Главы восемнадцатая и девятнадцатая

Глава восемнадцатая.


Я зашла к нему под вечер, медсестра неохотно согласилась пустить меня. На смятом одеяле были разбросаны книги, он лежал поперек кровати и читал Блока. Он все время говорил, что Блок слишком наивен, чтобы читать его на трезвую голову, а по вечерам в больницах голова как раз наполнена то ли слезами, то ли смыслом всего бытия, будь оно неладно. Я пыталась скрыть за спиной большой пакет, но даже если бы мне это удалось, улыбка до ушей все равно меня выдавала.
- Рукописи не горят,- загнала я мудрую фразу, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость, я думала пошутить по поводу мемуаров о его жизни, но все боялась обидеть. Хотя Витя старался смеяться над своей болезнью, добивать ее сарказмом, пока она не убила его, но другие редко веселили его подобными шутками. Пусть все просто ободряюще пожимают плечами в ответ. Я принесла печатную машинку своего деда , он так неохотно мне ее отдал, что я чувствовала некоторую победу в этом подарке.
- И зачем же мне она нужна?
- Я подумала,- у тебя так много хороших мыслей в голове, и ты постоянно меня ими перегружаешь. И я вот решила, что было бы здорово, если бы ты их записывал, но ведь лень тебе, определенно будет лень писать.
- Да, это ты верно подметила, какой идиот будет писать мемуары?
- Бывали такие идиоты. Ну, и тогда я подумала о машинке, это же так изысканно, что ли, претенциозно даже. Тебе нравится идея?
- Да, мне очень нравится.
А потом мы поссорились, потому что через несколько дней, даже в стерильной палате, в тумбочке, я нашла машинку, покрытую пылью. Я сказала, что надеялась увидеть запись об операции и переживаниях по этому поводу, а Витя стал кричать, что даже он бы не хотел о ней помнить. И я, поняв свою ошибку и обидевшись на его крики, ушла. А следующий день стал последним нашим общим днем перед длинным расставанием.



Глава девятнадцатая.


Я просидела у его двери несколько часов, а потом вернулась домой. Матери дома не было. я позвонила отцу, послушала рассказы о его жизни, тихо ненавидя его дочь и ее детство рядом с ним, ностальгия по моему детству каждый раз ныла во мне во время этих телефонных разговоров.
А на следующий день пришел адвокат. Он был высокий, ему было неуютно в моем маленьком коридоре, он протянул мне повестку в суд, что-то в этом роде, он сказал, что меня обвиняют в изнасиловании.
У него были грустные глаза, будто он так нежно жалеет меня. Я была ошарашена, села на стул в коридоре, тот жалобно скрипнул, одна ножка его сломалась, я упала и стала плакать от досады. Адвокат испугался этого поведения очень, как ребенок стал рассеянно оглядываться в поисках спасения, которое бы от него не зависело. Потом он достал из папки с документами лист плотной бумаги, на которой было напечатано , будто на машинке,- " Прости . Я люблю тебя. Вот и все мои мемуары."
Адвокат ушел, я продолжала плакать . Громко так, будто жесточайшее отчаяние застыло у меня в груди, и все никак не покинет ее, пока не уничтожит меня изнутри.