Храм любви. Шаг в бездну. Гл. 9. Афган

               
   
                Ни одна война, даже с самыми               
                благородными целями, не принесла в истории         
                человечества ожидаемого счастья тем, кто в    
                ней не жалел ни жизни, ни крови. Мир по-
                прежнему, с пустыми руками у разбитого
                корыта безысходности, вопрошает: возможно ли   
                на чужом несчастье сотворить счастье, тем
                более для всех?

                Автор

    Боевое афганское братство Рушави и Арабеса было рождено тяжелым роком кровяной купели. Находясь со своим взводом как-то в горах, на одной из высоток, после продолжительной осады Арабес был вынужден дать приказ оставить ее. Под шквальным минометным огнем и непрерывными атаками погибло более половины взвода, были израсходованы почти все боезапасы. Оказавшись в полном окружении и без связи, уничтоженной взрывом, он понимал, что еще одного такого дня выдержать было невозможно. Не дожидаясь утра, чтобы сохранить оставшихся бойцов, Арабес принял решение уйти с высоты. Ночью солдаты, как альпинисты, спустились по отвесной стене. Моджахеды не предполагали, что по такой стене можно было уйти, если не спуститься на парашютах. Утром они атаковали снова, но уже пустую, с заминированными подступами высоту.

Придя на рассвете в расположение части и приведя раненых солдат, Арабес доложил обстановку и ситуацию оставления высоты. Командир части выслушал его и процедил сквозь зубы:

— Ты струсил. Приказа оставить высотку не было. Тебе стало жалко солдат? Да там, как на Шипке, можно было голыми руками защищать. Ты перестал быть военным мужем. В войне справедливость с милосердием жалости жить не могут, а ты забыл эту истину, показал спину врагу. Мы сегодня ночью бросили вам в помощь бронетанковую группу, чтоб она проткнула этот мыльный пузырь окружения. Куда она придет? Они надеются, что вы там, на высоте, прикроете туннель на перевале.

Командир гарнизона срочно попросил связи с группой. Ему доложили, что группу заперли в туннеле и она уже ведет бой. Просят помощи.

— Вот результат вашего бегства… — не успел он выразиться крепкой русской бранью, как над ними просвистел снаряд. Разрывы буквально градом посыпались на войсковую часть, и Арабесу пришлось прикрыть командира от рядом разорвавшегося снаряда. Гарнизон принял оборону. Похоже, выманив основную часть гарнизона из своей базы дислоцирования, моджахеды решили ее уничтожить. Срочно пришлось вызывать огневую авиационную поддержку. Через некоторое время огневые точки противника были подавлены, а нападающие обращены в бегство. Брошенный на спасение десант быстро захватил оставленную ночью высоту и раскупорил туннель. Однако еще на подходе к туннелю вышедшую из строя и буксируемую на прицепе бронемашину оторвало взрывом от буксира. Скатившись в ущелье, она после боя пропала без вести с находившимся в ней водителем.

Комбат подсчитывал потери.

— Все эти потери — результат твоей трусости, Арабес. Если бы мы не были друзьями детства, если бы ты сегодня не укрыл меня, спасая от смерти, я тебя уже расстрелял бы на месте или отдал под трибунал. В Отечественную войну за это отправляли в штрафбат. Ни того, ни другого я сейчас сделать не могу. Ты же всегда говорил, что настоящий солдат — это камикадзе, и мертвый покоренным не бывает. Сам решай свою судьбу, чтоб я и друзья могли гордиться тобой, иначе этот позор будет преследовать нас своей черной памятью.

Арабес сначала молчал, а потом, со свойственной в такие моменты манерой, пересел в дальний угол и, взяв гитару, затянул песню:

Тритатушки


Тритатушки, три-тата,

С детства мать твердила:

«Ты не плачь, сынок родной,

Ты ж мужчина, ты герой.

Будешь гордостью страны,

Когда вырастут усы».

Так солдата из меня

Вынянчила мать моя.

Тритатушки, три-тата, —

Повторяю нынче я.

Пап, пап, пап, пап,

Нынче я, как ты, солдат.

Чтоб уважали род, страну,

Я погоны, флаг ношу.

И не держите, и не держите,

Повоевать меня пустите.

Тритатушки, три-тата

Песня боя — жизнь моя.

Сюда дым, туда дым,

Победа мне как господин.

И пора мне под венец

Со славою, ведь я боец.

Чтобы честь, как флаг, нести.

Бойтесь все меня, враги.

Я обвенчался со страной,

Став гордостью земли своей.

Тритатушки, три-тата,

Идет вокруг меня стрельба.

Я подвига себе ищу,

Я гордостью отца живу.

Тритатушки, три-тата.

Пушки целятся в меня.

Эта песнь уже не та,

Но страх уходит из меня.

И, расстреляв в себе раба

Я тритатушкой отвечаю,

Как пулемет, огнем рыгаю.

Тритатушки, три-тата,

Не посрамим отцов, братва.

Отцы в наших песнях державу создали

И миру отвагу свою показали.

Ныне наши победы

Есть гордость планеты.

В цивилизации земли

Свободы многим дали мы.

Тритатушки, три-тата,

Не посрамим отцов, братва.

И статус русского солдата —

Для рыцарей планеты свята.

Тритатушки, три-тата,

Раба не выйдет из меня.

Не покорено никогда

Величье русского бойца.

Тритатушки, три-тата,

И эта слава на века.

Но выступаем мы за мир,

Чтоб этот шар рожал, любил

И с нами мирно говорил.

Тритатушки, три-тата,

У нас герои все, страна.

Тритатушки, три-тата,

Но зачем нам здесь война?

                * * *

Песня была длинная и состояла из нескольких частей. Он ее не допел. Когда Арабес ее закончил, он вновь обратился к своему другу, продолжая начатый разговор:

— Ты знаешь меня и знаешь, что это не так. Никогда и никто не мог меня уколоть трусостью. Я умирал с каждой смертью своего врага и после возрождался вновь, в новом качестве и с большей силой. Положить своих ребят за интернациональную идею, за чужое счастье, которое никому из нас ничего здесь не дает, не вижу смысла. Да и принесем ли мы своей силой счастье этому народу? Проблемы счастья силой и жестокостью не разрешаются. Ни капитализм, ни социализм идеальными признать нельзя. Каждый выбирает по себе женщину, дорогу и свободу, это относится и к народам. В войнах большие державы привыкли подчинять своим интересам маленькие, делая деньги на этом и на сбыте своего оружия. Бедные в войнах становятся еще более слабыми и зависимыми. Эта пропасть между богатыми, бедными и сильными всегда будет расширяться от войны к войне, вызывая ненависть к сильным мира сего. Пока люди не научатся утверждать власть друг над другом мирным путем и не устранятся от насилия, этот жестокий мир уверенно придет к третьей мировой войне. Интернациональная идея, по большому счету, должна исходить не от сильного государства, а от международного. Право управлять таким государством должны иметь только достойные интернационалисты, представленные всем миром. Только в таком государстве могут защищаться интересы и праздноваться культуры разных стран. Все остальные государства не имеют права претендовать на эту роль, а мы эту роль взяли на себя и помогаем. Помогаем половине мира и кровью, и оружием. Интернационализм, наверно, не может быть национальной чертой, даже сильной нации. Надо всегда помнить о протекционизме интересов наций своей страны.

Слушая его, друг думал, что его серьезно контузило, и не перебивал, а лишь сначала усмехался, а после стал смотреть с беспокойством. Арабес, заметив это, уже продолжал с озлоблением:

— Мир еще не раз содрогнется от переселенцев всех мастей, когда они, спасаясь от нищеты, насилия и бесправия, будут вторгаться в другие страны и требовать своего самоопределения. Никогда не защищая эти страны и не признавая их культуру, они будут требовать признанья своих интересов, порождая внутренние конфликты с ослаблением целостности государств. Сильные государства образуются только с наличием диктатуры единства, а многонациональным государствам таковыми быть трудно. Тут должен быть мощный механизм ассимиляции, а национальная демократия может привести только к сепаратизму. Не дай бог наша держава ослабнет, сепаратизм подогреют извне и этим добьют.

Это я тебе говорю потому, что, может быть, говорю с тобою в последний раз. К этому необычному разговору и последующему шагу ты подвел меня своей ограниченной педантичностью.

Мы обогреваем в своей стране всех своих сторонников, которым помогаем, и этим засеваем проблемы будущего. По-моему, делать в этой стране нам нечего, пускай решают свои проблемы сами. Однако я солдат своей страны и, дав клятву присягой, лишил себя права жизни вне приказа. Только напрасных жертв не хочу. Ценою крови нашего солдата поливать планету почем зря нет смысла. Сражения выигрывают все-таки живые, а не мертвые. Так что обвинения в трусости не потерплю.

Помолчав, он стал по памяти читать стих:

Есть на свете три дыры,

Так похожи на штаны,

Но надеты на мозги,

Что в Афган нас привели.

А теперь летят гробы,

Что опасно для страны.

Мы не поняли земли сей,

Желая лучшей жизни ей.

И вот теперь за их судьбу

Мы проливаем кровь свою.

Аллах акбар, Афганистан,

Набат войны, как барабан,

Стучит и режет по вискам.

Я оставляю свой наган

И в рукопашную пойду

За честь, которой дорожу.


                * * *

— Вот мое оружие в подтверждение прочитанного, — произнес он и отдал свой пистолет. Затем повесил свой военный билет на ветку урючины. Мгновенно выхватив в прыжке у командира нож, через голову метнул его в сторону дерева. Нож срезал ветку, на которой висел военный билет. — Я оставляю тебе свои документы и беру только твой штык-нож. Через день–два я вернусь, и то, что я не трус, докажу голыми руками. Возможно, и без вести пропавшего солдата отыщу, удастся — притащу, вместе с бронетранспортером.

На прощание Арабес взял фляжку и налил из нее себе и командиру. Они выпили на посошок, и он, взяв снова гитару, спел на прощанье еще одну свою песню:

Союз планеты


Как закаляется сталь на ветру,

Так и надежды мои поутру.

Утро! Утро! Пространство надежд

Голосом птиц нам желает побед.

В победах созданы державы,

Вражда — осколки ихней славы.

Разделили мир по цвету и духу,

А из братства поныне творят показуху.

Ушла, как не было, любовь,

Вражда свобод — вот наша новь.

Ку-ку, ку-ку, умри, вражда,

Кукушкин голос как судьба.

Ку-ку, ку-ку, он предрекает

К союзу планеты, зовом нас призывает.

Ну вот и все, услышан зов,

Но рано праздновать любовь.

Вражды не сброшены кресты,

Лишь кровью сводятся мосты.

Утро! Утро братства под пение птиц,

Манит, манит прекрасный их мир без границ.

Подымите бокалы, налейте вина,

За союз мировой пей до дна! Пей до дна!

Ку-ку, ку-ку, умри, вражда,

Кукушкин голос, как судьба.

Ку-ку, ку-ку, он предрекает

И им содружество желает.

Пеньем птица на ветер призыв подняла,

И к союзу людей призывает душа.

Сыплются, сыплются с неба листвой,

Наши желанья жить дружной семьей.

Ку-ку, ку-ку, умри, вражда,

Кукушкин голос как судьба.

Ку-ку, ку-ку, зов на ветру.

Ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку.

Напой, кукушка, нам судьбу —

Планету эту, как державу одну.


                * * *

Ушел Арабес в ночь, поздно вечером, перед отбоем. О его исчезновении доложили командиру только утром.

— Не искать, — сказал он, — через день–два появится сам, вот тогда и будем решать.

Он подошел к одной из казарм и услышал, что кто-то пел одну из песен, напоминающую песню, которую вроде как исполнил, уходя, Арабес. Он заслушался:

Ой, опять война, война.

Тритатушки, три-та-та,

Бой идет, вокруг стрельба

За честь и счастье бытия.

Тритатушки, тритатушки,

Черти выкатили пушки.

Ой-е-ей, ой-е-ей,

Бой становится крутой.

Мы война и вы война,

Шепот пуль вокруг меня.

Не колите, не свистите,

От меня подарок ждите.

От меня его к врагу,

Месть пылает, как в аду.

Тритатушки, три-та-та,

Пулеметная игра.

Слава утверждается,

Бой в ней продолжается.

Колем этих, колем тех,

Знайте наших без утех.

Вот граната залетела,

Как далекая комета,

И сказала, что хотела:

«Нету тела, нету дела».

Злоба больше закипела,

И атака песнь запела.

Ну, коли, рука, коли,

Коли чертей и не дрожи.

Коли этих, коли тех,

Только так придет успех.

Развенчаем мира вздор,

Жизнь и смерть идут на спор.

Ну, коли, рука, коли,

С яростью и не дрожи.

Я война и ты война,

Но победа нам нужна.

Смерть стучится без обмана,

Кому слава, кому рана.

Кому много, кому мало,

Смерть с собою бы не брала.

Бух, бух, бух, бух,

Разметало все вокруг.

Земля вздымается, как пух,

На излом берет испуг.

Кочка — яма, яма — рана,

Вот вам боя панорама.

Не робей, не трусь, не ной,

Будет бог всегда с тобой.

Коли этих, коли тех,

Враг не должен знать успех.

Не жалей, руби и бей

Взбунтовавшихся чертей.

Докажи, что этот бой

Станет гордостью земной.

Ну, коли, руби, коли

Всех чертей и не щади.

Ой, ой, ой,

Кровь течет уже рекой.

Нравится, не нравится —

Бой все продолжается.

Кругом трупы, боли тушки,

Словно детские игрушки.

То разбросаны, то нет,

Безрассудства дикий свет.

Кто не сразу упадет,

Под разрывом не умрет

И в страхе не ляжет,

А за победу встанет,

Он уж точно не умрет,

Так героем станет.

Где-то, где-то в высоте

Слава тешится во мгле.

Обвенчать желает спор,

В нем победа нам не вздор,

И каждый бой — ступенька в небо.

Кровь оправдает лишь победа.

Тритатушки, тритатушки,

Смяты дьявольские пушки.

И война, война, война

Свои руки подняла.

Вот пред павшими легла,

За кровь прощения прося.

Всем обещая совсем не шутя,

Что больше ее не прольет никогда.


                * * *

Арабес в это время находился далеко. На рассвете, не доходя до одного богом забытого кишлака, он наткнулся на стоящую повозку. Хозяин ее, изрядно подвыпивший парень, исполнял намаз, отдавая долг Господу рассвета, освобождаясь от зла мрака. То, что молящийся был подвыпившим, он понял, когда тот садился в свою повозку. Нагнав повозку, Арабес попросил подвезти его до развилки дорог. Хозяин потер пальцами, будто ощупывал на них деньги, тем самым намекая, что нужно оплатить. Арабес достал серебряный портсигар с изображением воина-освободителя, доставшийся ему еще от отца, и, раскрыв его, достал местную валюту. Однако когда он раскрыл портсигар, арбакеш увидел в нем американскую валюту и попросил заплатить ему пять долларов. При этом, когда он увидел большие купюры валюты, его глаза загорелись огнем восхищения, и хмель как будто прошел.

Арабес расплатился и запрыгнул в его глубокую двухколесную арбу. На дне ее лежала трава и два связанных барана. Арабес расстелил траву и решил придремать. Одетый в типичный афганский наряд, он не мог привлечь к себе особого внимания, хотя отсутствие бороды что-то могло о нем говорить случайному попутчику. Арбакеша однако в нем ничего не насторожило, и он стал хвастаться, что выручил за одного пленного русского и лошадь, и двух баранов. Через некоторое время Арабес уже знал, что где-то недалеко в горах, у его дома, временно спрятан отбитый у русских бронетранспортер.

В кишлаке, от которого они держали путь, остался тот русский, за которого он получил и эту лошадь, и этих лежащих баранов, если не привирал. Арабес, притворяясь спящим, стал обдумывать, что же ему делать. Можно было спрыгнуть на развилке и проследить, куда он поедет дальше, или срочно вернуться обратно в кишлак, чтоб забрать пленного.

Пока он размышлял, хмельной и счастливый арбакеш затянул песнь, одну, потом другую. Слова в песнях были нерусские, но мотивы напоминали знакомые песни.

«Что бы это значило? — подумал Арабес. — Он или какое-то время жил в Союзе, или завербованный пленник, но может быть и что-то сказочное».

Тем временем извозчик, до этого только искоса приглядывавший за ним, решил прикинуть его на деньги. Тот серебряный портсигар, набитый зелеными, будоражил его воображение и не давал покоя. Наконец, после некоторых сомнений он, видимо убедившись, что пассажир его уснул, решился и стал медленно вытаскивать топор, спрятанный под травой. Развернув его обухом, он наметил своего попутчика ударить по голове.

Арабес мгновенно оценил обстановку и сорвавшейся пружиной в прыжке выбил топор. В следующее мгновение он нанес ему удар, и хмельной арбакеш, потеряв сознание, упал рядом с лошадью.

Связав горемыку, Арабес завел повозку в кусты и выпряг лошадь. Верхом на лошади он вернулся в кишлак и, спутав ее, пустил на лужайку недалеко от одной из мазанок.

Кишлак этот находился у скалистой равнины, являющейся перевалом на небольшой горной высоте. Через кишлак проходила дорога, по которой можно было забраться сюда и так же спуститься, но только не на машине. Родник, выбивающийся из скал, давал начало небольшой речушке. Она и была основой жизни небольшого поселения, состоящего из нескольких мазанок, большая часть которых была заброшена.

Народ что-то сеял, так как в стороне, где более-менее было равнинно, зеленели небольшие лоскуты посевов конопли и еще каких-то трав. Арабес забрался на крышу заброшенной и полуразваленной глинобитной хибары. Посреди выгоревшей на ней травы можно было отоспаться. Однако ему нужно было присмотреться к остальным домам, чтобы найти тот, в котором мог находиться пленный солдат, о котором он узнал в дороге.

Длинный халат с потертыми штанами и чалпан поверх светлой тюбетейки его ничем не выделяли из местных жителей. Однако всякий посторонний человек, в каком бы одеянии ни находился, здесь все равно мог обратить на себя внимание. Он лежал и, наблюдая, обдумывал подходящую легенду, с которой мог бы оправдать свое появление днем на улице хотя бы в качестве случайного прохожего.

Узорно вышитые шелком, но изрядно замусоленные узоры его тюбетейки говорили о том, что владелец ее являлся жителем севера страны. Чтобы не объяснять всем, какая незадача его занесла сюда, на юг, голова с тюбетейкой была обвязана чалпаном. Он хорошо знал таджикский и узбекский языки, так как долго служил в Таджикистане, а жители этих районов большей частью являлись родственными народами. За год войны он хорошо стал говорить и на афганском языке.

Размышление его о том, с чего и как начать дальнейшие поиски, прервали голоса двух моджахедов. Они подъехали к небольшому арыку, протекающему рядом, чтобы напоить осла. Сквозь свисающие на крышу ветви огромного дерева джуды он разглядел арбу, запряженную ослом и заваленную коноплей.

Поверх этого наркотического товара лежал живой товар в форме русского солдата. Мальчишка лет двадцати был связан и, похоже, находился в бессознательном состоянии.

«Ну вот, на ловца и зверь бежит, — подумал Арабес. — Видно этот приобретенный товар решили везти дальше и искать более выгодные варианты его перепродажи. Возможно, и для дальнейшего использования, пока не подберут подходящего покупателя». Это подтвердили рассуждения сопровождающих повозку. Ими были два, лет тридцати, моджахеда. Подведя к арыку осла, они привязали его к дереву.

Усевшись в тени дерева, они долго забивали косячки и, закурив, стали упиваться дурманящим ароматом конопли. Автоматы, как милые подружки, безмятежно лежали на их коленях.

Решение пришло сразу. Одним прыжком сверху он вырубил обоих беспечных стражей и, связав их, завладел оружием. После этого он развязал товар, лежащий на арбе, и стал приводить в чувство, поливая его водой. Переговорив с солдатом, он выяснил историю его пленения.

Рассказывал он ее без ложного пафоса и с большой грустью за себя:

— Когда колона была атакована, буксир, на котором тащили нашу заглохшую машину, просто отрубило взрывом, и машина покатилась вниз по очень крутому склону. Если бы я нажал тогда на тормоза, то летел бы по этому склону кувырком. Очнувшись от окриков и боя прикладов по броне, я понял, что оказался в плену. Меня вытащили, связали и снова бросили в машину. По висевшему оторванному тросу они поняли, что БТР был неисправен и шел на буксире. За этот трос они меня прицепили к своей машине с минометной установкой. По камням вытащили на дорогу и утащили вверх по ущелью.

— С тобой все ясно, — ответил Арабес и принял решение двигаться в направлении ущелья, где в одном из селений, по его утверждению, да и по болтовне его первого пьяненького попутчика, должен был находиться утащенный после боя БТР.

Переодев солдата в одежды одного из моджахедов, они привязали их точно так же, как его, к арбе и отправились в обратный путь. Спускаться по горной тропе с арбой было тяжело и неудобно, но этот путь составил всего километра три–четыре, дальше они свернули в ущелье и там, в зеленке, остановились.

— Дальше я пойду один, — сказал Арабес. — Жди меня здесь, или лучше направляйся к части. К утру я постараюсь вернуться. Тут до гарнизона километров двадцать с небольшим, доставишь эти трофеи и вот этот портсигар комбату. За меня, скажи, пусть не беспокоится.

Еще некоторое время Арабес смотрел вслед всаднику и уходящей с пленными повозке, а потом пошел искать ту злополучную арбу, в которой он оставил своего пьяненького попутчика. Придя на то место, где им была запрятана арба, он к своему удивлению обнаружил, что арба стоит, а ни хозяина, ни баранов в ней нет. Сориентировавшись на местности, он решил добираться пешим ходом.

Уже вечерело, когда он оказался у намеченной им цели. Внимательно осмотрел все подступы и расположение постов охраны, которая состояла из трех человек. Дом на склоне горы был почти незаметен, так как густая виноградная поросль полностью укрывала его от человеческого ока и делала его незаметным даже сверху, пряча среди других деревьев. Эта же зелень укрывала запрятанную в ее тени технику. Узкая тропинка, спускающаяся от дома, вела к маленькой горной речушке, пересыхающей совсем или просачивающейся под землю в нескольких километрах ниже.

У самой речки находился пост. Постовым сидел молодой парень с какой-то девушкой. Было непонятно, то ли он охраняет, то ли развлекается с ней. Поначалу Арабес подумал обойти их, но выходило так, что подход к технике можно было осуществить, только убрав этот пост.

Арабес, как кошка, прошел по камням и укрылся в недалеко стоящем кусте. Только тут он заметил, что рядом с этой любовно воркующей парой крутился, вытанцовывая незамысловатые пируэты, ребенок лет до пяти. Похоже, ребенок был произведением этой семейной пары. Отец с перевязанной головой играл на дутаре с приклоненным к колену автоматом, а юная мама и дочь, пританцовывая, что-то напевали на афганском языке в такт его задушевной мелодии. Хорошо понимая их язык, Арабес прислушался к музыке, словам, и песня словно ножом резанула его по сердцу. В сознании стало ясно, как днем, а сердце защемила человеческая боль, чуждая профессиональному солдатскому сердцу. Слова с нежным чувством ласки лились из этих сердец, завораживая окружающий мир, и в переводе примерно означали следующее:

Ради бога, не воюйте, люди,

Перелейте на игрушки пули.

Кровь людская — это не водица,

Душам от нее уж не отмыться.

Научитесь удивлять цветами,

Лишь воюя добрыми делами,

И тогда на злобном этом свете

Все за смерть людей будут в ответе.

Позабудут люди свои муки,

Смоют окровавленные руки.

Землю не деля меж собою,

К общей вере припадут душою.

Я готов молиться и в могиле

За любовь, что плачет в этом мире.

Вот идет она в разрывах боли,

Плачет и страдает от неволи.

И я плачу, плачу, но стреляю,

И остановлюсь когда, не знаю.

Смерть целую в мертвые глаза.

Я хочу, чтоб кончилась война.

Пусть любовь танцует и поет,

Пусть война нам боли не несет.

Чтобы дети крови не видали,

Чтобы безотцовщины не знали.

Я не буду стрелять,

Но и ты не стреляй.

Где ты, Бог? Где твой рай?

Я молю тебя, дай нам этого, дай!

Чтобы мир не утопал во зле,

Не глотал свинца в кровавой мгле.

Ради бога, не воюйте, люди,

Перелейте на игрушки пули.

Кровь людская — это не водица,

Душам от нее уж не отмыться.


                * * *

Он не мог знать, что когда-о, этот исламский охранник был, как и он, советским солдатом-интернационалистом, геройски согласившимся прикрывать в одном из боев отход своих сослуживцев. Обнявшись на прощанье с друзьями, он просил только одного — помнить.

Он и до этого всегда как будто искал смертельной схватки. Какая-то странная патология сознания заставляла его всегда ходить по лезвию смерти. Эта возможность остаться один на один с жизнью и смертью его как будто обрадовала. Такое состояние внутреннего порыва к жертве, преследующего его, имело свою причину и было его душевной проблемой. Он считал себя виновным в смерти своего друга, которого убили еще на гражданке, думая, что это он. Только, однако, более всего в последний момент на него подействовало предшествующее данной операции известие о смерти его матери.

С первого дня в Афгане, приходя из той или иной зачистки и видя погибших и раненых своих сослуживцев, обычно пел, как будто их завещание, на заказ души любимую свою песню. Называл ее песней «За того парня»:

Вот после излома из пруда растут

Упавшие ветки и солнышка ждут,

Как будто погибшие ветки войны,

Отживши, любимым желают любви.

Чтоб проросла любовь девчат

На сердце выживших ребят.

Эх, война, опять война,

И мертвые просят любить за себя.

И вот уже на сердце живых, зла не зная,

Любимая Мая и Ада святая.

Упали на сердце солдат, и живут,

И будто с живыми в атаку идут.

Живые в атаке любовь забывают,

Но за погибших любить обещают.

Готовы любить за себя и за друга,

За то, что их жизнь унесла «негодуха».

И души погибших, как милость святых,

Просят женщин своих отлюбить и за них.

Так, умирая, просил друг меня:

«Проживи и люби, за меня, за себя.

Обласкай, кого недолюбил

И цветов кому недоносил.

Бог тебе зачтет, здесь нет греха,

Ласка и забота всем нужна.

Оборвана жизнь, но любовь не вдова,

Поделись же любовью своей за меня».

Побратимый неся Крест погибших друзей,

Мы пред ними любовью в ответе своей.

Нас венчает с погибшими роком судьба,

Такова у солдатов отчизны судьба.

Перед прахом застывших друзей

Мы клянемся их помнить детей

И отставки погибшим в боях не желаем,

Как и дам, и детей никогда не караем.

Пусть недугом войны мы распяты на прочь,

Но погибших любовь восстановим всем вновь.

Мая из рая и любая другая,

Ждите любви, мы вернемся из ада.

Мы отлюбим за всех,

Пусть не будет нам это во грех.

За себя и за того парня,

Чтоб любовь была в мире хозяйка.

Эх, война, уйди! Война!

Где с тревогой спальня.

Для любви она всегда

Горечи шаманка.


                * * *

Обычно, спев эту песню, он вспоминал и свою историю, по которой он сам напросился в солдаты.

Все произошло после того, как он, работая пробоотборщиком на одной из шахт полиметаллического рудника, понял, что вместо новой полиметаллической жилы он ковыряет богатую золотоносную жилу. Нося эти пробы породы руды в лабораторию при руднике, он не догадывался, что практически работает на подпольный синдикат, который тайно экспортировал золото за границу и использовал его для политической борьбы.

Рассказав о своих догадках приехавшей в гости матери, он не подумал, что она может об этом заявить в местный комитет безопасности. Однако это случилось, и когда она уезжала, он, чтоб проводить ее, попросил своего сменщика подменить его. Кода же он вернулся в общежитие, то узнал, что сменщика кто-то толкнул под вагонетки, и он, уже без ног и сознания, находится на больничной койке.

В больнице он узнал неприглядное продолжение своей истории. Оказалось, что после того как врач больницы рудника доложил директору производства о том, что все-таки спас жизнь человеку, директор рудника грубо ответил, что ему калеки не нужны, и предложил врачу деньги, чтоб тот зафиксировал смертельный исход. «У меня своих денег хватает. В нашем обществе большие деньги — беда, да их и девать некуда, поэтому и не возьму». Так, особо не задумываясь, ответил врач и в тот же день погиб в автомобильной катастрофе.

В стране Советов, действительно, большие деньги были не нужны и официального применения не находили. Те, кто их имел, как правило нечестным путем, швырял под ноги общественному разложению и на политическую борьбу, чтобы их власть получила официальное признание и знала оборот. Капитализм стучался в сознание правящей верхушки под лозунгом демократии.

Испугавшись разворачивающихся событий, он быстро собрался и сбежал с рудника. Через день, по просьбе матери, он был уже на призывном пункте. Армия его спасала от преследования властной капиталистической шелупони. Мечтал, как каждый молодой человек страны Советов, о мире, где не личная нажива, а общественная значимость каждого определяла бы благополучие каждого. Оттуда впоследствии он уже попал в Афганистан.

В армии он узнал о смерти своего друга-сменщика, и его смерть стала мучением для его сознания. Духовная боль вины, которую он возложил на себя, стала властью его совести. Значимость своей жизни он видел в искуплении своей вины посредством принесения своей жизни в жертву, а может просто боялся, что его все равно рано или поздно найдут и также убьют. Об этом он никому не рассказывал, и его героизм, казалось бы, порой совсем неоправданный, многим был непонятен.

Однако, оставив его с пулеметом на минарете, сослуживцы только и молили о том, чтоб он как можно дольше сдерживал натиск душманов. Все в спешке, отходя, еще долго видели, как он с этой вышки яростно отстреливался. Даже тогда, когда все вокруг стало сплошным пламенем, его пулеметная песнь доносилась до них гимном во их спасение. Эта предсмертная песня захлебнулась лишь тогда, когда прямым попаданием снаряда под нее, рыгающим свинцом огненного факела ее разметало. По всем обстоятельствам он должен был разлететься на кусочки, а не просто быть убит, так и стал значиться в сводках погибшим. Афганцы, восхищаясь его мужеством, ставили его подвиг в пример своим.

Среди военных есть поверье: если живой числится в убитых, знать, гарантирована долгая жизнь. Его, без признаков жизни, но еще живым, нашла молодая вдовушка-афганка и втайне от родственников чудом выходила, увезя в далекий горный кишлак. Выхаживая, она стала ему и женой, и спасительницей. Мужчин в Афганистане от постоянной вражды и войн становилось все меньше и меньше. Женщины, пренебрегая Кораном, были рады любому мужчине, способному обогреть телом и вниманием, даже такому калеке, как Шурави — так называли русских.

Сослуживцы, кто отслужил и вернулся к своему дому, уже жили, работали и пили за него, как он и просил, поминая его добрым словом. Он назло своему желанию выжил благодаря женской заботе, практически вернулся к жизни с того света, но совершенно потерял память. Она не знала, как его звать, и звала Рушави, а он, не помня своего имени, думал, что так его и звали всегда. Безропотно служа своей молодой хозяйке, ставшей ему женой, был доволен ее заботой и жизнью. Сам он тоже был по национальности татарином, и афганский язык стал быстро понимать. На охрану дома уговорила его она. Это случилось тогда, когда группа, в которой бойцом был ее родственник, притащила на буксире и спрятала в зелени дома подобранный после боя БТР.

Хотя Арабес и не знал этой истории, но, слушая песню, подумал, что сидевший перед ним моджахед похож на советского узника, так как, вдруг оступившись, он выматерился на русском. Когда он услышал, что ребенок тоже называет его словом, похожим на «Шурави», у него исчезли сомнения. Если этот бывший советский солдат взял оружие, принял и ислам, и их сторону, то, значит, уже никогда не будет другом. Если к тому же и ребенок его, то без яростного сопротивления здесь ничего не выйдет. «Однако ребенок под вопросом, — подумал Арабес, — иначе он его называл бы другим именем». Не исключая все-таки возможность кровной связи, он полагал, что противник его повязан сильно, и не только чувством спасения. Все это вместе со страхом суда за невольную измену присяге всегда висит над такими бойцами, как Дамоклов меч. Это условие превращало их в яростных бойцов за свою жизнь. «Даже если их чувства будут пропитаны ностальгией о былом, противником он будет жестоким, и пистолет, поставленный в упор, может не остановить его сопротивления», — размышлял Арабес. Конечно, он не предполагал, что этот охранник никогда не знал и не помнил, что он был советским солдатом, да еще героем. Никто в его окружении этого ему не говорил и все старались, чтоб это сознание к нему никогда не возвратилось.

«Действовать необходимо бесшумно и наверняка, — продолжал рассуждать он. — Пережду, пока дама с ребенком не уйдут, и без шума уберу, иначе ребенок все испортит. Не губить же невинную душу». Ждать пришлось около часа. Все это время он стал свидетелем обильной любви и умиротворенного счастья чужих ему людей. Однако, пока приглядывался внимательно из-за кустов, его вдруг осенила мысль, что этот охранник чем-то похож на того самого арбакеша с баранами, который ему пел русского напева песни, а потом хотел прибить топором.

Наконец молоденькая дама с ребенком расцеловались с ним и удалились. Он видел, как ребенок радостно тянул руки, не желая с ним расставаться, как он не хотел уходить и долго, всхлипывая, махал ручкой. Боец на прощанье взял дутар и запел им песню. Подтягивая ему, она удалялась все дальше и дальше.

Арабес уже почти приблизился к нему для схватки, на расстояние прыжка. Крепко сжимая рукоятку штык-ножа, он приготовился к удару, но не убить, а оглушить.

Музыка, словно сказочный ангел-спаситель, трепетно и жалобно пахнула душевной истомой. Пронзив его сердце, как бы поднялась вместе с ним над ущельем. Музыка для него, любившего музыку и песню, всегда была наркотической слабостью. Не слышать бы ее, и почему не залиты свинцом уши? Как у матросов Эллады, чтоб не слышать пенье сирен. Слова песни с трогательной, выворачивающей душу музыкой звучали в его сознании, и руки не подчинялись ему. Как добрая фея, пение заполняло природу афганского зноя умиротворяющей прохладой. Словно не война шла по этой афганской земле, с разрывами снарядов и свистом пуль, а сама любовь с интернациональным зовом души стонала, рвалась и мучилась в изнемождающей людей междоусобной вражде.

В последнее мгновенье он почувствовал, что не получится удара, не было твердости в руке. То ли пение, то ли сознание того, что бьет своего, помешало, и нож тыльной стороной скользнул по голове. Человек все-таки упал, но не сразу. Согнувшись от удара, он надрывно захрипел, из носа побежала кровь, и уже на земле стал судорожно дергаться в шоковой конвульсии. Дутар выпал, издав человеческий стон. Музыка оборвалась и стихла. «Легко он скурыжился, — удивился про себя Арабес, — а удар вроде как и не получился. Видно, хилый».

Как сытый лев, поддавшийся инстинкту охотника и сбивший на охоте газель, в последний момент он растерялся и не знал, что делать: то ли добивать свою жертву, то ли миловать, удовлетворившись тем, что на какое-то время нейтрализовал врага. Ему было по-человечески жалко этого парня, так как за этот час музы он проникся к нему уважением. Появилась даже зависть за счастливое мгновенье, которое пережил этот человек, а он о таком только мечтал.

Он снял с него пояс и, связав им руки, оттащил в кусты. Осмотревшись вокруг и убедившись, что все спокойно, решил подождать и допросить. Очнувшийся от удара охранник рассказал, что в БТРе находился солдат-водитель, но его, после того как он исправил в нем неисправность, увезли.

— Ты же, гад, его и продал, — выругался на него Арабес и попробовал с ним заговорить на русском языке.

Однако он дал понять, что не понимает, о чем идет речь. Бросив эту затею, он снова заговорил на понятном им обоим языке. Выяснив численность и расположение охраны, он уяснил возможный выезд на БТРе и решился его брать.

Через несколько минут, с двумя плененными, бронетранспортер с боем уже вырвался из плена. На буксире пришлось прихватить за собой еще и их минометную установку, которую не удалось отцепить. При выходе Арабес получил ранение, но и после этого успел дать еще из нее и залп.

Въехал в часть он уже в сопровождении своих однополчан. Прибывший на арбе ранее освобожденный им солдат сообщил комбату о намерениях Арабеса, и взвод солдат встретил его на дороге. На месте водителя сидел раненный в спину Арабес.

— Ну, наконец. Я все-таки сделал, как сказал, и дополз, — промолвил он, превозмогая боль, когда его вытаскивали из машины.

В расположении части все шло по распорядку, кто-то занимался техникой, кто-то отдыхал. Возле медсанчасти выздоравливающие солдаты напевали, похоже, песню, похожую на ту, которую он напевал перед уходом из расположения части. Она его вдруг стала раздражать. Голос солдата с какой-то хрипотой будто бил по его сознанию:

Солдат с разбитой головой

Лежал в постели роковой.

Вот в забытьи к нему пришла

Мадам по имени Война.

— Я война, война, война!

Я разлучница, беда, —

Молвила сквозь сон она. —

Мне чахотка в наслаждение,

А с кровью — даже упоение.

Всегда уверенной рукой

Я обнажаю меч стальной.

Так ну, так ну, так ну, так ну,

Я вражду людям дарю.

Люблю войну за власть, за трон,

В ней насилию поклон.

Раздеть сей мир, и догола —

Моя обычная мечта.

Чтоб враскорячку мир стоял

И в страхе кары моей ждал.

Власть, что мною мир вершит,

Без меня не может жить.

Силой сознанье мира гнет,

И он на страхе лишь живет.

За грехи не отвечает,

Люд слезами умывает.

Агрессивность как закон:

Кто сильней, тот и барон.

За власть, за деньги, за любовь

Ведут войны, льется кровь.

Разряжаюсь блеском стали,

Хоть воевать уж все устали.

Но зубы нужно всем точить,

Вот и вражду пускают жить.

И на прахе мертвецов

Растят страхи молодцов.

Насилие людей во мне,

С кровью хлещет по земле.

В роковом венце страдания

Свобода ищет оправдания.

С ней страхом власть себе порой

От возмущений ждет покой.

Не любовными пулями заряжая стволы,

Прячет в слезах народа проблемы свои.

Где же решение проблемы с поклонением любви?

Я с кровавою пастью всем наместник беды.

Да такой, что не знали еще люди земли,

Будто в горе, проклятьях очищенье души.

Страхом засужен весь народ,

В сознании обман живет.

Дурман безумства — власть моя,

Его глотает мир сполна.

Вражда зовет, и драки просит,

И, как поленом, люд колотит.

Что делать, чтоб вражды не знать?

С кого подсказку в этом ждать?

Когда же думать о мне бросят?

У бога почему не спросят?

Я война, война, война,

Я рассудка всех вдова.

И кто-то молится по мне,

Кровь течет и по броне.

Когда ж катаюсь по земле,

То при мне везде, везде

Слез полно в любой избе.

Когда ж внесут кресты, распятия

Вражде, безумству и проклятия?

Без плача дайте в упокой

Всем миг победы над войной.

Зачем я тешусь над землей

Страстью мира роковой?

Мир ложится в гроб судьбы,

Когда я рву всех на куски.

Войны меж стран за власть и деньги

Счастья, понятий просят, стенки.

О где же ты, надежды берег,

В счастье с согласием без денег?

Войди, войди, борьба, в меня

С победой власти, но без зла.

Чтоб в экзекуции земли

Не знали боли и крови.

Чтоб не рыдали кровью пули

На фонарях беды и муки.

Цоп-цобе, цоп-цобе, цоп-цобе,

Живу с ничтожеством в себе,

Когда слава вся в дерьме.

Око за око, как мести заказ,

С кровью безумства всегда на штыках.

Кто же власть заставит думать?

Как не делать мною глупость?

Так ну, так ну, так ну, так ну,

Кто миру даст без слез судьбу?

Где найти кровного отца,

Миру только лишь добра?

От какой любви родить,

Чтоб страха миру не дарить?

Грехи, грехи, грехи свои

Как замолить, судьба, скажи?

Война крутилась, как в бою,

Бойцу, и на его беду

Стреляла болью по мозгам,

Неся как будто мыслей хлам:

— Хочу родить, родить земле

Эпоху счастья не во сне.

Русская воля и русская мысль

Хочет с земли меня все-таки смыть.

Вспорет, не вспорет утробу мою,

Может, зароет в гробу по суду?

Мира вещает великую высь,

Когда же сумеет все это решить?

Так ну, так ну, так ну, так ну,

Небо спасенья, помилуй землю.

Чтобы не видеть войну наяву,

Я мысли эти вещаю в бреду.

Не сомневайся, ведь небо любви

Людям планеты не просто найти.

Если не вешать людей за грехи

На фонарях и под страхом войны.

Лишь кара божьего суда

Меня заменит без труда.

Но как существовать должна?

В миру задача непроста.

— Может, за жертвенность в миру

Власть дарить, убьют войну? —

Его сознанье молвит ей. —

Ты по мозгам меня не бей.

Тили, тили, тили-бом,

Ты будто тронулась умом.

И уж по ходу, на бегу

Сознанье молвит уж ему:

— Сей мир как тронулся умом,

И хлещет люд беда кнутом.

Капитал поет в дуду,

Молвит: «Мир скупить хочу.

Кто будет в этом мне мешать,

Буду тихо убирать».

И опять война твердила:

— Уваженье дарит сила.

Без меня не обойтись,

Кровь придется снова лить.

— Жизнь лишь снится бесконечной

В глупости своей беспечной, —

Его сознанье отвечает

И с этим будто умирает.

Сорвав повязку на себе,

Он кричит: «Война, ты где?!

Я был твоею песней страха,

Хоть купленной надеждой злата.

Ты вела моей рукой

Надежду страхом и борьбой.

Я теперь почти в гробу,

И чтобы выжить, вот хочу

Навек убить людей вражду».

— Твоему ль это уму, —

Молвила война ему. —

Вот с повинной я стою

И откровенно говорю:

«Экономика наживы здесь беда,

И не ломай ты копья зря.

Ее в тюрьму б вам посадить,

На цепь, и больше не кормить.

И чтоб за смерть любой души

Убытки банки бы несли.

Молитесь этому и вы,

Чтоб не увидеть уж войны.

Тогда будет мир рожать,

Чтоб капитал свой умножать.

Ведь достояние земли — человек.

Жизнь его — цена всему и вовек,

И больше жизни цены нет» —

Был в сознание ему как ответ.

«Когда же кровью нажива умоется,

То рассудком мир может разродиться».

Сомненья как будто снесли слова вдаль,

Но боль нагоняла на душу печаль.

Будто червь, точила мысль

И рассудком рвалась в высь.

Кто же делами развеет сомнения?

В сознании пыхнул костер недоверия.

— Да, безысходность не знает прозрения, —

Горько шептала война из забвения.

— Я война, война, война,

Может, ты убьешь меня?

Ведь я твоей беды вина.

И он, зарядив автомат, от плеча

Расстрелял ее, как любви врага.

А после очнулся, кругом тишина,

Но рана, что бредом и болью была,

Прозреньем сочась, все зажить не могла.


                * * *

Он попросил, чтоб солдаты притихли. Ему хотелось тишины и покоя.

В госпиталь вместе с ним попал и тот спасенный им из плена солдат, который так трогательно играл на дутаре. Его так и стали звать Рушави, или просто — Руша. Легкая его контузия залечена была быстро, но последствия прошлых ранений исправить не смогли. Через некоторое время усилиями врачей ему частично вернули и память. Арабеса лечили в то же время, но дольше, и встал он на ноги не скоро. Все были демобилизованы в запас по ранению, но Рушави дождался его выздоровления и с тех пор, как боевой спутник и друг, всегда был рядом с Арабесом. Что его тянуло к Арабесу, он сам точно не знал. Мужская дружба — всегда самое дорогое чувство среди мужчин. Арабес стал ему гарантом собственной уверенности. Без этой уверенности он в этом мире чувствовал себя как в доме без крыши.
   
                * * *
                *