тем, кто силой духа преодолевал плотские соблазны, кто отдавал душу свою вере православной и Господу, но не мог изгнать из сердца сильного и глубокого чувства. Господь дал им большую, тонкую душу, способную твердо верить и глубоко любить, но взамен наделил их неизбывными страданиями сердца. Вот такие иноки время от времени впадали в глубокую задумчивость.
Сам Игумен хорошо помнил свои первые годы иночества. Перед ним тогда, несмотря на нечеловеческое изнурение плоти в одиноком отшельничестве, то и дело возникал желанный образ незабвенной любушки Веснянки. Он справился со своим наваждением. В этом ему помогли не только долгие молитвы, жестокий пост и непосильный труд, но и постоянные горестные размышления о судьбе когда-то великого и процветающего русского народа, ныне пребывающего в скотском рабстве у бояр и князей.  Но даже ему не удалось полностью изгнать из своей души память о прекрасной Веснянке. Когда же он увидел дьяконицу Пелагею, все его многолетние старания чуть не пошли прахом. Воспоминания о Веснянке и печаль по добровольно отвергнутой любви остались с ним на всю долгую жизнь, причиняли ему немало страданий, однако не мешали ему служить Господу и заниматься многохлопотными делами обители.  Такое, видимо, дано не всем.
Он заметил, что дни глубокой задумчивости брата во Христе совпадали с приездом в обитель молодой боярыни-вдовы из большого подмосковного села. Молодая вдова в черных одеяниях привозила скромные дары и исповедовалась у Игумена. Самым большим своим грехом примерная прихожанка считала неугасимые воспоминания о юных годах, когда она тайно от родителей встречалась с молодым боярским сыном и сгорала в сладостном пламени большой любви. Потом они расстались, она вышла замуж за другого, стала ему верной женой, родила сына, но мор унес и супруга, и маленького сына. Она печалилась о них, исправно заказывала заупокойные службы, не помышляла о новом замужестве, однако не могла изгнать из сердца своего память о первой любви к  юному боярскому сыну.
Игумен прикинул, что брат Сергий вполне мог оказаться тем самым боярским сыном. Он задушевно поговорил с ним, и тот сознался, что не может забыть свою юношескую любовь. После долгой беседы Игумен прямо спросил:
- Что говорит тебе душа твоя, брат Сергий? Готов ли ты впредь служить Господу или не уверен в силе духа своего?
Брат Сергий вскинул на него печальный, но твердый взгляд.
- Я дал обет, принял сан, отец мой, искренне посвятил жизнь свою Господу нашему. Иного пути для себя не вижу. Но душа моя не знает покоя. То дьявол вводит меня в соблазн сладостными воспоминаниями. Я изгоняю греховные помыслы, не даю им воли. Верой и правдой служил и буду служить православной вере. А сердцу тяжко. Иногда так тяжко, что лучше бы оно разорвалось!
Игумен помолчал в нелегком раздумье. Он верил брату Сергию, тот сможет бороться с соблазнами воспоминаний, не впадет в грех. Игуменство в новой обители, новые заботы помогут ему в том. Но брат Сергий всю жизнь будет страдать, пока, как он сам говорит, сердце его не разорвется. Он вздохнул и сказал:
- Усиль рвение свое в молитве, посте и работе, сын мой. Я вернусь с Протвы, и мы поговорим с тобой снова.
Так игуменом новой обители на Протве стал брат Никифор.
Сумерки все сгущались, но полной темноты даже в лесной чаще не наступали. Близились самые короткие ночи. Игумен поднялся с замшелого ствола давно упавшей сосны и прошептал благодарственную молитву. Да будет Господь милостив к новой обители и братии ее, а он завтра отправится в обратный путь. Брат Никифор останется и обретет здесь новую жизнь. Он справится.
Печальная улыбка тронула губы и худощавое лицо Игумена, обрамленное коротко остриженной седой бородой и усами. Не часто среди иноков попадаются ревностные служители Божьи и работящие труженики. Но еще реже этих честных братьев во Христе Господь награждает глубоким разумом. Всю жизнь свою он старательно выискивал и долгие годы терпеливо разжигал в них эту искру Божью, чтобы возгорелось светлое пламя веры и трудолюбия, дабы не успокоилась отмеченная Господом пытливая душа .
О чем еще мог мечтать он, пастырь, если бы такие иноки оставались рядом с ним! Но не задерживались в обители преданные и верные сыны его духовные. Приходило очередное повеление митрополита об основании новой обители, и снова Игумен отрывал от сердца своего лучшего ученика, вел его на новое место, на святой подвиг. Велика печаль от  разлуки с лучшими учениками, но сильнее той печали светлая радость. Ибо каждый его ученик на новом месте умножит его учение о бескорыстном служении Господу и народу русскому. Без малого сорок обителей заложил и освятил он за полвека игуменства. И почти столько же раз с болью и неслышимым стоном отделял он частицу своей души и оставлял ее в новой обители. А потом снова и снова просеивал он братьев своих через туго натянутые струны сердца своего.
Всему приходит конец. Сердце его, видать, уже износилось, надорвалось от тяжкого труда, от боли за народ русский, от горечи многих разлук с теми, кто дорог. Неотвратимо вращается великое Коло наших древних предков. Все в этом мире имеет свое начало, переживает расцвет, мужает в зрелости, проходит через угасание старости и исчезает в небытие. Весь мир во всех своих проявлениях подчиняется незыблемому закону Коло: и державы, и народы, и сами люди с их радостями и бедами. Его самого Господь наделил немалой силой плоти и духа, долгими годами жизни, но скоро и ему предстоит проститься с эемной юдолью. Однако близкое неизбежное не страшит его. Он все силы свои, всю жизнь свою отдал служению Господу, отказался от всех человеческих радостей, никогда не жалел сил своих. Может быть, Царь небесный окажет недостойному рабу Своему еще одну милость и пошлет ему легкую смерть.
Уже в полной темноте вернулся Игумен на поляну с чуть белеющими свежими срубами. В открытой двери бревенчатой церкви слабо светился огонек. Там перед иконой Спасителя, освещенной тусклой лампадой, темнела коленопреклоненная фигура. Брат Никифор, - догадался Игумен, и сердце его наполнила высокая гордость за духовного сына своего. Не спит молодой пастырь, хоть и намаялся за день. Верно выбрало его сердце среди других иноков брата Никифора. Игумен тихо опустился на колени рядом, перекрестился и зашептал молитву.
А потом они вдвоем сидели на бревне под ясными звездами, как почти каждую ночь за эти две недели. Добрыми словами укреплял Игумен душу брата Никифора, говорил о многих трудах и горестях на предстоящей долгой стезе духовного пастыря. В этих ночных беседах Игумен открыл молодому брату всю душу. А сердце продолжает болеть, и хочется сказать еще что-то, самое важное, но как найти слова? Молодой пресвитер смотрел на учителя, и внимательный взгляд его серых глаз, казалось, проникал в самое сердце.
- Верю тебе, брат мой, - негромко говорил Игумен. – Помыслы твои чисты, душа устремлена к Богу, сердце твое болит за братию и за весь народ русский. Да не угаснет вера твоя, не ослабеет рвение твое. После Господа нашего самое святое – народ русский. Больше полувека служу я Отцу небесному и народу нашему, а вот каюсь тебе: не облегчил я ничем жизнь народную. Как жил он в голоде, холоде, в рабстве беспросветном, так и живет. Не гордыня во мне говорит, а скорбь сердечная. Слаб человек. Один-одинешенек, - что он может?
- Отец мой, - возразил брат Никифор, - не умаляй дел своих. Тебя чтут в народе, тебя слушают бояре, уважают князья. Слово твое облегчает страдания народа.
- Облегчает, - с горечью согласился  Игумен, - да не искореняет. Боль моя – за русский народ, за землю праотцов наших, за Русь святую. А получается так, что земля русская – это не народ наш, а князья. Князья говорят за народ русский. А у князей превыше всего – властолюбие да корысть. Ради власти и богатства князья забывают и о народе, и о земле русской. Иного не видал я за всю свою жизнь.  И не раз призывал я людей забыть о себе и исполнять волю княжескую. Оттого и болит душа все сильнее. 
- Ты, отец, говоришь о великих князьях, которых ты склонил под руку Москвы, и жалеешь об этом?
- И о них тоже. В том и беда, что не оставалось другого выхода. Князья Московские взяли верх, и новая распря – лишь новая погибель народу русскому, пуще ордынского разорения. А больше того сердце мое болит о Мамаевом побоище. Догалывался я, что обезлюдит земля русская после него. Догадывался,  что вел великий князь Дмитрий Иванович русское войско не ради освобождения земли нашей от басурманского ига, но за выгоду от торговых путей по Дону.Опасался, что снова Орда будет пить кровь русскую. Однако благословил я великого князя и русское войско на погибельную сечу, не оставил мне тогда Господь другого выбора, кроме этой кровавой искупительной жертвы за грехи наши. И это – самая большая, смертная боль моя.
- Я понимаю тебя, отец мой, и душа моя скорбит вместе с тобой, - пылко сказал брат Никифор. – Целую крест перед тобой и Господом нашим, что не пожалею ни крови, ни жизни своей за землю русскую.
- Не ставь меня, грешного, рядом с Господом, брат мой. Это великий грех, - сурово возразил Игумен. – Но верю тебе и благословляю тебя на святой труд. А мне пора в дорогу.
Розовое зарево рассвета только чуть развеяло мрак, когда Игумен уже шагал по наезженной дороге в сторону Москвы. Его посох мерно постукивал по твердой земле, утоптанной ногами пеших, копытами лошадей, колесами повозок. В заплечной котомке лежали три каравая ржаного хлеба, икона Пресвятой Троицы, деревянная кружка, сулея с водой, мешочки с сушеными травами, которые он собрал на Протве, свиток бересты с острой палочкой-метчиком, щепоть соли в холстинке и деревянная ложка. Небольшой груз не оттягивал плечи, не мешал ходьбе. Хлеба он взял с запасом, не только для себя на четыре дня пути, но и для деревенских ребятишек. Вода есть в реках и родниках, съедобные травы он найдет в пути.
Когда Игумен подумал об этом, он сокрушенно покачал головой. Полвека он строго ограничивал себя в пище, пора бы уже привыкнуть, а все не угасают соблазнительные видения обильной и роскошной трапезы. Силен враг рода человеческого, только и ждет, когда ослабеет дух и заговорит ненасытная плоть, чтобы тут же ввергнуть жертву свою в греховный соблазн. Не выйдет ничего у отца лжи. Умная молитва, даже короткая, развеет его козни. Игумен зашептал молитву, со вниманием вдумываясь в смысл каждого слова. 
К полудню он одолел верст пятнадцать и почувствовал, что пора отдохнуть. Поясница будто одеревенела, ноющая боль охватила ее кольцом, ноги стали дрожать и подгибаться, он то и дело спотыкался на ровной дороге. Но это малая беда, такие недомогания он научился преодолевать. Хуже другое, новое и неодолимое. Сердце как будто переместилось из груди к горлу, стук его гулко отдавался в голове, в ушах стоял назойливый шум. Посреди груди начиналась давящая, жгучая боль. Видно, изношенное сердце сдавало.
Он сошел с дороги, добрел до небольшого ручья в ельнике. Ноги отказывались держать исхудалое тело, в груди горело, но он заставил себя спуститься к ручью, напился чистой прохладной воды, умылся и наполнил кружку. Поднялся на невысокий берег он с трудом, посидел под высокой елью, потом наломал лапника, сотворил молитву о странствующих и путешествующих и без сил лег, почти упал на лапник.
Облако, похожее на гуся с вытянутой шеей, проплыло по небосклону и уже скрывалось за деревьями на том берегу, когда Игумен заставил себя подняться. Он достал из котомки мешочек с сушеными ягодами ландыша, отсчитал десяток, пожевал их и запил водой из кружки. Теперь надо еще немного полежать, сердце отойдет, и можно идти дальше. Он давно научился бороться с любой усталостью, с болью, с недугами, а вот сердце не хотело подчиняться его духу, оно теперь жило своей, непонятной для него жизнью. Как ни уговаривал он себя и свое сердце, как ни подстегивал его, - оставалось одно: ложиться и ждать, когда усталое сердце снова опустится на свое место в груди и начнет биться спокойнее. Видать, заканчивается его путь на грешной земле, и скоро Господь приберет раба Своего к себе.
Ландышевые ягоды помогли. Игумен шел с краткими передышками до заката, пока впереди не показалась деревня. Уже снова ныла поясница, боль опоясывала поясницу, трудно распрямлялись колени, но сердце оставалось на своем месте, хотя стучало чаще обычного. Как всегда в своих странствиях Игумен постучал посохом в дверь первой избенки на краю деревни.
- Кого Бог несет? – послышался женский голос.
- Люди добрые, пустите переночевать инока, странника Божьего.
Дверь отворилась, в темном проеме показалась женщина в ветхой холщовой рубахе и сарафане из домотканой пестрядины. Она увидела Игумена и поклонилась ему.
- Заходи, батюшка, не обессудь, у нас тесно.
- Спаси тебя Господь,  дочь моя, за доброту твою, - Игумен низко склонился перед хозяйкой, - я привычный, могу и в сенях поспать, а то и в хлеву.
- Заходи, батюшка, заходи, уж как-нибудь поместимся в избе.
В низкой курной избе Игумена охватил давно привычный запах горькой бедности. Пахли дымом закопченные стены, пахло человеческой теснотой, давно не стираным тряпьем. Не пахло лишь едой. У Игумена защемило в груди.
- Садись, батюшка, на лавку.
Хозяйка полезла в печь, достала уголек, раздула лучину, воткнула ее в убогий поставец из расщепленного полена. В тусклом свете Игумен разглядел в углу темную икону Богородицы. Он склонился в поясном поклоне перед образом, трижды перекрестился.
- Все ли здоровы,  дочь моя, в доме твоем?
- Что нам сделается? – с усталой безнадежностью в голосе ответила женщина. – Пока ноги держат, работаем. Состаримся – на полатях отлежимся, пока Бог не приберет. Да вот беда, мальчонка средний мой, Скворушка, в ночном холодной росой ноги застудил, теперь кашляет и горячий весь. 
Тут же в углу на полу завозились, кто-то зашелся в надрывном сухом кашле.
- Вот он, Скворушка, двохает. Помощник мой. Остальные малы еще.
- Как зовут тебя, дочь моя?
- Крещена Аграфеной, а люди зовут Хомутихой. Мужик мой, жив был, скорняжил, хомуты шил боярину, – хозяйка усмехнулась, вздохнула. - А в девках звали Зорькой, Зорюшкой.
Игумен горько усмехнулся в седую бороду. Не признают на Руси нелепых византийских имен. Зорька – это лучше, чем какая-нибудь Аграфена или Матрена. В задавленной нуждой Хомутихе не осталось ничего от Зорьки, а ведь помнит девичье имя свое!
- Муж-то давно помер?
- Прошлой зимой, батюшка. Его забрали в Серпухов, ставить каменные палаты князю нашему Владимиру Андреичу. Он там становую жилу надорвал, а нарядчик, аспид, прости Господи, велел его за леность пороть кнутами. Осип мой и помер прямо под кнутом. Вот и бедствуем с той поры.
Хозяйка негромко заплакала. Игумен перекрестился, погладил ее покрытую серым платком голову.
- Царство Небесное рабу Божьему Осипу. Да упокоится душа его христианская с миром. Не ожесточай сердца своего, дочь моя. Господь все видит, всем воздаст по делам их. И аспид-нарядчик на том свете получит свое. А ты веруй в Господа Триединого и терпи. Сколько у тебя ребятишек?
- Пять сирот. Старшего, Кудряшеньку, боярин наш забрал в дворовые, за скотиной ходит. Скворушке десятый годок, он помощник мой, подпасок. Еще три девки. Старшей Лазорюшке седьмой идет, вся изба на ней. Последние две малы еще. Ты, батюшка, не обессудь, что кормлю тебя сказками. Есть нечего, сварила днем пустые щи из лебеды с мучной забелкой, осталось немного. Не побрезгуешь, налью миску. Хлебушка с весны не видим.
- Не гоже слуге Божьему сирот объедать, - успокоил ее Игумен. – Хлебушко у меня есть. Шел лесом, лисичка из кустов выбежала, дала гостинец твоим ребятишкам. Пусть пожуют сладкого хлебушка.
Игумен сел на шаткую лавку, развязал котомку, положил на стол каравай черного хлеба. Сам он выдержит в дороге, поменьше станет есть, Господь не даст умереть с голоду. А этот каравай станет праздником для голодных сирот.  Женщина повалилась на колени.
- Батюшка! – голос ее прерывался от слез. – Благослови тебя Господь и Царица небесная. Да я за тебя до смерти молиться буду! И сирот своих научу.
Игумен поднялся, взял женщину за худые плечи, поднял на ноги.
- Негоже так, дочь моя. Не меня благодари, Господа нашего.
Женщина села на лавку, вытерла глаза концом платка.
- Да кто ж ты такой, батюшка? Не Господь ли послал тебя к сиротам? Как звать-то тебя, чтоб молиться за тебя? Да этого хлебушка ребятишкам хватит на седьмицу, не меньше!
В углу снова зашелся надрывным сухим кашлем Скворушка. Рядом с ним заворочались, сонный детский голосок проговорил:
- Не двохай, Скворушка, дай спать.
Игумен спохватился, вытащил из котомки мешочки с травами, подумал. Развязал мешочек с драгоценным корнем солодки, - дар Высоцкого игумена Афанасия. Преподобный Афанасий ездил с послами в Сарай-Берке и там в ордынской степи за Волгой накопал целительных корешков.
- Дай, дочь моя, чистую тряпицу.
Хозяйка суетливо метнулась в угол, стала рыться в тряпье. Игумен отложил еще один мешочек с корнем девясила и с сушеным подорожником. Женщина разложила на столе лоскут холста.
- Садись, дочь моя, рядом и слушай. Вот тебе горсточка чудодейственного корня солодки. Растет он в далекой степи, исцеляет от грудных недугов. Вот подорожник, он исцеляет многие недуги. А вот крошеный корень девясила, он дает человеку девять сил. Надо смешать их и вскипятить в воде по щепотке на кружку. Дашь своему Скворушке три раза за ночь, к утру ему полегчает, начнет он кашлять с мокротой. Завтра тоже дашь ему три раза за день горяченького отвара. И встанет твой помощник.
– Батюшка, да кто ты? Не ангел ли небесный?
Она схватила руку Игумена, с плачем стала целовать. Игумен осторожно отнял руку.
- Человек я, дочь моя. Раб божий, слуга Господа нашего, инок обители Животворящей и Пресвятой Троицы. Ходил я на освящение новой обители на Протве, иду вот назад.
- Слава тебе, Господи! – воскликнула женщина. – Слыхала я про Троицкую обитель и про вашего игумена! Люди говорят, святой чудотворец он. Жива буду, с детками на поклон к вам приду. Храни тебя Господь, батюшка.
- Спаси тебя Бог на добром слове, - прервал ее Игумен. – Надо бы скорее заварить травку. У тебя есть где во дворе разжечь малый огонь?
Во дворе нашелся убогий очаг из камней. Игумен в густых сумерках собрал на вытоптанной земле всякого горючего мусора, немного соломки. Хозяйка подала ему глиняный горшок, он насыпал в него щепотку травяной смеси, залил кружкой воды, поставил на очаг. Кресалом высек искру, раздул трут, запалил солому, подбросил древесного крошева. Огонь занялся. Хозяйка стояла рядом, руки она молитвенно сложила на груди. Вода быстро закипела. Игумен подождал, пока огонь погаснет.
- Давай ухват, дочь моя. Налей Скворушке треть отвара, пусть выпьет горяченького. Ему сразу должно полегчать. А горшок замотай чем-нибудь, пусть томится в тепле.
Хозяйка подцепила ухватом горшок, убежала в избу. Вскоре она снова вышла во двор.
- Батюшка, прости ты меня, дуру грешную. Ты сам-то, поди, устал с дороги, голодный. Поешь хоть щец моих с лебедой, да хлебушка пожуй. Чай, последнее отдал, котомка-то у тебя легкая. Щи теплые, я их в овчину завернула.
- От щец не откажусь, - отозвался Игумен. – А хлебушек оставь ребятишкам. Мне хватит и щец похлебать. Господь не одобряет чревоугодия,  я давно привык к скудной пище.
Мисочка теплых щей из лебеды, постных и несоленых, чуть-чуть забеленых мукой, подкрепили его. Пока он хлебал, в углу на полу снова закашлял Скворушка, в этот раз облегченно, с мокротой. Мать горячо шептала молитву перед закоптелой иконой Богородицы. После скудного ужина Игумен опустился на колени перед образом рядом с хозяйкой и вознес Господу сердечную благодарственную молитву. Потом он поклонился хозяйке за угощение. Оно дорого, когда хозяева отдают последнее, отрывают пищу от голодных ребятишек.
- Спаси тебя Господь, хозяюшка, за угощение. Я отнял у твоих деток миску щей, ты уж прости меня.
- И не говори, - замахала руками хозяйка. – Мучица у меня осталась, до нового урожая хватит на забелку, а лебеда – вон она, на дворе растет. За тебя, батюшка, буду молиться по гроб жизни.
Они вышли во двор. Уже совсем стемнело, над притихшей деревней ярко сияли мерцающие звезды, Большой ковш совершал свой круговой путь.
- Молись Царю небесному, дочь моя, Спасителю нашему, да Пресвятой Богородице. А мы, православные люди, должны помогать друг другу. Ты иди в избу, тебе поспать надо, а я тут помолюсь за деток твоих, за тебя, за народ русский.
Игумен прислонил к остывшим камням сиротского очага свою икону Пресвятой Троицы и беззвучно зашептал молитву. Он так глубоко задумался над словами, обращенными к Богу, что перестал замечать окружающее. Лоб его пересекла глубокая морщина, углы губ скорбно опустились. Полвека он горячо молит Триединого Бога о милости русскому народу, но не отзывается Господь. Видно, многогрешен он, служитель Божий, недостоин Господнего внимания. Вот еще одна русская семья обречена на погибель. Одтнокой вдове не выкормить четверых сирот. Из Скворушки какой помощник в десять-то лет, горе одно. Уже в это лето безжалостные боярские холопы заберут за недоимки малолетнего Скворушку в кабалу на всю жизнь. И девочкам, если за зиму не умрут с голоду, та же судьба – в боярскую кабалу. А в кабале смерды долго не живут, да и жизнью назвать нельзя то, что предстоит им.
Мысли Игумена прервала далекая песня. В ночном влажном воздухе хорошо различались слова, которые пел тоскующий, чистый девичий голос. Игумен прислушался и сердце его защемило.
- Ты веди меня с собою
За околицу,
По проселочку.
Возьми меня за рученьки,
Веди меня по травушке,
Веди по шатким мостикам,
Веди до моря синего,
До неба дальнего...
Игумен обратился в слух. Красивый голос, красивая песня. Что-то сразу подсказало ему, что песня эта – очень древняя, что пели ее русские девы тысячи лет назад. Тогда русский язык звучал на половине обжитой земли. Жили тогда народы русского корня по берегам моря Студеного, моря Янтарного и моря Срединного. Арали они плодородную матушку-Землю. Плавали по древним русским рекам: по Дону, Донцу, Десне, Двине, Днепру, Днестру, Дунаю Ивановичу. Процветали богатые каменные русские города у теплых морей.
На голубом Дунае Ивановиче и в италийской земле жили трудолюбивые расены. Они подкармливали диких сыроядцев-латинян, обучили их многим знаниям. За тысячу лет окрепли те латиняне, возомнили себя превыше всех народов и уничтожили силу расенов, самих же расенов обратили в рабов. В непомерной гордыне латиняне назвали себя Великим Римом, спасителей же и учителей своих расенов стали с презрением называть плебеями-этрусками.   
Тысячи лет могучим оплотом над Русским и Срединным морями стояла русская Троя. Но прогневали трояне своего Триединого Бога, и наслал тот на Трою гнев всех стихий. А потом дикие ахеяне в сыромятных звериных шкурах уничтожили ослабевшую Трою, истребили троян, лишь малая их часть спаслась бегством на древнюю прародину русских ариев-пахарей. 
Читал Игумен «Слово о полку Игореве». Через две с половиной тысячи лет, через трижды по семь веков после падения Трои многомудрый сочинитель «Слова», князь Игорь Святославич Северский говорит о «веках трояних», о «земле Трояне», о «тропе трояней».
«О, Бояне, соловию старого времени! Або ты сии полки ущекотал, рища в тропу трояню через поля да горы!»
«Были вечи трояни, минули лета Ярославля…»
«Встала обида в силу Даждьбожья внука, вступила девою на землю Трояню.»
«На седьмом веце трояни врже Всеслав жребий о девицю себе любу…»
Русский народ в тысячелетиях сохранил память о цветущей Трое, царстве древних русских народов.
А чистый девичий голос разливался под звездным небом над спящей деревней, вел душу Игумена за собой.
…Через огонь, через воду,
Через матушку сыру землю…
Игумен спохватился, лихорадочно вытащил свиток бересты из котомки, нащупал метчик, расправил свиток на колене и принялся быстро метить бересту.  Хотя глаза его ослабели, но он еще  различал буквицы в свете звезд. Огонь, вода, матушка сыра Земля! Первое Триединство, которому поклонялись в неоглядном далеке веков предки народа русского. 
Огонь защищал наших прародителей от лютых зверей, согревал в холода, придавал твердость заостренным концам деревянных орудий, делал мягкими и вкусными сырые овощи и мясо. Огонь – самое древнее божество древних людей. Поклонение огню сохранилось у русских народов через многие тысячи лет. Даже православие в конце концов смирилось с праздниками масленицы, рождественских коляд и огненных ночей Ивана Купалы. Однако огонь – божество суровое. Огонь обжигает неосторожных, убивает небрежных. Огонь сжигает могучие леса и превращает в черную пустыню безбрежные степи, предает мучительной смерти все живое, от мелких зверюшек до могучих зверей и самих людей. Что сравнится по могуществу с уничтожающим разгулом безжалостной огненной стихии, перед которой бессильны люди? Огонь требует постоянной заботы и глубокого почитания.
Наверно, вместе с поклонением огню появилось у наших далеких предков поклонение воде. Без пищи человек может прожить долгое время, но без воды все живое умирает за несколько дней. Без воды гибнут не только люди, гибнут растения и животные, - гибнет Пища. Без воды земля пересыхает, трескается, превращается в безжизненную пустыню. Однако вода, как и огонь – не только благо. Русские народы говорят: с огнем не шути, а воде не верь. Грозные ливни с неба, бурные разливы рек тоже несут гибель всему живому. В Священном писании сказано, как Господь разгневался на свои творения и погубил их великим Потопом. Этот Потоп сгубил древние народы русского корня на благодатных берегах Срединного моря: уничтожил цветущий остров Крит, смыл в море пеласгов вместе с плодородной землей их страны, ослабил могущество расенов и великой Трои. Легенды о губительном Потопе живут у всех народов земли. Вода тоже требует поклонения. Недаром христиане принимают крещение в водной купели.
Матушка сыра Земля. Предки русского народа первыми догадались рыхлить плодородную землю, пахать ее и засеивать семенами, - арать. Поэтому они называли себя пахарями и сеятелями, - аратаями, арьями. Это освободило наших предков от вечной изнурительной погони за пищей, от утомительного постоянного сбора скудных диких съедобных трав, плодов и корней. С тех пор благополучие наших предков зависело от плодородия матушки сырой Земли, породительнице всего живого, от старательного ухода за ней, от удобрения ее туками, от урожая. И матушка сыра Земля по чести заняла свое место в священном триединстве вместе с огнем и водой.
А девичий голос звенел над застывшей землей, и каждое новое слово вызывало трепет в сердце Игумена.
– Через надежду, через веру,
Через глупую любовь мою…
Вера, надежда, любовь, - высочайшие чувства, которые из всех живых существ может переживать лишь человек с его великим Божьим даром – душой. Эти чувства объединяли русских людей, помогали им выстоять в суровом мире давних тысячелетий, позволили создать могучие державы и прекрасные города. Эти слова постепенно стали именами русских дев. Православие запретило древние русские имена, принесло на Русь чуждые византийские. Но они живут в народе, и русские люди по-прежнему называют любимых дочерей так, как называли их наши прародители: Вера, Надежда, Любовь, Светлана, Прекраса, Веснянка, Зорька, Любомудра… Русский народ бережно хранит остатки своей древнейшей веры и сумел заставить православие признать это триединство: Вера, Надежда, Любовь.
Отведи меня к морю синему,
Отведи меня к небу  дальнему,
Воротись домой к сыну малому, 
Да к жене своей воротись домой
Бескручинным да беспечальным…
Девичья песня-плач настолько захватила Игумена, что он невольно покачал головой со скорбью в душе. Заезжий добрый молодец соблазнил доверчивую, чистую душой красну девицу, наобещал ей золотые горы. А у него, оказывается, в дальней стороне есть жена и любимый маленький сынок. Такое бывает нередко, не переводятся подобные добрые молодцы на белом свете. И многие тысячи лет обманутые девицы изливают высокому звездному небу свою неизбывную сердечную печаль. Много горьких девичьих слез льется вслед заезжим добрым молодцам.
- Не зови меня, не найдешь теперь,
Только в облаках ветер вычертит
Имя.
Не ищи теперь, не найдешь меня,
Только в камышах пропоет река
Имя…
Давным-давно приучил себя Игумен сохранять благолепное спокойствие в любых жизненных передрягах. Но слова песни-плача так потрясли его, что он вздрогнул. Он не ошибся! Этот плач идет из невообразимо далекой седой древности. Тысячи тысяч лет обманутые в своих лучших чувствах девицы уверяли коварного соблазнителя, что никогда не сможет он забыть свою мимолетную любовь к ней. Но такими словами уже много веков не говорит никто.
«В облаках ветер вычертит имя»! Сама певунья не могла выдумать таких слов. Эти слова мог сложить лишь человек, который прекрасно, с младенческой колыбели знает, что такое древняя русская глаголица. Ныне глаголица под запретом, как символ греховного язычества, но она тысячи лет служила всем народам русского корня от моря Студеного до жарких песков Черной земли за морем Срединным. Метками глаголицы наши предки метили свитки мягкой бересты. Резы ее они резали ножом на тонких деревянных дощечках. Чертили черты глаголицы на камне.
Метки на бересте недолговечны, Игумен хорошо помнил хрупкие, полуистлевшие свитки бересты в сундуке отца родимого,  помнил, как  рассыпались в его руках древние летописания на бересте, которые отец Симон давал ему переписывать на кириллицу. Резы на деревянных дощечках сохраняются лучше, чем метки на бересте, но и они не вечны. А в песне обманутая девица уверяет заезжего добра молодца, что имя ее останется в памяти коварного соблазнителя на всю жизнь, как «черты» на вечном камне.
Нежный и звонкий голос певуньи возносил к звездам глубокую печаль разлуки.
Потечет вода по твоим щекам,
На пару встречай, версты ворочай
Мимо.
Белым ручьем мне пригрезится
А сумерках
Майя…
Песня внезапно оборвалась. На спящую деревню опустилась глубокая тишина. Ни стука, ни скрипа, ни голосов. Игумен медленно приходил в себя. Чистый голос певуньи, древние слова девичьего плача оплели его колдовскими чарами, будто наваждение. Особенно потрясли его последние слова. Майя, Майя Златогорка, родительница Купалы, воплощения Триединого Творца на земле, его посланника погрязшим в грехах людям!
Когда же это было? Да, шесть лет назад! По воле великого князя Дмитрия Ивановича Игумен ходил к Олегу Ивановичу Рязанскому, дабы благочестивыми речами отговорить его от набега вместе с Литвой на обескровленную Ордой и Дмитрием Ивановичем Москву, склонить его к признанию Москвы над собой.  И на торгу в Переяславле Рязанском он слушал слепого певца, который потерял глаза в Мамаевом побоище. Как же звали того несчастного? Ермиш! Во крещении Тит. Игумен невольно улыбнулся. Сколько лет прошло, а память не подводит. И этот гусляр Ермиш играл ему песню о Майе Златогорке. Береста с записью той песни лежит где-то в келье, в заветном дубовом сундуке. Вернусь, надо разобрать все берестовые свитки, - подумал он, - давно пора, пока жив. Когда умру, строгие блюстители православной веры сожгут все до единого свитка, дабы искоренить бесовское язычество, не оставить никакого следа о вере наших древних предков.
Взошла полная луна. Игумен при ее свете достал из котомки новый свиток бересты, для мягкости и лучшей сохранности протертый льняным маслом, и стал переписывать свои торопливые каракули на новый свиток. Несмотря на годы, память его тверда и глаза сохранили остроту. Он писал девичий плач и вспоминал все, что знал о Майе Златогорке. Майя родилась от любви богатыря Святогора, сына великого Рода, к царевне Плейе - Пленке. После долгой и очень трудной жизни Плейя ушла в Сварогов Ирий и сейчас сияет звездочкой в созвездии Стожар вместе со своими сестрами. Святогор перед смертью передал всю свою немеренную силу любимой дочери, и Майя  стала воительницей. Она успешно долгие годы боролась с темными силами Нави. Красавицу Майю полюбил сам Вышень, и она родила от него сына Крышеня, покровителя и учителя первых людей. Однако ревнивый Вышень погрузил Майю в вечный сон и заточил ее в хрустальном гробу в пещере горы Сарачинской у реки Смородины.
Долго лежала Майя Златогорка в хрустальном гробу, а ее душа очищалась в Нави. Все это долгое время ее сын Крышень давал людям знание. Но труд его пропал втуне, неразумные предки не сохранили эти знания, кроме могучего народа арьев. Когда арьи чрезмерно размножились на русской равнине, они постановили разделиться. Половина родов арьев ушла  в далекие южные земли. Вместе с ними ушел и разочарованный Крышень.
Тогда Вышень решил вернуть Майю Златогорку на землю, чтобы она родила еще одного сына для спасения погрязших в невежестве и грехах людей.  За века пребывания в Нави душа Майи очистилась, и Вышень считал, что второй ее сын сможет спасти людей. Воскресить Майю и зачать с ней сына он поручил Даждьбогу, - деду русских людей. Даждьбог, сын Перуна и русалки Роси,  спустился в Кащеево царство Навь, в жестокой борьбе одолел князя тьмы Вия,  забрал у него волшебное кольцо и вернулся в Явь. Там он нашел пещеру в горе Сарачинской и в той пещере – хрустальный гроб со спящей вечным сном Майей. Когда Даждьбог увидел спящую красавицу, душа его наполнилась любовью к ней. Он оживил ее и соединился с ней. Майя Златогорка в своей пещере девять месяцев не пила, не ела, пока у нее не родился Коляда с Золотой Книгой в руках, в которой записаны для людей Веды, заповеди Триединого Творца. 
Игумен всегда удивлялся, насколько жизнь Коляды напоминала судьбу Иисуса Христа. Тут и поклонение сорока царей и сорока князей, и приказ царя Нави Кащея истребить всех младенцев, и плавание младенца Коляды в золотой корзине по реке Смородине вверх по течению, и счастливая находка корзины с младенцем молодым богом Солнца Хорсом. Русские люди празднуют рождение Коляды в один день с Рождеством Христовым, когда после зимнего солнцестояния день начинает удлиняться, а ночь – укорачиваться. В этот день люди наряжаются, жгут костры, веселятся и поют песни-колядки. 
Майя Златогорка, родившая божьего сына Коляду,  получила повеление Вышеня сойти в Навь. Она передала свою силу Даждьбогу и его сыновьям от Живы – Арию и Овсеню, породителям русских людей. Майя ушла в Навь 8-го серпеня, теперь в этот день православные отмечают Успение Богородицы. Но в отличие от Богородицы Майя воскресает каждый год в день, когда Хорс нашел Коляду в камышах. Русские люди до сих пор почитают Майю Златогорку в эти дни. 8-го серпеня они чтут схождение Майи в Навь и посвящают ей последний сноп. Этот сноп они украшают лентами, обряжают в яркий сарафан и кладут в каменный гроб с отверстиями, бережно хранят его и смачивают водой. 9-го кресеня, в день, когда Хорс нашел младенца Коляду, зерна в снопе прорастают, и русские люди празднуют Воскрешение Майи Златогорки.
Коло, великое Коло наших далеких предков. Даже боги подчиняются неотвратимому коловращению времени и событий, они рождаются и умирают, чтобы снова воскреснуть.   
Игумен выдавливал буквицу за буквицей на мягкой бересте и благодарил Господа за сохранение ему твердой памяти до таких долгих лет. По мало разборчивым, торопливым каракулям он легко вспоминал слова древнего девичьего плача. В ушах его продолжал звучать чистый и печальный голос неведомой деревенской певуньи. Когда он закончил записывать, уже развиднелось.
Пора в путь. Будить усталую хозяйку он не стал, пусть поспит. Он достал из торбы мешочки с целебными травами, оторвал от одного мешочка широкую полосу  холста. Насыпал на лоскут по полной горсти сухого крошева листьев подорожника, мелко струганных корней солодки и девясила. Аккуратно завернул холстинку, положил ее на очаг и придавил камнем, чтобы не унесло ветром. Он бы оставил для Скворушки весь запас трав, но впереди не одна еще деревня, не один недужный ребятенок.   
И опять щемящая боль сжала его сердце. Видно, сказывалась бессонная ночь. А может, и не только бессонница терзала его усталое сердце. Вся жизнь его прошла на разрыв сердца. Он давно понял, что главный враг русского народа, – князья с их неутолимой жаждой власти и богатства, а самые неудержимые в своих устремлениях и потому самые жестокие – князья Московские. В кровавой драке хищников побеждает самый безжалостный, самый неукротимый. Москва берет верх, уже встала над всеми русскими княжествами, и он всю свою долгую жизнь словом и делом помогал князьям Московским. А русский народ, служению которому он искренне стремился посвятить свою жизнь, так и остался в горькой нищете и беспросветной кабале.
Неизлечимую рану в сердце своем, неизбывную глубокую печаль души он нанес себе сам, когда благословил Дмитрия Ивановича на смертную битву с Мамаем. Непризнанный, изгнанный Дмитрием Ивановичем митрополит Киприан из Константинополя  призывал православных священнослужителей не допустить истребления русского народа в кровавой битве за торговые пути по Дону. А он после бессонных ночей в молитвах и поклонах перед образом Спасителя, после мучительных раздумий благословил Дмитрия Ивановича и русское войско. Он в гордыне полагал, что получил Божье знамение на победу русского воинства после полутора веков нечестивого басурманского ига. И посчитал, что русскому народу необходима эта победа, победа любой ценой, ибо новый набег Орды окончательно сломит дух русского народа и русские люди переведутся на матушке земле.
Он изболелся душой за русский народ, но своим словом послал на гибель лучших сынов земли русской. Дмитрия Ивановича за ту кровавую битву князья и бояре назвали Донским, великий князь завоевал ратную славу. А на поле невиданной битвы вечным сном уснула вся русская сила. Игумену же досталась неугасающая печаль, которая медленно разрывает на кровавые куски его сердце. 
Игумен поклонился до земли покосившейся избушке Зорьки Хомутихи, поклонился всей этой маленькой деревне, осенил избу и деревню широким троекратным крестным знамением. Простите меня, грешного, люди русские. Чаял я облегчить вам тяготы жизни, да не чаял, что станет ваша жизнь еще горше. Он надел широкие лямки котомки на плечи, поднял с земли посох, отполированный его руками, и пошел навстречу разгорающейся утренней заре.

Путь домой
Шел Игумен не быстро, даже сдерживал шаги, не хотел, чтобы сердце снова заколотилось в горле, чтобы удары его набатом отдавались в висках, чтобы обожгла грудину изнутри тупая, давящая боль. Скоро бессонная ночь возьмет свое, а сердце надо поберечь. Версты через две он выберет место и немного поспит, благо Господь послал сухую, солнечную погоду.
Он безостановочно шагал и шагал по проселочной дороге, посох мерно постукивал о твердую, натоптанную землю. Вокруг расстилались скошенные луга с копнами сена, зеленела успевшая подрасти и дать первые цветы отава. Звонко стрекотали кузнечики, гудели овода и слепни, и эти звуки заглушали неумолчный шум в ушах. В голубом небе над его головой легкий ветерок неспешно гнал на полудень маленькие белые облака. Игумен глубоко вдыхал душистый от трав воздух, смотрел на луга, поглядывал на облака, а в голове его бесконечной чередой кружились думы.
Приходили мысли о приютившей его несчастной вдове Зорьке Хомутихе, о том, что предстоит ей в самое скорое время. Закончится короткое лето, нагрянут в деревню боярские и княжеские тиуны за податями, сборами и дарами. Зорька Хомутиха не сумеет выплатить их сполна, и придется ей вместе с ребятишками горевать свой недолгий век в боярской кабале. Рабская жизнь быстро сведет ее в могилу, да и детишкам ее, десятилетнему Скворушке и трем его сестренкам долго не протянуть. Работа от темна до темна за кусок мякинного хлеба, короткий сон в хлеву со скотом, жалкая одежонка в зимние морозы, неизбежные недуги от голода, холода и грязи не дадут им вырасти,  их невинные души не задержатся на грешной земле.
Кабальным оставляют надежду: оплати работой долги – и снова станешь свободным. Но мыслимо ли детскими руками отработать все два десятка податей и сборов, да старые долги всей семьи, да начеты за недоимки, да барскую одежду, да щедрую барскую кормежку, которую не станут есть не только собаки, но и свиньи. Зрелые мужики с семьями не знают отдыха ни днем, ни ночью, а не сводят концы с концами. Боярин отбирает все, что порождают руки смердов.  А над боярином стоит удельный князь, над удельным князем – великий князь. Русский народ вымирает от нечеловеческой жизни, да еще князья в усобицах губят самых лучших своих мужиков. А потом великий князь собирает войско и ведет на погибель тех, кто еще остался.
Мысли Игумена обратились к тому, кто занимал все его мысли чуть не половину долгой жизни, кого он хотел видеть Объединителем русских княжеств, и кто принес ему самое горькое разочарование, а неисчислимым тысячам русских людей погибель.
Дмитрий Иванович, великий князь Московский, умер три года назад. При последнем приезде великого князя в Троицкую обитель с дарами из разоренной Тохтамышем Москвы они расстались холодно и виделись до смерти Дмитрия Ивановича только три раза, и то два из них не по желанию великого князя. Былое встало перед взором Игумена будто наяву. Прошло чуть больше года от хождения Игумена в Переяславль Рязанский, и Олег Иванович, как обещал, прислал в Троицкую обитель своего  ближнего боярина Александра Лонгвина с послами и с богатыми дарами – звать Игумена на венчание сына его Федора Олеговича с великой княжной Софьей, дочерью Дмитрия Ивановича. Он принял приглашение с большой честью для послов.
Радость, как и беда, одна не ходит. В тот же день приехали с дарами послы от великой княгини Евдокии Дмитриевны. Она просила Игумена приехать в Москву крестить ее новорожденного сына. Со дня своего отъезда из мятежной Москвы, когда Игумен вывел ее с младенцем через буйную, пьяную толпу из кремля, Евдокия почитала его за святого чудотворца и по великим православным праздникам присылала от себя щедрые дары в обитель. Игумен знал, что тот младенец от большого испуга великой княгини перед бунтовщиками появился на свет прежде срока и вскоре умер в Суздале, поэтому согласился окрестить новорожденного княжича, хотя видеть Дмитрия Ивановича ему не хотелось. Стояло предзимье, сроки свадьбы в Переяславле Рязанском и крестин в Москве уже назначены. Мешкать не следовало, и он решил не ходить пешком, а ехать сначала с рязанскими послами на свадьбу, а оттуда – на крестины в Москву.
Резвые кони к середине третьего дня домчали его с боярами в Переяславль Рязанский. Великий князь Олег Иванович принял Игумена как дорогого и почетного гостя, и встреча принесла им обоим большую радость. Они снова, как год с лишним назад, провели долгий вечер в беседах. Олег Иванович рассказал о своих державных делах, и слова его снимали тяжесть с сердца Игумена. А потом он встретился с епископом Афанасием, и они просидели за отрадными  для души добрыми разговорами чуть не всю ночь перед венчанием. Заодно епископ сообщил ему невеселую новость: младший сын великого князя Рязанского Родослав уже полгода пребывает в Орде. Игумена еще раз поразило величие духа Олега Ивановича: тот  ничем не проявлял тревоги своего отцовского сердца за сына, которого Тохтамыш держит в заложниках.
Венчание Федора Олеговича и Софьи Дмитриевны прошло в Троицком соборе Переяславской обители Пресвятой и Живоначальной Троицы. Олег Иванович сдержал свое обещание. За один год неподалеку от Переяславля, на  холме у впадения реки Павловец в Трубеж, выросла новая обитель. Стены вокруг обители, кельи и службы Олег Иванович повелел пока срубить из бревен, но Троицкий собор рязанские мастера сложили из белого камня, и купол храма сиял чистым золотом.
Прошлым летом Игумен отыскал это место для новой обители, и хорошо помнил, какое светлое чувство охватило его тогда на вершине полоного холма.  Сейчас, когда Игумен ступил на мощеный  камнями двор у собора, его душу опять охватило то же самое чувство возвышенной радости и отрешения от мирской суеты сует. И еще одна радость ждала его на пороге храма. В широко распахнутых дверях перед ним склонился в праздничных одеяниях никто иной, как старый знакомец, брат Софоний,  написавший Задонщину и бывший в миру могучим сотником Солотчей! Они сердечно облобызались как истинные братья во Христе. И глаза Игумена наполнились влагой, когда игумен Софоний свел его со слепым звонарем, бывшим гусляром Ермишем.
На венчание приехали родители невесты, но Игумен не встретился с  ними. Великая княгиня еще не оправилась после очередных родов и с заметным трудом, с помощью двух молодых боярышень отстояла торжественную службу, а Дмитрий Иванович держался величественно и недоступно. По окаменевшему лицу великого князя Московского Игумен догадался, что приезд в стольный город своего извечного недруга дался ему нелегко, и что Дмитрий Иванович считает свой вынужденный приезд сюда немалым унижением для себя. После торжественной церковной службы Дмитрий Иванович отсидел за свадебным столом приличествующее время, и под предлогом нездоровья великой княгини отбыл вместе с ней в Москву.
Олег Иванович в соборе и за богатым праздничным столом тоже не выдавал своих чувств, но Игумен видел, что он радуется неподдельно, от души. Однажды их взгляды встретились, и великий князь с дружеской улыбкой склонил голову в знак уважения. В Переяславле по его велению народ собирался праздновать свадьбу своего княжича три дня подряд, и Олег Иванович не мог в эти дни уклониться от своих хлопотных обязанностей родителя новобрачного. Игумен не хотел проявлять назойливость, да ему и самому пора спешить на крещение в Москву. Великий князь Рязанский нашел время проститься с ним и сам усадил его в крытый возок, запряженный тройкой из великокняжеской конюшни.
В Москве крещение младенца совершалось в Архангельском соборе, украшенном с невиданной роскошью. Блестели свежие росписи на стенах и на своде купола. Сияла золотая отделка высоких дверей, царских врат, иконных окладов, многорожковых светильников и церковной утвари. Со всем этим великолепием состязались раззолоченные светлые одеяния иерархов и почетных высоких гостей. Игумен не сильно удивился, когда среди приглашенных он не увидал верного сподвижника Дмитрия Ивановича, князя Владимира Андреевича Серпуховского, прозванного после Мамаева побоища Храбрым. Видно, князь Владимир так и не простил своему двоюродному брату Дмитрию старой обиды, а великий князь не смог забыть бунта войска в Волоке Ламском.
Игумен старался пробудить в своей душе полагающееся для такого события чувство высокой торжественности, но ему это плохо удавалось. Архангельский собор стоял неподалеку от Фроловских ворот, и сердце Игумена полоснула острая боль горьких воспоминаний, а душа наполнилось глубокой скорбью. У этих ворот он видел князя Остея Дмитриевича в последние мгновения его короткой жизни. За этими воротами на его глазах молодой, чистый душой и доверчивый князь Остей упал, иссеченный предательскими ударами ордынских сабель. Побелевшая от дождей и времени хорошо знакомая стена от  Фроловских до Никольских ворот напомнила о трех днях осадного сидения, об отважном сотнике Бажане,  о его храбрых и дерзких от  неумеренного пития ратниках.
После своего спасения из засыпанного головешками подвала Андрониковой обители Игумен, пока отлеживался в тереме на подворье боярина Кобылина, пытался узнать о судьбе Бажана и его отважных воинов, но свидетелей среди живых не осталось. Последние защитники Москвы погибли безвестной смертью, и тела их погребены в общих могилах с множеством других жертв. Виновником смерти своего лучшего ученика архимандрита Андроника, князя Остея, сотника Бажана,  простого душой и смелого сердцем брата Епифания, меткого самострельщика Аржана и тысяч москвичей он как и прежде считал не хана Тохтамыща с его ордой, но великого князя Дмитрия Ивановича Московского. 
Игумен даже пожалел о своем приезде, но давши слово – держись, да и не хотелось огорчать великую княгиню, которая доверилась ему. Роды у нее проходили, видимо, нелегко, ибо она уже две недели сильно недомогала. Он совершил крещение со всей возможной торжественностью, нарек новорожденного княжича в память священномученика диакона Петра. Дмитрий Иванович отстоял службу с величественной осанкой и надменным  лицом и ничем не выразил желания поговорить с Игуменом. А ему самому встречаться сейчас с великим князем совсем не хотелось, он мог не сдержаться, и ничего хорошего из их встречи не вышло бы. Однако он отметил, что великий князь, еще далекий годами от старости, выглядел неважно. Видно, здоровье его неумолимо подтачивали телесные повреждения, полученные в Мамаевом побоище.
На крещении присутствовал непризнанный великим князем безместный митрополит всея Руси Пимен в раззолоченном белом одеянии. Он временно поселился в тереме митрополита и после службы пригласил Игумена к себе. Они скромно потрапезовали и побеседовали. За окнами митрополичьих палат из цветной слюды шумела и ликовала Москва, праздновала крещение новорожденного княжича. Великий князь повелел выкатить из своих подвалов сорокаведерные бочки с вином и поставить на улицах множество столов с обильным угощением для простого народа. А уж любовь москвичей к питию Игумен вдоволь познал в дни мятежа.
Безместный владыка печалился, хотя старался не показывать своего огорчения. Его отношения с великим князем так и не налаживались. Дмитрий Иванович позвал его на крещение сына, однако не пригласил на пир в княжеский терем. Патриарх Нил тоже охладел к русским делам, ибо вокруг царицы городов опасно усились турки, они берут море и проливы в свои руки. В самом Константинополе идет драка за власть  гораздо изощреннее, чем на Руси. Ягайло Ольгердович, бывший великий князь Русский и Литовский совсем отвернулся от русских дел и от православия. Он перешел в латинскую веру и женился на Ядвиге Польской. Римский папа Урбан VI провозгласил его королем Польским и Литовским Владиславом Первым. Огромное Русско-Литовское княжество вошло в состав католической Польши. Великим князем Литовским стал  племянник короля Витовт Кейстутович.
Митрополит Пимен жаловался на ковы митрополита Литовского и Малой Руси Киприана в Константинополе. Киприан все еще не оставлял надежды занять митрополичий престол всея Руси. Прошлой зимой он вместе со старшим сыном великого князя Василием Дмитриевичем приехал в Москву из Литвы. Князь Василий после бегства из Сарая-Берке больше года жил в Вильнусе. С ними приехали Витовт Кейстутович и несколько литовских князей. Дмитрий Иванович встретил сына и литовских князей с небывалой пышностью, Киприану же запретил показываться в Москве. У Смоленских ворот земляного вала стражники остановили возок незваного митрополита, не пустили владыку в Москву и отправили обратно в Литву.
В недавнем своем послании к Игумену Киприан сетовал, что вероотступничество Ягайлы обошлось ему дорого. Патриарх Нил вызвал его к себе на суд, святейший Синод низложил Киприана и снова поставил Пимена митрополитом Киевским и всея Руси. Киприан писал, что он отказался подчиниться воле высочайшего православного иерарха, и уверял Игумена, что не допустит утверждения Пимена, пока жив. Он уже ездил в Константинополь и добился от патриарха согласия на пересмотр решения.
- Я тоже ездил в Константинополь, - говорил Пимен. – Великий князь Олег Иванович Рязанский дал мне немалые дары для патриарха и ратников в сопровождение. Татары хоть и притихли, но иногда балуют, а уж разбойников на Дону и в Крыму развелось невидимо. Смерды бегут из Московского княжества от невыносимой жизни в Дикую Степь, и там собираются в разбойничьи ватаги. Без сильной дружины ехать через Степь опасно. Страху я натерпелся немало. Низложенный Киприан собирался ехать из Константинополя в Киев по Днепру. Храни, Господь, брата Киприана...
Игумен в душе усмехнулся. Храни Господь всех братьев во Христе, но вдруг разбойнички-молодцы избавят Пимена от упрямого соперника. Он понимал, зачем сейчас понадобился безместному митрополиту. Святителю ведомо, что великий князь Рязанский благоволит к Троицкому игумену, и его слово могло бы остановить Киприана от борьбы за высочайший сан в русской православной церкви. Но Игумен не хотел вмешиваться в распрю иерархов. Пусть все идет, как пожелает Господь. Помимо того, он помнил о подделке Пименом чистых грамот с подписью и печатью великого князя. Игумен перекрестился и миролюбиво заметил:
- Пути Господни неисповедимы, владыка. Слабому ли человеку вставать на этом пути? Будем уповать на великую милость Его. 
Митрополит почти неприметно нахмурился. Игумен же спросил владыку о том, что беспокоило его гораздо больше.
- Скажи, владыка, что слыхать о свадьбе княжича Василия Дмитриевича с литовской княжной Софьей Витовтовной?
Лицо митрополита еще больше посуровело.
- Все в руках Божьих. Великий князь Дмитрий Иванович возлагает немалые надежды на сей брак. Однако великий князь Русский и Литовский Ягайло… Тьфу, прости, Господи, согрешил без умысла. Король Польский и Литовский Владислав I не дает своего согласия на этот брак. Он прочит великую княжну Софью Витовтовну в жены королю чешскому. Опять вижу руку Олега Рязанского. Он женат на сестре Ягайло, то-бишь, Владислава I, имеет большое влияние в Литве и строит ковы, дабы не допустить ее брака с Василием Дмитриевичем.
- Великий князь Литовский Витовт Кейстутович не намерен ли принять православие?
Митрополит даже всплеснул руками
- Денно и нощно молю о том Господа! Однако папа Урбан VI не ест, не спит, видит Литву в лоне Римской церкви, а с ней – все русско-литовские княжества. Но пока милует Господь.
Игумен подумал, что если Витовт переведет свои княжества в латинство, то уж тут патриарх не помилует и Пимена. Слава Богу, пока Пимен остается митрополитом всея Руси, он не пожалеет сил своих, дабы не допустить такого великого ущерба для православной церкви и для себя. Как поведет себя Киприан, если вернет себе митрополитство на Руси, понятно. Он всегда стремился сохранить великую русскую митрополию и всеми силами воспрепятствует женитьбе Василия Дмитриевича на латинянке.
Владыка Пимен еще попытался заручиться помощью Игумена в борьбе с Киприаном, но, к счастью, тут пришел княжий служка. Он сказал, что Игумена желает видеть великая княгиня, и Пимен отпустил несговорчивого пресвитера с миром.
Великая княгиня приняла Игумена в своей светлице. Белила и румяна на щеках, сурьма на бровях не могли скрыть болезненного вида, взгляд ее выражал сильную усталость. Однако она превозмогла слабость и тихим голосом стала благодарить его за крещение своих двух сыновей и доченьки Софьи, а больше того – за чудесное спасение от гнева мятежных москвичей. Игумен благословил ее, пожелал скорейшего избавления от временного недуга и осторожно поинтересовался возможностью женитьбы ее старшего сына на Софье Витовтовне.
Несмотря на успокоительные слова Пимена, это его сильно беспокоило. Витовт Кейстутович, великий князь Русский и Литовский, стремительно набирал силу. Запутанные дела Залесских русских княжеств его интересовали все меньше, и он, по мнению Игумена, вполне мог отойти от теряющего свое влияние православия. А Дмитрий Иванович, дабы укрепить свою пошатнувшуюся власть среди русских князей, стремился заручиться поддержкой Витовта и даже мог женить наследника на латинянке. Это означало бы полное крушение русской православной церкви.
Евдокия Дмитриевна в державные дела не входила, но вопрос Игумена о старшем сыне оживил ее, в глазах даже появился блеск.
- Васенька ведь, как убежал из Сарая от безбожного Тохтамыша, долго жил в Вильнусе у Витовта Кейстутовича. Уж как ему приглянулась Софинька! Вернулся он в Москву, и сразу ко мне: маменька, хочу жениться на Софье Витовтовне! Я говорю ему, надо подождать, Софинька еще мала, да и ты, сыночек, еще молодой. Он и слушать не хочет. Не пьет, не ест, исхудал весь, как тростиночка стал. И Дмитрий Иванович за него встал, тут же грамоту послал Витовту Кейстутовичу, сговорились они за молодых. А нынче злодей Ягайло запретил выдавать Софью за Васеньку. Слыхала я, нашел он ей в женихи короля Чешского. Васенька прямо извелся весь. Девушки-то, они какие? С глаз долой, из сердца вон. Уж прямо не знаю, что и  делать. Может, мне в Вильнус съездить? Вот встану на ноги…
Великая княгиня перевела дыхание. Игумен воспользовался небольшим перерывом в ее горячей речи.
- Слыхал я, Софья Витовтовна латинянка?
- И мне то же говорили. Да разве я отдам свою кровиночку латинянке или, прости Господи, язычнице? Это же смертный грех! Васенька-то после отца станет великим князем. Слыхано ли, - великому князю жениться на иноверке! Пускай сначала окрестится по-православному!
Игумен как можно мягче заметил:
- Любовь кружит голову молодым. Они не слушают голоса разума. Так уж повелось на земле. И лебедь без своей лебедушки не живет, камнем падает с неба,  разбивается насмерть.
На щеках великой княгини сквозь белила проступил румянец.
- Я ради Васеньки жизнь свою отдам. И от веры православной отступиться ему не позволю!
- Да воздаст тебе Господь многие милости Свои, великая княгиня, за твою твердость в вере.
Теперь Игумен мог успокоиться. Он понимал, что слово супруги для Дмитрия Ивановича значит не много, но знал: она не позволит своему  любимому первенцу отступиться от православия. Они еще немного поговорили, потом Евдокия Дмитриевна повелела заложить для Игумена лучшую упряжку, наделила его богатыми дарами, и следующим утром Игумен покинул кремль.
Он последние годы редко бывал в Москве и теперь решил исполнить давнее свое желание увидеться с симоновским иноком Андреем, в миру воеводой Родионом Ослябей. Крепкие кони быстро пролетели пять верст по зимнику на Москве-реке. Привратник торопливо раскрыл ворота перед княжеской упряжской, однако Игумен попросил возницу остановиться, вышел из  крытых саней и спросил привратника, где ему найти брата Андрея.
- Брат Андрей? – Привратник на миг задумался, потом сообразил. - А, это воевода Ослябя в миру? Он после утрени всегда прибирает могилки воинов у храма Рождества Пресвятой Богородицы. Вон, видишь, трехглавый храм? Там найдешь брата Андрея, преподобный старец.
Игумен сел в сани рядом с возницей, когда привратник запоздало спросил:
-А кто ты будешь, преподобный?
- Я - Троицкий игумен, брат мой.
Привратник раскрыл рот, но сани уже тронулись. У храма Рождества Пресвятой Богородицы Игумен увидел расчищенное от снега невысокое длинное земляное возвышение, оно с трех сторон опоясывало храм. Игумен вылез из саней  и пошел по дорожке вдоль него. У дальнего его края, возле входа в храм инок в черном овчинном полушубке сгребал деревянной лопатой снег. Он услышал скрип шагов и обернулся. Игумен узнал брата Андрея. Они обнялись и сердечно облобызались.   
- Вот сподобил Господь такую радость! – воскликнул брат Андрей. – Не чаял, не гадал увидеть тебя, святой отец.
- И я рад видеть тебя, - Игумен держал брата во Христе вытянутыми руками за плечи и рассматривал его. – Давно собирался повидать тебя, да все не выходило. Прости меня, брат.
Они снова крепко обнялись.
- Вот, святой отец, выполняю свой обет, - сказал брат Андрей и показал рукой на длинное возвышение. – Тут мы погребли воинов, павших на Дону. Видишь плиту с самого краю? Я сам вытесал ее и положил на могилу брата моего Александра. А рядом лежит мой сын Яков.
- Вечная память погибшим за святую Русь, - истово перекрестился Игумен.
Они опустился на колени перед надгробным камнем и запели поминальную молитву. Когда оба поднялись, Игумен спросил:
- Сколько же убиенных лежит тут, брат?
- Семьсот двадцать четыре знатных воина, святой отец. Хоронили их каждого в своем гробу. Гробы ставили вплотную, в два ряда, головой к ногам.  Камень я поставил брату Александру без имени, как установлено для иноков.  Остальным же я вытесал общие плиты, положил их с каждой стороны храма. А на плитах тех выбил имена погибших. Вот с этой стороны, погляди, святой отец. 
Игумен увидел посредине длинного могильного возвышения большую плоскую плиту, в косую сажень с каждой стороны. На плите густо теснились выбитые имена захороненных.
- Я выбивал по порядку, как хоронили, - негромко сказал брат Андрей. – Первым идет воевода Пересвет, его имени тут нет. Рядом – Яков Ослябятев. Брат Александр лежит в первом с этого края гробу, в ногах у него – мой Яков. И так дальше, по порядку, как ставили гробы. 
Брат Андрей перекрестился, помолчал.
- С этой стороны мы положили двести сорок четыре гроба в два ряда. Я все имена выбил по порядку, дабы знали потомки, кто где лежит. А с тех двух сторон положили по двести сорок гробов, и все имена их – на плитах.
- Скажи, брат мой, - спросил Игумен, - читал в я Летописной повести, будто брат Александр перед битвой сразил в поединке ордынского богатыря. Так ли это?
- Слыхал я о том, - покачал головой брат. – Однако сам не видал, а говорят… Да что только ни говорят? Полагаю, не в поединке сложил голову брат Александр. Не положено поединков у нас, а в Орде за такую лихость тысячник переломает хребты всему десятку. Может, уже в сече схватился брат наш с богатырем. Он стоял в сторожевом полку, на самом гибельном месте. Из них никто не уцелел, некому и рассказать, как дело вышло.
- А как погиб сын твой Яков, брат?
- Мы стояли в засадном полку князя Дмитрия Ольгердовича. Как Орда проломила полк левой руки, князь повел нас на басурман. Сеча лютая получилась. Вот тут мой Яков и сложил голову. Сложил не зря. Мы остановили татар, а потом погнали их в степь. 
- Да примет Господь в Царствие Свое души русских воинов, павших в святой битве, - торжественно перекрестился Игумен. – А скажи, брат, при тохтамышевом разорении Орда не тронула Симоновскую обитель?
- Бог миловал, - перекрестился брат Андрей.
Игумен хотел еще о многом расспросить брата, однако к храму уже спешила немалая толпа иноков с игуменом обители, архимандритом Власием впереди.  Лишь к обедне Игумен покинул Симоновскую обитель. Брат Андрей проводил его за ворота. Они снова крепко обнялись и облобызались друг с другом на прощанье. Явит ли Господь когда-нибудь Свою милость, увидятся ли они еще? 
Всю долгую дорогу до Троицкой обители Игумен вспоминал эту встречу, думал о погибших в Мамаевом побоище русских воинах, о святом воине-схимнике брате Александре, в миру воеводе Пересвете, а больше - о воеводе Ослябе. Опытный воин Родион Ослябя - единственный из воевод отразил бешеные наскоки ордынцев и сберег свой засадный полк в постыдном для русского войска разгроме на Пьяне. И он уцелел в невиданной до того битве на Дону, хотя, Игумен знал, Ослябя не уклонялся от сечи, а разил врага в первых рядах полка Дмитрия Ольгердовича. Видно, Господь сберег славного воина-инока для святого дела, и брат Андрей это святое дело совершил. Он своими руками выбил на надгробных плитах имена семисот двадцати четырех знатных воинов, захороненных у стен храма Рождества Пресвятой Богородицы, сохранил их для потомков во веки веков.
Последний раз Игумен увидел великого князя лишь через два с половиной года. В тот день он трапезовал вместе с братией, как вдруг что-то неведомое навалилось на его душу великой печалью, тяжким гнетом придавило его. Он будто наяву увидел великого князя. Тот задыхался и рвал на груди расшитую золотом рубаху. Губы князя силились что-то сказать. Игумен понял, что князь зовет его. Он встал, низко склонился перед образом Спасителя и проговорил:
- Братья, мы насыщаем плоть свою, нас одолевают земные заботы, а великий князь Дмитрий Иванович уходит из суетной земной жизни. Он призывает меня к себе.
Он стал спешно собираться в дорогу, и тут на легких дрожках примчался из Москвы гонец со слезной просьбой Евдокии Дмитриевны прибыть в Москву и соборовать умирающего великого князя. Возница гнал коней во весь дух, и к полуночи они въехали в кремль. Игумен застал великого князя еще живым, но уже без памяти. Он соборовал умирающего и просидел у его ложа остаток ночи. Рядом беззвучно рыдала великая княгиня, у изголовья сидел старший сын великого князя Василий Дмитриевич. Утром Дмитрий Иванович открыл глаза, посмотрел на Игумена и тихо, но ясно проговорил:
- Приехал. Прости, святой отче. Грешен я перед тобой и русской землей. Ты - отец…
Тут дыхание его прервалось, и он снова ушел в беспамятство. Через час, 19 мая 6897 года от миростояния, Дмитрий Иванович безвременно скончался всего-то на 39-м году жизни, в возрасте мужского расцвета. Видно, не прошли бесследно тяжкие удары по телу, защищенному лишь гибкой кольчугой да легким бехтерцем, полученные в битве на Дону.
По просьбе овдовевшей великой княгини Игумен сам всю ночь служил панихиду. Господь осенил его вестью о кончине великого князя не случайно. Тридцать нелегких лет, почти половину жизни он отдал Дмитрию Ивановичу. Тот совершил немало великих деяний, и на каждое Игумен давал великому князю свое благословение. Дмитрий Иванович много раз приносил великие беды русскому народу и делу объединения русской земли, и делал это без благословения Игумена, даже когда просил его. Они оба не раз сильно сердились друг на друга, но ход державных дел мирил их. Дмитрий Иванович после кончины владыки Алексия вверг русскую митрополию в великую смуту. Одиннадцать долгих лет Русь Залесская вдовствовала его волей без предстоятеля православной церкви.
И все-таки они оба глубоко уважали и любили друг друга, как отец и сын, хотя сын частенько своевольничал и пренебрегал отеческими советами. И у отца в каждом таком случае болело любящее сердце. А потом сын приходил к своему духовному отцу, каялся и просил отпустить великие грехи. В эту ночь Игумен думал, что без Дмитрия Ивановича он при своем скромном сане пресвитера не занял бы своего места в русской церкви. Но и Дмитрий Иванович без него не смог бы достичь столь высокого державного величия. Дмитрий Иванович поистине стал великим человеком на Руси, все подвиги его и все злодеяния его отмечала печать величия.
После смерти Дмитрия Ивановича великим князем Владимирским и Московским стал его старший сын Василий Дмитриевич. Молодой князь взялся за державные дела с отцовской твердостью, однако Игумен видел, что сын превосходил отца осмотрительностью. Молодой великий князь примирился с опальным митрополитом Киприаном, который тогда все еще пребывал в Константинополе. Василий Дмитриевич отправил в Константинополь большое посольство с грамотами на поставление Киприана митрополитом всея Руси и с большими дарами патриарху и членам святейшего Синода.  К тому времени патриарх Нил Керамий умер, новый патриарх  Антоний по грамотам Василия Дмитриевича и епископского собора Великой Руси поставил Киприана митрополитом Киевским и всея Руси. 
Через несколько месяцев после кончины великого князя Дмитрия Ивановича митрополит Киприан с невиданным почетом прибыл в Москву. Его сопровождала большая свита из высоких православных иерархов. Среди них – два константинопольских митрополита, архиепископ ростовский Феодор и множество епископов:  смоленский Михаил, волынский Иоанн, суздальский Ефросин, черниговский Панасий, рязанский Иеремия, туровской Феодосий, звенигородский Даниил. Никогда Москва не видала столь большого наезда высших православных священнослужителей. Последний соперник Киприана в многолетней борьбе за высокий православный сан безместный митрополит Пимен в третий раз поехал в Константинополь на деньги Олега Рязанского. Больше он не решился возвращаться на Русь и умер на чужбине. 
Киприан тут же крепко принялся наводить порядок в весьма расстроенных делах православной церкви Залесской или Великой Руси. Он разграничил черное и белое духовенство, стал ужесточать уставы во многих обителях. Для обсуждения своих намерений он не раз приглашал Игумена, к которому продолжал питать неизменное почтение. Как-то он сказал Игумену:
- Не годится инокам мирское делать, ибо это сохраняет в их душах  воспоминания  о мирских соблазнах. От того в обителях распространяются  злоупотребления, обжорство и пьянство. Обители могут обладать землями, однако управлять селянами им надлежит лишь через посредников-мирян. Твой общежительный устав, преподобный игумен, давно принял я за образец и неукоснительно буду требовать следования ему во всех обителях.
Вскоре по приезде Киприан поехал в Тверь, и великий князь Михаил Александрович встретил его не менее торжественно, чем Москва. Игумену стало известно, что по настоянию Михаила Тверского митрополит низложил его старого друга епископа Евфимия, но не отправил в далекое изгнание, а взял его с собой в Чудову обитель в Москву. Киприан поставил епископом в Твери Арсения, однако тот побоялся крутого нрава Михаила Тверского и долго отказывался занять епископский стол. Киприану пришлось вновь приезжать в Тверь и самому поставить епископа Арсения на тверскую епископию.
При встречах с митрополитом Игумен видел, что Киприан сильно переменился. За пятнадцать лет своего митрополитства он всего лишь чуть больше года занимал святейший престол в Залесской Руси. Великие испытания оставили неизгладимый след в его душе. Ныне он еще говорил о сохранении великой русской митрополии, но сам всей душой отдался объединению Залесской Руси под рукой Москвы. Митрополит всея Руси твердо встал на сторону великого князя Василия Дмитриевича,  стремился укрепить свое влияние на него и направлять его действия.
Князь Василий ценил деяния Киприана, охотно следовал его советам и помогал Киприану утверждать духовную власть. Вскоре по приезде Киприана  духовенство и посадники Великого Новгорода решили отложиться от митрополичьего суда и от дани Москве. Киприан отлучил строптивый город от церкви и убедил молодого великого князя двинуть рать на Новгород. Василий Дмитриевич направил к мятежному городу сильное войско, и свободолюбивые новгородцы покорились.
На первые же святки Василий Дмитриевич обвенчался с Софьей Витовтовной. Игумену говорили, что на свадьбу приезжал Витовт Кейстутович, но разговоры о переходе Василия Дмитриевича в латинство не поднимались. Видно, великая княгиня Евдокия крепко держала слово. Венчал молодых в Спасском соборе сам митрополит. Он же перед свадьбой окрестил Софью Витовтовну в православную веру именем Анастасия Владимировна.
В первый год своего митрополитства Киприан повелел чернецу Чудовской обители Петру написать «Сказание о Мамаевом побоище». Два года брат Петр трудился денно и нощно, пока его писание не одобрил владыка. Игумен недавно прочитал список «Сказания» и сильно удивился. Киприан будто забыл о давней неприязни великого князя к нему, о неслыханном, кощунственном унижении, которое он испытал от слуг Дмитрия Ивановича. Забыл он и о своем восхищении великими князями Русско-Литовскими, Ольгердом и Ягайло.
«Сказание» брата Петра воспевало Дмитрия Ивановича как мудрого и непогрешимого правителя земли Русской, одно слово которого поднимало на подвиг всех русских князей. В «Сказании» Ягайло даже не упоминался, а на помощь Мамаю к Дону якобы спешил с войском давно умерший Ольгерд, выставленный непримиримым и коварным врагом Залесской Руси. Олега Рязанского брат Петр по велению Киприана  описывал как злобного предателя и Иуду, который стремился руками Мамая погубить русское войско, а потом разделить с литовским князем Залесскую землю.
Но больше всего удивило Игумена в «Сказании» не это. Оказывается, митрополит Киприан и Дмитрий Иванович в год Мамаева побоища жили в великой дружбе. При известии о движении Мамая на Москву Дмитрий Иванович тут же обратился за советом к Киприану, и тот после дотошных расспросов благословил великого князя и русское войско на битву с басурманами!
Эти слова в «Сказании» вызвали у Игумена кроме изумления еще и немалую горечь. Прошло всего одиннадцать лет после битвы на Дону, а правда о ней уже искажается до неузнаваемости. Теперь потомки будут верить, что Дмитрий Иванович никогда не ссорился с Киприаном, что он глубоко почитал владыку. Они не узнают, что всего за два с лишком года до Мамаева побоища Дмитрий Иванович с невиданным поношением изгнал неугодного ему митрополита из пределов Московского княжества, а Киприан предал великого князя анафеме и отлучил от церкви. Следующие три года после изгнания Киприан не появлялся на Залесской Руси, но в великой обиде на Дмитрия Ивановича пребывал у подножия патриаршего престола в Константинополе в поисках правды и справедливости. В год битвы на Дону Киприан на Руси никак не мог быть. Так каждый правитель и каждый владыка искажает истину ради своего величия.
Горячая давящая боль за грудиной вырвала Игумена из воспоминаний. Он так погрузился в былое, что не заметил, как прошагал почти десять верст без отдыха. Неподалеку приветливо зеленела березовая роща на изгибе небольшой речки, однако дойти до нее оказалось не просто. Он с трудом напился воды из ручейка, снял рясу, сложил ее вчетверо, чтобы не застудить поясницу на сырой земле, и улегся под березой.
Теплый ветерок наполнял его грудь живительной свежестью. Над ним в голубом небе проплывали облака, и каждое напоминало о чем-то, безвозвратно ушедшем. Игумен лежал в душистой траве на сложенной рясе и думал, что нынче он что-то уж очень плох. Помимо слабости телесной его душу угнетала какая-то непонятная тоска. Он догадывался, что это неспроста, что сердце чует большую непоправимую беду и сильно беспокоился. Не случилось ли что в обители? Надо поспешать, а он вынужден отлеживаться, ждать, когда уйдет давящая боль из груди, когда сердце застучит спокойнее. Ему пришлось еще раз пожевать ландышевых ягод, однако и это не помогло. Тогда он достал из другого мешочка самое сильное снадобье, которое носил с собой – крошеные сушеные корни травы святого Валериана, подарок покойного архиепископа Дионисия.  Корни обожгли рот жгучим пряным вкусом, однако вскоре боль в груди отпустила, и он смог продолжить путь. 
Он неторопливо брел по проселку и с легкой грустью подумал, что вся его жизнь уже в прошлом, а впереди – лишь тихое недолгое угасание. Сейчас он окончательно понял, что обитель на Протве для него последняя. Но ведь  любой из людей рано или поздно начинает сознавать, что отсчитывает последние для себя дни и события. Последняя грядка с овощами, последний сноп, последний подъем на вершину холма, последняя верста в дороге, последняя служба в храме. А потом – последний глоток чистой ключевой воды и, наконец, - последний вздох.
Великое Коло наших мудрых предков. В немыслимой дали тысячелетий они все это уже понимали. Все имеет свое начало, свой расцвет, угасание и смерть. И ничего с тех далеких веков не изменилось. Все так же люди страшатся смерти и верят в бессмертную душу, которая уходит из бренного тела в небеса.  Христианин надеется на вечное блаженство в раю, если жил праведно, или же его ждут вечные страдания в преисподней, если грешил в земной жизни. Но в обоих случаях возврата на землю нет. Нет возможности начать жизнь сызнова и провести ее так, как надо.
Далекие предки наши верили, что после смерти человека душа его уходит в Навь, там очищается от темных побуждений и возвращается на землю, в Явь, в новое человеческое тело, дабы исправить то дурное, что содеяно в прежней ипостаси. И опять человека ждет смерть. Если после очищения в душе осталась толика старых грехов, да прибавились новые, душа снова уходит в Навь на дальнейшее очищение. Но когда человек свое пребывание на земле провел достойно, душа его уходит к Сварогу в Ирий и загорается в небе новой звездочкой.
Сейчас, перед лицом близкого неизбежного, он мог сознаться себе в том, что раньше посчитал бы смертным грехом. За долгую жизнь он встречался и беседовал со многими священнослужителями: и с такими же как он пресвитерами, и с иереями, и с архимандритами, и с епископами, и даже с шестью митрополитами, если считать Митяя. Кто-то из них верил в догмы православия по дремучему невежеству, без рассуждений и  горьких сомнений. Немногие искренне считали Священное писание откровением Божьим. Но большинство не верили не только в загробную жизнь, но и в основные положения христианства. Такие давно поняли простую истину: страх человека перед гневом Божьим нужен сильным мира сего, дабы легче повелевать человеческим стадом. А вся многочисленная армия священнослужителей, вся сложнейшая церковная иерархия призвана не спасать души человеческие, а помогать земным правителям сохранять и укреплять свою власть.
И нет разницы, какая это церковь: православная или римская. На то же  направлена любая вера в высшее существо, в его праведный суд на небесах: и христианская, и магометанская, и иудейская. Цель любой веры: внушить страх в простых душах перед всевидящим оком высшего божества, страхом этим разделить людей, поставить каждого по отдельности перед угрозой вечного страдания души после смерти, и уверенно властвовать над покорной невежественной толпой. Христианская вера как нельзя лучше подходит для управления рабами. Недаром еще тысячу лет назад римские и византийские императоры сделали веру иудейских рабов державной религией в своих могучих империях. Эта вера в их руках стала самым могучим оружием для подчинения не только рабов, но и тех, кто в самомнении своем считал себя свободным.
Римский папа Иннокентий VII собрал под своей властью гораздо больше христиан, чем осталось их у патриарха Антония в Константинополе. Оба они христиане, оба признают заповеди Христа, но нет злейших врагов, чем эти иерархи, которые поклоняются одному и тому божеству, триединому Царю Небесному. И кто знает истину? Что угоднее Богу: православие или латинство? Игумен не раз перечитывал древние летописи, переписанные им с латиницы на кириллицу. Он много размышлял над прочитанным, сопоставлял написанное далекими предками со Священным писанием. Еще в первую зиму своего отшельничества он подумал, что вера древних предков русского народа богаче духом и ближе людям, чем суровое и безрадостное христианство.
Тогда он испугался этих еретических мыслей, но за долгую жизнь не раз возвращался к этим размышлениям и перестал считать их ересью. Иногда ему даже казалось, что для русского народа следует соединить веру предков с учением Христа. В обеих верах над миром стоит Триединый Творец. Сын Божий Иисус Христос похож на сына Даждьбога Коляду, а Майя Златогорка - на Богородицу. Отличие в том, что древняя русская вера не боготворила власть земных владык и не призывала простых людей смиренно терпеть любые унижения и тяготы земной жизни в надежде на вечное блаженство в раю.
Такое очищение древней веры учением Христа могло бы пойти на пользу русскому народу. Но он понимал невозможность возврата к прошлому. Возрождение древней веры, соединенной с христианством, русский народ принял бы с великой радостью, но именно это останавливало Игумена. Народ бы приветствовал новую веру, но ни православная церковь, ни сильные мира сего не допустили бы возврата к прежнему. Они залили бы кровью русскую землю, и истребили бы русский народ, отошедший от догм христианства. Поэтому он верой и правдой служил православию, ибо это казалось ему меньшим злом, чем глубокая реформа христианства. Точно так же мудрый человек служит неправедному правителю, ибо не находит лучшего.
Что же касается сомнений, то и сам непогрешимый Господь иной раз сомневался в правильности своих деяний. Создал Он мир, сотворил живых тварей и человека, посмотрел на дело рук Своих и возрадовался, ибо сделал Он хорошо. А потом, когда Его разумные творения, человеки, погрязли в смертных грехах, раскаялся он в деле Своем и уничтожил людей великим Потопом. Однако уцелевши люди расплодились по земле и снова стали грешить и забыли о Его заповедях. И когда послал Он в мир Сына Божьего, а иудеи распяли Иисуса Христа, в любящем сердце Бога Отца не могло не зародиться сомнения и раскаяния: прав ли Он, обрекши Сына Божьего на лютую казнь? 
Не в сомнениях дело, но в делах человеческих. Затем Господь и наделил человека разумом, дабы умел он отличать праведный путь от неправедного. Не сомневается и не колеблется лишь скот неразумный. Та же корова жует траву, совокупляется с быком, приносит потомство, дает людям молоко, и в неразумной голове ее не рождается никаких сомнених. Человеку же по сути его свойственно сомневаться при выборе дел своих и слов. И он сам подвержен сомнениям, однако сомнения эти не отвращают его от того, что считает он волей Господа.
Вот еще дело, которое осталось ему, - перебрать запас старых летописей и своих берестяных листов. Их накопилось столько, что быстро не справиться. Ненужное  - выбросить, полезное – переписать, привести в достойный вид. Он подумал, что следует, пожалуй, взять на помощь в этом деле молодого брата Епифания. Брат Епифаний в обители уже пятый год, и за это время показал себя ревностным охотником к летописям и книгам. Каждый свободный час брат Епифаний проводил за чтением и выпрашивал у Игумена старые летописания. Игумен не раз говорил молодому брату, что быть тому Епифанием Премудрым.
Теперь, пожалуй, приспела пора допустить молодого брата к заветному сундуку. После его смерти все записи Игумена, все старые летописания, скорее всего, просто засунут куда-нибудь подальше, чтобы не мешались. А если кто прочитает, - ужаснется его еретическим рассуждениям. Тогда уж их обязательно сожгут, дабы не чернить в глазах потомков память об основателе Троицкой обители. Так пусть же хоть один брат сохранит в памяти своей древнюю историю русского народа и сокровенные мысли самого Игумена.
А годы пролетают все быстрее. Молодым кажется, что впереди бесконечная жизнь, что никогда не иссякнут силы, что упущенное можно наверстать, что они вечно останутся молодыми, сильными, красивыми. Но жизнь проходит быстро. Продлить ее, замедлить неумолимое течение времени удается лишь тем, кто не теряет ни одного мгновения, кто наполняет свою короткую жизнь бесконечным трудом, великим множеством дел. И все равно наступает конец, вращение Коло не остановить. Вот он всю жизнь не знал ни минуты покоя, а жизнь прошла как миг единый.
Ему грех жаловаться на судьбу. Он уже заканчивает восьмой десяток, но  еще не устал жить. Его в долгой иноческой жизни называли сыном, братом, отцом, давно зовут старцем. А он чувствует себя молодым. И никогда ему не нравилось почетное в русской православной церкви звание старца. Он не старец, никогда им не был и не будет. А все одно, пора и честь знать. Хотя нить жизни каждого человека в руке Божьей, но уходить надо во-время, не ждать унизительного бессилия дряхлой старости. Вернется он в обитель, передаст дела брату Никону. А сам  удалится на молчание. О многом необходимо подумать, подвести итог своим делам.
Верст через восемь он снова почувствовал необходимость полежать. И опять его охватила непонятная тревога. То ли совсем кончилась его силы, то ли где-то произошло большая беда с кем-то, дорогим ему. Он перебирал возможные причины своей тревоги и усмехался: в земной юдоли человека со всех сторон окружают великие печали, и догадаться, с какой стороны идет беда, никто не в силах. Неожиданно перед его глазами возникло лицо сестры Пелагеи. На этот раз Веснянка не улыбалась ему, глаза ее смотрели печально, и в них блестели слезы, губы сложились скорбной скобочкой. Уж не с ней ли приключилось какое горе? Он резко поднялся, но тут же со стоном снова опустился на сложенную рясу. Вот и дожил он до того, что даже простая ходьба стала в тягость. Он полежал еще немного, еще раз пожевал ландышевые ягоды и заставил себя встать.
Снова перед его глазами разворачивалась бесконечная серая лента пыльной дороги. На этот раз Игумен шел медленно, сдерживал шаги. Сколько верст прошагал он по русской земле, скудной урожаями, но щедрой богатством души человеческой? Прав ли он, когда принял обет ходить только пешком? Не исполнил он того обета, не раз ради исполнения воли великого князя и митрополита он не ходил, но ездил.  Ездить неплохо, меньше времени уходит на дорогу. Но если бы он всегда ездил, то видел бы жизнь народную только из оконца возка. Исходив же пешком половину русских княжеств, он узнал, как живет простой народ, увидел своими глазами горе людское и радости, слушал древние песни, узнал, как чтит народ веру далеких предков.
Много верст исходил он, многое повидал, встречался со многими сильными мира сего. И на склоне лет, когда жизнь кончается, когда безвозвратно ушла прежняя сила, когда впереди осталась только угасание, он сожалел лишь об одном. Жаль, очень жаль, что все годы своей долгой жизни он служил делу великих князей Московских, а тридцать лет из них – Дмитрию Ивановичу. Великий князь Дмитрий останется в памяти потомков великим правителем, объединителем русских земель. Он достоин такой памяти. Но на земле русской жил и живет по сей день поистине великий человек, более достойный великого предназначения. К большой печали своей Игумен узнал его слишком поздно.
Великий князь Олег Иванович Рязанский, - одна лишь мысль о нем вызывала у Игумена светлые надежды и гордость за русскую землю, которая может порождать великих людей. И одновременно его охватывала глубочайшая и горькая печаль о своей жизни, отданной не тому, что нужно. Жалеть о прошлом бесполезно, жизнь прошла так, а не иначе, и повернуть ее назад нельзя никакими силами. Но если бы Господь оказал ему великую милость родиться в рязанской земле и жить рядом с Олегом Ивановичем, - ему, пожалуй, не пришлось бы всю жизнь пребывать в разрывающем противоречии сердца и разума, а в конце пути горевать о несбывшемся. Поздно, слишком поздно Игумену судьба позволила встретиться с Олегом Ивановичем, узнать его великие помыслы. 
После их встречи Олег Иванович каждый год на праздник Пресвятой Троицы присылал в обитель немалые дары. Игумен каждый раз отсылал ему грамоты со своим искренним, от всего сердца благословением. За долгие годы княжения Олег Иванович укрепил и расширил Рязанское княжество. Сейчас его владения простирались на тысячу верст с востока на запад, от Наровчата на Мокше до Ельни на Десне, и почти на четыреста верст с севера  на юг, от Мордвы до Ельца. Он единственный из великих князей не разорял русскую землю, а вытеснял Орду все дальше на восток к Волге и на юг к низовьям Дона.
Эта упорное, пядь за пядью, верста за верстой продвижение Рязанского княжества на юг и восток ввергало и Тохтамыша, и Дмитрия Ивановича в великий гнев. Дмитрий Иванович все сильнее опасался растущего могущества Рязани и не раз пытался захватить торговые пути в Крым на юг за Окой и по ней – на Волгу. Иногда ему удавалось перетянуть под свою руку то одно, то другое удельное рязанское  княжество, то Пронское, то Елецкое, то Муромское, то Козельское. Но каждый раз удельные князья быстро начинали чувствовать тяжелую и безжалостную руку корыстолюбивой Москвы и своей охотой возвращались под защиту Рязани.
У Тохтамыша, кроме честолюбия, имелись более серьезные причины для гнева. Ратные успехи Олега Ивановича неуклонно отнимали у Орды одно за другим богатейшие пастбища в черноземной Дикой степи, Рязань вытесняла ордынцев на засушливые и скудные заволжские земли. После памятного хождения Игумена в Переяславль Рязанский Тохтамыш почти каждый год посылал свои полчища на Рязань. Однако с каждым разом ордам все труднее удавалось вторгуться в рязанскую землю, а нередкои они уходили восвояси ни с чем. Степные конники не могли прорваться через сплошные многоверстые засеки, а на  торговых путях их набег останавливали небольщие, но крепкие и опытные рязанские рати, да ратная хитрость Олега Ивановича.
Дороги на много верст с обеих сторон ограждали неодолимые засеки, а на обочинах громоздились обильно обмазанные смолой сухие бревна. Когда степняки втягивались в узкие проходы, на них обрушивались горящие бревна. Визжали обожженные воины, падали с переломанными ногами кони. А из засек летели не знающие промаха стрелы рязанцев. Когда догорали бревна, и степняки пробирались по головешкам дальше, их снова ожидала та же напасть. И так – на много верст дороги.
 А если орда все же врывалась в пределы Рязанского княжества, то рязанцы не ввязывались в кровопролитные бои. Олег Иванович берег ратную силу рязанцев. Он не затевал самоубийственных великих сражений с ордой. Он перенял от степняков стремительность неудержимых конных атак. Его конница стала самой быстрой на русской земле. Если же враг намного превосходил силой, рязанцы неожиданно для степняков отходили и исчезали бесследно в просторах родной земли. Из всех своих городов Олег Иванович защищал лишь свой стольный город Переяславль. Однако ордынцы даже не пытались взять Переяславль приступом, они прекрасно понимали его неприступность.
Остальные рязанские города и деревни ордынцы брали без боя, но поживиться там богатой добычей не могли. Олег Иванович отлично наладил свою дозорную службу. Его сторожевые отряды загодя обнаруживали движение ордынских войск еще далеко в степи, и дымные сигналы за считанные часы извещали князя и народ о приближении врага. Мирные рязанцы при первой вести об опасности  разбегались по лесам, угоняли скот, прятались со всем своим добром за непреодолимыми засеками и в тайных укрытиях.  Конная рязанская рать небольшими отрядами незаметно окружала орду и следила за ее передвижениями. Обозленные степняки жгли безлюдные поселения, а неуловимая рязанская конница внезапными налетами днем и ночью истребляла их мелкие отряды и вынуждала непрошенных гостей быстро покинуть негостеприимную землю.
К огорчению Игумена, Олег Иванович растерял всех своих союзников. Великий князь Михаил Тверской погряз в усобице с Москвой, и ему стало не до единой православной державы. Все его заботы теперь сводились к тому, чтобы сберечь Тверь от долгих рук Москвы. А через год после хождения Игумена в Рязань Ягайло стал королем Польским, перешел в латинство и окончательно отвернулся от русских дел. Новый великий князь Русский и Литовский Витовт Кейстутович помирился с Дмитрием Ивановичем и объявил Олега Ивановича своим врагом.
Однако Олег Иванович продолжал укреплять и расширять свое княжество. Вероотступничество Ягайлы лишь развязало ему руки, он перестал надеяться на союз с Литвой и решил обходиться своими силами. Когда Витовт Кейстутович пригрозил, что придет с войском в строптивую Рязань, Олег Иванович опередил его. Он повел свою быструю конницу в Литву, осадил Любутск, стремительно и успешно повоевал  любутскую землю. Однако он не стал проливать кровь и губить своих воинов в большой битве, а так же быстро вернулся в свое княжество с огромной добычей и большим полоном. Этот набег надолго отучил Витовта Кейстутовича от ратного единоборства с Рязанью.
Игумен горячо сочувствовал великому князю Рязанскому. Господь расположил рязанскую землю меж трех огней. С востока и юга рязанские земли окружала Орда, с запада – Литва, с севера – неугомонная Москва. Но Олег Иванович успешно отбивался от посягательств всех своих врагов. Причем отбивался он в одиночку, никто из великих русских князей не осмеливался ему помогать в страхе перед Ордой, Москвой и Литвой. А он еще и расширял свои владения. Если бы Господь одарил других великих русских князей, особенно Московских, таким великим ратным и державным талантом, - давно бы стояла и процветала единая и неодолимая православная держава на Русской равнине меж четырех морей.
Игумен понимал, что величие Рязани растает после смерти Олега Ивановича. Князь сам говорил ему, что у него нет достойного преемника. Это судьба всех великих держав. Никому из смертных не удавалось и не удастся повернуть вспять неумолимое вращение великого Коло. Поэтому бесполезно жалеть о том, что могло быть, но не случилось. Разумом Игумен понимал это, однако душа его не могла смириться. Он верил, что они вдвоем с великим князем Рязанским  смогли бы осуществить свою общую заветную мечту о соединении всех русских земель без потоков русской крови, без неисчислимых страданий русского народа.



В родной обители
В обитель Игумен вернулся в большом упадке сил. Когда-то такой путь в две сотни верст он легко одолевал за седьмицу, от силы за десяток дней, сейчас на это ушло две седьмицы. Теперь он окончательно решил передать игуменство брату Никону, а самому удалиться на молчание, завершить оставшиеся свои дела и смиренно ждать смерти. Мысли о близкой кончине не угнетали его. Он даже усмехнулся, когда подумал, что его смерть весьма утешит митрополита Киприана. Владыка оказывал ему всевозможное почтение, однако от умудренного жизнью Игумена не ускользнуло, что Киприана заметно тревожит его влияние среди иночества. После его смерти Киприан станет подлинным владыкой Залеской Руси, без каких-либо соперников.
В обители все шло по привычному укладу, брат Никон отлично справлялся с хлопотными обязанностями. Перед уходом на Протву Игумен строго-настрого наказал никому не прикасаться к его грядкам и к делянке овса. Пробыл в дороге он больше, чем рассчитывал, и за долгое отсутствие грядки густо поросли сорной травой, а овес почти задушили васильки. Игумена это не огорчило, он в дороге приучил себя к мысли, что отныне станет трапезовать вместе с братией. Больше полувека он кормился трудом рук  своих, и вот иссякли его силы. Куда деваться, - все когда-то кончается.
В первый день после возвращения он отлежался, подкрепил угасающие силы крепкими травяными отварами и сумел сам совершить долгую вечерню. А наутро встал пораньше и с братом Никоном обошел все службы в обители и посаде. Игумен слушал своего келаря и радовался: дело своей жизни он передает в надежные руки.  В конце обхода он спокойно сказал:
- Вижу, что ты, брат мой, ведешь обитель твердой рукой. Готовься принять игуменство вместо меня. Я напишу грамоту митрополиту Киприану о поставлении тебя игуменом сей обители. Я же удалюсь на молчание, ибо силы мои на исходе.
Брат Никон принялся горячо уверять Игумена, что не чувствует себя достойным заменить его, что он готов взять на себя все хозяйственные заботы, только бы Игумен не оставлял братию своим пастырским вниманием. Однако Игумен больше не колебался. Пора на покой. Пришло время подумать о своей душе, приготовиться к встрече с Господом, принять от Него последнюю милость, какова бы она ни оказалась.
Перед обедней Игумен навестил могилу брата Мисаила возле Троицкого храма. Он опустился на колени и вознес горячую душевную молитву о даровании рабу Божьему Мисаилу вечного блаженства в Царствии Небесном. Он склонил голову на поросший травой продолговатый холмик, под которым нашел покой его верный и неутомимый брат во Христе. Без стараний брата Мисаила не стояла бы Троицкая обитель незыблемой твердыней православия на Залесской земле.
Брат Мисаил умер в труде, как жил. Он пошел на свою делянку полоть грядки и долго не возвращался. Игумен через пару часов сам отправился на свою делянку. Брат Мисаил лежал между их делянками на узкой меже и, казалось, спал под теплым солнышком. Игумен склонился к нему и понял, что его верный сподвижник и брат во Христе уснул вечным сном. Неутомимый труженик и рачительный келарь закончил свою долгую жизнь. Брата Мисаила положили в гроб и поставили гроб в Троицком соборе. После достойного отпевания и панихиды его похоронили рядом с храмом. В Троицкой обители появилась первая могила. Из старой, первой братии Игумена остался лишь заметно одряхлевший брат Амвросий.
После обедни Игумен по давно заведенному обычаю принимал прихожан. К его огорчению, среди них все больше оказывалось убогих: слепых, хромых, горбатых, сухоручек, бесноватых. Он опять с горечью думал, что непосильная работа, скудная дурная пища, беспросветная жизнь в бедности и грязи портит здоровую русскую кровь, губит русский народ. Здоровые мужики гибнут в княжеских усобицах, а от дурного семени не жди хорошего племени. На Руси все больше рождается болезненных ребятишек. Помочь таким он ничем не мог, кроме доброго слова.
Обход служб, долгое стояние на ногах в храме сильно утомили его, и он беседовал со странниками, сидя на скамеечке у стены общей кельи, под теплыми лучами солнышка. Он благословил очередную бабу с притихшим, исхудалым ребятенком на руках, поднял глаза, и его вдруг, как недавно в дороге, охватила тревога, а сердце поднялось к горлу, и удары его молотками застучали в висках. Перед ним стояла молодая инокиня в черном одеянии. Она склонилась перед ним в поясном поклоне, выпрямилась, перекрестилась и негромко сказала:
- Благослови меня, святой старец. Отпусти мне грехи мои. Я инокиня Анна, пришла к тебе из ростовской обители Рождества Пресвятой Богородицы.
Игумен успел заметить блестящие карие глаза молодой инокини, - шалые глаза собачонки, вырвавшейся с огороженного двора на улицу, - успел подумать: видно, вволю погуляла бабенка с посадскими мужиками, пока ждала его возвращения. И тут вдруг к горлу его подкатила тошнота, закружилась голова,  глаза среди бела застлала непроглядная тьма, его резко повело куда-то в сторону. Он почувствовал, что бок его сильно прижался к бревенчатой стене, и услышал испуганный вопль инокини:
- Господи, да что же это? Умирает! Караул!
Память не покинула его, и сквозь тошноту и сильное кружение головы он сообразил, что делать. Он наклонился как можно ниже, прижал грудь к коленям, и постарался дышать поглубже. Его чуть не стошнило, голову раскалывал визгливый женский крик. Наконец, тошнота отпустила, голова стала меньше кружиться. Он еще немного посидел с прижатой к коленям грудью и, наконец, с опаской распрямил непослушное туловище. И тут он понял, с чем пришла к нему ростовская инокиня, и удивился, что сердце почуяло беду быстрее, чем разум.
- Не кричи, дочь моя, - негромко проговорил он и удивился своему хриплому и слабому голосу. – Не пугай народ. Голову, видать, мне на солнышке напекло. Сказывай, с чем пришла издалека.
- Ох, святой батюшка. Не вели казнить. Недобрую весть принесла я. Отошла наша матушка Пелагея, Господь призвал ее святую душу к себе.
Из глаз инокини покатились крупные слезы. Они догоняли друг друга и быстро слились в два тоненьких ручейка на щеках. На правой щеке блестящий ручеек, и на другой щеке – такой же. Инокиня вытирала их концами черного покрова, но слезы не унимались. Игумен же не мог произнести ни одного слова. В голове колесом крутилось: умерла Веснянка, умерла Веснянка, умерла…  Наконец он совладал с собой.
- Когда умерла матушка Пелагея?
- Да уж, считай, десять ден, святой батюшка. И ведь здоровехонька была. Кто бы подумал? Сестру Акулину отчитала, - у нее каша пригорела. Пошла в храм,  мы на обедню собирались. А она как закачалась! За грудь схватилась. И упала. Мы к ней, а она уже мертвая.
Инокиня опять залилась слезами. Игумен закрыл глаза и увидел будто наяву то, что рассказала инокиня. Вот сестра Пелагея в строгом черном одеянии идет по двору обители, как всегда быстрая и сдержанная. Вот она схватилась за сердце, зашаталась и рухнула на мощеную дорожку. Сердце исстрадалось и разорвалось у бедняжки. И то сказать, сколько Веснянка пережила за свою жизнь. Сначала он ушел от нее в Климовскую обитель, отцовское слово разрушило их любовь в самом расцвете. Горькие девичьи слезы, разбитое любящее сердце и - замужество с хорошим и уважаемым, но не любимым человеком.
Несколько лет спокойной жизни, а потом черный мор, смерть обоих сыновей и мужа. Пострижение в инокини. Домогательства похотливой игуменьи Аграфены. Преследования и жестокие истязания за упорство. Клевета греховной игуменьи на чистую душой непокорную инокиню. Жалоба митрополиту, разбирательство. Хорошо, что владыка Алексий послал на разбирательство именно его, а то неведомо, чем бы все это закончилось.  Долгие годы игуменства в женской обители, где каждая сестра во Христе денно и особенно нощно изнемогает от плотских соблазнов. Как это сказал митрополит Алексий? «Умножать женские обители не желательно, ибо они есть средоточие греховных вожделений ненасытной женской плоти, куда худших, чем среди мирских соблазнов».
Трудно жила сестра Пелагея. А умерла легко. Не мучалась. Видно, возлюбил Господь безгрешную ее душу. Царствие ей небесное. Окажет Царь небесный милость, -  встретятся наши души у трона Его. И только тут Игумен ясно понял случившееся. Умерла Веснянка, его сестра во Христе Пелагея! Он потерял свою единственную привязанность в земной жизни. Теперь его пребывание на грешной земле потеряло всякий смысл.
Игумен крепко сжал губы и про себя взмолился: Господи, яви свою милость, возьми мою грешную душу к себе! Много нагрешил я в жизни, готов терпеть вечные муки в аду, только не оставляй меня больше тут одного!
Его вырвал из полузабытья громкий испуганных женский голос.
- Да что с тобой, батюшка? Попей водички. Господи, побелел весь. Уж не помер ли? Дура я, дура! Так сразу и ляпнула!
- Прости, дочь моя, - с трудом проговорил Игумен. – Не обессудь, слабость одолела плоть мою.
- Батюшка святой, что ты говоришь? Ты прости меня, дуру грешную. Черную весть принесла и вывалила на голову твою. Иди, приляг, отдохни. Я завтра приду. Брат, брат! – вдруг закричала инокиня. – Иди сюда!
Над Игуменом склонился встревоженный брат Епифаний.
- Отведи святого старца в келью! – командовала инокиня. – Солнышко голову ему напекло.
- Вставай, святой отец.
Крепкие руки брата Епифания легко подняли исхудалое тело Игумена со скамеечки. Игумен обхватил его плечи и удивился своей слабости.
- Святой старец, прости меня, дуру! – снова закричала инокиня. – Голова-то  у меня пустая. Я же тебе грамотку принесла. Матушка Пелагея давно отдала мне грамотку-то. Велела тебе отнести. Говорила, как помру, отнеси. А у меня ум за разум зашел, чуть не забыла!
Игумен почувствовал в своей ладони свиток плотной дорогой бумаги, слабо сжал его и положил в карман рясы. С трудом он поднял руку и перекрестил черную вестницу.
- Благословляю тебя, дочь моя Анна, на угодные Господу дела и на святые подвиги ради православной веры. Отпускаю тебе грехи твои. Знаю, то малые грехи. Но вперед не греши. Господь да не оставит тебя и обитель вашу милостью Своей.
Усилие, с которым Игумену дались эти спокойные слова, исчерпали его силы. Он привалился к брату Епифанию, и  тот бережно повел его в келью. 
Брат Епифаний черным изваянием недвижно сидел у стены кельи. Игумен лежал на жестком ложе, левая рука его бессильно вытянулась вдоль тела, в правой мелко дрожал развернутый свиток.
«Возлюбленный брат мой во Христе! Миленький мой Иванушка! Господь уже прибрал мою грешную душу к себе, коли ты читаешь мою грамотку. Исповедуюсь перед тобой, отпусти мне грех мой тайный, уж твою святую молитву услышит Господь и допустит душеньку мою в светлое Царствие Свое.
«Никогда я тебя не забывала. Иной раз становится так горько, что сердце просто разрывалось. Тогда я думала о тебе, вспоминала тебя. Ведь твоя святая жизнь куда горше, всю-то жизнь свою не знаешь ты радости человеческой, самой малой, весь в трудах, в службе православной. Виду никому не показываешь, служишь Господу нашему, всю душу свою Ему отдаешь, все помыслы свои. И легче мне сразу делается.
«Когда умерли мои сыночки вместе с отцом их, вдовствовала я целый год, молилась и постилась. Каюсь во грехе: упрекала я Бога, что опять оставил меня одну на белом свете. Тут стал свататься ко мне хороший человек. А я пошла к тебе. Шла от самого Ростова босыми ногами, пила воду ключевую, кушала по одному черному сухарику за день. Ты не узнал меня, я пришла к тебе в бедном платье, платком глаза закрыла. Я тогда некрасивая стала, исхудала, морщины пошли. Не хотела, чтоб ты меня такую видал.
«Десять дней жила я у доброй вдовы в посаде около твоей обители, около тебя, Иванушка. Услыхала про тебя много хорошего. Тебя люди святым почитали, чудотворцем. Ты и есть святой человек и чудотворец. Никогда я таких не видала, нет больше святых на грешной земле, один ты. Исповедалась я тебе, отпустил ты мне грехи мои тяжкие. А уйти назад никаких сил моих не хватало. Как вековать без тебя? И рядом жить где-нибудь в посаде, - только сердце разрывать. Вдруг ненароком выкажу себя, смутишься ты, ослабнет твое святое рвение. И тогда решила я сама уйти из мира, принять постриг. Будем оба, ты и я, служить Господу нашему. Хоть далеко друг от дружки, а все будто вместе. Так и прожила век.
«Об одном жалею, Иванушка. Когда родитель твой отдал тебя в послушники, - против воли отца идти грех. А потом мы снова нежданно свиделись, ты меня из оков освободил, игуменьей поставил. А сердце мое к тебе рвалось. Не напрасно ведь Господь снова свел нас в великой милости Своей. То – святое знаменье Его для нас обоих. Ночей я тогда не спала, все Господа молила:  вот бы Иванушка мой принял иерейство, мы бы венчались, жили бы мы и горя не знали. Святость твоя с тобой бы осталась, из иереев многие к лику святых причислены.
«В том мой грех. Служила я не только Богу единому, а и тебе, миленький мой. Ты мне наравне с Господом был. В том исповедаюсь. Отпусти мне сей грех. А ты живи долго, Иванушка. Я на том свете неустанно стану молить Господа нашего за тебя. Пусть удостоит он тебя апостольским чином за подвиги твои святые. Может, сподобит Господь, свидимся мы у трона Его. 
«Прощай, миленький мой Иванушка. Твоя вечно любушка Веснянка».
Игумен почувствовал, как горько защемило его сердце. Глаза заволокло непонятной пеленой. Он потрогал лицо и удивился: по щекам его текли слезы. Сколько помнил он себя, плакал он весьма редко. Первый раз – когда в родной отцовской деревеньке Ивашка меньшой прощался с ненаглядной любушкой своей Веснянкой. Не ведал он тогда, как повернется его жизнь, уверил себя, что расстаются они на веки вечные. Не дано смертному знать свою судьбу, не разгадать ему помыслов Господа. И вот на склоне жизни он снова плачет, снова прощается со своей любушкой Веснянкой. Теперь уж он никогда больше не увидит ее на белом свете. Все можно наладить в жизни, одно лишь непоправимо: никто еще не возвращался на грешную землю после смерти, кроме Сына Божьего. 
Игумен преодолел слабость, поднялся с ложа. Брат Епифаний встрепенулся, подошел к нему.
- Святой отец, ты полежал бы.
- Спаси тебя Бог, брат Епифаний, за добрые слова. Некогда мне лежать. Ты иди к себе, я оклемался, больше не стану лежать.
- Да как же ты тут один останешься, святой отец? И отец Никон не велел мне уходить.
- Скажи отцу Никону, я помолюсь тут в уединении. Ты ступай с Богом.
Брат Епифаний не посмел ослушаться, ушел. Игумен достал из туеска на полке сушеных ягод ландыша, пожевал их, запил водой. Слабые руки плохо слушались его, однако он сумел возжечь лампадку перед образом Спасителя, опустился на колени и чуть слышно зашептал молитву.
Он молил Господа о спасении  души новопреставленной рабы Божьей, во крещении Василисы, во иночестве Пелагеи, в миру красавицы Веснянки. И просил Его приоткрыть непроницаемую завесу, которая скрывает от смертных высшую истину. Игумен познал множество потерь в долгой жизни, однако такой горечи еще не испытывал. И сейчас в душевной молитве своей он обращал к Царю небесному такие слова, которые никогда прежде не сходили с его уст.
Господи, умолял он, прими в светлое царствие Твое безгрешную душу рабы Твоей Пелагеи, награди ее несказанной милостью Своей, вечным  блаженством у подножия трона Твоего. И вразуми меня, жалкого и неразумного раба Твоего, что есть истина. Что есть счастье в короткой земной жизни человеков? Больше полувека я молил тебя о спасении  русского народа, о даровании простым православным людям лучшей участи. Полагал я в неразумении своем, что народ превыше, чем один человек. Верил, что благо всего народа принесет счастье каждому человеку.
Так ли это, Господи, не заблуждался ли я в кромешной тьме гордыни своей? Будет ли счастливо умирающее от голода и холода недужное малое  дитя, даже когда вокруг радостно ликует весь народ? Будет ли счастлива мать, только что похоронившая своих невинных детей, если увидит вокруг себя  сияние радостных улыбок и услышит ликующие возгласы довольных жизнью? Счастлив ли юноша, когда ради служения высокому делу отвергает свою любовь к простой земной деве? И разве счастлива чистая душой прекрасная дева, сердце которой разбито, пусть даже ради служения Тебе и счастья всего народа? Высокое дело обращается минутным удовлетворением властолюбия сильных мира сего, и оно никому не приносит счастья. Станет ли счастливым народ, девы и жены которого страдают всю жизнь от неугасимой боли разбитого сердца?
Знаю, Господи, не дано смертному познать глубину мудрости Твоей. Не молю тебя раскрыть истину. Но дай мне, Господи, малую частицу познания и открой мне, что есть счастье? Не в ересь впадаю, но верую свято: народ может познать счастье, лишь когда счастлив будет каждый человек. Открой, Господи, незрячие очи души моей и озари малый разум мой прозрением.  Молю тебя: дай вечное блаженство чистой душе рабы Твоей Пелагеи. За себя же прошу одной милости Твоей: свидеться с любушкой моей Веснянкой, когда призовешь душу мою на справедливый суд Твой. 
В келье уже засветлело, а Игумен все стоял на коленях перед образом, прижав к полу лоб в земном поклоне. Безмерно усталый, он медленно распрямил ноющую спину, с трудом поднялся на ноги. Будто неподъемная тяжесть лежала на его согбенных плечах. И вдруг он рассердился на себя. Ему всего-то семьдесят семь, а он уже дает волю недугам, будто столетний старец. Он глубоко вздохнул, распрямил спину, поднял руки и потряс ими, дабы разогнать застоявшуюся кровь, сделал несколько твердых шагов по тесной келье.
Сегодня ему предстоят малые, но важные для него дела. Чтобы укрепиться в своих замыслах, он еще раз прочитал грамоту, которую передала ему молодая инокиня. А ведь верно пишет Веснянка. Сам Господь свел их снова в ростовской обители Рождества Пресвятой Богородицы. Он же не разглядел святого знаменья, не разгадал великой милости Господней. Не отказал бы владыка Алексий ему в просьбе, рукоположил бы его в иереи, благословил бы на венчание и послал бы в какую-нибудь захудалую деревушку священником. И жили бы они с Веснянкой да радовались бы.
И не пришлось бы ему против души и сердца своего служить воле князей Московских. Не переживал бы он горя горького за благословение русского войска на погибельное Мамаево побоище. Куда спокойнее шли бы годы. Пусть дрались бы князья меж собой, все одно дерутся они, как псы ненасытные за жирную кость. Зато Веснянка не тосковала бы всю жизнь, не умерла бы от неизбывной долгой печали по загубленному счастью. И сам он познал бы счастье простой жизни. Да он прав, без счастья всего народа человек не может быть доволен жизнью. Но никакой народ не может быть счастлив и велик, если каждому человеку плохо.
В келью вошли братья Никон и Епифаний. Брат Епифаний принес на деревянном подносе два горшка. Они поздоровались, перекрестились, облобызали руку Игумена.
- Подкрепи силы, святой отец, - проговорил Никон. – Вот похлебай стерляжьего отвара, поешь каши овсяной. Ты утомился в долгом пути, тебе нужен отдых. Брат Епифаний побудет с тобой. Не тревожь сердце свое, мы управимся с делами.
Игумен не стал упрямиться. Он с удовольствием съел почти половину горшка густого душистого отвара белой рыбы, несколько ложек овсяной каши на льняном масле. Брат Епифаний унес горшки. Игумен помолился, достал из сундука два листа лучшей своей бумаги, очинил поострее гусиное перо и приготовил чернила и красную тушь для заглавных буквиц. Тут вернулся брат Епифаний и молча уселся на скамью у стены со Священным писанием в руках. Игумен сел за стол, взял в руки перо и задумался.
Голова немного кружилась. Он расправил бумагу и обмакнул гусиное перо в чернила. Рука поначалу немного дрожала, но усилием духа он преодолел слабость. Ему предстояло составить две грамоты. Одну – митрополиту Киприану. В ней он выразил свою глубокую признательность Святителю за великое  распространение православных обителей на Великой Руси в годы предстоятельства владыки. 
Ныне, писал он, более двух тысяч иноков денно и нощно славят Господа и возносят Ему молитвы во всех русских княжествах. После этого он легонько посетовал на недостаток храмов Божьих и белых иереев в малых селениях. Умножение таких храмов позволит великому множеству простых людей славить Господа и исповедоваться в грехах поблизости от своих жилищ. Он полагал, что иереями таких церквей можно ставить твердых в вере иноков, ибо иноческая жизнь приучила братьев к скромности в быту. Он просил благословения митрополита на строительство новой церкви в большом селе Мишулино и на поставление иереем этого храма одного из своих иноков – брата Сергия. Для того он просит святейщего позволения снять с брата Сергия  иноческий сан и посвящения его в иереи.
В конце грамоты он извещал владыку о своем намерении удалиться на молчание, поскольку он предчувствует близкую  кончину и должен достойно подготовиться к уходу из земной юдоли в мир иной. Он просил митрополита Киприана поставить игуменом Троицкой обители диакона той же обители брата Никона. Брат Никон, писал он, тверд в вере, усерден в посту и молитвах, а также многократно заменял его, Игумена, во время его долгих отсутствий по поручениям Святителя. До получения благословения от владыки он, конечно, продолжит исполнять свой долг. Сию грамоту он пошлет митрополиту с братом Никоном, своим верным учеником.
Вторую грамоту он адресовал серпуховскому архимандриту Гавриилу. Он уведомил своего брата во Христе о намерении удалиться на молчание, дабы достойно встретить близкую свою кончину. Основную же часть грамоты он посвятил рассуждениям о необходимости возведения православных храмов в  малых селениях на русской земле. Тогда православным людям не придется ходить за десятки верст, дабы поклониться Господу нашему. Храмы следует возводить в каждом  большом селении, это послужит святому делу укрепления православной веры среди простого русского народа.
Начинать же сие святое дело лучше всего в самом большом московском удельном княжестве, то бишь, в епархии серпуховского архимандрита  Гавриила. Это не только укрепит православную веру в Серпуховском княжестве,  но и возвысит самого брата Гавриила в глазах всех иерархов, святейшего митрополита Киприана и пресвятейшего патриарха Антония. А поскольку Троицкая обитель входит в епархию архимандрита Гавриила, то он просит благословить возведение такого храма в большой деревне Мишулино на средства Троицкой обители. Место для нового храма он выберет сам. Он заверял архимандрита, что до удаления на молчание сам присмотрит за работами, а потом поручит заботы о новой церкви своему верному ученику и преемнику брату Никону.
В конце послания он сообщал, что отправит это послание с братом во Христе Сергием. Брата Сергия он считает достойным иерейства в новом мишулинском храме. Брат Сергий еще молод, но тверд в вере, усерден в молитвах и в посту. Поскольку иерею надлежит быть человеком семейным, то он, Троицкий игумен, испросит митрополита Киприана о снятии с брата Сергия иноческого сана и посвящения его в иереи. При согласии владыки, он  постарается сам подобрать новому иерею достойную жену из твердых в вере прихожанок и при благословении преподобного архимандрита обвенчает их.
Игумен придирчиво перечитал обе грамоты, скатал их в свитки, связал каждую льняным шнурком, запечатал свой печатью и положил в сундук. В согласии Киприана на снятие иноческого сана с брата Сергия он не сомневался. Митрополита, конечно, возрадует желание Троицкого игумена отойти от всех дел и удалиться на молчание до самой кончины, и он даст благословение на такое необычное дело.
Оставалось поговорить с братьями Никоном и Сергием. Брата Никона он предупредил о своем решении. Пока жив учитель, брат Никон добровольно не согласится занять его место. Поэтому он  не станет его уговаривать, а попросит отнести грамоту митрополиту в Москву. Брат Никон не пойдет против воли владыки, и все устроится. А с братом Сергием говорить необходимо. Что, если он ошибается, и причина задумчивости и печали молодого брата совсем иная?
Игумен негромко окликнул брата Епифания. Тот встрепенулся, поднялся со скамьи, встал перед Игуменом.
- Позови, брат Епифаний, брата Сергия. Когда приведешь его, оставь нас для беседы.
Когда Епифаний ушел, игумен немного полежал, дабы восстановить силы. Потом он поднялся и помолился перед образом Спасителя. Он просил Господа простить ему возможный грех. Он, при согласии митрополита, собирается снять с молодого инока монашеский обет ради самого большого счастья людского: воссоединения двух любящих и страдающих в разлуке молодых сердец. Но прегрешение невелико, ибо брат Сергий остается в лоне православной церкви и продолжит свое служение Господу в сане иерея. Прости меня, Господи, если совершаю грех.
Брат Сергий смиренно подошел к Игумену, облобызал руку и тихо спросил:
- Ты звал меня, святой отец?
- Садись, брат мой. Я обещал тебе эту встречу. Нам следует о многом поговорить.
- Я слушаю тебя, святой отец.
Негромкий голос брата Сергия звучал безрадостно. Игумен решил обойтись без околичностей.
- Брат мой, не ослабла ли твоя вера?
Брат Сергий вскинул голову. На изнуренном лице светились глаза.
- Нет, святой отец. Вера моя тверда.
- Брат мой, не смущает ли тайная печаль твою душу?
Инок выпрямился, но Игумен поднял руку
- Не спеши с ответом, брат. Каждый из нас принял иноческий обет и ради святого подвига во славу Господа отказался от многого. Каждый из нас оставил в миру частицу своего сердца. Я знаю это, ибо вот уже полвека душу мою иной раз охватывает сомнение. Ты дорог мне, сын мой, и я не хочу подвергать твою душу таким испытаниям. Откройся мне, есть ли у тебя в миру то, о чем ты никогда не сможешь забыть?
Брат Сергий опустил взгляд.
- Я посвятил себя Господу нашему и не нарушу свой обет.
Игумен облегченно вздохнул. Выходит, он прав, и может говорить с молодым иноком откровенно.
- Я рад, брат мой. Хочу услышать твой совет. После долгих раздумий я обратился к епископу Гавриилу и митрополиту Киприану. Ныне святые обители широко распространились по русской земле. Это отрадно для сердца всех служителей православной церкви. Однако я полагаю, что для дальнейшего укрепления веры необходимо возвести множество православных храмов в селениях. Иереями в таких храмах следует ставить иноков, проявивших особую твердость в вере. Как ты знаешь, брат, во избежание плотских соблазнов иереям надлежит быть семейными.
Игумен говорил и пристально смотрел на брата Сергия. От него не ускользнуло, что молодой инок украдкой глубоко вздохнул, и согбенные плечи его распрямились. Сердце Игумена наполнилось радостью.
- Я написал об этом митрополиту Киевскому и всея Руси Киприану и серпуховскому архимандриту Гавриилу. Уповаю, святейший владыка и преподобный Гавриил благословят святое начинание. Первый такой православный храм, помышляю возвести в нашем селе Мишулино.  Троицкая обитель не бедна и может взять на себя расходы по возведению храма. Иереем мишулинской церкви, думаю, можно поставить одного из иноков нашей обители. С благословения святейшего митрополита архимандрит Гавриил не откажется рукоположить достойного инока в сан иерея и благословить его на венчание с достойной прихожанкой. Что скажешь на это, сын мой и брат во Христе?
Брат Сергий изумленно смотрел на Игумена. Глаза его сияли. Он хотел что-то сказать, но горло у него перехватило, и он молча упал на колени. Игумен положил ему на голову сухую руку.
- Готов ли ты, сын мой, выполнять святое дело иерея?
Брат Сергий с безмерной преданностью смотрел на Игумена снизу вверх.
- Отец… Святой отец…- бессвязно бормотал он.
Игумен опустил веки, чтобы скрыть улыбку.
- Я не тороплю тебя, сын мой. Ты подумай, помолись Господу. Может, тебе нужен чей-то совет. Дня через три приходи ко мне с ответом. Если не передумаешь, я дам тебе грамоту к архимандриту Гавриилу, отнесешь ее в Серпухов сам.
Брат Сергий трижды гулко ударился лбом о крепкие доски пола, облобызал руку Игумена и выскочил из кельи.
В эту ночь Игумен впервые за много лет спал спокойно и крепко. Ему снился чудесный сон. Молодой, сильный Ивашка меньшой легко бежал-летел к березовой рощице за отцовской деревенькой. С неба сияло ласковое Солнышко, стрекотали в траве кузнечики, звонко пели полевые птицы, и душистый воздух лугового разнотравья наполнял его грудь. Впереди он уже видел знакомую развилку трех берез, и душа его наполнялась небывалой радостью.