КОТЯ

Светлой памяти отца
Николая Егоровича Кадетова

     Егор с довольной улыбкой вручил внуку новую самодельную игрушку – деревянный кораблик с пронзительно-белыми, словно первый снег, парусами – и начал уже мести пол, когда за окном послышались гулкие шаги: его Настя, всё ещё по-молодому статная и ловкая, уже не могла похвалиться лёгкостью походки. Егор насторожился: Настино «бух-бух» звучало не размеренно и спокойно, как обычно, а сумбурно и торопливо, а это никогда  добра не предвещало. Сашка сочувственно взглянул на деда и выскользнул за дверь. Егор устремился следом, но на пороге лицом к лицу столкнулся с женой. Задыхавшаяся, с влажным от пота лицом, Настя швырнула под ноги Егору недоузок с вожжами и приказала:
 – Запрягайся! Быстренько! И нечего глаза таращить, писака!
 – Это что за фокусы?! – попробовал защититься от грозного наступления Егор. – Ты зачем эти причиндалы в хату приволокла?
     Он сразу понял, в чём дело: вчера вечером Евхим подстерёг Егора на выгоне и, потрясши перед его носом огромным, чуть ли не с лошадиную голову кулаком и сказав множество нелестных слов обо всех Егоровых предках и потомках, на прощание пригрозил: «Ну, погоди, стихоплёт паршивый, ты ещё не раз приползёшь ко мне!»
     Понять-то Егор понял, но всё же попытался сыграть роль обиженного до конца:
 – Что за фокусы, спрашиваю?
 – Фокусы?! – разразилась праведным гневом Настя. – Скажи лучше, когда ты свои фокусы творить перестанешь? Мне уже из-за тебя никуда не сунуться. Скоро все люди от нас отвернутся! Пошла к Евхиму коня попросить, а он… Я ж сколько раз просила тебя: ну не трогай ты хотя бригадира!
     «Маслюк, подлец такой, донёс Евхиму!, – вместе с запоздалым раскаянием мелькнуло в Егоровой голове. – Никак не может простить той обиды.
    
***
     Маслюк всю свою жизнь торговал самогоном, а Егор изрядно подпортил его бизнес. Собрались они как-то у Игната Концевого: сам Игнат, Хведос, Павел ,Егор и решили отметить майские праздники. Бутылку «Столичной» выпили – показалось маловато. Игнат сходил к Маслюку, принёс в поллитровой банке, снял крышку и поморщился:
 – Ну вот скажите, почему у этого Маслюка так мерзко пахнет самогонка?
 – А как она должна пахнуть? – отозвался Егор. – Он же её, не за столом будь сказано, из дерьма варит. Что вы так смотрите? Из обыкновенного дерьма в самом прямом смысле!
 – Ну, ты, Егор, и скажешь! – засмеялся Игнат. – Не слушайте, хлопцы! Это ж Котя! Он всегда что-либо выдумывает.
 – А ты, Игнат, будто вчера на свет появился! – совсем натурально загорячился Егор. – Да ещё ж немцы пленные из … того самого самогон тайком варили: бросали в отхожее место дрожжи и … Ну, Маслюк это дело и просёк. Он же – помните? – вместе с пленными немцами Гомельский вокзал отстраивал. Вот и перенял немецкую технологию. А что? Самогон, говорят, крепкий получается. Правда, я не пробовал. Наливай, Игнат.
     Но Игнат почему-то не спешил наливать. Не то чтобы поверили тогда Егору, но пить Маслюков самогон как-то не захотели. И вообще покупать у него перестали. Маслюк очень удивлялся тому, что покупателей у него значительно уменьшилось. Приходилось свой товар в Кусеёвщину носить, чтобы там продать. А однажды Маслюк узнал, в чём причина.
     Егор вздохнул. И правда, не стоило про Евхима писать. Да ещё и читать при Маслюке. А теперь вот попробуй улестить бригадира да ещё после вчерашней встречи. Ну что ж, придётся. Егор захватил с собой приготовленный Настей пакет с «благодарностью» и поплёлся на  нежеланную встречу.
     Оставшись в хате одна, Настя решительно направилась к шкафу, вытащила из нижнего ящика стопку тетрадей, исписанных бисерным почерком Егора, и сердито промолвила: «Вот возьму – и в печку всё!» Но дальше намерений дело не пошло, потому что Настя знала: в общем-то спокойный и уравновешенный, Егор становился непредсказуемым, когда дело касалось его «писанины».
     Ещё в начале их семейной жизни, перебирая вещи мужа, Настя нашла две толстых тетради в одинаковых чёрных обложках. Развернула первую и увидела стихи. Стихов Настя не любила. Вторая тетрадь её очень заинтересовала.
     «Последний раз я видел своего отца, когда мне было семь лет, но помню его очень хорошо. Был он высокий, плечистый, светловолосый. Читал Библию, верил в небесное царство, жалел нищих и заставлял нас молиться Богу. Когда его забирали, ему было всего двадцать девять лет. Он возмущался, кричал, цеплялся руками за дверь, но его силой бросили в машину. Потом мы узнали, что в ту ночь в нашей деревне арестовали ещё пятерых: Конона, Банкара, Антона, Федорка и Корбу».
     Настя присела на диван и так увлеклась чтением, что не заметила, как в хату зашёл Егор. Он как-то странно – пятнами – покраснел, выхватил из рук жены тетрадь и в первый, впрочем, и в последний раз Настя услышала от него нецензурное слово. Тетрадей в чёрных обложках Настя больше никогда не видела. И всё то, что он писал (а писал часто, особенно зимними вечерами), прятал довольно умело.
     Изредка на имя Егора приходили письма-бандероли, толстые в больших конвертах. У Егора слегка тряслись руки, когда он разрезал ножницами край конверта.  Он извлекал содержимое, откладывал его в сторону, оставляя в руках только небольшой листок. Внимательно читал его, хмурился, собирал со стола исписанные листы, бросал их в печку и поджигал. Незрячим взглядом смотрел на огонь, и в глазах Егоровых Настя замечала влажный блеск. Она тогда неизвестно что думала, даже – смешно теперь! – в измене подозревала. А что? Ездит в поездах, работает в городе. Может, и нашёл какую.
     Однажды Настя выгребала из печки золу и нашла обожжённый листок.
     «Уважаемый Егор Николаевич! Ваши рассказы вызывают определённый интерес. Чувствуются неплохие творческие способности. К сожалению, вы обращаетесь к ситуациям, нетипичным для нашей советской действительности. Следует быть более оптимистичным, видеть положительное в окружающей жизни. Не будет лишней и работа над орфографией.
     С уважением литконсультант Н. Н. Борисенко»
     Когда наконец письма-бандероли перестали приходить, Настя обрадовалась: может, Егор бросит свою писанину? Только рано она радовалась. Правда, муж реже садился за стол, но заниматься «писаниной» не переставал. Хуже того – он начал сочинять сатирические стихи о своих односельчанах. А те обижаются и ссорятся с Настей. Но она-то при чём?
     Теперь вот до бригадира добрался. Оно, конечно, Евхим дрянь человек. Последнее время вообще стыд потерял. Так и смотрит, чтобы ухватить где на дармовщину. Всю деревню в руках держит. Пузо разъел на чужих харчах – скоро уже и ноги носить не будут. Но что делать? Бригадир! На каждом шагу к нему обращаться надо.
     Настя положила тетради в ящик и не совсем искренне промолвила: «Принесла ж тебя лихая година на мою голову!»
     Впрочем, «лихая година» принесла не такого уж и плохого мужа, и Настя понимала это.

***
     Егор приехал в Плесовичи весной пятидесятого. В стройном синеглазом мужчине никто сразу не узнал Гришку Зборовского, сына раскулаченного в тридцать третьем году Николая Зборовского, который вместе с братьями, «врагами народа», был куда-то сослан. Егор поселился в старенькой «ничьей» хате и сразу же начал строить своё жильё. Односельчан удивляло это строительство. Сначала Егор, впрягшись в самодельную тележку, навозил из Галого столбиков и жердей, потом поставил столбы в заранее выкопанные ямки, обил их с двух сторон жердями и начал копать глину.
     «Так это ж он мазанку хочет делать, как у хохлов!» – догадался кто-то. Достраивал мазанку Егор уже вместе с Настей. Вместе жали камыш на Ржаёвском болоте, вместе штукатурили стены.
     Так лет пятнадцать и прожили в той мазанке. Дочери уже подростками были, когда наконец переселилась семья Зборовских в просторный деревянный дом. А в мазанке забили досками окна, и стала она сараем для телушки и поросят.
     Настя всё время работала в колхозе, а Егор устроился на завод в Гомеле, потому что его очень возмущали колхозные порядки.
     «Ну где же такое видано, чтобы человек за какие-то «палочки» работал да к тому же и собственные инструменты на ту работу носил? – говорил он, когда Настя, идя на колхозное поле, брала с собой грабли или вилы. – Вот представь себе, что я еду на свой завод, тащу из дому станок, на котором работаю с утра до вечера, а мне за это – «палочки», то есть дулю с маком. И как мы тогда жить будем?
     И действительно, если бы не Егорова зарплата, то вряд ли бы видели дети белый хлеб, не говоря уже про всё остальное. А так и к хлебу кое-что иметь случалось, не то что в семьях, где никто из взрослых не работал на «прайзвостве», а все тлумились в «коллективном хозяйстве».
     Егор и сейчас, на пенсии, не сидит сложа руки. А тогда сад начал сажать. Пожалуй, первый в деревне настоящий сад. Прежде плесовчане за яблоками на Украину ездили, а сейчас сад за каждым домом. И почти нигде без Егоровых рук не обошлось: ведь он один умел прищепки делать. И питомник завёл, из зёрнышек деревца выращивал. Потом колонки для воды сделал - сначала во дворе, а позже и в саду. К спиртному вообще равнодушен был. И мастер на все руки: слесарь, столяр, плотник. Землю всегда любил и любит и, наверное, секреты какие-то знает, потому что у него в огороде раньше, чем у других, поспевают огурцы и помидоры. Даже арбузы умудрился выращивать и не какие-нибудь, а крупные, сочные, сладкие.
     Но был у Егора один  изъян, из-за которого назвать его настоящим сельским хозяином язык не поворачивался: Егор панически боялся лошадей. Как только Настя ни убеждала-уговаривала его, как ни ругала – Егор к коню ни близко. И теперь ,если случится куда с Настей или ещё с кем на лошади ехать, он садится в повозку с большой осторожностью, обязательно сзади и ни за что даже на минуту не возьмёт вожжи в руки. Вот и приходилось Насте и запрягать самой, и пахаря нанимать. Это уж потом, когда старшая дочь замуж вышла, так зять пахать стал. Зять посмеивался над Егоровой странностью, называя её «синдромом страхоконизма,» и всё время обещал добыть для тестя лекарство.
 – Вот-вот, Кастусёк, постарайся, – вмешивалась в разговор Настя. – А то посмотри на него: с котами вон нянчится, словно дитя малое. Хотя бы за стол с собой не брал гадость эту. Апсик! – замахивалась она полотенцем на большого пёстрого кота, который, как обычно, уютно пристроился у Егора на коленях.
 – Ну-ну! – Егор, который и на самом деле очень бережно, почти трепетно относился к котам, из-за чего и получил кличку Котя, обеими руками заслонял своего любимца. – Это ж тебе не конь!
 – Эге ж! С конём работать – не кота на коленях качать и не стишки о людях составлять. Ты что там такое про Зямиху сплёл? Сказала, чтоб на глаза ей не попадался, а то покажет тебе сало на шнурке.
 – Да я ж похвалить их с Зямой хотел за бережливость, чтоб другие пример с них брали. А она, ты посмотри, обиделась! – «искренне» удивлялся Егор и пояснял: – Был я у них на той неделе. Зямиха как раз возле плиты стояла. Ну, стоит возле плиты и шнурок над кастрюлей держит. А в кастрюле варево булькает. А рядом Зяма сидит и на часы поглядывает. Часы у него с секундной стрелкой – дорогие, наверно. Вот взглянул он в очередной раз на часы и рукой Зямихе махнул. Та мгновенно выхватила шнурок из кастрюли и на гвоздик возле плиты повесила. А на конце шнурка шматочек сала привязан – заправка, значит, у них такая для супа. Многократного употребления. Зяма на сало посмотрел и огорчённо головой покачал: «На неделю, наверное, не хватит».
     Настя недовольно чмыхнула, а Егор улыбнулся:
 – А как, ты думала, люди богатеют?
 – Я другое думала: правду люди говорят, что горбатого могила исправит. А я надеялась, что ты под старость глупости свои бросишь.
     И Настя начинала рассказывать зятю про многочисленные Егоровы «штучки», сама не замечая, что серьёзное её лицо постепенно озаряется улыбкой.
 – От сделал он во дворе колонку. Такой ещё ни у кого в деревне не было, и люди собрались посмотреть, как и что. А он включил колонку, набрал ведро воды, зачерпнул кружку, отпил немного и заохал: «Вот чудо так чудо – вода-то сладкая, как берёзовик!»
     Желающих попробовать чудо - воды оказалось немало. Те, кто поближе жил, за вёдрами побежали. Но через несколько минут из колонки потекла обычная, ничуть не сладкая вода. А Егор так уж переживает, так расстраивается вместе со всеми! Не мог же он признаться, что сахарин, который он тайком подсыпал в вёдра, кончился. А то ещё что придумал. Поздно осенью, перед заморозками уже, нацеплял на яблоню, может, десяток каких-то… забыла, как они называются. Он их на рынке в Москве купил. Я таких фруктов раньше никогда не видела. Они на помидоры похожи. Так вот, нацеплял он их на яблоню, а потом Гэльку Рацию угостил. Она бычка с выгона вела, а он её позвал, сорвал один… ну, помидор тот, дал Гэльке и сказал, что это он сам такой сорт яблок вывел: мол, к яблоне помидоры прищепил. Гэлька и поверила. В нашем же саду и сейчас почти на каждом дереве по нескольку сортов яблок растёт. Ну, Гэльку ж Рацией недаром прозвали. Через час уже вся деревня знала, что Котя какую-то вкуснятину на обычной яблоне вырастил. Было тогда горе: может, неделю по ночам в сад лазили, ветки на яблонях поломали – искали ту вкуснятину.

***
     Евхим сначала чванился, цену себе набивал, но перед Настиной «благодарностью» не устоял, и Егор возвращался домой успокоенный. Завтра приедут Зина с Кастусём. Может, и младшая со своим надумается. Правда, на тех надежды мало. Хотя это если огород сажать или картошку копать у них времени нет, а на свежатину всегда приезжают. Настя им тогда телеграмму посылает, будто заболел кто-либо : она сама или Егор. Они мгновенно являются. И хотя бы помогли что-нибудь. Где там! Пока смалят да разбирают, Игорь по саду ходит: крови боится. А потом, когда окорок отрубят, он подходит, отрезает ладный кусок, молоточком по нему постучит и на сковородку.
     Перед Рождеством Настя снова «заболела» и послала Егора на почту. Он взял бланк телеграммы и написал: «Приезжайте бить кабана». Катя-почтальонша засмеялась, но телеграмму отправила.
 – Ты бы, папа, как-либо по -другому написал, – укоряла его потом Маня. – Мы же с Игорем не в колхозе работаем.
 – Ладно, в следующий раз напишу, что батька умер, – проворчал Егор.
    
     Егор повернул в свой переулок и увидел, что к его дому направляется Катя-почтальонша. Он заволновался и окликнул её: «Максимовна, подожди!» и почти выхватил из Катиных рук большой голубовато-серый конверт с крупными красными буквами вверху.

***

     Однажды полез Егор на чердак и там, среди пожелтевших газет и журналов, нашёл бумажный свёрток, перевязанный тонкой бечёвкой. Это была рукопись его рассказа, одного из самых первых,  тех,что рассылал он когда-то по редакциям. И как эта рукопись уцелела? Казалось, всё сжёг, когда потерял надежду напечатать хотя бы строчку из написанного.
     Егор перечитал рассказ и удивился:  и он мог надеяться на что-то?! Да в то время настоящим писателям крылья подрезали, не то что деревенскому чудаку, осмелившемуся рассуждать о событиях тридцатых годов. Но ведь нынче вроде иные времена настали. А может, снова попытаться? Но Егор, наверное, так  и не смог бы решиться, если бы не старший внук Витька, который однажды принёс детский журнал «Вясёлка» и с гордостью показал страницу с напечатанным стихотворением. Витькиным стихотворением!
 – Ну, молодец, внучек! Так держать! – похвалил внука Егор и начал переписывать свой рассказ.
     Почти месяц прошёл, пока доработанная рукопись была готова. Но её ж ещё на машинке напечатать надо было, а машинка с белорусским шрифтом только одна в районе нашлась – в редакции «Камунара».
     Наконец отослал Егор свой рассказ. Ждал-ждал – ответа нет. Он уже и рукой махнул. Но вот дождался, наконец! Егор спрятал конверт за пазуху и почему-то украдкой, через огороды, пошёл к пустырю, который начинался за крайней, теперь уже обезлюдевшей, как и многие плесовичские усадьбы, хатой.
     На пустыре лет двадцать тому назад ещё стояла ветряная мельница, и дети бегали туда качаться на её крыльях и играть в прятки. Старики рассказывали, что, когда Егоров отец с братьями Иваном и Василём строили ту мельницу, подошла к ним полоумная нищенка Варька и крикнула: «Вот где смерть себе строят!» Люди, конечно, могли и придумать то Варькино пророчество, разве сейчас проверишь? Но если бы не эта проклятая мельница, может, и не тронули бы Зборовских. Разве ж они кулаки были? Только что в колхоз не хотели вступать. Наверное, хотели сождать, присмотреться. Присмотреться не дали… Что случилось с Егоровым отцом, его братьями и теми пятью молодыми плесовичскими мужчинами, долгое время никто не знал.
     Только лет через десять после своего приезда в родную деревню Егор получил из областного суда такую вот бумагу.

    “ 23. 09. 61 Зборовскому Егору Николаевичу
Справка
     Дело по обвинению Зборовского Николая Михайловича пересмотрено Президиумом областного суда 12 сентября 1960 года.
     Постановление Тройки при ППОГПУ по БССР от 23 ноября в отношении Зборовского Н. М. отменено и дело производством прекращено.
     Зборовский Н. М. реабилитирован.

Председатель областного суда                Н. Пшенников»

     Тогда в душе Егора пробудилась трепетная надежда: а может, ещё жив отец? Он же вовсе не старый ещё… Тридцать пять лет жил Егор той надеждой – до того времени, пока не получил ещё одну официальную бумагу, которая окончательно разрушила его надежду. Егор столько раз перечитывал её, что выучил наизусть.

                Справка
« 22 января 1996 г.
     В соответствии с постановлением Верховного Совета Республики Беларусь от 18 октября 1994 г. № …. – Х11 Зборовский Григорий Николаевич 1926 г. р., уроженец д. Плесовичи Тереховского района, признан потерпевшим от политических репрессий как сын расстрелянного по постановлению судебной Тройки при ППОГПУ по БССР от 28 февраля 1933 г. (обвинялся по ст. ст. 72, 76 УК БССР) Зборовского Николая Михайловича.
     Зборовский Николай Михайлович реабилитирован посмертно Президиумом Гомельского областного суда 12 сентября 1960 года.
     Основание: архивное дело № … в архиве УКГБ Гомельской области.
     Начальник подразделения УКГБ:               И. В. Метёлкин»

***
     Егор и теперь помнит ту ночь, когда пришли к ним в хату чужие люди в военной форме. Отчаянно кричала мать, пытаясь заслонить собой отца. А потом серым промозглым утром Егор с матерью и младшей сестрой ехали в скрипучей повозке по грязной дороге, а сзади тащил ещё одну такую же повозку большой чёрный конь. Он казался семилетнему Егорке сказочным чудищем, которое вот-вот догонит его, схватит своими крупными жёлтыми зубами, и захрустят тогда Егоркины косточки, как совсем недавно хрустел в пасти этого чудища кочан капусты из их огорода.  «Жыццё чалавечае якім пачнецца з рання, такім і будзе да змяркання”, – не однажды вспоминались Егору слова матери.
     Невесёлым было Егорово “ранне”. И позже судьба не очень щадила его. В чужой далёкой деревне, в чужой хате умерла сначала мать, а затем и сестра Маша. Тогда Егор впервые ощутил себя одиноким. Что было потом? Детский дом, нелёгкий труд на торфяных карьерах, фронт (призвали его в сорок четвёртом). К счастью, с войны живым и здоровым вернулся. Вернулся… Возвращаться было некуда. Несколько лет бродил он словно неприкаянный по свету. Где бы ни был, что бы ни делал, жило в сердце ощущение неопределённости и полынной тоски. Однажды он неожиданно даже для самого себя собрал в фанерный сундучок небогатый свой скарб, осторожно положив на дно две тетради в одинаковых чёрных обложках. Через несколько дней Егор был в неольшой белорусской деревеньке Плесовичи, на далёкой своей родине, которую и помнил уже будто в смутном сне. Только здесь, среди своей, как выяснилось, многочисленной родни наконец пришло к Егору успокоение, и он вдруг почувствовал, что всё хорошее ещё впереди: будет у него дом, семья и будет, обязательно будет книга. Книга, которую он напишет о своей жизни. В конце концов ему ещё нет и тридцати.
     И вот жизнь Егора на склоне. Есть у него дом, семья. Есть трое внуков. Нет только книги. В этом вот конверте его последняя надежда. Взглянуть, что там? А может, дома?
     Он осторожно распечатал конверт. В глазах замельтешило. С трудом прочитал он нижние строчки письма: “Учтите наши замечания, доработайте рукопись, и в будущем году редакция предложит ваш рассказ для публикации”.
     Так это ж значит, что… Но почему нет в сердце радости? Только усталость. Бесконечная усталость и обида. Поздно. Теперь уже поздно. Нет ни силы, ни желания переписывать, дорабатывать и ждать, снова ждать!
     Егор медленно разорвал один, второй, третий… седьмой лист. И вот уже нет никакой рукописи. Только мелкие клочки бумаги. Они кружились в воздухе, цеплялись за сухие ветки малинника и разлетались по одичавшему, тоже Егором когда-то посаженному саду.
     … Было воскресенье. Сельчане всё уже посадили и посеяли. На лавочках возле хат сидели принаряженные женщины. Щебетали и копались в тёплом песке дети.
     Напротив магазина собралась группка мужчин. Оттуда доносился громкий смех и восклицания: “Молодец, Котя! А теперь давай про председателя!..”
     Котя читал своё новое стихотворение.

1996 год