3. Муси-мамилюси

                Те, кто до сих пор больше всего любили человека,
                всегда причиняли ему наисильнейшую боль; подобно
                всем любящим, они требовали от него невозможного.
                Ф.Ницше




             В этом году весна припозднилась. Кате казалось, что души человеческие знобит под одеждой телесной и тряпичной от сырости и ветра в ожидании тепла. Но стоило пригреть солнцу, и всё ожило, засуетилось, дружно зазеленело, заползало, залопотало, повылазило из нор и трещин.
– Природа отзывчива на свет и ласку, – думала Катя. – А мы?
Она молча сидела у окна. На столе перед ней лежали ручка и лист бумаги, на котором было написано только одно слово: «Сынок!..»
        Вспомнился вчерашний вечер. "Неужели из-за подобной ерунды можно так рассориться?"

– Мам, дай ключи! В почтовом ящике что-то лежит. –
Она встала, вынула ключи из сумки и положила их на большую уютную ладонь, как двух мышат: один от почты, другой от квартиры. Ох уж, эти ключи. Будь они неладны.
Подняла глаза на Игоря: «Ну и причёска у тебя!» По бокам, как рожки, торчали ирокезы, вся оставшаяся поверхность головы блистала первородной чистотой и гладкостью.
– На оленя похож. Кто-то от рогов избавиться не может, а ты искусственно отращиваешь.
Сын хмыкнул: «А мне нравится».
Вот, собственно, и всё. Газету он принёс, но ключи автоматически повесил на крючок в узкой прихожей.
       Катя посмотрела в окно. На уровне глаз, качаясь на ветке, сидел голубь и разглядывал её, склонив голову набок. «О, вы, медлительные сердцем», – вспомнились слова. Из глаз лениво выкатились слёзы, неторопливо сползая по щекам.
– Почему мы стеснительны и робки в проявлении любви, а гнев и раздражительность изливаем с беспечной лёгкостью? Будто торопимся не любить, а ненавидеть.
Весь следующий день Катя звонила с работы домой в надежде застать Игоря, но слышала в трубке только протяжные гудки. Вызвонила соседку, и та согласилась сунуть записку в дверь. Это не прибавило уверенности, что записка останется в дверях, или сын придёт раньше.
Около девяти вечера Катя возвращалась с работы. Её знобило. Недалеко от дома, рядом с баром на улице сидел парень и потягивал пиво. Катя остановилась: знакомая, надвинутая на глаза, чёрная выгоревшая кепка, торчащие уши. Парень оторвался от бутылки и уставился на женщину. Фу-у-у, не он. Обозналась. Домой! Игорь ждёт! Заторопилась с облегчением.
      Игорь был дома. Пьяный.
– Меня трусит, сынок, завари мне чай!
      Эта просьба взорвала тишину. Наверное, так начинается война: одна фраза, – и мира нет.
Игорь вскочил. Он кричал, он взмахивал руками, рубя воздух, выплёскивая бранные слова. Хотелось закрыться, защититься, спрятаться от них. Катя задыхалась. Всё кругом кричало на неё, казалось, что и там, внутри, в ней самой клокочет его голос, сжимая сердце и хватая за горло. Она вспомнила парня у бара, его недобрый взгляд, вяло-расслабленную и небрежительную позу. Подняла глаза на сына: тот же недобрый взгляд и не чистота, а муть за зрачками. «На чёрта похож», – пронеслось в голове.

           Катя поёжилась. Да-да, переходный возраст. Когда он закончится? Формируется, превращается из мальчика в мужчину, только в какого.            
- Как вам живётся, люди, с каменными сердцами? С сердцами-мешками, набитыми иглами? Сколько вас, страдающих от невыразимой боли, с разбитыми стеклянными сердцами, режущих души в кровь, - думала Катя, вспоминая сон. 

          
              В кромешной темноте на освещённой Катиной ладони лежали осколки хрустального сердца. Они резали кожу, впивались в пальцы. Катя сложила их в единое целое, и стояла, любуясь тонкими, филигранными узорами: сердце сияло от света, падающего на него:
– Как много зависит от того, кому оно доверилось, не отвергает, удерживает, ранясь, отдавая ему собственную кровь. Оно прекрасное, но стеклянное, холодное и неживое.
Сынок, твоё сердце разбито, а  моё – кровит. Помнишь,  в сказке «Волшебник Изумрудного города» Страшилу обезьяны разодрали и сбросили со скал? А Элли собрала, заново сшила, набила свежей соломой и нарисовала улыбку, которая стала лучше прежней. Он не погиб! Он не разбился! Потому что был мягким! Ты борись, но не озлобляйся! Сердце живое стучит в тебе, оно слышит, потому что у него есть правое и левое ушки, оно усвоит  всё, что тебе дарует жизнь, потому что у сердца есть два желудочка, и найдёт единственно верное решение из самой безвыходной ситуации, потому что только в сердце есть митральный клапан, по форме напоминающий митру священника.

– Горюня-Игрюня! Осторожно спускайся с горы!
– Муси-мамилюси! Я маленькими глоточками буду ехать! -

Катя улыбнулась. Тот старый велосипед, откуда появился и куда девался,  не вспомнить, а это помнится.
Вспомнила, как сердилась на сына, конечно, по  мелочи, строго выговаривала ему, одной рукой держа его мягкую податливую ладонь, эмоционально взмахивая свободной. А он выслушал, глядя на неё снизу вверх, улыбнулся и сказал: «Муси-мамилюси, какая у тебя красивая кофточка!» И они дружно рассмеялись. Мир тогда был цельным. Не расколотым.
Ну почему она не смогла сказать Игорю что-нибудь ласковое, шутливое, такое же, как он тогда. Вот ведь, малыш, а был у него в руках золотой ключик от её сердца. И почему говорят, что "яйца курицу не учат"? Ещё как учат.

– Муси-мамилюси, этот мальчик – хамяк? – спросил однажды Катю малыш в раздевалке детсада.
– Почему хомяк, сыночка?
– Потому что он капризничает и кричит на маму.
 
         А теперь он ушёл из дома, шарахнув дверями так, что соседская собака зашлась от лая. А Катя осталась, оглохшая и выпотрошенная.

             Голубь сквозь стекло рассматривал Катю, и  в его глазах отражалось солнце.
– Жива ли я, голубок мой? – и услышала: «Будьте, как птицы».
Белый лист наискосок пересекал муравьишка.
– Надо же, такая кроха, а на спинке небо несёт, – подумала она. – Сынок, ты отмираешь во мне с каждой новой слезой, морщинкой, сединой.
Повторила по складам: «От-мира-ешь». Печальное, болезненное слово заключает в себе МИР. Катя улыбнулась, взяла ручку и дописала:
«…Я люблю тебя. Мама».