Домик на опушке леса

                «Ты холодна. Хоть мучься, хоть зови,
                До сердца твоего не достучишься.
                И лишь когда ты в зеркало глядишься.
                Твои глаза теплеют от любви»
                (Эдуард Асадов)

   
Солнце быстренько стремилось за горизонт. Два столетних дуба, увидев эту картину, активно зашелестели листьями. Один, неспокойный и грозный, недовольно проворчал:
   
— Смотри, смотри, снова шастает туда-сюда! Делать ему нечего! Ну, стояло бы себе тихонько, как мы, так нет, опять убежало!
   
— Да,— согласился с ним другой, более спокойный и рассудительный. — Без солнца скучно. Темно, холодно. Остаётся только спать, а спать не хочется.
   
— Тогда, может, поговорим? — не сдавался Грозный.
   
— О чём можно говорить, на ночь, глядя? — удивился Рассудительный.
   
— А хотя бы о том, почему в избушке уже третью ночь не горит свет! Может, что-то случилось с нашим приятелем?
   
— Почему ты  называешь его приятелем? Ты что, забыл, как он воровал у тебя жёлуди для своей постели?
   
Грозный ещё яростнее зашелестел листьями:
   
— Ты хоть и отличаешься от меня спокойствием и рассудительностью, а жлоб ещё тот! Да этих желудей пруд пруди! Уже деваться от них некуда! Ты вон в этих желудях погряз так, что скоро и веток не видно будет!
   
— Ну ладно, ладно, пошутил я. Чего не скажешь в шутейном разговоре? В одном ты прав — не видать что-то нашего вориш…, приятеля, то есть. Неужели он снова подался к своей непутёвой дочери?
   
— Не думаю. Он в последнее время еле-еле передвигался с палочкой. Как он мог бы добраться в город?
   
— Как всегда. Вышел на дорогу и поймал попутную машину. Что тут ехать? Километров сто, не больше…
   
— Так-то оно так, а платить чем? Ты что, забыл, ведь у него в последнее время ветер в карманах гуляет? Больной старик, сил уже не стало возиться с хозяйством, а пенсию ему не платят по причине... его смерти.
   
— Как смерти? Он же живой?
   
— На самом деле живой, а по бумажкам мёртвый. В наше время бумажка важнее человека.
   
— Ну, ты даёшь! Разве такое бывает?
   
— Ты, мой друг, с Луны свалился, что ли? Живёшь сто лет, а таких неписаных истин не знаешь.
   
— Да, жаль старика. А ты помнишь, как лет пять назад он пришёл к нам и остался здесь жить? Я сначала был недоволен этим соседством, а потом даже привык к старику. Ты помнишь?
   
Рассудительный заволновался.
   
— Чего ты молчишь, с кем я, по-твоему, разговариваю?
   
— Ну, что ты раскричался,— грустно ответил Грозный.— Я думаю…
   
— О чём?
   
— Как помочь ему, ведь так получилось, что никого у него на этой Земле не осталось, кроме нас...
   
— А дочь?
   
— Разве это дочь? Если бы у меня была такая дочь, я задушил её своими руками!
   
— Это ты, как у Гоголя? Я тебя породил, я тебя и убью?
   
— Да что-то вроде того…
 
Ровно пять лет назад два столетних дуба-великана услышали очень грустный и страшный рассказ дряхлого старика, который пришёл на это место, чтобы ещё раз напоследок увидеть своё село Обуховку или, вернее, то, что от него осталось. Тогда старик долго ходил по зарослям, в надежде отыскать место, где стоял когда-то его дом и, устав, присел отдохнуть под прохладой развесистых исполинов.
   
Расплакавшись от бессилия перед временем и, услышав в шелесте листьев сочувствие к своей судьбе, он и поведал им историю своей несчастной любви…
 
— Я, Николай Викторович Крильи, родился 8 мая 1922 года в селе Обуховка. В девятнадцать лет на свадьбе своего школьного друга Саши Иванова я встретил красивую девушку Оленьку Краснову из соседнего села Сущёвки. Несмотря на молодость, сыграли свадьбу и стали жить у моих родителей. Нашей нежной, бескорыстной, чистой, светлой любви завидовали все односельчане. Мы гуляли по селу, державшись за руки, как маленькие дети. Если же на пути попадалась даже небольшая лужица, я подхватывал лёгкую, как пушинка, Оленьку и нёс её на руках. В своём безмятежном счастье мы не замечали косых, завистливых взглядов, а просто любили друг друга и радовались жизни.

Шёл 1941 год. Грянула война. Мой возраст был призывным, и я ушёл на фронт. Били немца нещадно, не жалея себя, а в перерывах между боями читали письма родных и близких и жили только надеждой на встречу с ними. В одном из фронтовых писем в 1942 году мне написала Оленька, что родила дочку — Сашеньку. Радости моей не было предела! Я безумно полюбил свою кровинушку, даже не видя её, и дрался с фашистами, с удвоенной силой!
    
Моё усердие было замечено советским командованием, кроме того, я был легко ранен, и поэтому попал в число тех, кого за доблесть и отвагу в боях наградили командировкой домой. В моём вещмешке лежали военные гостинцы: свиная тушёнка, три куска хозяйственного мыла и даже, не виданные в тылу яичный порошок и плитка шоколада. Я понимал, что люди, отдавая «всё для фронта, всё для победы» сами голодали, даже в деревнях, а моим любимым женщинам, большой и маленькой нужны были витамины и калории.

Летел домой, как на крыльях. Не буду останавливаться на том, каким трудным был мой путь домой. Но я добрался! Когда увидел на крылечке жену и дочку, чуть не упал в обморок от счастья и страха за них. Мои любимые Оленька и Сашенька светились от худобы, но они были живы! Живы! Вечером вся семья, включая  мать и инвалида-отца, сидели за столом и говорили о жизни и будущем, которое пока было расплывчато и непонятно. Мнение всех, однако, было единодушным, что главное сейчас — это победа, а в мирной жизни всё станет на свои места. Потихоньку стали подходить односельчане и расспрашивать меня о делах на фронте. Из каждой семьи кто-то ушёл, и не все получили письма с фронта…
 
Пробыл я дома целую неделю! За это время с отцом подлатали крышу, достроили хлев для коровы Нюси, починили повозку для сена. Всё это время моя Оленька светилась радостью, а доченька не выпускала подол её платья из своих маленьких, но цепких ручонок. Глядя на них, я знал, что буду бить врага до последнего, чтобы как можно быстрее приблизить победу. Так, и вышло! Гнали мы немцев до самого их Берлина и водрузили-таки красный флаг над рейхстагом! Победа!
   
8 мая 1945 года был мой день рождения, а 9 мая Левитан своим громовым голосом, от которого у всего мира поползли мурашки по коже, объявил о конце войны! Не только славяне, а миллионы людей на планете вздохнули свободно. Оно и понятно. Немцы такого натворили, что до сих пор сами гадают, для чего это им было нужно…

Эшелоны, в которых мы, сыновья Родины, возвращались домой, назывались «эшелонами радости». На одной из станций Ерёмовка вагоны сошли с рельсов, покорёженных взрывом. Люди, к счастью, все остались живы, но вот вагоны нужно было ремонтировать и это заняло бы несколько дней простоя.

Я не мог так долго ждать и чтобы ускорить своё возвращение домой, добрался до родного села на перекладных. То, что я увидел, повергло меня в шок. Именно в мой дом, когда все спали, упал немецкий снаряд.

Я бродил по пепелищу и разгребал обугленные головешки, надеясь увидеть что-то живое. Так, ходил я, несчастный, плакал и взывал к милости Божьей, как будто он мог воскресить моих любимых и объяснить мне, верующему христианину, отчего существует в мире такая несправедливость? Затем я сгрёб в кучу пепел, всё, что осталось от дома, вырыл братскую могилу, и похоронил останки. Те два дня, которые я провёл на пепелище и не вспоминал о еде.

Сейчас же, накрыв «богатый» стол, я решил-таки помянуть по-христиански моих мать, отца, жену и дочь. И когда я осушил третью рюмку, ко мне подошла соседка Варвара Ильинична. Оказывается, всё время, пока я был здесь, она наблюдала за мной из окна своей покосившейся, но устоявшей в бомбёжке хаты.
   
— Ты того, сосед, зайти ко мне на минутку. Дело есть к тебе важное.
   
Закинул я за плечи вещмешок и собирался уходить, куда глаза глядят, но зашёл-таки к Варваре. То, что я увидел во второй раз, заставило моё сердце биться так громко, что, казалось, вот-вот оно вырвется из моей груди. На печи лежала маленькая чумазая девочка с огромными синими, как у Оленьки, глазами и вздёрнутым носиком.
   
— Доченька, доченька, — крикнул я и потерял сознание.
   
Некогда ворчливая и нелюдимая Варвара отпоила меня молоком, кое-как успокоила и рассказала историю спасения моей любимой Сашеньки. В конце рассказа соседка перекрестилась и попросила у Бога прощения за то, что хотела взять грех на душу и оставить себе малышку.
 
— Прости меня и ты, сосед. Вовремя поняла, что не то у меня здоровье — не потяну я девочку, и останется она сиротинушкой при живом-то отце...
   
— Отдал я Варваре всё то, что вёз матери и жене. Подарил кусок хозяйственного мыла, чтобы вывела вшей. Чем я ещё мог её отблагодарить за спасение моей дочурки и возвращение меня к жизни? Завернул я в фуфайку дочку и понёс на руках до ближайшей станции.

Затем был завод. Работал я в две смены, как проклятый. Сашеньку оформил в круглосуточный детский садик. Ютились мы первое время в общежитии, но я не замечал никаких неудобств, так как рядом со мной была моя дочка, которую я любил до безумия! Ведь Сашенька так была похожа на мою Оленьку! Баловал я дочку, покупал ей сладости, ездил в город за обновками и затем плакал от счастья, когда примеряла она платьица и туфельки и как взрослая, крутилась у зеркала.

Когда дочка пошла в первый класс, учителя высматривали маму девочки, такой красивой и нарядной была Сашенька. Когда же узнали, что её воспитывает только отец — диву дались. Так, и повелось: Сашенька самая красивая, всё у неё  выстирано, отутюжено. Каждый день она меняла атласные бантики, которых тогда было не найти днём с огнём; воротнички были белоснежными, фартучки ажурными... С завистью смотрели на неё подружки, но Саша росла очень смелой, и могла постоять за себя.

Шли годы… За честный и добросовестный труд Николая Викторовича Крильи наградили медалью  за «Трудовую  доблесть» и дали, наконец-то однокомнатную квартиру. Радости их с дочерью не было предела! Они быстро сделали ремонт, поклеили светлые обои, купили огромный платяной шкаф для многочисленных вещей Сашеньки. 

Теперь девушка пропадала почти всё время на кухне, так как у неё внезапно появилась любовь к кулинарии. Но отец счёл, что работа у плиты — не самое лучшее дело для его красавицы-дочки, и заставил пойти на  курсы бухгалтеров.

После окончания учёбы отец устроил её в заводоуправление на лёгкую и даже престижную работу.

Очень скоро за красивой, стройной девушкой стали ухаживать почти все свободные парни завода. Отец предупреждал дочь быть внимательной и осторожней в выборе, но, как говорится: «Бог шельму метит».

Среди многочисленных претендентов она выбрала Георгия, красивого, но блатного парня, за которым, в свою очередь, ухлёстывали почти все заводские девчонки. В первую же встречу, Георгий  взял Сашеньку силой, притиснув её к берёзе, не дав даже пикнуть. После этого каждый вечер Сашенька убегала к своему сладкому мучителю, пока, наконец, не заявила отцу:
   
— Па, с нами будет жить мой жених. Сегодня вечером я вас познакомлю.
   
Зная крутой нрав дочери и, боясь её обидеть, Николай Викторович послушно кивнул. Да и что он мог сделать? Он так хотел видеть её счастливой! Ведь все эти годы он жил и работал только для неё! Не женился тоже только потому, что Сашеньке этого не хотелось.

Двадцать лет ходил Николай Викторович в одном и том же костюме, так как всегда считал, что жить надо давать молодым, а он своё пожил. И теперь в свои сорок с хвостиком он выглядел дряхлым стариком, так как круглосуточная работа съела его здоровье и забрала силы. Но, несмотря на всё это, он был безмерно счастлив — его Сашенька ни в чём не нуждалась, у неё было всё!
   
Конечно, ему не очень нравилось, что его единственная дочка больше любила шмотки, чем книги, которых почти не было в их квартире. Зато вещи Сашенькины были везде — на спинках стульев, дверях, батареях, так как для них стало не хватать места в огромном платяном шкафу.

Пока Саша гуляла со своим женихом, Николай Викторович готовился к встрече. Он надел свой единственный костюм с орденскими планками, причесал свои седые, как лунь, волосы и стал накрывать на стол. Увидев жениха дочери, обомлел: это был дебошир, пьяница и гулёна Георгий Мусаков.
   
— Видимо, судьба никогда не устанет испытывать меня на прочность. Разве такого счастья хотел я для своей Сашеньки?
   
Николай Викторович постарался не выдавать своего недовольства, так как знал, что Сашенька встречается с «неким молодым человеком» уже целый месяц, и они даже подали заявление в загс. Он это знал, он просто не знал, что это был именно Георгий.

После общего застолья новоиспечённый жених перенёс из  заводского общежития в их однокомнатную квартиру свой огромный, потёртый от частых переездов чемодан. В нём и находилось нажитое Георгием добро: две пары остроносых туфель, брюки-дудочки да несколько ярких  рубашек «попугайчатой» расцветки.

Николаю Викторовичу ничего не оставалось, как переместиться в пятиметровую кухоньку, где стояла раскладушка, и было более-менее спокойное место в квартире. Однако и из кухни вскоре ему пришлось уйти, так как молодые начинали свою семейную жизнь бурно, и каждый день приглашали в квартиру всё новых и новых знакомых.

Теперь Николай Викторович жил в маленькой кладовке, где раньше складывали они с Сашенькой всякий хлам: вёдра, тряпки, старые ненужные вещи… Места было здесь мало, и Николаю Викторовичу приходилось спать почти сидя, кроме того, в этой каморке не было окна и было совсем душно. Часто у него то и дело от недостатка кислорода кололо сердце, но нарушать «семейную идиллию» дочери ему не хотелось, и он терпел.

Теперь отец почти не видел Сашеньку, так как дверь её комнаты постоянно была заперта на ключ, а ведь Сашенька и только Сашенька была смыслом всей его жизни!

Николай Викторович постоянно вздыхал в своём малюсеньком убежище, так как слышал, как часто плачет его любимая дочка, терпя зверские побои Георгия. Однажды, увидев на запястьях дочки и под глазом огромные синяки, пообещал поговорить с зятем по-мужски. На что Сашенька отрезала: «Не мешайся!».

И без того слабое здоровье Николая Викторовича резко пошатнулось. Он уже не мог работать в две смены, и всё чаще сидел дома. Врачи приписали ему сердечные лекарства и тепло. В тот день его сильно знобило, поднялась высокая температура. Он выпил чаю, завернулся в тонкое марселевое одеяло, пытаясь как-то согреться. Уже засыпая, услышал голос дочери:
   
— Отец, ты не мог бы немного погулять на улице, а то к нам должны прийти очень важные гости. Их надо встретить на высшем уровне, а если они увидят тебя — что подумают?
 
Николай Викторович умоляюще посмотрел на дочь, но ничего не сказал, и стал собираться. Холод улицы встретил его враждебно, но идти ему всё равно было некуда, и он пошёл в старый, заброшенный парк. Нашёл мрачную, почерневшую от времени деревянную беседку и спрятался в ней от холодного и моросящего дождя.

Долго сидел и думал: что он сделал не так? Почему, отдавая всего себя без остатка, безумно любя дочь, он так ничего и не получил взамен. Она выросла чёрствой и чужой.

Гогоча, в беседку забежали парни, чтобы раздавить «чекушечку» и, бросив недопитую бутылку, побежали дальше. Николая Викторовича так лихорадило, что он боялся потерять сознание. Дрожащими руками поднял недопитую бутылку, выпил оставшиеся капли. Ему показалось, что стало теплее, и мир не был уже таким страшным, как несколько минут назад.

Наступила ночь. В окне его квартиры погас свет. С трудом поднялся Николай Викторович на свой этаж, подошёл к двери, позвонил. Услышав за дверью шаги дочери, обрадовался и подумал:
   
— Выпью чаю и, наконец, согреюсь. А то уже совсем нет сил.
   
На звонок вышла Сашенька и, выставив чемодан с нехитрыми пожитками, закрыла перед отцом дверь…

Люди, кутаясь в болоньевые плащи от дождя, бежали с ночной смены по домам. Им совсем не было никакого дела до сгорбленного седого человека с чемоданом в руке. Путь его шёл в никуда, а, точнее,  уже знакомую деревянную беседку, которая стала  единственным прибежищем в такую трудную минуту его жизни!

Утром дворник дядя Вася случайно наткнулся на почти бездыханное тело Николая Викторовича. С двусторонним воспалением лёгких его увезла скорая помощь, и врачи долго боролись за жизнь бывшего фронтовика.

После выписки из больницы он, безумно соскучившись и страдая за дочкой, набрался решимости, и всё-таки пошёл домой. Хотел открыть квартиру своим ключом, но не тут-то было! Замок сменили, и он снова остался на улице. Долго бродил  около своего дома и, увидев Сашеньку, бросился к ней.
   
— Доченька, доченька! — закричал что есть мочи Николай Викторович и засеменил за дочерью, так как бегать после долгой болезни уже не мог. Та оглянулась и, увидев отца-оборванца, бросилась бежать прочь.

Наконец, он всё понял. Сел в автобус, поехал в своё село Обуховку, и долго сидел у могилы своей жены. Он просил прощения за то, что не сумел воспитать дочь, не привил у неё любовь к ближнему...

Николай Викторович вернулся в свой «дом» — старую обветшалую беседку. Подаяние вначале просить стеснялся, а питался тем, что добрые люди приносили сами. Его обижала молодёжь. Часто его  заставляли  лаять по-собачьи и «делать стойку» за стакан водки. Николай Викторович вечерами сидел в зарослях недалеко от дома, наблюдая за Сашенькой. Он вытирал слёзы радости, что видит свою кровиночку живой и здоровой и такие мгновения держали его на свете.

Так, прошло два года. Николай Викторович опустился, оброс бородой, стал дурно пахнуть. Постоянным домом, где он мог укрыться от холода, ветра и дождя стала забытая всеми трансформаторная будка, в которую он принёс несколько больших бумажных коробок, чтобы выложить ими свою постель.

Сегодня ему в его импровизированном жилище было неуютно без «живительного» напитка. Дело в том, что наступило восьмое мая, а это был день его рождения. Он всё ещё оставался стеснительным и добрым человеком, и просить подаяние, да ещё в такой день не хотел. Наконец, голод заставил его таки высунуться из своей берлоги и он, набравшись смелости, вышел на трассу.

Машины проезжали мимо, и одна из них, чуть не сбила его. Завизжали тормоза, машина остановилась. За рулём чёрной «Волги» сидел важный, богатый господин. Он был одет в светлый твидовый костюм, а на запястье поблескивала заморская диковинка — часы Rolex. То, что произошло дальше, иначе, как мистикой не назовёшь. Солидный господин узнал в опустившемся, нищем горемыке своего боевого друга, однополчанина Николая Викторовича Крильи. Бросившись к нему, господин закричал:

— Помнишь, друг, как ты вынес меня с поля боя и, рискуя, пронёс через всё минное поле к нашим? А затем отдавал мне свой солдатский паёк, чтобы я быстрее выздоравливал! Я ведь, Коля, искал тебя повсюду! Был  в Обуховке, узнал о твоём горе. Теперь, когда сама судьба свела нас, я тебя никуда не отпущу…
 
Пётр Петрович Шульгин, обняв плохо пахнущего друга, повёл его к своей машине. Легонько подтолкнув слегка перепуганного Николая Викторовича и, открыв перед ним дверцу, усадил на роскошное велюровое сиденье и сел за руль.

Машина легко тронулась с места. Вскоре она  остановилась у шикарного особняка, и двое мужчин открыли высокие ворота, пропустив машину внутрь. Это были охранники, которые при виде странного оборванца, попятились назад.

Пётр Петрович Шульгин сделал жест рукой, и охранники испарились в одну секунду. Затем он сам провёл дорогого гостя в дом.
   
— Ну, что, друг, вот ты и дома.
   
Затем он позвал прислугу и приказал им помочь гостю привести себя в порядок. Пока Николай Викторович нежился в душистой ванной, хозяин сам пошёл выбирать костюм для своего фронтового друга. Это оказалось делом сложным. Когда-то они были одинакового телосложения, но теперь у Николая Викторовича остались кожа да кости и поэтому любая, даже самая шикарная одежда висела на нём мешком. От всего увиденного Шульгин был в шоке и всё время повторял:
   
— Как так могло случиться, что такой добрый и прекрасный человек оказался на самом дне жизни?
   
И ещё Шульгин боялся, что мозг Николая Викторовича был иссушен водкой.

— Тогда дела плохи. Если у него алкогольная зависимость, я ничем не смогу ему помочь. Химия отравила не одно поколение полноценных мужчин. А я не Господь Бог…

Стол ломился от обилия закусок, но самым вкусным на нём оказался простой чёрный хлеб и холодная водочка в хрустальном запотевшем графинчике. Друзья сидели до поздней ночи, и вспоминали далёкое военное время, где каждый шаг проверял людей на вшивость. Тогда оба они вышли победителями над смертью, не сломались морально, не предали Родину, нашли в себе силы жить, несмотря ни на что.
   
Только вот в мирное время всё обернулось иначе. Доброта стала нынче не в моде, а вселенская любовь Николая Викторовича к дочери сыграла с ним злую шутку.
 
Впервые за несколько лет Николай Викторович Крильи спал не на сыром, цементном полу, не на импровизированном ложе из серых коробок и тряпья, а  настоящей пуховой перине, покрытой нежнейшей шёлковой простынёй.

Уже засыпая, он подумал, что его любимая Сашенька никогда не спала на такой сказочной постели.  Он многое отдал бы, чтобы и у неё было такое чудо…
   
Дочь во сне относилась к нему благодушно, не гнала из дома, а заботилась о нём и с нежностью готовила ему целебный травяной чай.
 
Всё утро обитатели особняка ходили на цыпочках и говорили шёпотом, чтобы не разбудить уставшего гостя. Время шло к обеду, и хозяин стал беспокоиться. Кроме того, в гостиной уже несколько часов провёл в ожидании приглашённый Петром Петровичем Шульгиным нотариус, который по всем правилам подготовил дарственную на особняк Николаю Викторовичу Крильи. Необходимо было сей документ только подписать, и вчерашний бомж в одну секунду становился баснословно богатым человеком.
   
Наконец, хозяин не выдержал и приоткрыл дверь в комнату, где спал его фронтовой друг. То, что он увидел, поразило его. Постель была смята, а самого Николая Викторовича и след простыл. Злость закипела в жилах Шульгина, и он позвал охранников.
   
— Я же предупреждал, чёрт вас подери, чтобы не выпускали моего друга из вида! Вы знаете, сколько я его искал! Почти тридцать лет искал! Судьба преподнесла мне подарок, а вы, олухи царя небесного, недосмотрели! Уволю всех к чёртовой матери!
   
Старший охранник Горский Валентин Вячеславович несмело возразил:
   
— Пётр Петрович, вы же сами нас послали за нотариусом рано утром. Кто мог знать, что ваш гость убежит? Кроме того, если вы хотите, мы его быстренько найдём, далеко он уйти не смог, — у него ноги больные…
   
— Шутите? Ноги больные. А транспорт зачем, я вас спрашиваю, существует в этом самом мире? Сядет на любой проходящий автобус и ищи его свищи. И не оправдывайтесь, всё равно уволю!
 
Шульгин зашёл в комнату, где ночью спал его друг и присел на край кровати. Зачем-то пошарил по перине в надежде, что найдёт хоть какую-нибудь улику, или письмо, или на худой случай — записку… Ничего. В комнате было всё на месте, не хватало только сиреневой шёлковой простыни, на которой Николай Петрович спал. Вздохнув, Шульгин созвал всех, кто был в его доме.
 
— Значит, так. Все остаются работать на своих местах, как и раньше: следить за домом, ухаживать за садом, содержать в порядке машину. В вашем присутствии я подписываю дарственную всего этого имущества на имя Николая Викторовича Крильи, который каким-то странным образом исчез.

Один экземпляр документа остаётся у нотариуса, а другой — в сейфе. Искать друга я не могу, так как уже сегодня вечером мой самолёт. Вы знаете, что мне грозит опасность, и я срочно должен уехать. Вряд ли мне обстоятельства позволят вернуться сюда, но звонить и требовать отчёта о проделанной работе я буду до тех пор, пока не объявится настоящий хозяин.

Вам же всем даю задание — найти неуловимого Крильи, и привезти его сюда! Разрешаю даже надеть на него наручники или приковать цепями к кровати, пока из него не выйдет вся дурь и он, наконец, не поймёт, что сейчас не война, а мирное время. А ещё, что жизнь — хорошая штука, и цивилизация — хорошая штука, и надо пользоваться её благами и жить по-человечески! Тому же, кто найдёт Крильи быстрее всех, я выплачу огромное вознаграждение. Щедрость мою вы знаете...

В это самое время Николай Викторович снова сидел в зарослях и следил за своим домом. Отец ждал, когда же, наконец, появится Сашенька, и он сможет удивить её чудесным подарком — шёлковой сиреневой простынёй. Когда она вышла из подъезда, Николай Викторович буквально скатился к её ногам.
   
— Сашенька, — взмолился он, — не прогоняй меня, пожалуйста. Я тебе подарочек принёс. Вот, возьми!
   
Николай Викторович протянул дочери нежно-сиреневое чудо.
   
— Ты что, уже воровать начал? Откуда я знаю, где ты это взял? А, может, ею мертвеца накрывали? Вот если бы ты деньги украл, тогда другое дело. Деньги — не пахнут…
   
Она резко повернулась и ушла, бросив подарок прямо отцу в лицо. Шёлковая простыня развернулась и окутала Николая Викторовича мягкой сиреневой волной...

Утром в беседке Николай Викторович нашёл газету, где чёрным по белому было написано, что его ищет фронтовой друг Пётр Петрович Шульгин. Испугавшись ответственности и того, что его могут за воровство посадить в тюрьму, Крильи решил бежать. Прежде всего, он написал «предсмертную» записку, чтобы его никто не искал, сел в автобус и поехал в бывшее своё село Обуховку, от которого давно уже осталось одно название.

Поселился Николай Петрович в крошечном, покосившемся домике на опушке леса и спокойно доживал в нём все эти пять лет. Несколько раз, правда, он на перекладных добирался до своего дома в надежде увидеть дочь, но потом перестал ездить совсем.

Чтобы не умереть от голода, он кое-что сажал на своём миниатюрном огородике, а в основном питался ягодами, грибами, удил рыбу и потихоньку стал забывать о прошлом.

Частенько ходил он на могилу жены, подолгу говорил с ней, просил у неё совета. Так, жена, которая понимала его с полуслова и всегда соглашалась с ним, заменила ему дочь Сашеньку. Наконец-то Николай Петрович был счастлив, и блаженная улыбка  не сходила с его уст…

...А день сдавал свои позиции, и наступало время ночи. Деревья потихоньку угомонились, птицы притихли, и весь лес окутала спокойная, безмятежная тишина…

               
Автор: Надежда Бойер