Монолог

         На венском стуле сидела пожилая женщина. Старый стул при каждом ее движении кряхтел и скрипел. На спинке у него осталось всего две перекладины, но и те сиротливо лезли в глаза полувылезшими шурупами.

          Ветер проникал в незаклеенные окна, в комнате веяло свежестью. На женщине одета вязаная кофта поверх цветастого халата. На стене подслеповато щурилось запыленное бра. Хрустально-матовый плафон ревниво защищал лампочку и в комнате царил полумрак. Под потолком вальяжно отдыхала пятирожковая люстра. Но и в этом искусственном полумраке заметна ненавязчивая красота немного уставшей от жизни женщины. Взгляд ее казался поверхностным, он скользил, ни на чем ни останавливаясь, или наоборот, впивался в точку на обоях, растворялся в ней и ненадолго замирал. И тогда становилось понятно, что вглядывалась она в себя, в свою прошедшую жизнь, вглядывалась и вспоминала. Речь ее казалась неспешной, без эмоций и знаков препинания. В комнате она была не одна.
 
           – Глянь-ка, Вась, а я сразу и не разглядела… монеты царские еще…одиннадцатого года… ровесники, Вась, твоего отца… в новые-то деньги медь уже не кладут… Митрофановна выручила… от бабки ей несколько монет досталось… Да знал ты ее… помнишь, когда она тебя увидела в первый раз, то сказала мне: Валя! Что это за шибздик? Ты тогда страшно обиделся, и сказал, чтоб ноги ее в нашем доме больше не было. Прости ее, Вась, она со своим дурным характером всю жизнь вековухой и прожила… Только и успела, что дочку родить… Мужики от нее шарахались, как черт от ладана… Да, не было у нас особой дружбы. Забегу иногда к ней на чай, поболтаем ни о чем… к нам же нельзя… она, помню, возьми и ляпни: Что ты, Валька, дрожишь перед ним? Дура, говорю, он меня пальцем никогда не тронул, не в росте же дело, в конце-то концов… Ушла я тогда, чай не допила… Талдычит свое… такая умная ,а все  одна… Да что теперь, когда это было…

            Посулила я ей две твои выходные рубашки, ты же их все равно не носишь, почти новые. Она говорит, Петька будет носить… внучок ее меньший… сорванец… одежа, говорит, на нем прямо горит… не настачишься на них.

            Володе телеграмму дали, не знаю, успеет ли… сам знаешь, ездил редко… писем не писал отцу-матери. Что замстило… как чужие мы ему что-ли...
 Ты вот молчал всегда, не приструнил смолоду… вот и сбежал наш сын за длинным рублем и ни слуху-ни духу… Чего только не передумали… Два года как немой… в контору писала ему…адрес и щас помню… СМУ НГДУ, помнишь, как гадали с тобой, что это такое. Хотела уже в розыск подавать через милицию… А как сто рублей прислал, помнишь? Ты тогда загордился сыном, говорил: тыщами, небось, огребает Владимир Васильевич, мол, знай наших… Да, огребал, тут ты угадал… Лопатой бетон наш сынок ворочал… Три года дали… избили кого-то до полусмерти… а мы-то хороши, говорили всем, что сын на севере нефть добывает… Эх, Василий, наревелась я тогда досыта… Ведь первенец… кровинушка моя… ладно потом остепенился… семью завел… машину купил… какая у него? «Семерка», что-ль, а ляд их знает. Жаль, редко видимся с ними…

                Хорошо, Лена рядом… Зять Миша добрый, работящий. Повезло Ленке нашей… Сарайку на даче обложил кирпичом, стала как домик, не хуже других… а то все будкой ее звали, ровно собачья конура, прости Господи… Хотя ты вот не знаешь… бывает придет и две-три тысячи возьмет у нас… Юлька, говорит, все туфли изгваздала за лето, ходить не в чем, а мы, говорит, за мебель расплачиваемся, выручай, мать… а чо делать, вздохнешь и даешь, хотя знает, что на черный день отложено… Я уж тебе не говорю, дочь все-таки… ладно, чего теперь жалиться…

               А дачу, Вася, мы, наверное, продадим… у Лены своя есть… сосед Мишка-то уже намекал, говорил, что, мол, надумаете, я куплю. Ну и пусть купляет, старые мы уже, и дача в тягость… Да, забыла сказать, хотя когда ж было… наша Юлька поступила в юридическую академию, на подготовительные курсы…так, говорят, надежнее. Лена позавчера звонила… ты спал тогда, не слышал… 50 тысяч платить надо… не сразу… за два раза можно внести… Мишка потянет, думаю. Выучится наша внуча… будет адвокатом или судьей… дело хлопотное, по телевизору посмотришь, и думаю, что не женское это дело… грязи много…хотя нас не спрашивают… сами с усами…

              Мы вот с тобой неученые… семь классов наши академии… война проклятущая все перевернула… Ты ж сам рассказывал, что жили вы справно в Ленинграде до войны… надо же, прислугу имели… оно, конечно, отец главным инженером был… Квартира была большая… детей шестеро… журналы разные, газеты получали… Помнится, ты по молодости хвалился, что у деда твоего лавка была на Невском проспекте… а ведь столяром был на Путиловском… Видать, заработки до революции были не в пример нынешним… ты-то вот на лавку что-то не потянул… И смех, и грех… Было денег немного, дочке отдали, когда им «жигуля» выделили по очереди.
 
             И у меня приданое, Вась, помнишь – 7 классов и швейная машинка «Зингер». Машинка бабушкина была… после ее смерти теть Тасе отошла. Наследство, Вась, поделили здорово: дядь Жоре – хата, теть Тасе – машинка, а маме моей – шиш с маслом и облигации 3-процентного займа на 1000 рублей. Спасибо теть Тасе… подарила она машинку мне. В пятнадцать лет я шила уже на всех, было бы из чего… бабушкина выучка… Ну ладно, всех помянула… царствие им небесное… пусть земля будет им пухом во веки веков…

            А ведь не хотела я за тебя замуж, Вася… И прости за откровенность… не любила тебя нисколечки… Мамаша моя настояла… ела поедом… Василий, мол, рукастый… ему уже комнату дали в совхозе… парень на виду у начальства и тебя любит… За тобой, говорит, в такую даль махнул, в Ленинград не стал возвращаться… Так напирала, как будто уплатил ты, ей-Богу… А мне-то, Господи, всего семнадцать с хвостиком, черная коса до пояса в руку толщиной… помнишь, Вась? Хотела я убежать от этих любовей и опеки, на целину тогда молодежь агитировали… да паспорт мать спрятала, а без документов куда… Вот так, Василий, за тебя и пошла… без любви…
 
             Я ведь танцевать любила, Вась, особенно танго. Заиграет где-нибудь «Рио-Рита» на патефоне и аж мурашки по телу… Сколько мы исколесили по районам с танцами, Бог весть… Помню, курьез со мною был: танцую, а резинка на юбке – трессь… я юбку левой рукой подхватила, зажала пояс в кулачок и дальше в пляс …не только ноги, все тело в музыке. Ты не поверишь, Вась, первое место нам дали, видно не заметили руки моей приклеенной… Ведь у меня жених был, высокий, статный, из нашего коллектива… После армии жениться хотел на мне…А ведь мы с тобой, Вась, ни разу и не танцевали…

              А потом у нас дети пошли, тут не до танцев стало… Сперва Вова, потом Лена… С дочкой, Вась, я намаялась… попила она моей кровушки… молока после болезни у меня не стало… искусственница она у нас, сам знаешь, росла с бутылочкой, оттого-то, наверное, и нет меж нами сердечных отношений. А помнишь, Вась, как борщ она просила… кулачок сжимает туда-сюда и – борщ-борщ – лепечет… Посылаю Вову с кружкой до сестры моей за борщом, а он упирается, что я, побирушка, что-ли… семь лет было… гордый у нас сынок, но добрый. А то принесет вместо борща супа, так она – засируха наша, чтоб понимала – распробует, что не борщ и плюется… Глаза навыкат и в рев… Стала я ее потом дурить, томат в суп класть, успокоилась…Не всегда, правда, у нас и суп был…Но я, Вась, тебя не виню…время непростое было… да к тому же на новом месте пока обживались… А Лена и сейчас поесть любит… девка справная, в теле, жадная только что-то, в кого бы это, Вась?

               Ну вот… отошли глазоньки, успокоились, лежи, мой хороший… утром Лена придет, отпросилась нынче… ничо с ними не сделается, денек-другой потерпят… ишь, взяли моду, замены у них нет… С отцом не дают побыть… Экономят на людях, язви им в шары… прости Господи, што ругаюсь, дак по другому не проймет их… Жадные, напористые… Народ торгашей никогда не любил… купи-продай обзывал… одна извилина, говорит, покупает, другая – продает, да втридорога, вот тебе и уважение…его заслужить надо… А дочке, чтоб зарплату повысить, так и думать не смей… по-умному так отвечают, видать здорово насобачились: нет, говорят, экономических предпосылков… а ценам лезть, карманы набивать, выходит есть предпосылки… Перед выборами клялись, что цены держат, измылились в прах, бедные… Пенсию подняли на пятьсот, а отняли – втрое, вот и вся арифметика…
 
                Хорошо пенсию позавчера принесли, думаю, что назад не отымут.
                Прости, Вася, на сон клонит… выпью я пожалуй, кофейку немного… да ты не бойся, про сердце помню… я чуть, пол-ложечки.

                Женщина прошла в маленькую кухоньку и нажала кнопку электрочайника. За окном ярилась реклама, постепенно растворяясь в свете зачинавшегося дня. Косо падал мелкий снег, сваливался с крыши длинной седой бородой и тут же, прямо на глазах прекратился. Внезапно, вдруг, словно по команде. За спиной щелкнул, а затем зазвенел короткой нотой чайник. Дзинь. Женщина отошла от окна и налила кипяток в тонкую фарфоровую чашку. Затем оглянулась и всыпала ложечку кофе. Потом добавила сахар и две дольки лимона. Разбавила холодной водой и выпила. Сердце разом повысило обороты.

            – Ну вот, взбодрилась… Теперь хочу тебе покаяться, Василий Спиридонович… Грешна я перед тобой, Вася… Гуляла я от тебя, молодая была, девка видная, мужики увивались… вот, не устояла… двое их было, в разное время, конечно. Одного ты знал… Оправдывала себя своей нелюбовью, но совесть ела, наверное, потому, что была – все-таки муж, отец моих детей. Не смогла я тебя оставить, плохо это или хорошо, Бог знает.

            Прости, Вась, если можешь… сказала, и груз многолетний свалился… как булыжник носила, только не за пазухой, а на сердце… Нет, дети не знают… может Вовка чего догадывался… парень глазастый… хотя все годами-быльем поросло. Спасибо тебе, Василий, за детей… за терпение твое, спасибо. Низко кланяюсь за любовь твою безответную…

            Прости…

            Ну, вот, звонок… Спи, мой хороший… Лена, наверное…

                Немолодая женщина грузно поднялась со стула и пошла открывать дверь. Посередине комнаты на двух табуретках стоял гроб.
                А. Калинцев
                февраль 2008 г.