Роман Братный. Колумбы, год рождения двадцатый. 1

                СМЕРТЬ ПЕРВАЯ

                1               
 Высоко в небе летали ласточки. Мяч, взвившись вверх, прострелил тень от деревьев парка и сверкнул в лучах заходящего  солнца.
 -А-а-а! – завопили игроки, приветствуя принятый Зигмунтом мяч. А Зигмунт бросил сквозь зубы Колумбу:
 - Подай-ка еще разок!
Мяч снова взлетает над сеткой. Темноволосый парень приготовился к прыжку и на секунду замешкался – его отвлек вой полицейской сирены, донесшийся с улицы. Но Зигмунт – классный игрок.  Он успевает перехватить мяч и мягко перебросить его через сетку, обманув соперников. Те даже шелохнуться не успели.
- Тринадцать … Фрицы уже проехали. Играй, чего зеваешь! – крикнул приятелю Зигмунт. Букву “р” он произносил забавно: нечто среднее между “х” и “к”. На сей раз Колумб услышал и обернулся.
 - Тринадцать – десять. Давайте мяч, наша подача, - поторопил он соперников.
 Те, наконец, опомнились:
 - Какие тринадцать, считайте лучше! Жандармов на вас нет! Двенадцать – десять!
 Уточнив счет, доиграли партию.
 - Из тебя, Колумб, игрок, как из собачьего хвоста сито, - ворчал Зигмунт, натягивая брюки. Он застыл с ремешком в руке, заметив, что Колумб, глухой к его критике, смотрит вслед уходящим соперникам. Те шли в плавках, прихватив одежду с собой. Висла была рядом.
 - Искупнуться хочешь? – спросил Зигмунт.
 - Некогда, - вздохнул Колумб.
 Тыльной стороной руки он смахнул капли пота с загорелого, впалого живота  и потянулся за рубашкой.
 Минуту спустя они уже шли к виадуку.
 Зигмунт изучал биологию в подпольном университете, носил безукоризненно сшитый пиджак и работал в авторемонтной мастерской. Его аусвайс не был какой-нибудь дешевой липой. Казалось, даже “ворона” с немецкой печати, с надменным видом восседавшая в гнезде их готических литер, подчеркивала важность крохотной автомастерской для экономики великого рейха. Да что аусвайс! Зигмунт был гением по части коммерции. Количество автопокрышек, запасных частей, шоферских курток, непонятным образом испарявшихся со склада, не поддавалось учету, и было тайной даже для ближайших друзей, но при этом Зигмунт вовсе не был эгоистом. Когда две недели назад, в день именин одного университетских профессоров, именно Зигмунт предложил сброситься на костюм уважаемому педагогу, собранная сумма неожиданно достигла десяти тысяч злотых.  Зигмунт не стал уточнять, каким образом ему удалось наскрести такую кучу денег  с голодранцев, бегавших на занятия в башмаках на деревянной подошве. А новые офицерские сапоги Колумба? Кто поверит, что Зигмунт раздобыл их почти задаром – по немецкому льготному ордеру? И теперь Колумб разгуливал по Жолибожу в начищенных до блеска “бутылках” – так называли высокие сапоги с черными, жесткими голенищами, действительно напоминавшими вышеупомянутые сосуды. Правда, сегодня, по причине жары и волейбольного матча он позволил себе выйти из дому в тапочках и, вместо того, чтобы энергично чеканить шаг, неуклюже топотал ногами, словно какой-нибудь  взъерошенный еж, а не подхорунжий.
 Зигмунт шел молча, покусывая сорванную мимоходом травинку. Они шагали вдоль стены, на которой огромными корявыми буквами было выведено: ”Гитлер, пошел в жопу!” Вместо подписи фигурировал якорь, знак “Сражающейся Польши”.
 - Конспираторы хреновы, - проворчал Зигмунт.
 Колумб, некогда активный деятель “малого саботажа”,  с трудом проглотил подначку.
 - Ну, мне пора, - заторопился он.
 - Удачи, - буркнул Зигмунт.
“Знай он, что я встречаюсь с ней у Лорделли, приказал бы отменить свидание” – с неожиданной обидой подумал о друге Колумб. Впрочем, он сам недавно поддержал бойкот этого кафе, где на музыкальных вечерах, вперемешку с местной публикой, сидели немецкие офицеры.
 “Раньше я и вправду сюда не ходил, но теперь придется. Иначе она снова потащит меня в кино”, - продолжал Колумб свой внутренний монолог, подымаясь по крутым ступенькам. От скопища серо-зеленых мундиров, маячивших почти за каждым столиком, по спине пробежали мурашки. Лишь вид офицерского ремня с кобурой, беспечно болтавшегося на спинке стула, несколько успокоил Колумба. Вот бы спереть этот парабеллум, тогда даже Зигмунт не влепит выговор за посещение запретного заведения! Но Колумб сам испугался собственных мыслей, словно кража парабеллума была  делом решенным. Он внимательно огляделся вокруг, разыскивая подругу, и почувствовал, как сильно забилось сердце. “Это все из-за пистолета” – успокаивал себя Колумб, но ощущение давящей тревоги не отпускало. Разумеется,  не отсутствие Баськи заставляет его так тревожиться, в конце концов, это унизительно и совсем не по-мужски. Он нашел свободный столик, неуклюже отодвинул стул и все не мог успокоить колотящееся сердце. К тому же, взглянув на часы, он выяснил, что опоздал на целых десять минут.
 “Может, уже ушла?” – успокаивал он себя.
 Но она целый месяц воевала с Колумбом из-за этого кафе и не могла уйти, не дождавшись, это было бы просто глупо. Недавно, когда она проговорилась, что ходила в кино, они не виделись целую неделю:
 - Да я еще пацаном писал на стенах: “Только свиньи сидят в кино!”, я устраивал “газовые атаки”, а ты… Эх, ты … - Колумб просто потерял дар речи от возмущения, услышав ее признание.
 Правда лозунг о свиньях в кино сочинил не он, и совсем другие люди писали эти слова на стенах варшавских домов, но кто же тогда намалевал двух здоровенных хряков, развалившихся в креслах, у самого входа в кинотеатр “Наполеон”? Кто придумал, возможно, не такой популярный, но более острый лозунг: “Только говно ходит в кино!” ? Кто провел десятки удачных “газовых атак“, испортивших удовольствие многим любителям запретного развлечения? Кто, в результате сложных химических опытов изобрел совершенно уникальную газовую смесь, вонь которой вызывала панику у посетителей кинотеатра, а зал приходилось проветривать несколько  дней?
 Окончательно взбесила Колумба  глупая Баськина отговорка: она заявила, что ходить в кино только ради того, чтобы своими глазами увидеть “газовую атаку”! Ей мол, тоже хочется работать в подполье, а Колумб не разрешает, вот она и надеется увидеть, как действуют настоящие подпольщики … И тут же, испугавшись собственных слов, она пробубнила низким баском (отсюда и прозвище “Басик”, которое дал ей Колумб), что дело вовсе не в “газовых атаках”, просто она умрет, если он не пустит ее в кино!
 “Она умрет! Ха!” – горько усмехнулся Колумб, давая понять, кто из них двоих постоянно подвергается смертельному риску, но эта усмешка никакого впечатления на Баську не произвела.
 Тогда он решил порвать с ней “пока не поумнеет”. Но порвал ли? Можно подумать, Баська не догадывалась, кто постоянно звонил ей по телефону, и вешал трубку, услышав хрипловатое “алло”. Как же он любил ее, даже этот низкий голос! Он звонил почти каждый день, чтобы услышать хотя бы одно это “алло”. Однажды вместо “алло” она процедила сквозь зубы: “Ну!”, давая понять, что прекрасно знает, кто это молчит и сопит на том конце провода. Колумб хотел было поздороваться, но в последнюю секунду прикусил язык  и продержался еще неделю. Когда он все-таки назначил ей свидание, Баська разревелась и поклялась никогда в жизни больше не ходить в кино. Такая жертвенность тронула Колумба, и “в порядке исключения, в первый и в последний раз за всю войну” он пригласил ее на чашечку кофе к Лорделли. И вот он сидит за столиком в окружении серо-зеленых немецких мундиров, тревожно поглядывая на дверь.
 Ну, наконец-то! Она остановилась на пороге и сразу же заметила Колумба. По тому, как  уверенно она прошмыгнула между столиками, сразу понятно, что ей не впервой бывать в подобных местах. Тут грянули аплодисменты, слегка смутившие Баську: создалось впечатление, что овации адресованы именно ей. Колумба бросило в жар. И только когда Баська, присев на краешек стула, сама начала хлопать в ладоши, стало понятно, что публика приветствует не ее, а дирижера, который появился у нее за спиной. Колумб, несмотря на весь свой скептицизм, с уважением взглянул на мужчину с седеющей львиной гривой. Маэстро, по паспорту числившийся украинцем, пользовался монопольным правом на исполнение классического репертуара.
 Баська подсела к столику с видом скромной школьницы, но мгновенно преобразилась, гордо поведя взглядом по залу. Перед Колумбом уже восседала взрослая, опытная дама. “Вот негодная девчонка!” – мысленно отругал ее Колумб, но все же не мог не отметить, что его подруга выглядит ничуть не хуже остальных девушек в кафе. Он  заметил заинтересованные взгляды немцев, сидящих за соседними столиками.
 - В чем дело? Почему ты опоздала? – сурово спросил он, прежде чем заиграл оркестр.
 Баська на секунду задумалась, не сослаться ли на внезапную облаву или затор на трамвайных путях, но потом решила не унижать себя ложью:
 - Просто опоздала, вот и все, - ответила она мужественно.
 Колумб принял ее признание с восторгом, как воздаяние за бесконечные препирательства, когда она обзывала его харцером в коротких штанишках, а он требовал от нее ответственней относиться к собственным словам.
 Заиграла музыка. Когда началась война, Колумбу было шестнадцать, но от учителя музыки он сбежал еще раньше, в двенадцать лет познав все прелести футбола и заявив, что предпочитает быть звездой футбола, а не пианистом. Своим заявлением он привел в бешенство даже тихого и покладистого отца и получил первую в жизни трепку, но не изменил своего решения. Он считал, что музыка его совершенно не трогает, и в это кафе он пришел исключительно ради того, чтобы побаловать свою подружку, но вдруг могучие волны звуков подхватили его и понесли куда-то. Он забыл, где находится, но, встретившись взглядом с Баськой, уже не смог отвести глаз. Потом с нарастающей тревогой он ощутил неумолимый бег времени. Раньше его постоянно преследовала мысль, что каждая прожитая секунда приближает его к смерти, которая подстерегала за каждым углом, на соседней улице, в собственной квартире, но сейчас он остро ощутил бессмысленность ежедневной борьбы за существование. Он слышал всплески времени в голосах скрипок и литавр.
 Оркестр умолк. Аплодисменты вернули Колумба к действительности. Вспыхнула люстра, и в ее свете он различил над правой бровью Баськи маленькую отметинку. Шрам, память детства. Почему-то сегодня он показался Колумбу особенно трогательным.
 - Я хочу, чтобы завтра ты пришла ко мне, - вырвалось у него с поразительной легкостью.
 Он нечаянно высказал мысль, которую вымучивал давным-давно, еще до того, как они поссорились из-за кино.
 - Который час? – спросила Баська.
 Колумб попытался отвлечь ее от этой темы. Но Баське было не так-то просто заговорить зубы. Не дождавшись ответа от Колумба, она сама потянулась к его часам. Он вырвал руку и с силой ударил часами о мраморный столик. Хрустнуло стекло.
 - Что ты делаешь?
 - Убиваю время.
“Стекло стоит целых двести злотых!” – подумала Баська. А уж как  выпендривался Колумб целых две недели! И все из-за какого-то дурацкого кино! Подумаешь, ей и самой не очень-то хочется ходить туда. Тем более, что хорошие фильмы показывают так редко. Следующую музыкальную пьесу она слушала вполуха, а в перерыве взяла Колумба за руку и отогнула обшлаг рукава. Мертвый циферблат с разбитым стеклом отчего-то напугал ее, и она поспешно отдернула руку.
 Когда они вышли из кафе, уже темнело. В переулке возле площади Избавителя, они чуть не сбили с ног нищенку, подсчитывавшую дневную выручку. Та что-то прохныкала им вслед. Показался трамвай с затемненными окнами. Колумб прибавил шагу.
 - Давай, давай, Баська! – крикнул он подруге и, воспользовавшись случаем, схватил ее за руку.
 Запыхавшись, они добежали до остановки и вскочили на подножку, когда трамвай уже тронулся. Кондуктор тут же всучил Колумбу два билета, отобранные минуту назад у выходивших пассажиров и  сел на свое место, стряхнув в сумку мелочь. Народу в вагоне почти не было: торговка с кошелками, интеллигентного вида господин в пенсне – вероятно преподаватель, возвращавшийся с каких-нибудь подпольных курсов, - вот и все пассажиры. Даже у передней площадки, там,  где располагались места для немцев, никого  не было.
 - Да, что-то мы припозднились, - обеспокоенно заметил Колумб.
 - Который час? -  встревожилась Баська.
- До начала комендантского часа осталось десять минут, - вежливо напомнил господин в пенсне.
 - Ой, мамочки! Ты же не успеешь! Не смей меня провожать! Сама доберусь! – крикнула Баська, спрыгивая с подножки.
 Трамвай свернул в парк. Через минуту Колумб уже мчался по своей улице. Он любил выпрыгивать из трамвая на ходу, а матери объяснял, что это напоминает ему спуск на горных лыжах. Подгоняемый звуками шагов последних припозднившихся прохожих, Колумб ускорил бег. Наступала обычная ночь в оккупированном городе. Где-то заскрипел засов – запирали ворота. Колумб выскочил на пустырь – дальше, до самого виадука, тянулось безлюдное пространство, и можно было перевести дух. Со стороны вокзала доносились гудки паровозов. Колумб двигался осторожно, постоянно озираясь по сторонам: не вынырнут ли из темноты фигуры в шинелях и касках. Он ощущал тревожное возбуждение, знакомое еще с тех пор, когда он, бесстрашный деятель “малого саботажа”, носился по ночной Варшаве, рисуя на стенах эмблемы “Cражающейся Польши”. И еще его не покидало предвкушение победы: завтра Баська придет к нему!
 Колумб с трудом удержался, чтобы не завопить от радости, сообщая звездам в вышине о своей удаче. Он уже подходил к знакомому кварталу. Чья-то тень метнулась через дорогу – уф, это всего лишь кошка. Колумб свернул в переулок  и, крадучись, осторожно, от угла к углу, добрался до высокого дома, в котором жил. Он уже собирался вскочить в подъезд, как улицу прорезал яркий свет фар. Колумб прижался к стене. На его глазах, в ворота родного дома въезжал жандармский фургон.
 Через пятнадцать минут он уже звонил в дверь домика на окраине.
 И хотя он, соблюдая инструкцию, дал три длинных звонка, дверь открыли не сразу, и отрыл ее не Зигмунт.
 - Какого хрена ты шляешься по ночам, только людей зря пугаешь! – напустился Зигмунт на приятеля, выскочив из старой голубятни, где летом гнали самогон и откуда, в случае чего, можно было легко улизнуть из дома через заросший сад. В голубятне Зигмунт оборудовал наблюдательный пункт, она же служила запасным путем к отступлению. Сейчас, взглянув в лицо Колумба, он на полуслове прервал гневную тираду, - Ну, что стряслось?
 - Сам не знаю, - пробормотал Колумб, переводя дух, - Сестра сегодня ночует у знакомых, а родители … Короче, к нам “черный ворон” приехал …
 - Да у вас там на одном этаже целых девять квартир! С чего ты решил, что это за вами? – убеждал приятеля Зигмунт, поняв что тот сам ничего толком не знает, - У нас все чисто, никого в последнее время не брали …,  - и, взяв Колумба за руку, повел его в свою комнату.
 Колумб вырвал руку, будто обидевшись. На самом деле он не хотел, чтобы Зигмунт почувствовал, что рука  Колумба дрожит. Он даже самому себе не решился бы признаться, что почти уверен в гибели отца и матери. Он не мог объяснить Зигмунту, откуда взялась эта уверенность. Разве можно такие вещи знать наверняка? Колумб присел на тахту и начал пристально изучать идиотски-примитивный узор на обоях. Взглянув на часы, он невольно усмехнулся. Из-за этих неподвижных стрелок он не успел придти домой до комендантского часа и получил в подарок не так уж мало – жизнь.
             
                2
 
 После очередной попытки Ежи капитулировал. С коммерцией определенно ничего не получалось. И, главное, непонятно, почему.
 - Вероятно, ты не очень силен в экономике, - пыталась шутить мать после провала очередной торговой операции.
 Ежи оценил ее мужество. Мать обычно была не склонна к шуткам, но сейчас она пыталась хоть как-то утешить сына. Потеря чемодана с говядиной, конфискованного жандармами на вокзале в Демблине, грозила их семье полной финансовой катастрофой. Действительно, Ежи был до смешного никудышным экономистом. А ведь у него имелось подлинное свидетельство об окончании в 1940 году  Коммерческих курсов Грациана Пырка, единственного “высшего учебного заведения”, действовавшего в Варшаве с разрешения немецких властей. Подпольные университеты тогда еще только разворачивали свою деятельность. Экономист по профессии и философ-самоучка по призванию, Ежи не мог не признаться себе, что за прошедший год он не принес в дом ни гроша: сидел, зарывшись в книги, и проедал последние материнские сбережения. В последнее время он метался в поисках заработка буквально, как загнанный зверь. И вот опять все насмарку!
 Возвратившись из поездки, положившей конец его карьере мешочника, он поужинал несколькими картофелинами, сдобренными материнской улыбкой и словами утешения – мол “горячая картошечка и без масла вкусна”, и завалился спать. Краем глаза он видел в приоткрытую дверь, как мать хлопотала на кухне и зачем-то растапливала печь. “Что она еще затеяла?” – подумал Ежи, пытаясь поскорей заснуть, чтобы заглушить неутоленный голод. И опять он, словно наяву, переживал все подробности неудачной поездки: жуткую давку в вагоне поезда, радость удачной покупки в Луковом, кошмарную разделку коровьей туши, и тот роковой момент, когда, выскочив из поезда и пытаясь выдернуть из толпы застрявший чемодан, он угодил прямо в лапы к жандармам. “Проклятый Демблин. Проклятые жандармы,” – повторял про себя Ежи, проваливаясь в сон. Он успел еще заметить, что мать по-прежнему возится на кухне и подумал: “Надо сказать ей, чтобы ложилась, что она там делает?”, - но сон окончательно сморил его.
 Проснувшись, он обнаружил, что дверь на кухню все еще приоткрыта. Мать плакала над формой, заполненной каким-то бурым месивом:
 - Вот, хотела хлеба тебе испечь, а мука заплесневела, - всхлипывала она, колотя себя по голове маленьким кулачком.
 Ежи схватил ее за руки, мысленно отметив, что на столе лежит только нож с закругленным кончиком. Мать в последнее время совсем сдала.
 - Весной мне будет лучше,- оправдывалась она несколько месяцев назад, когда Ежи поймал ее над тазом с ледяной водой при попытке вскрыть себе вены. Правда, и этого она сделать не сумела, только слегка поцарапалась. Она была слишком избалованна довоенной жизнью и чувствовала себя несчастной и покинутой с тех пор, как отец Ежи, некогда преуспевающий архитектор, попал в плен.
 - Отличный хлеб! – Ежи постучал по темной корке, и палец его легко погрузился в клейкую массу, - Замечательный хлеб! – он обнял мать за плечи и потянулся за ложкой. Мать недоверчиво следила за тем, как Ежи отправляет в рот первую порцию.
 - Нет, правда, очень вкусно, - заверил он, еле сдержав гримасу отвращения, и придвинул форму поближе.
 - Не надо, Ежи, еще заболеешь, - упрашивала мать, улыбаясь сквозь слезы, как нашкодившая маленькая девочка, которая прекрасно понимает, что провинилась, но ни за что не хочет просить прощения.
 - Ничего подобного! Я немецкий эрзац-хлеб ем – и то не болею, а твой по сравнению с ним – просто пирожное! – заявил Ежи, - И знаешь, что я придумал? Я стану давать уроки, а в мою комнату мы можем пустить квартирантов! Как-нибудь выкрутимся, вот увидишь!
 Он понимал, что мать вряд ли придет в восторг от его планов, зная, какой это удар по честолюбию сына. Ведь она так им гордилась.
 - А мой не курит! – хвасталась она подругам, сетовавшим, что их дети тратят последние деньги на сигареты. Ежи не курил потому, что ему казалось унизительным самоутверждаться с помощью сигарет, как делали его школьные приятели.  Сам он считал, что отказ от курения делает его более независимым и оригинальным.
- А мой остался! – с гордостью заявляла она зимой тридцать девятого, когда многие товарищи сына по харцерскому отряду пробирались через Карпаты в Румынию и дальше, на запад. Но Ежи не мог уйти потому, что без него мать бы окончательно осиротела. Кроме того, он считал, что беглецы просто ищут приключений на свою задницу, и что остаться – гораздо труднее и важнее.
 Сознание собственной беспомощности унижало его. “Мне просто не повезло”, - утешал он себя после очередной финансовой катастрофы. Теперь следовало наступить на горло собственному честолюбию, чтобы раздобыть денег на новый старт. Неделю назад его пригласили давать уроки. Уже полгода в соседнем доме проживало семейство Косиореков. Глава его, в прошлом мясник, сделал неплохую карьеру в голодном городе: теперь он был совладельцем фабрики искусственного меда, а, кроме того, перепродавал партии масла, поступавшего с каких-то военных складов.
 Пытаясь разобраться в окружающей действительности, Ежи за год проглотил больше сотни книг по экономике и философии. Он читал все подряд, что попадало под руку и, в конце концов, сделал выбор. Свою позицию он не решился назвать марксистской – то ли из-за ограниченности кругозора, то ли из-за того, что в книгах, которые ему попадались, подобный термин встречался редко. Тем не менее, в каждом кондукторе, приторговывавшем мылом в трамвайной толчее, он теперь видел
“агента монополистического капитала”, поскольку ему стало известно, что Косиорек, пользуясь своими связями с немецкими поставщиками сырья, поставил производство мыла почти на промышленную основу.
 Результатом столь разнообразной и успешной коммерческой деятельности и явилась фешенебельная вилла по соседству с домиком, где обитал Ежи с матерью.
 - Идем, пока они не передумали! – торопила мать. “Жюльен Сорель тоже так начинал”, - утешал себя Ежи, по дороге обдумывая условия, которые он намеревался выставить своему работодателю. Когда Косиорек небрежным кивком выразил согласие с названной суммой, Ежи побледнел от досады: он и представить себе не мог, как мало значили для этого зажравшегося торгаша деньги, за которые он покупал чужое время.
 - Быть может, у пана учителя были другие планы? – добродушно осведомился Косиорек, - Торговлишкой балуемся? – спросил он снисходительно, как добрый папаша, вызывающий на откровенность туповатого сынка, который взялся не за свое дело.
 - Планы изменились, - буркнул Ежи. Он не хотел вдаваться в подробности, но не мог не съязвить, - Пытался торговать мясом, но уж больно грязная это работа, а я брезглив, - произнес он с расстановкой, испытующе глядя на бывшего мясника.
 Реакция того была неожиданной. Косиорек хлопнул себя по ляжкам, обтянутым дорогим, наверняка английским, сукном, и богато обставленная квартира с высокими потолками огласилась его добродушным смехом. Ежи был несколько обескуражен: ему-то собственный выпад показался довольно острым.
 - А вот я – человек простой и ничем не брезгую! – весело отпарировал Косиорек.
 И Ежи выслушал повествование о том, как Косиорек, поставлявший в тридцать девятом году скот для победоносной немецкой армии, дал этим чистоплюям-немцам наглядный урок.
 Как-то интенданту, принимавшему у Косиорека свежие говяжьи туши, стало дурно от запаха крови. В ответ на заявление Косиорека, что  “польскому мяснику все нипочем”, присутствовавший при сделке фельдфебель осмелился выразить сомнение. Тогда Косиорек заключил с немцами пари, что прямо сейчас, у них на глазах, попробует содержимое коровьего желудка.
 - Да-да! Взял эдак двумя пальчиками, как бабы квашеную капусту из бочек пробуют… Троих немцев, что рассудить наш спор взялись, наизнанку вывернуло, а мне хоть бы что, - широко улыбнулся Косиорек, втискивая зад в кожаное кресло. И добавил вполголоса, нравоучительным тоном, - Нашей работы стыдиться грех.
 Затем привели детей знакомиться с учителем. Девочка лет одиннадцати сделала книксен, а ее старший брат шаркнул ножкой. Новоявленный педагог с завтрашнего дня мог приступать к исполнению своих обязанностей.
 Проводив мать до калитки, Ежи сообщил, что у него неотложные дела в городе и направился в сторону Пулавской.
 “Если Косиорек не надует с жалованием, я смогу осуществить свою безумную мечту”, - радовался Ежи. Безумной мечтой был том Ницше, обнаруженный у букиниста на Мазовецкой. Тогда Ежи попросту сбежал из магазина, чтобы не растратить последние деньги. Дойдя до угла улицы, он увидел, что от конечной остановки отходит трамвай. Рослый, спортивного вида эсесовец, шедший чуть впереди, бросился вдогонку. Ежи, торопясь следом, успел оценить статную фигуру немца. Тот вскочил на подножку, не держась за поручни. Ежи презрительно усмехнулся. Он отстал от немца метров на десять, к тому же трамвай уже набирал скорость, а, значит, риск увеличивался.
 Ежи разогнался на неровной мостовой и прыгнул, подавив рефлекторное желание схватиться за поручни. Эсесовец уже прошел за барьер, отделявший “немецкую” часть трамвая от “польской”. Ежи некоторое время постоял на площадке, по-прежнему ни за что не держась, хотя вагон здорово мотало на поворотах. Тут взгляд его упал на заголовок в газете, которую читал один из пассажиров. “Высочайшая вершина Кавказа”, - и снимок фашистского флага, развевающегося над Эльбрусом. Ежи нашел глазами стройного эсесовца и болезненно ощутил весь идиотизм своего бега за трамваем. Перегородка с табличкой “Только для немцев” все ставила на свои места. Трамвай резко затормозил. Стоявший рядом с Ежи  мужчина в рабочей спецовке по инерции качнулся вперед и пребольно наступил Ежи на ногу  башмаком на деревянной подошве. “Мы – ничтожества” – вспомнились чьи-то слова. “Вот наше место в борьбе с теми, кто завоевывает высочайшие вершины мира”  - подумал Ежи, покосившись на черепаху, нарисованную мелом на стене костела Избавителя.
 А еще он подумал о том, что вечером снова передвинет на карте черные флажки, обозначавшие продвижение немецких войск на восток. Только на Свентокшиской ощущение горечи и обиды улетучилось. Распахнутые двери букинистических магазинов и бесчисленных книжных лавчонок манили его запахом типографской краски, как пьяницу манит вывеска бара. Но Ежи, не останавливаясь, шел на Мазовецкую, словно гурман, спешащий в любимый ресторанчик, игнорируя призывные вывески других заведений. На Мазовецкой его ждал вожделенный том Ницше.
 Он почти добрался до цели, когда кто-то окликнул его. Ежи обернулся. С другой стороны улицы к нему направлялся Зигмунт. Он был одет с умопомрачительной элегантностью – в стиле нынешнего странного лета. Длинный, почти до колен пиджак, высокие сапоги и брюки военного образца – в такую-то жару! Он словно подчинялся строгому уставу, обязывавшему, несмотря на знойное лето, носить неудобное обмундирование. Звание конспиратора диктовало свою моду, которой Зигмунт следовал неукоснительно. Ежи вспомнил почему-то шляпу, которую Зигмунт носил в старшем классе гимназии – старомодную, потасканную, наверняка позаимствованную из отцовского гардероба. Но Зигмунт, в ответ на  колкости, отпускаемые приятелями, лишь ослепительно улыбался, а проходящие дамы принимали его улыбки на свой счет. Тогда он демонстрировал абсолютное пренебрежение к моде, но теперь, на третьем году войны, его взгляды несколько изменились.
 Он даже разработал собственную теорию относительно смены модных тенденций: “Видишь ли, - объяснял он приятелю, - Мода всякий раз бросает тебе вызов, заставляет прыгать выше головы. Сам подумай: до войны всяких тканей было навалом – заходи в любую лавку и покупай, а модные журналы рекламировали брюки-гольф, да короткие пиджачки. А теперь, когда фабрики разбомбило, нормальной шерсти на костюм не найдешь днем с огнем, пиджаки тут же удлинились. Естественный отбор, как у Дарвина: модно одеваться могут только очень сильные особи”.
 - Ну, как дела? – небрежно бросил он.
 - А ты, я смотрю, в полном порядке, - ушел от ответа Ежи.
 - Чего не скажешь о тебе. Денег кот наплакал, верно? Но, как всегда, горд и независим. Или уже? – Зигмунт был само участие, хотя наверняка не забыл об их последнем споре. Полгода назад Ежи довольно зло высмеял приятеля, затосковавшего по довоенной Польше, и высказал весьма скептическое  - “анархистское”, по мнению Зигмунта, - отношение к лондонскому правительству вообще и к подполью в частности. “Уже” означало, что за прошедшие полгода Ежи наверняка пересмотрел свои взгляды и готов вступить в организацию. Зигмунт не сомневался, что левому полузащитнику гимназической футбольной команды место в рядах подпольщиков уготовано “логикой истории”. Ежи сам охотно употреблял этот термин, но продолжал раздумывать и сомневаться.
 - С каким аусвайсом ходишь? – продолжал допрос Зигмунт, выяснив, что приятель “еще нет”.
 - Есть кое-что, - скромно ответил Ежи,  давая понять, что он не какой-нибудь там лопух, разгуливающий по Варшаве без приличных документов.
 - Покажи-ка! – скомандовал Зигмунт строго, как жандарм из патруля. Они стояли посреди тротуара, мешая прохожим. Едва взглянув на аусвайс, Зигмунт потащил Ежи в подворотню, - Пять сотен отвалил, верно? – в голосе Зигмунта прозвучали угрожающие нотки,  - И с этим дерьмом ты не боишься ходить по городу? Да я бы подлеца, что впаривает такую липу, пристрелил на месте! Людей только подставляет! – бушевал Зигмунт размахивая рыжеватой картонкой с немецким орлом. Но потом сменил гнев на милость, - Ладно, сделаю я тебе нормальные документы. О цене договоримся. Ты сейчас куда?
 Мечты о томике Ницше показались Ежи смешными и наивными. Он что-то пробормотал о знакомом, которого собирался навестить.
 - Ты все еще живешь на Нижнем Мокотове? – поинтересовался Зигмунт. Ежи с трудом кивнул, поскольку приятель крепко прихватил его за верхнюю пуговицу пиджака, - А не сдается ли в ваших краях недорогая комната? Мне тут семью надо пристроить. Вдова с дочерью. Поможешь?
 - Они что, из ваших? – заговорщическим тоном спросил Ежи и торопливо добавил, - Вообще-то у нас в доме есть свободная комната …
 - Так чего же мы стоим?  Пошли к тебе! – заторопил Зигмунт.

                3
 
 Все знали, когда начинался комендантский час. Эта граница была четкой. Но вот когда он заканчивался? Раньше ночь означала только темноту и сон, а теперь – время, когда забирали людей. Тем летом ночь была особенно долгой: скрип тормозов под окном заставлял горожан вздрагивать, когда уже вовсю светило солнце. Однако, жители варшавских окраин, особенно те, чьи окна выходили на Пулавскую или Груецкую, границу ночи определяли четко: жандармские фургоны убирались восвояси, когда по мостовой начинали цокать конские копыта. Если везут овощи с ближайших огородов – значит, наступил день. Перестук копыт означал, что жизнь пробуждается, и можно свободно ходить по городу. Прочий отечественный транспорт начинал работать позже – рикши редко выходили на улицы в такую рань.
 Год назад Баська знала, когда кончается ночь. Услышав цокот копыт и возню матери, она отворачивалась к стене и, зарывшись носом в подушку, притворялась спящей. Обычно это помогало – мать сама бежала принимать товар у возчиков.
 Но в последнее время правила игры в мире коммерции кардинально изменились. Оказалось, что иметь дело с абстрактным товаром куда выгоднее, чем с его материальным воплощением. Полки в лавке опустели, и она превратилась в своеобразное кафе для деловых переговоров. Поэтому вовсе необязательно было вскакивать ни свет ни заря – мать не открывала лавку не раньше девяти, и вполне могла обойтись без помощников.
 Но сегодня Баська поднялась рано. Тревожное предчувствие разогнало сон. Сегодня она обещала придти к Колумбу.
 - “Ну, и что такого? – успокаивала она себя, - Подумаешь, обычное свидание, все равно, что в кафе сходить!” Впрочем, она прекрасно понимала, чем должна закончиться эта встреча. В конце концов, она не смогла пересилить страх и направилась в лавку. Она позвонит Колумбу и скажет, чтобы он сам пришел к ней.
 У дверей мать скандалила с чумазым возчиком:
 - Вы что, спятили? Являться ко мне средь бела дня, да еще заламывать такую цену! Больше двух тысяч не дам! И сгрузите товар, где прикажу! – завершила она сделку, -Сейчас за деньгами сбегаю.
 В лавке мать быстро набрала номер телефона:
 - Пани Ада? Все в порядке, достала. Правда, стоило мне это недешево. Но уголек славный, еще спасибо мне скажете. Три тысячи с доставкой. Да-да, отправляю.
 Торопливо пересчитав купюры, она схватила сумочку:
 - Посиди в лаке, я скоро … Должен придти Козлинский, – это был один из постоянных клиентов.
 Баська еле дождалась, когда за матерью закроется дверь, и схватила телефонную трубку. “Так будет лучше. Чтобы он не думал, что я ради него на все готова”, - убеждала она себя.  Но к телефону никто не подходил, и у нее упало сердце. Колумб обещал ждать ее с утра. Сказал, что никуда не выйдет из дома. Баська взглянула на часы. Через тридцать минут она должна быть у него. Но никто не брал трубку.

 - Вот дурная баба! Весь город готова распродать по телефону! – злился тем временем Колумб на Баськину мамашу, стоя у телефона в магазине, где, судя по вывеске,  торговали канцелярскими товарами, а на деле – воинским имуществом со складов у Гданьского вокзала. В тот день тут царил переполох, вызванный поступлением большой партии солдатских одеял, и Колумб ловил на себе яростные взгляды сотрудников магазина, но упрямо продолжал накручивать диск. Номер Баськи был безнадежно занят. Правда, Зигмунт уверял, что никакой опасности нет – квартиру Колумба всего лишь опечатали, не оставив засады, но все равно нельзя было подвергать Баську хотя бы минимальному риску. Ехать к ней или попытаться перехватить по дороге, Колумб не мог – нужно было срочно пристроить куда-то мать и сестру, которые успели спрятаться от гестаповцев у соседей с нижнего этажа.
 - Ну, наконец-то! Слушай, Баська, наша встреча отменяется. Встретимся попозже в другом месте. Что случилось? После расскажу. Какой у меня голос? Обыкновенный.
 На пороге возник Зигмунт, и Колумбу пришлось срочно прекратить разговор.
 - Кончай кокетничать с дамочками! Тебя твой отец ждет.
 - Отец? – не веря приятелю, переспросил Колумб.
 В квартире, где до вчерашнего дня обитала их семья, балкон был разделен тоненькой фанерной перегородкой. Половина балкона принадлежала жене капитана, попавшего в плен в тридцать девятом. Как-то, перебрасываясь шуточками с миловидной соседкой. Колумб в присутствии отца пригрозил, что проберется ночью через балкон в комнату прекрасной пани.
 - А я вас выгоню…
 - Но если за мной будут гнаться гестаповцы, вы, надеюсь, проявите милосердие?
 Удивительные шутки играет иногда человеческая память: фраза, небрежно брошенная сыном, прозвучала в ушах пятидесятилетнего адвоката, когда его разбудил громкий стук в дверь. Он просидел у соседки до утра, и только ближе к вечеру рискнул выйти на улицу.
 - Вот беда, а я новой квартирной хозяйке сказал, что твой отец умер, и документы твоей матери добыл самые настоящие. Только по ним выходит, что она вдова, - сетовал Зигмунт, едва поспевая за Колумбом.

 Через час, оставив отца у Зигмунта, Колумб помчался на свидание с Баськой. Та, тихо, как мышка, сидела в углу полупустого кафе “Марлена”.
 - Что вам угодно? – спросила, не дожидаясь заказа, официантка, надменная, как графиня.
 - Мне угодно хорошенькую квартирку на двоих. А пока – по чашечке кофе, - Колумб старался держаться непринужденно.
 Упоминание о квартирке на двоих вызвало на непроницаемом лице официантки понимающую улыбку. Она приняла заказ и удалилась. Колумб веселился от души.
 - Ничего, Баська, не повезло нам сегодня – повезет завтра, - он засмеялся, демонстрируя подруге часы с расколотым циферблатом, - Представляешь, они мне жизнь спасли!
 Все в том же веселом тоне он рассказал, что, благодаря Зигмунту, мать Колумба теперь считается вдовой, хотя ее муж жив-здоров. 
 Баська нерешительно спросила:
 - Послушай, а как все произошло? Кто вас сдал? Почему “сгорела” квартира?
 Она любила употреблять словечки, принятые в среде конспираторов.
 Колумб вдруг посерьезнел и отвел взгляд:
 - Не знаю … Вроде, все чисто было, - пробормотал он, давая понять, что речь идет не только о нем и его семье, а о судьбе организации. Конечно, он слегка привирал. Но как он мог сказать ей правду?
 - А что нам делать? – спросила она.
 - Нам?
-  Ну да … Ведь у тебя теперь нет квартиры …, - Баська строго нахмурила брови.
 Сознание того, что она видит Колумба лишь благодаря счастливой случайности, всколыхнули чувства, которые она столь тщательно скрывала. “Как я могла струсить и не пойти к нему”, - мысленно укоряла она себя, прекрасно понимая, что на квартире, где еще вчера жил Колумб, ее ожидала лишь опечатанная дверь.
 - Так когда же? – торопила Баська, отбросив все светские условности.
 Колумб накрыл своей рукой ее руку, лежащую на столике. Обычно Баська бурно протестовала против подобных “телячьих нежностей”, как она это называла. Но сегодня Колумб не отпустил ее руку, даже когда подошла надменная официантка и грохнула подносом рядом с их сплетенными руками. Колумб начал рассказывать, как спасся от гестапо отец. Баська вдруг оживилась и начала подробно расспрашивать об истории с балконом. Затем высвободила руку, откинула со лба непослушную прядку волос и, прищурившись, произнесла с расстановкой:
 - А, знаешь, мы могли бы встретиться прямо сейчас.
 - Но мы же встретились …
 - Я не о такой встрече, - пожала плечами Баська и не отвела глаз в ответ на ошеломленный взгляд Колумба.
 - Ну, конечно, мы можем забраться в мою квартиру. Она опечатана, так что нам никто не помешает, - попытался шутить Колумб, все еще не понимая, говорит ли Баська всерьез, или, как обычно, проверяет его.
 - Мы просто пройдем через балкон, - деловито уточнила она.
 - Ты с ума сошла, - по-настоящему всполошился Колумб, - Соседка ни за что нас не пустит!
 Ему вдруг подумалось, что Баська в очередной раз безжалостно провоцирует его.
 - А хочешь, я дам по морде вон тому офицерику? – Колумб показал глазами на столик в углу, - Хочешь? Тогда выйди из кафе и смотри через витрину! Ну, давай! – он всерьез полагал, что Баська будет восхищена его подвигом.
 - Да ну тебя, герой сопливый! – Баська надулась и, оглянувшись на столик в углу, прыснула так громко, что тощий немецкий лейтенант изумленно вскинул голову. Баська внезапно умолкла и сама погладила Колумба по руке. Оба ощутили внезапную усталость, словно после физической близости. Витрину заволокли частые капли дождя.
 - Погода испортилась. А почему ты без плаща? – озабоченно спросила Баська.
 - Нет у меня плаща… Ничего больше нет, - с улыбкой развел руками Колумб. Впрочем, у него осталось самое главное – жизнь.

  Отец Колумба всю ночь не сомкнул глаз, ворочаясь на узкой тахте в комнате Зигмунта. А тот ощущал себя виноватым, потому что опоздание пана Тадеуша породило кучу проблем.
 - С квартирой на Мокотове уже ничего не изменишь. Ежи – парень надежный, хоть и со странностями, а вот его мамаша рот на замке держать не умеет. Не успел я уйти от них, как она разболтала всем соседям, что взяла квартирантов – вдову с дочерью. Знать бы хоть, кто навел гестапо на вашу квартиру, и в чем там, собственно, дело, - Зигмунт испытующе взглянул на Колумба, но тот отвел взгляд и досадливо щелкнул пальцами.
 - Хочешь – не хочешь, а придется тебе перебраться в другой район, - продолжал Зигмунт, -  Можешь поселиться с матерью и сестрой. Это хоть как-то можно объяснить, а вот папашу твоего воскресить не получиться.
 - Переселиться согласен, но со своими жить не буду, - пробурчал Колумб. “Имею я право  умереть со смыслом, не втягивая других”, - мысленно добавил он, а вслух сказал, - Ну, старика я как-нибудь пристрою, а сам … Если у тебя жить неудобно, переночую пока на старой квартире.
 - Что? – остолбенел Зигмунт.
 - Именно так. И в хорошей компании …
 Тут Колумб не выдержал и похвастался, какая отчаянная у него подруга, не забыв поделиться ее идеей насчет балкона.
 - Да уж, она у тебя – та еще штучка, - позавидовал Зигмунт, и вдруг задумался, - Слушай, - начал он осторожно, - А не смотаться ли нам с тобой за вашими вещами?
 - Знаешь, я тоже об этом подумал, - соврал Колумб, и сердце его бешено забилось. Наклевывалось интересное приключение.

 На следующий день было воскресенье. Весь город устремился к Висле. Зигмунд обиделся на Колумба: так хотелось пройти на веслах в компании с девчонкой, но Колумб никому не дал свою байдарку и отправился отдыхать на пару с Баськой.
 Зигмунд обижался напрасно. Прошлой ночью, когда они “эвакуировали” имущество из опечатанной квартиры, он сам категорически отказался брать лодку в числе “прочей ерунды”. Два часа Зигмунт перетаскивал на крышу вещи, которые Колумб передавал ему с балкона, и вдруг услышал странный приказ:
 - А теперь вываливай все из большого мешка!
 - Хватит! – запротестовал Зигмунт, - Вылезай!
 - Давай сюда мешок, говорят тебе! Это же чехол от байдарки! Не получат проклятые шкопы мою лодку!
 Зигмунт без дальнейших пререканий вытряхнул вещи из большого мешка: ведь Колумб даже псевдоним себе выбрал, памятуя о своем пристрастии к водному спорту.
 В то воскресенье он причалил к берегу за пять минут до комендантского часа.

                4.

 Ежи не находил себе места. Он постоянно вспоминал мимолетную встречу с Зигмунтом и это небрежно брошенное: “Или уже?”. Ежи не мог примириться с мыслью, что Зигмунт, в отличие от него самого, нашел свое место в этом странном мире. Конспиративная работа представлялась Ежи единственным по-настоящему нужным делом, особенно по сравнению с той ерундой, которой занимался он сам.
 Ежи с досадой захлопнул томик Ницше. Валяться с книжкой на газоне в чахлом садике – не самое плодотворное из занятий. Примостившись поудобнее, подперев подбородок руками и уставившись рассеянным взглядом на выцветшую листву, Ежи упивался собственными страданиями. Самолюбие требовало найти философское обоснование собственной позиции, но впереди ясно обозначились два пути: либо продолжить жалкое существование в роли домашнего учителя в семействе Косиореков, либо, отказавшись от собственных принципов, подобно нашкодившему мальчишке, тянуться во фрунт перед обветшалыми, столько раз осмеянными штандартами.
 В 1938 году Ежи едва не вылетел из гимназии за неуважительный отзыв о знамени отряда допризывной подготовки. Был очередной всенародный праздник – то ли 3 мая, то ли 11 ноября, Ежи не помнил точно, но потом в глубинах памяти мелькнула светлая блузка Ирки, всыпавшей ему по первое число за анархистскую выходку, - значит, все-таки 3 мая. До начала парада Ежи сцепился с учителем физкультуры, затянутым по случаю праздника в парадный офицерский мундир – причиной послужило замечание за “разгильдяйство”. Ежи всего лишь сдвинул набекрень форменную фуражку, но учителю это показалось возмутительным.
 Кроме того, Ежи не отдал честь при выносе отрядного стяга.
 - Что написано на нашем знамени?! – учитель физкультуры был вне себя.
 -  “Честь и отчизна”, пан поручик, - согласно уставу, ответил Ежи.
 - А зачем там это написано?
 - Чтобы красиво было, - брякнул Ежи, не успев, к счастью, добавить заготовленную было фразу о том, как буржуазия с помощью патриотической риторики одурманивает  эксплуатируемые классы. Впрочем, и сказанного оказалось более, чем достаточно.
 - Мы оставляем вас в гимназии исключительно из уважения к заслугам вашего отца, - услышал Ежи из уст директора два дня спустя.
 Но что мог поделать отец с мальчишкой, который считал делом чести выбор собственного мировоззрения. К тому же последующие исторические события подтвердили позицию доморощенного ницшеанца, презиравшего патриотизм и лояльность к существующему режиму. Сентябрьская катастрофа наглядно продемонстрировала, чего стоят красивые слова, начертанные на знаменах. Восемнадцатого сентября Ежи, доброволец запасного батальона, рассеянного первыми же выстрелами немецких пушек, переодевшись в чудом добытые штатские тряпки, уже приветствовал русские танки на той стороне Буга. Впрочем, ему хватило двух дней пребывания на советской территории: увидев своими глазами, что вытворяют украинские националисты, с благословения новых властей севшие на шею полякам, он перестал с восхищением взирать на чужих солдат в кое-как подрубленных шинелях, с винтовками на брезентовых ремнях и вернулся на западный берег Буга скептиком, утратившим последние иллюзии.
 И вот теперь Зигмунт, который хоть и был лучшим игроком школьной футбольной команды, но вряд ли читал что-нибудь, кроме колонки спортивных новостей в газете, показал себя более дальновидным и серьезным человеком.
 Ежи машинально вытащил из книги закладку – листок с черновым наброском стихотворения. Может быть, именно в поэзии прозвучит его вызов эпохе? Он перечитал стихотворение – оно показалось ему ужасным, и все-таки  сердце Ежи учащенно забилось.
 В старших классах он гордился тем, что не сочинил ни единой строчки. Он демонстрировал презрение к поэтическим опытам одноклассников, и его отказ от стихоплетства был сродни отказу от курения. Он не желал разделять модных увлечений, и это позволяло ему чувствовать себя выше окружающих. Еще бы, он, лучший знаток литературы в классе, даже не пытался попробовать свои силы в творчестве, его тетради не хранили никаких тайн. Возможно, он видел свое предназначение в чем-то другом. Но, скорее всего, от поэзии его отвратила чрезмерная впечатлительность: прочитав “Черную весну” Слонимского, он был взволнован до слез и поклялся себе никогда не притрагиваться к перу. Недалеко же я ушел от того честолюбивого юнца, думал Ежи, в сердцах комкая в руке  листок со стихотворением и размышляя о том, что национал-социализм, обожествляющий вождя, сводит на нет ницшеанскую “волю к власти”.
 О чем может мечтать молодой фашист и чего он может достигнуть? Стать крупным чиновником, даже первым лицом после фюрера? Как же это мелко по сравнению с безграничным людским честолюбием! Ежи провел тонкими пальцами по корешку книги, осторожно и стыдливо, словно разглаживал листок смятого черновика. Страсть к творчеству победила даже его тренированную волю. Однажды вечером она властно заявила о себе, и рухнули все надуманные запреты. Примерно то же произошло и в его отношении к подполью: прежде он считал, что никогда  не подчинится общепринятым представлениям о долге и порядочности, не пойдет “служить” – и вот теперь подчинился новой идее с неожиданным смирением.
 Но что толку в том, что он трудился до седьмого пота, завершая свою жалкую писанину, что со слезами на глазах всматривался в затянутые инеем окна нетопленной комнаты – ведь уже тогда, в самом начале своих “творческих исканий” он прекрасно сознавал, насколько убоги эти неуклюжие вирши. Сидя на кухне у карбидной лампы он стыдливо заслонял локтем кривые строчки, чтобы их не прочла мать, хлопотавшая по хозяйству. “Реферат по экономике”, - лаконично отвечал он на ее вопрос, что это он пишет целыми вечерами. К началу лета в ученической тетради, куда он переписывал набело стихи “прошедшие проверку временем”, осталась всего одна чистая страница. Стоит ли ее заполнять? Ежи еще раз вытащил из тома Ницше смятый листок. Прочел. Оглянулся. Вот, значит, до чего дошло! Не успел он нарушить один из своих жизненных принципов и заняться стихоплетством, как впереди замаячил новый соблазн. Кажется еще вчера он, по-школярски гордый тем, что “не пишет”, измывался над душещипательными стишками о любви, выходившими из-под пера гимназических пиитов. Да, он позволил себе заняться  творчеством, но решил, что его призвание – философская поэзия, “серьезные стихи”,  и вдруг – какой позор! – его последнее стихотворение в точности похоже на лирические опусы Яворского, прилизанного блондинчика со второй парты! Неужели эта новая соседка произвела на него такое впечатление? В сущности, ничего особенного, волосы серые, как пепел, скорее тощая, чем стройная, и нечего ее идеализировать! Но, как ни пытался Ежи сохранять хладнокровие, он чувствовал, что с появлением подопечных Зигмунта в его жизни что-то начало меняться. Когда Алина при первой встрече  грустно и безнадежно улыбнулась ему, сердце Ежи беспокойно забилось.
              Вопреки обыкновению, он опоздал к Косиорекам, а во время занятий часто поглядывал в окно, пока ученики, со скрипом постигавшие азы математики, окончательно не разленились. Вечером того же дня знакомство с Косиореком  оказалось для Ежи весьма кстати. Около шести вечера звонок оторвал его от чтения. В ту пору Ежи еще читал взахлеб, жадно, словно сосущий грудь младенец или терзающий добычу зверь. Он с трудом отрывался от книги ради обеда, торопливо хлебал суп, сердясь, что он слишком горяч, и, едва проглотив последнюю ложку, возвращался к чтению. Но на этот раз даже книга не увлекала. Ежи почему-то устроился не за столом, а возле окна и читал невнимательно, скользя глазами по тексту. Звонок в дверь даже средь бела дня неприятно бил по нервам. Мать гремела кастрюлями на кухне и ничего не слышала. Ежи пошел открывать. Мужчина средних лет долго извинялся: он не знал, сколько звонков давать “дамам, которые  поселились у вас”.
             “В самом деле, надо повесить табличку, кому сколько звонков давать”,  - подумал Ежи, провожая визитера к комнате квартиранток, и тут же спохватился: вряд ли эти люди захотят, чтобы их фамилия красовалась всем напоказ. Из-за закрытой двери донесся радостный возглас. Пришельцу явно были рады, хотя и постоянно напоминали друг другу о необходимости соблюдать тишину. “Подумаешь, какие стеснительные!” – Ежи не представлял, что у новых жилиц, помимо хорошего воспитания, есть другие причины обуздать эмоции.
              А отец Колумба, несмотря на уговоры жены и дочери, не мог  сдержать радости. Когда вчера вечером сын передал ему одежду и белье, извлеченные из опечатанной квартиры, старик окончательно оправился от испуга и поверил, что  всех ужасов оккупации можно избежать, если прятаться понадежней. Он сердился на сына, который не советовал ему навещать жену и дочь и уж, во всяком случае, при встрече не забывать, что имеет дело с бедной вдовой и девушкой-сироткой. Конечно, сына, как всегда, приходилось слушаться,  поэтому глава семейства не стал брать с собой слишком много вещей – так, кое-какую мелочь, - и, посмеиваясь, подчинился приказу Колумба в следующий раз встретиться с семьей “на нейтральной территории”, где-нибудь в городе.
              Но даже теперь, смеющийся, возбужденный и счастливый, он то и дело оглядывался на дверь.
             - Да у вас тут прямо загородная вилла, милостивые государыни! – восхищался он новым жилищем, не подавая виду, что огорчен скорым расставанием, - А друзья Сташека обещали распустить слух на нашей старой квартире, будто меня хотели забрать в лагерь, как офицера запаса, - сообщил он жене.
            - Ах, любезный пан! – вздохнула она, не подозревая, что это шутливое обращение, бывшее в ходу в годы их веселой юности, так пригодится теперь в беседе с “покойным” мужем. “Любезный пан”, - когда-то обращалась пани Ванда к нему в шутливых записках, и теперь, разговаривая с дочерью при посторонних, называла его именно так. 
              Пережитый страх словно освежил давно увядшие чувства. Впрочем, даже в суматохе оккупационных будней, отец Колумба не забывал о делах:
             - Наклевывается фантастическая сделка – пятьсот автопокрышек! Да вот беда: из-за смены фамилии сгорели все мои старые связи. К кому теперь обращаться, где найти надежных людей … Пятьсот автопокрышек пропадает … - сокрушался он вслух.
              Последние два дня глава семейства жил у Зигмунта. Они сразу пришлись друг другу по душе, и взаимная симпатия тут же нашла материальное выражение в виде пресловутых автопокрышек. Согласно законам той поры, Зигмунт предлагал не сам товар, - громоздкий и небезопасный при транспортировке, - а лишь информацию о нем.
             Подобная информация о товарах, которые преспокойно лежали на складе где-то   
           возле форта Бема, гарантировала здесь, на Мокотове головокружительный успех.
           Когда квартирантки провожали гостя до калитки, они встретили мать Ежи. “Пан
           Голембиовский”, разумеется, был ей немедленно представлен, и в последовавшей   
           затем непринужденной беседе как-то сама собой вновь всплыла тема 
           автопокрышек. Недаром отец Колумба утверждал, что в нынешнее время, когда
           товар превратился в нечто нематериальное, успех сделки зависит от умения вести
           интеллигентные разговоры.
             В качестве консультанта был немедленно вызван Ежи. Дипломированный
           экономист поначалу не выказал особого энтузиазма, но, перехватив
           заинтересованный взгляд Алины, которую мысленно уже называл по имени,
           сменил гнев на милость и, согласился побеседовать с Косиореком о выгодной   сделке.
                Косиорек был у себя в кабинете.
            - Пятьсот штук …  - он призадумался на минуту, - Сколько?
            - Ну, пятьсот, - поморщился Ежи.
            - Сколько стоят, - снисходительно уточнил Косиорек. Ежи не знал, но, не желая
           выглядеть полным идиотом, пробормотал:
            - Товар не мой, я даже не посредник. Но если хотите, я могу познакомить вас с
           человеком, который введет вас в курс дела.
           Через полчаса “пан Голембиовский” вернулся от Косиорека в полном восторге от
           нового знакомого и, извинившись за назойливость, попросил разрешения зайти на
           прощание к новым жиличкам. Оживленные голоса за дверью свидетельствовали о
           том, что тоговая операция успешно завершена.
            - Знаешь, как-то неловко получается: только вселились, а уже принимаем у себя
           постороннего мужчину, - полушутя оправдывалась пани Ванда, выставляя мужа за
           дверь.
            Близился комендантский час.
          
                5
            Улочка, на которой жил Ежи, была такой заброшенной, а пространства между виллами, разбросанными далеко друг от друга, наполнены такой тишиной и покоем, что надпись мелом “Только для немцев”, опоясывающая цоколь одного из фонарей, свидетельствовала не столько о безмерной храбрости ее автора, сколько о небрежной работе дворников.
 Хотя надпись и содержала недвусмысленную угрозу в адрес оккупантов, никто из блюстителей чистоты не считал нужным ее смывать, поскольку фонарь находился за пределами дворовых территорий. Даже работник Косиорека, вызвавший общее негодование тем, что замазал смолой лозунг “Отомстим за Павиак!”, в данном случае сохранял нейтралитет. Лишь октябрьские дожди неторопливо смывали накорябанные мелом буквы. Ежи наблюдал за этим процессом каждый день, отправляясь на занятия в школу подхорунжих. Занятия совершенно не увлекали его, тем более, что в душе он не изменил своим принципам, и ежедневная муштра представлялась ему столь же бессмысленной, как эта мазня, смываемая дождем. Его однокурсники находились в лучшем положении: они свято верили, что изучая устройство винтовочного затвора, приближают неотвратимый конец Третьего Рейха. Ежи твердил себе, что ввязался в эту историю исключительно ради спасения собственного достоинства, но все попытки самооправдания выглядели не слишком убедительно. Напротив, он чувствовал себя еще более униженным, чем прежде. Он понимал, что отказался от личной независимости из-за комплекса неполноценности, который вечно напоминал о себе при виде любого сопляка в высоких сапогах и с вдохновенно-таинственным выражением на физиономии. Хватило нескольких визитов Зигмунта к новым квартиранткам, чтобы Ежи обратился к нему с просьбой о приеме в организацию, стараясь не выдать истинной причины своих патриотических побуждении. “Худышка с волосами серыми, как пепел”, - это было последней линией обороны. Блокнот Ежи распух от стихов, где напыщенная патетика мешалась с пошлейшим лирическим нытьем, успехи юных Косиореков оставляли желать лучшего, а на одном из уроков в “подхорунжевке”, посвященном материальной части станкового пулемета, преподаватель, майор Юноша, предательски подкравшись с тыла, конфисковал у новоявленного курсанта блокнот с какими-то записями, хотя вести конспекты на занятиях категорически запрещалось. Аскетическое, породистое лицо пожилого офицера побагровело от возмущения.
 - Шесть суток строгача! – прошипел он на ухо Ежи, - Шесть суток  на гауптвахте, вот что давали в мое время за подобные фокусы! – объяснил он всей аудитории.
 - Я шифрую, - неуверенно пробормотал Ежи.
 Преподаватель небрежно пролистал “зашифрованный” текст и довольно скоро понял, что записи не имеют отношения к техническим данным оружия, о котором говорилось на уроке. Но Ежи, как говорится, “попал на заметку”. Для начала ему пришлось отработать упражнение “лечь-встать”. Занятия проводились в помещении, размеры которого не позволяли развлекать подобным образом весь курс, а квартира, хоть и небольшая, принадлежала состоятельным людям, поэтому Ежи, падая на ковер, не расшиб себе локтей и коленей. Зато теперь ему первому поручалось определять азимут по компасу, с риском для жизни доставленному на занятия героическим майором и последнему предоставлялось право “произвести выстрел“, - правда, без нажатия курка, но зато из настоящего пистолета, взяв на прицел горшок с фикусом, стоящий на подоконнике.
 - Да ты не кисни! – утешал его Зигмунт, - Спроси как-нибудь у майора про саблю-пистолет – сразу попадешь в любимчики!
 - Что еще за сабля-пистолет?! – недоумевал Ежи.
 Зигмунт вкратце изложил историю замечательного изобретения, разработанного майором еще до войны. Весьма огорченный недооценкой роли кавалерии в современной бою, он решил усилить огневую мощь конников. С помощью полкового оружейника он прикрепил  к рукоятке сабли пистолет и возомнил, что открывает новую эру в истории кавалерии,  вновь делая ее основным фактором при решении тактических задач и возрождая гусарские традиции. Но испытания нового оружия, проведенные в кавалерийском полку, где служил майор, скрывавшийся ныне под псевдонимом Юноша, едва не закончились трагически: один из членов комиссии, присланной для оценки нового оружия, получил пулю на полном скаку.
 - Шутишь?! – изумился Ежи.
 - Нисколько. Мне рассказывал  надежный человек, он с майором в одном полку служил. Прием проверенный: скажи, что слышал о замечательном изобретении, которое не успели запатентовать перед войной, попроси рассказать подробности – и Юноша навсегда от тебя отвяжется.
 В тот день выпал первый робкий снежок. Ежи возвращался домой в отвратительном настроении. Кончился уголь. Мысль о том, что опять всю зиму придется мерзнуть, не давала покоя. Но просить Косиорека о солидном авансе было слишком унизительно, и Ежи не мог на это решиться. Буквально на днях он вручил своему работодателю номер “Бюллетеня” с “Десятью заповедями честного поляка”, опубликованными Комитетом гражданского сопротивления,  кодекс чести для врачей, рекомендующий выдачу фальшивых свидетельств о состоянии здоровья тем, кому грозит отправка на работы в Германию, и, самое главное, советы промышленникам и фабрикантам, где дельцам вроде Косиорека напоминали об их патриотической обязанности защищать права собственных сотрудников и повышать качество продуктов, выдаваемых по карточкам. Именно этот пункт Ежи подчеркнул синим карандашом, недвусмысленно намекая на качество эрзац-меда, выпускаемого фабрикой Косиорека. Ну, как после этого просить аванс …
 Ежи чувствовал себя скверно и от ощущения собственного бессилия. Он имел полное право присвоить любой из вагонов с углем, на которые, словно голодные воробьи на конский навоз, налетали толпы подростков с торбами и корзинами. Железнодорожная охрана и стреляла по ним, как по воробьям. Зигмунт утверждал, что один из жандармов по кличке Бебе, который обосновался на Восточном вокзале, отстреливает не меньше пяти пацанов за неделю. Разумеется, Ежи мог не подвергать себя подобному риску и направить в свой двор любую повозку, из тех, что чумазые угольщики разгружали у подвала Косиореков. Да, он имел на это моральное право, но не имел силы. Единственной жизненной позицией, достойной сильной личности, он считал беспрекословное подчинение собственной воле и совести, но что делать, если совесть обрекает волю на пассивность?
 Возможно, желанием хоть как-то компенсировать собственное бессилие и объяснялось неожиданное рвение, с которым он готовился к выпускному экзамену в школе подхорунжих. В последние дни он зубрил памятку для командира взвода даже в трамвае, вызывая панику среди трусливых и недоуменное любопытство среди сознательных граждан, принимавших его за провокатора. Он наизусть выучил тактику, матчасть, а также приемы строевой подготовки, которыми, благодаря вечным придиркам майора Юноши, овладел почти в совершенстве.
 Но майор нашел-таки уязвимые места у нелюбимого курсанта. Уже первый вопрос о порядке смены караула в гарнизоне привел Ежи в шоковое состояние, а когда ему было предложено рассказать о прохождении знаменосцев на параде, экзаменуемый окончательно впал в ступор.
 - Устав гарнизонной службы знает слабо, - подвел итог начальник курсов.
 Спасло Ежи только то, что майору накануне приснился выпавший зуб. Такой сон, как известно, предвещает большое несчастье, и Юноша ехал на экзамен в плохом настроении. Хотя, надо отдать ему должное, все наглядные пособия он вез с собой: пистолет за брючным ремнем неприятно давил на живот, а в потной руке майор сжимал компас, словно капитан корабля, терпящего бедствие. Сходя с подножки трамвая, он тревожно огляделся по сторонам, но, вопреки дурным приметам, вокруг было все спокойно. Когда же он решил, что отвезти пистолет домой после экзамена он поручит сыну хозяина квартиры, одному из лучших курсантов, страхи испарились сами собой. Только поэтому он пощадил Ежи, задав ему пару легких дополнительных вопросов и получив вполне вразумительные ответы.
 - Чудак-человек, что же ты не спросил про саблю-пистолет? – поинтересовался Зигмунт, узнав, что Ежи оказался единственным из курсантов, получившим чин “подхорунжего без должности”. Тем не менее, помня о списанных контрольных по польскому языку и сражениях на футбольных полях, Зигмунт замолвил свое слово, и Ежи был направлен  во вновь формирующийся диверсионный взвод.
 В те дни, когда Ежи оскандалился на выпускном экзамене в “подхорунжевке”, немецкие войска вышли к Волге южнее Сталинграда, продолжались бои в Северной Африке, а французы затопили свой флот под Тулоном …Но, несмотря на то, что Ежи, вопреки собственным убеждениям, решил приобщиться  к событиям происходящим в стране, он все болезненней ощущал бессмысленность всей этой игры. Правда теперь, возвращаясь домой, он отвечал на приветствие Алины, придав лицу сурово-загадочное выражение, а собрав у себя в комнате группу для подготовки к экзаменам по военному делу, думал в первую очередь о том, догадывается ли хорошенькая соседка, кто и зачем пришел к нему в гости. Когда он прочитал в “Информационном бюллетене” сообщение о смертном приговоре, вынесенном начальнику тюрьмы Павиак, то стал донимать Зигмунта вопросами, когда же их группе поручат, наконец, настоящее дело.
 - Ну, ты даешь! – изумился приятель, - Я уже год, как командир отделения, а всего один приговор исполнил. В нашем деле главное – уметь ждать. Но ты не огорчайся: нас переводят в распоряжение “экзекуции”,  а у них с людьми просто беда.  Вот Колумб, к примеру, перешел к нам из “Серых шеренг”, а их начальство потребовало отстранить бывших харцеров от исполнения смертных приговоров, - в голосе Зигмунта  прозвучали язвительные нотки, - А также не допускать к боевым  операциям лиц женского пола моложе девятнадцати лет. Телячьи нежности разводят, так их растак!
 - Между прочим, Колумб мне сам рассказывал, как чуть не провалил первое задание, - робко напомнил Ежи.
 - Тоже мне задание, - хмыкнул Зигмунт, - Он всего лишь расклеивал плакаты об исполнении приговора. Давно, в марте еще. К серьезной работе его пока и близко не подпускают, только он в этом нипочем не признается. Гордый, видите ли!
 Зигмунт не скрывал своего пренебрежительного отношения к операции, в результате которой вся Варшава была заклеена плакатами, извещавшими об акции возмездия со стороны подполья.
 - Ладно, не печалься, еще подвалят нам работенки, - утешил он приятеля, - А пока сиди, не дергайся, зарабатывай на хлеб насущный.
 И Ежи внял его совету.
 На занятиях с детьми Косиорека Ежи буквально трясло от ненависти к зажравшемуся нуворишу. Косиорек, у которого была масса дел в разных концах города, обычно нанимал рикшу на целый день, и тот обычно ждал хозяина у калитки именно в то время, когда Ежи шел на урок. Как-то он подумал, что на месте этого парня опрокинул бы коляску в сточную канаву и накостылял бы хозяину по жирному загривку, но тут же с грустью напомнил себе, что сам находится в услужении у Косиорека. Меж тем подметки единственных башмаков Ежи сносились до дыр, и он надел сандалии на деревянной подошве, гордо отказавшись от финансовой помощи со стороны Зигмунда.
 - Брось выпендриваться! Настоящий подпольщик должен ходить бесшумно. Будешь грохотать деревяшками – выставлю из отряда! – полушутя пригрозил командир.
 Ежи только пожал плечами. Впрочем, артачился он всего неделю, пока растроганная мать в сочельник не преподнесла ему новенькие полуботинки, хотя, разумеется, догадывался, что это был скромный дар семейства Косиореков молодому учителю.
               
                6

 Колумб поселился в холостяцкой берлоге. Это была давно проваленная, но почему-то не опечатанная немцами квартира. Хозяева ее скрылись в неизвестном направлении, оставив для охраны имущества дальнюю родственницу, бесстрашную, глуховатую старушку.  Она занималась распространением нелегальной литературы и хранила у себя изрядное количество опасной печатной продукции. И все же Колумб предпочитал жить в этом сомнительном месте, лишь бы не тесниться под одной крышей с матерью и сестрой.
  Это было единственное, чего он боялся по-настоящему. Фантазия, благоразумно дремавшая в самых рискованных переделках, разгуливалась вовсю в ночных кошмарах где маячили желтые звезды Давида, и обреченная толпа металась по узким улочкам гетто, никогда не виденного Колумбом наяву. Пару раз он забегал к матери на Мокотов. Мать он любил и уважал безмерно. С ней, а не с отцом он делился подробностями своих похождений еще во времена “малого саботажа”. Это она сшила ему плавки из флага со свастикой – трофея, добытого в первой операции.
  Отдавая ему заштопанные брюки, она и словом не обмолвилась, что проплакала всю ночь, обнаружив на штанине две симметричные дырочки от пуль. А если бы в ногу попали – страшно представить, чем бы это могло кончиться!
  Но, несмотря ни на что, жить с нею в одном доме Колумб категорически отказался.
  - Зачем этот ненужный риск?! – убеждал он мать, - Вы не должны, если что, расплачиваться за меня, - он говорил уверенно, хотя сам сомневался в правильности своего решения. Впрочем, в собственное жилище он перебрался только тогда, когда пункт хранения нелегальной литературы перенесли в другое место. С тех пор Колумб стал счастливым обладателем собственной квартиры. “Представляешь, там даже телефон есть!” – хвастался он Зигмунту. В тот день, когда Колумб праздновал новоселье, пришло известие, что готовится “большая предновогодняя вылазка на природу”. Это означало, что начинающие диверсанты впервые будут участвовать  в настоящей военной операции.
  Рикша, которого нанял Колумб, чтобы забрать с пункта сбора оружие и амуницию, уже терял терпение и ломился в дверь, грозя, что сию же минуту уезжает. “Идем, идем!” – успокаивал его Колумб и снова возвращался в комнату, где его соратники в радостном возбуждении наседали на майора и, все еще не веря своему счастью, расспрашивали о деталях предстоящего дела. Они никак не могли расстаться, хотя на сегодня никакой работы не предвиделось. Взрывчатку должны были привести только вечером.
  - Возникли некоторые сложности. Посылку с пластиком доставят позже. Ее следует немедленно переправить ко мне домой.
   - А к кому ее доставят?
   - К бабуле.
  Колумб вздрогнул. Значит, его новая квартира все еще используется диверсантами, как перевалочный пункт.
  - Завтра мы эту точку все равно ликвидируем. Нынешняя посылка – последняя, так что ничего страшного, если даже засветимся, - майор подмигнул Зигмунту, - Пусть там подежурит кто-нибудь, а как только пластик придет, сразу доставьте его ко мне.
  - Будет сделано, - усмехнулся Зигмунт.
  Майор относился к Зигмунту по-отечески. Колумбу было жаль старика, который, вероятно, потерял сына их лет, а потому не замечал, что за адъютантским старанием Зигмунда кроется изрядная доля иронии и пренебрежения.
  - Забросишь к нему эту посылку? – спросил Зигмунт Колумба.
  Тот покосился на Антека, который, по своему обыкновению, внимательно изучал носки собственных ботинок. Их “адский водитель”, который буквально на днях проскочил Варшаву из конца в конец на скорости под девяносто, а обыденной жизни производил впечатление совершеннейшего рохли.
  - Антек обещал мне помочь с переездом … Если дело срочное, может, лучше он … - неуверенно пробормотал Колумб.
 - Ты что, уже бабу у себя поселил? Лихо начинаешь на новом месте! – Зигмунт как в воду глядел, - Она и после комендантского часа у тебя останется? – сочувственно поинтересовался он.
  Пошептавшись с Антеком, Зигмунт подошел к майору. Адрес преподавателя знала вся группа. Свято соблюдавший правила конспирации, майор с поразительной доверчивостью относился к своим людям, не чувствуя ни малейшей угрозы с их стороны. Вероятно, ему просто не хватало воображения, а, возможно, он так боялся попасть в лапы к неприятелю, что поступался элементарными правилами безопасности. Например, он предпочел дать свои координаты сразу четверым курсантам, из которых впоследствии был сформирован штаб его диверсионной группы, лишь бы самому не возить на занятия пистолет.
  Колумб торопился – он опаздывал на свидание с Баськой. Пока остальные уточняли время и место завтрашнего сбора, он лихорадочно паковал вещи. Когда, придавив коленом крышку битком набитого чемодана, он пытался затянуть ремень, подошел Зигмунт и спросил вполголоса:
  - Ты, случайно, не собираешься завтра к мамаше в гости?
  Колумб поднял лицо, красное от натуги и отрицательно затряс головой.
  - Сгонял бы туда, а то мне не с кем отправить сообщение Ежи.
  Неподатливая пряжка, наконец, застегнулась. Колумб поднялся с колен:
  - А ты говорил Ежи, что это моя семья?
  - Вроде бы нет.
  - И не говори.
  - Ладно. Значит, завтра не зайдешь к ним?
  - Времени нет. Я и так слишком часто туда наведываюсь. Слушай, ты объясни своему Ежи, что это мои родственники. Только не мать с сестрой, а жена и теща. Потом объясню, почему так лучше будет, - пробормотал Колумб, краснея до корней волос и, сутулясь под тяжестью небольшого чемодана побрел к выходу. Антек последовал за ним.
  - Эх, бедняга, - вздохнул Зигмунт.
  - Может, она уже на месте? - Антек пытался по-своему успокоить приятеля.
  - Кто? – огрызнулся Колумб, запихивая чемодан под сидение, - Ноги на него поставим.
  - Ну, эта посылка для майора, - пояснил Антек, усаживаясь в коляску.
  - Возле виадука выгрузимся, - успокаивал Колумб разъяренного рикшу.
  “Видно, Зигмунт уже трепанул кому-то, что Баська приедет ко мне на квартиру”, - мысленно ругал приятеля Колумб.
  Наконец, тележка выехала на улицу Мицкевича. Здесь асфальт был гладкий, и утлое сооружение, кое-как скрепленное с велосипедом, перестало немилосердно трястись и дергаться и пошло ровно. Антек оглянулся: следом за ними из переулка вывернулась телега угольщика; возчик немилосердно хлестал кнутом худую клячу. Антек передернул плечами.  С тех пор, как год назад гестаповцы у него на глазах застрелили отца, парень вел себя странно: на первом же задании, вопреки строжайшему запрету, прикончил безоружного жандарма, а в следующий раз, вместо того, чтобы не спускать глаз с двоих пленных немцев, отложил парабеллум и принялся гладить котенка, которого едва не затоптали в горячке боя.

  - Приехали, - подтолкнул приятеля Колумб.
 Подъем у виадука был крутой, и было слышно, как сзади сопит запыхавшийся рикша.
  - Так заплачено же! – пытался возразить Антек, который изживал в себе сочувствие к представителям рода человеческого.
  На квартире никакой посылки не оказалось.
  - Помню, помню! “Вы ждете гостинца?” -  “Да, от Гени”, - бабуля без запинки произнесла пароль и отзыв.
  - Посиди пока здесь,  - приказал Колумб Антеку и провел его в свою комнату.
  Швырнув чемодан на койку, он быстро привел себя в порядок, сменил элегантную шляпу на фуражку вагоновожатого и заторопился к выходу. Зная слабость Баськи к конспиративной атрибутике, он раздобыл удостоверение работника трамвайного депо и не без шика носил форменный головной убор.
  Она, как всегда, ждала его в “Марлене”. В клубах табачного дыма набитый битком зал превращался в царство теней. Однако, тени жили своей ненасытно-лихорадочной жизнью. Вот столик конспираторов: сверкают демонстративно надраенные голенища высоких сапог, разговор идет вполголоса, но жесты юного блондина, картинно отбрасывающего прядь волос со лба, недвусмысленно изображают перезарядку пистолета и всем понятны. Радом, яростно размахивая кулаками, спорят о чем-то двое мужчин. Даже не особо вслушиваясь в их беседу, можно получить представление о ценах на черном рынке и курсе валют: здесь вершится сделка.  В кулаке одного из собеседников поблескивают золотые монеты. Двое стариков сооружают укрепления из спичек на замызганном столе и, проникая пытливой мыслью в планы генеральных штабов, обсуждают ситуацию на Восточном фронте. От окна слышен взрыв гомерического хохота: там компания степенных немолодых людей травит еврейские анекдоты. Евреи повымерли, но их анекдоты неистребимы.
  И среди этого бедлама, за столиком в углу – она. Как всегда, читает “Волну”. Колумб коршуном кидается к столику, чтобы вырвать у нее из рук это позорище, но Баська сегодня не склонна спорить:
  - Возьми, - она сама протягивает ему журнал, готовая выслушать обличительную речь, - Я так долго ждала тебя.
  Колумб садится и долго ищет взглядом официанта, словно чашка чая или кофе ему жизненно  необходимы. На самом деле, он не решается сказать Баське, что первая их встреча на новой квартире не состоится. Баська  пытается его расшевелить и  сообщает с серьезной миной:
  - А меня пригласили на встречу Нового года! Не понимаешь, дурачок? – она тихо смеется, - Я договорилась с подругой, чтобы она зашла к моей матери и попросила отпустить меня на все праздники! Все еще не понимаешь?! – сумрачная физиономия Колумба выводит Баську из терпения, - Одним словом, подружка навешала моей мамаше лапши на уши! Зато мы с тобой встретим Новый год вместе!
  Колумб растерянно улыбнулся:
  - Я-то вряд ли смогу …
  - Мамочка с папочкой не отпустят?
  - При чем тут мамочка с папочкой! – Колумб гордо вскинул голову, - Мы такой фейерверк устроим – весь город услышит!
  Сказав это, он почувствовал некоторое облегчение. Во всяком, случае, от совместной встречи Нового года ему удалось отвертеться. Теперь бы еще объяснить, почему срывается их сегодняшнее свидание: дурацкая посылка спутала все карты.
  Дважды в течение вечера Колумб звонил бабуле и получал сообщения: его коллега все еще ждет, а “от Гени” нет никаких известий. Вечер был испорчен окончательно и бесповоротно.

  Посылку принесли за двадцать минут до комендантского часа. Старушка еще не затворила дверь за курьером, как  Антек выскочил из комнаты Колумба.
  - Как же вы его понесете? - причитала бабуля, передавая ему бесформенный ком, завернутый в газету.
  - В руках, - лаконично отозвался Антек и выскочил на лестницу.
  В подворотне он столкнулся с Колумбом. Тот был одинок и мрачен.
   - Порядок, взрывчатка у меня! – крикнул Антек, выбегая на улицу.
  Торопливый цокот копыт подгонял запоздавших прохожих – извозчики разъезжались по домам. Хоть бы рикша какой подвернулся! А вот и он, словно по мановению волшебной палочки. Вначале рикша категорически не желал брать пассажира, но, услышав адрес, согласился: вероятно, его “гараж” находился неподалеку. Ехали быстро. Проскочили мимо патруля “синих” жандармов, но те были заняты разговором и предпочли не заметить проезжавших. До начала комендантского часа еще пятнадцать минут. Halt! Стой! – слышится у перекрестка. Пищат шины тормозящего автомобиля. Рикше тоже приходится резко тормозить. Антек не ждет, чем закончится эта история и улепетывает в переулок, прижимая к груди пакет. Погони сзади не слышно. А рикша ругается сквозь зубы: на освободившееся место валится вдребезги пьяный фельдфебель.
  Антек сворачивает направо. Он идет быстро, почти бежит. Снова направо. Номер дома, надо срочно вспомнить номер дома! Кто-то идет навстречу.   Если бы знать, взорвется этот чертов пластик без запала, или просто шмякнется на мостовую! К счастью, прохожий не опасен – он сам идет торопливо, прикрывая лицо воротником плаща. Вот и нужная подворотня. Второй этаж. Два звонка. Дверь открывает сам майор.
  - Получите, - Антек сует ему сверток и. прыгая через две ступеньки, несется вниз. К счастью, он живет на соседней улице.
   Майор запирает дверь.
   - О, увесистая! – он возвращается в комнату с посылкой в руке.
 - Что это? – обеспокоенно спрашивает жена.
 - Посылка из центра связи.
 - От бабули Завадской?  “От Гени”?
  У майора нет тайн от жены, но он сурово хмурит брови и молча разворачивает бумагу. Один слой, второй. Он столбенеет и опускает руки. На столе лежит круглый ком сливочного масла. Супруга в восторге:
  - Какая прелесть этот Владек. Не забывает нас!
  Владек – их приятель, один из командиров отряда, сосредоточенного в ближайшем пригороде.
  Где-то неподалеку грохнул выстрел. Майор, ссутулив плечи, покосился на затемненное окно. Но на улице уже все стихло.

                7

  Для участия в операции Зигмунт должен был выбрать из своего отделения только четверых. Включение в состав группы необстрелянного “подхорунжего без должности” могло произойти только “по блату”, но Ежи был не в состоянии оценить широкий жест друга. На сбор он явился задолго до назначенного времени. На тахте уже были разложены три темных, изящных “стэна”. Зигмунт, покуривая сигарету, чистил парабеллум. На приветствие Ежи друг ответил сухо и как-то уж очень серьезно, добавив, что Колумб и Черный Оло приедут на машине, после чего вернулся к своему занятию. Потом начал заряжать магазин. Ежи присел рядом и взял со стола запасную обойму. С каким удовольствием он наполнял ее гладкими, приятными на ощупь маленькими патронами, преодолевая упругость подающей пружины. Заполнив обойму, он с легким сожалением передал ее Зигмунту и стал рассматривать “стэны”. В сухой, аскетичной форме английского автомата, не было элегантной красоты парабеллума, но знающие люди говорили, что “стэн” надежнее.
  - Неплохая штучка, - Зигмунт перехватил взгляд приятеля, - Возьми, поиграй, пусть рука привыкнет, - милостиво разрешил он, собирая свертки, раскиданные по углам комнаты.
  Вскоре свертки лежали на тахте рядом с оружием. Ежи постепенно овладевало радостное возбуждение: еще бы, он едет на задание с лучшими ребятами диверсионного отдела. За рулем будет Антек, непрезойденный водитель-виртуоз! Мысль о собственной избранности приятно щекотала самолюбие, но Ежи старался держать марку и не задавал лишних вопросов.
  Увязывая свертки со взрывчаткой и детонаторами, он не мог отделаться от ощущения, что собирает рюкзак перед вылазкой за город с товарищами по гимназии, как когда-то в дни каникул.
  Заметив, что стоит посреди комнаты уже одетый и даже с автоматом на шее, в то время, как Зигмунт преспокойно разгуливает по комнате чуть ли не в пижаме, Ежи слегка смутился. Но обстоятельства благоприятствовали робкому дебютанту. Не успел он пробормотать какие-то слова в свое оправдание, как за окном послышалось урчание небольшого грузовичка. Поэтому Ежи позволил себе выглянуть в окно и невозмутимо застегнул пальто.
  - Ну вот, и наши подъехали, - небрежно бросил он Зигмунту и обомлел. Командир, левой рукой засовывая парпбеллум за брючный ремень, правой украдкой прекрестился. И это Зигмунт, который прогуливал вместе с Ежи воскресную мессу, когда вся гимназия строем шествовала в костел! Ведь именно по воскресеньям на пригородном пустыре происходили тренировки их футбольной команды, в процессе которых левый полузащитник отлично сыгрался с центральным нападающим! А сколько соленых шуточек отпускалось в адрес облапошенного Пана Бога, туповатого и нерасторопного, как их толстенький защитник из гимназии Яна Батория.
  Впрочем, сейчас Ежи некогда было удивляться. Он заторопился к выходу с двумя свертками в руках, держась неестественно прямо из-за “стэна”, спрятанного под слишком тесным пальто.
  - Давай сюда, - Колумб высунулся из брезентового фургона,  сделал вид, будто хочет зашвырнуть подальше свертки, принятые из рук Ежи и расхохотался, когда тот испуганно отпрянул.
  В фургоне было тепло и уютно. К компании присоединился Черный Оло, уступивший Зигмунту командирское место в кабине.
  - Только на взрывчатку не садись, - предупредил Ежи.
  В последний предпраздничный день на улицах было людно. Проезжали битком набитые трамваи. Малолетние попрошайки развлекали народ песенкой, сочиненной специально к Новому году:
                Елки-палки слева-справа,
                Ночью обыск, днем облава,
                Кружка, фляжка, самогон,
                Убирайся, немец, вон!
  Ежи насвистывал популярный мотив. Черный Оло уселся поудобнее и начал изучать содержимое собственных карманов. На людном перекрестке машина притормозила. Ежи разглядывал лица прохожих. Женщина в ветхом платке, в глубоко запавших глазах – тоска и безысходность. Взмокший тип в шляпе, сдвинутой на затылок; на пуговице пальто, у мехового воротника, болтается цветной пакетик – новогодний подарок. Группа солдат в серо-зеленых шинелях, гортанно спорят, тыча пальцами в разные стороны: заблудились в чужом, враждебном городе. Машина трогается, но тут же снова резко тормозит. Ежи с Колумбом стукаются лбами. Что-то кричит Антек. Черный Оло торопливо расстегивает пальто.
  - Эх, как глупо влипли! – мелькает в голове у Ежи, и только минуту спустя до него доходит смысл эпитетов, которыми Антек награждает подвыпившего пешехода, застрявшего на проезжей части. Все в порядке, поехали! Ежи высовывается из-под брезента, подставляя ветру лицо. Если бы он умел писать настоящие стихи, - так хочется выразить то, что с ним сейчас происходит! Он сидит на какой-то доске; грузовик немилосердно трясет, и все подпрыгивают в такт движению. Рядом с Ежи – Колумб, а Черный Оло втиснулся к самой кабине и, сунув руку за пазуху, поглаживает ствол автомата. Как же они далеки от всех этих мелких, суетливых людишек, жителей пригорода, снующих по магазинам, занятых своими жалкими предпраздничными хлопотами! Они – трое смельчаков, сознательно бросивших вызов судьбе, мчащихся в неизвестность, на погибель врагам, а, может быть, навстречу собственной смерти. Чувство общности с друзьями и снисходительная жалость к трусливым обывателям, мимо которых проезжает летящая по предместью машина, переполняют Ежи. “А ведь это ради них, ради простых людей, мы, горстка бойцов, идем на риск!” – думает он, и в, порыве братских чувств, стискивает плечо Колумба.
  - Готов к боевому крещению? – пихает его Колумб локтем в бок и подмигивает Черному Оло, но тычок под ребро, хоть и чувствителен,  но по-приятельски сердечен. Бывалого солдата тоже распирают эмоции: пускать эшелоны под откос ему прежде не доводилось. Колумб распахивает пальто, забыв про болтающийся на шее автомат. Зима нынче выдалась теплая: на полях чернеют проталины, словно весна не за горами.
  Какое-то время Ежи думает о том, что до весны еще, как до луны, тонким серпом встающей над проносящимся мимо лесом.
  Мотор снова глохнет, но проклятий Антека не слышно – значит, приехали. Ежи первым выскакивает из фургона. Возле кабины Зигмунт вытянулся во фрунт перед каким-то незнакомцем. Все верно, операция совместная. Задача: заминировать железнодорожное полотно, пустить под откос эшелон и в случае, если в вагонах окажется что-то ценное, собрать трофеи и спрятать с помощью местных партизан. Некто, перед которым Зигмунт тянется в струнку, за руку здоровается с Ежи, хлопает по плечу Колумба, только Черный Оло, замешкавшийся в кузове, не получает благословления от высшего начальства, поскольку незнакомец удаляется, что-то объясняя Зигмунту. К Антеку, который не покидает кабины, подходят трое местных и тоже о чем-то беседуют. Звякают в темноте автоматы.
  - Гляди-ка, у них форма настоящая! – завистливо вздыхает Черный Оло. Он забыл, что от Варшавы, набитой немецкими патрулями, их отделяет полторы сотни километров.
  Сердце в груди Ежи стучит мощно и радостно. Он живет, живет, как человек. А, может, как сверхчеловек, герой Ницше? Ведь обычные люди живут совсем иначе, и через пару часов, собравшись за праздничным столом, будут робко провозглашать: “За то, чтобы всем нам дожить до будущей весны!” Разумеется, они тоже люди, но насколько их интересы и дела ничтожны, по сравнению с делами этих, почти незнакомых друг с другом людей, собравшихся в зимнем лесу.
   - Двинулись! – командует кто-то из местных, услыхав свист с опушки.
  Антек приоткрывает дверцу кабины.
  - Можете по очереди греться, - говорит он невысокому парнишке, одному из двоих, оставленных возле машины и угощает его сигаретой. Огонек спички освещает мальчишеское лицо, искаженное гримасой смертельной обиды: все идут на дело, а его оставляют охранять грузовик.
  С треском ломая сучья. они двигаются за проводником. Олек, замыкающий колонну, время от времени ругается сквозь зубы: ветки, потревоженные идущими впереди, хлещут его по лицу. В конце концов он прибегает к самому вескому аргументу:
  - Эй вы там! Если мой мешок зацепит хоть прутиком, мы все взлетим на воздух!
  Вероятно, угроза подействовала: ругательств позади больше не слышно. Вскоре отряд останавливается на краю березовой рощи.
  Зигмунт уже дожидался их вместе с четырьмя партизанами. Один из них опирался на ручной пулемет, и все смотрели на вновь прибывших с уважением.
  - Отсюда до “железки” пятьдесят метров … -  спокойно разъясняет Зигмунт боевую задачу. Группа гуськом движется за ним. Но уже через две минуты Зигмунт, разъяренный так, что даже в темноте видно, как побелело от гнева его лицо, ругает своих подчиненных “раздолбаями”. Никто не догадался прихватить лопаты, а без них с промерзшей землей не справиться.
  - Ничего, сейчас все сделаем! – горячится Колумб, пытаясь долбить ледяную корку прикладом автомата.
  - Отставить! – рычит Зигмунт. Колумб обиженно смотрит на своего командира, - Автомат побереги, - произносит тот, несколько сбавив тон, и отворачивается.
   - У пацанов, что возле машины остались, есть лопатка, - меланхолично сообщает Антек.
   - Поздно хватился. Надо было быстрей до места добираться, а ты тащился, как похоронная команда, - обвинение в адрес лихого водителя явно несправедливо, но Антек предпочитает отмолчаться.
  Кое-как все же удалось затолкать взрывчатку под шпалы и протянуть кабель до ближайших кустов. Черный Оло на бегу инструктировал остальных.
  - Взрыватель срабатывает через секунду, - сообщил он, - Поставим-ка мы для страховки еще один, натяжного действия …
  Зигмунт расставляет людей по местам:
  - Наша задача: прикрыть остальных со стороны эшелона. “Лесные” ликвидируют охрану, если после нашего фейерверка кто-то еще останется в живых. Мы должны не дать немцам добраться до ближайшей станции. В двух километрах отсюда – разъезд, а там  - пятьдесят полицаев с пулеметом. Если они поднимутся по тревоге, мы не успеем забрать груз из эшелона … - Зигмунт говорит спокойно и неторопливо, и кажется, даже картавит меньше, чем обычно.
  Ежи остался вместе с пулеметным расчетом за теми же кустами, где расположился Черный Оло. Повисла мертвая тишина. Ежи, забившись в неглубокую ямку, слушал свое дыхание. Он попробовал расправить полы пальто, но испугался шарканья  локтей по мерзлой земле. Спустя секунду он снова вздрогнул, когда парень из пулеметного расчета начал похлопывать себя по бокам, чтобы согреться. Устыдившись собственных страхов, Ежи приподнялся на локтях. По глазам резанул приближающийся луч света.
  - Олек, внимание! – шепнул Ежи, и прижался к земле, потому что эшелон был уже совсем рядом. Из соседнего куста донеслось невразумительное бормотание Черного Оло.
  - Что? Что? – переспрашивал Ежи.
  Но Черный Оло просто считал для самоуспокоения: сто один, сто два, сто три …
  Загрохотали рельсы, и земля, дрожа, вторила их грохоту. “Это всего лишь земля дрожит, - успокаивал себя Черный Оло, - Почему ручка такая скользкая? – удивлялся он, сжимая потный кулак, - Рано, еще слишком рано, еще нельзя … Еще пятьдесят метров, еще пять…”
  Оло крутит ручку, слышит истошный крик Ежи: “Огонь!” – и понимает, что опоздал, что паровоз проскочил заминированный участок. В отчаянии Оло хватается за провод запасного взрывателя.
  Мощный гул обрушивается на землю, как будто с гор сошла огромная лавина.  Скрежещет железо, заглушая грохот вагонов, сплющенных, словно спичечные коробки.
  - Ура, горит! – вопит сзади кто-то из пулеметчиков. Паровоз лежит на боку, изрыгая клубы белого пара, а сверху на него громоздятся опрокинутые вагоны. Вдруг поверженный эшелон подает голос: сначала два выстрела, затем автоматная очередь. И вот уже все перекрывает стрекотание автоматов: охрана засела в уцелевшем вагоне.
  Ежи не заметил, как смолк его собственный автомат. Подергал затвор – вроде, все нормально, просто он сгоряча расстрелял весь магазин, что повергло Ежи в смущение: “Куда же я, дурак, стрелял?!” Он заставил себя успокоиться, перевернулся на бок и перезарядил автомат.
  Теперь он научился разбираться в какофонии боя. С насыпи размеренно лупит длинными очередями станковый пулемет, ему вторит тявканье автоматов; одиночные винтовочные выстрелы похожи на удары молотка по доскам. “Похоже, наши берут верх”, - думает Ежи, а сам  не знает, куда деваться от стыда: в такой важный момент он повел себя, как мальчишка, понапрасну истратил магазин, стреляя туда, где и врагов-то никаких не было, а другие …
  - Внимание, поезд с тыла, - крикнул парень из пулеметного расчета. Сзади, по другому пути, приближался еще один эшелон.
  Свет локомотива все ближе. Зигмунт, прыгая через рельсы, бежит к своим.
  - Огонь по паровозу! Не дайте им уйти! – кричит он, но автоматная очередь из-за покореженных вагонов заставляет его прижаться к земле. “Ух ты, кажется, по нам стреляют!” – думает Ежи.
  Ручной пулемет огрызается тремя короткими очередями. “Молодцы ребята, не дрейфят!” – одобряет Ежи работу партизан. Паровоз, кажется, остановился: свет фонаря больше не движется. А что, если он пятится назад?!
  Вдруг неподалеку от разбитого  эшелона одна за другой рвутся гранаты. “Это немцы пошли в контратаку”, - пытается Ежи объяснить общую сумятицу, но тут прямо на него мчатся из темноты какие-то люди. Он вскакивает, готовый защищаться до последнего, но, услышав, как кто-то из бегущих бранится по-польски, бросается следом за ними. Спотыкается, падает, поднимается,  снова бежит и, вконец запыхавшись, понимает, что вместе со всеми пытается догнать паровоз, ползущий задним ходом. Где-то стреляют. Ежи обгоняет незнакомого парня, который совсем выбился из сил и, кажется, вот-вот упадет. Стрельба все ближе. Это за ними гонятся? Ежи не останавливается. Господи, сколько можно бегать?! Впереди огни. Станция! Ежи из последних сил влетает на платформу. Высокий  человек с автоматом что-то кричит пожилому железнодорожнику в форменной фуражке. Еще один крушит ломом телеграфные провода. Тем временем к платформе, надсадно пыхтя, подползает пятящийся состав. Партизанам удалось обогнать его, срезав по прямой около трех километров.
  - Тащите машиниста из кабины! – приказывает человек с автоматом.
  Ежи облегченно переводит дух. Никто не узнает, что он позорно бежал с поля боя. Нет, он вместе с товарищами по оружию совершил ловкий маневр и помог перехватить паровоз, не дав ему добраться до разъезда, где квартировали полицаи.
  Запыхавшись, спотыкаясь о шпалы, Ежи спешит к паровозу.  Из кабины по лесенке спускается машинист и каменеет, увидев людей с оружием, но в ответ на грозное: “Стой!” – неуверенно улыбается.
  - Ваше задание выполнено! – докладывает Ежи партизану с автоматом и тут же предлагает. – А что, если разогнать этот паровоз и протаранить им разбитый эшелон?
  Партизан на секунду задумывается, а Ежи объясняет:
  - Если паровоз перегнать вон на тот путь, он врежется прямо в немцев. Тогда уж им точно крышка! – он указывает во тьму, откуда еще доносятся отголоски боя.
  Через пять минут машинист выбирается из канавы и, прихрамывая, поднимается по насыпи. Он спрыгнул с паровоза, который теперь на полной скорости мчится к тому месту, где держит оборону охрана разбитого эшелона.
  - Шестьдесят километров в час выдал! – сообщает машинист, потирая колено, расшибленное при падении, - Ох, и каша там сейчас будет! Долго придется немцам пути расчищать!
 Когда Ежи вместе с партизанами возвращается на поле боя, там уже все стихло. У разбитых вагонов бродят какие-то люди.
  - Проводите подхорунжего к его группе, - приказывает партизан с автоматом своим бойцам и пожимает Ежи руку.
  Вот и знакомая тропинка.  Парнишка-проводник сбивчиво рассказывает Ежи, что происходило возле взорванного эшелона.
  - Пока вы со своим паровозом подоспели, у нас троих убило, - сокрушается он, - А брать в вагонах все равно было нечего, зря старались.
  Грузовик ждет их на поляне. Черный Оло и Колумб запихивают под лавку в кузове какой-то длинный сверток. Хлопает дверца кабины. Ежи торопливо ныряет под брезент. Кто-то подвинулся, давая ему место. Заворчал мотор, машина трогается с места. Поехали!
  - Эй, а где Олек?  - спохватывается Ежи. Но Колумб отвечать не торопится и смотрит в сторону. Ежи вскакивает, готовый остановить грузовик.
  - Да уймись ты, Олек в кабине, - отзывается, наконец, Колумб.
  - А Зигмунт? – недоумевает Ежи.
  - Зигмунт за рулем, - следует тихий ответ.
  Ежи наклоняется и шарит под лавкой. Рука натыкается на что-то твердое.
  - Антек, - поясняет Колумб внезапно охрипшим голосом.

                8

  Пан Тадек, так квартирантки называли пожилого визитера, навещал их теперь почти ежедневно. Он объяснял свои посещения деловыми контактами с Косиореком, но Ежи не очень-то верил этим байкам. Он заметил, что мать Алины, принимая гостя, становится неестественно оживленной и вообще ведет себя странно. Когда пан Тадек застал ее как-то в домашнем халате, она взвизгнула чересчур громко и театрально, а смущенный посетитель слишком долго извинялся и топтался в прихожей. По мнению Ежи, легкомысленная вдовушка явно кокетничала со стариком.
  Пан Тадек уговаривал жену раскрыть перед хозяевами карты, но та была неумолима.
  - Я вошла сюда вдовой и выйду вдовой! – заявила она однажды, и супруг, столь безжалостно зачисленный в покойники, совсем загрустил. Впрочем, пока ничто не предвещало беды: квартиры и у жены с дочерью, и у него самого, были надежные.
  Когда же они узнали, что хозяин дома на Мокотове – близкий друг их сына, то окончательно уверились в собственной безопасности. Правда, Алина возмутилась поначалу, когда Стах велел сказать хозяевам, что он вовсе не брат ей, а муж. Она не видела смысла в этом дурацком вранье, но Колумб был неумолим. В остальном же новое жилье оказалось превосходным. Деловые связи отца с соседом-предпринимателем успешно развивались, и пан Тадек со дня на день должен был получить подлинное удостоверение сотрудника фабрики искусственного меда, принадлежащей Косиореку.  Бывший мясник с удовольствием доверительные беседы с новым знакомым. Излюбленной темой его рассуждений был еврейский вопрос.   
  Обычно Косиорек не выходил за рамки популярного утверждения: “Гитлер делает за нас грязную работу”, но на эту тему мог рассуждать бесконечно, подтверждая свои тезисы документальными фактами. С особым пристрастием, как истинный профессионал, он расписывал все тонкости ритуального забоя скота. Другим его коньком была история масонства. Чисто экономическим вопросам он уделял значительно меньше внимания, считая их, вероятно, слишком банальными. Первая беседа с деловым партнером стоила пану Тадеку немалого нервного напряжения: вначале он даже принял разговоры Косиорека за провокацию, но впоследствии привык и в меру непринужденно поддерживал разговор, мысленно успокаивая себя:  “Собственно, он ничего обо мне не знает, даже моего адреса у него нет”. Слегка расслабившись, он даже припомнил какой-то анекдот о масонах, а когда Косиорек, как обычно,  вдруг сменил тему и пообещал за очередную сделку вполне приличные комиссионные, пан Тадек окончательно успокоился. Постепенно у него вошло в привычку выслушивать философские рассуждения делового партнера – пану Тадеку даже льстило, что “истинно польский предприниматель” не стесняется откровенничать с ним – это укрепляло ощущение собственной безопасности. Он даже обратился к любимому жанру Косиорека – антисемитским анекдотам и, быстро исчерпав старый их запас, принялся собирать новые.
 - Знаете, недавно Гитлер велел привести к нему всех раввинов из гетто…
 Косиорек заморгал поросячьими глазками и заранее захихикал, тем самым одобряя переход от делового разговора к развлекательной части:
 - Ну, ну! – заторопил он, предвкушая очередную порцию веселья.
 - Чтобы они посоветовали, как заставить расступиться воды Ла-Манша. А дальше слыхали?
 - Валяйте, валяйте! – торопил Косиорек, обожавший анекдоты.
 Однажды он огорошил партнера комплиментом: “Вы так здорово изображаете этих жидов – прямо артист!”  Пан Тадек едва не хлопнулся в обморок, и стал внимательнее следить за собственным акцентом.      
  - Так вот, самый старый раввин и говорит: “Воды Ла-Манша расступятся перед посохом Мрисея”. Гитлер спрашивает: “А где находится этот посох?” - “В музее” -  “В каком музее?” - “В Британском музее, в Лондоне”.
  Косиорек обхватил пухлыми руками свое солидное брюшко и на секунду замер, что было признаком крайнего удовлетворения. Затем он взвизгнул и залился веселым, басовитым смехом, временами переходящим в рев. Пан Тадек не понимал, почему польский антисемит обожает байки о предприимчивых евреях, но анекдоты подыскивал усердно, слегка адаптируя их, в соответствии со вкусами Косиорека.
 - О чем ты так долго болтаешь с ним? – недоумевала пани Ванда, когда “покойный муж” забегал к ней перед самым комендантским часом.
 - О делах, - следовал исчерпывающий ответ.
 В новогодний вечер пан Тадек, как всегда, “заглянул на огонек”. Алина открыла ему с несколько смущенным видом.
  - Господа,  я приглашаю вас всех на чашку чая, - объявил Ежи, выходя из своей комнаты.
   Пан Тадек не скрывал своей радости. Будучи человеком компанейским, он страдал от недостатка общения. За чаем беседа потекла весьма непринужденно: особое оживление вызвали слова гостя: “А вы слышали, что случилось за Демблиным? Партизаны захватили железнодорожную станцию и несколько мостов; немцы в панике; на Гданьский вокзал прибывают эшелоны, переполненные ранеными. Воистину, земля горит у оккупантов под ногами!”
 - За Демблиным, говорите? – скептическая улыбка хозяина дома лишь раззадорила рассказчика, и он продолжал выкладывать все новые подробности происшествия.
  Ежи с трудом сохранял хладнокровие: вот во что превратила людская молва их акцию: настоящий подвиг, по своим масштабам превосходящий бои на далеких фронтах и действия многотысячных армий. Воспоминания о гибели Антека уже почти стерлись в памяти, на смену им явилось нестерпимое, вгоняющее в краску желание, хотя бы словечком намекнуть Алине, что он, Ежи,  там был, что он знает куда больше, чем этот смешной, болтливый пан Тадек … В первый раз ему показались совершенно излишними и чрезмерными строгие законы конспирации. Правда, он позволил себе выразить сомнение в правдивости услышанной истории и, промямлив что-то насчет преувеличений, намекнул весьма прозрачно, что он тоже кое-что слышал об этой операции, причем чуть ли не от самих ее участников. Тут Ежи рискнул обратиться с каким-то вопросом к Алине – и оцепенел, взглянув в ее огромные, ласковые, все понимающие глаза. “Неужели она догадалась …  вчера вечером меня не было дома … да и Колумб мог ей рассказать …”, - подумалось ему. Если бы они были наедине, он бы не удержался и нежно шепнул ей: “А ведь я тоже там был!” Может быть он упомянул бы о благодарности от командира “за проявленную в бою инициативу”. “Неужели ты тоже …”, - услышал бы он восторженный шепот, почувствовал бы ее руку на своих волосах и, наверное, не постеснялся бы признаться, как ему было страшно.
 Алина имела право знать все его тайны. Ежи удивлялся самому себе, но нынешние, весьма странные, правила хорошего тона, обязывающие, к примеру, делиться с друзьями подпольной литературой, не могли не повлиять на его собственный стиль поведения – даже занятия в убогой “школе истинных патриотов” под руководством доблестного майора уже не казались ему идиотским времяпрепровождением.
 Он представлял, сколь своеобразно  будет ухаживать за милой квартиранткой.
 - Италия капитулировала, - сообщит он и в ответ на радостный возглас пожмет узкую ладошку.
 - Немцы вошли в Рим, - при этих словах он обнимет хрупкие плечи, съеженные, словно в ожидании удара.
 - Малиновский взял Днепропетровск, - он с трудом удержится, чтобы не поцеловать ее  в нежные, удивленно приоткрытые губы.
 - В Савойе комендантский час начинается с трех дня, - и Алина, почувствовав, как он завидует отважным французским партизанам, понимающе улыбнется и погладит его по руке.
 Вдруг он услышал, что Алина сама заговорила с ним.
 - Простите; не расслышал, - вскинулся Ежи. Алина спросила, нравится ли ему деревенский хлеб. Ежи кивнул и разозлился сам на себя: “Размечтался, болван,  а она замужем за Колумбом!” Но тут же нашлось подходящее оправдание: “Ведь это всего лишь фантазии. Думать о ней я имею право”. Разумеется, Колумб любит Алину и трогательно заботится о ней: даже квартиру нашел на другом конце города, чтобы не подвергать жену излишнему риску. “Но думать я имею право “, - упрямо повторил Ежи. Алина принесла несколько ломтиков хлеба на тарелке. “Какие у нее пальцы!” – восхитился он, протягивая руку и совершенно не слушая, о чем говорили за столом. Ну, что они могут сказать! Важнее было то, что Алина молчала. Она стояла на фоне затемненного окна, и только теперь Ежи услышал рокот моторов, доносящийся с улицы. Должно быть, колонна военных грузовиков, стоявших здесь с утра, готовилась к отъезду. “А волосы! Какие удивительные у нее волосы! Пепельные, цвета забвения!” – продолжал Ежи свой внутренний монолог, и сердце его стучало все громче, а фразы сами собой складывались в стихи. Чтобы отвлечься, он с неожиданной горячностью вмешался в общий разговор, и речь его была просто блистательной. Мать покраснела от удовольствия – какой же у нее умный сын! Правда, она вынуждена была констатировать, что забавный пан Тадек тоже за словом в карман не лезет.
  Незаметно приблизился комендантский час.
  - Благодарю за чудесный вечер!  - в полутемном коридоре Ежи склонился к руке Алины, - Извините, что не рассказываю вам всего, что знаю, но я не имею права … - он с трудом удержался от дальнейших комментариев к героико-романтической легенде, которую поведал пан Тадек. В ответ Алина молча пожала ему руку. “Словно дала понять, что ей все известно”, - подумал Ежи и вернулся в свою комнату. Погасив свет, он поднял шторы. Ветви могучего дуба уже не загораживали луну. За эту зиму количество деревьев в их саду сильно поубавилось. Несколько раз он просыпался по ночам от стука топора и, наконец, сам взял пример с соседей и пополнил запасы топлива. Моторы за окном гудели все громче. Это гудение, казалось, усиливало напряжение и без того тревожного вечера.
  В комнате матери отозвалось фортепьяно. Если бы не музыка, то, наверное, был бы слышен скрип снега под ногами часового, который прохаживался по тротуару.
  Ежи присел в кресло, нащупал на столе открытую книгу. С минуту он думал, не зажечь ли свет, но тогда придется снова опускать шторы … За окном хлопнул отдаленный выстрел. Ежи с досадой закрыл книгу. Трактат какого-то философа-неокантианца. Кому нужны сейчас эти вечные споры о существовании мира?
 “Мир существует!” – напомнил еще один выстрел за окном.

 Утром Ежи проснулся с тяжелой головой. “Значит, немцы еще не уехали”, - подумал он, прислушиваясь к мерному гулу моторов на улице. В пижаме и  в домашних туфлях он направился в ванную и замер, увидев в коридоре фигуру в немецкой форме. “Тулуп часового, значит, не гестапо”, - поспешно успокоил он себя. Немец, высокий, худой, стоял, прислонясь к подоконнику.
  Затем он извинился за вторжение и попросил разрешения погреться, объяснив, что всю ночь они просидели в машинах, ожидая приказа на выезд. Ежи окончательно успокоился и, прикинув, что от солдата можно получить какую-нибудь ценную информацию, гостеприимно распахнул дверь в свою комнату. Немец помялся на пороге, поглядывая на стоящие на улице машины, но потом все же решился войти.
  - Полагаю, моторы работают, чтобы не остыли, - успокоил его Ежи.
 Солдат снял тяжелый тулуп и направился к книжным полкам в углу комнаты, не выказывая и тени стеснения.
  - Бергсон, - прочел он на корешке одной из книг и пожал плечами, словно удивляясь забавному чудачеству.
 - Ведь вам он близок, насколько я знаю, - заметил Ежи.
 - Мне? Не думаю. Меня зовут Петер Альгрим, - отрекомендовался немец, словно это было необходимым условием для продолжения беседы, - До войны я учился в университете, но не успел закончить курс.
  Немец был молод, но худоба и тени под глазами старили его.
 - За последний год я не прочел ни одной книги, - сказал он, с нескрываемой завистью оглядывая теплую, уютную комнату. И добавил еще что-то. Ежи не понял. Немец повторил фразу, старательно выговаривая каждое слово, что вдруг рассмешило обоих собеседников. Но Ежи не переставал удивляться.
  Вот сидит перед ним немецкий солдат … Теперь, когда первый страх прошел, Ежи испытывал к гостю нечто вроде симпатии: “А что, если он хочет дезертировать? И оставит нам грузовик, полный оружия?” – в своих фантазиях “подхорунжий без должности” уже сочинял рапорт Зигмунту.
 - Впрочем, чтение, философские размышления –  занятие для штатских, а нам, защитникам европейской культуры, сейчас не до этого, - произнес солдат, и в словах его не было иронии, но оба собеседника снова не могли сдержать улыбки. Они сидели рядом, один – в немецкой форме, другой в пижаме и напоминали одноклассников накануне выпускного экзамена.
  Ежи вкратце рассказал о том, что происходит в Варшаве, вскользь упомянув о пущенном под откос эшелоне. Немец кивнул, как гость, довольный тем, что после нейтральных разговоров о погоде, хозяин дома коснулся действительно важных событий. В свою очередь, Альгрим сообщил, что полгода назад побывал во Франции и рассказал об одном из эпизодов “рельсовой войны”, начатой французскими партизанами, чем окончательно завоевал доверие Ежи. Он даже решился спросить, отчего Петер продолжает служить и нет ли у него желания вернуться в университет. Немца этот вопрос вовсе не удивил. С серьезным видом он объяснил, что служба во вспомогательных частях не менее трудна и опасна, чем на передовой и даже процитировал какую-то солдатскую поговорку на эту тему. Ежи, припомнив о том, что среди подпольных изданий ему пару раз попадалась газета для немецких солдат, попросил переписать текст: “Глядишь, и удастся напечатать статейку, если Зигмунт найдет адрес редакции”, - подумалось ему.
  Петер попросил у Ежи карандаш и аккуратно записал поговорку на листке из блокнота, как будто выражая тем самым поддержку намерениям Ежи. Затем, взглянув в окно и увидев офицера, бегущего вдоль колонны грузовиков, испугался и торопливо набросил тулуп. Лицо его побледнело, и еще резче проступили темные круги под ввалившимися глазами. Ежи чувствовал себя неловко: солдат-победитель едва жив от страха, а он сам, житель побежденной страны, расхаживает по комнате в пижаме, как ни  в чем не бывало. Альгрим, как будто появление начальства отбило у него всякую охоту наслаждаться покоем в теплой комнате, торопливо козырнул и выскочил в коридор. Ежи слушал, не хлопнет ли входная дверь, и вдруг с удивлением узнал своего гостя в солдате, бегущем к грузовику. Значит, немец постарался закрыть за собой дверь как можно тише, чтобы не привлекать внимания к своему визиту.
  День прошел без особых происшествий. Со страхом Ежи выслушал предложение пани Косиорек начать с детьми занятия латынью, поскольку младшие Косиореки прекрасно справляются с гимназической программой и много шалят от избытка свободно времени. Ежи постарался убедить хозяйку, что латинский язык слишком сложен, и что хрупкий детский организм не выдержит подобной перегрузки. Он не напрасно пустил в ход все свое красноречие: если бы ту энергию и изворотливость, которую Ежи проявил на выпускном экзамене по латыни, он употребил на изучение языка, то мог бы стать лучшим латинистом в классе. Но гордость не позволяла ему тратить время на подобную ерунду. Считая, что мертвый язык абсолютно бесполезен для карьеры, Ежи приложил максимум усилий, чтобы им не заниматься. Ему необычайно легко давались переводы сложных текстов – выручала интуиция и умение оперировать весьма скромным словарным запасом. Он даже ухитрился попасть в любимчики у учителю, и когда однажды, будучи припертым к стенке, не смог ответить,  что такое conjunctivus, то услышал лишь снисходительное: “Ну-ну, не обижайся, что задаю слишком простой вопрос: твои приятели и этого не знают!”
  В конце концов, пани Косиорек согласилась с авторитетным мнением педагога и подхватила поданную им идею скрасить досуг детей музыкальными занятиями. Мать Ежи от подобного предложения пришла в ужас.
  - Я никогда не занималась с детьми, - пыталась сопротивляться она.
  - Но ты умеешь играть на фортепьяно, а я в латыни ни бум-бум, - выдвинул железный аргумент сын и добавил как можно мягче, - Сыграй мне “Патетическую” сегодня вечером, - он знал, что мать не устоит перед его просьбой.
 В ту зиму он жадно слушал музыку. Она расслабляла натянутые до предела нервы, дарила отдохновение. Вечером, когда мать села к фортепьяно, Ежи выключил свет в своей комнате и поднял шторы. Автоколонна еще стояла на улице. Ежи передвинул стул в угол комнаты, сел лицом к окну, залитому лунным светом, и весь обратился в слух. На какое-то время он отключился от реальности, очнулся лишь в тот момент, когда мать сделала паузу между частями, и остолбенел: за окном маячила  немецкая каска. Лицо солдата было скрыто оконной рамой, виднелась только белая полоска лба. Ежи отступил в угол комнаты, судорожно пытаясь сохранить хладнокровие. “Вот, значит, как это бывает …” – думал он, ощущая, скорее, любопытство, чем страх. Между тем, бежали секунды, но ничего не происходило. Снова зазвучала соната. Прикидывая, что он будет говорить, кто его выдал, и нет ли в доме чего-нибудь подозрительного, Ежи придвинулся к окну и перевел дух, словно его самого согрел огромный тулуп, в который был облачен солдат. Это всего лишь часовой, не жандарм! От радости Ежи сделал слишком резкое движение,  немец вздрогнул и, очевидно, приподнялся на цыпочки: над подоконником появились настороженные глаза. С минуту пришелец всматривался в темноту, затем тихонько задребезжало стекло. Немец стучал в окно,  осторожно, чтобы не потревожить хозяев.
 - ;ffnen sie, bitte! Откройте, пожалуйста, - послышался хрипловатый голос. Это был вчерашний гость. Аккуратно, чтобы не услышала мать, Ежи открыл дверь.
 - Бетховен … - произнес солдат.
 Ежи ничего не ответил, но, вероятно, что-то вроде смущенной улыбки мелькнуло на его лице, поскольку немец почувствовал себя свободнее и, осторожно ступая облепленными снегом сапогами, вошел в коридор. Единственная полоска света из-под приоткрытой двери в комнату Алины озаряла эту сцену.
 - Сюда, пожалуйста, - Ежи провел гостя в свою комнату.
 Альгрим остановился на пороге и что-то пробормотал, кивая на незанавешенное окно. Ежи опустил штору. Только тогда немец скинул тулуп, присел на диван и тихо, чтобы не заглушать музыку, объяснил, что услышал звуки фортепьяно, стоя в карауле а, сменившись с поста, не смог удержаться от искушения. Затем он умолк, заслушавшись. Ежи пытался вернуть ощущение блаженного покоя. 
 В соседней комнате стремительным аллегро закончилась соната. “Надо бы предупредить маму, чтобы не испугалась”, - подумал Ежи, но, не решаясь потревожить гостя, вначале походил по комнате и только после этого осторожно направился к двери. Немец сидел, закрыв глаза, и Ежи надеялся, что тот не заметит его ухода. Но, попытавшись  бесшумно повернуть ключ в замке, он тут же перехватил вопросительный взгляд гостя. По мере того, как забывалось наслаждение музыкой, нарастало ощущение неловкости. Впрочем, немец явно наслаждался тишиной. Ежи слышал, как мать, почти бесшумно передвигаясь по комнате, готовится ко сну. Улучив момент, он извинился и сообщил, что выйдет буквально на пару минут, чтобы подбросить угля в печку. Сидя на корточках и разгребая шлак, он услышал шаги за спиной и, оглянувшись, увидел худые, обтянутые серо-зеленым сукном ноги, торчавшие из слишком широких голенищ коротких сапог. Альгрим вышел следом за ним, словно боялся остаться в комнате один. На кухне, у горячей печки, напряженность исчезла, они болтали просто как два приятеля. Гость рассказал о своей девушке, с которой познакомился в Берлине во время отпуска и, слегка смущаясь, полез в нагрудный карман. Ежи, предполагая, что сейчас ему придется лицезреть стандартное фото подружки солдата, был немало удивлен, когда Альгрим достал небольшой блокнот в полотняной обложке и протянул ему:
  - Bitte,  - и добавил, словно оправдываясь, - У меня разборчивый почерк.
  Ежи недоуменно взглянул на своего гостя.
  Тот сидел,  на низенькой кухонной скамейке, уставившись в пол, наcупив прямые, темные брови.
  “На старом еврейском кладбище, где каменные надгробья с непонятными надписями печально смотрели на восток, колонну приняли эсесовцы. Я понимал, что будет дальше. Огромный, зияющий ров был уже выкопан …”
  Немец пошевелился. Ежи продолжал читать, не глядя на него.
  “Мы не успели уйти, когда все началось. Эсесовцы вытолкнули вперед троих стариков, - вероятно, раввинов, - и приказали спуститься в ров. У одного очки свалились на край ямы. Пока он их подбирал, тех, кто шел перед ним, уже прикончили выстрелами в затылок. Старик надел очки, словно не верил в происходящее и хотел присмотреться получше …”
  Ежи молча читал страницу за страницей. Потом, стараясь унять дрожь в руках, спросил немца, знаком ли тот с антифашистской прессой. Альгрим покачал головой. Ежи зашел в свою комнату, достал из кармана куртки последний выпуск “Информационного бюллетеня” и показал гостю, на всякий случай приоткрыв печную заслонку.
  - Эта газета издается нелегально, - сухо объяснил он, - Хочешь, переведу тебе несколько заметок?
  Немец поднял голову, и его благодарный взгляд несколько смутил Ежи. Разозлившись на свое дурацкое паникерство, он торопливо прикрыл дверцу печки, куда собирался швырнуть газету при первом подозрительном движении гостя, и через пень-колоду начал переводить первый попавшийся текст. Это была сводка с фронтов: “Войска Малиновского освободили Котельниково и, разгромили армию Майнштейна, выступившую на помощь немецким дивизиям, окруженным под Сталинградом …”
  Далее шло сообщение о ликвидации офицера гестапо и два  смертных приговора предателям.
  - Приговоры? – впервые подал голос немец, - Значит, у вас есть суды?
  К счастью, Черный Оло не только изучал юриспруденцию в подпольном университете, но, благодаря каким-то личным связям, был неплохо осведомлен о деятельности карательных органов подполья, о чем не преминул сообщить Зигмунту, борясь за свое право состоять в группе по исполнению смертных приговоров, абсолютно  недоступной для тех, кто пришел в отряд из харцерских “Серых шеренг”. Теперь Ежи, припомнив этот разговор, делился своими знаниями с немцем:
 - На территории Варшавы действуют десять чрезвычайных “троек”: прокурор, судья, выборный защитник …
  Альгрим слушал внимательно, иногда касаясь рукой газеты, словно не веря, что она существует на самом деле.
  Ежи рискнул взяться за передовицу, но уже на втором абзаце споткнулся на фразе: “Истребим под корень прусскую военщину…” Он попытался подобрать более мягкий немецкий эквивалент, запнулся, и Алгрим, слушавший с напряженным вниманием, тут же поправил его. Ежи повторил за ним немецкую фразу.
 - Ich bin Prusse … Я есть пруссак … - мягко добавил немец, сам переведя свои слова на польский.
  В этот момент за окном послышался топот тяжелых сапог и немецкие команды. Ежи, неосторожно схватившись рукой за печную дверцу, обжег пальцы. Через секунду газета уже пылала в топке. Немец прижался к оконной раме и, кажется, потянулся рукой к кобуре. В дверь позвонили – раз, и другой … Вот оно, начинается …
 Альгрим торопливо запихивал свой блокнот в карман тулупа.
 - Я должен спрятаться, спрятаться … - шепнул он, и Ежи попытался взять себя в руки.
 Он показал гостю на дверь, ведущую в кладовку, а сам пошел открывать. Мысли лихорадочно кружились в голове, выстраиваясь в фантастические планы бегства. За окном маячили неясные силуэты, но, когда Ежи открыл дверь, у него немного отлегло от сердца: серо-зеленые шинели – значит, не жандармы, а вермахт.
 Унтер-офицер, вошедший первым, вежливо откозырял и спросил, сколько человек проживает в доме, есть ли свободные комнаты, готовы ли принять солдат на постой.

 Миновав переднюю, незваные гости направились к открытой двери в кухню. Теперь Ежи боялся только за Альгрима. Вероятно, автоколонна застряла основательно, поэтому немцы  ищут квартиры. Унтер, словно ведомый неким инстинктом, направился к двери в кладовку.
 - Это кладовая, она заперта, а ключ у  мамы, - торопливо сообщил Ежи, стараясь выговаривать слова громко и четко, чтобы Альгрим услышал его и понял. Офицер уже взялся за ручку двери, когда с той стороны послышался тихий лязг ключа, поворачивающегося в замке. Впрочем, никто, кроме Ежи, не обратил на это внимания.
  - Wirklich, действительно,  - подтвердил унтер, подергав за ручку, и попросил Ежи показать остальные комнаты. У квартиранток горел свет. Значит, не спят. Это хорошо, подумал Ежи, не так напугаются.
  Алина сидела за столом и что-то читала. “Какие у нее огромные глаза!” – подумал Ежи,  сообщив официальным тоном, что пришедшие – всего лишь квартирьеры, ищут свободные комнаты, чтобы разместить солдат на ночлег. Пани Ванда лежала на тахте и, увидев входящих людей в форме, закрыла лицо руками, словно ожидая удара. Она лежала так довольно долго, пока до нее не дошел смысл фразы, сказанной Ежи. Солдаты потоптались не пороге и двинулись дальше.
  - Во всем доме всего три комнаты?  - унтер не скрывал разочарования, - К сожалению, нам это не подходит, - добавил он и удалился вместе со своими спутниками, молча топавшими следом.
   Ежи еще раз заглянул к квартиранткам, чтобы успокоить их и заторопился на кухню. Тихонько постучав в дверь кладовки, он услышал ответный шорох ключа в замке. Альгрим уже застегивал тулуп.
 - Выходи, пруссак, - улыбнулся ему Ежи.
 Освобожденное от тревог сердце билось спокойно и легко. Альгрим улыбнулся в ответ.
  - Извини, но из-за твоего произношения, я не сразу понял, что от меня требуется. Хорошо, что в последнюю секунду все-таки догадался запереть дверь, - немец старался говорить непринужденно, но лицо его было смертельно бледным. На прощание он вырвал несколько листков из своего блокнота, крепко стиснул руку Ежи (“Не откозырял, как раньше”, - отметил про себя хозяин дома), и, пообещав, что постарается забежать завтра вечером, выскользнул за дверь. Некоторое время еще был слышен скрип снега под ногами, затем все стихло.
  Наутро Ежи проснулся с чувством, что ему чего-то не хватает. Он улыбнулся, вспомнив вчерашний вечер, и тут до него дошло: на улице было непривычно тихо. Не урчали моторы, не топали сапоги, не раздавилась немецкие команды. Он вскочил с постели и поднял светомаскировочные шторы. Заснеженная улица была пуста. Автоколонна  укатила на восток.

                9

 Ежи застал Зигмунта в ванной, промерзшей как ледник. Без пальто и перчаток, но в шерстяных наушниках, командир прилаживал змеевик к монументальному самогонному аппарату. Сам Зигмунт уже полгода не занимался самогонным бизнесом, полностью передав дело младшему брату, и Ежи подумал было, что приятелю захотелось тряхнуть стариной.
  Зигмунт давно изжил из своего лексикона слова “дрожжи”, “фильтры”, “брага”, “бидоны”; их место заняли “спецмагазин”, “спецталоны”, “спецпропуск с зеленой полосой”. Последний был предметом особой гордости – подобный пропуск обеспечивал провоз любых товаров без досмотра. Зигмунт наладил контакты с производителями фальшивых удостоверений и на пару часов раздобыл подлинный экземпляр ценного документа.  Успешно проведенная операция принесла немалый доход: акулы “черного рынка”  не жалели денег на подобные вещи.
  Зигмунт объяснил, что он всего лишь переносит свою “фабрику” на новое место, так как брат отморозил руки, работая на голубятне. Аппарат не представлял особой опасности: явись немцы с обыском, они нашли бы в доме куда менее безобидные предметы. Тут Зигмунт подмигнул, намекая на тайник, где лежали не только несколько парабеллумов, но и автомат “стэн”, сброшенный на парашюте с самолета Британских ВВС и составивший компанию трофейному “шмайсеру”. Схрон, на славу сработанный мастером-специалистом не мог не вызвать восхищения: вместительное пространство под полом выдавала лишь узкая щель между паркетными дощечками.
  - А открывается вот таким ключиком, как банка сардин, - похвастался Зигмунт позавчера, демонстрируя маленький плоский ключ. Недавно они пополнили свой арсенал новыми покупками: после очередной удачной сделки Зигмунт презентовал своим бойцам “личное оружие”. На пару с Ежи он отправился на площадь Гржибовского, где с утра до ночи толпились спекулянты. Заведя было разговор о покупке большой партии сахарина, Зигмунт неожиданно сменил тему: ”Сахарин – ерунда, а вот как насчет игрушек посерьезней?” В результате пятнадцатиминутных переговоров они приобрели “вис” за шесть тысяч и парабеллум за пять с половиной, а через пару дней продавец пообещал достать настоящий кольт. “Восемь пулек – восемь покойников”, - подобная реклама  звучала более чем убедительно. От подобного предложения невозможно было отказаться.
  - Только об этом – ша! – предупредил Зигмунт, когда они возвращались домой, опробовав оружие в присутствии поставщика.
 - Да, конечно, - кивнул Ежи, словно речь шла о деле вполне естественном.
 - Мы не имеем права покупать оружие у частников. И вообще добывать его без санкции командования.
  - Почему?
  - Если торговля оружием превратится в прибыльный бизнес, малолетняя шпана начнет убивать немецких солдат ради пары пистолетов, понятно?
  Ежи недоуменно пожал плечами.
  - Мы с вермахтом не воюем, наш основной враг – гестапо, жандармы, стукачи и прочая  шваль, - снисходительно пояснил Зигмунт.
  Теперь, возясь с аппаратом, Зигмунт даже не предложил приятелю раздеться. Он явно торопился куда-то.
  - Хорошо, что ты меня застал. Начальство срочно вызывает, - сообщил он, собирая инструменты. Ежи неловко было признаться, что он специально примчался с Мокотова, чтобы сообщить о странной встрече с немецким солдатом. Только по дороге на трамвайную остановку он решился сообщить о цели своего прихода.
  - Очень нужна ему твоя газета! – фыркнул Зигмунт. Впрочем история, рассказанная приятелем,  все же не оставила его равнодушным – он даже пропустил свой трамвай, чтобы дослушать ее до конца.
  - Нет, у тебя точно не все дома! – подвел он итог пропагандистской деятельности Ежи, и тот уловил явное раздражение в голосе командира.
  Лишь заверение Ежи, что он пытался подбить немца на дезертирство, несколько успокоили Зигмунта. “Пожалуй, напрасно я так разоткровенничался”, - думал Ежи, почти машинально отвечая на деловитые расспросы командира. Когда Зигмунт попытался выяснить, какой груз везла автоколонна, Ежи начал импровизировать:
 - Боеприпасы, продовольствие, - перечислял он уверенным тоном, в душе ругая себя, что не догадался спросить об этом у Альгрима, - А что касается газеты, то раз существуют пропагандистские издания на немецком языке, почему бы не познакомить его с нашей подпольной прессой? Мне показалось, что парень вполне заслуживает доверия … Я тут прихватил фрагменты из его дневника, хочу передать в редакцию “Бюллетеня”. Ты не подскажешь, как с ней связаться?
 Зигмунт пробормотал что-то нечленораздельное и отвел глаза. Ежи вздрогнул: ответ приятеля показался ему странным. “Все понятно: он мне не доверяет”, -  твердил внутренний голос. Впрочем, возражал он сам себе, не настолько же Зигмунт тупой, чтобы не понять, что вся эта история с немцем – нелепое стечение обстоятельств.
 - А хочешь, я отдам тебе эти странички, а ты перешлешь дальше, - не унимался Ежи, всячески давая понять, что вовсе не заинтересован в личных контактах с подпольной прессой.
 Зигмунт неопределенно пожал плечами, поинтересовался, как бы между прочим, о чем пишет немец и узнав, что речь идет о расстрелах евреев где-то на Украине, окончательно утратил интерес к беседе .Тут, кстати, подошел трамвай, и, вспомнив о срочном деле, Зигмунт торопливо распрощался с приятелем.
  “Поеду попозже”, - решил Ежи и свернул за угол: пусть никто не думает, что он придает встрече с немцем слишком большое значение. “Действительно, я веду себя, как провокатор”, - отметил он,  прячась за углом, пока  трамвай, увозивший Зигмунта, не скрылся из виду. Мысль, что все это уже напоминает манию преследования, повергла Ежи в полное уныние. “Может быть, Зигмунт не захотел мне помочь потому, что подозревает в симпатии к евреям и коммунистам?” – пытался он утешиться и, в конце концов, отругав себя за излишнюю впечатлительность, постановил, что вся эта история яйца выеденного не стоит и вернулся на трамвайную остановку. День был морозный, и Ежи изрядно продрог. В трамвае, несмотря на давку, все пытались протолкаться в середину вагона, только двое парней, посиневших от холода, оставались на площадке. Ежи поспешил смешаться с другими пассажирами. Кто-то вполголоса рассказывал: “Ну, тогда я рванул в подворотню …”, - затем говоривший перешел на шепот. Растрепанная, тощая спекулянтка плакалась: “Куда ни спрячь, всюду заметно”, - очевидно, ее волновали проблемы доставки очередной партии свинины или масла, - как правило, мешочники, особенно женщины, прятали наиболее ценный товар прямо на теле, под одеждой, надеясь на деликатность жандармов. Ежи злился на самого себя: незапланированная поездка к Зигмунту заставила его оторваться от интересной книги. Но не успел он задуматься о прочитанном, как трамвай резко затормозил, и пассажиры повалились друг на друга. Ежи, как пробку из бутылки, вышибло на площадку, в то время как парни, только что стоявшие там, торопливо нырнули в подворотню ближайшего дома.
 - Облава! – истерически взвизгнула какая-то дама.
  Ежи, не предаваясь дальнейшим размышлениям, кубарем скатился с подножки, чуть не растянулся на обледенелой мостовой, влетел в кучу конского навоза и, запыхавшись, все же достиг подворотни, где уже скопилось немало народа. Переведя дух, Ежи попытался было высунуть нос на улицу, что вызвало панику среди присутствующих:
  - Вы с ума сошли! Не смейте высовываться! – понеслось с разных сторон, но только предостерегающее: “Стой спокойно, парень!” – брошенное каким-то субъектом в кепке, заставило Ежи отступить вглубь подворотни.
 - Не бойтесь, это всего лишь вермахт, - произнес он как можно увереннее, давая понять, что уж ему-то армейского патруля бояться нечего.
  Трамвай тем временем тронулся и уже подъезжал к остановке, где маячили фигуры в летной униформе.
  - Ага, твои летчики с утра вместе с жандармами работают,  - подтвердил субъект в кепке, без особой симпатии косясь на Ежи.
 “Что-то я сегодня совсем не в себе”,  - подумал тот, совсем смешавшись под колючим, неприязненным  взглядом, словно человек в кепке сказал ему: “Ну ты, друг вермахта, иди-ка отсюда подальше!”
  Сразу вспомнилось горькое, унизительное чувство, овладевшее им в тот момент, когда Зигмунт запретил покупать оружие у “мелкой шпаны” и жгучий стыд при мысли, что эта самая “мелкая шпана” действует куда активнее, чем они, матерые конспираторы. Да и сам Ежи тоже хорош: запросто беседует с немецким солдатом и одновременно терзается из-за того, что всего один раз участвовал в настоящем бою с немцами. Нелепейшая ситуация!
  Улица меж тем опустела, словно по ней пропустили электрический ток.
  - Молодец все-таки этот вагоновожатый: вовремя притормозил, чтобы те, кто не хочет встречаться с жандармами, успели смыться, - рассуждал солидный бас.
 - Как бы ему самому это боком не вышло, - посетовал жидкий тенорок.
 - Ну, работяг они редко трогают, - заверил бас, - Я вон полгорода пешком протопал, ни одна холера не прицепилась.
 - А чего ради на рожон прешь? – поинтересовался  его оппонент в кепке,  - Сиди лучше дома, целее будешь.
  - Да жена у меня в клинике, рожает, - застенчиво прогудел бас.
  - Тем более некуда спешить. Если  младенчик удался в папеньку, он только взглянет на этот мир и тут же спрячется обратно!
  Толпа загоготала, и обладатель баса веселился пуще всех, вовсе не задетый насмешкой. Ежи от нетерпения переминался с ноги на ногу. Выглянув из подворотни, он обнаружил, что движение на улице возобновилось. На  трамвайной остановке было пусто. Навстречу ковыляла старушка, до глаз замотанная в платок.
 - Уехали, - бросила она, минуя подворотню.
 Варшавская система оповещения действовала безотказно. Не успел Ежи дойти до перекрестка, как улица заполнилась людьми. В то же время телефонные линии разрывались от странных звонков; невзирая на январскую стужу, люди сообщали друг другу: “Гроза прошла, можешь выходить!”,  “Дождь кончился, мы вас ждем!” тем не менее, у перекрестка Ежи на всякий случай замедлил шаг. Но на скользкой мостовой не осталось ни отпечатка автомобильных шин, ни следов задержанных. Несколько десятков человек бесследно исчезли под рокот моторов, а люди шли себе по своим делам, как ни в чем не бывало. Почти дойдя до Сенаторской, Ежи снова услышал заунывный сигнал полицейской сирены. Прохожих словно смело с тротуара. Ежи, не теряя времени даром, метнулся к подворотне и тут же вспомнил, что неподалеку находится большой книжный магазин, где он давненько не был. Забыв об опасности, он кинулся через улицу, подстегиваемый гулом моторов.
  - “Они уже у поворота. Метра два осталось. Успею!” – тикал счетчик в мозгу. Рванув на себя дверную ручку, он с разбегу ввалился  в узкое пространство между прилавком и длинными полками, снизу доверху заставленными книгами, и захлопнул за собой дверь, виновато улыбнувшись хозяину, сновавшему за прилавком. Тот только махнул рукой.
  - Что там опять? – раздалось откуда-то сверху. Ежи поднял голову. Под самым потолком, скорчившись на верхней ступеньке высокой стремянки, сидел человек, взирая  на окружающих блестящими черными глазами. В полутьме магазина, среди бесконечных полок с книгами он походил на какую-то экзотическую птицу.
  - Все в порядке, проехали, - сообщил Ежи виновато пожимая плечами, словно сам был виновником всей этой суматохи. Затем огляделся по сторонам в поисках отдела поэзии. Томики со стихами были довольно дешевы.
 - Всего лишь пятьдесят граммов сала, - оправдывался он пред матерью, когда в домашней библиотеке появлялась новая книга. По правде говоря, сборник стихов стоил даже меньше, чем килограмм картошки, – и Ежи частенько покупал на три злотых  сборники Лесмяна или Балинского вместо продуктов. “Пятьдесят граммов сала! Придумает тоже! Да оно уже по сто шестьдесят злотых за килограмм!” - вздыхала мать, подводя итог литературной дискуссии.
 Ежи, неторопливо переводя дух, пробегал пальцами по корешкам книг, вытаскивал самые тоненькие и, взглянув на титульный лист, разочарованно вздыхал: увы, ничего нового. Неожиданно сверху прозвучал новый вопрос:
  - А вот эту вы  читали? – и рука человека со стремянки протянула ему книжку в ярко-оранжевой обложке.
 - “Розы на ветру”, - прочел Ежи заглавие и вопросительно  поглядел вверх.
 - Жабоклицкий, - представился человек со стремянки и, спустившись вниз, подал Ежи руку. Ежи машинально покосился на обложку: на ней красовалась та же фамилия. 
  - “Подумать только, я познакомился с настоящим поэтом!” – у Ежи захватило дух от восторга. Правда, фамилия ни о чем ему не говорила, но год издания  - тысяча девятьсот тридцать девятый – объяснял многое.
   Покраснев от смущения и бормоча какие-то слова благодарности, Ежи нетерпеливо потянулся к тощей книжице. А Жабоклицкий уже вынул “вечное перо” и размашисто черкнул на титульном листе: “На память о приятной встрече в неприятный день”. Ошеломленный Ежи долго держал книжку раскрытой, боясь смазать бесценный автограф. Между тем автор принялся о чем-то оживленно рассказывать. Они уже стояли рядом, прислонясь к запыленным полкам, и беседовали, словно старые друзья. Через пять минут Ежи узнал, что Жабоклицкий снимает квартиру на Вильчьей 37 и на вопрос: “А вы где обитаете?” без колебаний назвал свой адрес. Возможно, на подобную откровенность его вдохновило многозначительное подмигивание поэта при виде серо-зеленых немецких шинелей, маячивших за окном. Ну, разумеется, этот человек связан с подпольем, решил про себя Ежи и сам не заметил, как поведал новому знакомому о встрече с немецким солдатом и о его дневнике. И тут же, опасаясь, что собеседник примет его  за провокатора, дал понять, что является не последним человеком в конспиративной организации.
  Как-то само собой получилось, что полчаса спустя Ежи покинул книжный магазин в сопровождении нового приятеля, благоговейно держа в руках два поэтических сборника, пропахших дымом (память о пожаре на книжном складе в сентябре тридцать девятого). Свежеиспеченные приятели шли пешком, непринужденно болтая. Жабоклицкий кстати и некстати упоминал фамилии,  знакомые Ежи только по книжным обложкам. Поэтов он называл просто “Янек” или “Юрек”, и у Ежи захватывало дух от подобной фамильярности
Однако, он не забыл еще раз напомнить Жабоклицкому о встрече с Альгримом, и поэт проявил к этой истории некоторый интерес.
  - Посмотрим, что тут  можно сделать, - произнес он многообещающе в ответ на откровения Ежи.
 Они шли по опустевшим улицам. Мимо, как призраки, проплывали полупустые трамваи, а редкие прохожие боязливо сбавляли шаг у перекрестков. Порой кто-то спрашивал у первого встречного: “Ну, как там?” – или: “На той стороне все чисто?” – и, получив утвердительный ответ, ускорял шаг. Ежи внезапно представил себе, что подумает мать, если на Мокотове узнают о большой облаве в центре.  Он еще не знал, что в ближайшие сутки будет арестовано тридцать тысяч человек, и что народная молва увеличит эту цифру, по меньшей мере, втрое.
  Он расстался с Жабоклицким только у площади Избавителя.

 Жабоклицкий шел в сторону аллеи Шуха в превосходном настроении. Последние уличные происшествия убедили его, что нельзя отказываться от предложенной работы.
  “Сама возможность работать легально, получить служебное удостоверение, гарантирующее безопасность, - уже не мало, даже если забыть о материальной стороне дела. В конце концов, мы, интеллигенты, моральный капитал нации, должны беречь себя, - размышлял он, - И плевать я хотел на этих истеричных патриотов! Может быть, и не следовало публиковать в официальных журналах мои тексты к танго и фокстротам, но дамы в варшавских ресторанах буквально падали без чувств при звуках песенки: “Родная, я вернусь из-за морей”, а лучшие певцы и музыканты исполняли ее на бис по просьбе патриотически настроенной публики. Пусть кто-нибудь попробует сказать, что поддержание духа польских женщин, чьи мужья сражаются за Польшу в небе Британии, не является проявлением любви к родине! В прошлом сезоне эта песенка стала почти государственным гимном, тем более, что сам гимн немцы запретили исполнять в общественных местах. А теперь что прикажете делать? Подобно Ипогорскому открыть порнографический театрик или рассказывать почтенной публика анекдоты, которые прежде считальсь еврейскими, а теперь, чтобы получить от немцев разрешение на концертную деятельность,  называются антисемитскими? Или посылать стихи в журнал “Волна”, которому покровительствует германское бюро пропаганды?”
 Тут Жабоклицкий боязливо оглянулся по сторонам, словно кто-то мог подслушать его мысли. Он прекрасно помнил о трех стихотворениях, которые удалось пристроить в “Волну”, - правда, под псевдонимом, слегка изменив текст, чтобы, в случае чего, заявить, что это явный плагиат, наглое заимствование из довоенного сборника “Розы на ветру”. “Легко строить из себя героя, когда твой бумажник лопается от денег, или у тебя есть высокий покровитель, как у тех дамочек, которые рыдают под мою песенку “Родная, я вернусь …”  - Жабоклицкий и сам растрогался, припомнив свое танго.
 Впрочем, пора было подумать о делах. Он остановился перед домом из красного кирпича, где располагалось популярное в городе казино, вздохнул и, пробормотав про себя что-то вроде: “Любой труд почетен”,  шмыгнул в подъезд.
 
                10

 Весна нагрянула так внезапно и бурно, словно хилые городские деревца, не чувствуя уверенности в завтрашнем дне, решили прожить отпущенное им время на всю катушку. Люди читали страшные сообщения из Катыни, поднимали к небу наполненные скорбью глаза и радостная, свежая зелень казалась неуместной в этом чудовищном мире. Но человеческая трагедия на имела власти над природой.
  Еще осенью на стенах началась война лозунгов. К лаконичному обозначению: “ППР”  кто-то ехидно приписал: “Платные прихвостни России”. Теперь, после известия о Катыни, дело поставили на широкую ногу: к каждому лозунгу, подписанному инициалами Польской рабочей партии, подклеивались зеленые листочки бумаги, на которых пресловутая расшифровка аббревиатуры была отпечатана типографским способом. Эти наклейки заполонили весь город. Только над женщинами, щеголявшими в светлых легких пальто, грубый мир мужчин, казалось, не имел власти. Даже нищие вносили свою лепту в краски весеннего дня, выставляя напоказ обмороженные за зиму лица и руки, грея на солнышке застарелые струпья. Воробьи, соблюдая нейтралитет, радостно чирикали и барахтались в лужах. Род человеческий продолжал бороться за существование с достойным удивления упорством. Исхудавшие мужчины в лохмотьях подмигивали друг другу, заметив подъезжающие к остановке с разных сторон трамваи под нулевым номером, предназначенные только для немцев.
 - Что-то дерьмецом потянуло! – сообщал один прохожий.
 - Ага, сразу две нулевки подъехали! – демонстрировал успехи современного воспитания малолетний сынок второго.
  Мимо шла рыдающая старуха. В вытянутой руке она, словно окровавленную тряпку, несла газеты.
 - Видно, катыньские списки напечатали,  - заметил вполголоса господин с болтающимся на пуговице свертком.
 - Ой, пан, какой у вас кулич ароматный! – восхитился мальчишка-газетчик и, видно по рассеянности, забыл о сдаче. 
  Пасха в Варшаве должна была оставаться Пасхой, чего бы это ни стоило. Пригородные поезда трещали по всем швам, набитые мешочниками, перевозящими масло, сало и, главное, яйца,  довезти которые в сумасшедшей давке было настоящим подвигом. Что сильнее всего на свете? “Немецкое гестапо, русская пехота, американский доллар, варшавский спекулянт”, - таков был ответ на популярную в те дни загадку. Облавы становились все чаще. Великая битва с жандармами на Керцеляке, - самой популярной варшавской толкучке, -  увенчалась полной победой немцев: несколько тысяч человек отправилось в  крытых фургонах на Скарышевскую улицу, где находился сборный пункт для лиц, отправляемых на работу в Германию. Вокруг него с рассвета до заката толпились родственники арестованных. Бедно одетая пожилая крестьянка, примостившись на краю тротуара с бутылкой молока и горбушкой черного хлеба, боязливо косилась на подозрительного типа с усиками, в реглане из английской шерсти. Тип только что по-свойски беседовал с жандармом, время от времени выходившим за ограду покурить.
  - А у вас-то кого забрали? Небось, сынка? – решилась, наконец, спросить старушка, когда полуденная жара и многочасовое ожидание несколько сблизили людей и ослабили бдительность, - Ничего, весной им там полегче будет.
  Время от времени распахивалась калитка и небольшая группа задержанных в сопровождении жандармов с собаками и “синих”  польских полицейских, шла в поликлинику: те, у кого подозревали туберкулез, проходили дополнительное обследование. Толпа оживлялась. Из всех подворотен сбегались  матери и бабки в надежде увидеть своих,  молодые парни охрипшими голосами выкрикивали какие-то сообщения, отцы пытались подбодрить сыновей.  Время от времени кто-то из задержанных, не надеясь на плачевное состояние собственных легких, пытался смешаться с толпой. Начиналась общая свалка, порой доходило и до стрельбы. Полицейские плачущими голосами уговаривали собравшихся:
 - Да не толпитесь же, господа! К празднику всех отпустят по домам… Мы ведь тоже поляки, нас самих расстреляют, если кто-то сбежит …  - тем не менее, каждый из них держал руку на расстегнутой кобуре.
  - Рентгенчик сделают, - и гуляй себе, - благодушно сообщали они задержанным.
 Кодекс прав и обязанностей поляка не обошел молчанием и полицейских, запрещая им участвовать в облавах. Между карающим молотом подполья и наковальней немецкого террора корчилась “синяя” полицейская душа.
  Весна … Под лучами ласкового солнца выгорали протоколы допросов на столе гестаповца и загорала на балконе связная подпольной группы.
 - Ну, куда ты так гонишь? – ворчал на рикшу флегматичный пассажир, вовсе не уверенный, что квартира, куда он направляется, не провалена и, что он не угодит прямо в лапы к жандармам.
 - Что поделаешь, весна! – отвечал рикша, облегченно переводя дух и удаляясь как можно дальше от немецкого патруля, поскольку пачка подпольных газет под сиденьем велосипеда давно жгла задницу его обладателю.
  У служащих варшавской железной дороги настроение было прекрасное, хотя работы им прибавилось. Несмотря на то,  что поток эшелонов, следующих из варшавского гетто в лагеря уничтожения, ежеминутно грозил парализовать движение, и немцы гоняли путейцев и в хвост и в гриву, под весенним солнышком дурные мысли таяли, как дым. К тому же, в преддверии праздников лишние деньги были весьма кстати, и ловкий, рисковый человек, мог легко заполучить колечко с бриллиантом в обмен на бутылку воды, нацепив ее на трость, выставленную из зарешеченного окошка товарного вагона, застрявшего на запасном пути.
  Правда, заработанное приходилось честно делить с жандармом, делавшим вид, что ничего не замечает.
  После Сталинградской битвы прошло уже несколько месяцев, но разговоры о ней продолжались, и общее оптимистическое настроение не спадало, придавая известиям с фронтов мажорный оттенок. Последней сенсацией недели стало освобождение Ржева, доморощенные стратеги твердили: “Вся Сталинградская операция и пленение Паулюса – ерунда по сравнению с этим!” Неистребимая жажда жизни, которую не смогли заглушить монотонные годы оккупации, брала свое. В последнем варианте предсказания грядущих событий сроки окончания войны значительно сократились.
  Мать Ежи, накануне Пасхи получившая от мужа письмо из офицерского лагеря, попросила сына написать в ответ: “Скоро сбудется все, о чем мы мечтаем – надеюсь, ты меня понимаешь?” Сам Ежи в тот день был в прекрасном настроении: Алина согласилась поехать с ним на загородную прогулку.
  Но на второй день Пасхи над гетто поднялся столб огня и дыма. Несмотря на праздники, к дому Косиореков примчался взмыленный рикша, и отец семейства уехал по каким-то весьма срочным делам. Буквально через минуту в дверь Ежи позвонили: явился пан Тадек. Поздоровавшись, он направился в комнату квартиранток, но, не успев взяться за дверную ручку, выдохнул, словно с облегчением:
 - В гетто восстание …
 Ежи пытался узнать подробности, но пан Тадек  почти сразу ушел. Ежи сам не понимал, отчего этот человек так разозлил его и только потом сообразил: нежданный визит сорвал поездку за город с Алиной, и Ежи устыдился собственных чувств. Потом он собрался было поехать к Зигмунту, но не решился: это было бы нарушением инструкций. В кухне что-то тихонько напевала мать: вчера она добыла немного дрожжей, и к ней вернулось ощущение собственного кулинарного могущества.
  Странно, подумалось Ежи: совсем рядом трещат выстрелы, кровь струится в сточных канавах, обезумевшая толпа мечется по горящим улицам, а здесь женщина, как ни в чем не бывало, хлопочет у плиты, поправляя волосы, выбившиеся из-под платка.
  Он вышел на улицу. Но отсюда ничего не было видно. Ежи и сам не заметил, как, забыв надеть пальто,  добрался до Пулавской. Принаряженные люди выходили из костела. От этой идиллической картинки к горлу подступил комок. Ежи не помнил, как вскочил в трамвай. У площади Красинских движение остановилось. Пассажиры столпились у окон. Вдоль тротуара цепью стояли “шаулюсы” в смешных плоских касках, похожих на шляпки грибов. Короткие карабины они держали подмышкой, готовые стрелять навскидку, словно на охоте. Из-за стены гетто доносились редкие выстрелы, будто ленивые кровельщики неспешно забивали гвозди. Те, кто возвращался с мессы, просто переходили на противоположную сторону улицы. Литовец, стоявший у края тротуара, вдруг пальнул по темным, мертвым окнам дома за стеной, - скорее, просто так, чтобы покрасоваться перед праздношатающейся публикой, вряд ли он действительно кого-то заметил. Пассажиры в трамвае бурно обсуждали инцидент. Когда Ежи выходил, дискуссия только разгоралась, а толстяк в шубе и летней шляпе упорно твердил, будто “собственными глазами” видел в окне человека с автоматом.

 Зигмунта Ежи вытащил из-за праздничного стола.
  - Хорошо, что пришел, я уже хотел посылать за тобой, - проворчал командир, не слишком довольный тем, что приходится прервать застолье.
 - Ну, что? Когда выступаем? – Ежи не скрывал радостного нетерпения.
 - Завтра вечером, - хмуро отозвался Зигмунт.
 - Прямо туда, за стену?
 - Сейчас, размечтался! Самогонщиков идем громить, - ответил командир и, разбавляя свою речь непечатными выражениями, процитировал текст приказа, призывавшего бороться с теми, кто спаивает польский народ.
 - И ты будешь в этом участвовать?! – недоумевал Ежи.
  Зигмунт усмотрел в вопросе подчиненного намек на собственные подвиги на ниве самогонного бизнеса.
 - А ты знаешь, почему американцы бомбят Плоешти? – спросил он, вроде бы ни с того ни с сего, и объяснил Ежи, все еще ожидавшего, что их группу бросят на помощь восставшему гетто, азы предпринимательства:
 - Это же обычная борьба за рынок! Уничтожают конкурентов, чтоб им пусто было! Вот и нас бросают на борьбу с самогонщиками из этих же соображений. Разгоним всякую шушеру, зато моя фирма поднимется, иначе не что я буду жить во славу отчизны?
 Ежи возвращался домой разочарованный и усталый. На площади Красиньских вовсю работали пасхальные аттракционы. Какой-то подросток, пружинисто сгибая колени, так разогнал качели, что они зависали почти параллельно земле, и оттуда, сверху, комментировал происходящее за стеной:
 - Во-во, девчонка побежала! А по ней из автоматов лупят, - кричал он, неумолимо соскальзывая вниз.
  Трамвай опять застрял надолго. Ежи вышел на площадку.
 - Готово, попали! Лежит себе! – вопил парнишка, достигнув зенита в своем упоительном полете.
 Какая-то женщина возмущенно рассказывала соседке о темных личностях, которые “на всем этом зарабатывают бешеные деньги”. Двое мальчишек спорили, что лучше, “шмайсер” или “бергман”, - названия автоматов они произносили благоговейно, словно религиозные фанатики имена святых.
  Дома Ежи едва успокоил разобиженную мать: та старалась, готовила праздничный стол, а сын с утра где-то шляется. Ежи бормотал какие-то оправдания и внезапно замолчал, пораженный тишиной в доме.
 - А эти где? – кивнул он на дверь в комнату квартиранток.
 - Умчались куда-то с паном Тадеком. Все сегодня с ума посходили!
  У Ежи перехватило горло от безотчетного страха за Алину. Разыгравшаяся фантазия рисовала ему картины одну страшнее другой: вот Алина падает мертвой под автоматной очередью  или мечется среди горящих домов, а в глубине сознания все еще возникал дурацкий вопрос:  как же их поездка за город?
 Целый день Ежи сходил с ума от беспокойства, но квартирантки не возвращались. Ближе к вечеру возле дома Косиореков остановилась пожарная машина, из нее начали вытаскивать какие-то вещи, шофер ругался, с трудом разворачиваясь на узкой улочке. Потом опять все стихло. Через некоторое время в дверь позвонили. Ежи пошел открывать. Это была дочь Косиорека:
 - Добрый день, пан учитель. Пан Тадек, случайно, не у вас?
 - Нет, сегодня я его не видел.
 - Передайте ему, пожалуйста, если увидите, что папаша ждет его у себя.
  Квартирантки вернулись за пять минут до комендантского часа.

  Пан Тадек появился у Косиореков лишь два дня спустя. Он сильно осунулся, под глазами залегли глубокие тени. Хозяин дома даже посочувствовал ему:
 - Что, в делах застой? А у меня все в ажуре! И у вас все наладится, не беспокойтесь!
 Пан Тадек лишь бледно улыбнулся и кивнул.
 - У меня для вас свеженький анекдот,  - попытался оживить беседу Косиорек, - Этот знаете: “Убил невинного”? – произнеся первую фразу, Косиорек, как хороший артист, выдержал паузу, но, не получив одобрения собеседника,  продолжил рассказывать историю, как некий эсесовец, выполняя приказ о ликвидации нетранспортабельных больных из приюта в гетто, велел составить поименный список расстрелянных. Когда ему принесли список, он спросил с недоумением: “Здесь тридцать одна фамилия, а мне велели расстрелять только тридцать человек,”  - “Если угодно, можете сами пересчитать,” -предлагают ему. Эсесовец пересчитывает трупы: “Один, два три, … двадцать девять, тридцать, тридцать один … О, Боже, я убил невинного человека!”
  Косиорек затрясся от смеха, но, взглянув на пана Тадека, понял, что шутка не удалась.
  - Впрочем, так себе анекдотец, его еще до ликвидации гетто рассказывали, - пробормотал он смущенно, словно артист, принявший критику коллеги и ожидающий выступления подлинного мастера жанра. Но пан Тадек не был расположен к веселью и только криво усмехнулся. Слегка обиженный, Косиорек приступил к деловой части беседы. За последние дни у него скопилось довольно много товаров, оценить которые мог только настоящий знаток:
 - С золотишком  еще можно разобраться: беру на вес, а качество работы  ювелир оценит, а вот картины,  - тут культурный человек нужен, вроде вас. Или ковры, примеру, кто их разберет, персидские они ли еще там какие …
  Он провел пана Тадеуша в соседнюю комнату, где нагромождение столов и кресел создавало прекрасный фон для огромного светлого ковра. Изумленный гость заметил, что ковер этот брошен сверху на полдюжины других, такого же размера, отчего уровень пола в комнате стал несколько выше.
 - Ну что, будете смотреть? – деловито спросил хозяин и, с трудом наклонив грузное туловище, приоткрыл второй ковер. В комнате запахло гарью. Пан Тадек молчал, словно не в силах оторвать глаз от причудливого узора.
  - Да, красивая штука,  - по-своему расценил его молчание Косиорек, - Еще показать?
  - Из гетто? – вопросом на вопрос ответил пан Тадек.
  - Ну, да, а чего добру пропадать? Я ничем не брезгую, - пробурчал бывший мясник, в то время, как пан Тадек, опустившись на колени, погладил ворсистую ткань, словно на ощупь оценивая ее качество.
 - Ага, и вас зацепило! – прищелкнул языком Косиорек, довольный, что сумел произвести впечатление на гостя.
 На другой день, давая урок немецкого младшим Косиорекам, Ежи был поставлен в тупик вопросом ученицы:
 - А зачем вы сдали комнату еврейкам? Папаша сказал вчера за ужином, что это очень странно.
 - С чего ты взяла, что они еврейки? – изумился Ежи, не ощутив поначалу никакой тревоги, и лишь выразил недовольство, поскольку вопрос был задан по-польски, но когда девочка, запинаясь, произнесла то же самое по-немецки, ему стало не по себе, а в следующую секунду он ощутил подлинный ужас.
 - У меня живет моя невеста с матерью, а никакие не еврейки, - ответил он, старательно выговаривая немецкую фразу, хотя едва соображал, что несет полную чушь. Сердце ушло в пятки. Ежи с трудом сохранял видимость спокойствия. Да, в этом мире возможно все. Даже самое худшее. Он собственной кожей ощутил опасность, грозящую Алине.
  “У нее светло-пепельные волосы,” – уговаривал он себя, как наглого шантажиста –профессионала, но тут же в памяти всплыли огромные черные глаза, нежно очерченные яркие губы. Ученики что-то лепетали то по-немецки, то по-польски, пытаясь сменить тему, и Ежи спохватившись, что упустит какие-то важные сведения,  заставил себя сосредоточиться. Дети спорили между собой о цвете пожарной машины, которая теперь частенько останавливалась возле их дома. “Und sie bringen verschiedene Sachen. – И они привозят различные вещи”, - на этом повествование о пожарных, вывозящих ценности из горящего гетто, закончилось по причине недостаточного словарного запаса.
 “Невеста с матерью… Почему бы и нет?” – размышлял тем временем Ежи. Во всяком случае, эти сведения обеспечат если не помощь, то, по крайней мере, нейтралитет семейства Косиореков. На всякий случай он прикинул, куда можно будет обратиться, если его квартиранткам будет угрожать реальная опасность, и с неприязнью подумал о Зигмунте: “Даже не предупредил меня, балбес! Надеюсь он не такая свинья, чтобы заподозрить меня в трусости! А Колумб тоже хорош!”
  Он кое-как закончил урок и торопливо удалился, забыв попрощаться с хозяйкой, что входило в обязательный ритуал, попытался уединиться в своей комнате, чтобы осмыслить ситуацию, но не мог усидеть на месте. Из окна он видел Алину, которая лежала с книгой в шезлонге. Понаблюдав за ней из-за занавески, Ежи установил, что чтение не слишком ее занимает: она то сосредоточенно смотрела перед собой, то тревожно оглядывалась в сторону калитки, словно ждала кого-то. За пять минут она так и не перевернула страницу.
Ежи долго собирался с духом и, наконец, решился выйти в сад.
 Алина встретила его приветливой улыбкой, но, заметив его смущение, тотчас посерьезнела. Ежи присел рядом на траву.
 - Не успели отоспаться? – спросила она с таким участием, что у Ежи вспыхнули щеки от радости и смущения. Разумеется, она знала, что он опять не ночевал дома, и давала понять, что догадывается о его героических подвигах. А он на пару с Зигмунтом всего лишь громил халупы самогонщиков на окраине города … Не думая о последствиях, Ежи вял Алину за руку и произнес шепотом:
 - Соседские дети спрашивали о вас, - он осторожно сжал ее тонкие пальцы.
 Алина не отдернула руку. Он даже почувствовал слабое ответное рукопожатие, когда услышал:
  - Нам следует освободить квартиру?

                11

  Вопреки всему, Черный Оло любил поездки в деревню. Даже несмотря на то, что каждый визит был связан с мелкими унижениями, начиная с того момента, когда, сойдя с поезда на маленькой станции, он усаживался в бричку. Благодаря любезности дядюшки, приходилось трястись по отвратительной дороге, мимо вросших в землю халуп, то под проливным дождем, то под палящим солнцем, ежась от тяжелых, недружелюбных взглядов местных мужиков,  злясь на лакейское обращение кучера “паныч” и в особенности на панибратский тон, которым тот говорил о матери. Да, несмотря на все это, Олек любил возвращаться сюда, любоваться белыми стволами берез, изумрудной озимью, впитывать в себя живые краски природы.
  На этот раз он ехал не с пустыми руками: под пледом, прикрывающим ноги, он, словно руку друга, сжимал кожаный футляр фотоаппарата.
  “Да-да, главное – заниматься делом и сохранять достоинство. Никаких споров с дядюшкой и никаких карт,” – повторял он.
  “Никаких карт,” – еще раз напомнил он себе после десерта и, демонстративно зевая, попытался покинуть семейный круг. Мать, смешавшись, словно он собирался бросить на стол гранату, но помня о данном ею обещании, не посмела задерживать сына и лишь спросила несколько театральным тоном:
  - Ты, вероятно, устал с дороги?
 Олек гордился собой и делал вид, что не замечает глаз дядюшки, полных отчаяния.
  - Да, прилягу, пожалуй, - заявляет племянник неумолимо и встает из-за стола.
 Дядя тоже в какой-то степени испытал на себе ужасы войны: он лишился четвертого партнера по бриджу. Управляющий, заядлый картежник, сначала попал под сентябрьскую мобилизацию, а затем угодил в лагерь военнопленных. Два соседних имения перешли под управление немецкой администрации и, лишившись привычного окружения, дядюшка страдал безмерно. Когда приезжал Олек, то можно было худо-бедно составить партию “с болваном” и порадовать старика. Но на этот раз племянник решил проявить характер. В свой последний приезд он отчаянно спорил с дядей о политике, но за зеленым сукном азарт приглушал политические страсти, и Олек пропускал мимо ушей реплики вроде: “Сейчас срубим большевичка!”. Он клял себя за слабоволие, бесился и терзался, но продолжал сдавать карты, не желая лишить дядюшку последней радости в жизни.
   “Нет-нет, пора поставить его на место. Это во-первых. А во-вторых, пора изживать в себе эту интеллигентскую мягкотелость,” – как молитву, повторял Черный Оло, меряя шагами мансарду. Положение усугублялось тем, что ему требовалось срочно выйти по нужде, но спуститься вниз и пройти мимо зеленого столика было выше его сил: он знал, что не выдержит умоляющего взгляда дяди, тоскующего над опостылевшим пасьянсом. Нет, на подобную жестокость Олек был неспособен. Он уже подошел к двери, как внизу послышались голоса. Сердце тревожно забилось. “Вот дурак, прячусь от партии в бридж, а сам боюсь неведомо чего!” – выругал он себя,  но тут же узнал голос лесничего Огурека и приоткрыл дверь.
  - Приходите завтра, дайте мальчику выспаться с дороги, - уговаривала лесничего мать.
 “Боится за меня,”- подумал Олек. Вся усадьба знала, что Огурек связан с партизанами, - поговаривали даже, что он сам участвует в боевых операциях.
 “Хорошенькое дело, приходите завтра!” – мысленно попенял матери Олек, вспомнив о пятнадцати километрах, разделявших лесничество и усадьбу, но не мог не отметить с гордостью: “А ведь сразу примчался к нам, как услышал о моем приезде. Значит, не  забыли меня крестьяне!” Он прожил здесь всего два года, но именно ему мужики показали место, где было спрятано оружие восьми солдат и двух офицеров, укрывавшихся в дядином доме осенью тридцать девятого. Именно он, забыв о сословных предрассудках, помог вооружить местных подпольщиков, которых возглавлял школьный учитель, взявший с Олека “честное харцерское слово”, что после войны вся помещичья земля будет поделена между крестьянами …
  Олек  распахнул дверь.
  - Добрый вечер, пан Огурек! – с демонстративной вежливостью приветствовал он лесничего, сбегая вниз по лестнице. “Эх, а его просьбу я так и не выполнил!”  - вспомнил он. Еще на Рождество лесничий толковал с ним об одном странном случае, который мог бы заинтересовать “кое-кого наверху”. Но в Варшаве историю, рассказанную Олеком, не приняли всерьез. “Говоришь, твоего лесничего аж из телеги выкинуло? Крепкий, однако, самогон варят в вашей деревне!” – упражнялся в остроумии майор Юноша.   
 - Проходите наверх, - пригласил Олек лесничего. Огурек  старательно вытер чистые сапоги о собачью подстилку. Олек, внутренне кипя от злости и демонстративно отворачиваясь от дядюшки, почти силой тащил гостя наверх. Тот, соблюдая ветхозаветные правила приличия, церемонился и отнекивался. Олек, едва не плача и затылком чувствуя ехидную улыбку дяди, первым ретировался к себе в комнату.

  - Верно вам говорю: нечисто за Баранецким ручьем, - Огурек так спешил поделиться новостями, что бесцеремонно бросил свой тяжеленный, остроконечный посох на развороченную постель молодого хозяина. Олек принялся расспрашивать лесничего, уточняя детали. Рассказ Огурека о том, как его “будто леший”  сбросил с повозки и отправил прямиком в придорожную канаву, а лошадь чуть не перевернулась вверх копытами, обрастал новыми подробностями. Жителей деревни Близна в двадцать четыре часа выселили из родных мест. Вся прилежащая территория объявлена “Особым учебным полигоном войск СС”. Лес за ручьем огородили колючей проволокой и понаставили часовых. А буквально на днях  прямо над головой Огурека  с воем пролетела “какая-то здоровенная холера, вроде сигары”.
  - А, по правде говоря, паныч, я сам недавно там был, - сообщил лесник, обиженный скептической усмешкой Олека.

  - Завтра вернусь, - Черный Оло успокаивающе погладил мать по плечу, - Не паникуй, пожалуйста, я просто решил прогуляться немного. А вы дядюшка, готовьте мелки, после ужина распишем партеечку-другую! – заверил он, стараясь умаслить старика, чтобы тот разрешил взять велосипед управляющего.
  Яростно накручивая педали, Олек уже через полчаса добрался до большого леса. Тихо гудели под ветром верхушки сосен, и этот ровный гул перемежался истерическими взвизгами телеграфных проводов. Олек низко пригнулся к рулю, чтобы встречный воздух не так сильно бил в лицо.
 - К лесопилке подъезжаем? – перекрикивая ветер, в тайной надежде сбавить темп, спросил Оло у Огурека, молча нахлестывавшего свою неутомимую лошадку.
 - Переезд скоро, - откликнулся лесник, не думая останавливаться.
 “Ни за что не сдамся” – решил Олек, крутя педали и смахивая пот со лба. Проскочили шлагбаум, торчавший вверх, как ствол зенитки. Узкоколейка заросла травой.
 - Что, поезда не ходят? – поинтересовался Олек.
 - Точно, - ответил лесничий и многозначительно кивнул в ту сторону, где исчезали за поворотом рельсы, - И лесопилка стоит.
  Дорога свернула налево и сбежала к стоячей воде какой-то канавы, по берегам которой валялись огромные сосновые бревна, похожие на мертвых аллигаторов.
  - Эх, зря добро гниет, - вздохнул Огурек и утешил, - Потерпите, паныч, через час на месте будем.
  Лесничество находилось всего в трех километрах от запретной зоны.

  Керосиновая лампа выхватывает из тьмы грубоватое лицо Огурека: короткие желтые усы, вздернутый нос  со шрамом на ноздре – памятью о давней драке на чьей-то свадьбе.
 “Вот он, простой, скромный народный герой! – в полусне размышляет Олек, - Пробрался в запретную зону, пролез под колючей проволокой, - а ведь она наверняка под током, - ухитрился не попасться на глаза охранникам на вышках, обманул бдительных сторожевых собак … А теперь предлагает мне повторить его вылазку, словно это обычная прогулка … Впрочем, его смелость заразительна, я почти не боюсь …” – в процессе размышлений, Олек пытался справиться с куском жесткого, жилистого мяса, но предпочел бы подавиться куском кабаньей грудинки, чем отказаться от угощения под предлогом того, что мясо – слишком тяжелая пища на сон грядущий, и что его интеллигентский желудок может не выдержать подобного испытания. Подумать только, Огурек ходит на кабана с одним ножом! Две собаки, ожидающие подачки, лежа у порога, нужны лесничему только для того, чтобы попридержать зверя: “Он на них обернется, а я тут как тут со своим ножичком,” – расписывает лесник свои охотничьи подвиги. Олек сражается с ужином и с подступающей дремотой. Слишком много событий за одни сутки, путешествие на поезде, потом на лошадях, обед у дядюшки, сумасшедший велокросс …
  Поэтому на вопрос Огурека, не пора ли на боковую, Олек с готовностью отвечает: “Да, конечно!”. Встать нужно будет затемно.

 “Ай да я! Иду добровольно, без приказа! – не переставал удивляться собственной смелости Черный Оло, спотыкаясь в темноте о корни деревьев, - Действительно, Огурек заразил меня своей храбростью, - иронией он пытался заглушить нарастающий страх, - Мы идем в самое логово к немцам! Наверное, так же выглядит концлагерь: колючая проволока, вышки с пулеметами … Только леса там нет, а здесь лес добрый, свой, готовый укрыть в случае чего … Но рано или поздно из леса придется выйти и шагнуть за проволоку, словно постучаться в ворота Освенцима … Да нет же, какие там ворота, там только проволока,” – поправляет себя Олек, борясь с парализующим душу ужасом.
  Инстинктивно он замедляет шаг. Огурек, с горбом мешка на спине, уже скрылся в темноте. Он идет по лесу уверенно, любое дерево, любая сломанная ветка служат ему вехой, указывающей дорогу.
  “Надо торопиться, а то отстану, потеряюсь, вот будет позорище,  - подгоняет себя Олек, а ноги не слушаются, подчиняясь жалкому инстинкту самосохранения, - Что ж, потеряюсь, и не нужно будет идти туда…” Стиснув зубы, он гонит прочь малодушные мысли и переходит на рысь. “Ведь я действительно иду не по приказу, не для того, чтобы покрасоваться перед ребятами, перед Зигмунтом, выслужиться перед майором Юношей…” – твердит он почти вслух.
  Они вышли на широкую просеку. Где-то справа вспыхнул прожектор и, как бритва, прорезал темное небо, разгоняя пену облаков. Олек остановился.
  - Быстрее, паныч, - поторопил Огурек.
 Все прежние приключения – баловство по сравнению с этим. “Я бегу с воли за проволоку, - ужас накрывает Олека с головой, - А ведь я не какой-нибудь необстрелянный сопляк, у меня на счету взорванный эшелон и еще тот тип, которого мы ликвидировали на Пулавской,” – чуть не плача, напоминает он себе о былых подвигах.
  Огурек остановился. Они выбрались на опушку леса. Вдалеке маячили какие-то неясные силуэты. Олек едва переводил дух, как после долгого бега.
  - Хорошо что здесь можжевельник высокий, - Огурек кивнул в сторону таинственных застывших фигур, и у Олека отлегло от сердца: это всего лишь кусты! Вот дурак, кустов испугался! Он устыдился собственной трусости.
 - Дальше пойдем по ручью. Там тоже все перегорожено, но можно подлезть под проволоку … Вышки далеко, да и туман над водой, прожехтора ихние не достанут, - Огурек говорит тихо, но Олеку кажется, что лесничий орет на весь лес. Вот и проклятый “прожехтор” тянется лучом прямо к ним.
  - Мы уже близко?
  Неожиданно приходит спокойствие. “Ничего особенного, обычное задание,” – твердит он себе, вспоминая ощущение предельной собранности, когда отступать некуда, и палец замер на курке пистолета. Машинально Олек сжимает в руках футляр фотоаппарата.
  -Там проволока кругом, но это не страшно: я проход сделал, только вы, паныч, не отставайте, за мой сапог держитесь. Потом забор высокий будет – под ним проползем по воде. Все их вышки да прожехтора  нам не страшны, а вот патрулей надо опасаться, они между проволокой ходят, тут ухо держите востро,  - наставляет Огурек.
  “Значит там два ряда проволоки и между ними проход,” – догадывается Оло.
  - Заберетесь на сосну у забора. Собак не бойтесь, я их отвлеку… Тут место тихое, всех деревенских выселили, поэтому немцы особо не опасаются, - продолжает “инструктаж” Огурек, явно стараясь успокоить напарника.
  Ни стоят у опушки леса. Дальше – пустое поле, только кое-где белеют свежие пни.
  “Русские пленные строили этот полигон… Их потом тут же и закопали…” – припоминает Оло рассказ Огурека. Лесник, осторожно переставляя ноги, бредет по вязкому дну ручья, наклоняется, становится на четвереньки, словно большой зверь. Олек следует его примеру. От незримой опасности его прикрывает только мешок, горбом торчащий на спине Огурека. Вода в ручье ледяная, но Олека бросает в жар, словно он уже сунул голову в раскаленную печь крематория. Он оглядывается: позади остался целый мир, с которым он не успел попрощаться и в который, возможно, уже никогда не вернется. Краем глаза он видит темное небо, словно чуть подсвеченное снизу. Скоро рассвет …
 
 Уже стемнело, когда Олек свернул с большака к усадьбе. Он с трудом удерживал велосипед на тропинке, которую освещала луна, высоко-высоко подвешенная в небе. Фотоаппарат колотил по груди, будто усталое, ликующее сердце стремилось вырваться на волю. Олек привстал на педалях, чтобы проскочить пригорок и влететь в ворота усадьбы, с трудом сдерживая пронзительный вопль, которым он прежде, играя в индейцев, оповещал о победе. “Эх вы, бедные маленькие людишки!”- думал он, мысленно взирая на человечество с недосягаемой высоты. Сегодня он имел на это право. Олек подумал о дяде, сгорбившемся над пасьянсом за своим зеленым столом  и расхохотался так звонко, что дворовый пес Роббер, дремавший на веранде, тявкнул спросонья, но, узнав молодого  барина, виновато завилял хвостом.
 - Ну, вот и я, - Олек поцеловал мать и прошел к столу.
 - Как раз к ужину поспел, - заметила тетка с какой-то двусмысленной усмешкой.
 Очевидно, его ждали.
 Олек ел жадно, забыв о хороших манерах, не раз и не два наполняя тарелку, сам резал хлеб толстыми ломтями, говорил демонстративно в полный голос и делал вид, что не замечает умоляющего взгляда дядюшки.
  - Спасибо, - Оло поднялся из-за стола, убирая с колен фотоаппарат.
 Надо сейчас же проявить эти снимки. Должно получиться что-то фантастическое, невероятное! Но он взглянул на безнадежно опущенные плечи дяди, и сердце дрогнуло. Ругая себя последними словами за трусость и бесхарактерность, Олек направился к зеленому столику.
 Впрочем, играл он невнимательно.
 - Три трефы! – объявил он, выкладывая карты на стол и до сих пор не решаясь признаться себе в самом главном: когда Огурек приказал ему проползти вперед еще метров десять, Олек так и не понял, что они уже пробрались за проволоку.
  - У тебя же король был на руках! – бушевал дядюшка после очередной бездарно проигранной партии.
 “Пятнадцать часов на сосне! Вы бы смогли просидеть пятнадцать часов на сосне? Это вам, дядюшка, не бридж!” – мысленно отвечал ему Оло. Он праздновал свою победу.
  Он не видел, что делает внизу Огурек, куда он подевал свой зловонный мешок, который тащил от самой сторожки. Какое-то время Олек слышал шаги, но потом все стихло. На востоке небо уже порозовело. С высоты была видна тень от сторожевой вышки. Олек почувствовал себя страшно одиноким …
  - Твоя сдача! – дядя с торжествующим видом записывал результат партии.
 “Далековато, пожалуй!” – Оло продолжал прокручивать в уме фантастические подробности фотосъемки, - “Пусковая установка. Странная какая-то. Будто из романов Жюля Верна Neue Waffe – новое оружие!”
  - Пас! – почти автоматически он продолжал игру.
 Не успел он вынуть фотоаппарат, как появился патруль. Сосна, на которой сидел Олек, находилась метрах в двадцати от проволоки. Трое эсесовцев с собакой на поводке совершали обход территории. “Вот и все!” – подумал Олек, понимая, что пес непременно учует следы и безошибочно приведет патруль к злополучной сосне. Но овчарка вдруг рванулась с места так,  что долговязый проводник споткнулся, пробежал несколько шагов и выпустил поводок. Пес громадными прыжками мчался к ближайшим кустам.
 “Это все лисица, - с улыбкой объяснил потом Огурек, - Я в мешок дохлую лису спрятал. Я их силками ловлю. Дал ей протухнуть хорошенько, да потом протащил падаль по земле, чтобы собак отвлечь. Ее вонь им, небось, приятней человечьего запаха.”
 - Говорят тебе, две бубны! – разгневанно шипел дядюшка.
 - У меня три! – рассеянно сообщил Олек, опуская голову под испепеляющим взглядом партнера.

                12

  Когда они встретились в условленном месте, в кафе, Жабоклицкий с торжественным видом сообщил:
 Сегодня вы получите возможность познакомиться с выдающимися деятелями польской культуры. Будут Ижиковский, Налковская, Гетель, - жонглировал он громкими именами.
 - Как, Гетель вернулся?
 - Разумеется. Вы что, газет не читаете? – Жабоклицкий возмущенно воззрился на Ежи, словно влиятельный покровитель, пригласивший в изысканное общество невежду, неспособного оценить, какая честь ему оказана.
  - Из Катыни вернулся?
  - Откуда же еще?
  - И они все будут?
 - Ну, да. Гетель расскажет о поездке.
 - В котором часу?
 - Ровно через тридцать минут. Я только сегодня об этом узнал.
  Сердце Ежи взволнованно забилось. Такие имена! Правда, Гетель несколько смущал его.
  - И что он рассказывает?
  - Кто?
  - Гетель. О Катыни.
 - Не знаю. Я еще не видел его после поездки …
 - И Налковская будет?
 - Ну, конечно! – Жабоклицкий уже начал раздражаться. Но, тем не менее, спросил: - Вы прочли мою книгу?
  - Да, - Ежи несколько смутился. Честно говоря, “Розы на ветру” не очень ему понравились.
 - Какая подлость! – вдруг заявил Жабоклицкий.
 - Что случилось? – не понял Ежи.
 - Вы не читали последний номер “Волны”?
 - А в чем дело?
 - Плагиат. Некто Ян Мруз опубликовал мое стихотворение. Представляете, наглость какая! 
 - Я “Волну” вообще не читаю.
 - Я тоже. Но коллеги мне сообщили. Я пытался разыскать этого Мруза по своим каналам, чтобы набить ему морду, но негодяй скрылся. Могу я рассчитывать на вашу помошь?
 - Смотря в чем.
 - Надо непременно найти этого подлеца и пустить в расход. Кажется, так у вас принято? – тоном заговорщика прошептал Жабоклицкий, и, по-своему истолковав молчание Ежи, облегченно вздохнул, - Нет? Во всяком случае, можете сообщить вашим, что я делаю все, от меня зависящее …
 Ежи неопределенно пожал плечами. Поведение собеседника казалось ему несколько странным.
  - Так что там с собранием? Сам Ижиковский будет? – попытался он сменить тему.
  - Да, кстати, нам пора! – Жабоклицкий поднялся из-за столика с довольным видом человека, только что обстряпавшего выгодное дельце.
  Собирались у критика-авангардиста Лановского. Жабоклицкий произносил эту фамилию с придыханием, но Ежи она решительно ничего не говорила. С Маршалковской они свернули на Сенную. Спускались тревожные оккупационные сумерки. Жабоклицкий шел не спеша, соблюдая правила поведения, принятые в высшем обществе, согласно которым приходить раньше назначенного времени считалось дурным тоном. Впрочем, Ежи читал об этом только в романах.
  Они прошли через подворотню, где вызывающе одетая девица, хихикая, болтала с немецким солдатом.
 Нужная им квартира располагалась на третьем этаже. Они поднялись по лестнице черного хода. У дверей Жабоклицкий остановился и перевел дух. Ежи не знал, как волнуется этот взрослый, тридцатилетний мужчина, автор целого поэтического сборника, - правда, изданного за собственный счет. Он выполнил первое в жизни поручение литературного сообщества: организовал встречу собратьев по перу с Гетелем, возвратившимся из Катыни. Теперь Жабоклицкий ожидал заслуженного признания. Набрав в грудь воздуха, он постучал, затем позвонил. Очевидно, это был условный сигнал. Им открыл высокий молодой человек с длинным, бесцветным лицом альбиноса. Некоторое время он пристально рассматривал Жабоклицкого, словно припоминая, где мог его видеть. Но, пожав протянутую руку, широко улыбнулся:
  - Ах, это вы … - после чего столь же пристально уставился на Ежи.
  - Коллега – член подпольной организации и начинающий поэт, - громким шепотом объяснил Жабоклицкий, к полному ужасу Ежи. В комнате с опущенными светомаскировочными шторами сидело несколько человек. Жабоклицкий с каждым здоровался отдельно, отвешивая поклоны. Некоторым он называл свою фамилию и  представлял Ежи примерно теми же словами, как молодому человеку у входа, словно пытался присутствием настоящего конспиратора оправдать какие-то собственные мелкие грешки. Ежи почувствовал вокруг себя атмосферу уважительной сердечности и забеспокоился, не принимают ли его за кого-то другого, более важного. Он ни сном, ни духом не ведал, что представляет в этой компаний “молодую, сражающуюся Польшу”. Они с Жабоклицким уселись в углу, между пожилым господином в потертом пиджаке и юношей, над высоким, бледным челом которого топорщился жиденький белокурый чубчик. Пожилой господин тихонько переговаривался с альбиносом, очевидно, хозяином квартиры. Остальные хранили напряженное молчание, словно старались не оставить  здесь никаких следов, ни одного сказанного слова. Из передней снова раздался условный стук и звонок. Собравшиеся переглянулись. Ежи, наконец, разглядел Налковскую, знакомую ему по фотографиям, а чуть левее сидел Кароль Ижиковский. В дверях появились еще двое. Первым вошел мужчине лет пятидесяти. Он здоровался с каждым из присутствующих, как с добрым знакомым, приостанавливался, о чем-то спрашивал. Второй – толстяк лет сорока, опиравшийся на внушительную трость, присел у двери, словно часовой. Ежи заметил, что Жабоклицкий поклонился ему с особым подобострастием.
 Гетель, - тот, что вошел первым, - начал свой рассказ. Ежи слушал невнимательно. Он вглядывался в лица окружающих и все не мог поверить, что он, никому не известный парень с улицы, находится в кругу настоящих писателей. А что, если дать Ижиковскому на рецензию свои стихи  …
  Гетель меж тем говорил:
  - Могилы, могилы, нескончаемый ряд могил. Вернее, просто наскоро выкопанных рвов, заполненных трупами. Ужасающий запах тления… Меня ни о чем не спрашивали, ничего от меня не требовали. Для полноты картины могу лишь добавить: меня не спрашивали также и о том, хочу ли я ехать в Катынь … На другой день нас пригласили на ужин к командующему фронтом. Внешне все было обставлено просто и элегантно. Генерал провозгласил тост за то, что “это трагическое для поляков событие открывает им глаза на неумолимые законы истории и еще раз показывает, где их место в рядах сражающейся Европы”. Я ответил, что могу высказать свое мнение лишь как частное лицо, поскольку никто не уполномочил меня выступать от имени польской общественности, но нас отделяет от Германии такое море слез и крови, что не хватит тысяч павших от руки Советов, чтобы это море засыпать …
  - Что ж, вполне достойный ответ, - заметил толстяк, сидящий у двери.
  - Кто это? – шепотом спросил Ежи, но Жабоклицкий лишь досадливо отмахнулся, а пожилой господин в потертом пиджаке недоуменно пожал плечами.
  Затем Лановский дал слово представителю Лондонского правительства.
 Хромой толстяк поклонился со снисходительной улыбкой и начал говорить. Поначалу Ежи пытался внимательно слушать, но стандартные фразы: “извечные принципы”, “историческая миссия польского народа”, “большевистская угроза”,  быстро развеяли его любопытство.
  Оратор смолк, собираясь с мыслями для следующего витиеватого пассажа, но тут Ижиковский, заикаясь и раздражаясь, прервал его речь:
 - Возможно, я покажусь вам наивным, но как вы себе представляете изгнание немцев из Польши? Или вы полагаете, что Восточный фронт остановится у нашей границы? 
 Хромой снова снисходительно улыбнулся. Как профессиональный военный, - хотя именно этот факт он предпочел бы не афишировать, - он не может не признать, что нынешняя война поставила с ног на голову все стратегические догмы. К примеру, Союз вооруженной борьбы вознамерился  с оружием в руках драться за независимость Польши. Принято решение в случае наступления Красной Армии объявить всеобщую мобилизацию и организовать линию обороны на берегу Вислы. Естественно, руководители Союза отдают себе отчет в безнадежности этого проекта с военной точки зрения, но надеются, что подобный жест вызовет отклик европейской общественности и упрочит политическое положение Польши в глазах западных союзников. Главная роль в операции будет отведена Варшаве …
  - Простите, это военные так  решили? – перебил оратора Ижиковский.
 - Не только. Вопрос рассматривался Согласительным комитетом четырех партий.
 - Значит, наши политические силы пришли к единому мнению? Полагаю, это происходило еще в те времена, когда первый эмиссар Лондонского правительства  вознамерился встретиться со всеми членами Согласительного комитета. Увы, он слабо ориентировался во взаимоотношениях внутри нашего подполья. После этого, кажется, подобных визитов больше не было. Я хотел бы знать: сегодня наши руководители более реально смотрят на вещи, или не желают отступать от старых программ?
  Хромой в ответ лишь усмехнулся:
 - Позвольте мне привести один лишь пример. Когда моторизованная дивизия СС стремительно форсировала Фермопилы, штатская публика была в шоке. Но не меньший шок пережили военные при известии, что немецкий парашютный десант успешно высадился на Крите, который защищали не только греческие войска, но и отборные части английского экспедиционного корпуса. Современная война – это, прежде всего, война новейших достижений техники. Кроме того, уроки,  данные немцами, идут на пользу союзникам и вносят коррективы в наши планы. Возможно, на Польшу будет сброшен гигантский десант из наших и союзных войск, которые будут действовать совместно с локальными формированиями Армии Крайовой.
  Некто, сидевший у окна, напомнил, что, кроме технической стороны дела, существует и идеологическая составляющая нынешней войны. Нельзя забывать о том, что вслед за советскими танками движутся идеи, весьма популярные “в определенных кругах”.
  Хромой достаточно резко отозвался о людях, неспособных противостоять “разлагающему влиянию чуждой идеологии”. Ижиковский побагровел, закашлялся  и заявил, что его “с юных лет пичкали лозунгами, которые либо попахивали откровенным шантажом, хоть и призывали к возрождению Польши, либо не содержали в себе ничего, кроме пустопорожней риторики, свойственной тем, кто сам ничего придумать не может, а берет напрокат готовые идеи”.
  Лановский использовал все свое красноречие, чтобы сгладить неловкую ситуацию. Ежи мысленно был на стороне старого писателя, чьи книги он и прежде высоко ценил, поэтому пересел к нему поближе и, чтобы как-то завязать разговор, начал рассказывать об Альгриме и его дневнике, как примере того, что и среди немцев встречаются люди, не испорченные нацистской идеологией.
  Высоколобый блондин тут же включился в беседу:
  - Дневник, говорите? Пожалуй, это можно опубликовать…
  - Это Гора, редактор журнала “Дорога”. Социалист, - шепнул Ежи на ухо Жабоклицкий.
  - То, о чем вы рассказываете – результат нашей подрывной работы среди немецких солдат, - раздался за спиной голос хромого. Ежи и не заметил, как тот подошел, - Полагаю, что явления подобного характера будут нарастать, и в конечном итоге приведут к деморализации противника …   
  Собрание распалось на две оживленно дискутирующих группы: в одной солировал Гетель,  другая сплотилась вокруг хромого.
  Через некоторое время кто-то поднялся первым – “дом далеко, а комендантский час близко”. Присутствующие торопливо откланивались. Попутно выяснилось, что хромой уже куда-то исчез.
  Ежи собирался уходить, но его остановил Лановский. Заметно смущаясь, он сообщил, что представляет интересы своего знакомого – “нет-нет, не близкого”, - некого Ипогорского, к деятельности которого весьма неодобрительно относятся в конспиративных кругах. Мол, означенный Ипогорский ничего предосудительного не совершал, готов подчиниться любым указаниям и просит дать ему возможность оправдаться. Ежи слушал, слегка ошеломленный.
  - Хорошо, а кто он такой?
 Лановский криво усмехнулся:
 - Так, актеришка средней руки, выступает с куплетами в кабаре “Маска”. Вы, главное, передайте его слова, куда следует.
 Жабоклицкий тем временем успел испариться. Ежи вышел на улицу вместе с высоколобым блондином.
 - Вы действительно считаете, что дневник немца можно опубликовать? – спросил Ежи с сильно бьющимся сердцем. Подумать только, у него, кажется, появилась возможность напечататься в настоящей газете, пусть даже и не с собственным текстом.
  Спутник Ежи улыбнулся. Взгляд у него был спокойный и бесконечно добрый. “Пожалуй, он моложе меня”, - прикинул Ежи и подумал, что вряд ли этот сопляк сможет сыграть решающую роль в его творческой судьбе.
 - Знаете что, вы оставьте мне этот дневник. А еще лучше, приходите к нам на заседание редакции. Адрес я дам.
 Они вышли на угол Маршалковской.
 - Мне на Гжибовскую площадь. А вам? – поинтересовался блондин.
 - Хорошо, хорошо, - рассеянно ответил Ежи, переваривая внезапное предложение, - А что вы думаете о сегодняшней встрече? – он махнул рукой назад, словно там, позади, осталось нечто неприятное и глубоко чуждое.
  - Ах, эти … Знаете, есть во всем этом что-то морально нечистоплотное. А Гетель – еще вопрос, на кого он работает. Но, в сущности, затея небесполезная, напоминание о том, что с Советами надо держать ухо востро.
  - Значит, вы считаете, что Гетель прав?
  - В чем?
  - Ну, насчет Катыни и вообще …
  Спутник Ежи замедлил шаг.
 - Дорогой мой, - заговорил он наставительно и очень грустно, - Я прекрасно вас понимаю. Здесь нет правых. Моральная ответственность лежит на обеих сторонах, хотя в данном случае она падает на русских. Немцы могли бы сделать то же самое, просто не успели. Для нас же главное, что эта кошмарная история бросает тень на Восток.
  - И это означает … - Ежи запнулся на полуслове, - Итак, Воронья двадцать три, квартира три. – повторил он адрес места, где намечалось заседание редколлегии и обменялся с Горой рукопожатием. В трамвае перед его мысленным взором мелькали лица, увиденные сегодня, но все заслонили большие печальные глаза и прядка пепельных волос. 
 “Нам следует освободить квартиру?” - в вопросе Алины не было страха, только глубокая печаль.
  Ежи сам не помнит, как он оказался рядом с ней в шезлонге, а потом как-то по-дурацки встал на колени, но, испугавшись чрезмерной патетичности своей позы, изменил мизансцену,  присев перед шезлонгом на корточки:
  - Думаю, вам не следует торопиться … Дело даже, скорее, не в вас, а в вашем знакомом, пане Тадеуше …
  - Это мой отец, - тихо ответила Алина, но в ее голосе прозвучал гнев: бессвязное лепетание Ежи явно раздражало ее.
  Тогда он решил форсировать события и схватил ее за руку:
  - Я сказал детям Косиореков, что вы – моя невеста, - и опять забормотал что-то бессвязное насчет фиктивного брака: “по документам, только по документам”. Алина взглянула на него как-то слишком серьезно.
  - Почему вы сердитесь на меня? – спросил Ежи.
 Он без конца перебирал в памяти тот, вчерашний разговор, ища скрытый смысл в ее скупых ответах.
  - Молодой человек, вы сходите? – кто-то толкнул его в спину.
 Ежи выскочил из трамвая на остановку раньше. Хотелось побыть одному, чтобы никто не мешал предаваться воспоминаниям.
  Поздний вечер, покрытый сумерками, как легкой серой пылью, настраивал на лирический лад и не давал сосредоточиться. Все хаотичнее и быстрее проносилось в памяти ее лицо, печальный взгляд, прядь волос, нервно отброшенная со лба.
 Поскользнувшись на неровных плитах тротуара, Ежи вернулся с небес на землю и обнаружил, что нежно гладит себя по руке, еще помнившей прикосновение Алины.  Устыдившись собственной сентиментальности, он попытался настроиться на серьезный лад и осмыслить услышанное сегодня на собрании.
 “Моральная ответственность лежит на обеих сторонах, хотя в данном случае она падает на русских,” - вспомнил он слова нового знакомого, сотрудника редакции какого-то доселе неизвестного ему журнала. На какое-то время впечатления от сегодняшней встречи занимали его мысли, но, стоило свернуть на знакомую улочку, он забыл обо всем, кроме последнего разговора с Алиной. Дверь он отворил, затаив дыхание: а вдруг она ждет его у порога. В коридоре было темно. Ежи не сразу разглядел полоску света, пробивавшуюся из-под двери квартиранток, и у него перехватило дыхание. Но, еще не успев подумать: “Сбежали!”, он услышал голос Алины в комнате матери и осторожно приоткрыл дверь. Мать сидела на тахте с пани Вандой, Алина – в кресле напротив. Вероятно, они даже не слышали, как открылась дверь, и не заметили появления Ежи. Глаза у матери покраснели от слез. “Неужели Алина все ей рассказала?!” – Ежи был близок к панике. Но мать, пригладив седые волосы, сказала, словно оправдываясь:
 - Пани Магдалене прислали урну, - сын ее приятельницы год назад был отправлен в Освенцим.
  - Вон оно что … - Ежи не мог скрыть счастливой улыбки: он смотрел на Алину.

                13

  Последнее    свидание Баськи с Колумбом прошло весьма бурно.
  - А я все равно пойду! – упрямо твердила зловредная девчонка в ответ на все его увещевания. Напрасно он говорил, что ее дело – помогать матери, и постараться получить аттестат в подпольной гимназии, что ничуть не менее важно, чем конспиративная работа.
  - А я все равно пойду! – повторяла Баська.
 Колумб был просто в бешенстве. Для этой соплячки подпольная работа была важнее их взаимоотношений! Даже манящие огни кинотеатров на полутемных улицах города были преданы забвению. Он лишил ее всех удовольствий, а сам ведет такую интересную жизнь! Да, она тоже предпочла бы писать лозунги на стенах, вместо того, чтобы сидеть в душном зале и тупо пялиться на экран. А срывать фашистские флаги – это же просто замечательно! А еще лучше работать связной: перевозить оружие, распространять листовки, - это же почти настоящие боевые операции!
 - Пойду – и все! – Баська была неумолима.
 - Подумай сама, в какое положение ты меня ставишь! – Колумб напрасно пытался взывать к ее рассудку. Они, оба красные от злости, сидели друг напротив друга над двумя чашечками с эрзац-кофе.
 “Как жить, как жить, если смерть подступает со всех сторон?” – недобрые предчувствия вконец измучили Колумба. На него навалилась депрессия, вроде той, в которую впал отец после ликвидации гетто. Он изводил  сына просьбами достать ему яд “просто так, на всякий случай”. Мать и сестра живут под постоянной угрозой разоблачения, а теперь вот и она, единственный человек, за которого можно не беспокоиться каждую секунду, добровольно лезет в самое пекло.
 - А я как раз собирался сделать тебе сюрприз … - начал он примирительным тоном.
 - Шутишь, должно быть!
 - Нет, я серьезно.
 - А что за сюрприз?
 - Давай, сходим в “Маску”?
 Баська, словно ошпаренная, вскакивает из-за столика. Колумбу едва хватает выдержки на полсекунды, затем он несется за ней следом. Официантка перехватывает его в дверях, Колумб судорожно шарит по карманам, выхватывает сто злотых: “Сейчас вернусь!” – и выбегает на улицу. Парочка мчится по улице, подгоняемая вечным инстинктом влюбленных. Он твердит себе: “Надоели эти истерики, пора остановиться”. Она бежит все медленнее, и вот уже шествует не спеша, полная достоинства, но жалобно шмыгая носом: “Вот он какой, обращается со мной, как с сопливой девчонкой!”
 Он хватает ее за рукав:
 - Я вовсе не думаю, что эта примитивщина – твой уровень, - оправдывается он, избегая называть театр, занесенный конспираторами в черные списки, - Просто мне там предстоит работенка …Надо взглянуть на одного типа …
 - Ах, вот как! Работенка, говоришь? – голос Баськи дрожит от возмущения. Колумб готов провалиться сквозь землю. Ему кажется, что за ними наблюдает вся улица. Даже скрипач-побирушка в старой студенческой фуражке, стыдливо отвернувший лицо к стене, перестал выводить жалобное “Аве, Мария!”. Баська перебегает на другую сторону улицы.
 - Не смей говорить со мной! Слушать не хочу! У тебя, значит, там задание, а меня тащишь смотреть эту пошлятину, чтобы заткнулась, да? Словно кость собаке бросаешь! – Баська мгновенно забыла, что именно Колумб называл подобные зрелища “пошлятиной”, пытаясь отбить у нее интерес к дешевым развлечениям.
  В конце концов Колумбу удалось затолкать ее в кафе “Марлена”, где они и решили продолжить разговор. Уже сделав заказ, Колумб вспомнил, что оставил последнюю сотню в предыдущем месте их встречи, о чем с деланной беспечностью сообщил Баське.
 - Подождешь меня?
 - Конечно! – она первая потянулась к его руке.
 Колумб бежал по улице, растроганный, и думал о том, чем бы таким занять Баську, чтобы дело было и достойным, и не слишком рискованным. Их надежды на совместную жизнь в очередной раз рухнули: вскоре после Нового года в холостяцкую берлогу Колумба нагрянули новые постояльцы – семейство беженцев с Замойщины, и встречаться стало негде.
 “Ну, сколько можно шляться по кафешкам!” – сокрушался он, получая у официантки сдачу и стараясь не замечать ее понимающей улыбки.
 Назад он шел, уже не торопясь, и, повернув за угол, остановился, как вкопанный: у входа в кафе, где он несколько минут назад оставил Баську, стоял жандармский фургон, набитый арестованными.
 Колумб, изо всех сил сжав кулаки, свернул в ближайшую подворотню.
 - Вы не видели, женщин брали? – спросил он у седоусого старика, испуганно вжавшегося в стену.
 - Конечно, брали, - раздался знакомый ехидный смешок. Колумб обернулся.
 - Басик, ты?
  Баська потащила его в подъезд:
 - Я их еще у двери заметила и выскочила через черный ход, - она нежно гладила его руку, как будто это он избежал смертельной опасности.
 Они долго сидели, обнявшись, на подоконнике, словно наконец-то обрели надежное пристанище.
 - А мы не опоздаем в “Маску”? – напомнила она.
 - Да-да, мне поручено найти одного типа – вроде бы он сотрудничает с немцами … Некто Ипогорский … - фамилия предателя прозвучала в его устах, как  признание того, что теперь у него не было от Баськи никаких тайн.

                14

  Свадьба обеспечит ее безопасность надежнее, чем дюжина фальшивых паспортов и три “чистых” квартиры. Тем более, что отец Ежи до войны был одним из лидеров польского националистического движения. Ни одному самому наглому шантажисту в голову не придет, что сын  почтенного архитектора, известного в кругах интеллигенции своим консерватизмом, женат на еврейке. Только свадьбу нужно устроить шумную, чтобы все соседи слышали. Ежи улыбался, уткнувшись носом в подушку. “Наивные люди полагают, что выживет тот, кто прячется по углам, ходит на цыпочках, сто раз проверяет, не следят ли за ним, а я спасу ее с шумом и грохотом, устрою пир на весь мир и заткну рот всем, кто сплетничает о ней!”
  Он снова представил ее милое лицо в облаке пепельных волос. Тонкие руки, нежные пальцы … Ежи повернулся на другой бок.
  Вдруг сердце его наполнилось горечью. В голове всплыло имя Колумба – и словно завизжали под окном тормоза жандармского фургона.
 Да, он спасет ее, чтобы она дожила до лучших времен,  только не для себя … Спасет, а потом, когда прогонят немцев и наступит мир, простится с ней …
  Ощущение романтического подвига и упоение собственным великодушием на некоторое время притупили муки ревности. Он еще раз обдумал все детали завтрашней “свадьбы” Произнося про себя это слово, Ежи взял его в кавычки и горестно вздохнул.
  “Надеюсь, она оценила мой жест. Пригласить в шаферы ее настоящего мужа! Пожалуй, это развеет все ее сомнения насчет нашего брака. Увы, нашего фиктивного брака!” – твердил он про себя и вспомнил ее глаза в тот момент, когда он предложил ей взять его фамилию. В них было столько боли! И еще, она как будто просили прощения за то, что заставляет его участвовать в этом злом розыгрыше.
  Все пришлось делать в спешке. Уже на следующий день после их разговора он пригласил чету Косиореков на свадьбу. Когда в костеле объявили об их помолвке, он снова  почувствовал себя гимназистом, который на перекличке перед шествием к воскресной мессе ухитрился выкрикнуть “здесь” за добрую половину футбольной команды их класса, ожидавшей на пустыре своего левого полузащитника и центрального нападающего – Зигмунта – поскольку оба они славились умением имитировать голоса своих одноклассников. Ксендза он обвел вокруг пальца, как когда-то преподавателя Закона Божьего.
  Зигмунт, по обыкновению, четко сформулировал задачу. “Отгрохаем свадьбу на всю Европу!” – заявил он, узнав, в чем дело.
 “Кажется, Колумбу этот спектакль не очень-то по душе,” – Ежи повернулся на другой бок, - “Пепельные волосы, прямой нос, ноздри, как у Моны Лизы … Ведь ты не похожа на еврейку, совсем не похожа …”- мысленно обращался он к Алине.
 Теперь он отдавал себе отчет в том, что прикосновение к ее руке, лежавшей на подлокотнике шезлонга, в тот момент, когда он спросила: “Нам следует освободить квартиру?”, было первым, и возможно, последним, проявлением нежности. После свадьбы он уже не сможет  себе позволить ничего подобного, иначе она решит, что он пытается воспользоваться тем, что на самом деле ему не принадлежит.
 “Может, пригласить Жабоклицкого?” – подумалось ему, но идея показалась ему не слишком удачной: Не станешь же объяснять постороннему человеку, что происходит на самом деле. И потом, если поэт как-нибудь заглянет к ним домой, придется изображать счастливую парочку, а это уж совсем глупо … Стихи у него какие-то слащавые, глуповатые … В компании Лановского над ним откровенно потешаются, но все же именно Жабоклицкий помог связаться с ребятами из “Дороги” и опубликовать “Записки немецкого солдата” с комментариями самого Ежи.
   “Гора сказал, что им нужны девушки для распространения подпольной прессы. Может, рекомендовать им Алину?”
 Прядь пепельных волос мелькнула перед глазами, такая реальная, что он невольно протянул руку, чтобы  отвести ее: “Брови у нее смешные, треугольничком, ни у кого таких не видел…” Острый излом бровей, нежный, высокий лоб. Ежи спрятал руку под подушку, словно боялся совершить кощунство, прикоснувшись к неземному лику. “А щеки у нее прохладные …” – подумал он, пока рука скользила по шелковистой ткани наволочки. Надо бы открыть глаза и покончить со всеми этими глупостями. Но сон уже сморил его.
Итак, с завтрашнего дня никакой фамильярности, никаких двусмысленных шуточек … И, самое главное, никаких грешных мыслей!
 
  Ежи потребовались героические усилия, чтобы следовать запланированному сценарию. Только чувство юмора помогало ему преодолевать нарастающее смущение. Алина была в полной растерянности, но белоснежная фата так шла ей, что Ежи не мог отвести от своей невесты восторженного взгляда, что слегка добавило ей смелости. Сам Ежи чувствовал себя крайне неловко в слишком просторном костюме Зигмунда. Лишь вчера вечером выяснилось, что с гардеробом у жениха – полная катастрофа: идти к венцу в старой спортивной куртке или в тесном гимназическом мундирчике было бы
верхом неприличия, а свой единственный костюм Ежи еще прошлой зимой обменял на два мешка картошки и мешок угля.
  Больше всех волновались обе матери. Пани Ванда просто тряслась от страха, поэтому объявили, что она простужена и не пойдет в костел, а займется приготовлением праздничного обеда, на который, кроме Косиореков и всех приятелей Ежи, были приглашены еще несколько человек, чтобы создать видимость грандиозного праздненства. Смятение пани Ванды усилилось еще и оттого, что она уже две недели не виделась с паном Тадеком, который предпочел держаться подальше от всей этой предсвадебной суеты и наотрез отказался присутствовать на самом торжестве, поскольку вся улица знала его супругу, как почтенную вдову.
 Увы, телячья лопатка – щедрый подарок Зигмунта – была единственным достойным украшением скудного свадебного стола.
 В комнату заглянула Алина. Ее пепельные волосы, казалось, стали еще светлей.
 - Послушай … - начала она неуверенно, словно говорила на иностранном языке: они с Ежи перешли на “ты” сразу после объявления о помолвке, но Алина до сих пор не могла к этому привыкнуть, - Я не знаю, что делать… Колумба до сих пор нет,  - она снова запнулась, испугавшись собственной бестактности.
 Ежи, стоявший у окна, вдруг резко метнулся вглубь комнаты: возле дома бесшумно остановился большой черный лимузин. Ежи прикинул расстояние до двери. Бежать поздно. Он заставил себя улыбнуться. Алина удивленно смотрела на него: она не видела, что творится на улице.
  Он снова решился выглянуть в окно. Дверца лимузина распахнулась, из него выскочил Зигмунт. Его появление испугало Ежи больше, чем появление гестаповца, что, впрочем, тоже было вполне возможным.
   “Понятно, его взяли. Кто-то нас выдал,”- но панический страх тут же сменяется безумной радостью: вслед за Зигмунтом из машины выныривает Колумб. Больше никого. По коридору простучали торопливые шаги.
  - Да ты, брат, никак, заснул? – кричит Зигмунт с порога, - Быстро собирайся! Я же обещал тебе “свадьбу на всю Европу”, верно?
  - Откуда такая роскошь? - бормочет Ежи, все еще бледный от пережитого страха.
  - От самого генерала, - подмигивает Зигмунт и галантно берет Алину под руку
  - Ты с ума сошел! Угнать такую машину! Ты знаешь, что нам за это …
  - Спокойно, у меня все схвачено!
  Молодожены плюхнулись на заднее сиденье. Апина вцепилась в руку Ежи. Лимузин тронулся.
 - Не туда! – в панике завопил Ежи.
 - Туда, туда! – с улыбкой обернулся Зигмунт, дохнув на Ежи перегаром. Лимузин мчался на бешеной скорости. Промелькнули эсесовские казармы, будка часового. Завизжали тормоза на повороте.
  “За восемьдесят идем. Наверняка разобьемся,” – отметил Ежи и обхватил Алину за плечи. Между ее маленьким ухом и прядью волос была видна стрелка спидометра, - “Девяносто!” – вот тут Ежи стало по-настоящему страшно.
 - Налево! – скомандовал Колумб.
 Ежи уткнулся носом в белую фату. Снова взвизгнули тормоза, и машина остановилась.
 - Прошу! – Зигмунт распахнул дверцы.
 Колумб подал руку Алине. Ежи выбрался следом. Едва они ступили на твердую землю, как лимузин сорвался с места и мгновенно исчез. У входа в костел топтался Черный Оло – второй шафер.
 - Что это было? – спросил у него Ежи.
 - Идиотизм, - прозвучал исчерпывающий ответ.
 Через минуту, сопровождаемый служкой, Ежи преклонил колени у исповедальни.
  - Святой отец, дело в том, что я неверующий, - произнес он, приблизив лицо к решетке, за которой скрывался невидимый исповедник. Впрочем, Ежи одолевали далеко не благочестивые мысли: “Зигмунт с Колумбом решили покрасоваться и угнали машину какого-то важного фрица! Вот балбесы!” 
  - Продолжай, сын мой, продолжай, - кротко прозвучало из-за решетки. Ежи вздрогнул, словно кто-то прочитал его мысли.
  - А потому прошу не морочить мне голову, - сурово ответил он и поднялся с колен.
   Дело могло обернуться совсем скверно. Священник еще что-то бормотал себе под нос. Ежи неловко нагнулся, в душе ругая себя на все корки: “Опять ты портишь дело, болван! Вот откажет ксендз в венчании, что тогда будешь делать? Все должно выглядеть чинно и благостно, а ты что творишь?! Обвенчают тебя при шафере-муже, ну и радуйся, а ты еще кобенишься!”- он снова опускается на колени:
  - Я признался в том, что неверующий, поскольку не могу лгать на исповеди, но если вы не дадите мне разрешения на брак, для моей невесты это будет трагедия. Она – ревностная католичка.
 Вместо ответа он получает записку об отпущении грехов, и, совершенно ошарашенный, идет вслед за служкой к алтарю, где его ждет Алина.
  Наконец-то все позади. Оживленно переговариваясь, они выходят из костела. Алина улыбается.
  - Ну, брат и прыгал ты у исповедальни. Как на уроке физкультуры: встать-сесть-встать! – потешается Черный Оло. 
 “Словно с футбольного матча возвращаемся,” – думает Ежи, и на душе становится легко и весело.
 - Эй, жена, я все вижу! – грозит он пальцем Алине, которая что-то шепчет на ухо Колумбу.
  - А где наша машина? – спрашивает Алина.
  - Кто ее знает! На свалке где-нибудь, - пожимает плечами Колумб.
 Костюм Зигмунта великоват Ежи, и брюки вот-вот сползут на до блеска начищенные ботинки.
  - Так откуда все-таки взялась машина? – допытывается Ежи у Колумба.
  - Потом расскажу, - отмахивается тот.
  Они идут по улице вчетвером, связанные на жизнь и на смерть чем-то, что надежнее обряда венчания.
  Ежи думает: “Ну вот, я женатый человек. Правда, жена моя принадлежит другому.”
  Колумб думает: “Бедная сестренка, каково ей участвовать во всей этой комедии!”
  Алина думает: “Что было бы с Ежи, узнай он, что Сташек вовсе не муж мне, а брат. Дурацкая мистификация! Но как обидно, что он женился на мне только из жалости!”
  Черный Оло слегка раздосадован: “Ежи – первый женатик в нашей компании. Эта Алина – ничего себе, хорошенькая. А Колумб – нахал, таращится на нее без всякого стеснения. Как будто это он – жених!”
  Больше всего Олека огорчает, что ему придется сбежать со свадьбы. Но никому из друзей нельзя говорить, куда и зачем он уезжает. Знали бы они, какое важное задание ему поручено!
 Мысленно Олек уже далеко от всей этой свадебной суеты. Он даже не вслушивается в разговоры друзей: по сравнению с тем, что ему предстоит, их подпольные будни выглядят весьма заурядно.
 Колумб быстрым шепотом начинает свой рассказ. Три дня назад ему и Зигмунту поручили “исполнить” одного типа, сотрудничавшего с немецким Отделом пропаганды:
 - Ты, Ежи, на нас не сердись, мы сразу поняли, что тебя подключать нет смысла, вдвоем решили справиться … А тот гад осторожный оказался, несколько раз из-под носа уходил … Но сегодня Зигмунт придумал хитрый фортель. Тот тип готовил премьеру в своем театрике, какую-то антисемитскую чушь, - вот Зигмунт и позвонил ему, якобы из Отдела пропаганды, мол, с ним там хотят побеседовать по поводу нового спектакля. Ну, тот сразу купился. Зигмунт ему таким командным тоном: “Машина будет через час, ждите!” Только попробуй ту машину достань!
 Колумб замолкает, пока компания минует эсесовские казармы. Немец, стоящий на посту, улыбается, завидев белую фату Алины. Ежи с нетерпением ждет продолжения:
 - Ну и что, достали?
 - Как видишь.
 - А когда поедете?
 - Куда?
 - Ну, ликвидировать того типа …
 - Уже. Думаешь, иначе я бы помчался на вашу свадьбу? – обижается Колумб, - Все чистенько прошло: ждал нас, как миленький, сам сел в машину. Только за виадуком понял, что дело нечисто, затрепыхался. Но я рядом сидел, успокоил. Зигмунт выжал сотню, не меньше. Доехали до лесочка на Белянах, ну и… - Колумб отвел глаза, не выдержав укоризненного взгляда Ежи.
 - И потом сразу ко мне?! Через весь город! О чем вы только думаете! Идиоты! – Ежи был вне себя.
 Только теперь он осознал всю степень риска. А если бы их всех накрыли в этом генеральском лимузине?!
   - Идиоты! – повторил он, - Может, еще в кондитерскую заехали, пирожных поесть? - поддел он Колумба, намекая, что знает о его тайной слабости. Зигмунт недаром называл товарища по оружию “сопливым харцером”: Колумб не употреблял спиртного, и после операций предпочитал прогулки в одиночестве. Ежи по чистой случайности обнаружил, что эти прогулки заканчивались за столиком ближайшей кондитерской.
 - Да не злись ты, Зигмунт боялся, что мы опоздаем к венчанию… Ну, машина и пригодилась, как видишь. А в костел – это уж как-то само собой получилось …
  Свадебный обед прошел довольно весело. Косиорек чувствовал себя среди молодежи, как рыба в воде: ухаживал за Алиной, отпускал комплименты хозяйке дома, но Ежи ощущал некоторую неловкость ситуации. Обстановку разрядили грубоватые шуточки Зигмунта, который явился к середине пиршества, уже навеселе, возбужденный и довольный. Он без конца провозглашал тосты за новобрачных и веселился от души.
  - Надеюсь, наш Маккавей на тебя не в обиде? – спросил он вдруг у Ежи.
  - Кто? – не понял тот.
  - Да ладно, проехали! – хохотнул Зигмунт.

                15   

  С некоторых пор Колумб ходил только по той стороне улиц, где располагались дома с четными номерами. Он выработал собственную систему примет, предохранявших от несчастий. Разумеется сюда входили и манера плевать через левое плечо, и постукивание по дереву: облавы участились, усиленные немецкие патрули круглые сутки прочесывали город и, чтобы спастись от возможных напастей, приходилось обзаводиться целым арсеналом мистических приемов. Но Колумб выбрал четную сторону улицы не только потому, что по ней, согласно его наблюдениям, реже ходили патрули, или было больше подворотен, где можно было укрыться в случае облавы. Четные цифры были неразрывно связаны с Баськой. Квартира номер тридцать восемь, лавка, принадлежащая ее матери – в доме номер двадцать два, и даже номер дома, возле которого Колумб обычно встречал Баську после занятий подпольных курсов, заканчивался нулем.
  Нищие просят Бога, ниспослать им выигрышный лотерейный билет. Бога люди поминают в минуту слабости, и, за неимением пулемета, отстреливаются от неумолимой судьбы, выбивая пальцами дробь по деревяшке. Колумб ходил по четной стороне. В данный момент он руководствовался элементарной логикой: этим путем Баська всегда возвращалась домой. Колумб был в бешенстве. Впервые она позволила себе подобную вольность: когда он позвонил и сообщил ей, что, вопреки обыкновению, освобождается на два часа раньше, то услышал в ответ смущенное бормотание: мол, она, конечно,  рада, но, увы, у нее “очень важное дело”. Нет, отложить на потом ничего нельзя: работа “ужасно срочная”. Суровость тона давала понять: то, чем занимается она, не менее серьезно и таинственно, чем его подпольная работа.  В конце концов, он выпытал, в котором часу она должна вернуться домой. “Ладно уж, жди меня на четной стороне”, - милостиво разрешила Баська .
 Но сегодня и эта сторона улицы выглядела не слишком привлекательно. В ближайшей подворотне топтались какие-то два типа, одетые вполне прилично, но с ухватками уличной шпаны, от площади Наполеона к Маршалковской  прошла компания немецких солдат – наверняка в свое любимое кафе “Отто”; почти каждый вел под ручку  крикливо разряженную девицу. Чуть дальше по улице у подъезда стоял не внушающий доверия большой черный автомобиль.
 “Еще и опаздывает!” – Колумб раздраженно поглядывал на часы.
  Ну, конечно! Она с деловым видом шагала по противоположной стороне улицы. Колумб помахал рукой – Баська даже бровью не повела. Он торопливо огляделся по сторонам – ничего подозрительного. Вероятно, она его просто не заметила.
 - Басик, подожди! – Колумб кинулся через улицу. Она даже не оглянулась.
  “Вот она, магия нечетной стороны!” – тротуар, казалось, обжигал ступни. Но вокруг все было спокойно. Колумб догнал Баську на углу Маршалковской.
  - Что еще за фокусы?!
  Баська рассмеялась.
  - Ах, это ты! А я-то подумала …
  - Что?
  - Думала, шпик  прицепился. А у меня полная сумка нелегальной прессы, - ответила она небрежно.

 В тот же вечер он получил от нее в подарок свежий номер газеты. Баська, несмотря на все увещевания Колумба, все-таки сумела просочиться в подпольную организацию.
  - Ну, и что это за газетенка? – он ткнул пальцем в неказистый листок, напечатанный бледным шрифтом.
 Разговор происходил у Баськи дома. Колумб утопал в подушках, щедро украшенных вышивкой. У нег рябило в глазах от попугайчиков, слоников, оленей и прочих зверюшек, расставленных на полках, подзеркальнике и спинке дивана. Задыхаясь от ярости, Колумб безуспешно пытался доказать Баське, что ее неумеренная радость по поводу  выполненного задания, по меньшей мере, преждевременна. Она же лишь отмахивалась и прикладывала палец к губам, кивая на приоткрытую дверь на кухню, где мать возилась у плиты.
  - Была бы хоть организация путная, - Колумб с отвращением приподнял газету двумя пальцами, - А эти? – он дунул на тонкий листок; папиросная бумага взлетела и вновь опустилась к нему на колени, - Католики, - он презрительно поморщился.
 - Не хотел мне помочь -  без тебя обошлась, - Баська дунула ему в нос, отомстив за незаслуженно обиженную газету.
 - Ты просто не понимаешь, во что ввязалась, - Баська промолчала, и это еще больше разозлило Колумба, - Ты ведь даже не поинтересовалась, что это за люди, ради кого ты рискуешь жизнью!
 - А меня это не касается. Я не на них работаю, а против немцев!
 Колумб только пожал плечами, хотя в душе признал ее ответ вполне достойным. Он смотрел на нее так внимательно и серьезно, что Баська даже смутилась. Он же думал только о том, как страшно было бы ее потерять, и невольно потянулся к ней.
  - Басик! – произнес он шепотом.
  Она придвинулась ближе, колени их соприкоснулись.
  - Не ходи к ним больше, пожалуйста, - он прижал ее к себе, и хрупкость ее тела поразила его - Все бегаешь, отощала, как скелет … - и тут же, насупившись, отодвинулся от нее. Баська сидела смирно, будто готова была согласиться с ним. На кухне мать демонстративно гремела посудой.
   - Хорошо, я подумаю.
 Баська чмокнула его в щеку. Потом они снова сидели, обнявшись. Колумб с трудом оторвался от нее.
  - Так ты мне обещаешь? Не пойдешь туда?
 Она хитро улыбнулась:
  - А вот и нет! Пойду! – в голосе ее звучал вызов.
  - Было бы ради кого! Ты знаешь, что Черный Оло говорил про этих католиков? Ну, такой длинный, тощий,  ты его видела... Так вот, он сказал, что даже профессора в его университете плюют, ты слышишь, плюют на всех этих ксендзов и епископов. Сплошные ханжи и болтуны, их бы воля, всех бы в приходские школы загнали …
 - Я уже сказала, мне на них плевать! Я хочу бороться против немцев!
 - Но эти католики, они ведь жуткие националисты, а это все равно, что фашисты! Может, ты и евреев начнешь убивать с ними за компанию! Главное, чтобы “против немцев”! – передразнил он ее. И тут же осекся, вспомнив об отце. Бедный старик! После восстания в гетто он все не мог придти в себя и донимал сына просьбами о цианистом калии. Колумб одно время стал даже избегать встреч с ним, но вчера, наконец, сдался. Ампула была крошечная, такая, чтобы ее легко было спрятать во рту или между пальцами …Колумб взглянул на разобиженную Баську и ему сделалось страшно. Он отбросил в сторону газету, каждый столбец которой, казалось, дышал ненавистью. “Ну, девчонка-то здесь причем ? – укорял он себя, - Она вообще ничего не знает! А вот будешь распускать язык – может и догадаться!”  У него похолодели пальцы от внезапного приступа паники. Страхи бывают разные, но хуже всего, когда боишься, что разоблачат твою постыдную тайну. В отряде Колумба считали отчаянным парнем. А он лез в сааме пекло, чтобы в нем не заподозрили еврея. Евреев все считают трусами. Несмотря на восстание…  Несмотря ни на что …
  - Впрочем, нас это не касается … - небрежно бросил он. “Нас” – поляков, “нас” – не евреев, мысленно добавил он и потупился.
  Бросились в глаза строчки из газеты, валявшейся на полу;
  “Дело даже не в том, что слово Бог они пишут с маленькой буквы. И даже не в том, что еще в самых первых номерах они выразили протест против геноцида евреев, тогда как от борцов за независимость Польши (каковыми они себя именуют), скорее, следовало бы ожидать выступлений против геноцида всего польского народа …”
   Это был обзор статей какой-то левой газеты. Колумб криво усмехнулся: “Если бы я погиб в Освенциме, как боец подпольного фронта, то первый их протест не имел бы ко мне отношения…,” – эта мысль несколько утешила его. Он притянул к себе Баську и близко-близко увидел ее округлившиеся глаза.
  - В конце концов, плевать нам на них на всех, - пробормотал он неожиданно для самого себя.
 
  Следующим вечером старушка, хозяйка квартиры, где жил Колумб, вручила ему газету.
  - Спасибо, спасибо, - рассеянно бросил он и тут же вспомнил, что несколько дней назад Ежи попросил его о дружеской услуге: достать  экземпляр какого-то подпольного издания.
  Сунув тонкий пакетик в карман, Колумб нахлобучил фуражку вагоновожатого, приобретенную “для маскировки”. Время близилось к комендантскому часу, но нужно было повидать мать. После свадьбы Алины Колумб неохотно посещал жилище “молодоженов”. Создавшаяся ситуация казалась ему довольно глупой. Надо бы как-нибудь все-таки объясниться с Ежи. “А зачем? – твердил ему инстинкт самосохранения, - Ежи поступил благородно, обеспечил Алину надежными документами, а кто она мне, жена или сестра, его не должно касаться. Эх, только бы не нарваться на патруль!” – он досадливо смял пакет, постучал по деревянной оконной раме и тут же заметил, что вляпался в свежую краску. Выругавшись, он кое-как вытер руку платком. Он не раз ходил по городу с пистолетом в кармане и не слишком беспокоился по этому поводу, но если испытанный прием привел к такому конфузу, жди дальнейших неприятностей!
  Впрочем, поездка на трамвае несколько успокоила его. Спрыгивая с подножки, он беспечно насвистывал, когда за углом в грудь ему уперлись стволы автоматов: он вышел прямехонько на жандармский патруль. Стоя с поднятыми руками у стены, он пытался трезво оценить обстановку: так и есть, он угодил в эпицентр облавы. “Перед самым комендантским часом! Так нечестно!” – возмущалась душа Колумба, словно речь шла о нарушении неписанных житейских правил.
 - Документы! – услышал он и как можно медленнее опустил руку в правый карман.
 - Сколько ты заплатил за это дерьмо? – штатский в темном плаще, помогавший жандармам, встряхнул за шкирку паренька, стоявшего рядом с Колумбом. “Лихо работает,” – подумал он, надеясь, что обнаруженный нарушитель отвлечет внимание жандармов. Глядишь, удастся незаметно смыться. Все так же медленно он вытащил из кармана скомканный пакет.
  - Ну-ка, что там у тебя! – подскочил к нему агент. У Колумба подкосились ноги, пришлось прислониться к стене. Надо же так по-идиотски вляпаться!
 - Ах, извините, не то! – он попытался виновато улыбнуться, и агент усмехнулся в ответ, наблюдая, как парень, потерявший голову от страха, достает документы из левого кармана. Смятение Колумба он понял по-своему.
 - Вот, пожалуйста! – Колумб постепенно приходил в себя. Левой рукой он протянул агенту документы, а правой сунул в карман пакет.
  - Служебное удостоверение, - донеслось до него.
 В этот момент Колумб почувствовал, как  задергалась щека. Пока он пытался преобразить нервный тик в кривую усмешку, жандармы изучали добытое Зигмунтом удостоверение работника предприятия, выполнявшего военные заказы.
 Парнишку с “липой” повели налево, к жандармскому фургону, возле которого топталось еще несколько человек. “Если сесть с краю, есть шанс выскочить на ходу!” – отметил про себя Колумб. А вот если затолкают к самой кабине, тогда не выбраться.
 - Los! – окрик жандарма относился к нему. Колумб шагнул к фургону.
 - Nein! – дуло автомата указывало в сторону подворотни.
 Колумб похолодел. Именно в подворотне, как гласила молва, немцы заставляют мужчин спускать штаны, проверяя “арийское происхождение”. “Что ты паникуешь, ведь ты не обрезан!” – напомнил он себе, но ноги положительно отказывались слушаться. В подворотне ожидали своей участи человек пятнадцать под присмотром единственного жандарма.
  “Понятно. У этих документы в порядке, но команды разойтись пока не дали,” – эта мысль вселяла слабую надежду. Минут через пятнадцать у подворотни затормозил черный лимузин.
 - Все свободны! – объявил агент, проверявший документы.
  За углом Колумб перевел дух. Вокруг было пусто. Город словно вымер. Колумб взглянул на часы.
  “Ой, мамочки!” – он было перешел на рысь, но тут же остановился. Хотелось смеяться! Петь! Кричать! Но для начала надо взять себя в руки. Он сообразил, что идет к своему дому. С трудом, словно шофер перегруженной машины, он заставил себя развернуться и двинулся в обратную сторону. “Домой не успею. Переночую у отца, к нему ближе всего, а утром забегу к Ежи, проскочу по Аллее Независимости, так быстрее!”
 Колумб поймал себя на том, что снова насвистывает какую-то песенку. Идти оставалось метров двести, когда с грохотом захлопнулись первые ворота. Колумб припустил бегом, словно конь, над ухом которого внезапно щелкнул кнут. Он не хотел своим поздним появлением привлекать внимание дворника к квартире отца.
  “А ну, кто кого!” – он бежал, подгоняемый скрипом закрывавшихся ворот. “Вроде, успел!” – никем не замеченный он влетел в подворотню, - “Дворник зазевался или просто помогает нашим,” – и, стараясь не топать слишком громко, взбежал по лестнице, - “Вот старик обрадуется!” У последней площадки его остановил визг тормозов на улице. Колумб вжался в стену, но не услышал ничего, кроме стука собственного сердца. Кто-то принялся дубасить в уже запертые ворота, а Колумб упивался радостью жизни: “Успел, успел!” Сюда жандармы вряд ли полезут, им достаточно тех, кого схватят на улице … Сегодня немцы совсем взбесились!
  Он быстро преодолел оставшиеся несколько ступенек. Наконец-то знакомая дверь! Колумб постучал. Никто не отозвался. Он постучал громче: “Старик, наверное, заснул.” Тишина. Колумб  безуспешно дергал дверную ручку.

 Пан Тадек стоял возле кровати.
 Нет, слух его не обманул: в ворота действительно постучали. “Напрасно Сташек считает меня неврастеником,” – усмехнулся он, вспомнив недавний разговор с сыном, когда тот внял, наконец, просьбам отца и принес ампулу с ядом. Он снял пиджак со спинки стула: “Это не слуховые галлюцинации. Я все отлично слышал, хотя моя квартира и на четвертом этаже… Я спокоен, я абсолютно спокоен …” Он думал о сыне, а пальцы нащупывали маленькую ампулу, спрятанную за подкладкой нагрудного кармана.
  Теперь стучали в дверь его квартиры. Еще раз, сильнее и настойчивей. Задергалась дверная ручка. Пан Тадеуш смотрел на нее и думал о сыне: “Он отомстит за меня.”
 Положив ампулу в рот, он ощутил, как стучат зубы. Надо бы воды, запить …  Но, пока ты жив, нельзя выдавать себя ни единым движением. Он  проглотил ампулу, едва не подавившись. И уже в следующую секунду почувствовал себя победителем: он перехитрил всех, он не боялся!
  Только утром Колумб вручил Ежи обещанную газету.
  - А теперь, с твоего разрешения, я должен навестить нашу общую супругу, - произнес он неестественным, надтреснутым голосом и вышел из комнаты.
  Ежи торопливо развернул измятый пакет. Мелькнул заголовок: “Дорога”. Ежи перевернул страницу, и руки его затряслись. Он побледнел, воровато огляделся по сторонам и осел на стул. Ему казалось, что он мгновенно постарел на добрый десяток лет. Теперь он ощущал бремя личной ответственности за человечество, к которому дерзнул обратиться. Этот жалкий листок папиросной бумаги открывал его душу всему миру. Со слезами на глазах перечитывал Ежи строчки собственного стихотворения.
 Никогда еще он не испытывал подобного счастья! Его переполняло ощущение собственного могущества. Пожалуй, подобное чувство он испытал прежде лишь однажды: когда летел под откос “его” эшелон.
  Когда четверть часа спустя в комнату вернулся Колумб, бледный, стиснувший зубы ( “Не могу им сказать, не могу, не могу … Ну, как мне набраться смелости и сообщить им?”), Ежи продемонстрировал ему развернутый газетный лист:
  - Вот, ознакомься.
 Колумб покорно скользнул глазами по строчкам и нахмурился, словно всеми силами заставляя себя сосредоточиться. Взгляд задержался на середине какой-то статьи:
 “Чем тут можно помочь? Следует ввести историю музыки, как обязательный предмет уже в начальной школе, ибо это неотъемлемая часть истории нашей культуры. Каждый урок нужно дополнять прослушиванием грамзаписей или выступлениями хороших музыкантов, поскольку одного рассказа учителя в этом случае недостаточно. Для тех социальных слоев, чье образование ограничено четырьмя классами начальной школы, необходимо организовать регулярное прослушивание шедевров симфонической музыки. Подобный опыт, с бесплатной раздачей билетов, при условии обязательного посещения концертов, имеется, например, в Италии …”
  Колумб оторопело уставился на Ежи:
  - Ты уверен, что это та самая газета?
  - Какая “та самая”?
  - Ну, которую я принес …
  - Разумеется. Специальный выпуск, посвященный проблемам польской культуры. Стихотворение в нижней части страницы заметил? Мое, - скромно признался Ежи.

                16

 Быстро крутился валик гектографа. Первую полосу они всегда оставляли на сладкое -  заголовок: “Правда и народ” и цитата из Норвида: “Художник всегда должен быть выразителем гражданской мысли в венке из орудийных стволов и нотных знаков”. Это было вознаграждением за еженощную каторжную вахту, - и она не стала легче с тех пор, как тираж газеты превысил возможности старого, разболтанного гектографа, ручку которого вращала Ниточка.
 Собственно, она должна была заниматься только распространением газет. Но в последний месяц все шло через пень-колоду. Заведующий типографией ужи передал первую записку из Павиака. Его помощница, хрупкая, застенчивая студентка по прозвищу Манька-оторва так и не прислала весточки из Освенцима, но ее родители уже получили официальное уведомление о смерти дочери. Лех …  К этой потере они до сих пор не могли привыкнуть. Ни “командир группы по распространению печати” – Ниточка – которая, слюнявя палец, пыталась склеить лопнувшую матрицу, ни теперешний шеф редакции Дубовый. Склонив голову набок, он читает некролог в жирной черной рамке. Их  газета считается литературно-художественной, поэтому колонка некрологов носит несколько претенциозный название: “Профили теней”. Дубовый читал этот текст не один раз, но снова и снова, стараясь не прикасаться к влажной еще полосе, пробегает глазами знакомые строчки, задерживаясь на инициалах вместо подписи. Это инициалы Ниточки. Дубовый поднимает голову и, встретив ее спокойный взгляд, отворачивается.
  - Еще бы сотни две, - говорит она и снова берется за ручку гектографа.
 “Все на себе везет … Правда, недавно пришла группа новеньких … Одна, кажется, толковая и симпатичная. Псевдоним себе взяла забавный: Басик, - Дубовый улыбается, припомнив смешную девчушку, - Но пока их всему выучишь… В ближайшее время Ниточку никто не сможет заменить.”
 - Давай, я сам отпечатаю. Если матрица выдержит. – предлагает Дубовый.
  Он смотрит на ее руки и вспоминает. Кажется, это было всего два месяца тому назад. Весна запаздывала, и тот день, когда они с Лехом стояли на площадке переполненного трамвая, был холодным. “Спрячь руки в карманы,” – сказал Дубовый. Он не мог смотреть на обмороженные, багровые и распухшие, руки друга, а тот, как ни в чем ни бывало, пытался листать книгу на французском языке, подняв ее над напирающей толпой пассажиров. Наверное, именно тогда у Леха возник замысел статьи  “О природе героического в нашей культуре”, которую они с Ниточкой только что напечатали. Там есть эпизод со студентом, в лютый мороз зубрящим французские глаголы на площадке трамвая и рассказ о скромном хранителе художественного музея, прячущего от немцев “Присягу прусов” Матейки.
 “Шестой номер, - читает Дубовый на первой странице, - Шесть номеров – два погибших редактора. Лех был вторым. Три номера – одна человеческая жизнь, - он смотрит на стопку отпечатанных листов без особого оптимизма, - Значит, за мной еще два … Набрать бы материал для следующего …”
  Он улыбнулся своим мыслям. Они с Лехом довольно часто спорили по разным поводам. Тогда, в трамвае, Лех читал эссе Поля Валери “О наготе”. Может быть, напечатать это эссе в переводе Леха? Пусть все, даже враги, знают, что мы еще способны восхищаться красотой. В этом – проявление нашей духовной силы.
  Но взгляд Дубового снова упирается в черную рамку и заголовок: “Профили теней”. Он мрачнеет. Хоть бы в следующем номере обойтись без этой колонки.
  - Ниточка, нас приглашают на встречу с редакцией “Дороги”, - говорит он, - Вроде бы они задумали создать межпартийную группу, которая будет заниматься вопросами культуры. Как думаешь, стоящая затея? Может, набросаем передовицу на эту тему?
 “И-Юлия, - повторяет он про себя, -И-Юлия,” – он мысленно гладит хрупкие плечи, обтянутые старым красным свитерком. “Напечатаю это стихотворение в следующем номере, непременно напечатаю,” – решает он. Столько раз он пытался написать статью памяти друга, а в результате получились стихи. Не о Лехе, о ней: “И-Юлия”. Подобно шекспировским героям эти двое скрывали свои чувства. “Они тоже были романтиками,” – с горечью вспоминает Дубовый. “Правда, Леха по-настоящему зовут не Ромео,” – пошутил он, помнится, когда Ниточка открыла ему свое подлинное имя: Юлия:
      “… И-Юлия … Имя, пробитое пулей.
      С тех пор, как ты осталась одна,
      Мы называем тебя И-Юлия …”
 Дубовый повторяет про себя строки собственного стихотворения и вспоминает последнее письмо Леха, полученное за три дня до ареста:
 “В католицизме я черпаю силы. Сейчас я обратился бы к религии, даже если бы прежде был атеистом …”
 “А разве он им не был?” – спрашивает себя Дубовый. Страшное время заставляет людей постоянно менять маски – и не только для того, чтобы спастись от гестапо. Индустрия, фабрикующая фальшивые документы, торгующая “надежными” квартирами – ничто по сравнению с тем количеством трансформаций и липовых убеждений, которые навязывают себе люди, мучительно ищущие источник силы и надежды для гибнущей нации. Письмо было длинным и сумбурным. В конце, микроскопическими буквами, едва поместившимися в углу страницы, Лех сделал приписку: “Если тебе интересно: я женился.”  Ну да, Лех в своем репертуаре. Ведь это он, опаздывая на экзамен по военному делу, веселился при виде немецкого патруля: “Смотри, весна наступила! Граждане надели зеленые костюмы!” Близорукий, вечно куда-то спешащий, рассеянный и самый талантливый из них, он рвался участвовать в боевых операциях. Постоянного жилья он не имел, и носил сразу три рубашки, надетые одна на другую. “Знаешь, в них гораздо теплее, чем в свитере,” – сообщил он однажды, переодеваясь, то есть, надевая сверху самую заношенную из трех. Даже сегодня Дубовый с трудом удерживается от вопроса:  “Кто же был шафером на вашей свадьбе, Ниточка?”
 Чтобы уйти от запретной темы, он говорит поспешно:
  - Так что ты думаешь насчет этой межпартийной группы?
 Ниточка только усмехается:
  - Посмотрим … - отвечает она минуту спустя, словно думает о чем-то своем, - Ну вот, готово, - она все еще не отпускает ручку гектографа. Дубовый читает:
 “Профили теней”,
“ Профили теней”,
“ Профили теней”
  Мелькают газетные полосы под руками Ниточки. Стопка получилась довольно внушительной.
 “Только бы не это… Только бы не повторилось снова …” – думает она, а перед глазами с убийственной реальностью возникает страница следующего номера, и она вздрагивает от предчувствия. Дубовый не знает, что у нее в тайнике лежит заметка, написанная рукой Леха, “Профиль тени”.  О Дубовом.
   “Не нужно говорить об этом. Ни за что. Никогда. Никому.” Только теперь она осознает горький смысл распоряжений Леха: “Это так, на всякий случай … В нашем тайнике, в самом низу, лежит конверт с твоими инициалами: Ю.Н. …” Мог бы и не уточнять. Юлия-Ниточка – он сам придумал для нее псевдоним. Вопреки доводам рассудка, она не вскрыла конверт в тот день, когда пришло сообщение о его казни. Ей казалось, что тем самым она словно заколотит крышку его гроба. Только неделю спустя, окончательно уверившись, что непоправимое свершилось, Ниточка заглянула в тайник. Несколько страничек с нацарапанной поперек надписью: “Редакционные материалы.”  Первой, под грифом “Профиль тени” лежала статья о нем, о Лехе. Он сам написал собственный некролог. Ниточка заплакала, увидев внизу свои инициалы. Он подарил ей воспоминания о себе. Он был настолько одинок, что боялся слов, которые могли сказать о нем друзья. Ниточка, шмыгая носом, переложила заметку в папку с материалами для ближайшего номера, а второй листок, с некрологом Дубового, снова спрятала в тайник.
  - Кажется, этого достаточно … Неплохо мы поработали … -  говорит она как можно спокойней.
 Он остановил гектограф, осторожно, словно  боясь спугнуть птицу, севшую ему на руку.

  Когда измотанный обысками поезд подходил к перрону, уже темнело. Черный Оло первым выскочил на платформу и рванул к багажному вагону.
 - Посылка для фирмы “Бакутиль”, - изрек он начальственным тоном, протягивая квитанцию взмыленному проводнику, - Груз чрезвычайной важности!
  Очевидно, липовая справка с немецкой “вороной”, удостоверяющая, что податель сего документа имеет право на внеочередное получение багажа, адресованного фирме, “производящей упаковку из пластмассы и жести для нужд немецкой армии”, произвела должное впечатление: в дверях вагона появился некий предмет, похожий на зашитого в мешковину небольшого кита.
  - Три сотни, - носильщик был неумолим.
  - Три, так три, - обреченно согласился Олек, взглянув на часы.
 Сорок минут до комендантского часа. Вдвоем с носильщиком они еле доволокли груз до выхода из вокзала. Там царил полный хаос: мешочники штурмовали извозчичьи пролетки. Но судьба в этот вечер была благосклонна к Олеку: какая-то баба, уже взгромоздившись на сиденье, вдруг решила сбавить цену, и принялась демонстративно выгружать багаж, в надежде уломать извозчика. Олек немедленно втащил свой тюк на освободившееся место и, услышав от извозчика сумму, небрежно бросил: “Идет!”
  Для большей надежности он водрузил тюк на сиденье, а сам кое-как пристроился сверху.
  - Kriegswichtig! Груз военного значения! – рявкнул он в лицо бабе, пытавшейся затеять скандал и, сопровождаемый эпитетами, из которых “фольксдойч дерьмовый” и “немецкий прихвостень” были самыми пристойными, покатил навстречу славе. Его героическая акция близилась к успешному завершению.

  Когда неделю назад Черный Оло,  доложил о результатах своей поездки в деревню и показал фотографии таинственного полигона, не только начальник курсов сделал большие глаза. Уже на следующий день поговорить Олек был приглашен в кафе на беседу с неким пожилым господином, к которому майор Юноша обратился было “пан полков …”, но тут же осекся под суровым взглядом гостя. “Я молодец, все сделал правильно, ” – хвалит себя Олек за разумное решение: когда его спросили, не нужна ли ему помощь, он спокойно ответил: “Надеюсь справиться сам и в течение недели предоставить вам дополнительные сведения.”
 Когда незнакомый “пан полков…” удалился, майор в порыве сердечности похлопал Олека по плечу:
  - Ты не представляешь, сынок, что ты для нас сделал! – и, подозвав официантку, заказал, вопреки принятому на курсах “сухому закону”, две рюмки  ликера. Потом придвинулся поближе вместе со стулом и заговорил вполголоса:
  - Помнишь, несколько месяцев назад при бомбежке Пенемюнде погиб начальник штаба люфтваффе генерал Ешонек? Так вот сынок, это наша работа. Естественно, исполнителями были не наши люди, но именно они предоставили разведданные о том, где немцы работают над созданием чудо-оружия, Wunderwaffe. Знаешь, как дело было?
 - Нет, - честно ответил Олек. 
 - Нам сообщили, что в районе норвежского города Пенемюнде ведется строительство какого-то нового объекта: туда привезли команду из военнопленных, которые возвели ангары, бараки, стартовые площадки… Мы послали туда своих ребят для сбора данных. А вскоре англичане сровняли этот полигон с землей, и разговоры о новом чудо-оружии поутихли. Теперь понимаешь, что произошло? Возможно, ты напал на след. Они построили полигон на новом месте, там, куда не могут добраться английские бомбардировщики,  а мы здесь и накроем их вместе с хваленым чудо-оружием …
 Действительно, редкая удача сама  плыла к Олеку в руки.
 Огурек даже не удивился его приезду:
 - Это вы вовремя подоспели, паныч! Я тут одну штуку добыл …
 Олек не верил своим ушам: через три дня после их вылазки на полигон, Огурек увидел, как некий снаряд, взлетев над лесом, вдруг сбился с курса и рухнул в самую чащу, довольно далеко от запретной зоны. “Они всю округу два дня прочесывали, только я их опередил. Эта штуковина, когда упала, молодой ельник как косой выкосила, а я за ночь понатыкал кругом елочек. Нарубил их в другом месте, а здесь расставил, никто и не подумал бы, что деревья-то мертвые! А снаряд лежит себе под елочкой, словно кабан с пулей в сердце!”
  На другой день Черный Оло заполучил в свое полное распоряжение самонаводящееся устройство, извлеченное из необычного снаряда, вошедшего впоследствии в историю под названием “фау-1”  А на третий день, потрясая удостоверением сотрудника фирмы “Бакутиль” лично руководил погрузкой в багажный вагон “прибора, чрезвычайно важного для военной индустрии Третьего Рейха”.
  В данный момент сотрудник вышеупомянутой фирмы, а в просторечии подхорунжий Олек собственным задом ощущал все углы и неровности таинственного агрегата, над изобретением которого не один месяц корпели лучшие представители немецкой технической мысли.
  - Пошла, пошла! – не слишком настойчиво подгонял свою клячу извозчик.
  - Послушайте, нельзя ли побыстрее, - торопит его Олек.
 За двадцать минут до комендантского часа пролетка подкатила к дому майора Юноши. Поздний вечер, а. главное, осознание исторической важности своей миссии, заставили Черного Оло пренебречь законами конспирации, и он беспечно назвал извозчику ближайший адрес. Легко взлетев по лестнице, он нажал кнопку звонка.
  - Добрый вечер. Вот, доставил.
  - Что доставили? - майор, похоже, не разделял восторга своего подчиненного. В коридор высунулась перепуганная жена.
  - Ну, то секретное оружие. Классная штука! Килограммов на сто потянет. Еле дотащил, - Олек замолчал в ожидании похвалы. Ему уже представилось, как его награждают орденом “Виртути милитари”. “Вообще-то я не сделал ничего особенного … - мысленно осадил он себя, - А все-таки, почему бы и нет?!” – ликовала восторженная душа недавнего харцера.
  - Где оно? – сдавленным голосом спросил майор.
  - Внизу, в пролетке. Вы мне поможете затащить его в подвал?
 - Что вы себе позволяете, подхорунжий? Это нарушение элементарных законов конспирации! Чтоб сию же минуту духу вашего здесь не было! – голос майора окреп, в нем зазвучал металл.
  Дверь захлопнулась перед носом остолбеневшего героя. Олек скатился вниз, прыгая через три ступеньки.
  - Гони на Жолибож! – крикнул он извозчику, - Пятьсот злотых сверху! Не бойся, у меня ночной пропуск! – ни пропуска, ни означенной суммы у Олека не было, но для верности он крепко выругался по-немецки. Старик-извозчик лишь покорно сгорбил плечи.
  “Я должен доехать! – твердил себе Олек, - Я не имею права погибнуть, я еще так мало сделал для Польши!”
  - Пошла, пошла, - монотонно упрашивает свою кобылу извозчик.
  Часовая стрелка уже пересекла рубеж комендантского часа. 

                17

 Ежи был доволен собой. Всего за четыре дня он сумел организовать общее собрание двух редакций, причем к созданию межпартийной группы, которая будет заниматься вопросами культуры, все отнеслись с пониманием. Открыть собрание должен был сам Кароль Ижиковский.
  Перед встречей с маститым автором, с которым он познакомился на “катынском вечере”, Ежи волновался больше, чем перед боевой операцией. Он не догадывался , как польстило старику приглашение от “боевой молодежи”. Несмотря на постоянные стенания по поводу “напрасных жертв”, старая творческая интеллигенция относилась к подпольщикам с боязливым, но неизменным  уважением. Когда Ежи, после неуклюжих извинений изложил цель своего визита, мэтр ненадолго задумался:
 - Пожалуй, я мог бы сказать несколько слов о трусости …  Вы не находите, что в наши дни это актуально? Да, да, лекция о трусости, написанная в городе, задавленном террором…
 Ежи понял лишь то, что старикан явно робеет перед молодой аудиторией, которая, по его мнению, о смелости знает все, а вот о трусости имеет весьма смутные представления.
  Только реакция Горы дала понять организатору встречи, что его старания были не напрасны:
 - Мы заполучили духовного папочку всех польских клерков! Он проснулся от оккупационной спячки! Духовный папочка польских клерков! – повторял Гора, потирая руки. Слово “клерк” в предвоенных дискуссиях о “двадцатилетии свободы” было почти ругательным и обозначало карьериста-интеллектуала, считающего любую политическую деятельность ненужной суетой и превыше всего ставящего личный успех.
 - Значит, он хочет говорить с нами о трусости? – спросил Гора, - Пусть говорит, а мы послушаем. Это тема на все времена.  Он вынужден будет согласиться, что в наши дни нельзя оставаться в стороне от политической борьбы.   
  Место для встречи нашли без труда. Как-то, заглянув к Колумбу, Ежи застал нового родственника за упаковкой скромных пожитков.
 - Завтра перебираюсь на новую квартиру. Уже и документы оформил. Квартирка – блеск! Так что можете спокойно собираться здесь – начальство  приказало “заморозить” эту явку.
 - А что бабуля скажет? – Ежи кивнул на дверь, за которой обитала хозяйка жилища, столь поспешно покидаемого Колумбом.
  - Да она только обрадуется! Скучает старушка без конспирации, паролей, посылок… Правда, ей подкинули пару беженцев с Замойщины, но они – люди тихие, носа из комнаты лишний раз не высунут.
 Ежи было поручено привести на встречу Ижиковского. Писатель покорно брел под руку с провожатым, сунув текст речи в карман пальто и словно извиняясь перед опытным конспиратором за свои дилетантские манеры. В какой-то момент он вдруг так ускорил шаг, что Ежи, по профессиональной привычке высматривающий, не появятся ли из-за угла жандармы, едва поспевал за стариком. Сам он едва мог сдержать радостное волнение в предвкушении грядущей дискуссии. Мысль, что именно он организовал встречу сотрудников двух подпольных  изданий, вызывала прилив гордости, от которой Ежи просто распирало. К тому же известный писатель, почти классик, мог оказаться солидным козырем в их споре. Ни у кого из ребят, даже у тех, кто давно и много печатается, нет такого мощного покровителя!  Интересно, как к этому отнесется Кароль Дубовый, поэт из ”Правды и народа”, весьма популярная личность в кругах литераторов-подпольщиков?
  Квартира, где обитала неустрашимая старушка, находилась на Новогрудской, рядом с вокзалом, откуда ходили пригородные поезда. Толпа пассажиров, снующая взад-вперед, позволяла участникам встречи незаметно просочиться в подворотню, хотя компания предполагалась не маленькая – пятнадцать человек. Честно говоря, Ежи с самого начала это не понравилось: он не любил бродить в человеческом стаде и считал, что, чем меньше людей, тем больше возможностей для проявления личной инициативы.
  Только в подъезде он заметил, что его престарелый спутник совсем запыхался. Он побледнел и тяжело дышал, но, несмотря на это, вежливо, но твердо отвел протянутую руку Ежи, когда тот хотел помочь ему подняться по лестнице.
  - Сейчас, сейчас, уже почти пришли, - твердил Ежи, прекрасно зная, что квартира Колумба находится на шестом этаже.
  Наконец, они добрались до места. Открыл Колумб. В комнате уже сидело несколько молодых людей.
  - Привет, Гора! – Ежи радостно бросился к редактору “Дороги”.
 Потом его представили остальным. Он пожимал протянутые руки и слышал псевдонимы, знакомые по публикациям.
 Дубового среди присутствующих не оказалось
  - Он уже едет, - заверил кто-то из вновь прибывших.
 Ежи выбрал место между Горой и Ижиковским. Почтенный старец растерянно озирался, словно маленький мальчик, впервые пришедший в школу.
 - Начнем, пожалуй? – спросил Гора. Видно было, что опоздание Дубового задело его. В это время в дверь позвонили. Колумб пошел открывать. Сотрудники “Правды и народа” повскакали со своих мест. Ежи с удивлением приглядывался к вошедшему, крепкому, смуглому парню, который, поприветствовав собравшихся белозубой улыбкой,  направился прямо к Ижиковскому и почтительно ему поклонился.
  - Дубовый, - отрекомендовался он, и этот псевдоним рассеял сомнения Ежи.
 Вот, значит, как выглядит поэт, чьи стихи, полные мистических символов, трагизма и меланхолии, не могли не вызвать творческой зависти. Следом за Дубовым в комнату вошла молоденькая девушка со светлой челкой, кокетливо зачесанной набок. По тому, как радостно оживился Колумб, Ежи понял: “Ага, это и есть “его” Баська!”
   - Итак, мы начинаем? - Гора вопросительно оглянулся на Ежи, и  у того потеплело в груди: его считают хозяином положения.
  Сначала он не понимал, какую роль ему отвели во всей этой истории, но постепенно ситуация прояснялась. Из отрывочных реплик Горы и его компании, Ежи уяснил, что молодые литераторы относятся к нему с несомненным уважением, учитывая его связи с подпольем, хотя слухи о его боевых подвигах, похоже, обросли изрядной долей фантазии.
 Он произнес несколько дежурных фраз, открывая собрание, и предоставил слово “одному из …”, - тут Ежи на секунду запнулся, подбирая подходящее определение, дабы не обидеть “духовного папочку польских клерков”.
  Ижиковский начал свой доклад. Колумб быстро перешептывался с Баськой, диктуя свой новый адрес “окончательный и абсолютно надежный”. Краем уха он уловил название лекции: “О трусости.” “Нашел, о чем говорить!” – ухмыльнулся Колумб. Он смотрел на ноги Баськи, на ее грудь, обтянутую желтым свитером, и млел от нежности. Правда, ему не очень нравилось, как на Баську поглядывал пришедший с ней парень. “Какой-то там поэт. Дубовый, кажется”, - вспомнил Колумб и хозяйским жестом положил руку подруге на плечо. Дубовый насупился и сделал вид, будто внимательно слушает докладчика. На самом же деле в голове его роились слова, готовые сами собой сложиться в стихи.
  Гора тоже не мог сосредоточиться на лекции. Мысленно он все время возвращался к последнему номеру “Правды и народа”, надеясь, что статьи, дышащие оголтелым национализмом, всего лишь камуфляж, скрывающий прогрессивные взгляды редакции. До него доходили слухи о том, что молодые члены группы конфликтуют с руководством, а, значит, с ними можно договориться и привлечь на свою сторону. Гора даже набросал в уме план соответствующего выступления, в котором отталкивался от доклада Ижиковского. (Пожалуй, следует быть поуважительней со стариком, - глядишь, даст какой-нибудь материал для “Дороги”). Кроме того, надо намекнуть всем этим боевикам-конспираторам, что следует порвать со своей средой, если понимаешь, что духовно перерос ее. Гора надеялся, что его намек будет понят правильно …
 И тут реальность прервала его размышления. Гора заметил, что Ежи пристально уставился в окно, проследил за его взглядом и похолодел. По ту сторону двора-колодца, высунувшись почти по пояс из окна на лестничной клетке, стоял человек в немецкой форме. Жандарм.
  “Правда, без каски,” – попытался успокоить себя Гора, но это было слабым утешением. Скорее всего, немец снял каску, не желая быть замеченным, или, чтобы не уронить ее вниз, во двор, когда выглянул из окна, пытаясь разглядеть, что происходит в квартире напротив. 
  - Пожалуйста, продолжайте, пан Ижиковский, - попытался разрядить обстановку Ежи.
 Надо отдать должное докладчику: даже заметив некоторое замешательство в рядах слушателей, он не прекратил лекции, только речь его стала чуть медленнее.
 - Без паники, выходим по двое, не торопимся, - Ежи, регулируя движение кивками головы, быстро выпроводил из комнаты Дубового и  еще нескольких участников встречи.
 Колумб стоял в коридоре и шепотом объяснял уходящим, как покинуть квартиру через черный ход.
 “ А этот сдрейфил больше, чем я!” – Колумб с удовлетворением отметил симптомы паники у редактора “Правды и народа”.
  - Прошу! – он распахнул дверь перед Дубовым.
 Вот так он, Колумб, опровергает все расхожие сплетни о своей нации. Его болезненное стремление казаться храбрецом во что бы то ни стало, было удовлетворено полностью. Сегодня его соперниками были не жандармы, а те, кто с побледневшими лицами улепетывал по коридору к черному ходу.
 - Жандармы в доме, - шепот у дверей   заставил лектора сделать паузу, но старик и в этот момент на утратил чувства собственного достоинства.
  - Кажется, появились желающие прокомментировать мое выступление, - он поправил очки.
 - Продолжайте, пожалуйста, за нами наблюдают, - попросил Ежи, одновременно руководя эвакуацией слушателей.
 Через пять минут он остался один на один с Ижиковским. Взяв мэтра под руку, Ежи упивался победой над самим собой. Он не струсил, держался уверенно и спокойно. Сам того не заметив, он одобрительно похлопал Ижиковского по плечу, словно близкого приятеля.
 - Пошли, - шепнул Ежи. “Пожалуй, в компании со стариком я выгляжу не так подозрительно,” – отметил он и тут же устыдился этой мысли. Без всяких приключений они спустились по лестнице и вышли во двор. Вокруг было пусто и тихо. “А что, если нас ждут за воротами,” – эта мысль заставила Ежи содрогнуться. Ижиковский вдруг остановился,  сунул руку в карман и изменился в лице:
- О, Боже, я забыл … - простонал он.
- Что?
- Мой доклад … Первые несколько страниц …
- Идите за мной, - скомандовал Ежи. Они вышли из подворотни и смешались с толпой,
спешащей к поезду. “Можно сесть в вагон и проехать до ближайшей станции, - прикинул
Ежи, - Главное, убедиться, что за нами нет “хвоста…”
  Тут он взглянул на Ижиковского: старик побледнел и сморщился, словно от нестерпимой боли:
 - Позвольте мне вернуться… Это единственный экземпляр …- пролепетал он боязливо и неуверенно, словно ожидал, что получит нагоняй за нарушение правил этой, непонятной ему, смертельной игры.
 Ежи вспыхнул до корней волос. Какой стыд! Он лихорадочно соображал: “Если до сих пор нас не взяли, значит, за нами никто на следит …Старика нельзя отпускать одного … Как-никак, я его младший собрат по перу …”
 - Никуда не уходите, я сейчас!
 Ежи со всех ног бросается назад. Подворотня. Двор, лестница. Второй этаж, третий четвертый. Он остановился, прислушался. Внизу хлопнула дверь. У Ежи душа ушла в пятки. Никого. Быстрее, быстрее. Пятый этаж, шестой. Теперь собраться с духом и постучать. Ежи приложил ухо к двери. Тишина. Он постучал громче, настойчивей. Ручка дрогнула. “Слишком быстро, значит, ждали за дверью,” – обожгла внезапная, словно предсмертная, догадка. Но на пороге всего лишь старуха, хозяйка квартиры. Ежи без долгих слов бросается в комнату, к столу, лихорадочно собирает бумаги, после чего решается выглянуть в окно и замирает от страха. Все тот же немец! На нем зеленоватый мундир почтового ведомства. Перед ним на веревочке болтаются носки, вывешенные для просушки.
 - В  ту квартиру недавно троих немцев поселили, - сообщает всезнающая бабуля.

                18

 Они шли вдоль железнодорожного полотна.  Высокий, щеголеватый жандарм вел двоих оборванцев, - воришек, промышлявших кражей угля на товарной станции, о чем явно свидетельствовали их лохмотья, покрытые угольной пылью. Немец не церемонился с задержанными, то и дело подталкивая их прикладом автомата, а когда один из парней попытался что-то сказать, то получил основательный пинок в зад.
 Они были хорошо видны сквозь сетку высокой ограды, отделявшей платформы вокзала от длинного барака, где размещался опорный пункт железнодорожной полиции. Трое пассажиров на пустом перроне выглядели сиротливо и неприкаянно.
 - Вот гад, что вытворяет! – возмутился один из них, когда жандарм пнул задержанного.
 - Не зевай, они уже подходят! – шепотом одернул другой.
 Это был Черный Оло,  - модная черная шляпа с широкими полями сделала его почти неузнаваемым. Придвинувшись к ограде, он достал из-за пазухи железный крюк и, зацепив им за проволочную сетку, резко дернул на себя. Сетка разошлась в стороны, словно держалась на застежке-молнии.
 - Пошел!
Тем временем жандарм, аккуратно перешагивая через шпалы, уже подошел к караульному помещению. Одноэтажный деревянный барак ничем не выдавал своего предназначения, – разве что решетка на одном из окон выглядела несколько необычно. За ней находилась “домашняя” тюремная камера. Начальник поста, смазливый офицерик по кличке Бебе, очень постарался, чтобы задержанные боялись этой жалкой каталажки больше, чем казематов Павиака.
 Мешочники утверждали, что только за последние месяцы не меньше тридцати человек стали жертвами Бебе, настоящую фамилию которого, - Мельц – произносили столь же редко, как фамилии кинозвезд, выступающих под псевдонимами. Прозвище, данное унтер-офицеру кем-то из давних его жертв, звучало отнюдь не комично, а мрачно и устрашающе.
 Именно под его опеку жандарм должен был передать задержанных. Метров за пятьдесят до барака он жестом приказал парням подняться с путей на платформу. Оборвышу, который слишком замешкался, выполняя этот несложный маневр, досталось прикладом по спине.
 - Ну, погоди, зараза, за мной должок! – прошипел Колумб – а это был именно он. Лицо Зигмунта, затененное жандармской каской, перекосила то ли ухмылка, то ли нервная гримаса. Колумб поправил автомат, спрятанный под лохмотьями, и  вскарабкался  не платформу. До цели их визита оставалось совсем немного. Колумб нагнал Ежи, проявлявшего излишнюю прыть. Оба они, одетые в рванье, перепачканные  в пыли, имели не слишком презентабельный вид. Колумб был с непокрытой годовой, а Ежи нацепил какую-то кепчонку с наполовину оторванным козырьком. Жандарм перехватил поудобнее автомат, который прежде держал подмышкой, словно охотничье ружье, и, отстранив задержанных, топтавшихся у входа, открыл дверь.
  - Бауншуц Мальц! – рявкнул он с порога. В коридор вышел высокий немец в расстегнутом мундире. Позади него маячили еще несколько жандармов: трое сидели за столом и пили кофе, а один, полулежа на койке, бренчал на мандолине.
  Пока Ежи пытался расстегнуть пуговицы длинной, не по росту, куртки, Колумб уже выхватил “стэн” и рубанул короткой очередью. Он сам не замечал, что кричит: “А-а-а!” Это означало: за отца, за отца, за отца!
 Бебе рванулся к пирамиде с оружием, но не добежал и рухнул на пол, согнувшись пополам. Колумб улавливал происходящее какими-то фрагментами, словно обрывки кинофильма.  Вот двое немцев кидаются к пирамиде, но на их пути встает Ежи – это его добыча! И вот один уже привалился к стене и сползает вниз, а второй падает на колени, воздев руки, точно молится, но тут же валится набок и замирает, свернувшись калачиком, словно спящий ребенок. По столу катится кружка, оставляя за собой темную лужицу. “Это не кровь, это всего лишь кофе,” – успокаивает себя Колумб. Его вдруг охватывает нелепое чувство жалости при виде разбитой мандолины с порванными струнами. А в душе все еще эхом звучит крик:  “А-а-а!”
 Зигмунт хладнокровно считает секунды: нужно перекрыть дверь в комнату, где отсыпается ночная смена. Он дает пару очередей, добивая раненых немцев, и пытается бороться с подступающей паникой: “Все. Нам конец. Время вышло – ребята не успевают.” Там, за стеной, жандармы уже проснулись, разбуженные стрельбой, повскакали со своих коек, расхватали оружие и вот-вот ворвутся сюда. “А у меня ни одного магазина не осталось!”
 Но тут барак сотрясают взрывы – один, за ним другой.
  - Браво, Олек! – вопит Ежи.
 За стеной слышны выстрелы. Кто-то пинком высаживает дверь, и на пороге возникает Черный Оло в своей модной шляпе, небрежно сдвинутой на затылок. Он шарахается от дул трех автоматов, нацеленных ему прямо в грудь. К тому же, его слегка нервирует жандармская форма Зигмунта.
  - Все чисто?
  - Так точно!
  - Быстро собираем оружие. Ежи проверь,  - вон у того, вроде, был пистолет.
 От нервного возбуждения у Ежи трясутся руки. Кобура не желает открываться. Ежи сдергивает ее вместе с ремнем и вешает на плечо. В соседней комнате слышен топот: это работают люди Олека.
 - Здесь станковый пулемет, берем?
 - Спокойно, не суетитесь, - это голос Зигмунта, - Пора закругляться!
 Кажется, все закончилось. Они выбираются через соседнюю комнату. Окна в ней выбиты, пол усеян осколками стекла и залит кровью. Вокруг ошметки человеческой плоти, в клочья разорванной гранатами. Зигмунт стоит в дверях. Что там еще? Нет, все в порядке, он просто пропускает вперед остальных. Быстрее, быстрее! У разорванной сетки стоит “пикап”, за ним “опель”. На плече у Ежи болтается ремень с пистолетом, в левой руке -  винтовка, в правой – автомат. Со всем этим добром он пытается втиснуться в “опель”.
 - Отдай винтовку Олеку, только быстро, пока нас не накрыли, - приказывает Зигмунт.
Ежи бросается к “пикапу”, уже готовому тронуться с места. Надо торопиться! И тут раздается выстрел. Ежи оборачивается. На углу стоит немецкий солдат и целится прямо в него. Ежи отбрасывает в сторону винтовку и хватается за “стэн”. Но немец уже падает, срезанный автоматной очередью. Кто-то, скорее всего Зигмунт или Колумб, оказался проворней. Ежи подбирает винтовку, мчится к “пикапу”, цепляется за задний борт. К нему навстречу тянется несколько рук. Кто-то хватает за ремень, кто-то просто за шиворот. Рывок, - и Ежи в кузове. Он оглядывается. Из переулка задним ходом выползает грузовик, набитый солдатами.
 “Вовремя cмылись!” – только сейчас Ежи охватывает страх при виде “опеля”, только-только набирающего ход, - а ведь он должен был сидеть там! “Пикап” уже летит на бешеной скорости. Поворот, один, второй. Позади хлопают выстрелы, негромкие, словно из игрушечного пугача.
 Кажется ушли! Зигмунт наверняка будет прорываться на “опеле” к Жолибожу, прикидывает Черный Оло. Он снимает пальто, чтобы прикрыть груду винтовок. Если немцы остановят на каком-нибудь перекрестке, могут заглянуть в кузов. Остальные поспешно застегивают куртки, пряча автоматы.
  Когда  серый “опель” догнал “пикап”, Зигмунт,  крикнул: “Влево!” а сам приказал сворачивать к центру, чтобы отвлечь внимание от машины с оружием. Выстрелы позади трещали все чаще.
  Они на полном ходу проскочили виадук, и приближались к повороту, за которым могли укрыться от погони. Колумб, предвкушая победу, уже выставил в окошко кукиш, но вдруг “опель” резко вильнул в сторону. Заскрипели тормоза.
  - По колесам саданули! Шина накрылась! Разбегаемся! – заорал Новый, сменивший за рулем Антека.
 Машина тормознула так резко, что Колумб ткнулся носом в спину шофера. Тот выскочил из-за баранки и кинулся влево. Колумб свернул вправо. Зигмунт …  “Где Зигмунт?” – думает Колумб, но, не останавливаясь, мчится к спасительному  перекрестку. Голос Зигмунта раздается за спиной:
 - Как только свернешь за угол,  швырни куртку в подворотню! – тяжелые жандармские сапоги топочут сзади. “Сейчас он меня обгонит, он здорово бегает.” Сам Колумб уже на пределе, сердце готово выскочить из груди. “Зигмунт прав, куртку надо снять. Может, это собьет немцев со следа … “ Пули уже свистят прямо над головой.
 Колумб сворачивает за угол, на бегу расстегивая пуговицы. Он бросает куртку прямо посреди улицы. “Вот дурак, сам все испортил! Если немцы меня видят, то трюк не прошел!”
  Внутренний голос приказывает вернуться и подобрать куртку, но сил на это уже не хватает. Сапоги Зигмунта топают все ближе. “Он до войны лучше всех бегал восьмисотку … А где же Новый?”
 Колумб оглядывается. Оказывается, Зигмунт бежит по другой стороне улицы. В руках у него автомат. “Господи, у меня ведь тоже автомат на шеек болтается!” – в ужасе спохватывается Колумб. Только бы добежать до следующего поворота! Сзади трещит автоматная очередь. Колумб решается обернуться. У подворотни стоит человек в форме жандарма, но это не Зигмунт. Зигмунт бежит наперерез Колумбу с другой стороны улицы. “Что он делает? Зачем?”
  Колумбу невдомек, что мозг Зигмунта работает четко, как на контрольной по математике. Настоящий жандарм еще не понял, что происходит. Он видит удирающего парня в лохмотьях и немецкого солдата, который преследует беглеца. Зигмунт, перебежав на другую сторону улицы, прикрывает Колумба от жандармской пули. Фокус удался: немец прекратил стрельбу, боясь зацепить коллегу. Но тут же раздаются винтовочные выстрелы. Это те, кто гнался за “опелем” от вокзала, обнаружили пустую машину и начинают прочесывать квартал. Но впереди уже маячат огороды,  где можно укрыться в кустах или в какой-нибудь будке. Зигмунт пролезает под проволочной оградой и краем глаза видит, как ошалевший от страха Колумб перебегает на другую сторону улицы, вдоль которой тянется высоченный деревянный забор. “Ну все, конец парню!” – думает Зигмунт.
  Он не знает, что у Колумба тоже есть свой план. Когда он увидел жандарма и услышал свист пуль над головой, он понял: на этот раз ему не выкрутиться. Обезумевшая черная кошка метнулась прямо из-под ног. “Постучи по дереву,” – напомнил он себе. Но под рукой был только железный приклад “стэна” Где же найти дерево?! И Колумб, теряя  драгоценные секунды, помчался к высокому, - ох, какому высокому! – но деревянному забору.  Он трижды стукнул на бегу по доскам, и пуля отколола щепку у самой его руки. Сзади из-за угла показался грузовик. Из кузова выскочили двое солдат и открыли огонь с колена.
 “Это по мне,” – отметил Колумб. Прикинув на глазок длину забора, он  понял, что дальше бежать бесполезно, срежут через пару метров. Он отчетливо представил, как немец у него за спиной нажимает спусковой крючок и подпрыгнул как можно выше. Одновременно с выстрелом он ухватился левой рукой за верх забора и повис, а правой как можно дальше зашвырнул автомат. “Стэн” описав широкую дугу, упал где-то на той стороне, а Колумб продолжал висеть на заборе, беспомощно болтая ногами. Собрав последние силы, он подтянулся, втащил себя наверх и мешком перевалился на какую-то строительную площадку.
 Автомат, нужно срочно найти автомат. Присев на корточки, Колумб ощупывал пальцами землю, как слепой. Ага, вот он, автомат, валяется всего в десяти метрах от того места, где приземлился Колумб. Он вскочил, схватил “стэн” и тут же увидел, что потерял магазин. Запасной остался в кармане куртки. Колумб был безоружен.
  Он бросился назад к забору, подпрыгнул раз, другой, понял всю бесполезность своих усилий и совсем рядом услышал визг тормозов.
  Вот теперь ему действительно конец!
  Как обезумевший, Колумб мчался вперед.
  “Эх, лестницу бы сейчас!” – мелькнуло в голове. “Немцы тоже не смогут перелезть,” – эта мысль немного утешила его. “Они подсадят один другого,” – здравый рассудок убил последнюю надежду.
 Он разогнался и плечом ударился о забор. Ни одна доска не дрогнула. Из этой мышеловки уже не вырваться. Он побежал дальше. И вдруг сердце радостно екнуло.
  Щель!
 Он просунул руку, потом голову, потом плечо. Одервеневшее тело не слушалось, автомат застрял. “В меня ведь только что стреляли,” – оправдывался он перед самим собой, пытаясь унять нервную дрожь. Рука с автоматом на свободе. Второе плечо. Есть! Он выбрался!
 Он оказался на тихой улочке, застроенной одноэтажными домиками. Какой-то господин, неторопливо шествовавший по тротуару, при виде Колумба бросился наутек.
  “Автомат!” – догадывается Колумб. Не останавливаясь, он стаскивает пиджак и заворачивает в него “стэн”. Рядом спасительный поворот.
 “Порядок. Теперь сюда.”, - приказывает он себе. Толкает калитку, ведущую в  чей-то сад. Заперто. “Спокойно, не суетись!” – он едва удерживается от крика при виде молодой женщины, идущей к калитке. Вероятно, она услышала выстрелы. Она не откажет ему в помощи!
 - Побыстрее, пожалуйста! – шепчет Колумб, хотя женщина еще не может его слышать.
 И тут из дому с громким плачем выбегает девочка лет пяти и вцепляется в руку женщины. Та пытается вырваться.
 - Мамочка, не ходи туда! Они убьют тебя, мамочка! – вопит девчушка, топая пухлыми ножками.
 “Господи, как она орет! Ведь немцы могут услышать!”
 Где-то рядом рокочет грузовик. Но Колумб не ждет: он уже снова мчится по улице.  Наконец-то открытая калитка! Колумб ступает на садовую дорожку, усилием воли заставляя себя замедлить шаг. Дверь на веранду распахнута настежь. В глубине сада  кто-то склонился над грядками. Колумб, поколебавшись секунду, заходит в дом. Первая же приоткрытая дверь ведет в подвал. Колумб на цыпочках спускается вниз и в изнеможении валится на кучу угля. Ему кажется, что от ударов его сердца вот-вот рухнут стены дома, что их слышит вся улица. Постепенно он приходит в себя и осторожно начинает разгребать уголь. В образовавшуюся ямку он кладет автомат, завернутый в пиджак, и засыпает углем.
 Он абсолютно спокоен. Он прекрасно соображает. Он понимает, что в этом пиджаке, - приметном, в крупную клетку, - его видели бегущим по улице.

 В десять утра, - через три часа после начала операции, все, кроме Зигмунта, вернулись на сборный пункт. Как только появился Колумб, на него набросился Ежи:
  - Где ты шлялся?! Как дела?
  - Нормально, как видишь.
  - А где Зигмунт?
 Колумб огляделся по сторонам и только теперь заметил отсутствие командира.
 - Мы с ним разминулись: он в огороды махнул, а я взял в сторону, чтобы отвлечь немцев. Дай какой-нибудь свитер, - попросил он  у Черного Оло, в квартире которого они собирались.
  - Ты в таком виде топал по городу7
  - Это еще ничего, - хуже, что пришлось бросить свои вещички в каком-то подвале.
  - В каком еще подвале?
  - Черт его знает! Адрес я запомнил. Там автомат без магазина и мой пиджак.
 Он уже не мог сдерживать себя и, едва сунув дрожащие руки в рукава свитера, принялся рассказывать.
  Выслушав его, Олек бросился к телефону:
 - Позвоню “синим”, - может, Осецкий сегодня дежурит. Он, хоть и служит в полиции, но человек надежный.
 - Да что он сделает!
 - Съездит к тому дому, разведает обстановку. Если там все спокойно, спустится в подвал, заберет твои вещи. Словом, смекнет на месте, что делать … А ты, брат, здорово перетрусил, по всему видно!
 Осецкий оказался на месте.
 - Забегу к нему на пару минут и вернусь, - Олек заторопился к двери.
 Остальные угрюмо молчали. Им было не по себе: заместитель Зигмунта, похоже, уже принял командование на себя, словно присвоил имущество покойника.
  - Извини, что бросил вас. Я не успел добежать до “опеля”, - шепнул Ежи Колумбу.
 - А жаль, была бы замечательная мишень для фрицев, - криво усмехнулся тот.
 Ему не давала покоя история с брошенным автоматом. “И все-таки, -  убеждал он себя, - Я вовсе не струсил! Я все рассчитал правильно!”
 В своих бредовых размышлениях о природе трусости  Колумб был отъявленным расистом. Слово “трус” было для него синонимом еврея.
 Ребята сидели молча, не сводя глаз с полуоткрытой двери в коридор. Ежи первым заметил на лице Колумба робкую улыбку. Теперь уже все услышали, как кто-то поднимается по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Так ходил только Зигмунт. Ежи, опередив всех, распахнул дверь. По ступенькам, весело насвистывая, поднимался подросток с краюхой пайкового хлеба в руке.
 Ежи тихо прикрыл дверь. Колумб уставился в окно, повернувшись спиной к остальным ребятам. Они сидели, не шевелясь, с побледневшими лицами. Новый, водитель “опеля”, первым пришедший на сборный пункт, безуспешно пытался раскурить сигарету.
 - Да прекрати ты барабанить по стеклу! – сорвался Ежи на Колумба.
 Колумб даже не обернулся, но руку опустил.
  Они все еще сидели молча, но уже не прислушивались к шагам на лестнице.
 - Вон Черный идет, - бесцветным голосом сообщил Колумб, - Пустой. Значит, не помог этот Осецкий.
 На Олеке не было лица:
  - Чуть человека не подставили! Автомату кранты. В том доме засада.
  - Как же так?
  - Вот так! Хозяев забрали в гестапо. Какой-то пенсионер с женой и дочкой. Еще там дочкин муж живет, но он был на работе. Хотя, скорее всего, и до него уже добрались. Осецкий сам едва не влип, но вовремя смекнул, что к чему. Входит, ему сразу: “Руки вверх!”. А он откозырял и докладывает, что пришел из полицейского участка по вызову. Мол, позвонила какая-то баба и сообщила, что  подвал этого дома неизвестный мужчина подкинул младенца … Немцы так и покатились со смеху. Показали Осецкому автомат: “Вот он, твой подкидыш!”
 - Так вот на слово поверили?! – спросил кто-то с явной ноткой недоверия в голосе.
 - Осецкий – мужик бывалый, - отрезал Черный Оло, хотя и сам мучился сомнениями, -
 Он потом проехал к виадуку взглянуть на наш “опель”. Говорит, из него решето сделали.
 Олек умолк: кто-то поднимался по лестнице. Остановился у двери. Все переглянулись, затаив дыхание. Три коротких звонка. Входит Зигмунт, улыбающийся, в элегантном костюме. С первого взгляда определил, что все в сборе.
 - Добрый день, господа! Я, кажется, немного опоздал?
 Все кинулись к нему с приветствиями и рукопожатиями, как будто не просидели в этой комнате больше часа.
 - Извините, пришлось немного задержаться. Перекапывал чьи-то грядки. Немцы гнали меня через сады до самой Вислы. Только высунулся из кукурузы, гляжу, - какого-то жандарма патруль обыскивает. Значит, уже прознали, что в акции участвовал человек, переодетый в немецкую форму. Пришлось опять нырнуть в кукурузу.
 Колумб делал вид, что внимательно слушает,  но на самом деле ему было уже не до этого. Ровно в двенадцать Баська должна придти к нему на новую квартиру. Сердце убыстряет свой бег, словно он опять спасается от погони. “Да не тяни ты, рассказывай дальше!”- мысленно торопит он Зигмунта. А тот, наслаждаясь общим вниманием, растягивает удовольствие:
 - Вобщем, пришлось разгромить чью-то садовую будку. Хотел было спрятаться под тачкой, что стояла у стены. Но, думаю, заметят немцы, что дверь взломана, начнут шарить по всем углам – тут мне и конец! Смотрю, валяются там драные штаны и синий халат. Напялил на себя это тряпье – и на огород. А немцы уже рядом. Хорошо, что хозяин участка со вчерашнего дня накопал пару мешков картошки и не вывез. Ну, кто его знает, - может, у него живот схватило … Один патрульный пошел было ко мне, а другой его за рукав  тянет и на картошку показывает. И верно, мне такую кучу за полдня не накопать, а тут пяти минут не прошло.  А ты как? – обращается он к Колумбу.
 - Нормально. Только автомат потерял, - Колумб не расположен к долгим разговорам, но вместо него слово берет Олек, явно щеголяя своей расторопностью и связями в полиции. Колумб вставляет насколько слов, уточняя детали.
 Зигмунт слушает внимательно, но, к несказанной радости Колумба уже достает из ящика письменного стола пачку аусвайсов. Уходя на операцию, все оставили свои документы на сборном пункте, заменив их примитивной “липой”. Если дело закончится провалом, никто из семьи, соседей или друзей не должен пострадать.
 “Пора бежать! – подстегивает себя Колумб, - Сейчас все разберут свои документы и пойдут по домам. Баська, наверное, уже ждет не дождется.”
 Кроме того, у него еще будет минут пятнадцать, чтобы забежать в кондитерскую и съесть пару пирожных. Он скрывал от друзей эту слабость, недостойную настоящего мужчины, и позволял себе лакомиться сладостями лишь в исключительных случаях, когда считал, что действительно достоин награды. Например, в такой день, как сегодня.
  Зигмунт раздал документы.
 - А мой? – Колумб протянул руку, и вдруг у него оборвалось сердце.
 - Твоего нет, - Зигмунт  выдвинул ящик стола. Там было пусто.
 Колумб с побледневшим лицом шарил в карманах брюк, хотя и понимал – искать бесполезно.
  - Кажется, я всем приказал сдать документы, - проворчал Зигмунт, исподлобья наблюдая за Колумбом.
 Тот двигался почти автоматически, словно марионетка. Вывернул брючные карманы, потом схватил Ежи за руку и. отогнув рукав куртки, взглянул на часы.
 - Я должен идти, - прошептал он и осекся.
 Теперь он вспомнил все. Надев рваную, перепачканную углем куртку, в которой он должен был идти под конвоем Зигмунта, Колумб подумал, что в пиджаке ему будет жарковато, да и автомат  явственно выпирал из-под лохмотьев. Тогда он снял пиджак, оставив в кармане удостоверение, (“С новым адресом! Господи, Басик!”) и, пока остальные сдавали документы, доложил, что уже готов. Потом Ежи предложил  обменяться куртками, - в той, что ему выдали, он просто утонул, - и Колумб, получив более просторную одежонку, поддел под нее пиджак. Удостоверение он вынуть забыл.
 - Мне пора, - Колумб шагнул к двери, - Ко мне на новую квартиру должен придти человек, - его трясло, как в лихорадке.
 - Да погоди ты, не дергайся! – пытался успокоить друга Зигмунт.
 “И перочинный ножик пропал!” – эта мысль почему-то окончательно расстроила Колумба.
 - Без документов ты не должен выходить на улицу, - напомнил Зигмунт.
 - Я сбегаю, если хочешь, - Ежи ободряюще улыбнулся, - А кто к тебе должен придти?
 - Моя девушка.
 Взъерошенный, раскрасневшийся, Колумб, наверное, выглядел комично. Но никто не смеялся. Вдруг, словно что-то вспомнив, он стал лихорадочно накручивать диск телефона. Попал не туда. Набрал еще раз. Никто не брал трубку. Набрал в
третий раз.
 - Добрый день. Можно попросить Басю?
 - Бася только что ушла.

                19.

 Кабинет выглядел шикарно. Огромный письменный стол, ножки которого утопают в ворсистом ковре. Четыре глубоких кожаных кресла у журнального столика, справа – пишущая машинка.  На стенах – красивые картины. На столе … Да, на столе ее сумка с  несколькими экземплярами “Правды и народа”.
 “Изобразительное искусство – в массы!” - вспомнился ей заголовок статьи из последнего номера. Баська торопливо отвернулась и перевела взгляд на стену. “Интересно, что это за художник?” – думала она, разглядывая картину и пытаясь отвлечься от главной,  страшной мысли. Но ей не удавалось сосредоточиться ни на чем: в голове нарастал какой-то не то гул, не то стон, исторгаемый, казалось из самой глубины ее существа. “Это у меня сердце так колотится,” – поняла она, и ее охватила жуткая тоска.
  Кто-то заговорил с ней. Баська вздрогнула. Молодой, красивый офицер-гестаповец наклонился к ней. “Откуда он взялся? Ах да, тут такой толстый ковер, что не слышно шагов… Что же теперь будет?”
 - Скажи, ты знаешь, где скрывается Станислав Скерник? – повторил немец свой вопрос.
 Насупившись, Баська смотрела прямо перед собой, не решаясь поднять глаза на человека в мундире.
  “Ага, значит, они его не взяли. Это хорошо. Что бы им соврать такое? А, может, просто молчать?” – радостная догадка, что Колумб на свободе, на секунду заглушила страх.
 И тут ее ударили по лицу. Кулак у немца был костлявый и тяжелый, как камень. Баська заслонилась рукой, скорее, удивленная, чем напуганная, и ее ударили еще раз.
 - Раздевайся! – Баська взглянула на гестаповца, словно не понимая приказа. Он что-то крикнул по-немецки. Вошли еще трое, пинком опрокинули ее на пол, мгновенно сорвали одежду, всю, даже трусики. И тут Баська поняла: то, что она прежде считала ненавистью, было лишь слабым эхом жгучего, испепеляющего чувства, которое она испытывала сейчас. Толстый унтер-офицер прощупал каждый шов на ее одежде.
  - Итак, что ты нам расскажешь о Станиславе Скернике? – услышала Баська и машинально попыталась прикрыться руками. Какой ужас: она стоит совсем голая, а вокруг четверо мужчин!
 “Они ничего о нем не знают! Замечательно!” – она уговаривала, утешала себя, хотя все внутри переворачивалось от жгучего стыда.
 Раздраженный ее молчанием, немец снова отдал какой-то приказ. Толстый унтер бросил Баськину одежонку на кресло, а саму Баську подтолкнул к полуоткрытой двери в соседнюю комнату.  Холодный бетонный пол обжег босые ступни. В углу на столике лежали резиновые дубинки, плетки из толстого кабеля с резиновыми шариками на концах, палки, розги. Баська отвернулась и стала смотреть в другую сторону. Там был только обыкновенный кран и раковина, как  на кухне …
 Завтра она будет вспоминать эти вещи как самые страшные из всего палаческого арсенала, но сегодня их обыденный вид успокоил ее. Еще у стены стояла какая-то штука, похожая на “козла” в физкультурном зале, такая продолговатая лежанка на высоких ножках.
 - Ну, что ж, поговорим!
 Гестаповец уселся к пишущей машинке. Да, в этой комнате тоже есть машинка. Баське почти не страшно, стыд пересиливает страх. Стыд заглушает все. Баська молчит. Гестаповец кивает головой, словно отдает кому-то команду, и вдруг у Баськи перехватывает дыхание. Трое мужчин бросаются на нее и бьют. Заталкивают в угол комнаты. Она падает, ударившись головой об эту странную лежанку, похожую на гимнастического “козла”. Ее пинают сапогами в грудь, в голову, в живот. Ох, опять в живот! Страх и стыд куда-то исчезли, работает только инстинкт самосохранения. “Нужно говорить. Говорить, что угодно, любую чушь, лишь бы перестали бить!” Она хочет сказать что-то, но горло перехватило от боли. Наконец ей удается глотнуть воздуха. Сейчас, сейчас! Она пытается говорить, что-то бормочет распухшими губами. Главное, чтобы ее больше не били.
 - Ну что ж, мы тебя слушаем. Одевайся!
 Какие-то тряпки падают к ее ногам. Баська сидит на полу и непослушными руками, ставшими как будто длиннее (наверное на тех, прежних, не хватало места для боли) натягивает платье. Кто-то помогает ей встать и подводит к столику с пишущей машинкой.
 “Теперь нужно говорить. Долго, долго. Как можно дольше. О чем угодно, только говорить!”
 - Итак, начнем все сначала. Имя, фамилия, год рождения. Рассказывай, рассказывай!
 Баська начинает говорить. Родилась … училась …
  “Какая короткая у меня жизнь!  Вроде и не жила совсем!” Мысль, что говорить больше не о чем, приводит ее в такой ужас, что волосы шевелятся на голове.
 - Здорово тебя разукрасили, малышка! – это тот высокий офицер.  Он разглядывает огромный синяк под Баськиным глазом и распухшую губу. Остальные немцы жизнерадостно хохочут.
 “Колумб, Колумб, Колумб!” – как молитву, повторяет Баська. Она молится, чтобы не заплакать и отворачивается лицом к стене. И все-таки гестаповец успевает увидеть, как из-под распухшего века выбегает слеза.
 Он хмурится, подходит к пишущей машинке и долго, слишком долго читает несколько строчек.
 “Нужно говорить. Говорить, как можно больше. Там так мало написано!” – требует инстинкт самосохранения. Но Баська молчит.
 - Что ты знаешь о Станиславе Скернике?
 Запуганная, избитая, почти ничего не соображающая Баська слышит имя Колумба, и только оно придает ей сил. Раз они спрашивают о нем, значит, его не нашли, он жив, он на свободе. Гестаповец как будто передает ей привет от любимого.
 - Протяни руки, - это говорит толстый унтер.
 Баська машинально подчиняется, еще не понимая, чего от нее хотят, и тут же на ее запястьях защелкиваются наручники.
 - Садись.
 Баська озирается в поисках стула и немедленно получает удар по лицу, потом еще один, и неловко опускается на пол. Стул все-таки приносят, даже два.
 Толстяк придвигает ей колени к подбородку, заводит скованные руки за колени, под которые пропихивают шест. Баську поднимают. Концы шеста укладывают на спинки двух стульев. Баська повисает вниз головой над широкой раковиной. Толстяк берет ремень. Кажется, с другой стороны тоже кто-то стоит. Баська с трудом поворачивает голову и видит солдата, который прежде сидел за машинкой. У него в руках стальной прут толщиной с палец.
 - Ну, мы тебя слушаем!
 - Будешь говорить?
 - Schlagen! – приказывает кто-то стоящий у двери. Это слово Баська понимает. Оно означает “бить”.
 Ремень и стальной прут начинают свою работу. Теперь не существует ничего, кроме боли. “Наверное, я должна кричать,” – думает Баська и тут же, словно со стороны, слышит собственный крик.
 Но крик лишь подзадоривает ее мучителей. Из крана ей на лицо хлещет вода. Баська уже не чувствует ни боли, ни страха, ни того, что вот-вот захлебнется, она ощущает только злобу, которая наваливается на нее со всех сторон. Вода заливает рот и нос, дышать нечем. Как долго, как бесконечно долго тянется эта мука. Даже крикнуть невозможно из-за этой воды.
 - Я скажу …
Кто это там бормочет? Баська с удивлением, словно со стороны слышит собственный голос. “Это же я, это я говорю, - но радость тут же сменяется приступом ужаса, - Нет, нельзя, нельзя, нужно молчать!”
 - Ну, говори!
 Молчание. И тут же вода снова заливает лицо. Баська слышит звук удара. Бьет кто-то один. Она слегка поворачивает голову: толстый унтер снимает мундир, откладывает в сторону плетку, берет стальной прут. “Если он ударит еще раз, я не смогу молчать, -в ужасе понимает Баська, - Колумб, Колумб, Колумб, - это имя словно приводит ее в чувство, - Тогда мне придется рассказать о нем.” Если бы она могла смеяться, она бы горько посмеялась над собой: раньше она бы и мысли такой не допустила, а теперь уже готова предать. Нет-нет, этого никогда не будет! Просто она забыла, чего от нее хотят. Но боль уже невозможно терпеть. Только бы увернуться от этой воды, заливающей лицо… Кто-то хватает ее за волосы…
 - Эй, поосторожней, еще убьете! – досадливо замечает чей-то голос.
 Удары все сыплются на ее тело, вода все льется. “Господи, господи!” – она забыла имя Колумба и молится уже кому-то другому. Крик. “Кто там так орет? Неужели я ?…” И одна мысль, как прозрение: “Они не нашли Колумба и никогда не найдут!”
  Эта мысль приятная, легкая, она отделяется от тела и улетает куда-то вверх.
 - Говори!
 Но как можно говорить, если тебя бьют, не давая вздохнуть? Даже кивнуть головой невозможно: кто-то крепко держит ее за волосы. Кажется, теперь бьют и по рукам. Боль и удары со всех сторон, все тело превратилось в сплошную боль. Вот, кажется, перестали …
 - Я ничего не знаю …
 И все начинается сначала. Молотят, как цепами, по рукам, по спине, по ногам. Тело сводит судорога. Если бы можно было кричать, было бы немного легче, но проклятая вода заливает рот …
 Баська очнулась. Кто-то все еще держит ее за волосы, раскачивает на шесте. Изо рта, из носа, из ушей льется вода. Баську опускают на пол. Вытаскивают шест, расстегивают наручники. Она скащивает глаза и видит окровавленный стальной прут, валяющийся на полу. Ее бросает в дрожь. Голова трясется, руки нелепо дергаются, слово она пытается делать какие-то знаки, показывает, что готова говорить. Она тут же одергивает себя: нужно молчать, только молчать!
 “Если выйду отсюда, рожу ребенка от Колумба,” – думает она и понимает, что сходит с ума.
 “Но ведь меня не убили, а его никогда не найдут,”- она пытается рассуждать здраво. Если бы не этот жуткий холод, от которого трясется все внутри! Руки и ноги дергаются, будто выплясывают какой-то нелепый танец.
 “Плачу я, что ли?” – недоумевает Баська, чувствуя, что содрогается всем телом, словно от беззвучных рыданий. Мышцы сводит судорогой, потом вдруг накатывает страшная слабость, а дрожь все не прекращается, тело бьется, как в припадке эпилепсии. И тут Баську осеняет. Какая же она дура, почему это раньше не пришло ей в голову! Надо просто сказать им, что она не знает никакого Станислава Скерника!
 Баська услышала над собой шаги, инстинктивно зажмурила единственный здоровый глаз. Если бы не судороги, можно было бы прикинуться, что ты в обмороке. Она уже набралась достаточно горького опыта и знала, что этот нехитрый прием может дать передышку. Недолгую, на минуту, на две, но все же …Она съежилась под потоком ледяной воды, льющейся на голову. Снова приоткрыла один глаз и увидела огромный кованый сапог, приближающийся к самому лицу. Инстинктивно Баська ткнулась лицом в пол и услышала веселый, громкий смех.
 Ее подняли на ноги, встряхнули, провели в соседнюю комнату. Офицер-гестаповец уже сидел за столом.
 - Ну, ты будешь говорить?
 Баська кивнула.
 - Что ж, я тебя слушаю.
 - Я не знаю никакого Станислава Скерниха, - она нарочно исказила фамилию, чтобы ее вранье выглядело правдоподобней.
“Вроде, поверили…” – отчаянная надежда затеплилась у нее в душе. Офицер причмокнул губами. Так вот в чем дело! Из-под стола вылезла огромная овчарка, направилась прямо к Баське, обнюхала ее и присела рядом, постукивая по полу хвостом.
 - Будешь говорить?
 - Да, да!
- Как ты оказалась в  квартире? Откуда у тебя вот это? – офицер положил руку на пачку газет, лежащих посреди стола, - Впрочем, подобная макулатура нас не интересует. Скажи только, где находится Станислав Скерник – и можешь идти на все четыре стороны.
 - Но я же … - лепечет Баська, не в силах оторвать глаз от собаки, которая только ждет команды, чтобы набросится на нее.
 - Ударь ее, - велит гестаповец, - Ударь, я тебе приказываю, - повторяет он громче.
Баська понимает, чего от нее хотят, но стоит, не шевелясь, не в силах поднять руку. Она вовсе не притворяется: руки действительно болят.
 “Колумб говорит, что у меня красивые пальцы…” – думает она, глядя на нечто синее, бесформенное, висящее перед мордой собаки. Пес не слушается команды гестаповца, не хочет грызть неподвижное, безвольное тело.
 “Наверное, от меня покойником пахнет,” – думает Баська.
- Будешь говорить? – поняв, что номер с собакой не прошел, гестаповец хлещет Баську по щекам. Она с трудом поднимает руку, чтобы защититься. – и тут же нестерпимая боль пронизывает тело, - это собака, наконец, поняла, что от нее требовалось. Баська отлетает к стене от сильного удара по затылку. Она даже не пытается разглядеть, кто ее бьет, только заслоняется искусанной рукой. Еще удар. Баська сползает по стене на пол. На нее кричат, но она не понимает смысла слов, уши как будто забиты ватой. “Ну, что там еще? Ага, понимаю, нужно сказать, что я не знаю никакого Скерника, до них, видно, сразу не дошло …” – приказывает она ленивым, онемевшим губам. Ее истерзанное тело обратилось в слух: она автоматически переводит немецкую скороговорку. Офицер ругает кого-то за испачканную стену. Это, наверное она, Баська, кровью испачкала … Ее опять куда-то тащат по бетонному полу. Пинают сапогами. Она теряет сознание и приходит в себя уже подвешенной над раковиной. Руки опять скованы наручниками, под коленками продернут шест.
 - Нет, нет, не надо … - бормочет она, обезумев от страха при виде водопроводного крана.
 Она еще не знает, что пытку водой скоро будет вспоминать, как детскую забаву. Под раковиной стоят две большие жестяные банки: одна со скипидаром, другая  - с нашатырным спиртом. Пока что Баську только бьют ремнем. “Неужели к боли нельзя привыкнуть?”
 - Не бейте, я все скажу, - бормочет она, хотя знает, что ничего не скажет.
 Они тоже это знают. Толстый унтер откладывает в сторону ремень и открывает жестянку со скипидаром.
 С допроса Баську приволокли через несколько часов. Старуха, соседка по камере, достаточно повидавшая в этих стенах, расплакалась при виде посиневшего, распухшего тела, еле прикрытого обрывками платья, черного от крови. Старуха попыталась, напоить Баську водой, но беспомощно уронила руки, так что Баськина голова со стуком ударилась об пол. Рот девушки был обожжен  не то нашатырным спиртом, не то скипидаром …
 Баська что-то прошептала. Старуха наклонилась к ее губам и смогла расслышать одно-единственное слово:
 - Скерних .. . – Баська повторяла это снова и снова, даже в беспамятстве старательно переиначивая фамилию любимого, чтобы немцы не догадались.
 
                20.

 Новые встречи сотрудников “Правды и народа” с коллективом “Дороги” наглядно показали, что разногласия между двумя группами не так уж сильны и непреодолимы, как могло бы показаться, если учесть идейные позиции организаций, которым подчинялись обе редакции. Бурная дискуссия, в которую вылилось их второе собрание, после столь нелепо сорванной лекции “О трусости”, подтвердила, что им есть о чем поговорить. Кто-то даже выдвинул теорию, что в сложившейся ситуации молодежные движения должны забыть о политических и социальных противоречиях ради победы общего дела. Лозунг “За геронтократию!”, предложенный автором теории, означал, что молодежь должна избавиться от влияния старых партийных догм и самостоятельно вершить новейшую историю Польши. Тем временем рыжий парень с хищным ястребиным профилем уже подсунул Ежи пухлую рукопись собственной поэмы, которую из-за недостатка места не мог опубликовать на страницах “Правды и народа”. Ситуация, в которой оказался сам Ежи во всей этой истории, была несколько неопределенной. Правда, в “Дороге” его считали почти своим, но он не спешил становиться полноправным членом группы, поскольку брал на себя только организацию общих собраний и предоставлял для них квартиру. Отношение к нему ребят из “Правды и народа” было неоднозначным из-за его политических взглядов; к тому же, они явно переоценивали роль Ежи в редакции “Дороги”. А  он, за одну ночь осилив объемистый опус поэта с ястребиным профилем, стал менее критично относиться к собственному творчеству. Оказывается, есть на свете люди, которые пишут еще хуже, чем он сам! Встречи в редакции стали для Ежи своеобразной отдушиной и отдохновением от “ратных подвигов”, тем более, что в последнее время их начали усиленно готовить к диверсионной работе, а на занятиях по минно-взрывному делу и тактике уличного боя он, как и прежде, не выказывал особых талантов. Зато на встречах с собратьями по перу Ежи наслаждался общением и с восторгом включался в любую дискуссию. Как “правые”, так и “левые” спорили между собой по любому поводу. Ежи давным-давно отошел от своей позиции интеллектуала-одиночки, стоящего “над схваткой”, но еще не решил окончательно, к кому крылу примкнет. Предстояла решающая встреча, в процессе которой каждый должен был определиться, на чьей он стороне.
 Кстати, с лозунгом “За геронтократию!” произошел конфуз. Ижиковский, которого теперь регулярно приглашали на собрания двух редакций, услышав сей воинственный призыв, несколько изумился и позволил себе заметить: “Возможно, господа, я чего-то не понимаю  в силу близящейся деменции, то бишь старческого маразма, но объясните, пожалуйста, отчего вы, молодые, так жаждете геронтократии, ибо слово это в переводе с греческого означает “диктатура старцев?” Члены обеих редакций прикусили языки, удрученные собственным невежеством, а Ежи понял, что не только он один страдает пробелами в образовании. Он попытался объяснить почтенному метру, что они имели в виду нечто совсем другое, а после того, как Ижиковский с достоинством удалился, всыпал автору лозунга по первое число и посоветовал почаще заглядывать в книжки по античной истории.
 Этот мелкий инцидент ничуть не охладил пыл остальных участников дискуссии. Необходимо было выяснить, какая из политических группировок “способна разбудить силы, дремлющие в народных массах”, кто, ценой великих жертв, сможет вывести нацию из “тупика внеисторизма”.
 Дата судьбоносной битвы двух редакций была уже назначена.
 После первой публикации Ежи, как начинающему поэту, было гарантировано место в коллективе “Дороги”. Правда, он чувствовал себя настолько неуверенно, что Гора предложил ему привести с собой еще парочку надежных бойцов.
 “Парочку … А где их взять? – прикидывал Ежи, - Колумб, разумеется, отпадает.”
 Он всеми силами старался убедить себя, что не испытывает ни малейшего сочувствия к чужой трагедии, считая, что создавшаяся ситуация ставит Алину в унизительное положение. Как мог этот болван, при такой жене, связаться с этой несчастной Баськой!
Вот вам результат легкомысленных ранних браков, заключающихся под лозунгом: “все равно не доживем до конца войны”! Ежи сострадал не Баське, погибающей в застенках гестапо, не ее несчастному другу, а прежде всего Алине. Впрочем, в его переживаниях была и доля циничного расчета: уж теперь-то она поймет, чего стоит ее легкомысленный муженек и обратит внимание на человека, который верно и преданно любит ее! Итак, на Колумба рассчитывать не приходилось. Черный Оло? Вот уже несколько дней Ежи безуспешно пытался его разыскать.
  Между тем, подхорунжий Черный Оло не имел ни минуты покоя с того самого дня, как доставил в Варшаву свой странный трофей. Два раза Олек удостоился личной беседы с таинственным “паном полк …” и подробно доложил о своей вылазке в запретную зону. Явное расположение, выраженное высокопоставленным лицом, раззадорило Олека до такой степени, что он набрался наглости и потребовал возместить ему дорожные расходы. Он действительно переживал очередной финансовый кризис: нечем было платить за квартиру, а две поездки в усадьбу и особенно ночная прогулка на извозчике окончательно подорвали его шаткое материальное положение.
 “Пан полков …” с пониманием отнесся к проблемам молодого коллеги и обещал помочь, чем сможет, но на том дело и кончилось: больше они не встречались.
 Когда Ежи в конце концов добрался до Оло и предложил участвовать в решающей встрече двух редакций, тот ответил загадочной фразой: “Только если оплатишь командировочные!”
 До места решающей встречи они добирались на пригородном поезде, уходившем с Южного вокзала.  Еще с платформы Ежи заметил в окне вагона Дубового в компании почитателей из “Правды и народа”. “И здесь не может появиться без свиты! – ревниво подумал Ежи, запрыгивая на площадку,  - Разумеется,  Олек не явился!” Впрочем, сейчас личные отношения отходили на второй план: нужно было сосредоточиться перед решающей битвой, расставить все точки над “и”. Гора угрюмо притулился в углу купе. Поезд, обычно набитый битком, в этот ранний час был полупустым.
 - Наших всего трое, - обеспокоенно заметил Ежи.
 - Ничего, еще четверо будут ждать на месте, - утешил Гора и включился в общий разговор.
 Обсуждались события на Западе: у реки Вольтурно, к северу от Неаполя шли бои. Дубовый утверждал, что “как только там все разрешится, дело сдвинется с мертвой точки”. Остальные лишь скептически пожимали плечами. Ежи сообщил последнюю, сенсационную новость с Восточного фронта: недалеко от Смоленска, под каким-то Ленино, польская дивизия наголову разбила немцев.
 - Не разбила, только прорвала линию обороны, - поправил Гора.
 “Откуда он все знает? Похоже, у него есть связи в кругах коммунистов”, - подумал Ежи, сам почерпнувший эту новость в коммунистическом “Гвардейце”. Аковские источники информации пока ни о чем подобном не сообщали.
 - Кастельмарре, Капуя, Неаполь … Названия как из романтической поэмы, - проворчал Дубовый, - У нашей богини победы будет красивое итальянское имя. Надеюсь, ты согласен со мной: нельзя, чтобы истинную музу звали Марыськой или Ядькой, - обратился он к Ежи. Остальные рассмеялись.
 - Кстати, о Неаполе, - Гора поведал журналистскую байку о том, как редактор некой подпольной газетенки так восторгался успехами союзников в Италии, что сообщил об освобождении города за неделю до реального события.
 - Он продемонстрировал просто чудеса стратегии. В первый день писал о “тяжелых уличных боях”, еще через пару дней о “вытеснении немцев на окраину города“, но фрицы засели в Неаполе плотно. Он пошел на попятный и сообщил, что “операция по освобождению Неаполя, к сожалению, закончилась неудачей”, но тут пришел радиоперехват, что наши взяли-таки город. С чем он и поспешил поздравить своих читателей.
 - Что же тут плохого: они дважды выпили за победу, - заметил лирик с ястребиным профилем.
 Вагон дернулся, и собеседники едва не стукнулись лбами.
 “Эх, маловато нас! – загрустил Ежи, пересчитав ребят из “Дороги” – И что они все про Италию? Других тем не нашли?” – он вполуха прислушивался к разговору. В дверях вагона возник кондуктор, мельком глянул на компанию молодых парней, заговорщически подмигнул и пошел дальше. “Мы слишком похожи на отряд, следующий на учения,” – забеспокоился Ежи и тут же расцвел в улыбке: в вагон влетел запыхавшийся Олек.
 - На ходу вскочил! – сообщил он присутствующим, после того, как обменялся рукопожатием с каждым по отдельности, - Хотел еще Зигмунта с собой прихватить, но его срочно вызвал Старик. Да и нам могут здорово всыпать, если узнают про нашу загородную прогулку.
 Место действия, на котором должен был состояться решающий поединок, выглядело великолепно. Зеленый луг, отрезанный березовой рощей от небольшого дачного поселка, излучал тишину и спокойствие. Участники битвы вытряхнули из рюкзаков и портфелей спортивные костюмы и обувь. Кое у кого были даже настоящие бутсы. Все в благоговейном молчании расселись на траве и начали подготовку. Гора во вратарских наколенниках несколько раз подбегал к Ежи уточняя расстановку сил. Долговязый парень, автор монументальной поэмы о святом Франциске уже занял место в воротах на своей половине поля
  Игра началась. Они носились по лугу,  перекрикиваясь и смеясь, наслаждаясь полнотой жизни и собственной молодостью.
 - Олек, стреляй! - кричал Ежи, забыв, что означает это слово там, в другой жизни.
После каждого забитого мяча они устраивали на поле кучу-малу, обнимались и целовались, так что судье приходилось разгонять их настойчивым свистом. Лирик с ястребиным профилем, из-за хромоты не зачисленный в команду, судил на совесть.  Гора с огорченным видом поднялся на ноги: он всего-то на секунду зазевался, и Дубовый сравнял счет. Ежи принял мяч. Финт, еще один, и вот полузащитник соперников, разогнавшись, пролетает мимо, словно паровоз. Ежи, обойдя защиту, оказывается один на один с вратарем. Нужно бить, а он устал, страшно устал, хотя уже чувствует за спиной чье-то дыхание. У Ежи в запасе секунда, не больше. Удар! “Святой Франциск” очухался слишком поздно! Ежи принимает поздравления. Его команда снова вырвалась вперед. Багровое солнце уже клонится к горизонту. Но им некогда любоваться чудесными осенними видами. Лошади, пасущиеся неподалеку, вскидывают головы, напуганные торжествующими воплями: “Дорога” опять забила! Тайм окончен!
 В перерыве Ежи говорит Олеку:
 - А мы, старик, еще ничего себе, верно?!
 - Был бы Антек, он бы им показал!
И начинается второй тайм этого странного противостояния. Очередной мяч, пропущенный Горой, улетел в сторону пасущихся лошадей. Ежи догоняет его и на секунду застывает в задумчивости. Эх, вскочить бы сейчас на коня и помчаться, куда глаза глядят, навстречу багровому солнцу! Крики партнеров по команде возвращают его к действительности. Они снова начинают с центра поля. Но запас прочности у игроков “Дороги” больше: защитники из “Правды и народа” начинают выдыхаться и пропускают еще один гол. Лирик с ястребиным профилем продолжительным свистком возвещает об окончании матча. Боевая ничья!
 Возвращались они почти затемно с ощущением приятной усталости, какой не испытывали уже давно. Вагон болтало на стыках, и парни дремали, покачиваясь в такт движению. Не хотелось ни о чем спорить, и они ехали в полном молчании, наслаждаясь покоем. Выйдя из мрачного здания вокзала, они задержались у столба с объявлениями, вокруг которого собралась небольшая толпа.
 - Что там еще? – проворчал Олек. Он вглядывался в  бумажный квадратик, освещенный лучом карманного фонарика. Все придвинулись ближе.
 Это был так называемый  “красный листок” – на них обычно печатались распоряжения оккупационных властей.
 - Опять какую-нибудь пакость задумали! – заметил Ежи, протискиваясь сквозь толпу.
 Но люди, стоявшие у столба, молчали. Никто не пихал Ежи локтем, не ворчал “Куда прешь!”, не отдавливал ноги. Новая затея немцев, вопреки обыкновению, не вызвала ядовитых шуток. Свет фонарика скользил по столбику из фамилий, набранных жирным шрифтом. Ежи автоматически водил глазами по строчкам.
 - Ну, все прочли? – подал голос владелец фонарика.
Свет переместился на следующий столбик из фамилий, над которыми бежали стандартные строчки приказа: “В случае возобновления бандитских вылазок … покушений на подданных Рейха и лиц, проявляющих лояльность, … будут расстреляны нижеследующие граждане …”
 - Это из тех, что попали в облаву на Аллее Независимости. Но там, вроде, больше народа взяли … - объяснял кто-то торопливым шепотом.
 Кто-то хрипло выдохнул: “Господи!”- прямо в затылок Ежи. Он обернулся и увидел побледневшее лицо Черного Оло:
 - Там Баська! – Олек протянул руку и указал на вторую сверху фамилию в списке заложников.
 “Барбара …” – прочел Ежи, но тут луч фонарика погас, а его хозяин нырнул в толпу, втягивая голову в плечи: по привокзальной площади шел жандармский патруль.
 На следующем совместном заседании редакций Гора и Дубовый объявили о присоединении обеих групп к молодежному культурному движению.

                21.

 Колумб был на пределе. Три последних дня, состоявшие из сплошной беготни и переговоров с “гиенами”, вымотали его окончательно. Ночью, лежа без сна, он перебирал в памяти лица этих женщин. Крашеная блондинка,  средь бела дня разгуливающая по квартире  в розовом пеньюаре…  Старуха, с хищными крючковатыми пальцами, вся в отвратительных бородавках … Уродливая мегера  лет сорока в модном желтом костюме … Блондинка может выйти на тех, кто ведет Баськино дело, поскольку живет на содержании у какого-то важного гестаповского чина. Старуха ничего конкретного не обещает и  назначила довольно скромную цену, но ее наглость и неприкрытый цинизм внушают доверие. Зато мегера самая сообразительная: сразу поняла, с кем имеет дело, поэтому не дала своего адреса, назначив встречу в кафе, а в разговоре намекнула, что всегда готова придти на помощь “своим людям” – старается выслужиться перед конспираторами. “Я берусь за это дело только ради вас, хотя ситуация кажется мне безнадежной.”  “За человека из списка заложников я беру вдвое дороже,” – это сказала старуха.
 - Раз существуют твердые расценки, значит существует и рынок. А раз есть рынок, значит, есть и товар. Видно, торговля заключенными поставлена у них на широкую ногу, и у нас есть шанс, - рассуждал вчера Зигмунт.
 “Просто вместо нее расстреляют другую девушку,” – объяснила вчера “гиена” в желтом костюме, небрежно закинув ногу на ногу.
 - Если она  не поможет, мы ею займемся, - пригрозил Ежи.
 “Я тут разлегся на чистых простынях, а Баська валяется на бетонном полу,” – Колумб ткнулся лицом в подушку, но тут же швырнул ее на пол.
 Зигмунт дал денег, чтобы выплатить задаток. Но теперь требовалась сумма, в несколько раз большая. Зигмунт только загадочно улыбнулся, - мол, потерпи пару дней, раздобудем. Хорошо ему говорить, потерпи! На прошлой неделе уже расстреляли двадцать человек из списка заложников. Где-то недалеко от дома Алины. Вернее, от дома Ежи, поправляет себя Колумб. Ежи вчера в трамвае сказал: я сделаю все, что ты попросишь. А если он так говорит, значит, считает их план реальным.
 Та “гиена” в желтом костюме сейчас хлопочет об освобождении крупного фабриканта, тоже угодившего в  заложники. Но у его родни, небось, куча денег. А Баське может помочь только он, Колумб.
 Колумб сел на постели. В голову лезла какая-то полубредовая жуть. Он зажег свет “Всего два часа!” – это открытие ужаснуло его.  “А этот дрыхнет, все ему нипочем!” – почти с ненавистью подумал он о Зигмунте, который мирно храпел на тахте, уступив Колумбу свою кровать. Впрочем, Колумб тут же одернул себя: “Он ведь тоже готов в лепешку расшибиться ради Баськи! Будто она ему родня!” – эта мысль растрогала его, и он торопливо погасил свет, чтобы не разбудить друга. Часы в соседней комнате пробили три ночи. Это был последний звук, который услышал Колумб перед тем, как заснуть.
 Ему снилось, что они с Баськой мечутся по какому-то темному лабиринту. Чьи-то руки тянутся к Баське, пытаясь оторвать ее от Колумба. Он кричит, тянет ее к себе. Выстрелы. Баська обнимает Колумба окровавленными руками. Он хватает ее в охапку, бежит … Кровь заливает лицо. “Ежи, Зигмунт, на помощь!” – кричит он, и они мчатся ему навстречу. Спасение уже близко! Колумб оглядывается: За ним гонятся две “гиены”: мегера в желтом и старуха. Старуха размахивает оторванной Баськиной рукой. Скорее, скорее! “Только не останавливайся!” – просит Баська, умоляюще складывая руки. Значит, обе руки у нее целы! Колумб вынимает пистолет, стреляет. Внезапно Баська с диким криком бьет его по руке. Он стрелял в своих товарищей. “Я убил Ежи,” – понимает Колумб. Баська трясет его за плечи. “Хочет разбудить меня. Это сон. Сейчас я проснусь и увижу ее,” – объясняет он себе и счастливо улыбается.
 Зигмунт с удивлением смотрит на улыбающегося Колумба.
 - Это ты меня разбудил? – ошалело спрашивает тот, и горе наваливается на него с новой силой.
 - Идем к Ежи, - сообщает Зигмунт, - Вчера взяли нашу радиостанцию. В один момент,  ребята и опомниться не успели. Теперь нам дают другого радиста. Мы должны его охранять. Вот уж не было печали… - ворчит он, будто знаменитый хирург, которого вызвали, чтобы перевязать пустяковую царапину, - Нам поручено подыскать квартиру для  радиостанции, все старые адреса провалены. Майор сам забегал сюда, пока ты спал. Давай, давай, поднимайся! А еще к Ежи собирался зайти один скользкий тип, который работает в казино. Попробуем раздобыть деньжат для твоей Баськи. Не понимаешь? Устроим налет на игорный дом, - думаю, Старик не будет возражать, если мы грамотно спланируем операцию. Там, правда, Аллея Шуха недалеко, придется действовать под носом у гестапо.
 Колумб торопливо набрасывает рубашку, хватается за брюки.
 - Да ты, брат, еще не проснулся: обе ноги в одну штанину суешь, - смеется Зигмунт.
 “Брат… - мысленно повторяет Колумб, - Брат …”
 
 Утром Баська узнала, что старуха, соседка по камере, со дня на день ожидает освобождения. Ее взяли во время облавы на валютчиков, когда она, спасая сына, забрала у него сверток с золотыми червонцами, а в камере она оказалась “из-за жадности человеческой”. Приятель следователя, который вел ее дело, прослышав о солидной сумме, которую получил его коллега от сына подследственной, написал донос, и сотрудник уголовной полиции сам угодил в тюрьму, обвиненный во взяточничестве, а доносчик получил неплохие премиальные.
 - Такие деньги зря пропали! – сокрушалась старуха, - Ну да мой сынок для матери ничего не пожалеет, через пару дней вытащит меня отсюда!
 Она говорила это с уверенностью человека, который каждый день ездит одним и тем же поездом и может безошибочно назвать следующую станцию. Рассказывая Баське о каких-то фантастических финансовых махинациях, она называла неимоверные суммы, вспоминала о каких-то золотых слитках и бриллиантах чистой воды, а также о людях, чьи достоинства измерялись исключительно в каратах.
 Положив голову старухе на колени, Баська вполуха слушала ее нескончаемое бормотание. Она не жаловалась, не думала, просто существовала.  Соседка начинала свой монолог, едва открывала глаза. Баська старалась не шуметь. Прошлой ночью, не обращая внимания на жуткую боль в распухших пальцах, она попыталась изо всех сил затянуть на шее шелковый шарфик, подарок Колумба. Эту легкую, пеструю тряпицу  педантичные гестаповцы повязали Баське на шею уже после допроса, когда полумертвую тащили в камеру. Обнаружив шарфик, Баська едва не закричала от радости: сама судьба давала ей единственно возможный способ прекратить весь этот ужас. Она верила, что доведет задуманное до конца и осторожно, чтобы не разбудить соседку, стягивала на шее узенькую полоску ткани. Если бы еще не мешала эта тупая, не проходящая боль в затылке!
 “Наверное, сапогом пнули …”- подумала Баська, как о чем-то давно прошедшем и теперь совершенно не важном. Еще немного – и все кончится, боль пройдет.
 “Колумб,” – шепнула она в темноту и закрыла глаза. Умереть не так уж трудно, не труднее, чем заштопать перчатку. Правда, руки не хотели слушаться,  мокрый от крови шелк выскальзывал из немеющих пальцев. Баська почувствовала чье-то легкое прикосновение и  доверчиво, почти бессознательно вложила в эти добрые руки концы шарфика.
 С этой минуты старуха не отходила от нее. Гладила, утешала и говорила, говорила без конца.
 Что-то в ее речах навело Баську  на размышления.
 - Подумаешь, а я, может, тоже скоро выйду отсюда! – ей казалось, что ее голос звучит громко и дерзко, хотя на самом деле это был еле слышный шепот, - У моего парня нет золота и бриллиантов, но он меня не бросит! Да, да, он с друзьями меня отобьет! – повторяла она с безумной улыбкой, обиженная молчанием старухи, - У меня уже план есть! Немцы меня снова спросят о нем, а я скажу, что он часто бывает в одном кафе, и я могу его опознать. А сама предам ему весточку, он перебьет всех немцев и спасет меня … Пусть только придет в кафе “Марлена”… - старуха не отвечала, только горестно качала головой.   
               
                22.

 -Ладно, пусть побудут у тебя. Но только одну ночь. Я бы к себе их пустил, да Старик не разрешает, сказал, место ненадежное. Что есть, то есть: соседи взяли привычку шастать ко мне за самогоном через сад. Иногда и среди ночи являются …
  Таким образом, проблема размещения радиостанции, которую им поручили охранять, была решена.
 - Потом найдем что-нибудь получше, - пообещал Зигмунт, - А ты что такой кислый ? Не дрейфь, все будет нормально! – он ушел, хотя  был неприятно удивлен расстроенным видом Ежи.
 Зигмунт удивился бы еще больше, если бы узнал причину, повергшую Ежи в депрессию: Алина осталась в своей комнате наедине с Колумбом.
 Ежи и сам признавался себе, что ситуация с “фиктивной женой”, давно пущенная на самотек, измотала ему нервы куда сильней, чем любая рискованная операция. Все они слишком много времени проводили вместе, знали друг о друге всю подноготную, поэтому двусмысленное положение, в котором оказался Ежи, давало остальным немало поводов для соленых шуточек. Даже свадьбу ребята восприняли, как замечательный розыгрыш. Хотя, надо признать, эта же  свадьба сблизила Ежи с Алиной. Как-то она  во всех подробностях рассказала ему историю покушения на Бебе. Ежи, слушая ее, страдал немилосердно: как мог Колумб, подло нарушая законы конспирации, делиться с женой военной тайной! Кроме прочего, этот негодяй ни словом не обмолвился  о том, что Ежи сыграл в этой акции далеко не последнюю роль! Наконец, он не выдержал и, прервав рассказ Алины о том, как Зигмунт, переодетый жандармом, конвоировал двоих воришек, заявил, что, если бы не правила приличия, он мог бы продемонстрировать синяки, оставленные сапогом лже-жандарма  на его заднице. Алина расхохоталась:
 - Вот ты и сломался!
 - Что?
 - Все-таки признался мне! Я помню, как ты страдал, когда отец рассказывал о налете на эшелон! А я все знала о тебе с самого начала!
 “Ну, разумеется! Колумб все ей разболтал! В постели с бабой держи язык на привязи!” – вспомнил Ежи одну из главных заповедей Зигмунта и едва сдержался, чтобы не вспылить.
 - Кстати, если верить данным “Бюллетеня” наша операция под Демблиным “заставила немцев сосредоточить на внутреннем фронте несколько дивизий”, - насмешливо процитировал он, - Да при таком раскладе на каждого нашего парня приходится по два батальона! Ничего удивительного, что обыватели распускают самые невероятные слухи о могущественной подпольной армии. Но они это делают по незнанию, из-за недостатка информации, а наши отцы-командиры занимаются тем же самым из политических соображений… В глазах Запада мы должны выглядеть грозной силой, не так ли?
  Ежи сам не заметил, что начал говорить с Алиной о том, что давно его мучило. Товарищи по оружию не разделяли его сомнений и не слишком интересовались политикой. Вдохновленный вниманием Алины, он размахивал перед ней пачкой газет самой различной ориентации:
 - Вот смотри, что тут пишут: “Коммунисты – это дичь, и сезон охоты на нее открыт в любое время года. Только очистив наши тылы от большевистской заразы, мы сможем вздохнуть свободно и обратить все силы на борьбу с немцами.”  Наши националисты, как всегда, высказывают свои взгляды с солдатской прямотой! А мы? Мы не желаем рассуждать о политике, нас учат тянуться во фрунт перед старшими по званию – и только! Или вот, пожалуйста, - Ежи развернул газету “Восточные земли Речи Посполитой” и прочел, не скрывая возмущения, - “В заключительной фазе войны нашим основным противником станет не Германия, участь которой уже, в сущности, решена, а побеждающая ее Россия.” Ты понимаешь, что это означает? Повторение двадцатого года!
 Потом он заговорил о межпартийном движении молодых интеллектуалов. Поражение Польши в войне, попрание национальной гордости породило оголтелых националистов. Ежи не разделял взглядов большинства своих товарищей. В формуле “социальная справедливость для всех” он искал точки соприкосновения между идеологией “новых оккупантов с Востока” и собственным юношеским радикализмом.
 Алина терпеливо слушала его, как любящий муж внимает щебетанию жены о магазинах, моде и кулинарных рецептах.
 Впрочем, Ежи и сам вскоре заметил, что его пылкий монолог становится все более тяжеловесным и вымученным. Все чаще он застревал на полуслове, уставившись на ее губы, и забывая то, что говорил минуту назад.
 “А что если она заметит, что я думаю совсем о другом? Вот позорище-то будет! Веду себя, как сопливый мальчишка!” – пытался он призвать себя к порядку. Но сердце колотилось все сильнее. Когда приходил Колумб, жизнь становилась совершенно невыносимой. Ежи с трудом удерживался, чтобы не сорваться и не рассказать Алине о шашнях ее благоверного. В  конце концов, Колумб не скрывал от Ежи правду о своих отношениях с Баськой. Почему же Алина должна играть глупейшую роль обманутой жены, которая все узнает последней?! Только потому, что эта несчастная Баська угодила в тюрьму и теперь числится в списках заложников?
 Не доверяя себе, Ежи начал прятаться от Алины. А она, потрясенная несчастьем брата, решила, что Ежи тяготиться своей миссией “фиктивного мужа”  и  в очередной раз подумала о том, как унизительно ее нынешнее двусмысленное положение.
  Вот и сегодня неожиданный приход Колумба прервал их разговор – первый за много дней.
 “Пришел утешиться с женой!” – мстительно думал Ежи, не слушая того, что говорил ему Зигмунт.
 - Короче: вечером я приведу радиста. Еще будет начальник радиостанции. Вот такой мужик! – Зигмунт поднял большой палец, - Колумб побудет у тебя, подождет твоего приятеля из казино.
 Зигмунт ушел, а Ежи остался ждать Жабоклицкого, но тот так и не явился. Ежи упрекал себя в чрезмерной искренности: он недвусмысленно дал понять, что нужно помочь “человеку из подполья”, и трусоватый поэт попросту  сдрейфил.
  “Но ведь он сам говорил, что работает в казино по заданию какой-то тайной организации. С моей стороны было бы просто нечестно использовать его втемную,” – размышлял Ежи, поглядывая в окно. Он сам перед собой разыгрывал нетерпеливое ожидание, хотя главным раздражителем была приоткрытая дверь в комнату Алины.   
 “Да и нужен-то нам от него только план сигнализации в казино, а отключить ее перед налетом мы и сами сумеем. Если все выгорит – появятся деньги, чтобы с помощью “гиены” вытащить Баську,  – продолжал Ежи свой внутренний монолог, хотя собственная роль в этой истории ему не слишком нравилась, -  Конечно, это непорядочно по отношению к Алине: получается, что я разрушаю ее семью, но бросить Колумба в беде тоже как-то не по товарищески … Как ни крути, кругом я виноват …” – корил он себя, в который раз выходя в коридор, где полоска света из полуоткрытой двери так раздражала его. Из глубокой задумчивости его вывел только звонок в дверь, током ударивший по нервам.
 “Все-таки Жабоклицкий не подвел!” – Ежи устыдился того, что заподозрил приятеля в непорядочности. Он так надеялся увидеть именно Жабоклицкого, что, обнаружив за дверью  человека в немецком мундире,  автоматически произнес: “Опаздываешь …”
 - Альгрим! – облегченно вырвалось у него. Они обнялись, не сдерживая радости. Ежи ощутил щекой шерховатое  сукно немецкого мундира.
 - Ежи! – раздался сзади тихий вскрик. Алина, прижав руки к груди, стояла в дверях. Позади нее маячило побледневшее лицо Колумба.
 - Это же Петер! – успокоил их Ежи.
Алина подошла ближе и протянула руку, но все еще инстинктивно пыталась встать так, чтобы загородить собой Ежи и Колумба. Впрочем, она уже почти успокоилась, припомнив, что не раз слышала об этом странном немце.
 - Моя жена! – представил ее Ежи, - А это мой друг, -  повернулся он к Колумбу, как бы утверждая новое распределение ролей.
 Колумб протянул руку немцу так, будто это стоило ему неимоверных усилий. И криво усмехнулся:
 - Пойду, пожалуй. Тот тип из казино уже вряд ли придет.
 - Подожди еще немного. Раз он обещал – придет непременно, - заверил друга Ежи, - Посиди с нами!
 Немца провели в маленькую узкую комнатку, самую теплую в доме. Он повесил мундир на спинку стула и остался в одной нательной рубашке. Казенное клеймо на правой стороне груди темнело, как рана. Заплетя тонкие ноги в сапогах с широкими голенищами вокруг ножек стула, он весь подался вперед и говорил, говорил без конца. Алина едва успевала переводить.
 - Значит, говоришь, он угодил в штрафную роту? – уточнил у сестры Колумб, не знавший немецкого.
 Одиссея ефрейтора Петера Альгрима, вероятно, не представляла ничего необычного для его земляков в мундирах вермахта, но для троих штатских ребят была настоящей экзотикой. Фронт, эшелоны, застрявшие в снегу, налеты партизан, бескрайние степи, деревни, от которых остался лишь пепел, да печные трубы …И над всем этим – небо, а в нем  - самолеты русских, не дающие покоя ни днем, ни ночью.
 - Мы еще пытались продвинуться на Восток, - продолжал немец свой рассказ, и даже Колумб уловил нечто знакомое в сочетании слов: “Nach Osten”. Но сейчас Петер ехал на фронт из Берлина. Несколько недель назад его самолетом переправили в Германию из какого-то очередного “котла”, откуда, кроме раненых, вывозили недоучившихся студентов. Последних определяли на офицерские курсы, чтобы восполнить потери в рядах командного состава. Правда, курсы Альгриму закончить не удалось: буквально в день последнего экзамена его исключили и отправили в штрафную роту.
 - Интересно знать, за что? – Колумб так рассердился на Алину, переводившую, на его взгляд, слишком медленно, что Ежи пришлось вмешаться.
 - Тебе же говорят: часть, в которой служил Петер, вырвалась из окружения, и его личные вещи попали в руки к начальству. А там был дневник …
 - Какой еще дневник?
 - Такой, что отрывки из него даже публиковались в нашей газете. Унтер-офицер только заглянул в этот дневник, и тут же сообщил, куда следует. Дали знать в училище, Петера вытащили прямо с экзамена и в тот же день послали на фронт.
 - С экзамена, говоришь?
 Петер, казалось, понял вопрос и кивнул:
 - Я уже был готов отвечать, - уточнил он и похвастался, что успел решить задачу по тактике.
 - А какой вопрос был? – живо заинтересовался Колумб.
 Через минуту оба курсанта из группы майора Юноши склонились над схемой, начерченной немцем.
 Колумб, сдвинув брови, провел стрелку в обход линии обороны, обозначенной Петером, задумался на секунду над схематичным изображением реки, но, миновав мост, свернул влево.
 - Переведи ему, что я буду атаковать,  форсировав реку вброд!
 - Молодец, правильно! – похвалил Альгрим и тут же, перечеркнув схему, начертил рядом новую.
 - Преподаватель имеет право в ходе экзамена менять тактическую задачу. Противник активизировался и перешел в наступление, - Ежи едва успевал переводить объяснения Петера.
 Колумб обиженно засопел:
 - Тогда я его вот так! – и нарисовал длинную стрелку, обозначив направление контратаки.
 Альгрим укоризненно покачал головой и указал Колумбу на фланг атакующей роты, оставленный без прикрытия. И тут произошло неожиданное.
 Колумб вскочил и отнял у Альгрима листок со схемой, так что карандаш немца чиркнул его по пальцам. Скомканная бумажка полетела в угол комнаты.
 Ежи  приготовился было разнимать драку, но Колумб, повернувшись на каблуках, выскочил из комнаты. Ежи нагнал его в коридоре:
 - Стах, прекрати!
 - Не могу их видеть, как ты не понимаешь! – бормотал Колумб, - Они там Баську убивают, а я …
  Оттолкнув Ежи, он выскочил на крыльцо, громко хлопнув дверью.
  На пороге комнаты маячила нескладная фигура в немецком мундире.
  - Strafkompanie … я есть штрафник … - пробормотал Альгрим, словно оправдываясь.
  “Посидел бы ты денек в гестаповских застенках!” – подумал Ежи, но не решился произнести это вслух.
 Алина стояла у окна и словно хотела остановить взглядом убегающего Колумба.
 “Скотина ! – мысленно обругал Ежи приятеля, - Сходит с ума из-за какой-то там Баськи , и не думает о жене, которая тоже может погибнуть в любую минуту!”
 Погрустневший Петер стоял у двери.
 - Послушай! – обратился к нему Ежи, с трудом отведя взгляд от силуэта Алины на фоне осеннего пейзажа за окном, - Зачем тебе возвращаться в эту штрафную роту. Пересидишь у нас пару дней, добудем тебе документы, штатскую одежду …
 - Vom Vaterlands Schicksal kann mann nicht trennen …
 - Нельзя отделять свою судьбу от судьбы отечества, - механически перевела Алина,  словно забыв, что Колумба нет в комнате, а Ежи в переводчике не нуждается.
- Да, наверное, он прав: нельзя отрываться от своего народа, - кивнул Ежи.
 Алина печально улыбнулась и вышла из комнаты.
 Продолжить разговор с Альгримом не удалось: немец был слишком подавлен. Ежи внезапно понял, чем был его дом для человека, которому приходится так много скрывать от своих соотечественников.
 “Он ведь потому и пришел к нам, что в его представлении мы являемся едва ли не совестью Европы …- высокопарность этой мысли настолько смутила Ежи, что он по-мальчишески шмыгнул носом и поддернул штаны, - Только он думает, что мы никогда не сможем доверять, такому, как он…”
 - Сегодня ночью в моем доме будет работать подпольная радиостанция, - как-то само собой вырвалось у Ежи.
 Немец вскоре ушел и буквально через несколько минут  в комнату Ежи влетел запыхавшийся Гора.
 - Что, новый номер принес? – не скрыл алчного любопытства хозяин дома.
 Гора только отмахнулся: мол, не до того:
 - Сегодня ночью один гад из “синей” полиции по фамилии Сысек передаст немцам довоенный  список заключенных Мокотовской тюрьмы. А там сидели, в основном, деятели левого движения. Только у меня в редакции под ударом оказываются двое. “Горят” пять конспиративных адресов, а сколько еще людей нужно предупредить, что до них вот-вот доберутся! Я собрал всех, кого только мог. Нужно торопиться. Я знаю, где эта сволочь назначила встречу. Может быть, нам удастся отобрать у него список и припугнуть хорошенько …
 - Куда ехать? – Ежи взглянул на часы.
 - На Познанскую.
- Договорим по дороге. Может, еще Зигмунта с собой прихватим …

 Ежи торопился домой. Зигмунт предупредил, что приведет радиста попозже вечером.
 На минуту Ежи остановился у стены углового дома. Война лозунгов, вспыхнувшая здесь еще в тридцать девятом, похоже,  близилась к победоносному завершению.
 “Oktober!” – огромные буквы намалеванные смолой напоминали немцам о грозной дате. А рядом – продолжение, явно сделанное самими немцами, но написанное столь же коряво: “4 Jahre Gen. Gouw. – 4 года Генерал-губернаторства”. Но ехидное “nur” -  “только”, вставленное в начале фразы, намекало немцам, что их недолгому торжеству приходит конец.
 Ежи улыбался. Он был спокоен и счастлив. После успешно завершившейся акции они с Горой проговорили не один час, и Ежи был переполнен сознанием собственной силы. Они спасли людей, практически всех, кто значился в том списке.
 Он с грохотом захлопнул калитку и вздрогнул, услышав за спиной испуганный вздох. Ежи оглянулся, и сердце его замерло. Алина стояла у ограды в пальто, наброшенном на плечи. Что-то случилось, или она просто выбежала в сад, чтобы встретить его? Последнее предположение показалось ему слишком невероятным счастьем.
 - Испугалась? – спросил Ежи.
 Алина покачала головой. В лунном свете матово блестели ее губы. Она стояла всего в шаге от Ежи.
 - Холодно? – спросил он, лишь бы не молчать.
 Она снова покачала головой.
 - Холодно, - повторил он упрямо, словно давая понять, что не примет ее возражений.
“Если это должно случиться, пусть случится сейчас, сегодня,” – он протягивает руку и касается потертого воротника старенького пальто. Алина не отстраняется. Ежи поправляет пальто на ее хрупких плечах, подчеркивающих изящную линию шеи и гордую посадку головы. Алина склоняется к его руке. Ежи притягивает девушку к себе.
 И вдруг она становится материальной и приникает к нему всем телом.
 Где-то на периферии сознания всплывает имя “Колумб”, но Ежи понимает: произнеси он это имя вслух, Алина оттолкнет его, и тогда уже ничем не поможешь. Чтобы заставить себя молчать, он склоняет голову и, как грешник, жаждущий отпущения грехов, впивается в ее дрожащие губы. В отсвете прожектора, висящего на сторожевой вышке у эсесовских казарм, он видит ее широко открытые глаза, необыкновенного фиалкового цвета. С ее губ, смятых дерзким поцелуем, срывается стон, но она все теснее приникает к Ежи. Он наклоняется еще ниже. Алина закрывает глаза, и лицо ее становится сосредоточенным, как будто она  пытается что-то вспомнить…
 Скрипнула калитка.
 Зигмунт шел первым. За ним шагал высокий, крепкий мужчина с небольшим портфелем. Замыкал шествие третий, маленький и невзрачный.
 Зигмунт был не похож сам на себя. Он невпопад отвечал на вопросы и раздражался по любому поводу. Кажется, он был в этой компании главным: покрикивал на неторопливого радиста, сам установил антенну в углу комнаты, потом перебросил ее за окно со словами: “Ладно, здесь кусты, никто не заметит, только ты давай, не копайся, парень!”
 Высокий мужчина, назвавшийся Яном, к которому радист обращался по уставу “пан капитан”, насмешливо поглядывал на Зигмунта.
 “Господи, неужели он струсил!” – изумлялся Ежи, наблюдая за своим командиром.
Но когда они с Зигмунтом остались вдвоем в коридоре, Ежи самому стало страшно. Из-за двери маленькой комнаты на чердаке отчетливо слышалось  подвывание настраиваемого передатчика, в котором сквозило почти человеческое отчаяние.
 - Сегодня надолго застрянут. Будут передавать списки расстрелянных, - хрипло шепнул Зигмунт.
 Похоже, он хотел сказать еще что-то, но все не мог решиться.
 - Слушай! – наконец, произнес он, - Хреново дело. Часов в шесть вечера … Когда мы с твоим Горой закончили там, на Познанской?
 - В три.
 - Ну да, верно, значит, часа через два. Я вернулся домой, спрятал в тайник все, что мы добыли, ну, списки эти …Да, около шести дело было … Звонит телефон. Майор требует срочно приехать, говорит, Старик приказал. Темнит, как всегда, но понимаю: надо прихватить оружие. Еду. Мать твою! Знаешь, что мы натворили? Разгромили на Познанской собственную конспиративную квартиру!
 Ежи от удивления потерял дар речи.
 - Ничего себе сюрпризец! А дальше еще интересней. Хватаем с майором рикшу – и на Маршалковскую. По дороге получаю инструктаж: “Провокаторы-коммунисты совершили налет на квартиру, где хранились важнейшие секретные документы. Вы обеспечиваете охрану во время эвакуации уцелевшей части архива. К счастью, до главного тайника эти негодяи не добрались …” Негодяи – это мы, понял? – голос Зигмунта сорвался, - На Маршалковской майор передает меня какому-то хромому типу с палкой и мы, не спеша, как на прогулке, топаем себе … топаем … - Зигмунт перевел дух, словно боялся перейти к самому главному, - Короче, пришли на Познанскую…
 - Ну? – Ежи прошиб пот.
 - Что “ну”? Это я тебя должен спрашивать! – Зигмунт продолжал, постепенно успокаиваясь, - Дальше, как обычно. Забрал оттуда, что было велено, и доложил.
 - Как это?
 - Доложил майору, мол, ваше задание выполнено.
 - Как же так? – Ежи все еще ничего не понимал.
 - А вот так! Заехать к нему не успел, меня уже люди ждали с этой проклятой рацией, - Зигмунт кивнул на дверь, за которой пищал передатчик, - Позвонил по телефону, отрапортовал, как положено, только добавил от себя: “Там все не так просто, завтра сообщу вам подробности.”
 - А что ты ему скажешь?
 - Во-первых, нужно вернуть все, что мы оттуда забрали. А во-вторых, не лезь ты больше, куда не просят, не впутывайся в политику.  Вечно тебе больше всех надо! Наше дело: получил приказ, выполнил, доложил, - Зигмунт добавил к этому тезису еще несколько слов, большей частью непечатных, - Завтра идем к майору, рассказываем ему все, как есть, а дальше пусть он сам решает …
 Ежи молчал, потрясенный. Зигмунт, явно испуганный его молчанием, попытался сменить тему:
 - Ты бы видел, что устроил этот хромой на Познанской! Приказывает мне взять какой-то стул и вынести из квартиры. Я уж думал, у него с головой непорядок, а он и говорит: “Нет, пожалуй, так будет удобней…” – и отламывает у стула ножку. А в ней, оказывается, куча не проявленных микрофильмов. Удобно: если тебя с ними накроют, засветить пленку – секундное дело. Вот как профессионалы работают, не чета нам!- Зигмунт говорил чересчур громко, словно подступающая со всех сторон темнота пугала его, - Да не молчи ты, черт побери! Кстати, вся эта затея с охраной – чушь собачья! Радист говорил мне, что у немцев есть радиопеленгатор, от которого все равно не скроешься. Как-то во время сеанса  в наушниках какой-то скрип пошел, а охрана сидит спокойно, как ни в чем не бывало.  Тогда радист объявил перерыв, выглянул в окно, а на улице какой-то тип вертится, словно у него пропеллер в заднице. Радист и говорит охранникам: “Присмотрите за ним, а как только остановится, дайте знать!” Поработал на ключе буквально пару секунд, ребята кричат: “Стоит!”  Сняли его, понятное дело, и оказалось, что у него в пальто вшита такая специальная антенна… Когда радист прервал сеанс, немец подумал, что потерял волну и завертелся, будто его блохи кусали …
 - Давай отвертку! – командовал Зигмунт через пять минут, когда они решили переделать домашний тайник так, чтобы в нем поместилась рация. Казалось, командир специально развивает бурную деятельность, потому что молчание Ежи не давало ему покоя.
 Тайник был сделан на славу. Лист фанеры, выкрашенной под мрамор, прикрывал просторную нишу в стене, аккуратно обитую деревянными планками. Обычно Ежи хранил там свой пистолет. Утром можно будет спрятать туда рацию и оружие охранников.
 - Затягивай шурупы потуже, чтоб зазора не было видно, - командовал Зигмунт.
 Ежи молчал, вслушиваясь в писк морзянки за дверью.
 - Давай-ка, переберемся к окну. Нужно смотреть в оба, - Зигмунт положительно не мог и секунды посидеть спокойно, - Вон, в Ожарове радиостанция на той неделе накрылась, а все почему? Страх потеряли! Немцы и подобрались к ней пешечком, у одного антенна была спрятана под повязкой на щеке, будто у него зубы болят! И все, каюк ребятам, нащупали в один миг! Двоих прикончили на месте, третий сам застрелился. Наши тоже как-то  чуть не погорели на Таргувке. Охрана заметила машину с пеленгатором буквально в метрах в тридцати. Улица – четыре дома, нигде не скроешься. Так Ян знаешь, что придумал? Велел радисту передать открытым текстом: “Перерыв на полчаса,”- а сам с ребятами собрал манатки – и давай Бог ноги! Причем прошли мимо этих спецов по эфиру, неторопливо так, с чемоданчиком, а котором рация лежала. А немцы сидят себе в машине, с наушниками на коленях, ждут продолжения сеанса! Аккуратисты, мать их! Классный трюк, верно?
 Ежи не отвечает.
 -Вроде, закончили, - спохватывается Зигмунт.
 Ежи прислушивается. Писк морзянки за дверью затих.
 Они возвращаются в комнату. Маленький радист съежился за столиком в углу. Правда, в наушниках он выглядит более внушительно.
 - Придется через час еще раз выйти в эфир. Материалов куча, не уложились.
 - И так уже регламент нарушили. На эфир дается не больше получаса, а мы работали почти сорок минут, - поясняет Ян, - Просто подарок сделали немецким пеленгаторам! Надеюсь, они не успели им воспользоваться, - он встает с кушетки, и сразу становится видно, какой он высокий: почти зацепляет головой потолок. Веселая ямочка на подбородке делает лицо Яна почти мальчишеским.
 - Не уверен, что на той стороне нас правильно поняли, - ворчит радист, снимая наушники, в которых время от времени еще попискивает морзянка.
 - Да уж, с “Мартой” у нас тот еще диалог. Как в анекдоте: глухонемой со слепым разговаривает, - усмехается Ян и поясняет, - “Марта” – это позывные Лондона.
 Радист вытирает пот со лба:
 - Что за болван там сидит на приеме: каждое третье слово просит  повторить!
Ян высыпает на пол окурки из тарелки, заменяющей пепельницу. Морзянка не умолкает.
 - Ладно, переходи на прием. Начнем художественную часть нашего вечера. Но сначала прослушайте последние известия! – дурачится Ян.
 Радист проделывает одному ему понятные манипуляции, и из наушников, благодаря фарфоровой тарелке, служащей резонаторам, прорываются слова:
 “…на железнодорожный узел, имеющий важное стратегическое значение. Таким образом, фронт прорван на участке, протяженностью около двадцати километров, а в районе села Воскресенское русским удалось на семьдесят километров продвинуться вперед. На Северо-Западном фронте обстановка в целом …”
 В чем же дело? Почему Ежи чувствует себя не в своей тарелке? Кто дал ему право судить этих парней с пистолетами за поясом и рацией в потертом чемоданчике? Они такие же, как он сам, они делают общее дело. А судить их командиров вообще бессмысленно! Они знают, конечно, что по всей Польше сотни молодых ребят ежеминутно рискуют жизнью, но, по большому счету, их это мало трогает. В конце концов, мы сами сделали свой выбор! В какую-то секунду Ежи искренне позавидовал солдатской исполнительности Зигмунта. “Все это ерунда! – утешил он себя, прекрасно понимая, что в данный момент причина всех его душевных терзаний – события на Познанской, - Завтра пойдем к майору и объясним, как было дело …”
 Пронзительный свист прервал монолог лондонского диктора. В эфир ворвалась немецкая скороговорка. Ежи наклонился к уху начальника радиостанции:
 - Можно, я позову жену? Она переведет…
 - Она знает немецкий?
 - Да, очень хорошо.
 Ян равнодушно пожал плечами, и Ежи выскочил в коридор. Вслед ему неслось:
 - “В Италии ввиду  неблагоприятных погодных условий ход военных действий замедлился, и произошло сокращение линии фронта. На северном участке войска Восьмой армии закрепились у деревни Винченце, в стратегически важной точке, где гряда холмов над рекой создает естественное укрепление … Минувшей ночью английская авиация совершила налеты на Бремен и Гамбург. Возник пожар на заводе синтетического каучука.” 
 Когда Ежи вместе с Алиной вернулся в комнату, голос диктора в приемнике был едва слышен, заглушаемый воем ветра, раскатами грома и рыданием колоколов.
 “Гул прибоя и звон колокольный нас с тобою встречают, мой друг!” – продекламировал Зигмунт.
 “Колокола в церквях приморских деревушек часто звонят во время шторма, плачут по людям, погибающим в пучине океана …” – трагическим голосом вещал диктор, но его патетическую речь прервал вой и свист, сменившийся разухабистой джазовой музыкой.
 Но у Ежи в ушах еще долго звучал погребальный звон.
 “Кажется, я становлюсь суеверным, как Колумб,” – пытался он иронизировать над собой, но воспоминание о муже Алины лишь усилило разлад в душе и неумолимое предчувствие беды.
  - Ну, полная белиберда! “Победоносное наступление в Италии еще раз доказало, что наш флот безраздельно господствует на море. Перенесемся на минуту в прибрежную деревушку. Именно в таких, Богом забытых селениях, вырастали люди, ставшие впоследствии гордостью нашей морской державы …” – Зигмунт довольно похоже пародировал диктора. При этом он одновременно присвистывал и подвывал, изображая помехи в эфире.
 - Можно, я немного послушаю? – виновато улыбнулась Алина. Она так давно не слышала хорошей джазовой музыки! – Это Англия передает?
 - Ну да, вполне равноценный обмен: мы им – списки казненных,  они нам – высокопарный треп, да фокстротики, - иронизировал Ян, посматривая на  Алину взглядом многоопытного гарнизонного ловеласа, - Иногда, впрочем, и серьезная музыка бывает. Группа “Импорт” всегда ждет ее с нетерпением.
 - “Импорт” занимается приемом посылок с воздуха, - с видом знатока поспешил объяснить Ежи, - Если после сводки новостей передают классическую музыку, значит, скоро должен прибыть ценный груз.
 - Кстати, наши тоже мастера трепаться в эфире, - меланхолично заметил маленький радист, - Я раньше служил при Делегатуре, так, ей-Богу, не вру: приходилось отправлять донесения в полметра длиной. Мне как-то тогдашний шеф расшифровал отрывок, - просто лопался от гордости, поскольку это было его собственное выступление на заседании представителей всех политических партий, работающих в подполье … А я просто на стенку лез от злости: сплошные громкие фразы и ничего по сути, а ведь мы из-за этой трепотни рискуем головой, тратим понапрасну время …
 - Банда штатских раздолбаев, - резюмировал Ян, - Зато сегодня веселая работенка была: что ни слово – труп, - напомнил он о списках казненных.
 “Насчет штатских  - это он верно сказал, - думает Ежи, - Плата за пустопорожнюю болтовню – чьи-то жизни. Но мы - солдаты, мы должны быть более ответственными.”
 Ян подошел к Алине и щелкнул каблуками. Она удивленно подняла на него глаза. Ян церемонно поклонился. Алина зажмурилась, точно от невыносимой боли. Казалось, она вот-вот расплачется. Зигмунт мундштуком выстукивал ритм.
 - Позвольте пригласить очаровательную пани, - еще раз поклонился начальник радиостанции.
 Алина грустно покачала головой:
 - Извините, но мне пора идти. Надо приготовить вам хоть какой-нибудь ужин …- она с трудом перевела дух и вышла из комнаты.
 - Погоди! – Ежи догнал ее на лестнице, - Погоди! – повторил он и прижал ее к себе.
 Их губы слились.
 - Нет, нет! – Алина вырвалась и спустилась на ступеньку ниже. Но не ушла, а покорно ждала чего-то. Ежи коснулся ее груди. Наверху все еще звучал фокстрот, и Зигмунт отбивал ритм. Ежи надвигался на Алину всем телом, пока оба они не наткнулись на стул, стоявший под лестницей.  Ежи склонился над запрокинутым лицом Алины. На чердаке снова запищала морзянка. Радист продолжал передавать списки расстрелянных. Руки Ежи соскользнули с плеч Алины. Он перевел дух, точно борец, вырвавшийся из смертельного захвата.
 Пищала морзянка, унося в эфир фамилии погибших. Где-то бродил Колумб со своей бедой … Предательство жены окончательно добьет его. Они привыкли распоряжаться едой, одеждой, кровом, даже жизнью друг друга, и это называлось братством по оружию.
Ежи знал, что больше не притронется к Алине.
 Он чуть не плакал от жалости к ней, и одновременно гордился собой: он не нарушит кодекса чести, обязательного для горстки ребят, стоящих спина к спине, чтобы противостоять миру зла.
 - Идем,  - он взял ее за руку, - Надо чай вскипятить …
 
 В семь утра Ежи, облаченный в элегантный отцовский халат, спускался по лестнице. Наверху словно стрекотала компания пьяных сверчков – радист уже полчаса работал в эфире. Вечерний сеанс пришлось прервать из-за сильных помех.
 Ощущение риска приятно щекочет нервы и возбуждает, как чашка крепкого кофе. Сердце бьется часто и весело. Ежи словно забыл, что это улетают за море фамилии казненных.
 Тайник в коридоре зиял пустотой, никто не удосужился его замаскировать, достав рацию и оружие.
 Все хорошо, все замечательно. Зигмунт принял правильное решение. Сегодня они явятся к майору и все объяснят. В конце концов, намерения у них были самые, что ни на есть благородные: они хотели спасти людей. Откуда было знать, что их просто используют втемную в грязной политической игре …
 - Вот балбесы, бросили, как попало! – проворчал Ежи, приводя в порядок тайник.
Пистолет оттягивал карман халата. Зигмунт только что выходил в сад, проверил, все ли в порядке. С рассветом можно было беспрепятственно вести наблюдение за улицей и ближними домами. Ежи поручили “держать ситуацию под контролем” и не спускать глаз с той части сада, что просматривалась из окон первого этажа. Он упивался спокойствием, лишь в глубине души маячила какая-то смутная тень тревоги. Ежи миновал стул, стоявший под лестницей, и сердце забилось сильней, напомнив: да, это было здесь. Он поднял глаза на чердачную дверь, словно оттуда, а не с улицы, ожидал неминуемой беды.
 Сверху раздавался приглушенный смех Зигмунта. Ежи двигался по дому крадучись, словно вор. Опасаться было некого: мать вместе с пани Вандой еще затемно отправились  в очередь за хлебом и молоком. Как-то незаметно для себя Ежи оказался в прихожей и остановился у двери в комнату Алины.
 “Какая разница, сад прекрасно виден из любого окна …”
 И он вошел. Правда, всего лишь в свою комнату. За окном беспорядочно осыпались последние листья акации, уже прихваченные морозом. Ежи воровато выглянул в коридор. Пани Ванда, вероятно, торопилась и неплотно закрыла дверь.
 Он снова уставился в окно. Какая долгая, тоскливая осень. “А листья все летят и летят откуда-то, хотя все деревья уже голые …”
  Свою дверь он тоже оставил приоткрытой и через широкую щель видел голову Алины на подушке. “Зигмунту сверху и без меня все отлично видно. Тучи собираются, скоро дождь польет, вряд ли немцы нагрянут в такую погоду …”
 Он взялся за ручку двери – просто так, без всякой мысли. И сам не помнил, как оказался у изголовья ее постели. Стоял и просто смотрел. Алина вскинула острый подбородок, пытаясь понять, что за тень упала на ее лицо. Он наклонился к ней, и лица их почти соприкоснулись. Он склонил голову и шептал какие-то глупости, все еще не решаясь впиться губами в ее шею. Она выпростала руки из-под одеяла, обдав его нежным теплом. И тут Ежи словно ударило: “А Колумб? Чего же стоит твое боевое братство?”
 С неимоверным трудом он выпрямился, и уже направляясь к двери, подумал, что Алина, вероятно, считает его трусом. Тогда он повернул ключ в замке и вернулся к ней.
 Дальше была неописуемая тишина, покой, как награда за все. Он прижимался щекой к ее худенькому плечу, впитывал в себя ее живительное тепло. Они так и не сказали друг другу ни слова.
 Грохнуло так, словно потолок обрушился на их сплетенные тела. Стекла дрожат, как от взрыва гранаты. Комнату накрыла тень. Ежи приподнимается на локте: кто-то барабанит в окно первого этажа. Ага, их двое! Прежде чем возвращается способность логически мыслить, Ежи набрасывает одеяло на голые ноги Алины. Дом сотрясается от ударов: похоже, вот-вот высадят входную дверь. Кто-то рычит во дворе: “Offnen! – Открыть!”  - и от этого рыка в мозгу отзывается эхом: вот и все! Ежи нащупывает в кармане пистолет и, не сводя глаз с человека в фуражке, заслонившего все окно, бросает оружие под кушетку.
 - Гестапо! – шепчет он побелевшими губами, - Спрячь пистолет! – это уже Алине. Теперь надо встать и поднять руки.   
 Он идет к двери. Из окна комнаты видна садовая ограда, через которую перелезают люди в черном. Поверх сетки предают друг другу оружие. Ежи подходит к двери, едущей на веранду, открывает. Людей в черном все больше, они перебегают от дерева к дереву. Ужасающий стыд хватает за горло: “Да они же нас боятся! Ждут, что мы начнем стрелять!”   
 Ежи стоит на веранде в нелепом длинном халате, под дулами автоматов. Двое держат его на прицеле, третий тщательно обыскивает, потом неожиданно, почти по-отечески гладит по голове.
 Ежи едва не теряет сознание от этого странного жеста.
 “Ага, проверяет, нет ли у меня на волосах следов от наушников,”- осеняет его минуту спустя.
 Высаживают дверь в коридор. Несколько человек пробегают мимо: трое, четверо, еще двое … Ежи стоит, притиснутый к стене прикладами автоматов. Наверху звучит выстрел, затем второй. Через веранду хорошо видно, как один из гестаповцев, задержавшийся в саду, стреляет куда-то вверх.
 “По крыше! Они успели выбраться на крышу!” – понимает Ежи, и ему кажется, что он слышит ответный выстрел из “девятки” Зигмунта. Непроизвольно он делает шаг вперед и один из людей, пробегающих мимо, стреляет в него из пистолета.
 “Значит, так умирают …” – мелькает в голове у Ежи, но почему-то он не чувствует боли. Гестаповец то ли промазал, то ли нарочно выстрелил мимо, чтобы припугнуть арестованного.
 “Не так уж это и страшно, ”- думает Ежи. Но чем дальше уходит страх, тем острее чувство стыда.
 - У нас трое! – кричит кто-то сверху, из окна комнаты, где недавно работала рация. “Неужели их взяли живыми?” – неизвестно чего больше в этой догадке: радости или ужаса.
 - Четвертый у нас! – докладывает один из гестаповцев, стерегущих Ежи.
 - Я домовладелец, - бормочет он дрожащими губами.
 - Говорит, что он домовладелец, - передает наверх гестаповец. С чердака спускается молодой красавец, настоящий герой-любовник, в элегантной шляпе, сдвинутой на затылок. Похоже, это командир группы захвата.
 “Я должен бояться, - напоминает себе Ежи, - Я – трусливый обыватель в халате и в тапочках.”
 “Алина, где Алина? У нее же мой пистолет! – от этой мысли останавливается сердце, - Молодец, ты все делаешь правильно, пусть они видят, что ты в штаны готов наложить от страха!” – подбадривает он себя, хотя и понимает, что остаться в роли “домовладельца” – идея почти безнадежная.
 - Та малышка в спальне – твоя жена? – неожиданно интересуется один из людей, охраняющих Ежи. Тот кивает.
 Тычок автоматом под ребра грубоват, но выражает, скорее понимание, чем желание напугать. Немец хохочет.
  “Он нас видел! – догадывается Ежи. Да, именно это лицо мелькнуло в окне! – Неужели в подобной ситуации человек еще способен краснеть? – удивляется он, и тут же на него наваливается смертельная тоска, -  Алина, Алина …”
 С улицы слышен гул моторов. Скрипит калитка. Ежи все еще стоит на веранде. Гестаповец закуривает, держа автомат под мышкой.
 “Мама! Только бы не вернулась мама!” – Ежи ни с того ни с сего вспоминает летний день, и мать, провожающую его, двенадцатилетнего, в харцерский лагерь. Он впервые уезжает из дома один, без взрослых. Дуло автомата тычется в грудь. Гестаповец кивает на дверь в комнату Алины. Ежи делает шаг вперед, – и Алина бросается к нему на шею. Она еще жива, она существует на свете!
 - Пистолет в ботинке, - быстро шепчет она, прижавшись губами к его уху.
 Гестаповец, приставленный к Алине, толкает Ежи в плечо. Ежи осматривает комнату, ищет глазами лыжные ботинки Алины. Ага, один торчит из-под кушетки.
 “Сразу заметно. Кажется, мы пропали,” – думает Ежи спокойно, как о деле совершенно обыденном.
 “Ich gehe mit. Я иду с вами,” – слышит он голос Алины и видит, как один из гестаповцев что-то шепчет на ухо другому и оба утробно гогочут. Но это неважно, главное, что Алина идет рядом.
“Я домовладелец, я домовладелец,”- повторяет Ежи, как заклинание, словно в голове его крутится заезженная пластинка. Они уже на лестнице.
 Повсюду черные мундиры гестаповцев. Ежи косится на стену, туда, где за листом фанеры скрывается тайник. Сердце екает. “Два шурупа закручены намертво, а два еле держатся. Кажется, ребята успели спрятать оружие и передатчик…”Правда, если тайник обнаружат, это сделает ситуацию совершенно безнадежной. Но нельзя сдаваться, нужно доиграть роль до конца.  Ich bin Hausbesitzer.Я домовладелец.” Их ведут по лестнице, вталкивают в комнату на чердаке. Здесь уже все в сборе. Ян сидит в углу, -  руки, скованные наручниками, спокойно лежат на коленях. Маленький радист отвернулся лицом к стене, видны плохо подстриженные волосы на затылке.
 Зигмунт … Ежи боится смотреть на Зигмунта. Алина вцепилась в руку Ежи, а он стоит в дверях, раздавленный осознанием собственного предательства.
 - Ich bin Hausbesitzer, - обращается он к красавцу в штатском,  который копается в груде бумаг, лежащих на столе. Рядом лежат бумажники. Желтый – Зигмунта. На кровати передатчик. Наушники валяются на полу, как шлем убитого солдата. Гестаповец вскрывает топориком паркет.
 - Ja, das ist mein Mann. Да, это мой муж, - подтверждает Алина, запахивая халатик на груди.
 Ежи опускает голову: он все еще в домашних тапочках. Он приличный, добропорядочный гражданин, а его вытащили из постели из-за каких-то темных личностей. “Бояться. Не забывай: ты должен бояться,” – напоминает он себе.
 - Вы знаете этого человека? – гестаповец показывает Ежи фотографию. Это Ян. Улыбающийся, с младенцем на руках.
 - Этого мужчину с ребенком … да, я его видел пару раз … - голос Ежи срывается.
“Правильно, добавь дрожи в голосе. Ты - трус, ты – жалкий обыватель!”
- Я должен сделать признание, - слышит он, словно со стороны свой дрожащий голос. Он пытается говорить громче, почти кричит и слышит за спиной учащенное дыхание Алины, - Да, я признаюсь, что вон тот высокий господин, ну, тот, что на фотографии, снял у меня комнату четыре дня назад, а я не успел его прописать…, - Ежи закрывает лицо руками, словно в ожидании удара. Смазливую физиономию гестаповца искажает презрительная гримаса:
 - Да ты преступник! – слышит Ежи сквозь шум в ушах.
 - Мой муж был нездоров,  - раздается голос Алины, и Ежи чувствует легкое, ободряющее прикосновение ее руки.
- Нездоров? – ехидно переспрашивает переводчик, и тут конвоир произносит несколько слов по-немецки. Немцы дружно хохочут, и этот взрыв веселья заглушает какое-то движение в коридоре. Ежи слышит позвякивание наручников и снова повторяет про себя: “Я домовладелец, я домовладелец…”
 Гестаповец задает еще какой-то вопрос.
 - Как давно вы женаты? – повторяет по-польски переводчик.
Снова раздается дружный смех. Ежи строго взирает на развеселившихся немцев. Впрочем, они почти симпатичны ему: смеются весело и непосредственно. “Бояться, ты должен бояться!” – напоминает он себе.
 - Второй месяц, - отвечает он, выдержав паузу, как хороший актер, уверенный, что его реплика произведет комический эффект.
 - Вы догадываетесь, кого впустили в дом? – спрашивает гестаповец. Ежи отмечает про себя, что тот обращается к нему на “вы”. “Sie” по-немецки “вы”, это он точно помнит.
 - Итак, вы знаете, кто эти люди?
 - Banditen? – с идиотским видом спрашивает Ежи и делает шаг в сторону немца, словно просит защитить от зловещих пришельцев.  После чего громко, старательно выговаривая слова, объясняет, что вместе с квартирантом пришел еще один человек.
 - Да, вот этот, - с готовностью кивает он, когда ему под нос суют удостоверение Зигмунта и отмечает, что документы фальшивые. “Значит, Колумб в безопасности, - он жил у Зигмунта в последнее время,” – радуется Ежи.
- А если это не бандиты? – спрашивает немец.
- Тогда кто же?
- Пока не знаем точно. Скорее всего, агенты Советов.
 Ежи не успевает ответить. На него обрушивается поток немецких слов. Алина с искаженным от гнева лицом бросается к нему:
 - Как ты посмел?! Как ты посмел привести их в наш дом?!
 Она кричит еще что-то, наступая на Ежи в распахнутом на груди халатике, а затем оборачивается к гестаповцу и, с трудом совладав с эмоциями, произносит тоном человека, находящего свое поведение вполне допустимым:
 - Мой отец погиб в Катыни.
 Немец с любопытством приглядывается к ней, достает серебряный портсигар, предлагает Алине сигарету. Потом испытующе смотрит на нее и задает очередной вопрос:
 - А если произошла ошибка, и эти господа невиновны?
 Лицо Алины непроницаемо и сурово, она похожа на благородную даму с полотен Гроттгера:
 - В этом случае я готова принести им свои извинения.
 - Ах, это польское легкомыслие! – сокрушенно вздыхает немец, словно врач, который, едва взглянув на пациента, произносит безошибочный диагноз, и, обращаясь к Ежи, требует предъявить документы. Только предъявить документы!
 - Принесите ваше удостоверение! – переводчик подталкивает Ежи к двери.
Нужно спуститься вниз и взять из письменного стола бумажник с документами.
 “Если бы еще вспомнить, что в нем лежит, кроме удостоверения!”- думает Ежи. Кажется акции “домовладельца” растут. Выходя, он решается взглянуть на Зигмунта. Тот подмигивает, мол, все слышал, буду придерживаться твоей версии. Ежи спускается по лестнице. На площадке гестаповец, присев на корточки простукивает ступеньки, елозя задом по листу фанеры, прикрывающему тайник. 
 “Только бы не зацепился штанами за торчащие шурупы!” – думает Ежи. В ящике стола у него лежали два комплекта документов. Какие из них он вчера вечером положил в бумажник – настоящие или фальшивые? Из коридорного окна он видит часть улицы. Возле их калитки стоят два черных автомобиля. Кто-то идет к дому от перекрестка.
 “Так какие же документы у меня в бумажнике?”

 Почтальон неторопливо шагал по улице, постукивая деревянными сандалиями. Этот район отнимал у него уйму сил и времени: небольшие частные домишки были слишком далеко разбросаны друг от друга. Утром, приходя в отдел доставки, он сам сортировал корреспонденцию. Это была давняя традиция, которой он следовал с самого начала войны. “Неудобные” адреса он посещал не чаще одного раза в неделю. Правда, граждане, возмущенные задержкой писем, неустанно писали на него жалобы, и как-то почтальон чуть не угодил в концлагерь, после чего усовершенствовал систему: в ненастные дни, когда дорога становилась особенно скверной, он вообще обходил нелюбимый район стороной, а письма и газеты аккуратно выбрасывал на помойку. Каждую осень адресатов, которые оказывались вне зоны его деятельности, становилось все больше. В этом году улочка, на которой жил Ежи,  не лишилась благосклонности почтальона благодаря хорошему состоянию тротуара, а, главное, наличию такого домовладельца, как Косиорек. Тот изредка получал письма от провинциальной родни и никогда не забывал отблагодарить служащего почтового ведомства. Напитки в доме Косиорека всегда были отменные.
 В то утро почтальон чувствовал себя отвратительно и, обнаружив единственное письмо, адресованное в свой нелюбимый квартал, решил было вовсе никуда не ходить Однако, прикинув, что в этом случае придется больше часа ждать миски похлебки, выдаваемой на завтрак служащим почтового ведомства, сунул в сумку конверт с кое-как нацарапанным адресом и отправился в путь.
 Старуха, Баськина соседка по камере, три дня назад вышедшая на свободу, не решилась сама идти по выученному наизусть адресу и передать несколько слов, которые Баська повторяла в полубреду: “Пусть ищет меня в кафе Марлена, в воскресенье в семь вечера. Они приведут меня туда, чтобы я его опознала.”
 - Он меня отобьет, вот увидите! Только скажите, что вы от Басика! Не от Баськи, а от Басика! – плакала девушка.
 Старуха в первый же день собралась исполнить поручение, но потом ее охватил страх.
 Еще пару дней она собиралась с духом, а потом написала печатными буквами заученную фразу, поставила подпись: “Басик” и указала на конверте единственный адрес, известный Баське. Адрес дома, где жил Ежи.
 Почтальон плелся нога за ногу. Он едва устоял перед соблазном выпить кружку горячего эрзац-кофе в забегаловке, где отогревались по утрам возчики, доставлявшие товар на ближайший рынок, и свернул за угол.
 “Ого, две машины подъехали! И “черный ворон”. Что-то тут неладно…” – почтальон чуть было не повернул назад, но потом любопытство взяло верх и, сжимая в руке замызганный конверт, как пропуск на запретную территорию, он двинулся дальше.
 
 Немец-переводчик, спускавшийся по лестнице первым, распахнул дверь в комнату Алины. Ежи отрицательно покачал головой. Он чувствовал себя, как в страшном сне, когда не можешь сделать самого простого движения, чтобы спастись от неминуемой беды. Алина что-то сказала переводчику. Гестаповец кивнул и, подозвав охранника, со скучающим видом бродившего по коридору,  открыл дверь в комнату Ежи.
 - Los, los, - охранник подтолкнул Ежи дулом пистолета.
Алина тоже вошла в комнату. Здесь царил полный порядок. Никаких следов обыска.
  Ежи оглянулся на переводчика, словно ища у него поддержки. Ему показалось, что немец многозначительно подмигнул. “Неужели работает на нас? Точно, агент Интеллидженс сервис!– мелькнула сумасшедшая надежда, но здравый рассудок предостерег, - Берегись!” Совершенно сбитый с толку, Ежи выдвинул ящик письменного стола. Бумажник лежал сверху.
 Документы были настоящие. Ежи вздохнул было с облегчением, но вспомнил, что в одном из отделений  спрятано служебное удостоверение сотрудника строительной фирмы и ночной пропуск, полученные накануне от Зигмунта. И то, и другое, разумеется, классическая “липа”.
 “Бойся, бойся!” – напомнил себе Ежи и трясущимися руками вывернул содержимое бумажника в стол, после чего затолкал “лишние” бумаги в самый угол ящика.
 - Сейчас, сейчас … - заверил он охранника. Немец смотрел ему прямо в глаза. Виновато улыбаясь, Ежи вытащил из стола подлинные документы и торопливо задвинул ящик.
 В сопровождении переводчика он снова проследовал наверх, окончательно утвердившись в роли “домовладельца”.
 
 Почтальон едва волочил ноги, и, тем не менее, неумолимо приближался к опасному месту, словно его притягивал невидимый магнит. У открытой калитки все еще стояли два черных лимузина.
 “Я только делаю свою работу,” – этот тезис добавлял уверенности и поддерживал гаснущее любопытство. Расправляя пальцем загнувшийся уголок конверта, он отметил про себя, что жандармский фургон подогнали к самым дверям дома. И тут почтальона охватила паника. Пройти мимо “черного ворона” где-нибудь на улице – это одно дело, но тут зловещая машина словно специально подстерегала очередную жертву. Недолго раздумывая, почтальон свернул в калитку дома напротив, и, чувствуя, как обжигают спину взгляды зевак, столпившихся на безопасном расстоянии, прошествовал по дорожке к парадному крыльцу.
 “Только бы не заметили, что письмо адресовано соседям! А то отправят меня прямо к жандармам в лапы!”
 Сердце колотилось, как бешеное, но почтальон нашел в себе силы нажать кнопку звонка. В глубине дома кто-то истерически взвизгнул. Прошло несколько томительных минут, прежде чем дверь открылась. На пороге стояла маленькая девочка. Она узнала почтальона и крикнула: “Мамаша, это почту принесли!” На лестнице появилась растрепанная мадам Косиорек. Почтальон молча подал ей конверт, повернулся и побрел назад. Хозяйка дома даже не взглянула на письмо. Чувство облегчения от того, что зловещий звонок означал всего лишь визит почтальона, было столь велико, что мадам Косиорек просто швырнула конверт на столик в прихожей и отправилась досыпать. А почтальон пошел своей дорогой.

- Все в порядке, - кивает гестаповец и приказывает отвести Ежи вниз.
 Кажется, спасение становится реальным.
 - Нельзя туда идти! Ни в коем случае! – мать Ежи обнимает за плечи пани Ванду, а та изо всех си пытается вырваться. Страшную новость они узнали еще в очереди. Сначала люди как-то вдруг отодвинулись от двух женщин, а потом по толпе прошел быстрый шепот.
 - Я с вами! Я должна быть там! – пани Ванда ведет себя, как ребенок, который боится остаться один на улице.
 Черная шляпка сбилась набок, седые космы растрепаны – холеная, молодящаяся дама за пять минут постарела на двадцать лет. Мать Ежи тихо стонет, пытаясь воззвать к ее рассудку:
 - С Алиной ничего не случится! Вы только навредите ей … Ваша внешность … ну, вы сами понимаете … - последний довод действует на пани Ванду, как удар кнута. Тело ее обмякает, руки опускаются.
 “Кажется, я все сделала, как надо, - думала мать Ежи, торопливо шагая к калитке своего дома, - Позвонила этому парню, Скернику, - его телефон Ежи дал мне “на самый крайний случай”, как он выразился. Надеюсь, меня поняли правильно. А вдруг меня туда не пустят? – она пришла в ужас при мысли, что ей не дадут проститься с сыном, - Тогда я скажу, что была в курсе всех его дел, пусть нас забирают вместе,- мысль, что она может остаться одна, была невыносима, - Да, да, я скажу, что все про него знаю, тогда нас не разлучат! Говорят, там стреляли … Господи, только не это!”
 У калитки стоял незнакомый человек и курил сигарету. Он смерил мать Ежи испытующим взглядом и молча посторонился. Женщина двинулась дальше по тропинке и только тут заметила, что за ней следом идут еще двое. Она безропотно продолжала путь: главное, увидеть сына, а потом пусть делают с ней все, что угодно. Втянув голову в плечи, она засеменила к двери. Вот, наконец, и коридор …
 Ежи спокойно беседовал с каким-то мужчиной в штатском. Увидев мать, он побледнел и так порывисто обнял ее, что она даже отстранилась.
 - Они сняли у нас комнату три дня назад. Больше мы ничего не знаем, - услышала она быстрый шепот, и в ту же секунду ее грубо оттолкнули в сторону. Кошелка с овощами выпала из рук, морковь и свекла раскатились по полу.
 - Значит на обед у нас сегодня борщ, - разобрала она фразу, сказанную по-немецки мужчиной в штатском, и обернулась на сына.
 Ежи смотрел на нее пристально и сурово. Она прикрыла глаза, давая понять, что все расслышала и в сопровождении охранников пошла наверх.
 Ежи крикнул ей вслед, что если она не поторопится, они останутся без обеда. С какой стати из-за этих бандитов он должен ходить голодным?   
 Те трое сидели в комнате без охраны. Немцы делали вид, что арестованные их совершенно не интересуют.
 - Извините господа, мне нужно на кухню, обед готовить …
 - Их сейчас уведут, - одними губами произнесла Алина, непонятно как оказавшаяся рядом.
 - Что бы нам придумать на второе?
 Заурчал мотор. Потом наступила тишина. На улице уже темнело, а они все сидели, боясь пошевелиться. Гестаповцы исчезли, словно забыв о хозяевах дома.
 - Уехали,- прошептала мать Ежи, и слезы покатились у нее по щекам.
Они еще несколько минут сидели, напряженно прислушиваясь. Ежи встал. От звука отодвигаемого стула все вздрогнули, как от выстрела.
 - Я выйду первым. Вы пока оставайтесь здесь. Нет, лучше выйди ты, мама, закрой калитку, а заодно посмотри, нет ли кого на улице… А я пока что… - Ежи покосился на дверь и вдруг схватился за голову, - Мой пистолет! – и добавил уже спокойным голосом, - Выйди в сад, мама, а тут я сам разберусь.
 - Они могли оставить засаду на чердаке, - напомнила Алина.
 Снова все замолчали, не зная, что делать дальше.
 - Я сама посмотрю, - мать решительно направилась к чердачной лестнице.
Заскрипели ступеньки. Когда мать вернулась, в коридоре никого не было. Ежи стоял в комнате Алины, озадаченно разглядывая лыжный ботинок, торчавший из-под кушетки.

 На улице не было ни души. В доме Косиореков окна раньше обычного завесили светомаскировочными шторами. Соседский сад … Там, за живой изгородью, удобнее всего устроить засаду. Но и в саду никого .Ежи дошел до перекрестка и ускорил шаг, Завидев трамвай, он не выдержал и припустил бегом. Вскочил на подножку и только теперь решился оглянуться. Никто не преследовал его. На ближайшей остановке он сошел и пересел в другой трамвай. На всякий случай – вдруг за ним все-таки следят. И тут его будто ударило: а как же Колумб? Ведь он наверняка ждет вестей от него, а каждая минута промедления увеличивает риск. Мать, правда, предупредила его, сказала, что Ежи заболел, но неизвестно, понял ли ее Колумб. Может, он все-таки догадался смыться из квартиры. Правда, Зигмунт взял на задание фальшивые документы, но чем черт не шутит.
 В пустом  писчебумажном магазинчике Ежи бросился к телефону.   
 Трубку взяла мать Зигмунта.
 - Позовите, пожалуйста, Колумба?
 - А кто его спрашивает?
 Голос спокойный, - значит, она еще ничего не знает. Одно из двух: либо Колумб не понял, на что намекала мать Ежи, либо понял, но промолчал, пожалел старушку.
 - Это Ежи.
Слышно, как там, на другом конце провода, мать Зигмунта кричит: “Сташек, тебя Ежи спрашивает.” Кто-то с грохотом сбегает по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Дальше следует долгая пауза, прерываемая только потрескиванием в трубке.
 Грубо размалеванная продавщица исподтишка наблюдает за странным клиентом: парень уже минуты три молчит, только сопит в трубку. Что ж, такое бывает, особенно , когда звонишь любимой женщине … Прямо-таки окаменел,  слово сказать боится …
 А Ежи прислушивается к частому дыханию Колумба на том конце провода. Наверняка он кинулся к телефону в надежде услышать какие-нибудь новости, а теперь не может поверить, что это действительно Ежи, который ухитрился выйти сухим из воды после всего, что случилось в его доме …
 - Это я , - просто говорит Ежи.

                23.

 До комендантского часа оставалось минут пятнадцать. Улочка после отъезда гестаповских лимузинов и жандармского фургона словно вымерла: соседи, возбужденно обсуждавшие события прошедшего дня, торопливо разбежались по домам, и все вокруг погрузилось в тревожную дремоту. Поэтому никто не заметил высокого немца, быстро шагавшего со стороны Пулавской.
 Опавшие листья приглушали его шаги. Тем не менее, он старался держаться поближе к ограде,  где слой палой листвы был толще, хотя немецкий солдат мог не боятся комендантского часа. Он имел право позвонить в любую дверь в любое время суток. 
 “Следующая калитка,” – напомнил себе немец, впопыхах едва не свернув во двор соседней виллы. Через минуту он уже шагал по знакомой тропинке. Свет у входа не горел, но он уверено нащупал кнопку  звонка и нажал ее. Тишина. Он повторил попытку, но в доме было тихо. Немец приник ухом к двери: изнутри не доносилось ни звука.
 “Вероятно, электричество отключили,”- решил Альгрим и посмотрел на темные окна: не пробьется ли сквозь щель в занавеске свет карбидной лампы. На всякий случай он еще раз нажал кнопку звонка. Ответом была неестественная, мертвая тишина. Альгрим встревожился, обошел дом, и, раздвинув кусты, подобрался к знакомому окну. Он был уверен: это комната Ежи. Но и в ней было темно, даже светомаскировочные шторы не опущены. Альгрим припал лицом к стеклу: внутри никакого движения. Он негромко свистнул, постоял еще с минуту и вернулся к калитке. На улице он остановился в нерешительности: нельзя уходить вот так, не узнав, что же случилось. Он вспомнил, что Ежи как-то при нем заходил в виллу напротив. Вроде бы он там занимался с детьми … После недолгого колебания Альгрим зашагал к дому Косиореков.
 Звонок нарушил идиллию семейного ужина. Хозяин дома в смятении взглянул на часы. Приличные люди в это время по гостям не ходят. Косиорек судорожно проглотил слюну, и рука его сама потянулась к письму, найденному днем на столике в прихожей. На конверте стоял адрес Ежи, что делало ситуацию небезопасной. Медленно, будто во сне Косиорек достал спичечный коробок и оглянулся на супругу. Та молча кивнула. Звонок грянул снова.
 - Открой, - почти беззвучно приказал Косиорек. Жена прекрасно его поняла и как можно медленнее побрела к двери.
  “Ничего, ничего, - твердила она себе, - Бумага быстро горит…”  Но дрожащие руки едва справились с дверной щеколдой.
 - Извините, - солдат в немецкой форме вежливо откозырял и заговорил по-своему. Мадам Косиорек ничего не поняла, но фамилия Ежи, произнесенная солдатом, подействовала на нее, как гром среди ясного неба. Она молча повернулась и пошла в комнату. Солдат нерешительно последовал за ней. Они вернулись как раз вовремя: Косиорек  накладывал себе огромную порцию салата, чтобы скрыть пепел от письма, догоравшего на тарелке.    

 - Видел бы ты, браток, что с ним стало! – рассказывал Косиорек приятелю на другой день, - Как услышал  он от меня, что к соседям  гестапо приезжало, и, вроде бы, всех забрали, так и сел, где стоял! Сидит на стуле в прихожей и молчит, только слезы по щекам катятся. Фриц, а вот, поди ж ты … - вздохнул Косиорек, понимая, что  говорит о вещах слишком странных и не заслуживающих доверия.
  Ежи так и не смог заснуть до утра. Временами он задремывал на несколько секунд, но тут же вскидывал голову, словно кто-то окликнул его. Он все вспоминал озадаченные и беспомощные лица ребят, Колумба и Олека. “Что я должен сделать, чтобы мне поверили?” – этот вопрос мучил Ежи больше всего. Конечно, его сбивчивый рассказ без начала и конца, с массой опущенных подробностей (не мог же он сказать, в каком виде гестаповцы застукали его с Алиной) не выдерживал никакой критики. Но невозможно было признаться Колумбу, что провел ночь с его женой! А эта мерзкая, унизительная ситуация, когда пришлось лебезить перед немцами, изображая “домовладельца” – да он скорее умрет, чем расскажет об этом!   
 - А оружие-то куда дели? – спросил Олек.
 - Мое при мне, а остальное Алина забрала из тайника и взяла с собой. Она сегодня ночует у Баськиной матери.
 Олек и Колумб молча переглянулись.

 В полдень он должен был встретиться с майором и повторить всю историю от начала до конца. Ежи сидел в полупустом кафе и пытался привести мысли в порядок. “Майору придется рассказать все, как было. Пусть даст честное слово, что никто, кроме него не узнает… Скажу, что был с Алиной … “ – уговаривал себя Ежи, без всякого удовольствия прихлебывая кофе. Первым пришел Колумб. Майор появился минуту спустя.
 “Послал Колумба проверить, не притащил ли я за собой гестапо,” – эта мысль была обидной, но вполне здравой. Майор сухо поздоровался, присел, но разговора не начинал и ежеминутно оглядывался на буфетную стойку, якобы раздражаясь, что долго не подают кофе. Ежи стало не по себе: он знал, что там, за стойкой, находится запасной выход, о котором знают лишь постоянные посетители. Немного погодя к ним подошел крепкий, небритый мужчина средних лет. Он держался спокойно и уверенно, как человек, привыкший, чтобы ему подчинялись. “А этот еще зачем?” – запаниковал Ежи.
 Когда он закончил свой рассказ, слушатели долго молчали.
 - Я был в домашнем халате, - уточнил Ежи, неизвестно, зачем.
 - Где сейчас находится оружие? Вам удалось переправить его в надежное место? – деловито спросил незнакомец.
 Ежи молча кивнул. “Кажется, они мне все-таки доверяют,” – с облегчением подумал он.
 - Вы сказали, что оружие забрала из тайника ваша жена, - продолжал незнакомец свой допрос.
 - Да.
 - Значит,  ваш пистолет находился у вас? Как вам удалось от него избавиться?
 У Ежи застучало в висках. Но тут на выручку пришел Колумб.
 - Да в такой заварухе все на свете забудешь! – бросил он нарочито беспечным тоном, хотя от каждого слова так и разило фальшью.
 Ежи знал, что сразу после  звонка его матери Колумб по тревоге собрал отряд из шести человек и отправился было прямо на Аллею Шуха, чтобы отбить арестованных. К счастью майора кто-то успел предупредить: он примчался на сборный пункт, когда ребята уже разбирали оружие и, угрожая военно-полевым судом, потребовал отменить акцию. А ведь майор любил Зигмунта, как родного сына!
 И Ежи помнил, как дышал Колумб в телефонную трубку, как не мог поверить, что он, Ежи, уцелел.
 “Не буду я никому ничего говорить! Скажу правду – потеряю друга,” – решил он. И сразу в голове прояснилось,  речь стала ясной и четкой.
 - Школа подхорунжих, где я замещал инструктора по минно-взрывному делу, склад оружия, сборный пункт спецгуппы “А”, адреса бойцов своего отряда, типография, где печатают “Дорогу”, редакция “Правды и народа,”- неторопливо перечислял Ежи.
 Собеседники слушали его с некоторым недоумением.
 - Да, еще квартира пана майора, - улыбнулся Ежи, - Я перечислил все эти объекты, чтобы вы поняли: если бы я оказался предателем, я не ограничился бы одной радиостанцией, - он говорил спокойно, хотя обида перехватывала горло, - Кстати, над нашим домом вчера кружил самолет. К тому же, нам поручили охранять радиостанцию, не проинструктировав, как мы должны себя вести, чтобы нас не обнаружили … Я только сегодня прочитал, что самолет с радаром может засечь передатчик на вираже. Вы, насколько я понимаю, связист, - обратился Ежи к незнакомцу. Тот отвел глаза. “Ага, я их сделал!” – понял Ежи, и в подтверждение этого уже спокойно выслушал ободряющий монолог майора Юноши, который не скрывал своего торжества. Просто старик робел перед молчаливым пришельцем.
 Но когда начали выяснять, какие сведения немцы могут получить от арестованных, страх вернулся. Зигмунт  знал все адреса, которые только что перечислил сам Ежи. “Если Зигмунт не выдержит и расколется, я умру с клеймом предателя.”  Ежи обменялся взглядом с Колумбом, и они улыбнулись друг другу. Ерунда все это! Зигмунта немцам не сломать.
 Только теперь Ежи вспомнил о том, главном деле, ради которого, собственно, и шел на свидание с майором. Разгром на Познанской! Как он мог забыть! Нужно действовать немедленно, вернуть изъятые документы и как-то объясниться. И Ежи попросил Юношу уделить ему несколько минут для частной беседы.
 
 Весь день они с Колумбом носились по городу. Тщательно проверили все, известные им, тайники Зигмунта. Пусто. Документы, как корова языком слизнула. Майор принял их доклад по телефону и долго молчал. Потом пробормотал нечто неопределенное: мол, сделает все, от него зависящее, чтобы помочь Зигмунту и попросил воздержаться от всякой самодеятельности. Несмотря на это предупреждение, Ежи с Колумбом решили действовать на свой страх и риск.
 - Если та “гиена” в желтом поможет Баське …- Колумб взглянул в непроницаемое лицо Ежи, - Знаешь, я почему-то уверен, что она жива, хоть ее и внесли в список заложников … Так вот, если у “гиены” дело выгорит, пообещаем ей за Зигмунта миллион, пять миллионов, сколько скажет …
 Они неторопливо прогуливались по Маршалковской. У каждого магазинчика Ежи останавливался, чтобы позвонить матери Зигмунта.  Это был единственный способ связаться с Алиной, хотя Ежи не мог без содрогания слышать тихий голос пожилой женщины, в котором все еще звучала надежда.
 “Она ничего не знает, кроме того, что сына вторые сутки нет дома. Кто-то должен в конце концов сообщить ей… Только не я!” – и Ежи снова набирал знакомый номер: ему так хотелось, чтобы на том конце провода отозвалась Алина! Вечером они с Колумбом намеревались заглянуть в кафе “Марлена”, чтобы встретиться  еще с одной “гиеной”- “ну той, гестаповской подстилкой” – объяснил Колумб.
 Жабоклицкого они нашли быстро, но путного разговора не получилось. Поэт темнил и увиливал изо всех сил, и, хотя и сообщил, сколько вооруженных охранников у них в казино, и где они обычно размещаются, от дальнейшего сотрудничества категорически отказался.
 - Я – человек маленький, чем я могу помочь …
Когда они остались вдвоем, и занялись разработкой деталей операции, то так увлеклись, что на вопрос Ежи: “А кто возьмет на себя командование?” Колумб, не задумываясь ответил: “Зигмунт, разумеется!”– и тут же прикусил язык.
 Впрочем, отсутствие командира их не остановило.
 - Я, ты, Олек, Новый, - Колумб перечислил тех, кто, не задумываясь, пойдет на “частное изъятие денег из казино”, хотя командование категорически запретило что-либо предпринимать, угрожая нарушителям самыми страшными карами, вплоть до расстрела.
Ежи был совершенно спокоен. Он боялся только одного: что кто-то струсит, начнет предлагать варианты попроще, и дело застопорится. Казино находилось всего в двухстах метрах от Аллеи Шуха.
 Так, беседуя, они подошли к  кафе “Марлена.”
 
 Это был единственный адрес, который гестаповцам удалось выбить из истерзанной Баськи. Она повторяла, как попугай: ей неизвестно, где в настоящий момент находится Станислав Скерник, но по воскресеньям он часто бывает в кафе “Марлена”и встречается со своими приятелями. Она согласна пойти туда, чтобы опознать его.
 Баська назвала это место, потому что действительно несколько раз бывала там с Колумбом и надеялась, что он получил ее сообщение. Главное, чтобы Колумб поверил старухе.
 - Басик, Басик, не Бася, не Баська, только Басик, тогда он поймет, что вы действительно от меня, - твердила она своей сокамернице, заливаясь слезами, - Если он узнает, он меня спасет …
 В зал ее привел, вернее, приволок под руку тот самый высокий гестаповец, что вел допрос. В шляпе, в элегантном белом плаще, он ничем не отличался от других завсегдатаев кафе.
 “Наверное, все принимают меня за пьяную,” – думала Баська, пока немец тащил ее к столику в углу. Через пару минут к ним подошел еще какой-то тип, незнакомый. Баська сидела на мягком стуле, в чужой, наглухо застегнутой шубке. Поднятый меховой воротник прикрывал надорванное ухо. Голова кружилась, все тело ломило. Баська задыхалась от табачного дыма, но страх и нервное возбуждение позволяли ей как-то держаться. Появление официантки потрясло ее: надо же, идет себе, как ни в чем ни бывало, без конвоя!
 - Три кофе, - сделал заказ гестаповец.
Официантка ушла. Куда это она? Только теперь Баська словно очнулась, окинула взглядом зал. Столик у самой двери. За ним – трое молодых ребят, один в высоких сапогах. Нет, незнакомые …
 “Господи, если бы хватило сил выбраться из-за столика и убежать … Наверняка их послал Колумб … Колумб, ты же такой сильный, спаси меня!” Возле кухни, там, где запасной выход, еще двое парней. Пьют чай.
 Когда официантка с грохотом поставила на стол поднос с чашками, Баська вздрогнула, словно от выстрела. Гестаповец расценил ее смятение по-своему и внимательно оглядел зал. Тот, второй, проследил за ее взглядом. Нельзя, чтобы они догадались! Ну, почему Колумб так медлит? Она попыталась расстегнуть тесный ворот, но ее спутник был начеку и тут же перехватил ее руку. Конечно, они бояться, что Баська подаст какой-нибудь условный знак! Она попыталась взять кофейную ложечку, не снимая перчаток. Перчатки были на несколько размеров больше, чтобы скрыть распухшие пальцы. Ложечка со звоном упала на пол. Гестаповец знаком велел Баське положить руки на колени.
 “Ну, почему же они не начинают? Сколько прошло времени? Над буфетной стойкой должны висеть часы…” Баське очень хочется оглянуться и посмотреть, который час, но каждое движение причиняет жуткую боль. Гестаповцы негромко разговаривают между собой по-польски. “Ага, притворяются обычными посетителями. Но те парни, что сидят у двери, давно уже их расшифровали, их не проведешь! Господи, почему они медлят!”
 Баську клонило ко сну. После нескольких дней, проведенных в холодной камере, она, наконец-то, согрелась. Если бы еще не было так душно! Счастливые люди, сидят себе за столиками, пьют кофе, могут в любой момент встать и пойти домой … Вдруг сердце у Баськи замирает: один из парней, тот,  в высоких сапогах поднимается из-за столика и направляется к ним.
 Баська широко открывает глаза: все вокруг, как в тумане, зал колышется из стороны в сторону. “Пьяная я, что ли?” И все-таки она расслышала, как парень в высоких сапогах, проходя мимо гестаповцев, бросил короткое слово “fertig.”  Вроде бы, по-немецки это значит: “готов.” Вот оно что! Они устроили здесь засаду! Баська  обреченно опускает голову: так человек, задыхающийся в петле, в последний раз смотрит на землю, уходящую из-под ног, такую близкую и такую недоступную!
 Хлопает входная дверь. Баська поднимает глаза. В дверях стоит Колумб.
 
“Гиена” сидела в самом центре зала и, увидев Колумба, призывно махнула перчаткой. Он учтиво поклонился и стал протискиваться к ней между столиками. В этот вечерний час кафе было забито до отказа.
 “А она ничего, даже красивая,” – отметил Ежи, двигаясь следом за Колумбом.
Не без труда они протолкались к  ее столику. “Действительно, недурна,” – убедился Ежи и с трудом подавил желание приложиться к изящной ручке. Он поражался внезапно охватившему его чувству полноты и радости жизни. Что бы там ни случилось, он уцелел, и тем счастлив!
 “А губки у этой гестаповской шлюхи аппетитные!”- думал он.
Желает ли он кофе? Ну, разумеется! Кофе, чаю, водки – его просто распирало от желаний. Завтра будет новый день и все кончится хорошо! Он – хозяин положения, сам себе господин. Колумб что-то шептал, наклонившись к самому уху “гиены”. До Ежи долетел терпкий аромат ее духов. Да, недурная бабенка, но, конечно, до Алины ей далеко!
 Колумб кивал головой, внимательно слушая собеседницу, потом взглядом попросил Ежи удалиться. Ага, начинаются деловые переговоры, лишние уши ни к чему. Ежи извинился и, встав из-за столика, направился в туалет. “Все идет отлично! Завтра “сделаем” казино. Там такие деньги крутятся, хватит, чтобы вытащить не только Баську, но и Зигмунта! Алина … Поскорее бы снова ее  увидеть!”
 Вдруг его сердце сжалось от тоски и страха. В чем дело? Та женщина, в углу – нет, она не может быть Баськой. Слишком потасканная, с опухшим лицом. “И она старше, намного старше,”- уговаривал себя Ежи, с трудом подавляя желание броситься наутек. Их разделяло всего несколько метров. “Ну, конечно, это не она. Так могла бы выглядеть ее мать или, на худой конец, старшая сестра,” – Ежи перевел дух, но тревога не уходила.
 Когда он задергивал за собой занавеску, скрывающую дверь туалета, то заметил, что женщина пытается взять со стола ложечку непослушными, негнущимися пальцами, обтянутыми слишком тесной замшевой перчаткой.
 Он захлопнул дверь за собой, и только тут его осенило: “С ней за столиком двое. Это засада. Баська раскололась. Здесь нас и накроют!”
 Ежи прикинул свои шансы. Крючок на двери кабинки хлипкий, не выдержит. Он закрыл лицо руками, почувствовал, как сильны и гибки его пальцы и решил – будь что будет! Погасил свет, приоткрыл узкое оконце. Во дворе никого, если скинуть куртку, пожалуй, можно протиснуться …  И тут же понял: он не двинется с места без Колумба. Во дворе маячит чей-то силуэт, и Ежи думает, что это добрый знак: побег отменяется. Стало быть, нужно возвращаться в зал. Так трудно уйти от спасительного оконца! Тем более, что непонятный силуэт при ближайшем рассмотрении оказался высоким бачком для мусора. Достаточно только подтянуться на руках … Но Ежи обессилено опускается на край деревянного стульчака.
 Ничто не заставит его предать товарища. Тем более, что побег, даже в случае удачи, не принесет спасения. Он и так под подозрением после провала радиостанции, а теперь еще и это …Никто не станет слушать его оправданий. За такие дела пуля в лоб – и весь разговор! “Только приводить приговор в исполнение будет уже не Колумб.” Ежи спохватывается. Пока он тут предается размышлениям, в зале, возможно, уже …  Под рукой холодный металл крючка. В любом случае, пора выходить. “Что сделает Колумб, если я скажу ему, что Баська в зале? Нет, он не должен ничего знать …”
 Свет ослепил его. В зале все спокойно. Он возвращается к своему столику, не решаясь взглянуть в ту сторону, где сидит женщина, похожая на Баську. “Им не удалось ее расколоть, она никого не выдала. Но тогда для чего она здесь?” Ежи оглянулся на входную дверь. Там сидят трое парней, и вид их не внушает доверия. Вот и Колумб, он шепчется с “гиеной”, их головы почти соприкасаются. Видно, ему передалась уверенность собеседницы, он знает, что сделает все ради спасения Баськи и  одновременно млеет от близости красивой женщины, ощущает тепло ее коленей.
 Ежи сел, чуть не опрокинув по пути стул, и наклонился к Колумбу.

 Баська видела все. С момента появления Колумба, она словно смотрела фильм о самой себе. Перед ней проходят эпизоды прошлой жизни, а сама она где-то там, в будущем, свободная и счастливая. Вот и Ежи пришел. “Они все здесь, только ждут сигнала, вот-вот все начнется …”- объясняла себе Баська, уверенная, что через минуту сонная тишина кафе взорвется выстрелами. “Ага, он идет к девушке, что сидит в центре зала. Конечно, она тоже с ними. Правда, Колумбу никогда не нравились яркие блондинки … Сколько еще наших ребят в этом зале? Колумб подходит к девушке, как ни в чем не бывало! Какая выдержка! Прямо настоящий артист! Никто и не догадывается, что здесь начнется через пару минут!” Баська с великим трудом заставила себя отвернуться, чтобы не привлекать к Колумбу внимания своих конвоиров. Перевела взгляд на столик у дверей, где сидели трое немцев, изображающие обычных посетителей. Потом снова не выдержала, покосилась на Колумба и не могла не восхититься его самообладанием.
 “Эй, я еще живая, смотри!” – хотелось ей крикнуть, и тут она заметила, что головы Колумба и его белокурой собеседницы подозрительно сблизились.
 Когда она снова решилась взглянуть в их сторону, ее охватил страх. Кажется, никто не торопится начинать. “Чего они ждут?” Напрасно Баська убеждала себя, что Колумб все рассчитал точно. Гестаповец, сидевший рядом с ней, тоже явно нервничал.
 Снова взглянув в ту сторону, Баська с удовлетворением отметила, что Ежи поднимается со своего места. “Вот оно, началось!” – успела она подумать и судорожно сжала в кулаки одервеневшие пальцы, но тут же спохватилась и, чтобы не выдать волнения, сделала вид, что пытается  взять в руки чайную ложечку. “Ежи, выбирает правильную позицию, чтобы меня не зацепило в перестрелке,”- благодарно подумала она, и тут на нее повеяло холодом: Ежи откинул занавеску. Отлично! Теперь ему ничего не стоит перестрелять тех двоих, что сидят по бокам, а Колумб займется остальными! Баська чуть откинулась назад и, отодвинувшись вместе со стулом, попыталась заложить ногу за ногу. Так Ежи будет удобнее целиться! Но ничего не происходило. Каждое движение причиняло такую боль, что Баська замерла, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. А гестаповцы как будто ничего не замечали. Баська опять взглянула на Колумба: они с блондинкой нежно перешептывались, прижавшись щекой к щеке. Страшная мысль родилась сама собой. “Да они же ничего не знают! Колумб ни разу не оглянулся. А Ежи прошел в двух шагах от меня и не заметил! Вот он возвращается. И ему наплевать на меня!”
 Она смотрела на Колумба, словно его показывали крупным планом на киноэкране. Вот он сидит, болтает со своей новой подружкой. Они сидят спиной к Баське, но ей кажется, что она видит их счастливые, улыбающиеся лица, слышит их беспечный смех. “Колумб, как ты можешь! Я погибаю, а ты веселишься!” Колумб поднимается с места и уходит, Ежи следует за ним. “Куда же они? А я? Они бросают меня! Нужно остановить их, окликнуть!”
 Они не смотрят в ее сторону, идут к выходу. Вот они уже у двери. Ушли. Проходят бесконечные, безнадежные секунды.
 Баська прощальным, отчаянным взглядом окидывает зал. И видит ее. Ту девушку, с которой сидел Колуиб. С невероятным трудом Баська поднимает руку и мстительно тычет в нее пальцем. Один из гестаповцев чуть заметно кивает. К блондинке, которая только что спрятала в кошелек пятьдесят тысяч злотых, полученных от Колумба, подходят двое крепких парней. Один вежливо берет ее под ручку, другой становится за спиной, держа руку в кармане.
 Опозоренная, раздавленная собственным предательством, Баська съежилась за столиком. В последнюю секунду она все-таки успела крикнуть: “Нет!,” но ее уже никто не слушал. Это “Нет!“ она повторяла, пока гестаповец тащил ее к двери, как клещами вцепившись в плечо, в то самое место, где, как он прекрасно знал, была открытая рана от удара железным прутом.
 … А до платформы оттуда всего два шага, - закончил фразу толстяк за соседним столиком, только что выгодно продавший дом в пригороде. Покосившись на Баську, он брезгливо отвернулся, - Напилась, шалава! Сейчас таких везде полно. Еще недотрогу из себя строит! “Нет, нет!”- передразнил он, - А потом поедет с ним в номера, хлопнет еще стакан самогона, и забудет про свое “нет”,- заверил он собеседника.

                24

 Красный кирпичный дом в глубине двора был окружен высокой железной решеткой. У входа, в отличие от многих развлекательных заведений,  не было таблички “Только для немцев”. Напротив, сюда имели доступ только поляки. Казино. Притон азарта и низменных страстей. Сознание того, что совсем рядом находится гестапо, лишь приятно щекотало нервы. Для двоих ребят этот дом был островком последней надежды. Они прошли через широко распахнутые ворота. Колумб старался держаться сзади. У входа швейцар спорил с каким-то пожилым мужчиной.
 - Ну, куда я сейчас пойду, все парикмахерские уже закрыты! – старик трясущейся рукой потирал щетинистый подбородок.
 - Извините, но пустить не могу: вы небриты! – вполголоса уговаривал его швейцар, но увидев Ежи, посторонился и отвесил глубокий поклон. Ежи слегка оторопел от такой вежливости.
 - Проходи быстрее, а то заметит, что у меня брюки неделю не глажены, - ворчит Колумб.
 Порядок! Они уже в гардеробе. Ежи приглаживает волосы перед зеркалом и видит бледное, полное решимости лицо Колумба. Их здесь только двое, больше рассчитывать не на кого. Лестница с широкой ковровой дорожкой. Они обгоняют какого-то господина в безукоризненно сшитом смокинге, ведущего под ручку разодетую в пух и прах девицу.
 - Не зевай, бери фишки, - Колумб толкает Ежи в бок и сует ему пару сотен. Итого, у них на двоих пятьсот злотых.
 Черный Оло утром пообещал достать еще двести и побежал к майору, в очередной раз требовать возмещения дорожных расходов. Вернулся злой, как черт, без гроша в кармане. Конечно, пятьсот злотых не ахти, какие деньги, но опытные игроки начинают с маленьких ставок, чтобы не спустить все сразу. Ежи, как перед экзаменом на аттестат зрелости, глубоко вдыхает воздух и делает шаг вперед. Правую руку он держит в кармане: прикосновение к холодному металлу немного успокаивает. Колумб нервно бренчит фишками. Руки у него влажные от пота.
В первом зале царит тишина. Вокруг столиков небольшие группы болельщиков.
 - Как на шахматном матче, - шепчет Колумб.
 - Вон там играют в баккара, - Ежи хочет добавить еще что-то, но только судорожно сглатывает слюну: щуплый господинчик в смокинге, прижал локтем пачку банкнот, такую толстую, что господинчик сидит, весь перекосившись, точно горбун.
 - Рольский сегодня в ударе, - замечает кто-то из болельщиков.
 - Да уж! – завистливо вздыхает его сосед. Известный ювелир прикупает карту, не глядя. Его всклокоченный партнер, впился взглядом в руку, прикрывающую карты, словно пытается разглядеть на ней линии собственной судьбы.
 - Идем отсюда! – Колумб подталкивает Ежи в спину, но тот только отмахивается. Между столиками снует Жабоклицкий в лакейской курточке. Уже переходя в другой зал, Колумб оборачивается, услышав за спиной чей-то прерывистый вздох. Партнер Рольского встает из-за стола и бредет к двери, шатаясь, как пьяный.
 В зале, где играли в рулетку, было в рулетку, было шумно. Колумб едва протиснулся к столу и залюбовался ловкими движениями крупье, которые с кошачьим изяществом сгребали ставки своими ненасытными лопатками. Лихо работают ребята, недаром их выписали из Италии! В Польше таких мастеров не найдешь. Колумб с удивлением отметил, что среди игроков есть и женщины. Вон сидит одна, молодая, красивая, а лицо такое, будто вот-вот расплачется. Лицо красавицы искажает гримаса боли, которая через несколько секунд сменяется ослепительной улыбкой. Женщина счастливо смеется: лопатка крупье придвигает к ней целую кучу фишек. Вот это улов!
 Фишки сыплются на пол.
 - Rien ne va plus? Никто больше не ставит? – вопрошает крупье и вновь запускает колесо рулетки.
 Рядом с Колумбом – пожилой, элегантно одетый господин. Огни люстры играют на благородной седине. Он только что поставил две фишки на “красное”. Колесо вертится так быстро, что у Колумба слегка кружится голова.
 Седовласый господин проиграл! Новая порция фишек плывет в сторону молодой красавицы. Вокруг нее тут же начинают скапливаться болельщики. Некоторые из них что-то записывают в блокноты. Понятно, ловцы “системы”! Колумб хочет уйти, но перед глазами стоит пачка денег под локтем игрока в соседнем зале. Если обменять все фишки, что лежат перед красоткой, получится ничуть не меньше. Может быть, даже больше! Шарик снова падает на край круга. Колумб оглядывается по сторонам,  протягивает руку с фишкой и мысленно повторяет: “Баська, Баська!” Шесть букв. Одну фишку на шестерку, пожалуйста! Он и сам не верит, что может выиграть. Красотка поставила кучу фишек на “красное”… И вдруг!
 - Шестерка!
 Лопатка крупье движется в сторону Колумба. У него замирает сердце.
 “Двести пятьдесят тысяч. Мне нужны двести пятьдесят тысяч. Баська!” – Колумб снова пересчитывает буквы в имени любимой и снова делает ставку. Седовласый господин уступает ему место у стола.
 В этой до предела возбужденной, наэлектризованной толпе они были вдвоем. Брать с собой оружие им запретили. Вчера они полдня обсуждали с майором план операции “Казино”:система отключения сигнализации, способы устранения охранников, прикрытие со стороны Аллеи Шуха – вроде бы, все казалось выполнимым. Майор поставил одно условие: все деньги, отобранные у клиентов демонстративно сжечь прямо на столах. Той суммы, что они возьмут в кассе, где обменивают фишки, вполне достаточно для выкупа арестованных. А остальное? Ну, можно будет “спасти” еще немного, когда начнется пожар. 
 Майор, сильно постаревший со дня ареста Зигмунта, поехал к начальству, чтобы получить разрешение на акцию. Вернулся бледный, но исполненный решимости: операцию велено отменить. Устраивать налет рядом со штаб-квартирой гестапо слишком рискованно, можно подставить под удар всю организацию. В ответ на недоуменные взгляды ребят майор только криво усмехнулся:
 - Всякая самодеятельность исключается. Считайте, что я вас предупредил.
Тогда, в кафе, “гиена” поставила условие: четверть миллиона, завтра последний срок. А то, что Ежи видел Баську в кафе, - живую! – доказывало: дело не стоит на месте,  заложнице вряд ли разрешат разгуливать по городу, даже под конвоем! Значит, Баську исключили из списка!
 “Четверть миллиона к завтрашнему дню,” – как заклинание, повторяет Колумб и, наклонившись над столом, быстро пересчитывает свои фишки.
 Восемнадцать. Столько лет Баське. Добрый знак! Колумб ставит половину фишек на восемнадцать.
 -Rien ne va plus!
 Катится шарик. Колумб слышит за спиной прерывистый вздох. Откуда – то вывернулся седовласый господин, что прежде сидел на этом месте. Он тоже поставил на восемнадцать.
“Эх, разобьет мой выигрыш!”– успевает подумать Колумб и не сразу понимает, что там выкрикнул крупье.
 “Как тринадцать? Почему тринадцать?”
 Он продолжает играть осторожнее, ставит только по одной фишке. Но и они быстро уплывают.
 “Что за ерунда!” – он обшаривает карманы, все еще не веря в неотвратимость катастрофы.
 Есть! Одна фишка обнаруживается в носовом платке. Колумб ставит на “зеро” и поворачивается спиной к столу. Он уже почти у двери, он не хочет слышать голос крупье, безжалостно объявляющего приговор.
 “Пятьдесят!”- горестно повторяет Колумб, расталкивая зевак.
 В дверях Жабоклицкий, исполняя свои лакейские обязанности, вцепился в рукав какого-то долговязого субьекта, от которого разит прегаром:
 - Вы пьяны, прошу покинуть зал!
Субьект покачивается, тщетно пытаясь понять обращенную к нему фразу.
 Увидев Колумба, Жабоклицкий выпускает свою жертву и в ужасе вжимается в стену:
 - Вы?! Прошу вас … - его уже заранее трясет.
Колумб, проходя мимо, улыбается и похлопывает поэта по плечу:
 - Спокойно, приятель! Все отменяется!
Его вид (“Даже этот слизняк понял, что я продулся в пух и прах!”) несколько успокаивает Жабоклицкого:
 - Надеюсь, вы понимаете, что у меня здесь свое задание! Слежу за теми, кто нарушает свой гражданский долг и предается низменным страстям. Вон тот, например, - он указывает на долговязого, нетвердой походкой бродящего между столиками, - Линкевич, известный литератор. Каждый вечер здесь болтается. Да еще пьяный! Таких я заношу в особый список, который потом опубликуют в газетах. Работенка неприятная, но что поделаешь …
 Колумб едва ли понимает его пылкий монолог.
 Он сам виноват, он не верил, что может выиграть … Четверть миллиона просто так не отнимешь у жестокой судьбы. “Здесь, наверное, много таких, которые не верят … Что там еще бормочет этот лакей? Отделаться бы от него поскорее!”
 Вот и столик для игры в баккара. Стопка банкнот по-прежнему прижата локтем. Колумб опустил голову, он не может поверить, что это локоть Ежи. Он смотрит только на пачку денег.
 - Сто тысяч! Сто пятьдесят!
 Ну да, это Ежи, его серый пиджак! Осторожно, еще боясь поверить, Колумб переводит взгляд выше. Болельщики вокруг переговариваются:
 - Надо же, почти двести тысяч парень огреб! Вот это везение!
Лицо Ежи непроницаемо.
 - Бью! – объявляет он.
 - Еще!
 - Баккара! – звучит приглушенный голос. Ежи придвигает к себе еще пачку денег. Его партнер, махнув рукой, встает из-за стола.
 - Сколько здесь? – хриплым шепотом спрашивает Колумб.
 - Подожди, - Ежи не намерен останавливаться.
На освободившееся место садится новый игрок. Ага, Линкевич! Он швыряет на стол несколько мятых бумажек.
 - Успел где-то перехватить, - комментируют болельщики.
 Место второго проигравшего занимает Рольский.
- Последняя сдача, - пересохшими губами бормочет Ежи.
“Басик, Басик, Басик!” – повторяет свою молитву Колумб. Ежи выиграет. Обязан выиграть! Вот он сдает карты. Колумб даже не заглядывает ему через плечо. Он смотрит на Рольского. Ювелир, болезненно морщась, задумывается и медленно, словно робея, прикупает карту.
 Линкевич пьяно улыбается. В его руках сплошные крестики треф. Линкевич шевелит губами, как деревенский парень на базаре, который, прежде чем расстаться с деньгами, подсчитывает в уме, сколько там у него в остатке.
 - Баккара! – весело объявляет он и открывает карты.
Колумба охватывает дрожь как обычно перед акцией. Этот пьяница с серым лицом и бессмысленным взглядом маленьких глазок, окруженных сеткой морщин, наводит на него ужас. И Ежи начинает нервничать. Он-то считал эту сдачу последней, а теперь придется продолжать, и в этом ему видится дурное предзнаменование. Линкевич выигрывает. Рольский молча встает и направляется к стойке бара. Ежи придвигает к себе стопку денег и снова придавливает локтем.
 - Ва-банк!
Линкевич ошалело таращит глаза.
 - Ва-банк! – упрямо повторяет Ежи.
 - Прикупаете? – задыхающимся от волнения голосом спрашивает кто-то из болельщиков.
 - Спасибо, нет.
 - Восемь, - отвечает Линкевич с улыбкой нашкодившего мальчишки.
“Басик погибает!” – Колумб слышит этот внутренний вопль и вдруг отчетливо произносит:
 - Господа, это шулер! Жульничаешь, подонок! – он наклоняется над столом, чтобы перехватить дрожащую, костлявую руку, тянущуюся к внушительной куче денег.
 Линкевич вскакивает, отбросив в сторону тяжелый стул, наваливается на стол грудью, прикрывая купюры. Кто-то хватает Колумба сзади, прижимает его руки к туловищу. Он замирает, словно по команде “смирно”.
 - Что ты делаешь, опомнись! – слышит он нервный шепот Жабоклицкого, - Не поднимай скандала … Иначе мне придется позвать охрану …
 - Отвяжись, я в порядке, - улыбается Колумб побелевшими губами, наблюдая, как Ежи молча поднимается из-за стола.
 - Так-то лучше… Этот Линкевич – известный мерзавец, еще до войны прославился…- сбивчиво оправдывается Жабоклицкий, -  Вы же понимаете, я здесь не просто так . Наблюдаю за посетителями, веду учет, так сказать …
 Тут глаза Жабоклицкого округляются от ужаса. Линкевич, засунув смятые банкноты под накрахмаленную манишку, направляется к Колумбу.
 - Милостивый государь, вы позволили себе … - пьяная физиономия литератора – воплощение оскорбленного достоинства.
 Колумб смотрит, как завороженный на жалкого человечка, угрожающе выпячивающего грудь. “Если я сейчас отпущу его, Баське конец! Вытащить бы его на улицу,  поговорить по-свойски!” А Линкевич, приняв молчание противника за проявление робости, распоясался вконец:
 - Да вы просто неотесанный дикарь, молодой человек! Таких надо сечь, а лучше – сразу к стенке! Бах-бах! – он тычет в Колумба указательным пальцем, изображая выстрел из пистолета.
 У Ежи трясутся руки. Осторожно, словно боясь испачкаться, он сгребает Линкевича за лацканы пиджака. Но тут снова вмешивается Жабоклицкий:
 - Попрошу вас покинуть зал! Вы пьяны, - он хватает Линкевича за руку и оттаскивает в сторону.
 Но Линкевич не собирается покидать поле битвы. Он заинтригован молчанием Колумба. Жабоклицкий в панике. Он вопит на весь зал, призывая какого-то Геню. Появляется крепкий, невозмутимый парень, и Линкевич, подхваченный с двух сторон под руки, движется к выходу. Он упирается изо всех сил и возмущенно вопрошает:
 - Да ты знаешь, кто я такой? Кого это ты собираешься выставить вон?! – рычит он на Жабоклицкого. Тот вцепился в руку Линкевича, словно гончая в ухо кабана, но при этом пытается сохранять достоинство:
 - Нет, это вы не знаете, кто намерен выкинуть вас отсюда! – отвечает он как можно громче, чтобы слышали Ежи с Колумбом.
 Парочка спорящих интеллектуалов исчезает за дверью.
 - Rien ne va plus … - слышен голос крупье из зала, где играют в рулетку.

                25

 Только на третий день Алина с матерью вернулись на Мокотов. Пустой, мертвый дом белел в глубине сада. О том, чтобы искать новое жилье, не могло быть и речи. Но, если гестаповцы больше не навещали дом Ежи, значит, подозрения с хозяев сняты. Алина решила возвращаться как можно скорее: женщина, предоставившая им временное убежище, даже не пыталась скрыть неприязнь к непрошенным квартиранткам. 
 Моросил мелкий дождь со снегом. На побелевших садовых дорожках не было видно ни единого следа. Женщины бесшумно проскользнули к дому. Алина заметила, что мать идет на цыпочках и тихонько засмеялась, но звук собственного голоса так напугал ее, что она на секунду оцепенела и долго не решалась вставить ключ в замочную скважину, словно за дверью ее ожидало что-то страшное.
 “А вдруг там и вправду засада?” – мелькнула  мысль, но Алина тут же взяла себя в руки, - “Не пугай маму, истеричка!” Она быстро повернула ключ в замке, с грохотом распахнула дверь и включила свет. Никого. Только пальто Ежи, забытое в прихожей, напоминает висельника. И дверь скрипит так неприятно! Алина хотела что-то сказать матери, но почувствовала, что горло перехватило от страха. Так страшно ей бывало в детстве, когда ее укладывали спать и гасили свет.
 - Подожди, опущу шторы, - шепнула она, заметив, что мать собирается войти в свою комнату, - Готово. Слышишь, можно включать свет! – повысила она голос, испугавшись напряженной тишины у себя за спиной.
 Щелкнул выключатель. Они огляделись по сторонам. Никаких следов чужого присутствия, все вещи на своих местах.
 - Вот видишь, напрасно мы сбежали, - Алина обняла мать за плечи и почувствовала, что та дрожит, - Все в порядке, мамочка, здесь никого нет… Никого … - повторила она. Только бы не расплакаться!
 Они бесцельно слонялись по комнате, переставляли какие-то вещи, делали вид, что занимаются делом, но ежеминутно замирали, прислушиваясь. И вдруг обе поняли, что страшно голодны.
 - Идем на кухню! – скомандовала Алина.  “Хорошо, что она не бросает меня одну,”- обрадовалась пани Ванда.
 В буфете обнаружился засохший кусок пайкового хлеба. Возвращаясь в комнату, пани Ванда вдруг остановилась, как вкопанная, с ужасом уставившись на лестницу, ведущую на чердак. Тут Алина не выдержала и, нарочно громко топая с истерическим смехом взбежала наверх и распахнула дверь в ту самую, маленькую комнату. Пусто. Спустилась вниз на подгибающихся ногах,  прошла вместе с матерью к себе и, обессилено привалилась к двери, словно пыталась преградить дорогу тем, кто ворвется к ним снаружи.
 “Прекрати! Если ты  вернулась, то веди себя нормально, а если боишься – уходи!”  - приказала она себе.
 Они погасили свет, прилегли вдвоем на кушетку и обе притворились спящими, стараясь дышать ровно, чтобы не беспокоить друг друга. Они уже почти поверили, что все плохое позади, но рокот мотора за окном заставил их затаить дыхание. Свет автомобильных фар узкой полоской пробился сквозь щель в светомаскировочных шторах и скользнул по широко открытым глазам Алины, по книге, которую она пыталась читать перед тем как погасила свет и замер на недоеденной корке хлеба.
 - Молчи, молчи! – шепнула Алина, хотя пани Ванда и без того онемела от страха.
 Полоска света дрогнула, скользнула по стене и исчезла. Шум мотора смолк. Алина еще с минуту прислушивалась, а потом порывисто обняла мать, прижалась к ней, как в детстве, и горько, безутешно зарыдала.

- Разве они пытались отбить члена правительства? Нет. Хоть одного генерала пытались отбить? Нет! Ну, хоть кого-нибудь из важных шишек, попавших к немцам в лапы, отбили? Нет. А ребята из “Серых шеренг” отбили у гестаповцев Рыжего? Отбили! Я тебе больше скажу, был бы жив их Зоська, был бы Зигмунт его другом, они бы и Зигмунта отбили!
 Колумб замолчал, утомленный собственной пылкой речью.
 - Но майор приказал…
 - Плевал я на майора и на его приказы!
Черный Оло только пожал плечами.  После неудавшегося спасения Баськи спорить с Колумбом было бесполезно: он заводился с пол оборота по любому поводу. Новый молча рассматривал собственные ладони, словно искал на них следы смазки, оставшиеся после ремонта машины, надежно спрятанной в старой конюшне на Воле.
 Они сидели, прижавшись друг к другу на короткой кушетке. Кроме нее, да колченогого табурета, заменявшего стол, никакой мебели в комнате не было. Майор приказал срочно собрать группу, но сам почему-то запаздывал.
 Ежи не принимал участия в разговоре. Он переваривал впечатления после встречи с Алиной, состоявшейся час назад. “Нужно срочно переселять их из нашего зловещего дома. Как только она там выдерживает?” Но куда? Зигмунт решил бы все проблемы  за пять минут. Он добывал надежные квартиры буквально из-под земли. “Вот хотя бы мою … “ – Ежи вспомнил первое появление Алины у себя в доме, и невольно улыбнулся.
 “Ей надо уходить оттуда как можно скорее. Ведь если гестаповцы вернутся, то за мной. Не найдут меня – заберут жену, так они всегда делают. Я бы хоть сейчас туда поехал, но приказ есть приказ…”
 Он покосился на сидящих рядом ребят. “Пока никто из арестованных не раскололся, до нас не доберутся. Но если возьмут меня, гестапо получит дополнительный козырь …”
 Он в сотый раз вспомнил лицо незнакомца, которому рассказывал о захват радиостанции.
 “Меня оправдали… почти …- поправил он себя, - Они не могут поверить, что я, единственный из всех, сумел избежать ареста …”
 - Да, жарковато становится, - сокрушался Олек, - Мой университет тоже накрылся: вчера еще одного профессора взяли прямо на квартире.
 В дверь позвонили.
 - Ну, вот и начальство прибыло! – Олек пошел открывать.
Скрипнула входная дверь, но в комнату никто не вошел. Из прихожей слышался негромкий разговор, потом быстрые шаги. На пороге возник Черный Оло. Он открыл было рот, но, вместо того, чтобы сказать нечто важное, бросился к Ежи, обнял его и завопил, вне себя от радости:
 - Зигмунта вытащили! Он уже на свободе! 
 В комнату торжественно вступает майор. Он не торопится, довольный произведенным эффектом. Ребята окружают его, забрасывают вопросами, еле переводя дух от свалившейся на них огромной, невероятной радости. Улучив момент, майор отводит Ежи в сторону и негромко говорит:
 - Кстати, насчет Пулавской: все прояснилось. Оказывается, все бумаги Зигмунт хранил в другом тайнике.

 Через три дня майор разрешил навестить Зигмунта, но только Ежи и Колумбу, больше никому. Им уже было известно, что Зигмунта выкрали из тюремной больницы, спрятав в телеге с капустой, присланной для заключенных некой благотворительной организацией, но, по приказу немецкой администрации отосланной назад. История казалась настолько нереальной,  что напоминала сюжет из авантюрного романа. Впрочем, подобные штучки были вполне в стиле Зигмунта.
 Даже рассказ майора о том, что у Зигмунта до сих пор держится температура, что его страшно пытали на допросах и выбили глаз, выглядели, как романтические подробности  в рассказе о чудесном спасении.
 - Ваше счастье, ребята, что вы его не видели в первый день … - тихо сказал майор и даже теперь, на улице, прикрыл глаза и затряс головой, словно желая отогнать от себя жуткое воспоминание.
 Зигмунта поместили в лучшую клинику города, но не в общую палату, а в кабинет главного врача.
 По дороге безудержная радость сменялась нарастающей тревогой. Порог кабинета Ежи преступил в состоянии полного замешательства. 
 Колумб с порога рванулся к постели друга, но внезапно остолбенел и  отдернул руки, словно обжег себе пальцы. Ежи так и остался стоять у порога, уставившись на синие, распухшие кисти рук, безвольно лежащие поверх одеяла и на единственный глаз, равнодушно взиравший на гостей из-под бинтов. Ежи казалось, что Зигмунт смотрит только на него. Майор поправил подушку под забинтованной головой и осторожно погладил ее, как будто только к ней можно было прикоснуться, не причиняя страданий искалеченному телу. Потом достал последний номер “Бюллетеня” и пробормотал растерянно:
 - Вот, газетку принес, пусть ребята тебе почитают. Еще  “Речь Посполиту” достал, - помахал он другой газетой.
 Их уже предупредили, что Зигмунту нельзя разговаривать, так как у него разорван рот и повреждены голосовые связки.
 Ежи, запинаясь, прочел пару коротких заметок.
 - Читай еще, - шепнул Колумб: ему показалось, что Зигмунт внимательно слушает.
“На торжественную присягу в дивизию генерала Берлинга прибыли офицеры чехословацкой армии, а также сотрудник миссии де Голля, но представители Великобритании и Соединенных Штатов не сочли нужным присутствие на церемонии. Этот демарш наших западных союзников наглядно демонстрирует их симпатию к Польше и недоверие к политическим играм Советов,” – читал Ежи.
 - Хватит, - тихо сказал Колумб.
Зигмунт лежал, закрыв глаз.
 Ежи кивнул и, стараясь не шуметь, аккуратно свернул газету, но тут же натолкнулся на неподвижный взгляд Зигмунта.
 - Что? – раздался хриплый шепот.
 - Что? – повторил Ежи, - Может быть то, что мы делаем, уже не имеет никакого смысла, Зигмусь? – он назвал друга ласковым домашним именем, как когда-то, в младших классах гимназии, - Мне кажется, что все это – никому не нужная болтовня, - он хлопнул ладонью по газете.
 Зигмунт еле заметно помотал головой, будто не соглашаясь, и глазом показал Колумбу на дверь, которую майор, уходя, неплотно закрыл за собой. 
 - Закрыть? – Колумб берется за дверную ручку, и встречается взглядом с незнакомым человеком. Человек сидит в коридоре, и к подлокотнику его кресла прислонена массивная трость. Колумб видит, что рядом стоит майор и успокаивается. А чужак знаком запрещает закрывать дверь. Ежи, в отличие от Колумба, знает этого человека:  он видел хромого на встрече с Гетелем, вернувшимся из Катыни. Какая-то внутренняя сила, исходящая от незнакомца, заставляет Колумба повиноваться. Дверь остается приоткрытой.
 
                26

 “Ваш Ежи  работает на гестапо …,”- эти слова женщины с добрым, чуть рассеянным взглядом близоруких глаз, долгим эхом отзывается в ушах Алины.
 Это Колумб попросил сестру отвезти записку несчастной жене Яна, начальника радиостанции, захваченной гестаповцами:
- Проветрись немного, все лучше, чем прятаться в этом мертвом доме.
 Правда, Колумб уверял, что Алине с матерью ничего не угрожает – если за ними не пришли в ту, первую ночь, значит, уже не придут.
“Ваш Ежи работает на гестапо, и вы в этом сами убедитесь уже сегодня,”- эхо этих слов заставляет Алину ускорить шаг. Теперь даже тень подозрения, брошенная на человека, скорее всего, означает смерть. Раз она так сказала, значит, приговор уже вынесен.
 Спотыкаясь, Алина мчится по булыжной мостовой узкого переулка на Праге. Здесь находится квартира, в которой теперь обитает Ежи. Какое счастье, что он оставил Алине свой новый адрес! Она взбегает по выщербленным ступенькам.
 В дверях какая-то немолодая женщина в фартуке.
 - Пан Ежи дома?
Женщина сверлит Алину испытующим взглядом. “Опоздала!”- сердце Алины замирает от ужаса. Но женщина кивает взлохмаченной головой в глубину темного коридора, и это означает, что время еще есть.
 Ежи стоял у окна. Увидев, Алину, он явно обрадовался – это она поняла по его улыбке и шагнула прямо в его объятия.
 - Подожди, послушай, - она с трудом высвободилась и тут же, без долгих предисловий, пересказала то, что услышала от жены Яна.
 Ежи как-то неестественно рассмеялся. Потом присел на койку, застланную старым байковым одеялом, снова вскочил и схватил Алину за руку:
 - Что ты сказала? Повтори, что ты сказала!
Он сорвал с вешалки пальто, но тут же остановился в раздумье.
 - Слушай меня внимательно, - произнес он с расстановкой, - Алина, - сказал он мягко, словно само ее имя вселяло в его душу уверенность и покой, - Сейчас ты спустишься вниз и выйдешь из дома. Недалеко, на Торговой, есть кафе. Ты подождешь меня там, недолго, не больше часа. Я обязательно приду.
 Она пятилась к двери, кивая головой, безмолвно соглашаясь с каждым его словом.
  - Я постараюсь придти как можно раньше,  - заверил он, отводя взгляд.
 “Через десять минут должен придти Колумб. Когда мы договаривались о встрече, он вел себя как-то странно. Может, напрасно я прогнал Алину? Была бы чудненькая сцена из романа: друг, пришедший исполнить смертный приговор, застает в комнате предателя собственную жену! Да нет, напрасно я выдумываю всякую чушь! То, что я услышал от Алины, всего лишь бредни несчастной бабы, обезумевшей от горя. Истерические вопли, не более того … Напрасно я волнуюсь … Вот кто-то поднимается по лестнице. Нет, это всего лишь ветер гудит в печной трубе. Интересно, где хозяйка берет деньги на уголь? Такая замечательная, теплая квартира зря пропадет … Мне ведь только вчера дали этот адрес – может уже знали … И Алина знала? Почему бы и нет, она – жена Колумба. Но она не верит – это точно, она не может верить …”
 - Войдите!
“Кажется, голос у меня не дрожит,” – подумал Ежи и шагнул навстречу Колумбу. Когда обменивались рукопожатием, Ежи так вцепился в руку друга, что тот еле вырвался и тут же потянулся за сигаретами. Ежи вздрогнул, когда Колумб сунул правую руку в карман.
 - Чего ты дергаешься? – удивился Колумб, достал сигареты, закурил.
“Кажется, он пришел один,”- Ежи немного успокоился, но все-таки подошел к Колумбу и быстро похлопал по карманам.
 - Ты без оружия? – и, увидев  ошалелое лицо Колумба не выдержал и сорвался на крик, - Так ты еще ничего не знаешь? Меня приговорили. Алина сказала.
 - Приговорили? – Колумб отшатнулся от Ежи и, потеряв равновесие, сел на койку, - А что она … - он, вероятно, хотел спросить, что здесь делала Алина, но смутился и замолчал. Тут Ежи сломался окончательно и выпалил:
 - Ну да, она была у меня. Мы с ней …  Это началось еще раньше, до провала радиостанции.
 - Что началось? – Колумб демонстрировал то ли редкостную тупость, то ли изощренную жестокость.
 - Понимаешь, мы с ней … Она бы сама тебе сказала, да тут такое случилось …
 Наконец-то до Колумба дошло, о чем речь, но отреагировал он на эту новость до изумления спокойно: небрежно кивнул и продолжал допрос:
 - Откуда она узнала?
Но, поскольку Ежи категорически не желал говорить о делах, а продолжал твердить о своей великой любви к Алине, Колумбу пришлось открыть карты:
 - Да она мне сестра, дурак!
 Ежи остолбенел. Забыв о том, что счет его жизни, возможно, идет на минуты, он разразился веселым, жизнерадостным смехом:
 - Колумб, братишка! – он кинулся обнимать друга, - Колумб, как же это здорово!
Тот небрежно похлопал Ежи по плечу:
 - Ладно, ладно, успокойся, - и чтобы окончательно вернуть Ежи с небес на землю, негромко добавил, - А что, если я действительно пришел исполнить приговор?
 Ежи как будто обдали ледяной водой:
 - Неужели кто-нибудь из наших поверил бы, что я предатель?
 - Поверил-не поверил, а дан приказ – исполняй.
 - Не шути так!
 - Я не шучу.
 Они молча смотрели друг на друга. Ежи, понурил голову. Разве можно теперь признаться Колумбу, что у них с Алиной все серьезно, навсегда …
 - И ты бы исполнил?
Колумб кивнул и о чем-то задумался, насупившись.
 - Так. Слушай меня внимательно. Первое правило: в комнату никого не впускай.
 - Да-да, я понимаю, - кивнул Ежи и быстро зашептал, - Слушай, свяжись с майором, объясни ему, что я невиновен, что эти кретины из группы связи вынесли приговор, ни с кем не посоветовавшись, что это незаконно … Пусть он лично доложит Старику!
 Колумб помолчал, потом спросил:
 - А ты знаешь, что ту “гиену” взяли сразу после нашего ухода из кафе?
Ежи заметался по комнате:
 - Слушай, откуда …
 - Я ничего не имею в виду, просто хочу, чтобы ты был в курсе. Прежде всего, успокойся. Сейчас тебе нужно собраться. Вот ты говоришь, что Баська была в кафе. Почему же я ее не видел? Но самое главное: никого не впускать.
 - Но это не от меня зависит. Хозяйка сама открывает, люди то приходят, то уходят. Но я никому не давал этого адреса …
 Тут Ежи прикусил язык. “Кроме тебя и Алины,”- хотел он добавить. Но тогда получится, что он просит Колумба не выдавать его.
 - Я уже дал твой адрес майору. Он спросил, знаю ли я, где ты обосновался. Его интересовало только это, можешь мне поверить.
 - Тогда надо уходить отсюда немедленно. Когда ты дал адрес?
- Еще днем.
  Ежи взглянул на темное окно и заторопился:
 - Идем!
 - Куда?
 - Алина ждет меня в кафе на углу.
 - А ночевать где будете? Ладно, это ваши проблемы, - Колумб криво усмехнулся и снял пальто.
 - Что ты задумал?
 - Надень. Дай мне твою куртку. Никому из наших этого не поручат. Официального приказа не было, так что я могу поступать, как считаю нужным, - он натянул куртку Ежи, приметную, коричневую, с серым меховым воротником, - Наши за это дело не возьмутся, а те, другие, тебя в лицо не знают. Сам знаешь, как это делается: дадут приметы: среднего роста, худощавый, сутулый, одет в коричневую куртку с серым воротником …
 Ежи почти машинально напялил потертое пальто Колумба.
 - Иди первым, - скомандовал Колумб уже на лестнице. Ежи кивнул. Уже в подворотне его осенило: ведь если приговор придут исполнять люди из чужой группы, то и Колумба никто из них не знает в лицо. “Сутулый, одет в коричневую куртку с серым воротником,” – мысленно повторил  и оглянулся. Колумб, старательно сгорбив плечи и подняв меховой воротник куртки, спускался по лестнице.
 “Брат,”-  подумал Ежи, и вовсе не потому, что Алина была сестрой Колумба. Просто они на самом деле стали братьями.
 
                27
Старший сержант “синей” полиции Сысек еще раз позвонил в дверь. Несомненно, в доме кто-то был: прежде, чем подойти к двери, Сысек несколько раз обошел вокруг дома и услышал внутри приглушенные голоса. Он ударил в дверь кулаком. В прихожей послышались быстрые шаги. Кто-то явно притаился с той стороны двери, не решаясь открыть. Сысек поднял было руку, чтобы постучать еще раз, но тут ключ заскрежетал в замке. Полицейский щелкнул каблуками и, вопреки уставу, лихо откозырял. “Ничего девчушка! – отметил он про себя, - И вовсе не похожа на еврейку.” Последнее обстоятельство несколько смутило его, хотя информатор, сообщивший о странных жильцах, заслуживал доверия.
 Свояк Сысека, с которым полицейский регулярно делился доходами, безошибочно определял национальность будущей жертвы. Эта мысль придала полицейскому смелости, и спросив  для порядка: “Вы позволите?” – он решительно проследовал в прихожую.
 Уходя через четверть часа, он покровительственно улыбнулся Алине:
 - Поймите, я честный поляк и занимаюсь этим на свой страх и риск. Лично мне ни гроша не перепадет, но человек, сообщивший о вас в участок, требует пятьдесят тысяч. Меньшей суммой ему рот не заткнешь. Итак, до завтра!
 Алина немедленно разыскала брата. Колумб нахмурился:
 - На какое время он с тобой условился? Ну, когда придет за деньгами?
 - Ровно в полдень.
 - Нужно немедленно разыскать Ежи, - Колумб вопросительно посмотрел на сестру, и та потупилась. Легкий румянец залил ее щеки, густые ресницы чуть дрогнули. “Красивая у меня сестренка!” – подумал Колумб и невесело улыбнулся. Алина покачала головой:
 - Понятия не имею, где он. Сказал, что сам свяжется со мной.
 - Надеюсь, на старую квартиру он не вернулся?
 Вчера он оставил Ежи и Алину в маленьком кафе. Колумб вспомнил, как спускался по темной лестнице в куртке Ежи и вздрогнул. Разумеется, вопрос был излишним. На старую квартиру Ежи не вернется: слишком многим о ней известно.
 - Зачем ты сказал, что исполнил бы приговор, если бы тебе приказали? – прошептала Алина и отвернулась.
 - Потому что приказ есть приказ, - буркнул Колумб. “К начальству жаловаться на полицейского не побегу,“ – решил он, боясь признаться себе, что им управляет вовсе не боязнь обеспокоить командиров по столь ничтожному поводу. Если они начнут разбираться в  истории с шантажистом, может всплыть вопрос о национальности самого Колумба, а этого он боялся больше всего на свете. “На пару с Ежи мы и сами справимся,” – успокаивал он себя, но предчувствие беды не уходило. Единственный  надежный вариант: переправить Алину с матерью в другое место, но куда? После провала радиостанции Колумб обегал всех знакомых, но, даже те, кто в иной ситуации готов был рискнуть, не решились предоставить убежище еврейкам.
 - Значит, на старую квартиру Ежи обещал не возвращаться? Ты точно это знаешь?
  Алина опустила глаза:
 - Там его нет, я уверена.
- Тогда где мне его искать? Ну, где вы расстались?
Щеки Алины вспыхнули:
 - Там его тоже нет.
- Скажи, по крайней мере, где это было, - настаивал Колумб. Если Ежи с Алиной заходили к кому-нибудь из общих знакомых, то именно оттуда можно начать поиски.
 - Может быть, нам с мамой самим попытаться найти новое жилье? – Алина пыталась уйти от ответа. Не хватало еще, чтобы брат догадался, что Ежи проводил ее до самого дома и остался на всю ночь! Эти сумасшедшие конспираторы тут же решат: если ночевал в “сгоревшей” квартире, не побоявшись гестапо, значит, дело нечисто. А тут уж у них разговор короткий! Алина с горечью вспомнила о прошедшей ночи, как они оба вздрагивали при каждом шорохе, и как наутро прощались, зная, что их свидание, возможно, было последним.
 - Я же сказала: не знаю, куда он пошел, не знаю, у кого он скрывается, - твердила она, прекрасно понимая, как взбеленится Колумб и вся его компания, узнав, что она провела ночь с человеком, которого подозревают в предательстве.
 А Колумб мучительно соображал, кого еще можно просить о помощи: “Может, Олек согласится? Как бы не так: он тут же побежит докладывать майору! А если обратиться напрямую к Осецкому?” – вспомнил он фамилию полицейского, который однажды уже пытался помочь ему. Но при одной мысли о том, что придется посвятить незнакомого человека в свою постыдную тайну, Колумба пробрала дрожь. “Если бы Зигмунт был здоров … Нет, ничего не поделаешь, придется искать Ежи.”
 - Передай маме, что я все устрою. И ничего не бойтесь, - вслух сказал он.
 - А мы и не боимся, – прошептала Алина, но голос ее дрожал. Сердце у Колумба тоскливо сжалось.
 - Иди, дурочка! – он шутливо подтолкнул сестру в спину, но тут же крепко обнял ее и поцеловал.
 - Домой, домой! – подгонял он Алину, а на душе становилось все тяжелей. Где он, их дом!
 Всю вторую половину дня он мотался по городу. Для начала проверил две квартиры на Мокотове, куда, как он слышал, время от времени забегал Ежи. Потом в трамвае, набитом нервными, раздраженными людьми, поехал на Волю, чтобы разыскать старого учителя, которого Ежи изредка навещал. Потом нанял рикшу и покатил на давно “сгоревшую” конспиративную явку, где обитала лихая бабуля вместе с беженцами с Замойщины. Бабуля, узнав, что Ежи пропал, пришла в ужас:
 - Как пропал?! Убили? Забрали?
 Когда Колумб же сбегал по лестнице, в его памяти всплыла фамилия: Жабоклицкий. Но где он живет?
 Рикша отказывался ехать в адресный стол, ссылаясь на поздний час.
 - Пятьсот злотых за переработку: - объявил Колумб, не уверенный, что у него в кармане есть хотя бы сотня.
 Ежи с утра до вечера скитался по улицам. Иногда он забредал в какое-нибудь кафе и подолгу сидел за столиком, набрасывая рапорт, который намеревался вручить майору, хотя прекрасно понимал, что это бессмысленно. Сунув скомканные листки в карман, он тут же спохватился: слишком опасно таскать с собой эти бумажки, в которых он педантично перечислил все известные ему адреса и псевдонимы. Он сжег исписанные листки в пепельнице, словно использованные салфетки.
 “Подведем итог. Я прячусь от лучших друзей, братьев по оружию, которые не верят, что я предатель и, тем не менее, готовы привести в исполнение смертный приговор, если получат соответствующий приказ. Но чем я лучше? Всего пару дней назад я докладывал майору об операции на Познанской, где мы конфисковали отвратительные, позорные документы. Я не мог скрыть правду от своего командира. Мы солдаты, мы должны быть верны … Кому? Во всяком случае, не себе, если действуем вопреки голосу совести. Совесть мы отдали на откуп начальству и оно нашими руками вершит свою политику. Но разве можно отдать свою совесть кому бы то ни было…”
 -Что такое? – встрепенулся он, будто очнувшись ото сна.
 Официант сделал ему выговор за испачканную пеплом скатерть. Ежи извинился и торопливо покинул кафе.
 “Поеду к Фуке,”  - вспомнил он учителя, у которого удостоился похвалы на экзамене по литературе, давно, еще до войны. Фуке был связан с редакцией “Дороги”, и на его квартире иногда проходили собрания молодых литераторов. Когда Ежи вышел из трамвая на Воле, уже смеркалось. Фуке не скрывал радости при виде бывшего ученика:
 - А ко мне сегодня заходил твой приятель. Такой худой, темноволосый. Сказал, что нигде не может тебя найти и очень волнуется.
 - Колумб? – спросил Ежи и вспомнил: действительно, Колумб пару раз приходил сюда вместе с Ежи и даже сидел на каком-то редакционном совещании. Значит, этот адрес начальству наверняка известен.
 - Точно, Колумб, - повторил Ежи и, распрощавшись с учителем, поспешил удалиться.
 “Они все про меня знают. Контролируют каждый мой шаг. Меня никто не будет оплакивать. Собаке-собачья смерть …”- крутились в голове меланхолические мысли.
 - Они все знают, все знают … - бормотал он потерянно.
Вдруг, словно что-то вспомнив, он бросился к трамвайной остановке. Нужно немедленно возвращаться на Мокотов. Там, по крайней мере, он будет рядом с Алиной.
 “И здесь он побывал,”- констатировал Ежи, заглянув к матери одноклассника, сбежавшего в Венгрию еще в тридцать девятом. С минуту он стоял в раздумье у калитки, но вдруг его точно ударило: ведь за этим домом могут наблюдать: Он почти бегом проскочил Пулавскую и, увидев подъезжающий к остановке трамвай, принял решение: нужно немедленно отправиться на квартиру к майору и потребовать объяснений. Да-да, именно так! Он придет и скажет: я не виновен, и все это прекрасно знают, почему же меня травят, как дикого зверя? Вот я сам прибыл в ваше распоряжение и…
 Он дал три условных звонка. Тишина. Позвонил еще раз. Никто не отозвался. Обычно в доме майора всегда кто-то был.
 “Зайду еще раз перед комендантским часом, - решил Ежи, и тут же похолодел от страшной догадки, - Сбежали. Узнали о моем предательстве и срочно покинули квартиру. Теперь меня все начнут выслеживать и одновременно прятаться, чтобы я не навел на них немцев.”
 Он растерянно застыл посреди тротуара. Только чьи-то торопливые шаги за спиной заставили его встрепенуться и обратиться в бегство. Он даже не думал, куда бы еще пойти. Только не домой – это он знал точно. Если его убьют в собственном доме, это подтвердит справедливость приговора. “Впрочем, мне уже будет все равно!”
 Ноги сами принесли его к дому Зигмунта. “Интересно, Колумб все еще живет здесь? Возможно, и самого Зигмунта уже перевезли из клиники домой. В любом случае, его мать передаст нашим, что я заходил: пусть знают, что я их не боюсь и сам ищу встречи.”
 Ежи нажал кнопку звонка. Шуршание шагов в глубине дома он воспринял как знак примирения. Мать Зигмунта посторонилась, пропуская Ежи в прихожую.
 “Скорее всего, она ничего не знает,” - обрадовался он и поздоровался с ней с такой сердечностью, что она смущенно пробормотала: “Спасибо, спасибо,” - полагая, что он поздравляет ее с чудесным спасением сына.
 - Сташек скоро должен вернутся, - она провела Ежи в комнату Зигмунта. “Ага, значит, Колумб пока никуда не переехал.”
 “Может быть, я зря паникую, и майора просто не было дома?” – спокойная обстановка позволила вновь предаться иллюзиям.
 Ежи взял с книжной полки первый попавшийся томик, открыл наугад, даже не взглянув на обложку и, присев на тахту, сделал вид, что погрузился в чтение. Он тупо глядел в текст и лишь  несколько минут спустя, понял, что за книгу держит в руках: “Да это же “Огнем и мечом!” – сообразил он, но так и не перевернул ни страницы. Потом взглянул на часы: с момента его прихода в дом Зигмунта прошло уже тридцать минут. Страх настолько сковал его волю, что он не мог заставить себя встать и уйти. Лишь услыхав звонок в прихожей, он поднялся с тахты.
 “В этом доме они не посмеют меня убить,” - он изо всех сил сжал кулаки. Хлопнула дверь, и на пороге возник Колумб.
 - Ежи! Ну, наконец-то! – выдохнул он с облегчением, - Ты знаешь, что я с утра тебя ищу?
 Ежи стиснул руку друга и улыбнулся. “Похоже, поживем еще!” – подумал он.

 -Ну, здесь командую я!  - шепнул Ежи и первым вошел в калитку. Дом в глубине сада по-прежнему казался нежилым. Было одиннадцать часов. Полицейский обещал явиться ровно в полдень.
 “Забавно, впервые за много дней я провел целый час в кругу семьи,” подумал Ежи, когда звонок в дверь заставил всех вздрогнуть. Алина медленно пошла к двери. Колумб пересел на кушетку.
  -Помнишь, о чем мы договорились? – спросил Ежи.
Сам он сидел так, чтобы в приоткрытую дверь видеть часть прихожей. Пока полицейский не войдет в комнату, он не поймет, что в доме гости. В коридоре затопали тяжелые шаги, мелькнул синий мундир.
 - Проходите, пожалуйста, - Алина пропустила полицейского вперед.
Тот увидел двоих незнакомцев и остолбенел.
 - Добрый день! – Ежи приветливо улыбнулся.
Сбитый с толку, пришелец неуверенно шагнул вперед.
 - Садитесь, пожалуйста, - Ежи указал на кресло, стоящее у стены.
Глаза полицейского забегали, он увидел Колумба и услышал тихий скрип притворяемой двери.
 Садитесь, садитесь! – повторил приглашение Ежи. Внутри у него все кипело, но голос звучал спокойно. Он старался внимательно следить за руками гостя.
 - Видите ли, я … - откашлявшись, начал тот.
 - Да, да, мы знаем о цели вашего визита. И готовы обсудить условия сделки …
 - Но я …
 - Сидите спокойно. Руки держите на коленях. Как вы догадываетесь, мы представляем некую тайную организацию, какую – не будем уточнять. Вы ведь – польский гражданин, не так ли? До нашей организации дошли слухи, что вы промышляете шантажом. Повторяю, руки держите на коленях! Но как может польский гражданин шантажировать  своих соотечественников только потому, что они – евреи? Вы знаете, как наказывают за подобные вещи? Спокойно! – повысил голос Ежи.
 Полицейский тяжело переводил дух. По багровому лицу его струился пот.
 - Чуть позже мы предоставим вам слово для защиты, - миролюбиво сообщил Ежи, - а пока выслушайте наши условия. Руководство нашей организации сочло возможным не наказывать вас слишком строго. Но при одном условии. Вы берете под свое покровительство две еврейских семьи, которые, как нам известно, вы пытались шантажировать. Вы будете следить, чтобы их никто не обидел, предупреждать о возможной опасности, и если – не дай Бог! – кто-нибудь из членов этих семей пострадает, вся ответственность ляжет на вас. Вы сами знаете, что вас ждет в подобном случае … Стах, будь любезен, помоги нашему гостю! Не нужно убирать руки с колен! – напомнил Ежи полицейскому, попытавшемуся было приподняться.
 Колумб подошел к гостю и не мог не отметить, что того трясет от страха.
 - Не дергайтесь, все будет нормально! – с этими словами Колумб наклонился, чтобы отстегнуть новенькую желтую кобуру.
 - Собственно говоря, по законам нашей организации, шантажистов приговаривают  к публичной порке, - продолжал свою речь Ежи, - Но вы можете не беспокоиться: во-первых, у нас слишком мало времени, а во-вторых, мы с другом не любим грязной работы. Думаю, мы сможем договориться, - вид у Ежи был вполне благодушный, тем паче, что теперь полицейский уже не мог схватиться за пистолет, - Мы доложим своему командованию, что влепили вам двадцать горячих, и в случае, если вы надумаете вновь промышлять шантажом, и к вам опять придут наши люди, вы сможете сказать им, что аванс уже получили. Согласны?
 Полицейский послушно закивал.
 - Вот, собственно, и все, - подвел итог Ежи.
 Физиономия полицейского постепенно приняла нормальный оттенок. Он попытался приподняться, но тут же снова сел, извинившись взглядом за то, что посмел встать без разрешения. За окном заурчал мотор проезжающего автомобиля. Ежи перехватил напряженный взгляд Колумба, выглядывавшего из-за занавески.
 - Взгляни, что там, - бросил Ежи. Колумб поспешно вышел в коридор. Ежи прислушался. Хлопнула дверь, и все затихло. Потом раздались неторопливые шаги.
 “Идет, не спеша, значит, все в порядке,” – успокоился Ежи.
 - К соседу напротив приехали, - сообщил, входя, Колумб.
 “Опять какие-то делишки у Косиорека,” – подумал Ежи и улыбнулся.
 Полицейский, заметив некоторое замешательство в стане противника, воспрял духом и забормотал какие-то слова в свое оправдание.
 - Ваше дело закрыто, подробности нас не интересуют, - отрезал Ежи.
 - Но, господа, войдите в мое положение, - гнусаво заныл незадачливый шантажист.
 - Достаньте из кармана носовой платок и высморкайтесь! – приказал Ежи.
- Но меня же посадят за утерю личного оружия, - жалобно скулил полицейский. При этом он ерзал на месте и сучил ногами, как школьник, которому посреди урока срочно понадобилось выйти по малой нужде.
 - То есть, вы хотите, чтобы мы вернули вам пистолет? – поинтересовался Ежи.
 - Тоже мне, пистолет! Какая-то несчастная “семерка”! – пренебрежительно заметил Колумб, - Ты уж, приятель обзаведись оружием поприличней. Если в следующий раз попадешь к нам в руки с этой мухобойкой – высечем без всякой жалости! А может и шлепнем, если сильно расстроимся.
 - А пока что – прощайте! Надеюсь, больше не увидимся. – Ежи поднялся из-за стола, - А чтобы вы не думали, что мы вас разыгрываем, вот мой аусвайс! – Ежи распахнул пиджак и продемонстрировал полицейскому пистолет, заткнутый за брючный ремень.
 “Только бы Колумб на вздумал доставать свое оружие, а то этот идиот в штаны наделает или, хуже того, поднимет крик,” – подумал Ежи.
 Но Колумб только многозначительно похлопал себя по карману  куртки.
 Провожая пленника в коридор, Ежи доверительно шепнул ему на ухо:
 - А на случай, если вам вздумается втянуть в это дело гестапо, запомните: я живу здесь. Гестаповцы арестовали всех, а меня не тронули – вы понимаете, что я имею в виду? Поэтому ведите себя тихо и никому ни слова! – он поддал полицейскому коленом под зад и захлопнул дверь.
 Обернувшись, он угодил прямо в объятия Колумба.
 - Ну что, привел бы приговор в исполнение? – спросил Ежи.
 - Если бы приказали … - Колумб отвел погрустневший взгляд.

                28

 До полуночи оставалось всего пятнадцать минут. Дубовый в какой-то немыслимой ярко-красной рубашке, отплясывал сольный танец посреди комнаты. Было неимоверно жарко. Лирик с ястребиным профилем, хозяин квартиры, не пожалел угля, купленного по дешевке у мальчишек, совершавших лихие налеты на грузовые платформы у Гданьского вокзала. Старенький граммофон превращал мелодию модного фокстрота в заунывный вой. Черный Оло хотел было подкрутить пружину, по главный редактор “Правды и народа”  жестом остановил его и продолжал свой эксцентрический танец в такт завываниям граммофона превратившийся в судорожные конвульсии.
 - Кароль, отдохни! – устало предложила Ниточка, единственная представительница слабого пола в редакции “Правды и народа”. Она была местной знаменитостью: партизанские отряды по всей Польше распевали песню о ней, сочиненную Дубовым. Сейчас она сидела на диване, изрядно охмелевшая, как и все в этой комнате, а Колумб, присев с ней рядом, вполуха слушал наставления, которые ему нашептывал Ежи:
 - Ты с этой девчонкой поосторожней: она у наших католиков  вроде Девы Марии, хоть и спит с Дубовым. Так что держись от нее подальше, диверсант,  и руки не распускай!
 Колумб молча кивнул, встал с дивана и неожиданно, обернувшись к Ниточке, пропел куплет из той самой, популярной песни:
                Когда я вернусь, тебе принесу
                Любви моей чудный дар:
                Рыбки морской золотую красу
                Иль из крови моей коралл …
Граммофон прохрипел в последний раз и умолк, а Дубовый тут же переключился на маршевый ритм:
                Ветку сирени мне подари, если будет цвести,
                Только меня не целуй. Не держи – я должен идти …-
подхватил он собственные стихи. Все оживились, словно очнулись от сна. Гора поставил пустую рюмку в горшок с кактусом, автор поэмы о святом Франциске, он же лучший нападающий футбольной команды “Правды и народа”, выдернул из брюк ремень и, перекинув его через плечо на манер портупеи, замаршировал по комнате, помогая себе лихим посвистом.
                А будет осень – калины гроздь мне на грудь приколи,
                Только меня не целуй, не тревожь – отчизна идти велит … -
         подпевали остальные. Лирик с ястребиным профилем вышагивал  рядом со “Святым Франциском”,  как заправский адъютант.
 - Вперед, диверсанты! – скомандовал Дубовый, - Принимайте командование! – его слегка пошатывало, но он все же ухитрялся не терять равновесия.
 Ежи с Колумбом  возглавили шествие. Строй дружно распевал:
                В твоем окошке алеют цветы,
                Улочка чуть кривится.
                Но, как ни прекрасна, милая, ты,
                Дело солдата – биться!
Святой Франциск патетическим жестом вскинул руку и пропел, обращаясь к Дубовому:
                Но, как ни прекрасна, Ниточка, ты,
                Дело солдата – биться!
                Но, как ни прекрасна, Ганечка. ты,
                Дело солдата – биться! –
в тон ему ответил Дубовый. Оба, счастливые и пьяные, указали на Ежи и спели дуэтом:
                Но, как ни прекрасна, Алинка, ты,
                Дело солдата – биться!
 Затем все, как на занятиях по строевой подготовке, повернулись к лирику с ястребиным профилем и заорали во все горло:
                Но, как ни прекрасна, Яденька, ты,
                Дело солдата – биться!
 Рев Дубового перекрыл все остальные голоса. Хоровое пение закончилось общим хохотом. Развеселившийся Ежи перехватил остекленевший взгляд Колумба: тот шевелил губами, словно молился про себя.
  - Что случилось? – спросил Ежи.
  - Думаешь, я верю, что ты видел Баську  тогда, в кафе? Скажи честно: ты просто хотел меня утешить, а я точно знал, что ее уже нет … Раз уж попала в список заложников, то все, брат, надеяться бесполезно, - и Колумб заплакал тяжелыми, пьяными слезами.
 Ниточка сидела на диване и не сводила с Колумба широко открытых глаз, в которых удивление сменялось восторгом. Кто-то вновь завел граммофон.
  - Не грусти, потанцуй со мной немного, - робко попросила Ниточка, подойдя к Колумбу. Ежи отвернулся.
 - Житомир освободили, - сообщил Гора  Черному Оло. Маленькая брюнетка, повисшая на плече редактора “Дороги”, тщетно пыталась отвлечь его внимание от беседы на политические темы.
 - Сам, своими ушами слышал по радио, - настойчиво повторял Гора.
  “Радио, радиостанция …” – эхом отзывалось в памяти у Ежи. Словно пластинку заело в хмельной голове.
 “Меня оправдали только потому, что в течение недели провалились еще шесть радистов, о существовании которых я понятия не имел. Говорят, в Варшаву прибыла какая-то спецкоманда, вооруженная новейшими средствами слежения в эфире … Но смертный приговор, вынесенный мне, оставался в силе еще неделю. Майор сам признался, что это было похоже на происки со стороны группы связи, потому что Старик изначально отказался утверждать приговор и защищал меня, как мог.”
 - Осталось десять минут, - объявил Гора, - Новый год будет решающим. В Харькове состоялся процесс над тремя нацистскими преступниками. И всем троим – вышка! -  Гора хрипло расхохотался, - Подожди, то ли еще у нас будет! Американцы готовят вторжение в Европу …
 Ежи оглянулся на дверь. Почему-то он вспомнил хромого из Делегатуры, того, что слушал отчет Гетеля о поездке в Катынь и потом рассказывал о захвате немцами Крита. И потом, позже этот хромой, словно призрак, возник в коридоре больницы,. когда они с Колумбом навещали Зигмунта …
 Ежи отошел к окну.
 - Через пять минут наступит тысяча девятьсот сорок четвертый год, - продолжал отсчет Гора , - Еще день-другой - и русские выйдут к польской границе!
 Граммофон хрипел что-то похожее на румбу. “Святой Франциск” еще пытался танцевать:
 - Летим на Ямайку! – приглашал он всех присутствующих, воздев над головой бокал с какой-то подозрительной жидкостью, - Ром “Ямайка”, изготовленный моим колченогим другом, нам поможет! – из бокала разило сивухой домашнего производства. Хромой лирик с ястребиным профилем не слышал комплиментов в свой адрес: он млел, положив голову на плечо Ниточки, а та вертела головой, стараясь не терять из виду Колумба.
 - Да здравствует ром “Ямайка”! – не унимался “Святой Франциск”.
 - “Иль из крови моей коралл”, - пропел лирик с ястребиным профилем.
 - Вот-вот пробьет полночь, - подал голос Гора, - Вы понимаете, что идет к нам с Востока? Какая силища! Кто из вас в состоянии это понять? Кто? – допытывался он с пьяным упорством.
 “Я реабилитирован,  - думал Ежи, - Реабилитирован. Вот все, чего я добился. Я один, совершенно один. И вовсе не потому, что рядом нет Алины. Я чужой для этих ребят. Я с ними и все же совсем один …”
 - Осталось три минуты! – завопил Гора, и тут за окном раздался грохот. В следующую секунду в дверь позвонили. Пронзительно вскрикнула Ниточка, бросившись к Колумбу. Кто-то остановил граммофон. Лирик с ястребиным профилем на цыпочках подкрался к двери. Все молча следили за ним. Только он, хозяин квартиры, знал, как пробраться к черному ходу. Но вдруг лирик схватился за голову и медленно, как боксер, получивший нокаут, осел на стул. Из-за двери что-то кричали по-немецки. Ежи нашел взглядом Черного Оло и Колумба, который безуспешно пытался вырваться из объятий Ниточки. Лирик с ястребиным профилем, ссутулив плечи побрел в прихожую.
 - H;nde hoch! Руки вверх! – немецкую команду сменяет безумный хохот: в комнату вваливается Дубовый и еще кто-то из ребят.
 - Ну, как мы вас разыграли?! А вы здорово струхнули, по глазам вижу! – Дубовый победоносно озирает присмиревшую компанию и видит Ниточку, которая обнимает и целует Колумба, словно тот только что избежал смертельной опасности.
 Напряженную атмосферу разряжает бой часов. Лирик гасит свет.
 - Да здравствует сорок четвертый год! – провозглашает кто-то.
 - Да здравствуем мы! Дай Бог всем нам выжить!  - слышит Ежи чей-то шепот.


   Продолжение следует.

   Перевод с польского.