Серьга

Посвящается моему Учителю
 Валентину Александровичу Булкину.


– Нет. Нет. Нет. Нет! Это невообразимо! Это же уму не постижимо! Просто в голову – нет! – мне в голову не пришло бы купить такой материал,  –  в сонное  покачивание вагона, в мерные фразы толстой книги ворвался резкий хрипловатый голос, - Это только она могла додуматься! Конечно, что и ожидать – у неё же сумке 15 лет – больше… и ведь стряпает, стряпает себе платье из этого материала!..
Прямо перед моими глазами быстро-быстро раскачивалась длинная серьга – красные, синие, белые, зелёные блестящие пластмассовые шарики на тонкой проволочке – от уха до плеча. Малиновые губы её владелицы то вытягивались в трубочку, то сжимались в шарик с чёрной дырочкой в середине – словно его сняли с  тонкой проволочки её серьги.
Я медленно собрала разбитые мысли, закрыла книгу и вышла из вагона. Шёл дождь, но небо было высоким и светлым… С высоты исходило сияние меж ещё голых ветвей деревьев, чёрных и выгнутых, как спицы огромного зонта.
В широком университетском коридоре на меня налетела рыжеволосая девица в красном платье. Я видела её второй раз в жизни, но она почему-то сочла меня своей давней приятельницей и, вцепившись мне в руку потными пальцами, затараторила:
– Поздравляю тебя! Поздравляю! И меня тоже перевели. Да! Но только не так просто, как тебя. Да и ситуация у меня была посложнее: заочное отделение, две академки. И есть же люди, у которых всё так просто получается! А я всё сама, всё сама!.. У декана была, дошла до ректора, и они меня перевели-таки на дневное – и не к каким-нибудь там советологам-русистам, а к искусствоведам. И теперь… и теперь у меня есть тема! – она многозначительно на меня посмотрела и вдруг, словно спохватившись, спросила,  – А тебя куда?
– Никуда, - сказала я.
– Как никуда? – удивилась она.
– Мне отказали.
– Отказали? И что же ты сделала?
– Ничего, – ответила я.
– Ничего-о?! Так надо было идти к декану… к ректору…
– К министру,  –  подхватила я.
  – Ну да! Ну да! А теперь что же? Теперь у тебя нет темы? И руководителя нет?
– А у тебя какая тема?  – спросила я.
– Ты не поймёшь – это сложно. И потом… я ведь ещё только досдала Искусство – Античное, Византийское, Средних веков, Возрождения… И всё по монографиям, по одним монографиям…
Я улыбнулась – не каждый день встретишь человека, который за три недели перечитал все монографии по Искусству от Античности до Ренессанса в перерывах между аудиенциями к декану и ректору.
– А мой научный! Нет, ты подумай!  – продолжала она,  – он ведь совсем меня задавил –  ну совсем!
– Как это? – не поняла я.
– У меня тема! Тема! Да! У меня идея  –  и-де-и! А он всё своё бубнит: «Больше читайте,  – говорит  – читайте источники». А какие источники, если у меня идеи!? Я уж и тему меняла – два раза. И ещё вот эта его аспирантка тоже… Только я хотела взять один аспектик, так она тут же…  – ах! Вот он! – подожди!  –   и она рванулась к высокому человеку с чёрной бородой, и на него посыпалась беспорядочная речь, из которой, как пятаки из разменного автомата, сыпалось: «…семантика образов… архетипические связи… семиотические системы…» Он слушал, рассеянно кивал, теребя в руках чёрную папку. Они скрылись за дверью. Я вошла следом.
Не каждую лекцию можно законспектировать, как нельзя законспектировать жизнь. Он стоял за высокой чёрной кафедрой и произносил спокойные размеренные слова, и голос его растекался широкими волнами: «Понять людей, живших восемь столетий назад,  – не так просто, как вам, должно быть, кажется. Для этого нужно сделать серьёзное усилие,  – он строго посмотрел на сонных студентов,  – что я могу вам дать? Информацию? Её вы найдёте в книгах. Понимание?  – он ещё раз оторвал глаза от чёрной развёрнутой папки – Понимание…  – он  умолк и вдруг резко и значительно произнёс – читайте источники – это единственный ключ к пониманию».
Я закрыла глаза и почему-то увидела Печёрский монастырь – белые стены и золотые купола с крестами, а потом вспомнила Семь Чудесных Источников у холма близь монастыря. По легенде, тому, кто напьётся из них, давались мудрость, сила, здоровье, красота… Я была там с экскурсией, и, исполненные скепсиса и веселья, экскурсанты брызгали друг в друга водой, прыгая по камням и смеясь. Их мир был прост, ясен и расчерчен на квадраты. Но ещё я видела, как приходили к этим ключам наши предки, исполненные веры и благоговения. .В душные от закатов вечера, под высокий сосновый шум они медленно шли по камням – крестьянки в чёрных платках… Садились… Черпали из родников землистыми ладонями… Крестились… Что-то шептали. И из их глаз глядела Природа. И были слова «Источники-ключи». И слова были исполнены смысла.
«Читайте источники,  – повторил   лектор,  – конечно, конспекта Библии я не могу от вас требовать,  – у вас на это нет времени, но прочтите хотя бы Дионисия Ареопагита – он не большой – всего сто страничек»,  – и он вдруг улыбнулся так странно и не весело, что где-то глубоко в моей груди вдруг шевельнулся чёрный ветер.
Никто никогда не видел улыбающегося Христа. Никто не знает, какого цвета были у Него глаза. И каким было его Лицо, когда Он покидал селения гонящих его, выходил за ворота городов и отряхивал их прах с ног своих. Наверное, Он улыбался этой смутной и печальной улыбкой – улыбкой хранимой боли и улыбкой предчувствия будущей муки. Но его ученики не видели и потому не запомнили улыбки своего Учителя. Они не смотрели на Его лицо, они смотрели в спину Ему, идущему впереди,  а другие смотрели на дорогу…
Рыжеволосая девица рядом со мной быстро-быстро записывала в тетрадку названия источников.  «Сейчас, о!» – с тоской подумала я:  «сейчас она спросит его год и место издания и шифр по библиотечному каталогу». Но она не спросила – в ручке кончились чернила, и она стала резко встряхивать её, как обычно больничные сёстры встряхивают градусники.
А он всё говорил, и пришпиливать его фразы ручкой к тетрадке было так же нелепо, как пытаться загнать в клетку море. А глубоководные рыбы смысла выскальзывали из наших слабых сетей. За его спиной было высокое голубое небо, заключённое в белую раму окна. И его лицо казалось наложенным на оконное стекло – как Нерукотворный Спас – и небо проступало из его глаз…
Лекция кончилась. Он закрыл чёрную папку и вышел из аудитории. Я стала медленно складывать в сумку ручки и неисписанные листы. Рыжеволосая искусствоведка вцепилась в мой рукав своими потными пальцами и затараторила, захлёбываясь и чмокая губами: «Так вот, я не закончила про эту… про эту его аспирантку. Она же взяла такой материал, что это уму непостижимо! Это же невообразимо! А от неё чего и ожидать – взяла – и стряпает, представляешь себе, стряпает себе кандидатскую!» И её малиновые губы то вытягивались в трубочку, то сжимались в блестящий шарик с чёрным отверстием посередине – словно вынутый из дешёвой пластмассовой серьги…
И тогда голос Учителя погас. И стало мелко и душно. А в груди моей поднимался чёрный ветер, разворачивал свои крылья, рвался из горла и бился в оконное стекло, в котором уже не было Его лица, а только высокое и пустое голубое Небо, заключённое в белую раму окна.

Апрель 1987 г.