К западу от юга

 
     В беленьком тонком ситце, смуглая и босая, она искала своего ребёнка. Искала повсюду, на дорогах вдоль полей и реки, что вели из деревни в деревню, а то и ещё куда, неведомо.

      - Вы не знаете, где мой ребёнок? Никто тут не видел моего ребёнка? – и заглядывала в глаза, доверчиво и пытливо.

      Стояло раннее утро. Небо было синее-синее, и трава зеленела так, будто росла вечно, и река текла спелой, потоками. И всё – словно в первый раз. И сама была она юная, тонкая, чуткая, одновременно стремительная и задумчивая, внутрь себя смотрящая.

      - Никто не знает, где мой ребёнок?

      - А какой он, твой ребёнок? Сколько ему лет?

      - Он совсем маленький, он ещё не родился.

      - Ещё не родился?

      - Да. Но он где-то здесь, я это точно знаю. Это должна быть девочка, похожая на меня. Наверное, она у одного из мужчин. Если я увижу этого мужчину, я это почувствую точно. И тогда я попрошу её отдать.

      Она шла, и люди качали головами в ответ: кто может распознать на дороге неродившегося ребёнка, кроме его матери? Одна женщина дала ей маисовую лепёшку, рыбаки у реки угостили куском запеченной рыбы в листе банана, а старик из лачуги у поля, вынес стакан воды. Долго ещё смотрел он ей вслед из-под соломенной шляпы, сожалея, что нет у него ничего, кроме того, что уже дал.

      Она шла, а по дорогам стелился огонь. Низко-низко, как туман над рекой, он ласкал её ступни, и она остужала его дорожной пылью. Её длинные чёрные волосы украшала белая ленточка, а на шее висело ожерелье из раковин аори, на шнурке из волокон бальсы. То и дело, она трогала его, не то сверяясь с внутренним компасом, не то проверяя: здесь ли оно ещё, не исчезло ли?

      Она не знала, откуда у неё ожерелье, как не знала почти ничего о себе самой. Только помнила, что было оно всегда. Ещё помнила она стук захлопывающейся ставни от порыва ветра, свет метущейся свечи на потолке, и сам потолок – дощатый, скрипучий, как и весь дом, из которого она вышла в путь этим утром.


      Когда солнце стало припекать так, что даже пыль дорог не могла остужать огонь, она решила отдохнуть под деревом. Прилегла на траву, загляделась на крону небес, да так и уснула. Она спала и ей снился дождь. Странно, ведь она никогда не встречала дождя, и не знала, что он такое. Дождь делал листву блестящей и мокрой, и менял запах земли на другой, незнакомый, тревожный и свежий. Потом дождь прекратился, от земли пошёл пар и она проснулась.

      Она проснулась, потянула упругое тело и почувствовала перемену: тело было её, но, одновременно, другое. Словно за время сна прошли годы, и из юной девушки она превратилась в зрелую женщину. Её грудь увеличилась, бёдра округлились, а руки – её хрупкие девичьи руки, - наполнились весом и жаром, и ещё чем-то, сродни уменью вспоминать будущее, лишь прикасаясь пальцами к вещам, а может, просто думая о них.

      Она встала и пошла дальше, ощутив, как изменилась её походка и как по-иному ступни её касались огня: теперь они словно месили  густое тесто из пыли и пламени, а не порхали над ним невесомо.

      В стороне от дороги, укрытый холмом и ветрами, угадывался дом или что-то, похожее на жилище, и она повернула туда. Старая женщина встречала её на пороге, глядя на неё неотрывно, словно давно ждала.

      - Я…

      - Знаю, знаю, можешь не говорить, ты ищешь своего ребёнка. Думаешь, он, неродившийся, у мужчины, и ты попросишь его отдать, и…

      - Да…

      - А потом? Знаешь ли ты, что делать потом?

      - Потом? Не знаю… я об этом не думала…

      - Входи в дом.

      Внутри было сумрачно и пряно. С балок низкого потолка свешивались пучки цветов и растений, а на полках и на столе – баночки и горшочки, бутыли и пузырьки, горсти разноцветных камушков, кристаллы породы, кораллы, коренья…

      - Попей, вот, - сказала женщина, - освежись с дороги. Она протянула ей глиняную чашку. Вода была прохладной, чуть кисловатой, а может, и не вода вовсе?

      - Что, не видала ещё такого? – женщина перехватила её взгляд на всё вокруг. – У меня много чего есть. Вот клубень первоцвета, что лишь раз в семь лет исполняет желанное. Это – кровь беременной саламандры. Мука из змеиных кож на лунном свете замешанных. В этом пузырьке хранится шелест крыльев летучей мыши, а тут – запах тумана за миг до истаянья, когда настоялся тот на росе цветочного луга. Тут, вот… впрочем, не для тебя всё это. Ребёнка твоего у меня, как ты понимаешь, нет, да и быть не может. Зато, кое-что расскажу тебе, что сгодится в поисках. Слушай же.

      - Правильно ты рассудила, что он у мужчины, и что мужчина тот должен будет его тебе отдать. Да только не просто оно всё свершается,  и не сразу. Как найдёшь его, да признаешь, придётся тебе убедить его, что та ты, та самая и есть, что за своим от него ты ребёнком пришла, не за чьим-то. Сперва не поверит он тебе, усомнится. Но ты твёрдо на своём стой, не отступай, коли и впрямь в нём его признала. И тогда захочет мужчина поближе тебя узнать, дабы убедиться, что настоящая ты мать, не поддельная. И примется он изучать тебя всю: и разум твой, и душу, и тело: какие они из себя, снаружи и внутри, как отзываются на руки его, и на губы, дыхание и на смех. Он будет изучать тебя пристально, с закрытыми глазами, познавая запахами, и кожей, и влагой, потому как только так и можно распознать своё. Потом проникнет ещё глубже, так что влаги ваши и запахи воедино сольются, как бывает то у тумана, над рекою стелящегося, когда не различить уже: где влага тумана, где реки, а где – росы на траве, что у берега. И смешаются влаги и запахи, и земля, и вода, и солнце, и трава, и луна, и звёзды, и всё что окрест под и над. И познает он тебя всю и везде, как себя. И отдаст.

      - А ещё можешь ты, не человека искать, но место. И когда правильность места почувствуешь – оставайся там и жди. Жди, пока тот мужчина, у которого твой ребёнок, не появится. Потому как, место само притянет его к себе, на то оно и Место.

      Помолчала женщина, и прибавила, задумчиво, осторожно так:

      - А ещё, может статься, что в Месте том и совсем уж иное приключится, то неведомо…

      Она положила руку ей на голову, поглядев тихо и ласково.

      - Дала бы я тебе на дорожку ожерелье из раковин аори на шнурке из волокон бальсы, да только гляжу, оно и так у тебя. - И улыбнулась.

      - Скажи, а где оно Место то? Где искать его?

      - Да хоть где, - всплеснула женщина, - сегодня, вот, можешь и там поискать, -  и махнула куда-то, в сторону, к западу от юга. Или то лишь почудилось ей?


      Солнце клонилось к закатному, когда вышла она от женщины. И, словно под стать теням удлинившимся, ощутила всю длину прожитых ею лет за те несколько минут, что, казалось, провела внутри. Поднялся ветер. Зашумело окрест, заколыхалось в предчувствии. Волосы её растрепались, заполощились, словно стая ворон черноогненных и, посмотри она на них попристальней, и в сумерках различила бы густые седые пряди, проступившие в них, точно соль на иссушенных заводях. Да только, и так чувствовала она, что состарилась: по усталости своей, по тяжести в ногах и сухости глаз, что из двух печей ярких, пламенных, претворились в два колодца пустых, зияющих. Но одно не изменилось в ней: устремление. Огляделась она на ветру разметавшемся, и пошла в направлении указанном, а может, и в не указанном вовсе, а придуманном…


      Стояла глухая темень, когда заприметила она вдалеке что-то наподобие света. Подойдя, различила она домишко бревенчатый, покосившийся, и фонарь зажженный на шесте перед домом. Войдя, не нашла никого. Позвала – не откликнулись. Пусто. Медленно поднялась на второй этаж побелевшими ступенями от времени. Дверь отворила в комнату. Кровать с табуретом, а на нём – свеча. И всё.  Огромная, непомерная, как мир, усталость охватила её, и она легла на кровать.

      За окном разыгралась буря. Ветер шумел, крепчая. Хлопнула ставня. Запахло дождём. На дощатом потолке метались тени пламени свечи. Она смертельно устала. Но каким-то клочком уцелевшей памяти знала: спать ещё нельзя, глаза нужно держать открытыми и следить за тенями на потолке. Чтобы понять ещё что-то очень важное, недостающее. А ещё нужно снять ожерелье раковин, во что бы то ни было снять, и зажать в кулаке. Вот так.

      И её озарило прозреньем. Ребёнок, которого она ищет повсюду, девочка – не кто иная, как она сама. Но для того, чтобы она родилась, прежде ей следует умереть. Вот так.


***


      Глубокой ночью, на втором этаже дома, открытого всем ветрам, под завыванья бури, послышался плач младенца.

      Вскоре, под утро, неумелые детские ножки бойко затопали по дощатому полу верхнего этажа. А ещё через чуть по рассветной лестнице быстро сбежала вниз прелестная юная девушка, черноволосая и ясноглазая. Ожерелье из раковин аори было зажато у неё в кулачке.

      Она спустилась вниз, открыла дверь и выглянула наружу. Увиденное понравилось ей, потому что она улыбнулась, надела ожерелье на шею и ступила в мир.

      Вставало солнце.



              15. I. 14