Когда-то жил в Москве мальчишка

                Рохлин Л.И.    
               

                ЖИЛ МАЛЬЧИШКА В  МОСКВЕ...

                Про жизнь свою, не солгавши нимало,
                У края её я промолвить могу,
                Что в голову солнце меня целовало,
                А ноги мои увязали в снегу…
Целовало с детства. Трудно писать эти кажущиеся простенькими рассказики о детстве. Каждое слово в них - частица души, промытая улыбкой или слезами. Но все они безмерно дороги мне. Это моя юность. А каждая юность прекрасна, ибо живёт надеждами, мечтой...             
               

          Хозяин страны.
В соседней комнате должна была  жить таинственная семья. Мы когда поселились в нашей  комнате, то  сосед дядя Юра почему-то шепотом мне говорил, с хитрой усмешкой указывая на дверь.
Вот за ней будет жить хозяин нашей страны, пролетарий.
И он поднимал указательный палец к потолку. Пролетарий - повторял дядя Юра и скорчив лицо, удалялся в ванную.

Я, пятилетний мальчуган, с испугом и острым любопытством каждый день поглядывал на дверь, ожидая когда же оттуда выйдет...хозяин, который владеет всей страной. Неужели и моим красным автомобилем, который  выменял у Коляна.
Не отдам - твёрдо решил я - ни за что не отдам.
И вот наступил тот день. В дверь квартиры позвонили. Я выскочил и забыв предупреждение мамы, быстро её открыл. Я вообще всё делаю быстро. Папа говорит, что я сначала делаю, а лишь потом думаю.

На меня с порога уставились три пары глаз. Одного роста, одного цвета, но две пары с косичками, а одна с чубом. Над ними возвышалась полная тётя с добрым бабушкиным выражением лица. Мы молча в упор разглядывали друг друга.
Мальчик! Может ты нас пропустишь.
Я отступил в сторону и три пары ног нерешительно и почти одновременно втиснулись в квартиру. И остановились.
Да пропустите же вы. Ну что столпились. Дайте войти. Потом познакомитесь.
Тётя с трудом внесла большой чемодан и оглядевшись, решительно двинулась к таинственной двери.

Ты Лёнька. Я знаю - баском произнёс мальчишка с серым чубом - а я Юрок. Мы теперь с сеструхами будем здесь жить. Вот она Лидка, а эта Валька. Не смотри так, всё равно не различишь. Даже мамка путает. А я вот нет. Потом научу. А ещё нас кличат всех вместе Лика-Вака-Юка.
Юрка вдруг засмеялся и сказал. А теперь ещё и Лёка будет. Сейчас батяня с Володей кровать втащут. Пойдём покараулим вещи.
Батяня! Он кто? Хозяин и пролетарий.
Юрка уставился на меня. Последнее слово было незнакомым и видимо неприятным.
Да не. Папка наш. Сталеварит на заводе. На разливе стоит. Ух там жарища. А твой что делает?
Мой учит мальчишек в училище...  - с непонятной виной произнёс я.
Да ладно! Пойдём поможешь.

Но мы не успели. За дверью загромыхали шаги, голоса. Слышался железный скрежет.
В проёме дверей показались фигуры двух огромных мужиков. Они легко и играючи тащили большую железную кровать, на которой были навалены тюки завязанные крепкими узлами.
А ну расступись патсанята. Зашибём. Весело заорал старший мужик. Володька! Мать твою перетак. Да заноси справа.
В квартиру ворвался запах ржавого железа, лука и водки. Я уже знал этот запах, посещая с ребятами сараи в соседнем дворе.
Так значит вот так пахнут пролетарии, подумалось мне.
 
Теперь в квартире стало шумно и весело. Особенно по вечерам. С утра нас выгоняли во двор, а вот ближе к вечеру мы приходили грязными до ушей и очень довольными. Могли бы и позже придти, но наши мамы старались показать нас отцам чистыми и серьёзными. Особенно тётя Оля, мама трёх близнецов - Лики, Ваки и Юки. Володька, как узнал позже, не был её сыном. Просто у дяди Феди умерла когда-то жена и оставила ему Володьку. Он уже был взрослым и работал вместе с отцом.

Это мне Юка сказал, что она умерла. И добавил.
Мамка говорит, что она ушла к Богу. А Володька спорит с ней. Он говорит, что Бога нет. Так ему Сталин сказал.
А ты Бога видел - спросил я.
Нет, не видел. Но мамка, когда одна, то часто крестится в углу и что-то шепчет. Говорит нам, чтобы об этом никому не говорили. Это она просит у Бога счастья.
Я ничего не знал про Бога и про Сталина. Нет, про Сталина я слышал. Видел на громадных портретах на улицах возле метро. Мы туда с папой ходили. На открытие. Он катал меня на лестнице-чудеснице, посадив на плечи. Вниз-вверх. Вниз-вверх. А вот про Бога ничего не слышал. Ни одного портрета не видел на улицах.

Мы быстро сдружились. Стали друзья - не разлей вода. Так про нас говорила моя мама.
Я даже перестал играться с толстым Игорем с первого этажа. Потому что Юрка как-то сразу стал верховодить над всеми мальчишками нашего двора. Ну ещё и потому, что старался быть ближе к его сёстрам. Уж очень смешливые они были. Тянуло говорить с ними. Они же всегда рядом со мной, в соседней комнате. Никто из ребят не мог нас видеть и дразнить. Не то что с другими девчонками. К ним я стеснялся подходить во дворе.

С приездом новых соседей жизнь в квартире странным образом изменилась. Особенно ближе к вечеру. К этому часу вся квартира вдруг смолкала. Даже из комнаты дяди Юры и его жены Ниночки не лилась громкая музыка, которую они называли джаз. Моя мама теперь старалась готовить ужин до этого часа. А потом быстро выносила кастрюли и сковородки с едой в комнату и обкладывала одеялами и подушками, чтобы они не остыли к папиному приходу. А уж ванная и туалет, всегда занятые, тоже почему-то освобождались, как и две конфорки из четырёх на кухонной плите.
Сейчас придёт рабочий класс. Хозяин страны! Брысь под лавки!
Говорил дядя Юра всё с той же хитрой улыбкой и опять поднимал палец к верху. Чтоб это значило, я не знал.

Для меня теперь каждый вечер превращался в кино. Я прямо с тоской ждал этого часа. Тётя Оля разрешала и мне встречать хозяина в их комнате. Мы вчетвером, как воробьи, затискивались под швейную машинку в углу комнаты. Толкались, пихались, смеялись что есть мочи. Пока не найдя удобное место не замолкали, ожидая представление.
Тётя Оля металась между комнатой и кухней, расставляя тарелки, ложки и стаканы, а заодно сметая невидимые пылинки с жиденького коврика на полу. На чистой белой скатерти появлялись две большие тарелки и ложки, солонка, два стакана и на плоской тарелке крупно нарезанные ломти свежего чёрного хлеба и две большие очищенные луковицы. Затем приносилась кастрюля с дымящимися щами.

Из ванной доносился шум, плеск воды, кряканье и, наконец, в комнату входили два огромных распаренных мужика. Особенно таким мне казался дядя Федя. Всё в нём было огромно. Мокрые волосы беспорядочно свисали над широким лобастым лицом с толстыми щеками, толстыми губами, смешным маленьким носом и смеющимися большими круглыми чёрными глазами. Огромные волосатые ручищи, по которым перекатывались бугры мышц и огромные лопаты-ладони. Мужики всегда подходили к столу гуськом и важно усаживались. Мы, как кролики, во все восемь глаз вбирали, впитывали, всасывали все что делалось за столом. Особенно когда наступали главные минуты представления. Тётя Оля доставала из шкафа графин водки. Торжественно открывала и твёрдой рукой наполняла стаканы. Затем открывала кастрюлю и наливала по полной миски щей с большими кусками мяса на косточках.

Дядя Федя и Володька в полном молчании одновременно поднимали стаканы, стукались ими и опрокидывали водку в огромные рты. Она беззвучно куда-то проваливалась и лишь двигающиеся кадыки говорили о движении жидкости вниз, в живот. Также одновременно ставились пустые стаканы. Дядя Федя крякал и медленно брал головку лука. Резал на две ровные части и отдавал половину сыну. Затем они зачем-то нюхали хлеб и... откладывали его в сторону. Брали лук и тщательно жевали. И лишь потом в руках появлялись ложки и в жуткой тишине раздавалось чавканье и прихлёбывание горячих щей.
Тётя Оля сидела на краешке стула напротив. Со слезящимися от радости глазами она наблюдала за любимыми мужиками. Словно они совершали какое-то таинство. Мне казалось, что так смотрят на святых. Я это видел в кино.

Собственно на этом самое интересное заканчивалось, но мы ещё долго не имели право вылезать из-под швейной машинки. Было жарко, потно и неудобно. Ноги и руки затекали.
Мы терпеливо ждали, когда же дядя Федя встанет. Наконец огромное тело вставало. Они благодарили тётю Олю и также гуськом и молча выходили на кухню покурить. Небольшая кухня, до странности пустая, наполнялась табачным дымом. Никому на кухне не разрешалось курить. Только Дяде Феде и Володьке. Все боялись перечить им. Они курили, перекидываясь короткими фразами. И уходили в свою комнату, из которой нас к тому времени выкидывали. Я уходил к себе.

Ждал папу и думал. А мой папа кто? Хозяин или нет. Этот вопрос долго мучил меня.
Я спрашивал у старшей сестры. Она лишь хохотала в ответ. А мама гладила по вихрам и прижимая к тёплому животу тихо и нежно говорила.
И наш папа тоже хозяин, но поменьше.
Я не понимал и злился. Почему-то на Юрку. Засыпая мечтал, что вот вырасту огромным мужиком и стану красным командиром с большими шпалами в петлицах, как у Ворошилова и на танке буду мчаться на врага. А Юрка будет бежать рядом и просить подсадить его на танк. А я сначала не разрешу, а потом всё же разрешу. И мы вместе всех врагов разгромим.
Запах щей, лука и водки ещё долго-долго связывался у меня со словом хозяин и пролетарий. С лицом дяди Феди...




                Горькие  пироги.

Ух, как я люблю праздники. Особенно первомайский и новогодний. Ноябрьский не люблю. И не зима и не лето. Дожди и ветры и ужасно зябко. Во двор не выйдешь. Никого нет. Все куда-то прячутся. Даже собаки и кошки куда-то пропадают.
А вот первомайский особенно люблю. У нас во дворе, как говорит мама, одни тополи. Когда они распускаются, то нельзя открыть окна. Всё в комнате покрывается пухом. Прямо одеяла пуховые кругом. А в начале мая, к праздникам, на ветках появляются длинные, красненькие серёжки и потом зелёные листочки. Ужасно клейкие. Прямо как марка почтовая. Я уже знаю, что как только появляются серёжки, значит скоро праздники.

А ещё потому, что наш дворник дядя Коля начинает вешать флаги. Огромные и красные.
А мы помогаем ему. Держим флаги, пока он поднимается по лестнице вешать один из них. Правда, Юрка однажды здорово получил, когда с флагом вдруг помчался на улицу и стал им махать прямо перед трамваем. Ой что было! Трамвай остановился, все вышли и окружили Юрку, а вожатый стал кричать, что это мол за безобразие, что это мол за мамаши, которые не смотрят за детьми. Тут пришел милиционер и отвёл Юрку домой. Там ему здорово попало. А вообще-то дядя Коля добрый. Даже разрешает иногда держать шланг, из которого поливает двор.

Но больше всего я люблю сами праздники. Правда, со мной на парад папа ещё не ходит. Говорит, что маленький. Но обязательно берёт гулять на Семёновскую площадь, что возле кинотеатра “Родина”.  Громадная площадь и вся украшена знамёнами и длинными материями, на которых нарисованы Ленин и Сталин. Даже на крышах домов они висят.
Он сажает меня на плечи, когда я устаю ходить.  А Соня, моя старшая сестра, идёт рядом с флажком в руке. А мне папа покупает шарики. Разные. И сам их надувает. Сверху так здорово видно всю площадь и много людей. Все такие красивые и нарядные. Мама и нас наряжает. Особенно Соню. Ну это понятно - ведь она девчонка. Они всегда такие чистенькие и нарядные. Даже непонятно почему такие чистенькие. Я с Юркой прихожу грязный и чумазый, а Соня всегда прибегает чистенькая. Не знаю почему.

            На площади все гуляют. Из репродукторов несётся музыка. Даже танцуют, образуя круг.
Я больше люблю военные марши, а папа их не любит. И всех нас охраняют милиционеры. Они все в белом, а на голове настоящая будёновка. Тоже белая. А на ремне кобура с наганом. Чёрная кобура и чёрные сапоги. Милиционеры такие важные и весёлые.
Папа покупает нам мороженое. Я люблю эскимо на палочке. Потому что не разваливается.
Соня выбирает всегда шоколадное в пачке. Ещё папа покупает пончики. Жареные и обсыпанные сахаром. И выдаёт нам по одному, чтобы поровну. Но наверное у меня такие просящие глаза, что папа и Соня хохочут. И мне всегда достаётся больше. 

А дома, когда мы приходим, уже пахнет пирогами. Вот это праздник. Настоящий. У мамы щёки горят, а ещё больше глаза. Она смотрит на нас точь в точь как наша дворовая собака на своих щенков. Того и гляди оближет. Папа обнимает маму и они долго так стоят не шелохнувшись. У меня от этого такая радость, такая радость, что готов заплакать. Но папа говорит, что мужчины не плачут и я сдерживаюсь.
Но сегодня к нашему приходу мама не успела приготовить пирожки. Она говорит, что не смогла достать дрожжи, чтоб тесто во время поднялось. Только час тому назад  заняла у соседей. Она сказала, что надо подождать и стала нас выпроваживать из дома. Папа с Соней ушли в парк на Яузу гулять, а я не захотел.

Юрка меня сманил. Давай говорит в паровозики играть. Ну мы и пошли к нему в комнату.
У Юрки есть дед в деревне. Он тоже пролетарий и хозяин страны. Потому что работал раньше на паровозе машинистом. И у меня тоже есть дед. Далеко от нас живёт. На берегу Чёрного моря. Он очень старый. Ему почти сто лет. Юрка не верит и говорит, что столько не может быть. Но я не могу спорить, так как папа запрещает говорить о дедушке. Потому что он служит Богу в какой-то синагоге. Я не знаю что это такое, но папа всегда просит об этом никому не говорить.

Юркин дедушка теперь на пенсии и вырезает из дерева разные игрушки. Вот он и вырезал паровозик и вагончики. Раскрасил в красный и зелёный цвета и даже приделал крутящиеся колёсики. Ну точно как настоящий. Мне конечно завидно, но Юрка добрый и часто мы играемся вместе. Но сегодня мы не долго игрались. Заспорили чья очередь играться. Он говорил моя, но я то точно знал что моя. Он встал и вдруг сказал - захочу и вообще не дам тебе играться. Я тоже встал и мы долго смотрели друг на друга. Со злостью. Но не подрались. Я обиделся сильно и ушел. Походил по коридору, потом зашел на кухню. Там возились все мамы и меня быстро выгнали. А моей мамы не было. Тётя Нина сказала, что она куда-то вышла. Ну я и пошел к себе в комнату.

Посмотрел в окно. Мальчишек не было. Одни маленькие девчонки игрались в песочнице. Ну что с ними играться. Совсем не интересно. Походил по комнате, даже повертел в руках Сонины школьные тетради, хотя она строго запрещала мне трогать. Подумаешь!!!
Стало совсем скучно. Посреди комнаты стоял большой стол. И был он весь заставлен пакетами, бутылками и какими-то флакончиками. Между ними стояла огромная кастрюля, накрытая  двумя полотенцами. Это мама готовила пироги. Они должны были, как в сказке, взойти.

Я сел за стул и захотел посмотреть как это тесто само собой поднимается. Но не дотягивался. Тогда встал на стул и решительно подвинул к себе кастрюлю. Осторожно снял полотенце. Большущий шар белого теста с пузырьками манил к себе. Но я знал, что трогать нельзя. Мама будет страшно ругаться. Я долго смотрел на тесто. Смотрел, смотрел и не знаю как, но всё же дотронулся двумя пальцами. Стало очень приятно. Тесто было холодноватым и мягким-мягким. Прямо как мамина грудь. Тогда я положил две ладошки на тесто и стал слегка его мять и шевелить. Тесто уступало, но как только я снимал руки, вновь поднималось. Как интересно!

И вдруг пришла мысль. Я уже большой. Давай я помогу маме и сам сготовлю пироги. Вот папа обрадуется. Я стал сыпать в кастрюлю всё, что было в пакетах. Сначала высыпал муку, потом всю соль, потом весь сахар, потом вылил из бутылки всё масло, потом всё из флаконов. И стал, как мама, мять тесто двумя руками. Вся рубашка, лицо и руки и почему-то даже штаны стали белыми и масляными. Но я не замечал. Спешил. Хотел всё сделать к маминому приходу. Было очень трудно, так как тесто сопротивлялось и не хотело поддаваться. Но я упорно работал. Стало жарко и пот катился градом по лицу и шее. Что было сил я месил и месил упругое тесто...

В это время открылась дверь и вошла мама. Я радостно оглянулся и ... увидел огромные удивлённые  глаза, которые быстро-быстро превратились в очень злые. Я замер, так как таких  маминых глаз ещё не видел. Замер и сжался. Мама подлетела к столу и как-то странно вскрикнув, громко запричитала. Затем схватила за шиворот, стащила со стула и стала почему-то шлёпать меня по попе. Мама у меня очень сильная. Особенно её руки. Было очень больно, но больше обидно. Я ведь хотел помочь. И я громко заревел.

Так громко, что вбежали тётя Нина и Таисия Павловна, другая соседка. Вбежали, увидели и вдруг так захохотали, тыча пальцами в меня, что даже стаканы в буфете задрожали. Они стояли в дверях и схватившись за животы смеялись до слёз. Мама тоже потом засмеялась, но как-то криво. Не по настоящему. Соседки ушли, а я продолжал плакать. Было больно и обидно. Я замолчал. Только всхлипывал и икал. А мама стала что-делать с противным тестом, приговаривая.
Господи! Вот тебе и пироги на праздник. Может что-нибудь и удастся.

Через некоторое время пришли папа и Соня. Мама к тому времени успела выпечь какие-то пирожки и прибрать в комнате. Но не успела переодеть меня. Я всё продолжал всхлипывать. Мои штаны, рубашка, волосы, лицо и руки - всё было залеплено мукой, маслом и сахаром с подтёками от слёз, которые я размазывал по лицу.
Папа вошел, посмотрел и кинулся ко мне.
Что произошло? Зачем ты избила сына. Смотри у него вся попа красная, да и спина тоже.

Голос его становился всё более грозным. Я ещё не видел своего смирного и тихого папу таким злым. Он никогда не кричал на маму. А тут не просто кричал, а орал, размахивая руками.
Как ты посмела так сильно бить.
Он вплотную приблизился к маме и весь дёргался от злости. А мамочка прижалась к шкафу и заслонившись руками, виноватыми глазами смотрела, тихо приговаривая.
Да ты что, Шурочка. Успокойся. Клянусь больше такого не будет. Клянусь. Только успокойся. Папа подскочил к столу, схватил тарелку с горячими пирожками и выбросил в окно. Тут вновь заревел я. Заплакала Соня, подбежав к маме и обняв её. Потом подошел и папа. Обнял всех троих.
Извини, Брохэлэ! Чорт с ними с пирожками. Давай что-нибудь. Праздник всё таки.
            Вот так прошли первомайские праздники 1941 года.
 

               

                ВОЙНА               


Как же я не любил спать днём в детском садике. Прямо мучение какое-то. Ворочаешься с бока на бок. Глаза закрываешь, а сон не идёт. Ещё бы! Рядом Гришка из-под одеяла рожи корчит и язык показывает. А жаловаться я не любил. Подойти бы, да треснуть подушкой. Так ведь накажут. Без полдника могут оставить. Даже несмотря на то, что мама работает в том же садике, в другой группе. Просто мучение.

Но сегодня вдруг всё не так как обычно. Ещё вчера с утра мы почувствовали что-то неладное. Воспитатели и даже повара собирались группами и о чём-то шушукались. О чём-то тревожном, потому как некоторые плакали, а другие ходили и на нас не обращали никакого внимания. А потом даже не стали укладывать нас спать. Ух, как мы обрадовались. И вдруг сегодня к нам влетела моя мама. Быстро схватила меня и мы понеслись домой. Она всё подгоняла меня. Торопила.
Давай мой сыночек, давай быстрей. Мне надо успеть подготовить нашего папу. Он завтра уходит на войну.

Я остановился как вкопанный. Как это уходит! Куда!
Потом, потом всё расскажу! А сейчас давай бегом. Он уже небось дома и ждёт нас.
Я ещё никогда не видел свою большую и вечно весёлую маму такой озабоченной и потому не стал задавать вопросы и бегом семенил, стараясь не отставать от широкого маминого шага. Мы быстро дошли. Дом был рядом, на Малой Семёновской. В квартире стояла тишина. Даже тётя Оля не гремела посудой, готовя каждый день одни и те же щи для дяди Феди и Володьки. Только из соседней комнаты доносились голоса дяди Юры и его молодой жены Ниночки. Я как вбежал, так и ринулся к Юрке. Но меня остановила тётя Оля.
Нет их, Лёньчик. Сегодня поутру всех отправила в деревню к бабушке.

Я понуро поплёлся к себе. Мама не обращала на меня никакого внимания. Бегала по комнате и в старенький деревянный чемодан с оббитыми углами собирала какие-то вещи. Даже когда от скуки я полез в буфет. Там за тарелками мама прятала конфеты. Даже тогда она ничего не сказала. Как-будто не видела. Это было настолько удивительно, что мне не захотелось спрятать в карман горсть конфет. Я покрутился по комнате и вышел во двор. Обычно там постоянно вертелись мои друзья, а на лавочке возле подъездов сидели старушки. Особенно эта противная Эльвира Сигизмундовна, которая всегда жаловалась моей маме. Имя-то какое странное. Не выговоришь.  Даже её не было.

Во дворе было тихо-тихо. Никого.
Да что такое случилось! Подошел к нашему дворнику. Он остановился, опёрся на метлу и тихо сказал.
Эх хлопец! Плохое времечко пришло. Фашисты напали. Говорят бомбят кругом.
Я вообще остолбенел. Потому как дядя Коля никогда так по взрослому не обращался ко мне.

Постоял, поковырял в носу. Попробовал поиграться  в лошадку, отыскав спрятанную палку. Попрыгал немножко, но кричать было почему-то неловко. Одному среди большого пустынного двора. Тогда попробовал постучать в монетку. Но разве одному интересно. Я совсем заскучал и поплёлся домой. В коридоре стояли Ниночка и моя мама. Тихо говорили.
Федьку-то и Володю не берут. У них броня - говорила Ниночка - хорошо пристроились.
Да перестань. Думай о своём Юрке. У меня вот сердце переворачивается. Твой-то здоров, а мой страдает язвой . Ты же знаешь! Долго без меня не продержится.

На меня они не обратили внимание. Я вошел в комнату и подумал.
Что это за броня у огромного дяди Феди. Броня ведь на танке. Она защищает в бою. А он на заводе работает. От кого защищаться? Или там тоже фашисты.
Возле дивана стоял чемодан. Я подошел к окну. Солнышко заливало наш двор. Большие тополя уже распустились и пух кружился в воздухе, сплошным одеялом покрывая землю, асфальт и песочницы возле подъезда. Сзади тихо подошла мама. Обняла меня и вдруг... заплакала. От необъяснимой тревоги я замер и тоже заревел. Так мы долго стояли и плакали.

Мама причитала и всё повторяла.
Кончилось моё счастье Лёнечка. Только зажили. Кончилось. Сердцем чую. Кончилось. Кончилось... Ой, что это я! Надо же что-то приготовить в дорогу папе.
И в это время вошли папа и моя старшая сестра. Она учится в третьем классе. Важная такая стала. Со мной уже не играется. Мама заставляет, а она не хочет и убегает к своим девчонкам.
Нет! Всё таки какой-то странный день. Почему все так рано собрались? Значит война важнее и папу отпустили с работы. Чтобы он, мой папа, победил всех фашистов. Но отчего он грустный такой. Может потому, что дядя Федя, самый сильный человек почему-то не идёт вместе с папой на войну из-за какой-то брони. Я задумался. Это очень трудно надолго задуматься.

Мама возилась на кухне, а папа подсел ко мне и стал внимательно на меня смотреть. Долго смотрел и молчал, поглаживая мне затылок. Я опять замер, как с мамой у окошка. У меня всегда так много вопросов к папе. Особенно сегодня. Какие они, фашисты? Как он будет с ними воевать? Из пушки или из пулемёта. А может из танка. А тут все вопросы застряли в горле. Хоть пальцем выковыривай.

И вдруг папа так задумчиво сказал, как-будто не мне.
Ты ещё такой маленький, такой сладкий, а я вот могу и не увидеть тебя больше. Никогда.
Тут конечно вопрос сам выпрыгнул у меня изо рта.
А ты разве не привезёшь мне пленного фашиста? Ну хотя-бы каску, как в кино. Помнишь!
Папа молча продолжал гладить мой затылок. Потом обнял меня и долго целовал затылок, нюхая мою голову. Он любил целовать это место. Я сжался от непонятной нежности.
Доченька, иди сюда. Послушай меня. Серьёзно, серьёзно. Тебе одиннадцать лет. Ты совсем взрослая. Я завтра ухожу и наверное надолго.

Папа замолчал и сжал ладонями её голову и вдруг я увидел в его глазах слёзы. Тут я снова не выдержал и опять разревелся. Да что за день такой. Ничего как-будто не происходит, а все плачут. Даже мой папа. Тут прибежала мама, раскрасневшаяся от плиты, с подносом полным пирожков. Моих любимых, с рисом и яйцами. Поставила на стол, но никто не притронулся. Даже мне кажется не хотелось. Потом правда захотелось, но я боялся отойти от папы. Мама встала рядом с нами, возвышаясь над папой. Такая большая и сильная. Обняла всех нас и замерла.

Ты там не беспокойся о нас. Я всё вынесу. Всё выдержу. Ты же знаешь меня. Береги себя и не забывай о больном желудке. И не лезь на рожон. Прошу тебя, Шурочка.
Она так всегда ласково называла папу. А он зарылся у неё на груди и наверное плакал. Как я иногда это делал. Потому что видел, как дёргаются его плечи.

За окном начало темнеть. В комнату постучались. Вошла Ниночка и сказала чтобы мы все шли к ней.
Вся квартира придёт на проводы. Приходи Бронечка, мы ждём.
И добавила с хитрой улыбкой. Точь в точь как её муж дядя Юра.
Вот только наши пролетарии, Федька с Олей, не придут. Видно стыдно. Хорошо под бронёй живётся.

Что-то было не весело за столом. Обычно, когда собирались все, то громко говорили, смеялись, перебивали друг друга, а потом пели песни. Моя мама любила петь с Ниночкой украинские песни. Такие печальные, печальные. А ещё любила рассказывать очень весёлые истории, которые случались в их деревне. А потом включали патефон и танцевали. Папа всегда танцевал только с мамой, а Ниночка чаще с другим нашим соседом, Николаем Карловичем. А дядя Юра при этом хмурился.

А сегодня все больше молчали. Поднимали рюмки, желали быстрее возвратиться с войны живыми и здоровыми. И не смеялись почему-то. И не танцевали. Даже песен не пели. Мне стало скучно. Я тайком таскал со стола мамины пирожки и кусочки селёдки с холодной картошечкой. Это всегда делал мой папа. Все в квартире говорили, что лучше папы селёдку никто в мире не делает. Таскал и таскал, пока в животе тесно не стало. Тут голова почему-то отяжелела и страшно захотелось спать...

Проснулся от каких-то шорохов. Открыл глаза и сел. В окно светила луна. Ясная, ясная. Всё в комнате светилось от лунного света. Напротив у окна, на диване, сидели папа и мама. Я их сразу узнал и потому не испугался. Они сидели тесно прижавшись и о чём-то шептались. Я не видел их лиц. Только очертания. Две головы так слились вместе, что казались одним шаром. Нет, наверное не шаром, а сердцем. Как рисовала сердце в тетрадях моя сестра. И зачем-то всовывала в него длинную стрелу. И говорила мне, что это называется любовь.

Стояла жуткая тишина. Две головы, одна любовь.
Так вот значит какая война. Печальная. А я-то думал весёлая...


                Ведёрко с маслом.

Папа давно ушел на фронт, а мама стала скучная и перестала смеяться. И каждый вечер бегала вниз в почтовый ящик. Когда приносила бумажку, сложенную треугольником, то сначала прижимала её к груди и вздыхала. Потом осторожно разворачивала и читала нам с сестрой. Это были письма от папы. Читала медленно. Перечитывала некоторые слова и тогда я видел прежнюю маму. Она улыбалась и даже смеялась. Но писем было мало.
И в каждом из них папа просил уехать побыстрее из Москвы.

Куда ехать. Куда? - вслух рассуждала мама. Только к сестре в Чебоксары. На Волгу. Но как туда доберёшься с вами. Мама горько вздыхала.
Стало голодно. В детском садике я теперь съедал всё- всё до последней ложки и просил добавки. Но чаще тётя Валя, наша повариха, не давала. По вечерам мама ехала в центр, где жила тётя Маня, ещё одна мамина сестра. Она была богатая и давала маме продукты. Мало давала. А ещё помогала нам тётя Оля соседка, у которой муж был сталевар. Его не взяли на фронт, потому что он имел какую-то непонятную броню. Но зато получал паёк с продуктами.

Тут как-то вечером пришла соседка с пятого этажа, тётя Циля. Маленькая такая и толстая. С её сыном я не дружил. Очень важничал, что его папа большой начальник. Зато его тоже не взяли на фронт, а моего взяли. И теперь он подбивает из пушки фашисткие самолёты. Тётя Циля тоже стала говорить, что надо быстрее уезжать.
Ты пойми, Бронечка!  Она вдруг почему-то стала говорить шепотом. Немцы придут и нас евреев в первую очередь всех расстреляют. Мой сказал, что это факт.
Я не понял, что значит факт и за что евреев должны расстрелять. Кто такие евреи?
Спросил у мамы. Но она лишь снова горько вздохнула и сказала, что надо обязательно уезжать.

Как-то сразу стало холодно. Дожди лили и лили, а потом даже со снегом. Моя сестра вдруг перестала ходить в школу и теперь сидела дома одна или с подружкой. Мама сказала ей, чтобы она спрятала свой красный галстук или лучше выбросила. А Соня заплакала и сказала, что никогда не снимет галстука. Она самому Ленину слово давала быть всегда пионеркой. Но зато теперь Соня стала рассказывать мне разные истории про революцию и про войну с какими-то белыми офицерами. Я совсем запутался. Сегодня воюем с фашистами, а раньше с белыми и даже зелёными. А сами красные. Странные эти взрослые. Чего только не придумают.

Но сегодня в детский сад не пришло очень много детей. Это было здорово, так как нам досталось много супа и котлет. Мама очень расстроилась и сказала, что все уезжают куда-то на восток на поезде вместе с заводами. А нас бросили. Обещали взять, но забыли. Теперь надо выбираться самим. С вокзала, что на Каланчёвской площади. Вечером мы собрали один чемодан и два узла. Большой и маленький. А утром, когда вышли на улицу, то поднялась метель. Соня сказала, что это позёмка. Было очень холодно. Но пока мы дотащились до метро нам всем стало жарко. Мама тащила чемодан и большой узел, а Соня маленький узел. А я семенил за ними и всё думал, что это такое восток, куда бегут все люди и заводы.

На Каланчёвской маме стало страшно. Вся площадь была в человеках. Все куда-то торопились и пихали друг друга. Тогда мама привязала меня к себе, как козлёнка, а Соне сказала чтобы не отставала ни на шаг. И мы стали пробиваться к поезду. Но долго не смогли. Нас закружили люди. Вокруг стоял шум, крик и гам. По радио тоже что-то кричали. Всех громче кричали и свистели паровозы. Мама тянула меня на верёвке и я видел её выпученные глаза и раскрытый рот. Она тоже что-то кричала. Потом она потянула меня обратно в метро и мы с трудом туда протиснулись.

Три дня мы отдыхали и набирались сил. А потом ещё раз попробовали прорваться к поезду. Но тоже не смогли, хотя в этот раз уже стояли возле вагонов. Какие-то дядьки кидали чемоданы прямо в раскрытые окна вагонов. А двое схватили тётю и стали её запихивать тоже в окно. Но у неё оказалась очень большая попа и она не пролезала в окно и сильно кричала. Наверное от боли. И мы опять ушли в метро, а я всё оборачивался и видел как тётя билась головой о вагон и у неё текла кровь.

Вечером мама плакала. Но как-то не привычно. Она не плакала слезами, а скулила. Я слышал такое, когда дядя Коля отнял щенков у нашей дворовой собаки. Чтобы утопить.
Мы с Соней стояли рядом и гладили маму и говорили как мы её любим. Утром пошли в детский садик. Нас там собралось немного детей и трое воспитателей. Мы сидели все вместе в комнате и взрослые думали, что делать дальше. И вдруг пришел наш сторож, дядя Витя. Он без одной ноги. Дядя Витя сказал, что договорился с одним человеком, который везёт на грузовике какой-то ценный груз в Нижний Новгород и тот, как услышал что это дети, сразу согласился взять всех нас. До пристани на Волге. Но только мы поедим в кузове грузовика, среди ящиков этого ценного груза. Мама и другие воспитатели тут же согласились.

Сначала было очень весело. Я ещё никогда не катался в кузове грузовика. Машина неслась по улицам. Тарахтела и подпрыгивала на ухабах. Мы громко смеялись, держась друг за друга, падая, привставая и вновь валились на очередном повороте. Три мамы крепко держали нас и покрикивали, когда мы слишком бесились.
Скоро Рогожская Застава, а там прямая дорога на Нижний - сказала одна из них - только бы проскочить патрули. Чорт его знает, что в ящиках.
Но вскоре машина резко сбавила скорость. Мы влились в поток таких же машин и даже телег с лошадьми. А ещё по бокам шли женщины и дети с тачками, полными узлов и чемоданов. Откуда-то спереди нарастал шум голосов, крики и вопли.

Ой бабоньки, что делается - сказала одна из мам, привстав на корточки - конец света.
Машина двигалась рывками, иногда останавливаясь совсем. Мы тоже все встали.
На площади стояло и бегало много людей. Летали листы, обрывки бумаг, пахло гарью. Какие-то люди без формы останавливали машины, силой стаскивали орущих людей, сбрасывали чемоданы и ящики. Другие тут же их вскрывали, раскидывая по земле всё что там находилось. Толпа быстро расхватывала вещи. Милиционеров и военных не было. Из толпы неслись крики - бей жидов и коммунистов.

Увидел как побелело лицо мамы, как исказилось жутким испугом. Она схватила нас с сестрой и крепко-крепко прижала к себе, закрыв глаза и уткнувшись в угол кузова. Но тут встала другая мама и приказала нам всем кричать и плакать что есть мочи. Если к нам взберутся чужие люди. Дважды нам не нужно было говорить. И когда на борту машины  показались взлохмаченные головы мужиков, мы так испугались, что заорали во все голоса. Даже моя молчаливая уже взрослая Сонечка тоже громко запищала.
Дяденьки пожалейте. Не трогайте нас. Миленькие, не трогайте...

Видимо наш вид был очень жалостливым. Потому-что головы исчезли и наша машина продолжала путь. Вскоре выбрались за город и вновь набрали скорость. Спереди и сзади тоже шли машины, были даже чёрные эмки. А по бокам всё также непрерывным потоком шли люди и повозки. Но стало как-то веселее. Видимо потому, что выглянуло солнышко из-за туч. А может быть из-за того, что дали нам хлебушка с маслом.

Вдоль дороги тянулись деревни и на некоторых домах висели белые флаги.
Мам, а почему белые, а не красные - спросил Колян свою маму. Я тоже хотел это спросить, но не успел.
Вот гады! Надо же через три дня ноябрьские праздники, а они уже похоронили нашу власть. Это Коленька плохие люди. Они приготовились сдаваться немцам. Вот и вывесили белые флаги.
Тогда мы стали показывать им кулаки и языки. Потом надоело глядеть по сторонам и мы все примолкли. Наверное уснули. Потому что когда я открыл глаза было сумрачно и машина стояла среди каких-то домов на площади.

Возле машины стояли наши мамы и громко спорили с дяденькой, который разрешил нам ехать с ним.
Вы не беспокойтесь - говорил дяденька - я накормлю всех вас. Давайте свернём отсюда на Ярославль. Немножко длиннее, лесными дорогами, зато не будет заторов и проверок. Да и куда вам спешить.
Вот, вот - тихо сказала одна из мам - проверок вы и боитесь. Дети вон спасли ваши ящики в Москве на Рогожской. Так что вы не особо хорохорьтесь.

Успокойтесь, успокойтесь - повторял дяденька - сейчас достану что-нибудь горяченькое малышам и потом тронемся. Не бойтесь ничего со мной.
Мы ехали всю ночь через тёмные страшные леса. Где-то останавливались среди чёрных домов, а потом опять бесконечные леса. Было очень холодно и свистел ветер. Мамы накрыли нас каким-то вонючим брезентом, но машину постоянно толкало и пихало. Брезент сползал. Но мы не плакали, потому что моя мама рассказывала нам, что папам ещё тяжелее на фронте и они всё равно бьют фашистов и победят всех их.

А утром мы проснулись и увидели огромную реку. Такую огромную, что домики на другой стороне казались как спичечные коробки. Я ещё таких не видел. Мы стояли на берегу и совсем рядом было много- много пароходов с трубами и большими колёсами. Из труб шел чёрный дым. А посередине реки шел целый караван пароходов. Его вёз один совсем маленький пароход.
Это буксир. Он тянет много барж. Сказала моя старшая сестра.
Нас высадили из машины. Меня качало, потому что целый день и ночь мы болтались в машине. Вокруг были толпы людей и огромные ящики. Все бегали и что-то кричали.
А наш дяденька быстро уехал и мы остались одни. Мамы перетащили нас к какому-то сараю и сказали Соне, чтобы смотрела за нами. А сами куда-то убежали. Моя сестричка уже взрослая. Ей почти 12 лет и она строго кричала, если кто-то из нас отбегал в сторону.

Так прошло много времени. Мамы то прибегали, о чём-то говорили и опять убегали в разные стороны. Неподалеку от нас вдруг тонко закричал пароход и стал уходить на середину реки. На нём было так много людей и ящиков, что он словно кривой человек шел как-то одним боком. Наверное ему было очень тяжело, потому что пыхтел, свистел, а из труб валил чёрный-чёрный дым. Мы всё стояли возле сарая. Стало очень холодно и страшно. Мы сбились в кучу. А тут ещё стало немного темнеть. Прибежали мамы.
Кажется устроились - сказала моя мама - я договорилась вон на тот пароход. Через час уходит на Астрахань. Давайте бабоньки быстрей. Только берите самое необходимое. Мне сказали, что с большими вещами не возьмут. Всё переполнено.

И мы потащились на пароход через толпу людей. Вдруг кто-то рядом с нами сказал.
Смотрите как красиво идут самолёты. Мы все задрали головы. И в правду было очень красиво. Из-за туч выглянуло солнце и осветило много самолётов, которые строем приближались к нам. Вот они снизились и стали прямо над нами. И вдруг все закричали. Это немцы. Это немецкие самолёты. Сейчас будут бомбить. Бегите...
Все люди остановились и замерли. А потом с криком понеслись в разные стороны. Кричали страшно. Особенно женщины.  Шум от самолётов всё нарастал. Я тоже бежал, крепко держась за руку мамы. Сбоку бежала Соня. Это я запомнил. Потом раздался страшный взрыв. Потом ещё и ещё. Нас сбило волной. Я сильно ударился и почувствовал как что-то тяжелое и потное накрыло меня и стал биться в истерике. Это была моя мама. Она легла на меня и на Соню всем телом. Не помню сколько мы так пролежали.

Взрывы стали удаляться. Мама встала. Грязная и растрёпанная. Подняла нас. Ощупала и как-то жалобно улыбнулась. А рядом полыхало огромное пламя. Это горел тот пароход, что недавно отошел и люди прыгали в воду прямо из костра.
Ничего, ничего. Мы целы и живы. Бежим на пароход. Быстрее Лёничка. Соня не отставай.
Все куда-то бежали. Кругом валялись тюки, чемоданы, вещи. Мы тоже бежали.
И тут на глаза мне попалось одиноко стоящее небольшое ведёрко, плотно закрытое тряпкой. Я схватил его на бегу и не бросал, хотя оно было тяжелое.

Мы подбежали к пароходу и стали взбираться по сходням. Нас толкали другие люди. Все кричали и старались отпихнуть нас, сбросить с узких досок. Но моя сильная мама цепко держала нас и пробивалась всё вперёд и вперёд. Наконец выбрались на палубу и забились в какую-то щель. Пароход громко заревел и отвалил от пристани. Совсем стемнело. Мы прижались друг к другу и молчали. Стенки щели, куда мы забрались оказались тёплыми и мы задремали.

Я проснулся первым. Очень хотелось есть и я захныкал. Разбудил маму и сестру. Выглянул из щели и увидел огромную речку, по середине которой шел наш пароход. Утро было мрачным и прямо над головой плыли чёрные тучи. Рядом сидели и лежали много людей с тюками. Какая-то женщина громко сказала, обращаясь к другой. Вставай Настюха. Поздравляю тебя с великим праздником. Двадцать четвёртой годовщиной Октября. Вот так! Опять голые и босые.

Лёня! Это что за ведёрко- спросила мама - ты его тащил вчера, не отпуская. Где ты взял? Мама открыла тряпку и мы увидели, что ведёрко было полно... сливочным маслом. Маму охватил какой-то непонятный смех. Она буквально задыхалась от смеха, давилась, а из глаз текли слёзы.
Добытчик ты мой - только и могла она промолвить - добытчик.
В это время пароход опять заревел, что-то говоря навстречу идущим кораблям. А может поздравлял их с праздником. Я не знаю. Очень хотелось кушать...



                НА  ВОЛГЕ.

Мы жили на Волге. На самом берегу. В рабочем посёлке. А напротив, на другом берегу, стоял большой город Чебоксары. Там жила мамина сестра. Сначала-то мы у неё жили. Но потом она пристроила маму в столовую при заводе в рабочем посёлке. Мы туда и переехали. Дали нам комнатку в каком-то бараке. Совсем маленькую. Там стояла кровать, на которой мы с мамой спали, а Соня спала на полу. Под окном на улицу. Мне с мамой было мягко и тепло, а ей наверное холодно. Из окна очень дуло, зато Соне можно было читать с раннего утра.

Моя сестра  терпеливая и очень любила книжки. Мама где-то достала рваный тулуп и укрывала им Соню. А потом сестричка принесла из библиотеки ржавую лампу без абажура и ставила на пол возле головы. И по вечерам тоже читала. Я с кровати всё смотрел на неё и очень старался заснуть. Но не мог, так хотелось кушать. А мама говорила, что надо не думать об этом. Надо просто закрыть глаза. Сама она быстро засыпала, так как очень уставала. Я всё ворочался, а она уже давно спала.

Моя мама работала уборщицей в столовой и конюхом. И это было здорово, потому что я мог целыми днями болтаться в конюшне, разговаривая с лошадью.
У меня ещё не было друзей. Только эта добрая лошадка.  Мама сказала, что лошадь старая и немного слепая и приказала носить ей охапки соломы. Я сначала очень боялся близко подходить и кидал солому издалека, но она не долетала до кормушки. И лошадь била копытом, мотала головой и недовольно фыркала. Но однажды в конюшне появился мальчик. Посмотрел и громко засмеялся.
Ты что её боишься. Она же очень старая и смирная. Смотри как надо.

Мальчик схватил охапку сена и подсунул прямо к морде лошади. Она осторожно губами взяла немного, а остальное он положил в кормушку. И стал гладить лошадиную морду. Лошадь хрустела зубами и благодарно мотала головой. Так мы познакомились и у меня появился друг. Он сам так решил. Подошел и прямо глядя в глаза, гордо сказал.
Меня зовут Абузяр. Я татарин. У нас такие имена. А ты откуда.
Узнав, что из Москвы, спокойно промолвил. Однако далеко Москва, а мы здешние. Ты с кем приехал. Чего молчишь!

Я стоял, разинув рот от удивления. Такого имени не встречал. Я не знал, что на свете есть татары. Я знал евреев, русских и украинцев. И ещё грузин, потому что Сталин был грузином и мама рассказывала про них. А про татар не знал ничего.
Меня зовут Лёня, а мой папа на войне. Бьёт фашистов. А твой папа где? 
Нету у меня отца, да и мамку не упомню. Померла. Живу с дедом, здесь неподалеку.
Мы помолчали, а потом Абузяр сказал.
Твоя мамка не умеет запрягать мерина. Ей мой дед помогает.
И опять новое слово. Кто такой мерин? Абузяр рассмеялся. Ну ты даёшь!

Он теперь часто удивлялся тому, что я не знаю самых простых вещей. А я расстраивался и обижался. С тех пор как мы уехали из Москвы я чуть ли не каждый день попадал в такие истории. Абузяр оказался верным другом. И добрым. Мама сразу разрешила мне дружить с ним. И сестра теперь была рада. Не надо со мной быть целыми днями. Потому что мама уходила в столовую, когда я ещё спал, а приходила поздно. Но уж тут я не пропускал её прихода. Потому что от голода живот сводило, а мама приносила один или два бидона с едой.

Туда она сливала остатки обедов и ужинов, которые оставляли в столовой люди. Правда, оставляли мало. Но по капельки собиралось достаточно, чтобы накормить меня и Соню. То что мама получала по солдатской карточке и по своей рабочей нам не хватало.
Ух как я её ждал. Мою мамочку! Съедал тут же и голодными глазами смотрел на Соню.
Вот когда Абузяр стал другом, то с едой стало легче. Его дед рыбачил на Волге и Абузяр приглашал меня иногда поесть рыбки. Жареной или копчёной. И чай со жмыхом.
Это было счастье. Правда, с сахаром было бы вкуснее.

Но сейчас начало весны. Солнце светило очень ярко и днём можно было бегать без пальто.  На реке ещё стоял лёд, покрытый в некоторых местах лужами. Абузяр говорил, что ловить рыбу со льда уже опасно. Надо ждать, когда сойдёт лёд. А сейчас самое голодное время.
Хлеба нет и рыбы нет. Картошку последнюю доедаем. И тут же предложил.
Давай, когда стемнеет, пойдём на колхозное поле и пороем картошку. Может что и найдём. Испечём на костре. Она мороженая даже вкуснее. Сладкая. Не пробовал.

Я загорелся. И вот, не спрашивая Соню, вечером убежал из дома. Мы с Абузяром направились на ближнее поле. Я сразу вспотел копать палкой мёрзлую липкую землю.
А потом устал так, что дрожали ноги. А картошка всё не попадалась. Но самое страшное, что потерял из виду Абузяра. Кричать не мог, так как мой друг строго предупредил, что рядом военный пост, охраняющий мост. И солдаты включат прожектор и нас поймают.
Я стоял в темноте и трясся от холода и страха. Куда идти? И тут из темноты раздался     голос Абузяра. 
           Ты что стоишь. Испугался что ли. А я нашел сразу корневище с картошкой, а потом ещё два.

Мне хотелось плакать, но я сдержался и дрожащим голосом попросился домой. Пощупав моё пустое ведёрко и вздохнув, Абузяр направился к посёлку. Я понуро поплёлся, боясь потерять его из виду. Возле нашего барака стояла Соня и плакала. Схватив меня, маминым голосом жалобно спросила.
Ты куда исчез. Я уж хотела бежать в столовую к маме. А это кто?
Да мы на поле ходили за картошкой. Вот немного накопали. На те вам половину. Ну я пошел, а ты завтра приходи на конюшню испечём картошку.
И он исчез в темноте. Уж как я ему был благодарен. И не сказал сестре, что я струсил и картошкой поделился. Настоящий друг.

А ещё через месяц случилось весёлое приключение. Приближались первомайские праздники. К тому времени я сдружился со многими мальчишками посёлка и мы целой ватагой носились по улицам и заброшенным сараям и домам. Но лучшим другом оставался Абузяр. Мы играли в войну. Фашистами ни кто не хотел быть и мы каждый день менялись. Дрались здорово, до первой кровянки, потому что хотя и были фашистами, но сдаваться не хотелось. Как-то вечером мама сказала, что послезавтра в сарае при столовой будут резать огромную свинью и каждому выдадут по 150 граммов мяса, а по солдатской карточке ещё добавят 100 грамм. Мы тут же решили посмотреть как будут резать.

Абузяр предложил влезть на крышу сарая и через дыры смотреть. Так и сделали. Облепили дыры и замерли. В сарае стояли три мужика и один из них зачем-то чесал свинью за ухом. Свинья была очень огромная и постоянно хрюкала. Наверное от радости, потому что когда мама поглаживала за моим ухом мне тоже было очень приятно. Они стояли и курили цигарки с махоркой.
Ну пора, робя. Смотри как она разомлела.

Тогда другой зашел сбоку свиньи, помялся и вдруг крякнув, воткнул в шею длинный нож. Глубоко, по самую рукоятку. И быстро вытащил. Из раны фонтаном брызнула кровь. Мужики разбежались, а свинья взбрыкнулась и поливая всех кровью понеслась по сараю. Мы на крыше оцепенели от ужаса. Свинья дико орала и носилась по сараю, а за ней мужики с ножами. Они её ловили, тыкали ножами, кровь заливала их лица и одежду, а свинья продолжала носится. И вот вдруг она пробила дверь и выскочила на улицу.

Нам с крыши было всё видно. По улице к мосту, где стояли военные с зенитками, что есть
мочи неслась свинья, а за ней с ножами три мужика. Все в крови. Вот свинья добежала до  солдат. Часовой всполошился, забегал. Из домика выскочило ещё несколько солдат с винтовками наперевес. Увидев бегущую на них свинью в крови, они сначала расступились.
Но тут мужики заорали.
Стреляй её, стреляй, а то бултыхнётся в реку, стреляй.
Тут выскочил офицер и из нагана стал стрелять в свинью. Затем один из солдат тоже стал стрелять. Всполошился весь посёлок. Из домов выбежали старухи и в испуге стали метаться между домами, крича и не понимая, что творится.
            
           Ой, как было весело. Мы стояли и громко улюлюкали, радуясь неожиданной игре.
            Я даже закричал УРА..., когда свинья, наконец, упала в воду, а за ней кинулись
  подбежавшие мужики. Мама в праздники сварила щи с капустой и картошкой и с кусочками той самой огромной свиньи. Мне было не жалко её. Мама была весёлой, как раньше в Москве. Но не потому что сварила для нас щи, а потому что получила от папы письмо с фронта. Она смеялась и её ровные белые-белые зубы сверкали в лучах яркого солнца.





                БАБУШКА.

Лёничка вставай! Просыпайся, мой золотой мальчик.
Так ласково мама редко обращалась ко мне. Больше ругала. Наверное потому что очень уставала. А ещё потому, что надоедал ей бесконечными вопросами. “Влезал в печёнку”, как она говорила. И ещё соседи жаловались.
Удивлённый, я мгновенно открыл глаза. И тут же вспомнил. Сегодня мой день рождения. Как же можно такое забыть. Мама стояла возле кровати, а рядом моя сестра.
Тебе уже шесть лет. Ты совсем взрослый. Вон и лошадь не боишься. Моешь её и кормишь и даже убираешь за ней. Мы тебя поздравляем.

Она говорила, а глаза были печальные, печальные. Я даже заметил большой клок белых волос на голове. Сестра вытащила руку из-за спины и дала мне большую конфету в яркой обёртке. И даже обняла и поцеловала.
Вставай и одевайся. Сейчас попьём чая и поедим к тёте Марусе в город. Мне дали на работе целый день. Там и справим день рождения.

День обещал быть интересным. Через Волгу на катере. А ещё к тёте Марусе. Значит будут пирожки, а может быть и студень. Ох как я его люблю.
Это были не выходные дни и на катере было мало народа. Я бегал с кормы на нос и обратно. Рулил и высматривал в воде бомбы. Мой друг Абузяр говорил, что фашисты по ночам сбрасывают их в воду, чтобы подорвать наши корабли. Бомб не было, зато катер несколько раз качался на волнах, пропуская большие караваны широких барж, которые тащили тупоносые буксиры. Здорово было.
Мама с Соней сидели и о чём-то говорили. Мама одела платье и стала красивой, как раньше в Москве. А то всё ходила в сапогах и ватных брюках. Я пробегал мимо и останавливаясь любовался своей мамой. И от радости без всякой причины громко смеялся.

День рождения прошел скучно. Подарков не было. Только слова. Их говорила и моя тётка и двоюродные сёстры и даже совсем маленькая племянница Рита. Ей было всего два года и она поздравляла со стула, картавя и смешно выговаривая слова. Зато обед был очень вкусный. И пироги с картошкой были и даже студень. Правда без мяса. На костях - смеясь говорила большая тётя Маруся. А потом стало скучно. Ну о чём с девчонками говорить. Тем более взрослыми. И я стал хныкать и проситься домой. Мама даже рассердилась.
Ну что, наелся и домой. Иди на улицу. Дай поговорить. Мы не виделись целый месяц.

Я не пошел и слонялся по квартире. А они всё говорили и говорили...
В Москву надо ехать - сказала мама. Уже почти год здесь. Боюсь как-бы комнату не заселили. Поговаривают, что просто вселяются в пустые комнаты, а потом за деньги делают документы. Ох, боюсь! Таким трудом она мне далась. Да и Шура где-то там поблизости воюет в зенитчиках. Мама горько вздохнула.
А тётя Маруся вспомнила, что скоро два года как умерла их мама и наверное могила заросла, а может и кладбища уже нет. Война проклятая уничтожила.

Их мама - значит моя бабушка. Так я подумал и тоже на минуту задумался. Как жалко, что нет у меня бабушек и дедушек. У Абузяра есть и даже два деда, а у меня ни одного. А единственную бабушку плохо помню. Очень маленький был. Помню только как с мамой, перед войной, поехали к ней на поезде. Он остановился прямо посередине огромного поля ромашек и я стал носится и рвать бабушке большой букет ромашек и васильков. Целую охапку собрал. И ещё помню, что бабушка лежала высоко на подушках и меня поразили большие голубые глаза и белые-белые волосы, раскинутые по подушкам. А ещё такой ласковый, добрый взгляд. Она попросила меня подойти, а я боялся. Мама подвела. Она гладила мои вихры и всё произносила какое-то странное имя. Она говорила - Лэйбэ, мой любимый Лэйбэ. Ты будешь счастливым. Будешь инженером.

Потом мама мне сказала, что Лэйбэ в переводе с еврейского и есть Лёня, а инженер самый умный человек. Он всё знает и всё умеет делать и строить. Почему-то мысль о бабушке засела в голову и я стал чаще вспоминать и спрашивать у мамы. Она охотно рассказывала. По вечерам, когда приходила с работы и кормила нас.
За окном уже лили холодные дожди, а вскоре бараки замело снегом. Наступила наша вторая зима в рабочем посёлке. Она стала самой голодной и холодной. Угля в бараки не давали, только на завод. У нас в комнате появилась буржуйка, на которой по утрам кипятили чай. Она раскалялась до красна и тогда становилось очень жарко. Но утром зубы стучали от холода, когда вылезал из-под одеяла, а на окнах нарастали узоры льда.

Но вставать приходилось, потому что мама убегала на работу, сестра в школу, а я должен был идти в лес за дровами. Все старые люди и дети в бараках каждый день ходили в ближайший лес и тащили на салазках огромные кучи сучьев и упавших стволов деревьев.
 Я страшно уставал, но не от работы. Больше всего от голода. Просыпался с мыслью о супе и целый день эта мысль не давала покоя. Не уходила ни как. Я даже мотал головой, чтобы она исчезла. Ничего не помогало. Хорошо ещё, что рядом был Абузяр.

Он научил находить в лесу липу, дерево такое и собирать на ветках оставшиеся съедобные почки и листья, а из-под снега откапывать кашку, кислицу и щавель. Оказывается кашка - это баранья трава, кислица - заячья капуста. Абузяр разбивал отряд городских ребят на две группы. Более сильные собирали сучья и валили старые стволики, а другие должны были собирать в лесу и на полянах съедобное и ни капельки самому не есть. Чтобы потом все вместе сесть и поровну разделить всё собранное. Было очень весело и дружно. Мы никогда не ссорились. Но всё равно хотелось кушать. С этой мыслью и засыпал.

Но вот и зима закончилась. Вновь таяли снега и лёд на Волге взбугрился. Мама раз в неделю ездила через Волгу. За продуктами. Старый мерин, запряженный в сани, медленно и осторожно вступал на лёд и брёл зимней дорогой через реку. И сколько его не понукай, он не прибавлял скорость. Мама ездила в сопровождении солдата с винтовкой. И я каждый раз сопровождал их до реки и потом долго махал рукой. Лошадь и сани становились всё меньше и вскоре исчезали в белом тумане. Вот и сегодня я проводил маму. А потом, как обычно, мы все пошли в лес за дровами. Натащили целую гору. Пришла Соня из школы и мы затопили буржуйку, томительно ожидая приезда мамы. Она обычно из города всегда привозила ещё тёплую буханку  хлеба.

 Было тихо-тихо и лишь сучья потрескивали в печке. Вдруг невдалеке прогремели выстрелы, а потом донёсся истошный женский крик. Мы узнали мамин голос и кое- как натянув ещё сыроватую одежду, выбежали на берег. Лёд невдалеке от берега не выдержал тяжелые сани и они провалились под лёд вместе с запряженным в оглобли мерином. Солдаты с моста увидели это и выстрелами вызывали людей. Мы подбежали почти первые.

Лошадь невероятными усилиями, дико вращая белками глаз и храпя, раз за разом выбрасывала ноги на хрупкий лёд. А он крошился, ломался и лошадь опять погружалась в холодную воду. В ней барахтались моя мама и охранник, державшийся за постромки и за сани. Мама кричала и всеми силами старалась влезть на лёд. Двое наших соседей тащили длинную лестницу, чтобы спасти людей. В какой-то момент маме удалось вскарабкаться и в эту же минуту лошадь, перевернув сани и подмяв охранника, погрузилась под лёд. 
От ужаса я не мог кричать и лишь прижимался всем телом к сестрёнке. Потом маму притащили в нашу комнату, раздели и укутав, положили на кровать. Кто-то принёс бутылку самогона. Я помню, как мама белыми губами, громко дрожа, выпила сначала один стакан...Потом другой. И уснула.  Ночью стонала, звала папу.

А утром случилось страшное и непонятное. Я внезапно проснулся. Рядом спала Соня. Было очень ясное холодное утро и солнечные лучи вместе с ветром врывались в почему-то открытую форточку. Лучи косо освещали комнату и особенно ярко мамину кровать. В лучах солнца, в ногах у спящей мамы, я увидел сидящую ... бабушку. Белые растрёпанные волосы слегка колыхались от дуновения ветра, закрывая правый глаз. Одна рука лежала на коленях, а другая гладила маму. Голубые глаза пристально смотрели прямо в маму, а губы шевелились.

Брохэлэ! Ты выздоровеешь скоро. Выздоровеешь. Возвращайся домой. Сюня умирает в госпитале. Возвращайся доченька. Ты очень ему нужна.
Меня сковал ужас, рта не мог раскрыть. Потом всё же заорал, жутко и бессмысленно. С тех пор часто по ночам кричу. Мамочка вскоре выздоровела и  вышла на работу. Но с того утра она заторопилась в Москву. Писем от папы долго не было и мама сказала, что бабушка приходила и звала домой. Наверное наш папа в госпитале, уверяла мама, он зовёт нас. Надо срочно ехать.

Я не мог понять как это бабушка могла придти от Бога. Как её отпустили. Но я верил маме. Боженька отпустил, чтобы вылечить маму и рассказать о папе. Он сверху всё видит и всё знает. Вот только Соня смеялась и говорила, что всё это враки. Нет никакого боженьки.
Но я не слушал её. Надо в Москву!  И всё пело в голове от радости.

            


                ВОЗВРАЩЕНИЕ


Бесконечный состав одинаковых красных вагонов стоял возле леса. Далеко от станции и от города. Поэтому тётя Маруся не могла нас провожать. Но ещё и потому, что мы уезжали таинственно. Никто не должен был знать, что мы едим в Москву. Мама сто раз предупреждала, особенно меня, чтобы в посёлке никому не рассказывал.
Если спросят, говори, что мама нашла работу в городе рядом со своей тётей. Вот и всё. Запомнил! И она тревожно поглядывала на меня, зная мою болтливость. 

А я не мог понять. Ведь я к папе ехал. Чего таиться-то. Но мама объяснила, что в Москву пока не пускают никого, кроме военных. А нам надо срочно спасать папу, который лежит в госпитале. Поэтому надо любыми способами проникнуть в Москву. И моя сильная мама придумала ехать в поезде с лошадьми. На фронте нужны были лошади для Будённого и Ворошилова. Не только танки и самолёты, но и лошади. Их собирали со всей страны и везли мимо нашего города в больших красных вагонах. В каждом стояло шесть лошадей, а половина вагона была забита сеном.

Вот в этом сене мы и укрывались, когда поезд останавливался на станции. Мы тут же должны были прятаться в сене и замирать. А маму взял начальник, чтобы ухаживать за лошадьми. Сразу в двух вагонах. Начальник был хмурый и злой. Он приходил и что-то грозно говорил маме, а она почему-то отвечала ему боязливо, испуганно. Так что тётя Маруся распрощалась с нами далеко от станции. Они крепко обнялись и стали плакать. И тётка моя всё говорила, что и она вскоре приедет вместе с заводом. Тут я совсем запутался. Мы с лошадьми, а тётя Маруся с заводом. Как это возможно. Мне было неудобно в большом цветном платке, которым меня обмотали словно девчонку. Но я терпел. Очень хотелось ехать вместе с лошадьми. Я ещё не забыл любимого старого мерина, за которым ухаживал в посёлке и который недавно утонул.

И мы поехали. Лошади ели сено, шарахались и били копытами, когда поезд тормозил. Дверь была немного открыта в нашем вагоне, потому что лошади писили и какали и оттого ужасно пахло. Но часто мама закрывала двери. От холодного ветра. Она боялась, что мы простудимся. Лучше потерпеть, говорила она. Здесь нет доктора и заболеть очень опасно.
Мы чаще останавливались не на станциях, а в лесу. И тогда мама была очень занята. Надо было осторожно по доскам вывести лошадей, завязать им передние ножки, чтобы они не убегали. А потом чистить вагоны. Мы с сестрой смотрели за лошадьми, а мама чистила. Ей часто помогала и Соня. А я носился с палкой по полянам, увязая в мокром снегу и стараясь не дать лошадям уходить далеко.

В лесу было тихо и празднично. Уже кое-где протаял снег и проглядывала старая трава.
И если светило солнце, то лошади громко ржали, а я радостно кричал. Но приходил злой начальник. Он почему-то чаще появлялся возле нас. Отводил маму в сторону и опять что-то говорил. Мама как-то сжималась и испуганно смотрела по сторонам. Старалась отойти, даже звала нас к себе как-будто на помощь. И тогда начальник уходил. Мама жалобно улыбалась и обнимала нас. А я вслед грозил начальнику кулаком. Так мы и ехали.

Питались чаем и хлебом. Мама делила кусочки сахара и всё уговаривала меня не запихивать всё сразу в рот, а по частям. Но мне так не удавалось. Соня могла, а я не мог.
У меня ещё половина кружки чая, а сахара уже нет. И я жалостливо смотрел то на маму, то на Соню. И они вновь делились. А ещё мама тонко-тонко резала сало, которое дала нам в дорогу тётя Маруся. Господи! Как всегда хотелось есть.

И вдруг стало много-много железнодорожных рельс вокруг. Мама страшно обрадовалась.
Подъезжаем к Москве. Смотрите, вон и пригородные поезда.
Мы ещё долго медленно ехали. Рельс становилось всё больше и больше. Наконец встали. Совсем рядом шла какая-то улица, с рядами стареньких домов. Деревянных и каменных.
Я увидел заляпанный грязью белый автобус с синими полосами. Переваливаясь на ухабах и больших лужах, он медленно двигался. Остановился. Открылась дверь и вышли две женщины, а вместо них с трудом влез инвалид без ноги. Дверь закрылась и автобус тронулся.

В это время к нашему вагону вдруг подошел начальник и вызвал маму. Они отошли немного и начальник, вплотную приблизившись к маме, стал что-то говорить. Сначала мягко, а потом грозно. Мама мотала головой и отходила к вагону. Тогда начальник схватил маму, прижал к себе и стал пытаться целовать и тянуть к соседнему вагону. Мы сначала онемели, а потом Соня как заорёт. Тут же заорал и я.

И вдруг моя мама страшно разозлилась. Я ещё не видел её такой злой. Она стала свирепой как кошка из посёлка, на которую мы натравили большую собаку. Та сначала отступала и страшно фыркала, а потом вдруг набросилась на морду собаки. И та убежала, жалобно скуля и вытирая лапой кровь с морды. Вот так и моя мама.

Она набросилась на начальника и они стали кататься по грязной земле. Мама дико кричала и не отпускала начальника. В какой-то момент она оказалась сверху и стала его душить, продолжая дико орать. Тут подбежали люди и с трудом оттащили мою маму. Начальник продолжал лежать и почему-то хрипел.  Люди схватили начальника и куда-то понесли.

А мама вдруг успокоилась и сказала Соне.
Хватай наши вещи и бежим. Лёня не отставай.
И мы припустились к остановке автобуса. Он вскоре подошел и дверки со скрипом захлопнулись. Автобус затарахтел и тронулся. Народу было много и на нас никто не обратил внимание. Так и стояли первое время, крепко обнявшись.

Вот  и мой двор, наши дома и ... наша комната. Какая-то непонятная радость охватила нас. Мы с сестрой прыгали так, что устоявшаяся за два года пыль встала столбом и мама расчихалась до слёз. А нам было всё ни по чём. Родной дом, родные лица. Нас встретила тётя Оля и накормила щами, но без мяса. А Лика-Вака-Юка молча слушали, как важно, по взрослому, я рассказывал про Волгу, пароходы, леса, лошадей и про смешной случай со свиньёй. А потом мы выкатились на улицу и теперь уже Юка рассказывал и показывал обо всём новом, что случилось во дворе.

 А на следующий день мама поспешила в госпиталь. Полдня мы с нетерпением её ждали, боясь заиграться во дворе и пропустить приезд папы. И всё же не вытерпев, я выбежал на улицу и вдруг увидел, как с остановки трамвая медленно идёт мама и ведёт, крепко поддерживая, какого-то очень старого и больного человека с трудом двигающего ногами. Остановился как вкопанный, а потом стал медленно подходить. Я понял, что это мой папа, но не узнавал его. И они остановились. Так мы и стояли.

Я же помнил, хорошо помнил, каким папа уходил на войну. Крепким и красивым, с густыми чёрными волосами. А тут увидел согнутого с трудом идущего старика, с заросшим морщинистым желтым лицом и слезящимися глазами. И ещё белыми волосами по бокам головы. Старик смотрел на меня и старался улыбнуться.
Ну что ты, Лёнечка. Ведь это наш папа. Подойди... Мама смущённо озиралась по сторонам, как-будто чего-то стесняясь.

Остановились две женщины. И одна так жалостливо произнесла. Война проклятая. Дети не узнают родителей. И добавила с непонятной злостью - будь ты проклята эта жизнь.
Я не мог двигаться и расплакался. Папа долго выздоравливал. Медленно ходил по квартире. Говорил очень тихо и почему-то никак не мог выпрямиться. Мама объясняла нам, что когда делали операцию, то очень спешили, так как было много раненых. И в спешке неправильно зашили живот и папа не может выпрямиться. Нужно заново зашивать, когда он окрепнет.

Лёжа в кровате, я щупал свой живот и никак не мог представить как это можно втыкать иглу с ниткой в тело. Втыкать и вытаскивать. И так много раз. Ведь страшно больно, да и куда кровь деть. Эти вопросы долго мучили меня.
Соня теперь целыми днями ухаживала за папой, а меня заставляла убираться в комнате.
 А потом мы наперебой рассказывали  как жили на Волге. Мама опять целыми днями работала. Прибегала вечером, готовила на следующий день и старалась быть очень весёлой. Громко смеялась, а потом на кухне плакала и тётя Оля с Таисией Павловной утешали её.

Теперь я особенно ненавидел войну и фашистов. И когда мы играли, то ни разу уже не был фашистом, как меня не уговаривали, что это не взаправду. Теперь самой большой радостью стало ожидание салютов. Красные опять победили. Мы всей ватагой бежали на чердак, вылезали на крышу и громко кричали и улюлюкали вслед огромным разноцветным шарам, вспыхивающим в тёмном небе. Других игр мы не признавали.



                ОПАСНЫЕ  ИГРЫ


Лучше всего помню наш двор. Конечно, уже после войны, когда приехал с Волги большим пацаном. И самостоятельным. Потому что родители вечно на работе, сестрёнка возится с подругами, а я после школы забегал домой, бросал портфель, хватал что мама приготовила и айда во двор, где уже ждали верные друзья. И начиналось шастание по парку, на речку, на чердаки. Игры разные. Правда, к вечеру настроение часто портилось. Я много терял. Портфели, ключи, варежки, кепки, даже ботинки. Поняв что потерял, ждал к вечеру наказаний.

Особенно боялся огромных папиных глаз и его крепких ладоней. Ну, а уж если в дневнике стояли двойки, тем более вызов родителей в школу, что было довольно часто, то страх охватывал всего. Ноги становились ватными и не шли домой. Сестра находила меня и тащила.
Давай быстрей. Папы ещё нет. Только мама дома. Ты ей сразу признайся, пообещай что завтра исправишь, она и простит. Не скажет папе.
Тебе хорошо. Ты отличница и ничего не теряешь - думал я про себя. И плёлся, ругая себя
и в душе давая страшные клятвы, что с завтрашнего дня всё пойдёт по новому.

Но завтра, стоило примчаться во двор, всё забывалось. А двор был большой и разный. Все мои друзья жили в пятиэтажных корпусах. Подъезды выходили в небольшой парк, который ещё до войны, как говорила мама, сделали сами родители на берегу Яузы. Посадили деревья и кусты, лавочки понаставили и даже беседки. И построили забор, чтобы мы не бегали на речку. Но после войны забор во многих местах пропал. Говорили, что люди растащили на дрова в ту зиму, когда фашисты чуть не заняли Москву.

 Речка была маленькая и грязная. Дно вязкое и чёрное. Купаться в ней нам запрещали, да и не хотелось. Потом от липкой грязи не отмоешься. Не то что Волга. Там вода чистая, а уж песочек на берегу прямо как сахар.
А ещё по берегу Яузы, прямо за забором, шла железная дорога. Люди по ней не ездили. Только грузовые вагоны и огромные пузатые бочки. Папа говорил, что в них возят бензин и какой-то вар. Он в воде расплывается и не тонет, закрывая речку словно гибким одеялом.

Слева от наших домов стояли два десятиэтажных корпуса. Но с ребятами из этих домов мы не дружили и всегда дрались. Они были богатые, а мы бедные. Так тётя Оля говорила. Они и на самом деле выделялись. Курточки, береты, штаны со стрелкой и почему-то всегда чистые лица и руки. А ещё у них в карманах всегда звенели денюшки на мороженое и на кино. А мы были чумазые и штаны с пятнами, висевшие бочкой и нередко подвязанные верёвкой.

И в карманах всегда пусто. Но зато мы всегда стояли друг за друга в спорах и драках. Ещё у нас были такие игры, что богачам и не снились.
А денюшки мы у них выигрывали в пристенку. Такая игра. Был среди нас Колян. Он никогда не проигрывал. Он хвалился, что у него глаз - ватерпас. Так его отец говорил. И точно. Его пятак всегда накрывал монеты других или останавливался совсем рядом, как вкопанный. Колян был добрый и выигрыш тратил на мороженое для всех.

Но дрались мы с ними редко. Чего время попусту тратить. Мы находили настоящие игры, где нужна сила и ловкость. Как-то однажды примчался Колян и заорал.
Пацаны! На Яузе три бочки с варом опрокинулись. Всё разлилось по реке. Прямо до другого берега. Ух здорово! Побежали смотреть.
И вся орава понеслась смотреть невиданное зрелище. И впрямь невиданное. Огромные бочки лежали на боку и из горловин всё ещё вытекал вар. Он был горячим и густой пар стоял над рекой. Светило солнце и в его лучах покрывало из чёрной густой и вязкой жидкости ярко сверкало до боли в глазах. Покрывало колебалось на речных волнах, вызванных ветром.

Мы остолбенели, а потом рассыпались по берегу, пробуя руками и босыми ногами упругий вар. Но тут примчалась дрезина и нас разогнали рабочие. Зашли за забор и стали наблюдать. Рабочие ходили по берегу, о чём-то говорили и спорили. Долго спорили. Уже и пар над рекой рассеялся, а они всё говорили. И вдруг сели на дрезину и умчались. Мы вышли и подошли к воде. Но её не было видно. Толстый слой чуть тёплого вара закрывал всю поверхность воды. Осторожно вступили на вар. Шаг за шагом. Он не проваливался, а лишь прогибался и держал нас. Словно на мягком матрасе. Сначала мы ходили вдоль берега. Потом осмелели и стали отходить всё дальше и дальше. Аж дух захватывало. Мы стояли на середине реки.

Как в цирке - закричал кто-то. Я видел там такую натянутую сетку. Она называется батут и на ней прыгают и высоко подскакивают. Давай играться, робя.
Но мы поначалу боялись. И лишь слегка подпрыгивали. Потом осмелели и рассыпавшись стали прыгать и кувыркаться. Игра сразу приобрела  интерес. Кто выше подпрыгнет, кто дальше сиганёт. И вдруг Колян заорал.
Давай разделимся на две команды. Пусть кто-то будет конём, а кто-то всадником. И команда на команду пойдёт сваливать всадников. Выигрывает та команда, которая свалит всех всадников врага.

И понеслось! Мы тут же разделись. Оседлали друг друга и набросились словно будёновцы в бою. Дрались и пихались отчаянно, выпучив глаза и забыв обо всём на свете. Орали так, что голова кружилась. И вдруг на моих глазах Колян со всадником исчез. Сразу. В секунду. Вот как был с разинутым от крика ртом, так и не стало. Кто был рядом встали как вкопанные, а другие ещё продолжали скакать. Потом и они остановились. Мы сразу замолчали и лишь наблюдали как затягивается большая дыра на том месте, где только что были Колян со своим другом Васькой.

Их нашли далеко. Там, где Яузу перегораживала плотинка. Была милиция и нас всех много расспрашивали. Потом были похороны. Игры наши надолго прекратились.
Но всё забывается. Забылись и Колян с Васькой. Лишь долго боялись встречаться с бабушкой Васьки. Она теперь постоянно ходила в чёрном платке и грозила нам палкой. А нами овладела новая игра. Стали теперь постоянно собираться на чердаках. Особенно в моём доме. Там со времён войны лежали огромные маты, заполненные песком. Их втащили военные для тушения пожара, если попадёт фугасная бомба. Война кончилась, про маты забыли. Они часто намокали от дождей, проникающих через щели в крыше. Там селились крысы, мыши, мокрицы и черви.

Но летом, в жару, маты немного просыхали и были для нас местом, где мы играли в карты, прыгали и кувыркались, а некоторые даже умели делать стойку на руках. И вновь веселились, забыв про уроки, родителей и разные домашние обязанности. Мне не посчастливилось в этой игре. Сильно не повезло. Правда, остался жив. Чудом! Так всё время твердила мама. А папа как-то горько добавил. Вот только жизнь у тебя будет другой. Более сложной, когда вырастешь. Я не понимал его слов. Хотя, после того случая, сложности в жизни у меня здорово прибавилось. Я стал страшно заикаться.

А случилось всё просто. К нам на чердак повадились старшие ребята с нашего двора. Я их боялся. Все во дворе говорили, что они занимаются воровством на соседнем рынке. А ещё они дразнили меня и ещё одного мальчика жидёнками. Приходили на чердак с девушками, пьяные и начинали играть в карты. Нас тут же выгоняли.
Однажды пришли, когда мы кувыркались на матах. И вдруг, ни с того ни с сего, один из них схватил меня за руки, а другой за ноги. Отвернули верхний мат, швырнули на нижний, а верхним прикрыли. И стали бегать и прыгать по нему с радостными криками. Я задыхался, приплюснутый тяжеленными матами, ни мог двинуть ни рукой ни ногой. Звал маму.

          Меня нашли возле дверей нашей квартиры. Мамы и папы не было. Соня где-то гуляла.      
Меня нашла тётя Оля и вызвала скорую помощь, а потом позвонила маме. Я очнулся и увидел страшные от испуга мамины глаза. Но плакать не мог и сказать тоже ничего не мог. Через неделю она привезла меня домой. И целый месяц я молчал. Ничего не мог говорить. Что-то в горле застревало. Потом заговорил, но с большим трудом. Стал очень заикаться. Мама бегала со мной по всем врачам, но ничего не помогало. И лишь много позднее нашла старого доктора. Он и вылечил меня.

Затыкал  уши какими-то шариками и приказывал всё что на ум придёт говорить. Или песни петь. И что я говорил и пел  записывал на магнитофон. А потом вытаскивал шарики и включал магнитофон. И я с удивлением слышал свою речь. Совершенно гладкую, без заикания. Вот так было много раз. Очень много. Доктор убедил меня, что я совершенно не заика. Просто первое время надо ... петь. А потом всё пройдёт.

Это первое время растянулось на долгие года. На целых пять лет школьной жизни. Я боялся всех в школе. Молчал, сторонился учителей, но особенно одноклассников. У меня в школе не было друзей. Особенно дразнила меня одна девчонка. Длинная, тощая, с косичками. Она не давала мне проходу и всегда кричала - спой светик, не стыдись... ну спой. И все вокруг громко смеялись и показывали пальцами. Я убегал в туалет и в класс шел как в тюрьму. Меня почти не вызывали к доске и учителя просили устные контрольные просто писать на листочках и сдавать.

Но иногда учителя вынужденно вызывали меня к доске. И тогда начиналось представление как в цирке. Я шел, а за спиной мальчишки и девчонки кривлялись и прыскали от смеха. Учитель требовал прекратить безобразие, но это только усиливало смех и кривлянье. И тут я начинал... петь, помогая себе шлёпаньем левой ладонью в такт песенного слога по ляжке левой ноги. За долгие годы кожа в этом месте отвердела как камень. Пропев несколько куплетов о признаках неживой природы или о сложении сложных чисел, я замолкал, ожидая прекращения пытки. Чаще так и бывало. Но иногда учителю хотелось всё же узнать поточнее мои знания и он просил продолжить. Вот тут меня переполняла злоба и я начинал петь громко пронзительным голосом, полным слёз.  Это вызывало дополнительный смех и свист в классе.

А на переменах часто слышал за спиной мои особо понравившиеся песни. Их всегда исполняли девчонки. Я их тогда всех возненавидел. Я и раньше, до болезни, никогда не был отчаянным и храбрым. А теперь вообще замолчал, даже среди друзей во дворе. А потом как-то отошел и от друзей. Стал играть в одиночку. Мне стало нравиться мечтать. И там я всегда был героем. Самым сильным и справедливым. Я освобождал маму, папу и сестрёнку от всех злых людей. Я находил клады с богатствами и отдавал маме. Я тихо плакал от счастья.

Так длилось до шестого класса. А потом мы переехали в центр Москвы, на Пятницкую улицу. И моё заикание как-то постепенно прошло. Почти прошло. Так иногда возникало. Старенький доктор был мудрым человеком. Он зарядил меня уверенностью и терпением. А ещё я стал осторожным и перестал участвовать в опасных играх.    


    БЕГСТВО


Война закончилась. Я хорошо помню, что в день победы, после школы, моя сестра потащила меня на Красную площадь. Мама дала денег на метро и на мороженое. И мы поехали. Я ещё никогда не видел столько радостных лиц с того дня первого мая перед войной, когда папа вёз меня на плечах от дома и до Семёновской площади. На улицах, в метро все поздравляли друг друга с Победой, жали руки, обнимались, смеялись, а некоторые плакали. Я и без Сони понимал, что это те, у которых кто-то погиб на войне. А у нас папа и мама остались живы. Правда, папа был ранен в живот. Но сейчас уже работал.
И мама работала.

На Красную площадь мы пробились с трудом. Все туда ехали. Мы вышли из метро, прошли мимо Музея Сталина и я вдруг увидел раскрашенную церковь, а справа огромные красные стены и башни-колокольни со звёздами. И поразился. Раньше только на картинках видел, а теперь прямо рядом. Соня сказала, что ночью звёзды горят красным цветом. Но больше меня удивили разноцветные купола церкви. Надо же так раскрасить. А потом мы дошли до лобного места, где давным давно рубили головы. Так сестра сказала. Я аж разинул рот от удивления. Как это можно отрезать голову. Я потрогал свою двумя руками. Повертел и она закружилась, потому что я вертел ею в разные стороны. Соня расхохоталась.

А под ногами были плоские камни. Они покрывали всю огромную площадь. Я боялся потеряться и сильно вцепился в руку сестры. Что тут творилось! Все танцевали и пели. Я никогда не видел столько военных. И у всех на груди было много орденов и медалей. Мне казалось, что здесь собралась вся Красная Армия. И все военные танцевали и смеялись, а их обнимали женщины и всем говорили спасибо за то, что они разбили фашистов.

Домой мы еле притащились уже когда смеркалось. Соня не хотела уходить и говорила, что скоро будет огромный салют. Но я уже хныкал от усталости, да и мама приказала не оставаться на вечер. Чтобы не потеряться в толпе. Когда мы пришли, то не узнали нашу квартиру. Мама, тётя Оля, тётя Нина и Таисия Павловна украсили коридор и кухню, поставили туда столы и нагромоздили на них разные блюда с едой. У меня тут же пропала усталость и я стал вместе с Ликой-Вакой и Юкой помогать всем мамам.

А потом вышли наши папы. С наградами на груди. У дяди Феди была одна медаль, у папы две медали, а у дяди Юры вся грудь была в медалях и даже орденах. А на погонах одна большая звезда. Дядя Юра у нас майор инженерных войск. И началось такое веселье, такое громкое и долгое, что я не выдержал и уснул. Утром вспоминал вкусную еду и вновь хотелось праздника, но мама дала лишь холодные пирожки и колбасу.

Мы жили тогда уже сытно. Я забыл как голодал на Волге. Мама работала в военной гостинице, в буфете и каждый вечер приносила нам много вкусного. Папа там же в гостинице следил как работают холодильники и если нужно было, то их ремонтировал. Я впервые узнал, что на свете растут апельсины, мандарины и ананасы. Раньше видел только на картинке, а теперь мама изредка их приносила, делила на дольки и выдавала по частям. Такой вкусноты я ещё не пробовал.

Каждую весну родители очень старались отправить меня в пионерский лагерь. Чтобы отдохнуть от меня и поднакопить денег. Был я очень быстрым и любопытным мальчиком и часто совершал поступки, не думая о последствиях. Потому мне не редко попадало от мамы, но больнее всего от отца. Его я очень любил, но и боялся больше всего. Вот поэтому вся семья отдыхала, когда меня провожали на всё лето в пионерский лагерь.
Но однажды я испортил летнее настроение всей семье.

Шел 1947 год. Меня шумно и радостно отвезли в школу, где собрались все девочки и мальчики, отъезжающие в лагерь. Мама напекла вкусных пирожков с капустой, мясом, с яйцами и рисом. Меня торжественно проводили. .Прошла неделя, затем вторая...
Поначалу в лагере было очень весело и шумно. Мы носились по полям, ходили в лес, на берег речки. Купались, загорали и бесились. Но вот вожатый повёл нас в соседнюю деревню помогать колхозникам. Каждому выделили участок, который надо было прополоть от сорняков. То есть ползать на коленях или нагибаться, чтобы руками выдрать траву, которая здорово выросла и мешала капусте. Мы как муравьи ползали, а вожатые ходили и контролировали.

Вскоре мне надоела эта работа и я приуныл. Гляжу ещё двое-трое друзей о чём-то шепчутся. Потом один из них и говорит мне.
Слушай, Лёнь! Давай притворимся, что у нас болят животы. И нас отправят в лагерь. А по дороге сбежим на речку. К обеду, когда все вернутся в лагерь и мы там будем. Никто и не заметит.
Я тут же согласился. И через минуту скорчился якобы от боли в животе. За мной ещё двое друзей. Подбежала вожатая. Всплеснула руками и тут же приказала нам медленно идти в лагерь и помывшись, обратиться в лазарет к доктору. Мы, корчась от боли, заковыляли по тропинке. Как только зашли за поворот, тут же распрямились и с гоготом, что обманули всех, понеслись к реке.

Но не тут то было. Вожатая оказывается послала в лагерь одну девочку  и передала через неё, что идут трое заболевших...Чтобы готовили лекарства и постели в отдельной палате.
Нас долго ждали, а потом забеспокоившись все взрослые, включая и поваров в халатах и белых колпаках, рассыпались по полям и стали искать.
Нашли на реке...
Какой был скандал. Как нас ругали взрослые, а девчонки и мальчишки завидовали, но и дразнили обидными кличками. В результате оставили без полдника, заперев в отдельной палате.

Мы долго сидели, молча переживая случившееся. А потом я сказал.
Давай отомстим.
А как?
Сильно заикаясь, я предложил. Давай убежим из лагеря. Я слышал от вожатой, что всего-то два километра до железнодорожной станции. Доедим до Москвы и айда по домам.
Не, Лёнь! Это опасно. Ещё в милицию загремишь. Из школы выгонят, а там ещё отец так наподдаст, что ни сесть ни лечь не сможешь.

Мы замолчали. Но мне вдруг так захотелось домой. Так захотелось, что я поднялся, попрощался с товарищами и легко соскочил из окна. Пригибаясь, прямо как партизан, я обошел опасные места и через дырку в заборе вылез в лес. Он был сразу за оградой лагеря. До станции добежал быстро. Сначала лесной дорогой, потом через деревню, а за ней увидел станцию. На станции я струсил и не знал, что делать дальше. Долго стоял у ограды, пропустив два поезда.  Ко мне подошла толстая бабка с мешком, тяжело отдуваясь. Пот катил по морщинистому лицу. Она жалостливо посмотрела на меня и попросила помочь добраться до поезда и влезть в вагон.

Он скоро подойдёт, милок. А я не смогу с мешком влезть на подножки. Ты только подсоби, подтолкни меня, а потом мешок.
Я обрадовался, потому что на меня как-то пристально и уже не раз смотрел дяденька в фуражке. Тогда вагоны были высокие и надо было карабкаться по скользким железным ступенькам, чтобы влезть. А тут ещё с мешком.
Подошел поезд. Натужно закричал, выпустил огромное облако пара и остановился. Мы с бабусей понеслись к вагону. Она махала билетом и что-то в сутолоке кричала проводнику. Все тоже бежали. Мы влезли в вагон и поезд тронулся.

Было страшно интересно. Впервые самостоятельно ехал на поезде. Мелькали леса, поля, речки, старенькие дома. Всё проносилось мимо. А тут ещё бабуся выставила на стол варёные яйца, лук, чёрный хлеб и кусочки сала. Господи! Какая безумная радость охватила меня. Я совершенно забыл о своём поступке, о том что меня будет искать весь лагерь и наверное  милиция...

А вот и Москва. Площадь трёх вокзалов. Бабуся, узнав что еду к маме от своей бабушке, ни о чём не спрашивая дала мне пятачок и я беспрепятственно прошел в метро. Спокойно доехал до станции Сталинская и через десять минут подходил к своему дому. Чем ближе подходил, тем менее радостным становилось настроение. Тут же вспомнил … папу. К дому я еле дополз и долго стоял в подъезде. Меня колотило от страха. Слёзы обильно текли по щекам и подбородку. Увидел сосед и насильно подтащил к двери. Позвонил. Выглянула сестра и обомлела. А дальше было всё как и предполагал... Папа был строгий и крут на расправу. А потом подходил к кровати, где я тихо ныл от боли и обиды и целовал макушку. Но это было потом.


                ФАШИСТЫ И НЕМЦЫ.


Мы, мальчишки, по настоящему ненавидели фашистов. И даже в десятый раз смотря фильм “Подводная лодка Т-9”, мы всё равно орали и свистели, когда наши матросы дрались в штыковом бою. Фашисты были такие чистенькие и с пулемётами, а наши грязные, в крови и только с винтовками и гранатами. Я тихо плакал, незаметно утирая слёзы, когда красные матросы умирали. Грозил фашистам кулаком и давал клятву отомстить за матросов.

А утром, когда шел переулками в школу, видел длинную колонну грузовиков, которая везла  пленных немцев на строительство домов невдалеке от нас. Были они оборванные, в заплатах, худые и очень печальные. Мне было их очень жалко. На войне они были фашистами и врагами, а здесь какие-то немцы. Какая разница. Я ничего не понимал. Спросить стеснялся. Но однажды в квартире мы стали играть в войну с Ликой-Вакой и Юкой. Была моя очередь быть фашистом. Но я не захотел. Настроения не было. И громко заспорил с Юкой. Я предложил, что буду просто немцем. Не фашистом, а немцем.

В это время вышел из комнаты наш сосед Николай Карлович. Муж Таисии Петровны. Они никогда не участвовали в спорах соседей и вообще сторонились всех. Как-то молча и вежливо обходя наших мам и пап. А тут он вдруг остановился, снял пенсне и сказал.
Знаешь дружочек, а мой папа был немцем. И я наполовину немец, а наполовину еврей.
Я вытаращил глаза. А он тихо и очень серьёзно продолжал.

В нашей стране живут люди очень многих национальностей. Русские, татары, узбеки, в том числе и немцы. Они уважают друг друга и не воюют между собой. А есть такая страна Германия. Там тоже живут и немцы и славяне и другие национальности. И тоже уважают друг друга. Но иногда среди них появляются граждане, которые ненавидят людей другой национальности. И всеми силами стараются рассорить мирных людей. Заставить их драться друг с другом. Такие люди в каждой стране называются фашистами. Это очень плохие люди. Когда они завоёвывают власть в стране, то заставляют других граждан воевать. Из-за них происходят войны. Ты видел на улицах Москвы пленных. Это немцы, венгры, румыны, которых фашисты их стран заставили воевать. Они не хотели, но их заставили. Они не фашисты. Их очень жалко.

Он погладил меня по голове, улыбнулся и пошел на кухню. Я долго помнил его слова и потом спрашивал у папы про национальность. А он почему то отвечал тихо-тихо и даже оглядывался. Как-будто чего-то боясь. Но с тех пор мы перестали играть в войнушку. Скучно стало. Лучше в прятки, а ещё лучше в пристенок. У меня пальцы длинные, сразу достают до монетки.

Теперь, когда видел пленных немцев, мне не хотелось с ними воевать. Мы даже стали ходить на стройку тех домов и наблюдать за пленными. Их охраняли наши солдаты и близко не подпускали. Некоторые пленные заметили нас и даже стали здороваться. Как-то увидели, что приехала к пленным солдатская кухня и им стали в котелки разливать суп и давать по куску хлеба. Они быстро всё съели и закурили.

Один из немцев, что здоровался, подошел поближе к нам, что-то протянул в руке и сказал очень смешно картавя.
Давай меняться. Я тебе эту игрушку, а ты мне завтра принеси хлеба.
Охранник нас не прогонял и я взял игрушку. От радости чуть не прыгнул до небес. Это была зажигалка. Настоящая. Я чиркнул и вспыхнул огонь. Я ещё и ещё раз. Счастья не было конца.

С той поры мы стали таскать из дома всё что удавалось и менять на игрушки. Мои приятели жили бедно, но моя мама приносила из буфета много продуктов. Поэтому я мог незаметно таскать ломти хлеба и даже куски варёного мяса. Взамен мы получали зажигалки, маленькие ножи с ручкой из разноцветных кусочков пластмасс, кольца и браслеты из меди и настоящие игрушки, выточенные из дерева. Ну кольца и браслеты мы, конечно, раздавали девчонкам. Зато теперь у каждого было по несколько зажигалок и ножичков. Острых как бритва.

Но однажды вечером в квартиру пришла моя учительница. Я обомлел от страха. Я ведь ничего такого в школе не сделал. Зачем она пришла. Она вошла к нам в комнату и строго сказала маме, что её сын, член дружины ленинских октябрят, часто пропускает школу и бегает на стройку, общаясь с пленными фашистами. Где-то ворует хлеб и меняет его на ножи. Я сжался от страха. А мама побледнела и сказала, что всё передаст отцу и что такого больше не повторится. Учительница улыбнулась мне и ушла. А я как сидел на стуле, так в таком положении и дождался прихода папы.

Но папа почему-то рассердился только на то, что сбегаю с уроков. И то не очень. Приказал теперь всю неделю после школы сидеть дома под присмотром сестры. Он грозно помахал пальцем у меня перед носом. А про немцев сказал, прижав к себе и так грустно.
Тебе жалко их. Сердце у тебя доброе. Когда вырастишь расскажу, как эти люди уничтожили  десятки тысяч твоих родственников. Просто заживо закопали в землю. Вот так вот! Подумай над моими словами. У тебя сейчас будет время. Всю неделю. Да и Соня тебе может многое рассказать.

Тогда от неё я узнал, что фашисты сжигали в печах людей. Особенно евреев. Миллионы евреев. Я не представлял себе такой цифры. Но больше всего поразили её слова о сжигании людей в печах. У меня даже заболела голова, потому что долго думал об этом. И всё равно не мог вообразить. Как это - сжигать здорового человека.... Но злости не было. Лишь стал обходить пленных и больше никогда с ними не менялся.

Какая же дома скучища. За окном ребята галдят. А ты дома. Папа приказал строго.
 А что Соня! Ну день второй посидела со мной, а потом ускакала к подругам. А меня заперла на ключ. Тогда-то и случилось одно смешное событие. Поначалу очень болезненное, а потом смешное. Не везло мне ужасно. Вечно попадал в разные истории.
Стояла весна. Солнышко вовсю грело улицы и дома. Мы жили на третьем этаже и прямо под нашим окном стояла широкая лавочка, на которой всегда сидели старушки. А напротив стоял точно такой же дом. Так и не решив задачи по математике, зато намечтавшись и наигравшись вволю, я бродил по комнате, заглядывая то в замочную скважину, то в окно, в ожидании прихода сестры.

Вдруг почувствовал, что мысли о друзьях и сестре уже не так радуют. Разболелся живот. Я ведь не только мечтал полдня, но и всё это время что-то хватал. Хлеб с маслом, варёное мясо, жареную картошку и всё что приготовила мама на всю семью. Оказывается как-то незаметно всё съел. Вот живот и разболелся. Что делать? Дверь заперта и в квартире никого нет. Стало совсем невмоготу. Я держался за попу и бегал по комнате в поисках кастрюли или хотя-бы большой миски. Но они все были на кухне. Тарелки! Но за это мама убьёт. Чем больше я думал, тем чаще  и острее были позывы в туалет. Я стал выть. И не от боли, а от страха что сейчас наложу на пол.

Открыл окно и до боли в глазах осмотрел двор в поисках сестры. Потом, поначалу негромко, затем всё громче, стал с подвыванием звать Соню. Позывы в туалет стали острее и мой крик в окно перешёл в отчаянный вой. Никого! Только прибежали две собаки и задрав головы с интересом смотрели на окно. И тут стало совсем невмоготу. Ну совсем. И решение пришло сразу. Я вскочил на подоконник, как петух на насест и выставив зад на улицу, одним ударом освободился от тяжести.

Как же стало хорошо. Так свободно и привольно. Слез с подоконника и ни о чём не думая, растянулся на диване. И тут же уснул. Проснулся в хорошем настроении, всё забыв. Рядом сидела Соня и делала уроки. Я тоже присел и доделал с её помощью математику. Очень обрадовался. Теперь папа похвалит, а может и на мороженое даст.
Вечером вся семья собралась за ужином. Все были веселы и даже папа, у которого часто болел живот после операции. В дверь постучались и вошел наш участковый. Он поздоровался, мельком посмотрел на меня и вдруг смутился. Наступила тишина. Первым прервал её папа, задав вопрос.

Опять он! Что ещё случилось?
Я замер, медленно сползая под стол. Участковому, бывшему фронтовику, что-то мешало говорить. Он мялся, закрывал рот рукой, пытался произносить какие-то слова. Но слышался только какой-то булькающий смех. Из-за его спины выглядывали лица двух бабушек, что вечно сидели под окном на той лавочке. Особенно противной Эльвиры Сигизмундовны, которая высовывала чем-то измазанную шляпу и пыталась что-то сказать. Но от возмущения и её слова были тоже непонятны.

Наконец, участковый попросил папу выйти с ним на улицу. Хлопнула входная дверь. Мама и Соня вопросительно смотрели на меня. Я сразу всё понял и от неминуемой расплаты слёзы обильно закапали из глаз. Дверь опять хлопнула и вошел отец. Он странно посмотрел на меня, потом на маму, потом на Соню и вдруг разразился громким смехом. Не просто громким, а папа захлёбывался от смеха. Вскоре рыдания трясли моего папу. Мы никогда его таким не видели. Он лишь тыкал пальцем то в меня, то на окно и опять заливался рыдающим смехом.

Наконец, отдышался и стараясь быть грозным сказал.
Иди сюда, лайдак. Смотри вниз.
Мама, Соня и я свесили головы из окна. В сумерках мы увидели прямо под окном на толстых электрических проводах гирлянды колбасок.
Ну, находчивый, а на головы старушек, что сидели под окном...
И опять приступ дикого смеха скрутил папино тело. Отдышавшись, он произнёс, почему-то глядя на Соню.
Кто убирать будет?
Я понял, что туча пронеслась мимо и зависла над головой сестры.

                ТРИ КАРТЫ.


Наши дома располагались рядышком с большущим Преображенским рынком. Пять минут и рынок. А в воскресные дни рынок переползал по мосту через Яузу и прямо из окон нашего дома было всё видно, что там делается. Толпы орущих людей в грязи и в пыли двигались вверх и вниз среди сотен палаток, магазинчиков, обжорок, телег с распряжёнными лошадьми и просто раскинутых на земле одеял с грудой тряпок, инструментов, кастрюль и сковородок. А ещё много калек, выставляющих напоказ страшные обрубки рук и ног и пьяными голосами поющими “Катюшу”. А ещё много пьяных раскрашенных женщин. Они приставали к мужчинам и уводили их зачем-то за палатки.

Мне строго запрещалось бегать на рынок. Но кто мог помешать. Ведь там было так интересно. К тому же если перепадало немножко денег, то можно было полакомиться пирожками, яблоками, а то и жареной рыбой. Вот только денег не было, а просить у мамы или папы было опасно. И тогда пришла удачная мысль. В жаркую погоду продавать на рынке воду из-под крана. Ну бидон и стакан я стащил из дома, а вот как-быть с водой. Бегать каждый раз домой нельзя. Обязательно попадёшься и тогда надо врать маме, а то и папе - куда таскаешь воду, зачем и почему. Что-нибудь перепутаешь или забудешь. И всё. Попался.

Тогда Юка подглядел куда прячет наш дворник вентиль от домового крана в подвале.
И стащил. Примчался такой радостный, будто пятёрку по математике получил. А он из троек не вылезает. Я распределил нас. Один наполняет бидоны водой и ставит в кустах возле дома, а другой стоит на атасе. Чтобы дворник не зашухарил. А то не миновать мордобития и жалобы родителям. Ну а я и ещё двое бегают по рынку и продают воду стаканами. Стакан - двадцать копеек. Мы долго спорили. Это дешево или нет. Я убедил, что это нормалёк, чтобы быстрее продавать. И ещё сказал, чтобы деньги не жилили, а выкладывали в общую кассу. А вечером подсчитаем и разделим поровну. Мы дали клятву.

Сначала я стеснялся продавать и наверное поэтому многие воду пили, а денег не давали. Говорили спасибо и уходили. Тогда стал просить сначала деньги, а воду потом. И вообще понял, что лучше продавать женщинам. Они добрее. С каждым днём я чувствовал себя всё более уверенным и к вечеру карманы оттягивались от кучи монет. Мы тащили наше богатство на чердак и там делили. Много получалось на каждого. Мы прыгали от радости, глядя на кучи монет и даже красных бумажек. Но тут у каждого возникли трудности. Куда прятать и на что тратить. Ведь если родители поймают, тогда конец нашему богатству.

 А ещё если в школе узнают, то вообще позор. Вызовут родителей. Задразнят спекулянтами. Мы долго думали и тогда кто-то предложил хранить на чердаке, каждый в своём тайном месте. Как в почтовом ящике. Так и сделали. Но вскоре самым трудным стало тратить деньги. Кино, мороженое, конфеты. Ну сколько можно! Ведь нельзя же в кино сидеть весь день и вечер. А если часто покупать конфеты или там шоколад, то тётенька продавец заметит. Поймают, думая что воруем и сдадут в милицию.

В общем стало очень трудно жить. Целыми днями, сидя на уроках, я только и думал - куда потратить и как-бы не попасться. А после школы сразу нёсся на чердак и проверял свой клад. Нередко сталкивался с другом, тоже проверяющим. И мы вместе от радости хохотали. Прошло много времени. Наши клады всё увеличивались и увеличивались. Как мы не тратили, а они почему-то росли. Но однажды всё пропало. Я как всегда примчался на чердак и был схвачен сильной рукой за шиворот. И так меня тряханули, что тут же признался где лежит мой клад.

 А что сопротивляться, если рядом стоял Юка, тихонько хныкал, утирая разбитый в кровь нос. Проследили нас те самые старшие, что когда-то чуть не умертвили меня между песчаными матами. Я сразу всё отдал. Ухмыляясь, один из них, тот самый с тонкими усиками, сказал.
А ты видать находчивый жидёнок. Слушай сюда, патсаны. Будете всё сдавать нам, а уж мы вас не обидим. Будь спок!
Теперь мы уже не думали куда потратить деньги... Да и охота зарабатывать как-то пропала.

Но эта встреча с усатым оказалась не последней. Подметили они меня. Наверное за вынужденную молчаливость и ещё потому, что выглядел отличником. Им нужен был такой ловкий и скромный патсан для игры в карты на рынке. Меня заставили держать лакированную дощечку, на которой игрок разбрасывал три карты- туза, короля и даму. Их рисовал тот, что с тонкими усиками. Он очень быстро двигал карты, на секунду показывая людям где туз. Этих людей они называли мужиками. Он призывал отгадать, где лежит туз. Кто отгадывал, то получал деньги. Не отгадал - отдай столько, сколько усатый держал в руках. Что тут особенного. Всем же показывали карты.

Рядом с нами всегда находились друзья усатого, делая вид что нас не знают. Они иногда подходили и на глазах мужиков играли, всегда выигрывая. И громко кричали от радости, тряся выигранными деньгами. Глядя на них, осторожно подходили мужики. И пробовали играть. Игрок давал им поначалу выиграть, всё более увеличивая сумму выигрыша.
И мужики, конечно, тоже радовались. Тут наступало время, которого я очень боялся. Аж поджилки тряслись от страха. Когда сумма денег на кону была очень большой, то усатый мне подмигивал.

 В эту секунду мужик крепко прижимал карту пальцем к дощечке, уверенный что это туз.
А другой рукой, отвернувшись от нас, доставал из нагрудного кармана или из-за пазухи деньги. Вот тут я на секунду чуть опускал дощечку и за это время, когда палец мужика висел в воздухе, игрок быстро-быстро менял карты. И я вновь поднимал дощечку.  Мужик проигрывал большие деньги. Некоторые молча отходили. Но большинство вступали в драку, требуя отдать деньги. Немедля в драку вступали наши друзья, а мы с усатым должны были быстро смыться.

Поначалу у меня плохо получалось и два-три крепких подзатыльника приводили меня в чувство. Но потом я приноровился и усатый хвалил.  И давал деньги. Много денег. Как я боялся их. И деньги эти, которые не знал куда девать и которые таил от всех, но более всего усатого и его друзей. Я не знал что делать. Маялся и переживал страшно. Даже аппетит потерял и мама заметив, встревожилась. Стала спрашивать. Что с тобой Лёнечка? А что я мог ответить. Всё время мне казалось, что вот-вот меня схватят. Мне даже снилось, как я убегаю на трамвае, а потом на метро. И там меня хватает милиционер.

Так длилось долго. А закончилось внезапно. Потому что помогла милиция. Я, конечно. не просил её об этом. Просто за какие-то другие дела они вскоре схватили усатого и его друзей. И посадили в тюрьму. Как же радостно вздохнул. Никому не рассказывал о своих делах с усатым. Очень боялся. Это была самая большая тайна. А деньги ещё долго лежали на чердаке. Я не мог их тратить. Это были традцатирублёвки  и десятирублёвки. Надо было их разменивать, чтобы пойти в кино или купить мороженое. Но я понимал, что это опасно. Так они куда-то и делись.


                На удочку.


Я уже заканчивал пятый класс. Мама говорила, что я очень худой и что не в коня корм.
А сестра  училась в пушном техникуме. Она стала взрослой и очень занятой. Мама уже не заставляла её помогать по дому или там смотреть за мной. Только часто рассматривала  её учебники, даже гладила их и мечтательно говорила, что скоро Сонечка будет большим специалистом. Образованной и умной. Я не понимал, что значит специалистом, но чувствовал как это важно для родителей. И тоже зауважал свою взрослую сестру. А про меня папа говорил, что мне ничего не интересно и что я ничего не люблю. Только носиться по двору, да делать разные неприятности родителям.

Честное слово я не хотел делать неприятности. Просто так получалось само собой. А вот что не люблю учиться, так это он был прав. А как я мог любить школу, если надо мной там постоянно насмехаются. Разве я виноват, что заикаюсь. Хочу рассказать, а не могу. А все начинают хохотать и дразниться. В этом году у нас появилась новая учительница Рахиль Львовна. Она приехала из Киева. И сразу почему-то ласково относилась ко мне. Когда никого не было в классе, на большой перемене или оставляя после уроков, улыбалась и даже немножко обнимала. Становилась такой грустной и всё приговаривала.
И у меня была дочь и такой же внук. Если-бы не война.

Потом спохватывалась и начинала рассказывать о лесах и горах, про речки и деревья, о цветах и животных. Я смущался с непривычки. Что это она мне одному рассказывает. Но почему то успокаивался и заикаясь, тоже начинал рассказывать всё что знал о природе. То есть петь, хлопая по ноге для удобства. О Волге, о рыбалке с Абузяром и как мы ходили в лес, собирая грибы, ягоды и вкусные травы. Как постоянно хотелось кушать и Абузяр учил какую траву можно кушать, а какую нет. Учительница улыбалась, а потом как-то однажды сказала. Давай Карузо! Приходи к нам на ботаническую станцию в Измайловский парк. Там у меня целый отряд пионеров. Приходи! Будет интересно. Я зайду к родителям и попрошу отпускать тебя после уроков. И ничего не бойся. Там никто не посмеет дразнить.

Я слышал от ребят про Измайловский лесопарк. Он начинался невдалеке от наших домов. Всего-то на трамвае десять минут и ты уже в лесу. Старшие ребята звали туда. Говорили, что там можно здорово повеселится. Но я уже догадывался, что это значит. После знакомства с усатым и его дружками. И потому никогда не соглашался. Но в лес очень хотелось. А тут с учительницей, которая умела так здорово рассказывать. А ещё она говорила, что на станции живёт большой лось, две лисицы и много кроликов.

Я стал после уроков часто ездить на станцию в Измайловский лес с ребятами из 6 и 7-ых классов. Разные опыты с растениями меня не увлекали, а вот общаться с животными, ухаживать за ними было очень интересно. Особенно смотреть на громадного лося. Он подходил совсем близко и большими тёплыми губами брал хлеб с солью, а потом шершавым языком лизал ладошки, выискивая крупинки соли. А кролики иногда больно кусались.

Незадолго до окончания пятого класса, уже в конце мая, Рахиль Львовна срочно уехала в Киев и мне стало как-то сразу одиноко на станции. Оставалась её помощница, которая совершенно не обращала на нас внимания. Да одноногий сторож, живший тут же рядом в сарае. Мы были предоставлены сами себе. И как-то однажды рыжий Вовка из седьмого класса предложил сходить на рыбалку. Рядышком в лесу были большие пруды. Заодно и искупнёмся - весело предложил Вовка - чего тут болтаться весь день.

Мы вооружились самодельными удилищами и тронулись в путь. Стояла солнечная жаркая погода и в тишине густого леса слышалось пение птиц, жужжание мохнатых шмелей, пчёл и прозрачных стрекоз. Пахло гниющими листьями и цветами. Сначала мы шли и громко галдели. Но потом на нас подействовала тишина леса. Таинственные шорохи, крики птиц, кваканье лягушек... И мы замолчали и без приказа пошли гуськом, близко-близко друг от друга.

Вдруг Вовка, шедший впереди, остановился и поднял руку. Мы и вовсе притихли. Сгрудились. Перед нами было небольшое поле, заросшее густой и высокой травой. На дальнем конце росла белая берёза и под ней сидели женщина и бородатый мужчина. Уже не молодые. Женщина ела яблоко и вовсю улыбалась. А мужчина смотрел только на неё, не отрываясь. И гладил плечи и спину.
Ты чего остановился, Вовка. Почему-то тоже тихо спросил я. Чего тут интересного. Айда на пруды. Но Вовка вдруг покраснел, он часто краснел, и сказал.

Сейчас будет самое интересное, робя. Они начнут целоваться. Я знаю. Видел дома. Давай поглядим. Не, лучше поближе подползём. Вы слева, а мы справа.
И мы поползли по пластунски, как в кино ползли наши разведчики. Подобрались так близко, что слышали голос мужчины. Он говорил и часто оглядывался. Мы тут же прижимались к траве, а потом осторожно поднимали головы. Ну точно как разведчики, которые хотели поймать фашисткого языка. Настоящая здоровская игра.

Потом пришлось встать на коленки, потому что они вдруг улеглись, а трава была высокая и мы ничего не видели. Мужчина зачем-то снял брюки, а женщина всё как-то нервно смеялась. То ли смеялась, то ли плакала. Я не мог понять. Но видеть страшно хотелось и я даже встал, спрятавшись за куст. И вдруг мы увидели, как брюки взлетели в воздух и описав дугу, упали далеко далеко. Мужчина вскочил, как-то смешно сложив ладошки между ног. И стал быстро оглядываться. Мы чуть не захохотали, так как он был в одной рубашке и галстуке. Большая чёрная борода дёргалась влево-вправо, а глаза были очень испуганные. И тут он заметил меня.

Страшно выругался и понёсся прямо на нас. Мы как зайцы - врассыпную. Помню ещё, что слышал свист. Так свистел только Генка. Я бежал что было сил и вдруг услышал крик Вовки.
Дяденька, не бейте! Я больше не буду...
Не помню как примчался на станцию. Вскоре туда прибежали и остальные. И Генка, который полз в другой группе, захлёбываясь от смеха, рассказал, что случилось.

Оказывается, когда они подползли очень близко и увидели как мужчина снял брюки, то Генка вдруг распустил леску на удилище и закинув крючок, подцепил брюки и бросил на середину поляны. Вот тут и началось.
Мужик вскочил, борода трясётся и в полуголом виде, страшно ругаясь, помчался в вашу сторону. А баба ево тоже вскочила, вся голая, голая и как завопит. Коленька, куда ты!
Я боюсь.

А мы как выскочили и давай прыгать вокруг и свистеть. Ух здоровско было. А где Вовка?
Мы ещё поорали, потом попили чаю с белым хлебом и маслом. А Вовки всё не было. Тут мы приуныли и задумались.
Ну что пионеры. Потеряли бойца - сказал сторож, сидевший рядом. Он то небось слезьми обливается за вас где-то, а вы веселитесь.

Сторож был прав. Лишь через день Вовка появился в школе. Весь какой-то исцарапанный и очень печальный. С ним был милиционер. Они прошли в кабинет директора и очень долго о чём-то там говорили. А мы стояли чуть в стороне и ждали. Потом вышли и милиционер, похлопывая Вовку по плечу сказал.
Ну герой. Скажи спасибо директору, что позвонил в райком и всё уладил. Не то бы вам здорово попало. Брюки-то принадлежали очень большому человеку. А ты на самом деле герой. Никого не выдал. Всё взял на себя. Быть тебе разведчиком. Потом посмотрел на нас и вдруг расхохотался.
Эх чёрт! Посмотреть бы как несётся по лесу в голом виде второй секретарь райкома партии. Ну вы даёте, пацаны. Надо же такое придумать. На удочку... Второго секретаря.






 













                ПЯТНИЦКАЯ

                Мы переехали в центр Москвы. В огромный старый дом. Сестра рассказывала, что он был построен ещё до революции. Для богачей. Дом мне понравился и наша комната тоже. Большая и светлая. А потолки такие высоченные, что папа чертыхался, вешая шторы. Надо было на стол ставить стул, чтобы дотянуться до потолка. А вот квартира ещё долго была для меня чужой и мрачной.  Не мог себе представить. Как это богачи могли жить в такой тесноте и темноте.

Помимо нас жили ещё пятеро соседей и ни одного мальчишки или хотя-бы девчонки. Длинный  коридор, заставленный шкафами и полками. На стенах висели велосипеды и большие тазы. Всё это освещалось одной маленькой лампой. Мама смеясь говорила, что это ради экономии. Да и соседи были какие-то молчаливые. Выйдут и топают на кухню, в уборную, на улицу, а друг друга якобы не видят. А меня вообще не признавали. Даже не здоровались. Ну и ладно. Я не переживал. Только удивлялся. В старой квартире все дружили и часто вместе справляли праздники.

Из нашей комнаты два огромных окна выходили на улицу. Но мама редко их открывала. Потому что боялась воров. А ещё шума. Мы жили на первом этаже. Под высоким окном был тротуар, а за ним сразу Пятницкая улица. По ней непрерывно шли и звенели трамваи, автобусы и машины. Прямо под окнами была остановка трамвая, а за левой стеной комнаты продовольственный магазин. Поэтому за окнами всегда было много народа. Трамваи, как-будто связанные одной веревочкой, непрерывно двигались, собирая и выкидывая под окном сотни людей.

Сначала  было интересно просиживать у окна, глядя на сутолоку. Немного похожую на рыночную. Только вот люди здесь были совсем другие. Более красиво одетые и лица приятные. Особенно женщины. Они были всегда нарядные, словно в  праздничные дни.
           Был и внутренний двор, но мне он сразу не понравился. Маленький, узкий и темноватый.
У подъездов стояли огромные и вонючие мусорные баки. А посередине песочницы для малышни и лавочки со столами. Вечно занятые пьяными мужиками и старухами. Я там редко бывал. Больше нравился небольшой скверик у заброшенной облупленной церкви с колоннами, что располагался по улице сразу за домом.

Тогда впервые близко увидел церковь и она мне показалась какой-то таинственной и печальной. Наверное хранила много тайн. Ещё когда въезжали, то сразу познакомился с мальчишкой из квартиры напротив. Весёлый такой с громким заливистым смехом. Звали его Колька Щербак. Мы сразу подружились. Потом Колька познакомил с Толиком и Юркой. Братьями из первого подъезда. Старший Юрка был  всегда молчаливый, длинный и тощий, а младший наоборот весёлый и маленький.

А потом к нам присоединился Мишка Фланцбойм из тринадцатого подъезда. Чистенький, полный и ужасно умный. Он про всё знал. Но не важничал, а просто любил рассказывать. Всегда пристально глядел на нас, как учитель и рассказывал, объяснял. Мне было не завидно. Мы быстро подружились и теперь всегда были вместе, собираясь в скверике. А ещё мои новые друзья никогда не дразнили меня заикой. Нам было хорошо. Правда учились в разных школах. Мы с Мишкой и Колькой в одной, а братья в другой. Но это даже лучше. Больше было что рассказывать друг другу.

Вообще жизнь стала интересней. Как говорила моя взрослая сестра - насыщенней. Да и игры стали другие. Забылись прятки, в пристенок, в козла, а уж про войну и не вспоминали. Начались путешествия. Колька говорил, что это район Замоскворечья. Самый старый в Москве. После уроков мы топали по улицам и многочисленным переулкам. Колька родился здесь. Особенно интересной была шумная Пятницкая улица. Сплошные магазины и пивные, а на углу возле Балчуга небольшой кинотеатр. А там и до Красной площади рукой подать.

Параллельно шли ещё две улицы. Тихая сонная Ордынка, заставленная старыми особняками, заросшими густой черёмухой. Она казалось забытой. Ни людей, ни машин, ни трамваев. Такое впечатление, что люди здесь постоянно спят и лишь собаки гавкают. Колька говорил, что при царе здесь жили купцы. А сейчас одни старухи и старики. С другой стороны шла Новокузнецкая улица. Красивая с современными домами. А между ними десятки кривых переулков со смешными названиями. Ни одного прямого. Словно ползущие змеи. Путешествовать было страшно интересно. И уже скоро я знал свой район назубок.

Но особенно понравилась школа. Она была рядом в тех же кривых переулках. Я с опаской вошел в класс, хорошо помня издевательства в прошлой школе. Хорошо ещё, что девчонок не было. Теперь они учились в отдельных школах. Меня приняли равнодушно. Просто не обратили внимание на то, что заикаюсь. Колька познакомил с друзьями и посадил рядом с собой. А на первой парте сидел Мишка, как лучший ученик класса. Он поражал всех учеников и учителей своей памятью. Как-будто ни с кем и не дружил, но его всегда окружали парни с самыми фантастическими вопросами и никогда не дразнили очкариком.

Все относились к Мишке с каким-то удивлением и уважением. Потому что он не зазнавался и любил объяснять. Учителя даже побаивались его спрашивать на уроках. Мишка начинал спорить и доказывать. И класс замолкал, ожидая кто же победит. Все бурно радовались, когда Мишка выходил победителем. Но больше всех радовался Мишке директор школы, так как его ученик завоёвывал для школы все первые места на районных и даже городских олимпиадах. Мишке так и говорили, что он гений. Вот только не известно по каким наукам. Наверное по всем.

Дружба с Мишкой подтолкнула меня к чтению книжек. Это не улучшило отметок по математике. Просто не понимал для чего она вообще нужна. Но на троечки и четвёрочки вытягивал. А вот история, география и литература стали моими любимыми предметами. Здесь можно было рассуждать, мечтать. Появились любимые стихотворения о природе, о странах и городах. Но особенно о любви.  Они почему-то волновали. Мне казалось  понимаю их красоту. Дома, когда никого не было, читал их громко перед зеркалом. Объятья. Поцелуи. Что в этом интересного? Но зачем-то тянуло читать именно про любовь! Были и другие стихи, не любимые. Их заставляли заучивать. Про революцию, о войне. Они были громкие и резкие. Как выстрел. Но быстро забывались. Кроме стихов нередко сам себе громко рассказывал, что задавали по истории и географии. Это очень легко запоминалось.

Но в классе стеснялся поднять руку, выйти к доске и объяснить всем, что так хорошо знал. Удерживала привычка петь у доски, ударяя в такт песни по ноге. Приятели не дразнили, но весело гоготали. И мой задор пропадал, превращаясь в спектакль. Это вскоре заметил учитель по литературе. В седьмом классе к нам пришел Владимир Семёнович Гоппен. Как же я ему благодарен. За многое. Он мне и подсказал.
А ты записывай в тетрадь свои ответы. Не стесняйся! И по географии и по истории. Ну и конечно по литературе. Я поговорю с учителями и они будут принимать твои знания в письменном виде.

Вот это было здоровско! Я с увлечением стал писать. Дома зачитывал перед зеркалом, а на уроке скромненько подкладывал на стол учителя свои тетради. А потом хвастался. Почти одни пятёрки украшали странички тетради. Папа был страшно доволен. Так продолжалось долго и вдруг к окончанию седьмого класса  заметил как заикание стало пропадать. Радости не было конца. А сестра, к которой приходили подружки, стала жаловаться, что я всех забалтываю. Не даю рта раскрыть.

Но более серьёзным от чтения книг и пятёрок не стал. В школе и на улице было так много любопытного и оно так привлекало, что я по прежнему вляпывался в разные неприятные истории. Увлечение стихами о любви и подтолкнуло меня  посмотреть однажды  через странное окошко, которое находилось в нашей комнате под потолком как раз над высокой кроватью родителей. Оно выходило в общеквартирную ванную комнату. Поначалу не обращал на него внимание. Ну есть оно и есть. И ничего особенного.

Но однажды пришла мысль. А ведь через можно подсмотреть на Люську, молодую жену нашего сапожника. Поставил на кровать стул. Влез и посмотрел... И уже слезть не мог. Какая-то сила, какое-то непонятное возбуждение приковало к окну. Увидел Люську, которая мылась в ванной. Совершенно голой. Она и в одежде обращала на себя внимание. А тут в голом виде совершенно поразила. В голове закрутились стихи о любви и я впервые кажется понял их истинный смысл. Так вот в чём красота! В женском теле. Я внимательно изучал тело Люськи и оно мне казалось точно таким, каким читал в стихах. Но там намёками, которые не понимал. А тут прямо как на фотографии.

Теперь я стал ловить моменты, когда Люська шла в ванную. Захватывало дух, всё в теле напрягалось и я как прибитый к стене висел возле окна. Впечатления были настолько острыми, что необходимо было с кем-то посоветоваться. Рассказать. Но кому доверить такую тайну. И я решил Мишке. Он выслушал как всегда очень спокойно. И даже не попросил показать ему голую Люську. Он подумал и сказал.

А что тут особенного. Я всё читал. Знаешь. Я принесу тебе из папиной библиотеки энциклопедию. Ужасно тяжелую. Нет! Лучше из маминой книгу по медицине, с картинками. Домой не дам, а то испачкаешь и папа ругать будет. На сквере из моих рук посмотришь.
Я прочитал, вернее просмотрел книгу. Она меня не захватила. Ну что-то узнал. Что-то Мишка объяснил. Нет, не то! Зато мамину книгу смотрел медленно, надолго застывая на некоторых картинках. Мишкино спокойствие не охладило мой пыл.

Я по прежнему подсматривал. Вскоре всё закончилось печально. Просто Люська как-то заметила моё лицо в окне. Я чуть не упал со стула. А вечером, когда соседки собрались на кухне, Люська рассказала как я подсматривал и все громко смеялись. Даже моя мама. Потом был печальный разговор с папой. Не мог смотреть ему в глаза, когда он стыдил своего большого сына. Долго ещё не мог смотреть и в глаза соседям. А Люську с той поры просто возненавидел. Шарахался от неё в стороны и вслед всегда слышал её заливистый смех.

А папа вскоре вызвал плотника и тот вытащил окно, а дырку тщательно заделал точно под цвет стены. Как-будто окна и не было. Узнала и сестра и однажды с презрением посмотрев на меня, непонятно произнесла.
Это сделано братишка в целях борьбы с твоей ужасной нравственностью…
Но как-бы не было стыдно, а Люськино тело ещё долго преследовало меня. Стало маленькой тайной и открывалось внезапно - на уроках, дома, на улице. Волновало до дрожи и в эти минуты я чётко видел Люську и даже слышал её заливистый серебряный смех.


     Любовь и смерть.

Вообще с Люськой связано много чёрного и светлого в моей юности. Я вдруг стал много читать. Не знаю почему. Родители никогда не покупали книг. Не помню чтобы мама или папа держали книгу в руках. Зато моя сестра поглощала их десятками. Ну конечно, как всякую девчонку её больше занимали романы про любовь. Правда, моя сестричка была ещё очень активной комсомолкой. И потому притаскивала из библиотеки много книг про революции в разных странах. К ним я и пристрастился. Соня строго предупреждала, чтобы я не слюнявил пальцы переворачивая страницы, чтобы не загибал листы, чтобы не носил книжки в школу и тем более на улицу. Я соглашался, лишь бы не отказывала. Но спрашивать или тем более обсуждать с ней книгу я стеснялся. Особенно те места, где описывались сцены любви. Поэтому перечитывал много раз, стараясь понять и запомнить. И каждый раз доходя до сцен, в мыслях возникало тело Люськи и книжный диалог становился немым разговором с ней. Прямо какое-то наваждение.

А возникла в нашей квартире Люська недавно. За год или два до нашего приезда. Жил в небольшой комнатке возле входной двери сапожник Женька Тюрин. Молодой парень. Был он не похож на мужиков, которые целыми днями играли во дворе в домино и в карты, исподтишка разливая водку по стаканам. Он, правда и на работу не ходил. Страдал туберкулёзом и потому ему разрешили сапожничать на дому. Нравился он мне. Скромный, молчаливый и стеснительный.  Я пристрастился к нему ходить. Любил смотреть как он ловко управлялся с сапогами, ботинками и женскими туфлями. Все в квартире чинили обувь у Женьки. Никому не отказывал. А ещё потому ходил к нему, что был Женька жадным слушателем. Я с жаром рассказывал, а он стучал молотком и слушал. Потом вдруг замирал и переспрашивал. И многому искренне удивлялся. А я изо всех сил старался. Про истории из прошлой жизни разных стран, про путешествия по морям и континентам, про войны. И про любовь королей и королев.

Был Женька одинок. Ни приятелей, ни друзей. Ездил раз в неделю куда-то, привозил заказы и материалы. Да ещё иногда приходили частные заказчики. По вечерам ходил в кино на Балчуг. Вот и всё. А так целыми днями из комнаты слышался стук молотка, словно дятел долбил по стволу. Тук да тук. Тук да тук. Праздники не справлял. Мама говорила, что тайком в церковь ходил, а дома молился. Два раза в год, по весне и по осени, ездил в деревню к матери. Не ближний был путь. Под Селижарово.

Это был для него праздник. Женька привозил картошку и много солений - огурцы, капусту, яблоки. А в мокрых тряпочках сало и даже мясо. Добрый был. Всех соседей угощал. Да и они относились к Женьке с душой. Всегда, моя мама тоже, несли ему миску супа или чего-то горячего, пироги или пирожки. И вдруг Женька привёз из деревни девушку. Соседка, тётя Оля рассказывала, что была Люська задорной и боевой с самого начала. Русые волосы и белые чистые зубы озаряли невысокую крепкую фигуру Люськи. Они расписались и в миг Женькина келья превратилась в светлую уютную комнату. Она носилась по квартире, тормошила сонных соседей, рассказывала деревенские сказки и её заливистый смех не прекращался ни на секунду.

Тётя Оля рассказывала, что изменился и Женька. Он очень любил свою жену. Вечно смотрел на неё со смущённой тихой улыбкой, как-будто не веря внезапному счастью. К нашему приезду у них родилась дочка, Танечка. Вот такой я и увидел Люську. Счастливой и задорной. Теперь они вдвоём ездили в деревню и привозили вдвое больше необыкновенных деревенских солений. Впервые тогда узнал вкус и наслаждался хрустящими огурчиками и мочёными яблочками и острой капустой. А такой сладкой моркови больше никогда не пробовал.

Когда же увидел Люську в ванной, то перестал ходить к Женьке, а при встречах опускал глаза. Почему-то было стыдно. А он то ли не знал ничего, то ли считал меня ещё ребёнком, но удивлённо спрашивал почему не прихожу и не рассказываю разные истории. Я чего то бормотал, но заходить в Женькин рай уже не мог. Во мне возникала и тихонько бурлила дурацкая ревность. Я даже смеялся над собой.

Однажды как-то не мог уснуть. Соня на своём диванчике давно спала, а я не мог. Ворочался на раскладушке. Всё ждал, когда начну мечтать. Это была ещё одна моя тайна. Мечтать! Никому и никогда её не раскрывал. Все мечты были посвящены моим победам. Разве такое расскажешь. Засмеют. Я делал необыкновенные открытия, храбро сражался и побеждал врагов, путешествовал по дебрям Амазонии, зарабатывал кучи денег, отыскивал клады полные золота и бриллиантов. Было необыкновенно приятно. И наверное под эти мечты и засыпал в отличном настроении.

А тут долго не мог уснуть и услышал тихий разговор папы и мамы из кровати.
Чистый мужик Женька, шептала мама. А Люська б.... Оля рассказывала, что она путается с каким-то врачом из поликлиники и всему двору жалуется какой Женька слабый из-за болезни.
Давай спать Брохэлэ. Какое нам дело до этой шантрапы.
Плохое слово я, конечно, знал, но вот в чём Женька слабый и почему они все шантрапа не понимал.

Но очень скоро понял. Внезапно и страшно закончился Женькин рай. В очередной раз они собрались в деревню. Теперь уже втроём. Впервые. Женькино лицо чуть не светилось от блаженства. Они вдвоём бегали по Москве и покупали подарки родителям. Вся квартира им помогала. Но буквально за день до отъезда Люська вдруг заболела и даже бюллетень принесла из нашей поликлиники. Соседки всем миром стали её лечить, но ничего не помогало. Пришлось Женьке с дочерью уезжать вдвоём.

А Люська сразу загуляла. Открыто и весело. По вечерам из комнаты неслись звуки патефона и громкие пьяные возгласы. Потом гости расходились, а врач оставался... Соседки просто взбесились. Ругали Люську страшными словами. Даже грозились вызвать милицию. А ей было всё нипочём. Хохотала во всё горло, а однажды в ответ на угрозы прямо на кухне подняла подол платья и показывая красные отметины от поцелуев между ног, яростно закричала.
А вас так когда-нибудь любили!!! То-то же! И не будут! Старьё гнилое.
Это я узнал, подслушав разговор родителей.

Именно в тот вечер и ночь всё и произошло. Внезапно поздно вечером приехал Женька с дочерью. И всё увидел. Тихий скромный Женька взбесился. Вся квартира дрожала от криков и  воплей Люськи и пронзительного детского плача. Женька гонял жену по коридору и по кухне и бил всем, что попадало под руку. Все боялись выходить из комнат в коридор, где висел телефон. Чтобы вызвать милицию. Так продолжалось очень долго. Потом хлопнула дверь и всё стихло. Моя мама и соседки вышли. Стали прибирать, прислушиваясь к шуму из Женькиной комнаты. Но там стояла мёртвая тишина. Наконец, все разошлись.

Рано-рано утром я помчался в туалет. А потом любопытство толкнуло подойти к Женькиной комнате. На цыпочках подкрался. Прислушался. Всё было тихо. Вдруг дверь в комнату скрипнула и приоткрылась от ветра. Я не удержался, взглянул одним глазом.
И обмер. На люстре висел Женька. Ветер из открытого окна шевелил волосы на свисавшей голове, а изо рта висел язык. Ноги в сапогах чуть-чуть не доставали детского столика.

Я дико заорал и разбудил всю квартиру.
Потом были похороны, а вечером поминки. На кухне собрались все соседи. Только мой папа не пошел. А мама была, но быстро вернулась. И возмущённо говорила.
Ты представляешь, Шура! Она пришла с дочкой. Как ни в чём не бывало. Ну и народ! Все её простили, пили и плакали. Убила бы!
Папа ничего не ответил. Стоял, глядя в окно на вечно звенящие трамваи. О чём он думал!
Не знаю. А я возненавидел Люську и с той поры больше никогда не вспоминалось её голое тело. Даже не здоровался с ней. А  Женьку помню до сих пор.



     Матильда.   

Увлечение сочинительством захватило не только меня, но и многих в классе. Владимир Семёнович не заставлял всех писать. Кто хотел, тот и пробовал. Он предложил нам оставаться на полчасика после уроков, а он будет зачитывать наши сочинения. На грамотность не будет обращать особого внимания. Поначалу мы стеснялись друг друга.
 А потом это превратилось в игру. Кто сумеет просто и с фантазией описать драматизм, к примеру, футбольного матча. Или о демонстрации трудящихся 7 ноября. Владимир Семёнович так умел увлечь, читая с выражением наши сочинения, разбирая их по косточкам, что никто и не издевался друг над другом. Наоборот. Весело и дружно смеялись. Даже Мишка и Колька теперь строчили сочинения на разные темы. А папа Мишкин предложил ему просто каждый вечер в толстую тетрадь заносить всё что видел или о чём думал за сегодняшний день. Я тоже попробовал, но быстро надоело. Да и забывал к вечеру о толстой тетради.

Но самым увлекательным были литературные сочинения. Разбирать характеры героев и их поступки по повестям и рассказам классиков. Мы уже к тому времени знали многих классиков, даже зарубежных. Знали и о Белинском, о Добролюбове, о Писареве. И даже о “Колоколе” Герцена. Мне особенно нравились контрольные сочинения за четверть или за полугодие. И не по произведениям одного автора, а по героям какого-то времени в истории России. Владимир Семёнович говорил, что главное суметь обобщить черты характеров разных героев. Это его точные слова. Мы вовсю старались.

Конечно, не все. Юрка Бичуг, который по два года сидел в седьмом и в восьмом классах, ненавидел литературу.  А мой друг Мишка писал, словно объяснял какой-нибудь физический закон или формулу по алгебре или тригонометрии. Совершенно не интересно. Лучше всех писал Левон Ионесян. Вот как-то умел он подбирать слова и выражения. Гладко и остро у него всегда получалось. Я не завидовал. Честное слово!
В восьмом классе и произошло событие во многом перевернувшее моё сознание.

Ребята! Готовьтесь к сочинению на тему об отрицательном герое в русской литературе 30-40 годов XIX столетия. Я вам разрешаю запастись дома короткими выдержками из произведений писателей и критиков, которые вам наиболее понравились. Запишите их на отдельный листок и можете принести с собой в класс.
Так торжественно сказал Владимир Семёнович и добавил, что лучшие сочинения будут представлены на общегородской учительской конференции. Всю ночь не спал, думая как-бы удивить всех. В мечтах уже видел себя на конференции. Похвалы со всех сторон. Оглушительные аплодисменты. И тут пришла идея. Гениальная! Я аж чуть было не подскочил с раскладушки. А что? Почему-бы не сопоставить предателей в том веке с современными. Даже мне известными лично. С тем и уснул.

У нас в квартире одиноко жила врачиха  Матильда Марковна. Ни разу за все годы не видел, чтобы к ней хоть кто-то приходил в гости. И с соседями не общается и к себе в комнату никого не пускает. Неприятная старуха. Какая-то грязная и неопрятная. Вечно ходит в тёмных заштопанных одеждах и немыслимых шляпах. А ещё врач называется.
У неё на кухне свой стол, покрытый рваной клеёнкой и две полки над ним. На полках четыре кастрюли. Старые, с помятыми боками. Она всегда готовит жуткую вонючую пищу. Не поймёшь что. То ли суп, то ли какое-то второе. Просто бросает в кастрюлю овощи, неочищенную картошку и рыбу. Мясо никогда не ест. Заливает водой и варит. Без соли и жира. И так все годы. Каждый день.

Вонь стоит жуткая, но никто из соседей не смеет сказать ни слова. Иначе поднимается такой вой, что все исчезают из кухни. Два раза в неделю Матильда запирается в ванной и 60 минут лежит в горячей воде с содой, молоком и какими-то травами. Мама говорит, что это оздоровительная ванная по рецепту академика Опариной. Жуткая старуха. Какая-то вся таинственная. Я не испытываю к ней никакой жалости. Наоборот. С друзьями даже придумываем разные игры над ней. Она, конечно, поначалу не догадывалась.

Вечером, в сумерках, возвращаясь домой, она натыкалась на кошелёк, лежащий на тротуаре. Нагибалась, чтобы поднять, а он вдруг отодвигался на 1-2 метра. Матильда подходила и вновь нагибалась, а кошелёк вновь отодвигался. И так несколько раз. Мы со смеху умирали с противоположной стороны переулка. Или другая игра. Матильда важно шествует домой с работы в неизменной немыслимой шляпе. Внезапно шляпа падает с головы. Она поднимает её и водружает на голову. Через несколько метров она снова падает на землю. И снова одевается. Так много раз. В конце концов, что-то понимая, старуха крепко держит шляпу одной рукой, а вторую с авоськой поднимает вертикально. Чтобы оборвать невидимую нить и кричит про напавших хулиганов. Но коронным номером была ария, исполняемая мною всякий раз, когда проходил мимо её двери. Я орал - ...кто может сравниться с Матильдой моей. Блеск глаз и сверканье любимых очей... И быстро выбегал.

Она жаловалась родителям и однажды папа поговорил со мной серьёзно.
Я тоже не люблю её, сыночек. Я как-нибудь позже расскажу почему. Но она старый человек - тут папа тихо произнёс - и еврейка. Мы тоже евреи и некрасиво так издеваться. Она однажды сделала подлость самому близкому человеку. Как-нибудь позже расскажу тебе. Но прошу перестань свои игры с нею и эти песни. Очень прошу.

Мне было до лампочки, что она и мы евреи. Подумаешь! До хоть китаянка или там негритянка. Какая разница. Просто ужасно противная. А про подлость Матильды я уже знал, только многого не понимал, а спросить папу или маму как-то забывал. Просто, сидя в туалете, услышал как тётя Таня на кухне говорила другим соседям, пыхтя папиросой.
Вот ведь чёртова еврейка. Надо же!  На своего родного мужа. Всегда считала, что евреи семейные и не пьющие. А тут такое придумать. Написать донос на мужа, чтобы избавиться и завладеть комнатой. Того, бедолагу, и взяли. Пришили на десятку.

Да я его хорошо помню! А ты как узнала - отвечала соседка тётя Оля.
Да случайно. Я его тоже хорошо помню. Хорош был мужик. Его оказывается выпустили недавно. А в Москве не разрешили жить. Он тайком и пришел сюда. Встретил меня во дворе. Ох и страшен, бабоньки. Не сладко ему пришлось. А ведь каков был красавец. Главный хирург нашей поликлиники. Помнишь его Настя!
Ещё бы! Как не помнить. Моей Иринке аппендицит вырезал. А потом привёз эту суку из Киева. И сразу началось. Скандалы. Вопли.
Во! Во! Помнишь как он ей чуть не ноги мыл. Как порхал над ней. А она проб.... в тот страшный год воспользовалась и чиркнула донос в НКВД. Это он мне сказал. Как-то узнал там, в лагере.
Всё спрашивал меня. Как там моя Матильда, а у самого слёзы в глазах...

И тут я папе рассказал, всё что слышал в уборной. Как же он испугался. Схватил за плечи, прижал к себе и срывающимся голосом стал говорить.
Умоляю тебя, сыночек. Забудь про это. Забудь навсегда. Никому не рассказывай. Ни друзьям, ни в школе. Никому. Кругом много плохих людей. И нас с мамой могут посадить.
 А вас в детдом отдадут.
В его глазах было так много страха, что я тогда тоже страшно испугался и поклялся молчать.

С того разговора прошло много времени. Я всё забыл. И вот когда Владимир Семёнович предложил написать сочинение об отрицательных героях, то решил тем вечером в своей раскладушке обязательно написать и про Матильду. Сравнить её поступок с другими отрицательными героями из литературы. И даже наметил примерный план сочинения. Поначалу про Ивана Мазепу, предавшего Петра I, а потом про капитана Швабрина из “Капитанской дочки”. А затем про Матильду, предавшего родного мужа. Голова гудела от огромных мыслей.

В школу шел как на праздник. Теперь обо мне вся Москва узнает. А может и в Кремле...
Я так размахнулся, что еле успел к звонку. Улыбаясь от радости, отдал тетрадь в руки Владимиру Семёновичу и гордо вышел из класса.
А на следующий день вечером в дверь квартиры позвонили. Нам. Три звонка. Я открыл дверь и обомлел. Передо мной стоял Владимир Семёнович.
Родители дома - ласково спросил мой учитель. Можно мне войти. Проведи меня к себе.

Я посторонился. Повёл к нам в комнату, ничего не понимая. Мы как раз ужинали. Сони не было. Папа с вилкой у рта, узнав что это из школы, посмотрел на меня и зло спросил.
Он опять что-то натворил?
О, извините! Не во время пришел. Я Владимир Семёнович Гоппен, учитель литературы.
Мама засуетилась, предложив стул.
Мне хотелось бы поговорить с вами. Очень серьёзно. А ты пойди погуляй Леонид.

Когда я возвратился дома была и Соня. Мама тихо плакала, а по горящим щекам сестры и по тому как нервно ходил по комнате папа, понял что был ужасный разговор. Соня в то время часто спорила с папой. Про политику. Она вскочила и обняла меня.
Дурачок ты наш!  Как же я люблю тебя.
Я ничего не понимал и стоял столбом возле дивана. Увидел свою тетрадь с сочинением и вообще растерялся. Причём тут она! Папа долго смотрел на меня. Подошел, взъерошил мои волосы.  Ладошкой провёл по лицу и сказал.
Злосчастная Матильда. Будь ты проклята. Чуть не угробила и нас.
Потом они с Соней много говорили со мной. Жутко старались объяснить мне нашу жизнь. Очень по доброму и доверительно. Говорили как со взрослым. Я тогда многое понял.
А если что-то и не понял, то на всю жизнь запомнил.


                Я - еврей.

Очень снежная зима в Москве. Все улицы забиты снегом и дворники не успевают расчищать. В шесть утра уже будят скрежетанием скребков, а высокие грязные сугробы вдоль улиц всё никак не уменьшаются. Зато на земле в сквериках, да на кронах деревьев белеет пушистый белый снег. Люблю зиму. В нашем скверике втроём слепили большую снежную бабу с метёлкой и длинной морковкой. Толян даже притащил из дома две чёрные пуговицы и вставил в глаза. Орали и бесились допоздна. Домой пришел весь мокрый и страшно усталый. Как-будто мешки таскал. В результате сильно простудился.

И очень обрадовался. Теперь с недельку не надо в школу ходить. Правда, дома скучно. Сначала книгу читал. “Два капитана” Каверина. Она и “Белый клык” мои любимые книжки. Размечтался. Надо же. Столько им посчастливилось путешествовать! Потом надоело читать и сел возле батареи. Стал смотреть в окно. Расхохотался, увидев как тётка с сумками подскользнулась и падая в грязный сугроб сбила ещё двоих. Они втроём барахтались и никак не могли выкарабкаться. Что-то кричали друг на друга. Потом заскучал. Когда же придёт Колька, а может и Мишка подтянется.
 Вот здорово будет!

В дверь позвонили. Три звонка. Это нам. Чего-то рано! Неужели Колька из школы сбежал. Вот это друг. И помчался открывать дверь. Передо мной стояли двое незнакомых мужчин. Они как-то жалко улыбались. Один в коротком полушубке, а на другом, как на вешалке, болталась старая длинная шинель. Они спросили папу.
Так его нет дома. Он к пяти придёт.
Они потолкались, а потом тот что в полушубке, спросил.
А ты не Лэйб Рахлин, мальчик.

Я вытаращил глаза. Вспомнил, как давным давно, обнимая меня, мама приговаривала.
Ах ты мой Лэйбэлэ! Любимый! Тебя так твой знаменитый дед Герш называл. Брал за руку и вёл в синагогу.
Я конечно помнил про Герша. Ещё-бы! Родится, когда жив был Лермонтов, а умер прямо перед войной, при Сталине. Это так поражало воображение, что я с удивлением смотрел на свои руки, которых он касался. И страшно жалел, что не удалось порасспросить деда о той дворянской и купеческой жизни в России.

А вы откуда меня знаете.
Мы не знакомы, дорогой мой. Мы из Киева. Твоей мамы двоюродная сестра дала адрес и рассказывала о вас. Может ты нас пустишь. Твои родители знают о нас. А то холодно ждать на улице. Они вошли, разделись и сели за стол. Я украдкой рассматривал незнакомцев. Небритые лица, измятые пиджаки, поношенные брюки. Они заговорили, но я почти ничего не понимал. По отдельным словам догадался, что говорят на еврейском языке. И очень поразился. Они говорили не таясь. А папа с мамой и мои дядьки и тётки почему-то стеснялись говорить на этом языке, хотя знали его. Особенно на улице. Лишь иногда дома переходили на еврейский, когда хотели, чтобы ни я ни Соня не поняли, что они говорят.

Вскоре пришел папа. Обнял гостей и засуетился. Послал меня на кухню ставить чайник, а сам выставил на стол всё, что у нас было. И колбасу и сыр с маслом. И даже шпроты, которые мама хранила для праздника. Как-будто самые близкие родственники пришли. Затем они уселись и стали разговаривать. Папа попросил их говорить на русском языке, чтобы я всё понимал.
Пора ему знать наше печальное счастье - как-то странно сказал папа.

Они долго говорили. В основном рассказывали гости. Потом пришли мама и Соня, а они всё рассказывали и рассказывали. Папа не перебивал гостей, часто вставал и ходил по комнате, сжимая пальцы в кулаки, а мама плакала. Но больше меня удивила сестра. Ей уже было 19 лет и папа нередко называл её яростной комсомолкой. Она всегда вступала в разговор и спорила, когда речь шла о войне или о жизни в стране. А тут не проронила ни слова. Только гримасы боли, ужаса и отвращения постоянно передёргивали лицо.

Далеко за полночь закончился этот памятный день. Гостей уложили на полу, а утром они уехали. Тот, что в шинели, очень благодарил папу за помощь. Мои родители дали деньги на памятник для евреев, расстрелянных в Бабьем Яру. Я очень гордился папой и мамой. И хотел рассказать об этом своим друзьям. Но папа почему-то мне запретил и строго приказал никому об этом не рассказывать.

Вообще-то уже давно знал, что я еврей. И Мишка еврей. Ну и что! Что тут особенного.
 У нас в классе Левон Ионесян армянин, а есть ещё два татарина. Остальные наверное русские. Так было и в старой школе. Но почему-то только меня обзывали жидёнком. Это звучало обидно.  А почему - я долго не понимал. Спрашивал у Сони, но она только страшно возмущалась и что-то путано объясняла о каких-то национальностях и религии. Странные эти взрослые. Но что-то было гадкое в этом слове. И если так дразнили приятели, то закрыв от страха глаза, начинал махать кулаками. Дрались до первой кровянки.

Ну а если взрослые ребята обзывали, то убегал и на большом расстоянии грозил кулаком. Бывало и плакал. И всё же как-то уже в шестом классе спросил у папы. Что оно означает?
Папа лишь обнял и стал говорить, что такая у нас евреев судьба. Надо терпеть. Рассказал о каких-то древних евреях, живших в Палестине тысячи лет тому назад. Они имели сильное государство. Потом его разбили, а народ рассеяли по всему миру. С той далёкой поры у евреев нет своего государства и потому некому их защищать.

Мы живём на всех континентах и в разных странах, продолжал папа. Нас очень мало. Но среди нас очень много умных людей. И это всегда вызывало зависть. Поэтому злые люди повсюду стараются унизить нас. Оскорбить. Это слово и есть самое гадкое оскорбление.
Это было для меня очень удивительно. И всё же непонятно! В седьмом классе, после очередного такого оскорбления, не послушав папу, решил поговорить об этом с Мишкой. Он ведь про всё знал.

Мы как раз сидели вдвоём в скверике. Ни Кольки, ни Толяна не было. Мишка задумался, болтая ногой и сказал.
Да не обращай внимания. Это придурки. Меня тоже так обзывали. Папа говорит, что это от неполноценности личности.
А как это?
Ну это когда один человек чувствует, что он глупее другого. Вот и старается по злее обозвать. Чтобы как-то отомстить. Ну от этого умнее-то он не станет. Как был дураком таким и останется.
Я посмотрел на Мишку с уважением. Надо же! Так просто оказывается. И можно не обижаться. Что на дурака-то злиться.

Позже, когда стала почти взрослой моя сестрёнка, это слово стало часто возникать в семье. Между ней и папой. Они спорили. Мама больше молчала и лишь улыбалась. Папа поначалу мягко объяснял Соне, что наши партийные руководители говорят одно, а поступают совершенно по другому. Вокруг творится много несправедливости  и особенно это видно на примере отношения к евреям. Он приводил много фактов.

 А однажды во время спора папа сказал, что ходят упорные слухи. Будто всех евреев будут выселять в Сибирь. Потому что они все шпионы, а еврейские доктора хотят отравить руководителей государства. Вот уже арестовали некоторых профессоров, которые лечили даже самого Сталина. Арестовали и некоторых евреев режиссёров и писателей. А Мейерхольда даже убили. Он говорил чуть ли не шепотом. И при этом  умолял Соню нигде не высказываться. Только молчать и вообще не дай бог вступить в партию. Это добром не кончится.

Соня тоже поначалу спокойно отвечала папе, стараясь убедить его в честности и принципиальности советских руководителей. И тоже приводила много фактов. И они начинали спорить. Папа злился и Соня злилась. Кончалось всё слезами, а папа обнимал её, целовал в голову и успокаивал. Но с некоторых пор споры прекратились. Это случилось, когда Соню не приняли в университет на географический факультет, куда она мечтала попасть. Экзамены сдала с одной четвёркой, а её всё равно не приняли.

Сначала она плакала, а потом как-то замолчала и  перестала с нами общаться и с подругами. Приходила с работы и лежала на диване с книжкой. Но я видел, что она не читает, а смотрит в потолок и о чём-то думает. Папа не трогал её разговорами и я очень жалел сестру. Но она у нас упорная. Поступила на вечерний в педагогический институт. Конечно, на свой любимый географический факультет. Я очень зауважал свою сестру.

И вот в это время и приехали гости из Киева. Они рассказали такое, что я не мог поверить. Много дней в голове постоянно вертелись страшные мысли. Как это можно расстрелять 70 тысяч живых людей, которые никому не сделали ничего плохого. Я не мог представить такое количество людей. И даже сжечь в печах! Стариков и детей - в печах! За что? Заставить раздеться, идти в овраг, выстроиться в шеренги, а потом спокойно расстреливать из пулемётов. А потом заставлять других евреев засыпать трупы землёй, а потом и их тоже расстреливать. И опять засыпать. И так слой за слоем.

От злобы сжимались кулаки, навёртывались слёзы. А почему всем вместе не броситься на фашистов. Как это можно покорно идти на расстрел! Мысли не давали спать. У меня даже пропал аппетит. Конечно, не смог сдержаться и всё рассказал Мишке. А кому ещё?
У Мишки так расширились глаза, что я даже испугался. Он ничего не мог сказать. Молчал всё время. Так мы и сидели вдвоём. А потом подошли Колька и Юрка. Но мы им ничего не рассказали. Я уже понял, что такое можно рассказывать только евреям. Другие не поверят. Им это безразлично, а могут и просто посмеяться. А то и поиздеваться.

А тут как-раз на уроке сталинской конституции нам стали рассказывать о том, что в СССР живут десятки национальностей. И что все они уважают друг друга, а ВКП(б) принимает все меры по укреплению дружбы между ними и что все нации равноправны и каждый человек может достичь самых высоких почестей в науке, в хозяйстве, в искусствах. Вне зависимости от национальности. Я слушал и думал. Ну что он всё врёт. Я-то ведь теперь знаю, что это не так. Зачем взрослые люди врут? Наверное боятся. Как и мой папа. Все боятся. Я задумался. Интересно, а есть на свете страны, где люди ничего не боятся. Как-бы узнать. Наверное и Мишка не знает. Ух! Вырасти-бы и путешествовать по всем странам. Ведь папа говорил, что в каждой живут евреи. Как они там существуют. Интересно!

Опять это слово прицепилось. Евреи, евреи. Надоело думать об этом. Да, быть евреем оказывается не просто. Но зато мы самые умные.
Я торжественно расправил плечи и гордо посмотрел на всех в классе. И даже подмигнул Левону Ионесяну, хотя он был только армянином. 

   
                Сестра.

Весной того же года случилось громадное событие. Умер Сталин. Я уже кончал девятый класс. Много читал и спорил. Даже с Мишкой. Чувствовал себя во многом уверенным. А уж в том, что Сталин вечен даже не сомневался. Никак! Сколько себя помню он всегда и всюду присутствовал рядом. На улицах, в школе, в книгах, в кино, по радио. Даже иногда в снах. Мне казалось, что это не человек. А какое-то существо, живущее над всеми нами, всех видящее, всеми управляющее. Бессменное и вечное. Как солнце над головой. Без него холодно и неуютно. И вообще нельзя прожить. И вдруг мы оказались без солнца. Буквально столбняк напал на весь народ.

Я видел как рыдали на улицах взрослые мужики, как буквально выли женщины и дети. Встали трамваи и автобусы и кажется метро. Гудели заводы и фабрики. Незнакомые люди собирались на улицах и чего-то обсуждали. Кругом много милиционеров, которые просили расходиться, а на Полянке и Якиманке стояли военные студебеккеры и солдаты группами ходили по улицам.  А у меня ни слезинки и вообще никаких переживаний. Смотрел на всё и удивлялся. Чего они гудят и рыдают?  Зачем военные?

Я видел Сталина. На ноябрьские праздники 1952 года наша школа была выбрана лучшей по району и шла в колонне демонстрантов. Мы были первые от мавзолея и я хорошо рассмотрел Сталина. Ну ничего примечательного не заметил. Седой невысокий старикан стоял на трибуне в шинели и изредка махал рукой. Ничего примечательного. Вот Будённого наблюдал с любопытством. Тоже очень маленький, но читал как он одним ударом сабли разваливал человека надвое. Вот это силища!

Колька и Толян с Юркой предлагали бежать к Колонному Залу, чтобы посмотреть на гроб со Сталиным. Но возле Балчуга милиция перегородила улицу и никого не пускали.
Я вернулся домой к вечеру. Родителей ещё не было. За столом пили чай с покупными пончиками Соня и её друзья. Как-будто ничего не случилось. Я даже удивился. Но пончики моя страсть и тут же забыв о всеобщем горе, набросился на тёплые, обсыпанные пудрой, поджаренные кружочки. Сестричка прикрикнула, что это на всех куплено. Тогда свалил на диван и для вида взял книжку.

Вообще моя сестра, когда стала студенткой педагогического института, очень изменилась.
Я не знаю почему. Может начала готовиться к роли учительницы. Вдруг стала часто разговаривать со мной, интересоваться о чём я думаю, что читаю, что меня интересует. Поначалу я стеснялся и, конечно, не всё рассказывал. Но потом общение с сестрой стало интересным. Она рассказывала о великих путешествиях и таинственных загадках природы.

Но куда интереснее было, когда приходили её новые друзья. Из института.
Сестрёнка теперь не выгоняла, как ранее, на улицу. Разрешала присутствовать и даже иногда задавать вопросы. Среди её друзей был один немного хромой мужчина в военной гимнастёрке с орденскими колодками на груди. Он был старше всех. Я не мог от него оторваться. Мне постоянно хотелось спрашивать про войну. Я видел, что и Соня с подругами относились к нему с каким-то особым уважением. А он не задавался и часто сажал меня рядом с собой.

И как-то интересно спрашивал. Не о чём читаю, а как отношусь к героям книги. А вот когда обращался к Соне, то почему-то они оба краснели. Точно как жених с невестой. Меня это веселило и однажды я даже пошутил при родителях об этом. Ой, что было! Соня вспыхнула и выбежала из комнаты. А папа устроил маме маленький скандал. Он грозно рубил рукой воздух и говорил, что не допустит своей единственной дочери мужа гойим. Я понимал, что это такое. Но всей душой был на стороне фронтовика.

В тот памятный вечер они пришли погреться, попить чаю, а потом попытаться проникнуть к Колонному Залу, чтобы проститься со Сталиным. Они говорили, конечно, о нём. Быстро разговор стал горячим. Меня они не замечали.
Он не виноват. Это его окружение творило страшные дела.
Это говорила ростовчанка, красивая Ульяна с длинной толстой косой, замотанной на верхушке головы. Она убеждённо продолжала.

Он был и останется настоящим ленинцем. Это Берия и Маленков выселили в Сибирь целые народы крымских татар и чеченцев. Сколько крови и слёз пролили...
Да что говоришь, Уля! Без его ведома и мышь не пискнет - возразил Валентин, тощий длинный очкарик. Мне рассказывал один человек, что творилось до войны. Это ужас! Все настоящие ленинцы были убиты. Даже их жены и дети. А ты говоришь окружение...
Они спорили яростно и тихо. А фронтовик молчал. Только вставал и прихрамывая ходил от окна к двери и обратно.

Да нет, товарищи мои! Не все дети были убиты - вдруг остановившись, произнёс фронтовик. Вот я случайно выжил. Вы знаете меня как Михаила Червонного, а я сын Григория Сокольникова. Вы даже и не слышали кто это такой. Мой отец долгие годы работал с Лениным, потом занимал большие посты. Был даже одно время членом Политбюро. Потом по прямому приказу Сталина был арестован и вскоре в лагере подло убит. Исподтишка.

А мы с мамой мыкались по лагерям. Как-нибудь расскажу что это такое. Потом неожиданно разрешили мне, двадцатилетнему патсану, сыну врага народа, пойти на фронт, но под другим именем. Так стал Михаилом Червонным. Втайне выбрал в честь отца. Это он в начале тридцатых, будучи министром финансов, провёл денежную реформу. Отвоевал три года и такого насмотрелся, что на всю жизнь хватит мрачных воспоминаний. Миллионы погибли с криками за Сталина или с проклятиями этому человеку. Миллионы! Он не стоит того, чтобы идти на его похороны.

Они так ни куда и не пошли. Сидели, пили чай, негромко пели песни. И снова Михаил рассказывал страшные вещи. Очень спокойно рассказывал. Сонины глаза сверкали то гневом, то такой преданностью и радостью, какой я никогда не видел. Ни к папе, ни к маме. И я был переполнен любовью к сестре и её друзьям. Особенно к Михаилу. Сидели долго. Пока не пришел с работы папа и почему-то всем стало неуютно. Попрощались с нами и ушли. Соня пошла их провожать.

Слова  фронтовика почему-то странным образом соединились в сознании с недавними словами киевлян о зверствах фашистов. Как-же так! Там фашисты, а здесь большевики. И все убивают беззащитных людей. Особенно ненавидят евреев. За что меня ненавидеть. Я встал во весь рост перед зеркалом. Ничего оригинального. Как все! В голове была полная путаница. А спросить кого-нибудь очень боялся. Да и кого спросишь. Конечно, хотелось спросить Владимира Семёновича. Он-то всё знает! Но кто я ему. Посторонний мальчишка. Таких у него вся школа. И я спрятал всё что мучило меня как можно глубже в сознании. Вырасту, может узнаю...

И всё как-будто забылось, потому что в каждый день случалось  много ярких событий. В школе, с приятелями, в семье. Но ещё долго вспоминался фронтовик. После той встречи Соня почему-то больше не приводила его к нам. Наверное папа запретил. Я это почувствовал по отношению сестры к родителям. Она больше никогда не спорила с папой, всё больше молчала, стала поздно приходить из института и перестала его целовать по утрам. Когда он уходил на работу. Он сначала ждал, переминаясь перед дверью, а потом перестал и хмуро уходил. А мама плакала и иногда прибегая с улицы, я видел по лицам родителей, что они снова поругались. Я не знал как поступить, потому что отчаянно любил их обоих. И сестру тоже. Спать ложился расстроенный. Но тут возникали мечты. Моё самое любимое состояние.

 Вот здорово, если фронтовик станет мужем моей Сони. И я буду жить с ними. Обязательно! И все втроём отправимся в путешествие. В таинственную Даурию или на Алтай, на Телецкое озеро. Обнаружим в дикой тайге среди неизученных гор таинственные племена и фронтовик обязательно станет их вождём. Там не будет никаких национальностей. И заживём...





                Любовь.


Напротив нашего скверика, если пересечь шумную Пятницкую, находилось небольшое зелёное пространство, тесно заросшее деревьями и кустами черёмухи, ограждённое высокой декоративной чугунной решёткой. За ним красивое трёхэтажное здание с колоннами. И сад и здание были таинственно молчаливыми. Всегда. Лишь поздними вечерами в глубине дома светилась одинокая лампа. И никакой вывески. И ни одного человека никогда не видно. Странное здание. С некоторых пор меня заинтересовало не столько здание, сколько одинокая скамеечка в глубине черёмухового сада. Туда меня приводила Галя. Её мама работала уборщицей в том здании. Я познакомился с Галей очень оригинально.

С некоторых пор наши мальчишечьи интересы странным образом изменились. Надоело по вечерам сидеть в скверике и болтать об одном и том же. Или играть в одни и те же игры. Мы наверное повзрослели. С некоторых пор Колька стал заводить разговор о девочках. Рядом с нашей школой была и женская школа. В конце девятого класса нас стали водить туда. Колька всегда страшно веселился, когда намечался поход к девочкам.

Это было похоже на цирковое представление. Нас строили в колонны и тщательно осматривали. Заставляли причесаться, заправить рубахи, расправить пионерские галстуки, подчистить в туалете мокрой тряпочкой ботинки и курточки. Мы выдвигались на улицу. Во главе шла пионервожатая, а по бокам два учителя. Так мы топали до женской школы весело, с гоготом, шутками и подзатыльниками. Там  нас встречали. Опять осматривали, но теперь завуч женской школы. Шутки смолкали и в гробовой тишине, гулко стуча копытами-башмаками, вступали в храм. В актовый зал. Нас смущали странные запахи и неведомые создания в чёрно-белом обрамлении, подпирающие шеренгой стены зала.

Мы тоже выстраивались вдоль противоположной стены и в упор разглядывали создания, с трудом узнавая наших дворовых девчонок. Учителя убедившись, что кусаться не будем, приступали к представлению. Поначалу выслушивали пламенные речи, призывающие крепить советскую дружбу. Светлую, чистую и возвышенную. Потом звучал вальс, потом разные па-де-катры. А танцующих всё не было и не было. Но вот робко появлялись первые пары... учителей и реже девчонок. Мы не могли оторваться от стены. Хихикали и вполголоса шутили. Отстояв час-второй всё заканчивалось.

Нет! Это не то. Решили мы. В кино и в книгах по другому. И тогда в скверике наметили другой маршрут. В воскресные дни мы вышли на улицу Горького. Она-же рядом. Вот я и предложил в натуре изучить и решить эту мучительную проблему. Cлышал, что там все знакомятся. Поначалу, конечно, оробели. Но на нас никто не обращал внимание. И мы как-то успокоились. Да и атмосфера была заразительно весёлой.

В толпе красиво одетых мужчин и женщин разглядели группки девочек. Они и стали предметом нашего стремления. Девочки совсем не походили на тех, что видели на сборищах в женской школе. Совсем другие существа. Их губы нередко алели от яркой помады, лукавые взгляды звали подойти, а замысловатые завивки резко меняли и выражение лица и манеры и даже походку. Но мы боялись подойти, хотя жутко тянуло.

И всё же на третий-четвёртый раз решились. Просто подвернулся случай. Увидели троих подруг, которые старались уйти от ребят. Те грубо приставали и по разговору я понял, что ребята похоже с Преображенки. Или с других окраин Москвы. Поразмыслив секунду, подошел к девочкам и разыграл сцену встречи старых знакомых. Сходу предложил, как якобы ранее договаривались, пойти в киношку на Балчуг. 

Девчонки поначалу опешили, но потом одна из них, та самая Галя, быстро сообразила что к чему и схватив меня под руку, вызывающе весело ринулась вниз по улице. За нами мои и её друзья. Но окраинные не отставали. Мы о чём-то громко говорили, стараясь заглушить тревогу, потом разговор и вовсе умолк. Шли быстро, затем очень быстро. Сзади неслись очень неприятные угрозы. Дошли до Балчуга и тут замешавшись в небольшой толпе наши девочки быстро вскочили в трамвай и вагон понёс их к Серпуховке. Мы опешили и растерялись. Когда толпа рассеялась, то оказались лицом к лицу с “врагами”.

Так получилось, что мои друзья успели улизнуть, а на меня свалились кулаки пришельцев. Набили в кровь морду и если бы не крепкие ноги, то набили бы значительно больше.  Очухался, когда подбегал к своему дому, к которому выходил переулками, пытаясь запутать врага. И тут в нашем скверике обнаружил своих друзей и тех девочек, из-за которых пострадал. Они оказывается жили совсем рядышком. Наверное мой вид вызвал у девочек жалость и уважение. Запекшаяся под носом кровь, размазанная по щекам на бегу и закрывающийся от огромного синяка правый глаз, видимо создал в Галином сознании картину героической битвы за право на любовь. И я был ею вскоре вознаграждён. Она была на три-четыре года старше меня и наверное знала про ту скамеечку в черемуховом саду. Потому что через несколько встреч уверенно привела к ней.

Таинство темноты, призрачная отдалённость города и людей, шепотом произносимые слова и тёплые Галины ладошки, касающиеся груди, плеч, лица воздействовали так пронзительно, так болезненно остро, что я замолкал, впадая в летаргическое состояние.
 А Галя что-то говорила, требовала ответа, тихонько смеялась, чувствуя мою растерянность. Я просыпался и тоже о чём-то болтал. Слова насыщали наши сердца. И тогда мы замолкали.

Лишь руки скользили по изгибам тел, заполняя мысли сложнейшей музыкой чувств и желаний. Но рук уже не хватало и тогда Галя, закрыв глаза, целовала мои губы, а я неумело целовал её.
Нежная моя Галочка! Ты первая преподала мне уроки любви. Чистой, чистой и горячей, как песок бархан в пустыне. Но вскоре закончился мой девятый учебный год и мы с мамой уезжали в Одессу на море. А потом в Бендеры и в Киев. По родственникам. Я ещё с зимы мечтал об этом путешествии. И когда наступило время, разрывался между мечтой и Галей.

В последнюю встречу перед поездкой расставался мучительно. Исцеловал казалось всю. Домой еле приплёлся и рухнул полумёртвый. Ещё в поезде тоскливо вспоминал Галины полные губы, а как только с разбегу окунулся в воды Чёрного моря, то они почему-то забылись. Как-будто смыло горько-солёной водой. Лишь через два месяца появился в Москве и сразу помчался к её дому. Встретил старшую сестру.

Она окинула меня безразличным взглядом и еле процедила, что Галка теперь работает на конфетной фабрике, приходит поздно и что теперь ей не до гулянок.
Зарабатывать надо, мальчонка! Ты небось богатенький, а нас четверо, а папка на фронте погиб.
Мы всё же встретились, но прежних чувств уже не было. У моей Галочки. Передо мной стояла работница, взрослая с насмешливым снисходительным взглядом. Я как побитый пёс понуро поплёлся домой.

Но начался последний год школы. Невероятно насыщенный событиями и Галочка окончательно исчезла с моего небосклона. Я страстно увлёкся туризмом, походами по Подмосковью. Влияние сестры-географа сказывалось всё больше и больше. В доме пионеров образовался кружок туристов. Возглавлял бывший фронтовик, майор-разведчик Николай Монастырский. Мы его боготворили, особенно узнав как он в бою потерял ногу и левую руку.  И всё же дотащил фрица до своих позиций.

Каждый многодневный поход, особенно когда началась зима, превращался в какое-то невероятное приключение. Ночевали в лесу в палатках, в старых деревенских избах или сараях, тащили весь скарб на себе, преодолевали вброд речки, проходили густыми лесами по компасу и варили необыкновенно вкусные каши и супы на кострах. А вечерами, конечно, слушали печальные и смешные военные истории. Да и своих весёлых историй тоже хватало. Приезжали домой грязные и предельно довольные.

Была ещё одна притягательная сила путешествий. Монастырский отобрал и сплотил очень дружный коллектив мальчишек и девчонок из разных школ. Именно там я познал настоящую дружбу и... любовь. Там узнал верного Юрку Полежаева и нежную ярко рыжую Руфину Смирнову. А старые друзья по дому как-то отошли. С ними стало скучно и не интересно. Не о чём стало говорить. Даже с Мишкой, который хоть много знал, но был равнодушен к походам и к девчонкам.

Теперь пропадал в Доме пионеров, где у нас была отдельная комната. Было страшно весело и мы часто так расходились, стараясь переорать друг друга, что прибегала тётя Поля, уборщица и размахивая веником, старалась понять причины шума. Лишь Монастырский, своей по настоящему железной рукой, усмирял наши неистовые порывы. Кончались занятия и мы вшестером вываливались на редко освещённые улицы и тогда гогот прекращался сам собой. Мы распадались на пары, исчезающие в переулках.

С Руфой было по настоящему интересно. Она умела увлечённо рассказывать и понимающе слушать. Я даже специально готовился к нашим вечерам, поглощая книги и лекции сестры про великие путешествия и тайны дебрей Амазонки или пустынь Австралии. А ещё читал ей стихи. Особенно русских поэтов серебряного века. Читал любовную лирику Ахматовой, Цветаевой или Гиппиус. Я специально выбирал поэтесс. Мне казалось, что они нежнее в словах и выражениях. Читал с вызовом, помогая себе руками.

И точно! Руфина замирала и смотрела на меня так выразительно, с таким чувством, как-будто это мои стихи и моё к ней отношение. В последнем она была права.
Руфа и впрямь напрягала до невероятия. Ещё и потому что боялась дотронуться до меня и хотя глаза горели, но стоило мне чуть обнять, как тут же вспыхивала и вырывалась. Так было не раз, когда мы прощались возле её подъезда. Хотелось исцеловать всё лицо, но не удавалось. Лишь быстрое прикосновение и она исчезала в подъезде.

Но всё решил случай. В начале декабря мне удалось уговорить родителей, чтобы разрешили пригласить моих друзей к нам. Соня тоже дала слово, что её допоздна не будет. Мама даже сказала, что изготовит мой любимый салат оливье, а папа взял с меня слово, что вина не будет. Но я не долго мучился, что придётся обмануть отца. Ну что делать? Как без вина. Мы же уже взрослые. Конечно, купили две бутылки портвейна. Дагестанского Агдама. Юрка принёс немецкий патефон и пластинки. Танго, фокстроты и даже вальсы Штрауса.

Танцевали мы плохо, но это была единственная возможность обнять и даже прижать к себе любимую девушку. Юрка в нашей компании был лидером. Высокий, улыбчивый с каким-то постоянно гордым, прямо орлиным, выражением лица. Он и начал. Поднял бокал и произнёс длинный тост. Конечно, за дружбу. Мы отчаянно выпили до дна. Даже девушки тоже. Настолько у всех было отличное настроение.

И набросились на еду. Тут моя мамочка постаралась. Враз смели половину наготовленного. Потом выпили ещё и ещё. Развеселились жутко. Смех и гогот, рассказы и анекдоты сыпались как из рога изобилия. Все старались переорать друг друга. Потом начались танцы. Я тут же включил Сонин торшер, а яркий свет от абажура выключил. Где-то читал, что так создаётся интимная обстановка.

 И на самом деле всем стало как-то уютно. Четыре пары то медленно, то быстро легко скользили в ритме танца по натёртому до блеска паркетному полу.
Смех и гогот почти стих. Я опьянел. Не знаю от чего. Может от вина. Но больше, конечно, от близости Руфиного тела. Особенно её огромной груди, резко выделяющейся над туго затянутой талией. В какой-то момент почувствовал, что можно теснее прижать к себе Руфу. И когда кожей ощутил упругость девичьей груди, то чуть ли не крик восторга готов был вырваться наружу.

И тут вдруг Юрка предложил всем посоревноваться в вальсе. Он оказывается даже приготовил приз паре, которая дольше прокрутиться в танце. Мы горячо поддержали и началось... Стол быстро отодвинули в угол и пары понеслись. Вальс я совершенно не умел танцевать, да и не любил. Но тут как удержаться? Мы неистово неслись в ритме вальса, путая па и наступая на пальцы ног друг друга. И тут бурный всплеск чувств сыграл со мной злую шутку.

Я подскользнулся на гладком натёртом полу и падая потащил за собой Руфу.
В падении, извернувшись, успел опереться на стул, а моя партнёрша буквально влетела головой вперёд под высокую мамину кровать, стоящую в углу.
Последовал взрыв хохота, мгновенно осекшийся. Из-под кровати торчали голые Руфины ноги в чулках с резинками и красные очень короткие трусики. Нависло молчание.

Когда, наконец, подружки извлекли Руфу, то вид её вновь вызвал смех. Но только у девочек. Жутко растрёпанная, с растерзанной блузкой, с висящими на волосах прядями пыльной паутины. Испуганные глаза и слёзы стыда, повисшие на ресницах. Она встала, подошла ко мне и влепила с размаха пощёчину. Схватила пальто и выбежала на улицу. Мы опешили. Щека моя горела, как-будто в неё впились десятки пчёл. Но через минуту я помчался за Руфой.

Догнал на полпути к её дому. Взял за руку и мы медленно пошли по молчаливой и тёмной Новокузнецкой. Народу ни кого. Падал мягкий пушистый снег, оседая на рыжих локонах моей подруги. Мы молчали. Я не знал, что говорить. Хотя в груди кипела буря чувств и слов. И вдруг Руфа резко обернулась и прижалась к моей груди, повторяя со слезами вперемежку лишь одно слово - прости меня, пожалуйста. Прости...
Мы остановились. Я стал целовать её мокрое лицо, руки, слизывал снежинки с волос и говорил такие нежные слова, которые никогда потом и вспомнить не мог. И она говорила.
Лепетала. Но я смог разобрать волшебные слова.
Люблю тебя, мой Лёнечка. Люблю!!! Навсегда.



                Красная площадь.
 
Последний учебный год  стал наиболее насыщенным  событиями. Наверное любовь так будоражила мозги с утра и до утра, что к чему бы я не прикасался дома, в школе, на улице, всё удавалось легко и быстро. Более всего были поражены изменениями родители. Все поручения по дому выполнял с лёту. Даже научился у папы делать его знаменитую селёдочку. И уж совсем покорил маму, приготовив как-то фаршированную рыбу. Честное слово, мне показалось, что это совсем не трудно. Мама даже отнесла пару кусков старшей сестре и я получил высшую оценку и вдобавок 25 рублей. Тётка считалась в семье богатой.

Её муж был одним из лучших по Москве женских парикмахеров. Но самое важное, что
прошло заикание. И из молчуна превратился в болтуна. Как-будто все эти годы накапливал информацию и вот теперь выплёскивал кубометрами, заливая всех вокруг. Я даже по математике стал получать четвёрки, чего никогда не было. И, конечно, моим лучшим другом стал старенький учитель по географии.

Это вообще был цирк. И я и казалось весь класс только и ждали уроков по географии. Нет! Конечно, мало кто из учеников увлекался этим предметом. Скорее наоборот. Но мои длинные монологи и диалоги с учителем давали всем остальным возможность бездельничать и тихо развлекаться. Кто как мог. Мы изучали экономическую географию зарубежных стран. И я увлечённо вещал громким торжественным голосом … о размещении сталеплавильных мощностей и угольных шахт Питсбургского бассейна, о нефтяных месторождениях Техаса, о плантациях табака и хлопка в южных штатах США и оловорудной промышленности Малайзии.

Учитель багровел от радости, взирая на “чудо”. Остальным моя радость была непонятной, но вполне терпимой. А тут ещё приклеилась кличка Цицерон, которую быстро сократили до четырёх букв - Цица. И как только начинался урок географии весь класс орал - Цицу к доске, хотим Цицу...Кличка возникла внезапно. На уроке конституции проходили тему о выборности депутатов. Этот предмет вёл по совместительству школьный физрук. Мы его уважали и побаивались, глядя на огромные бицепсы, играющие на руках и ногах. Он что-то нудно говорил, глядя в свои записи. Никто, конечно, не слушал.

Что-то во мне взыграло и когда физрук запнулся, не сумев прочитать с листа, я в полной тишине громко процитировал древнеримского оратора Цицерона его слова о выборах. Мне как раз Мишка Фланцбойм рассказал о нём. Конечно, до того ничего не слышал о каком-то гениальном ораторе. Но Мишка всё знал. Я ему верил. Учитель опешил, побагровел, придя в крайнее беспокойство. Он видимо тоже ничего не слышал о каком-то Цицероне. Но боялся подвоха. Пауза затягивалась.

Наконец, мощный физрук поднял на меня глаза и грозно  сказал.
В конституции о цицеронах ничего не сказано. Нет там таких слов. Ты не придумывай лишнего и вообще лучше помалкивай.
Это всех так развеселило, что наш поэт Женька Тараторенко вдруг заорали стихами. Цицерон, цицерон уходи из класса вон...Больше всех хохотал Мишка. Так и пошло с тех пор.

Домой мчался и тут же садился за уроки, чтобы побыстрей освободится. Математику кое как, надеясь на Мишкину тетрадь и подсказки. Всё остальное проглатывал с удовольствием, поглядывая за окно. Когда же стемнеет. И всё же не утерпев, срывался к телефону. Звонил своей рыжей подруге. И старенький телефон в коридоре краснел от напряжения и стыда, невольно подслушивая интимные подробности разговора.

Потом мчался в Дом пионеров, появлялся чаще первый, ждал появления друзей и Монастырского. И с головой погружался в разговоры с друзьями, в рассказы бывалого фронтовика. Шум, смех, гогот или трагическое молчание. Всё воспринималось предельно интимно. А затем любимые переулки Замоскворечья, тысячу раз изученные и всё же такие родные и привлекательные. Мы разбредались по парам, исчезая в темноте, подолгу просиживая на холоднющих лавочках любимых сквериков. Лишь поздно вечером я появлялся дома. Все спали. Лишь мама одним глазом и кажется с укором посматривала на меня с высокой кровати и шептала, чтобы непременно поел приготовленное на столе.

Вот уже и весна наступила. Неожиданно. Окончание школы. Тяжелейшие экзамены, но мысли больше бурлили об институте. Мы с Руфой решили поступать в Историко-архивный институт. На исторический факультет. История! Археология! Этнография! Слова эти не давали спать. Сон не шел. Только вместе. Всю жизнь вместе. Я был переполнен любовью.
Решили вместе готовится к школьным  экзаменам, а потом и к институту.

У Руфиных родителей была маленькая отдельная квартирка. Она уговорила, что там и будем готовится. К тому времени я уже знал её родителей и кажется мой скромный вид удовлетворял всем требованиям порядочности. Особенно папу. Родители в конце апреля часто уезжали на дачу копать землю и сажать овощи и цветы. Так что квартира пустовала.

Со второй половины мая Замоскворечье изнывало от солнца и духоты, насыщенной черёмуховым цветением. Мы сидели за столом и зубрили математику. Последний экзамен. Спасаясь от жары, снял рубаху, а моя подруга переоделась в лёгкий халатик. Ветерок из окна вовсю развевал лёгкую материю, оголяя то ноги, то верхнюю часть груди. Стремительно наступало затмение. Обоюдное. Руфа жутко краснела, поправляя халат, но ветер-хулиган беспрестанно выставлял напоказ её прелести. И мы не сдержались. Стали целоваться, всё теснее и чуственнее прижимаясь. Потом перешли на диван и Руфа позволила мне снять лифчик, а потом и трусики. Ничего не соображая скатились на пол, на пушистый ковёр и дали волю своим чувствам...

Разбудил нас громкий вопль папы, стоящего в дверях с широко раскрытыми от ужаса глазами. Руфа, оттолкнув меня, вскочила и выбежала в другую комнату. Хватаясь за брюки и рубаху, под молчаливым уничтожающим взглядом убитого горем папы, я стремглав выбежал из квартиры и скатился с девятого этажа. Очнулся только дома. Как связаться с Руфой? Лишь к вечеру, через её подругу, удалось немножко поговорить. Руфа давилась от слёз и … обвиняла во всём меня.

Математику сдал с трудом, на троечку. Но мне было всё равно. Голова разрывалась от мыслей. В чём я виноват? Не выдержал и рассказал всё Юрке. Он хмыкнул, как всегда глубокомысленно задумался, словно решал задачу по математике или физике и философски изрёк.
Ты, конечно, не виноват. Но ситуация сложная. Тебе надо подождать и не звонить Руфе. Время само всё расставит по своим местам.

Словно облил из ведра холодной водой. Но я успокоился. Не совсем конечно. Но стал ждать. Потом завертелся в школе. Скоро выпускной бал и мне поручили читать стихи.
 И вообще началась подготовка школы к праздничному вечеру. Нужно было наряжать зал, перетаскивать диваны и стулья, украшать дурацкими лозунгами. Между делами вспоминал Руфу и замирал, припоминая до мельчайших подробностей её слова, взгляды и всё остальное. Тоскливо становилось. Но я ждал, потому что верил мудрому Юрке. Меня почему-то всегда окружали мудрые друзья. Мишка Фланцбойм, а теперь Юрка Полежаев. Что меня так тянет к ним?

И вот наступил выпускной вечер. Мы терпеливо ждали главного - выдачи аттестата зрелости и танцев со вкусной едой, приготовленной родителями. А пока опять лились речи и речи, поздравления и наставления. Наш директор пригласил и девочек из соседней школы, куда раньше ходили на танцы. Но это меня не обрадовало. Я ждал аттестата и возможности улизнуть в Дом пионеров, где меня ждали друзья. А может и Руфа...

Дождался, с трепетом вышел на сцену и получил красивую бумагу с вензелями. Теперь я зрелый человек и по определению нахожусь во взрослом состоянии. Гордо оглядел всех соучеников, учителей и родителей. Ничего не изменилось и мир не перевернулся. Только на глазах у мамы висели слёзы умиления. Наверное она больше ждала этого часа - мелькнула мысль. Мелькали и другие мысли. Все они были о будущем. Вот завтра проснусь уже взрослым мужчиной. Сам пойду поступать в институт. Сам буду выбирать профессию. И никто не может мне перечить. А захочу и уеду работать на стройку в Сибирь или лучше в Среднюю Азию.Вот она зрелость!
Нет! Не могу здесь больше. Надо бежать к друзьям. Поделится мечтами. А может и Руфу увижу...

Руфа пришла. Невероятно красивой мне показалась в белом костюме. Но какая-то стеснительная и незнакомая. Я поздоровался, а она лишь кивнула и боком прошла мимо.
И ни на шаг не отходила от подруг, стараясь не глядеть на меня. Лишь изредка ловил её стремительный взгляд. Все быстро поняли, что между нами пробежала чёрная кошка.
Нет, конечно, Юрка никому ничего не сказал. Но наверное её подружки про всё узнали. Они и стали стараться как-то нас помирить. Но ничего не получалось. Во мне боролась любовь и временами вдруг возникающая злость.

Долго так длилось. А потом всем надоело нас мирить. И друзья отстали. Не до нас всем было. Заставленный салатами и закусками стол, сближающие танцы и очарование прощального вечера и ночи. Вот что владело всеми. Где-то глубоко за полночь высыпали на улицу и пошли бродить по любимым переулкам. И как не странно в эту ночь не растворялись парами. Хотелось быть вместе. Как-будто каждый чувствовал, что это прощание с юностью, прощание с друзьями детства, что впереди лишь прекрасное взрослое. Наша зрелость!

Так с рассветом всей группой и вышли на Красную площадь. Здесь нас ожидало зрелище невиданное и ликующее. Громадная брусчатая площадь, обрамлённая высокой древней зубчатой стеной со стройными башнями. И разноцветный много купольный храм Василия Блаженного, горящий всеми цветами радуги в солнечных лучах, только-только поднимающихся со стороны Замоскворечья. А напротив красное готическое великолепие Исторического музея. И незримо соединяющее все сооружения пространства невысокое распластанное архитектурное чудо Мавзолея.

И вдруг шар солнца полностью выкатился на площадь и осветил сотни мальчиков в белоснежных рубашках и девочек в разноцветных бальных платьях, украшенных кружевами. Шум, смех, крики восторга, объятия, слова клятв и заверений. Всё смолкло, когда с высоты Спасской башни раздался бой курантов. Затем громовое “УРА” прокатилось по площади с последним боем курантов.

В эти светлые минуты наша небольшая группа и наткнулась на родителей Руфы. Лицо мамы было перекошено от горя и гнева.
Иди сюда. Ты опять с ним, развратная девчонка - довольно громко зашипела мама. Не выдержав, она буквально подбежала к нам, оторопевшим от такой встречи.
Если ещё раз, мерзкий хулиган, я встречу тебя с моей дочерью, то заведу уголовное дело об изнасиловании. Ты понял меня! И с этими словами влепила от всей души пощёчину. Вторая, мелькнуло в голове. Надо же! Это у них что, семейное.

Дальше помню как бежал через Балчуг по Пятницкой домой. Но появляться было стыдно и я одиноко поплёлся по оживающей Москве.
В голове застряла дурацкая мысль.
Вот тебе Лёничка и наступление зрелости. Как же было хорошо в юности...