где негры поют о любви

  Комната была мрачной, немного сероватой. Безразличные блеклые стены глупо стояли, чванливо выпячивая неровные бока, подпирали такой же бесцветный потолок, сошедшей краской напоминающий плешь уже совсем немолодого человека. На мутном, долговязом окне понуро сникли грязные шторы, а из темного, совсем невидимого угла хитро поблескивал медным глазом старый комод. И по всей этой нелепой комнате летела музыка, негромкая чуть печальная, будто слегка улыбаясь, выплывала из круглых динамиков, не спеша проплывала перед лицом, иногда равнодушно вытягивалась, робко пыталась до него дотронуться. Вдруг на долю секунды останавливалась у шероховатой поверхности стены, будто пристально в нее всматривалась, и плавно изгибая невесомое тельце, летела обратно.            
 
  Музыка окутывала теплотой, согревала изнутри, заставляла не думать ни о чем. Эдику, казалось, что он и есть эта негромкая мелодия. Мягким воздухом взлетал к потолку, видел себя сгорбленного, сидящего в старом кресле с выцветшим подголовником, жалел себя, чуть брезгливо смотрел на ворот грязной рубашки. С высоты он мог даже различить худые пальцы с изгрызенными ногтями, старые нечищеные ботинки.

  А тот, другой Эдик видел лишь широкую полосу света на желтом паркете, небольшой журнальный столик на котором стояла початая бутылка дешевого коньяка, прозрачные полумесяцы зеленного лимона с белыми глазами – косточками на некрасивом пожелтевшем блюдце.

 Видел Кристину медленно танцующую в этом самом островке света, отчего лицо и тело ее, казались немного угловатым, искаженным неправильными очертаниями теней. Смущенно останавливал взгляд на еле видной черной полоской белья над поясом синих джинсов. Лицо Кристины выражало удивительную безмятежность, казалось, совсем неземным и оттого, даже немного пугающим. Эдику она представлялась совсем далекой, будто смотришь на еле различимый образ в дрожащем мареве.

  А рядом Володя. Чуть улыбаясь, вглядывался в голубой экран, быстро- быстро моргал, иногда протягивал руку, касался бедра Кристины и, точно удостоверившись в ее присутствии, тотчас испуганно отдергивал широкую ладонь, боясь хоть как-то обидеть ее. Вместо этого хватал наполненную рюмку и быстро откинув назад немножко квадратное лицо глотал тягучий коньяк, морщившись от лимона вытирал мокрый подбородок. Опускал ненадолго голову так, что Эдик мог видеть только голый череп с едва заметными клоками почти белых волос на выпуклом темени.

  Эдик закрывал глаза, и сразу же возникали странные образы, словно призрачные фигуры совсем незнакомых ему людей. Дрожали, так и не успев принять хоть какие- нибудь ясные очертания, пропадали и тогда он жалел их, будто людей некогда ему хорошо знакомых. некогда так ему дорогих. Ему давно казалось, что он совершенно случайно остался в этом совсем ему чужом мире, иногда пугался его как ребенок, по ошибке заскочивший в чужой автобус. И вынужденный бродить по нему, не зная выхода жил в странном состоянии, будто все происходящее просто проходит мимо, не имея к нему совсем никакого отношения.
 

                ***
 

   Ночь уже опустилась на землю и темное пятно воды внизу, похожее на безобразную кляксу, казалась теперь огромной ямой, подобием бездонной геенны, куда сбрасывают души потерявших себя, потерявших то ощущение красоты, которое заложено в нас с рождения. Надрывно в ушах звенела тишина, безмолвное начало вечности.

   С вершины небольшого холма были видны, огни далекого города. Тонкой змейкой извивались между неровными проплешинами небольших рощ. А позади города стеной, до самого горизонта нависала небритая, изрезанная глубокими морщинами серая скала, покрытая еле заметным одеялом бледных облаков. Луна только показалась над прозрачной дымкой. Смотрела равнодушным взглядом уродливого лица, так похожего на оскал прокаженного, и тени на скале тотчас стали рисовать свои причудливые силуэты кособоких озер.

   Как давно устал я от множества лиц окружающих меня, ни на секунду не оставляющие одного. Тысячи лиц, которые разговаривают, не прекращая напоминать то, что давно безвозвратно ушло. Иногда приносят с собой забытые мгновения неуловимого прошлого.
И лица тех, которых любил и тех, кто лишь по странному капризу  разума навсегда поселились во мне, теплым водопадом принося глубокую печаль. Невидимой пылью, покрывая тело. Ведь, наверное, только прошлое и есть то настоящее, в котором мы живем. Остальное, лишь наивное придумывание ложных иллюзий, в которых нам по душевной трусости хотелось бы существовать, и мы всю жизнь пытаемся построить стену, которая отгородила бы нас от всяких стараний понимания вечности. Лихорадочно собираем в огороженный круг бессмысленный хлам низших человеческих пороков и построив из них огромный трон с гордостью на нем восседаем, называя себя ЧЕЛОВЕКОМ, являясь при этом лишь марионетками жадного, ненасытного желания удовлетворения низменных удовольствий, тем самым навсегда лишаясь возможности прикоснуться к богу.

   Нестерпимо хочется убежать, уйти туда, где не будет никого, и сотни лиц останутся там, далеко позади. Будут бродить, немощным слепцом натыкаясь на пустоту людского непонимания. А я буду жить подобно дикому зверю, сбросив с себя тяжелое бремя сомнений, бродить по горам и только бескрайний лес станет матерью к груди, которой устав, прильну телом, и тогда, почувствовав ее  бесконечную мудрость, засну крепким сном. Наконец обретя спасительное спокойствие.
 
   Так когда-то, меня поразила статуя «маска скорби» в Магадане. Я долго стоял и смотрел на ее мертвое лицо, по которому скатывались слезы страдающих лиц. Представил, как сотни тысяч волоча ноги, шли на голгофу, дабы обрести не царство божие, а лишь забвение в холодной земле Колымы. И зайдя внутрь, поднимался по неровным ступеням. Каждая рыдала многоголосым хором нечеловеческих страданий. Каждая была жизнью, каждая была чьим-то горем. 

   Холодало. Скоро осень, она длинна и уныла. Тянется надрывной музыкой одинокой виолончели, в которой невольно слышишь обреченную красоту завершенности, замерев, терпеливо ждешь вступления бесстрастного оркестра беспощадной зимы.
Пора. Напоследок посмотрел на небо. Улыбнулся. Звезды забавно танцевали в дыме сигареты, дрожали, стесняясь друг друга. Кланялись и быстро сливались в медленном танце.
 
   Город, горы, луна, звезды и осень-все это кричало, крепко сжав мне плечи: «проснись, оглянись вокруг, ведь ты сын наш, плоть от плоти нашей. Так почему же ты не видишь все великолепие, которое мы веками строим для тебя. Отрекись от всего и приди к нам. Борьба с самим собой всегда идет, а вот когда она заканчивается или утихает, вот тогда и человеку становится плохо, тяжко и невыносимо от бессмысленности своих поступков и подчинению своим страстям».



                ***



Утром я не спеша поднимался к отелю. Медленно шел, шаркая ногами по холодному камню. Шел по рисунку на прохладной плитке, каждый раз стараясь наступать лишь на красные квадратики. Дорожка шла почти от самого пляжа, сразу вырастала из желтого песка и зигзагом бежала вверх по холму, петляя между аккуратными шарами растений. 420 шагов, если считать каждую ступеньку за один шаг, хотя, ступени были низкие, неудобные и приходилось смешно семенить, чтобы наступить на каждую. Мокрые тапки недовольно скрипели, громко чавкали, били по горячим пяткам.

   Шел мимо пустого бассейна. Незаметно кинул камешек в невидимую воду и тотчас, в глубине, недовольно задрожал белый кафель. Иногда задевал панамой то там, то здесь небрежно разбросанные зонтики, под некоторыми, на шезлонгах дремали люди. Совершенно не обращали на меня никакого внимания. Под большим балконом, в тени, как всегда лежала старая англичанка. За четыре дня я ни разу не видел ее в ином положении, кроме как давно забытой, никому не нужной мумией, лежащей на неуклюжем кожаном кресле( видимо, принесли специально для нее), с нелепо опрокинутой набок жидкой головой, всегда открытым зубастым ртом. На худых, белесых ногах жалко свешенных почти до края бассейна, были видны тоненькие ручейки багровых капилляров. Издали, наверняка, похожа на гниющую рыбу, выброшенную брезгливой волной.
 
   Как всегда, остановился возле огромных стеклянных дверей, делал вид, что звоню по телефону, рассматриваю цветы у небольшой деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, на самом деле, смотрел на Кристину. Смотрел на ее плавные движения, на ее улыбку, смотрел, как солнце блестит в уголках глаз, на ее руки, небрежно откидывающие волосы с лица.
Неужели и она когда-то станет как англичанка? Также лежать, сморщившись под солнцем и каждый выдох ее усталого тела, будет еще на шаг приближать потное, скользкое прикосновение холодной смерти.

   А цветы, и правда были очень красивыми, небольшие, синие, с красной серединой, небольшим пучком вылезали из неправильной формы глиняного горшка, качали темно-синими головами, удивленно заглядывали  мне в нос. И запах их, ненавязчивый, нежный, еле чувствовался, пока не наклоняешься к ним так, чтобы лепестки слегка касались солоноватой после моря кожи.

  Запах уносил далеко и уже давно забытые воспоминания, оживали, смотрели пустыми глазницами любопытных глаз, словно тени давно ушедших людей. И все это, и цветы, и щекочущий, приторный запах, и Кристина, с ее беззвучным смехом…Хотя нет, Кристина не причем…
 
  Вдруг, оказался в почти забытом городе, вокруг, тесно прижались безликие плиты серых, потрепанных войной домов, с рисунками из отвалившейся штукатурки, а позади домов, почти лысые, желтые холмы, с клоками редких, жухлых кустарников.
И я опять богат, сказочно богат беззаботным счастьем детства. Могу подолгу не спать ночами, вдыхая биение жизни, и вся она, передо мной раскинулась широкой степью, где ничего не стоит построить стоэтажные здания несбыточного будущего, стоять на крыше, дирижируя цветными фильмами миллионов возможностей.
Я опять с друзьями, еще не скованные цепями условностей и корысти, не скованные лживыми рамками утоления своего тщеславного желания возвысить свое Я, не спеша идем вверх по холму, иногда останавливаемся передохнуть. Просто сидеть на земле и чувствовать солнце на своем затылке.
 
   Тогда, кто-нибудь вынимает карты, обязательно маленькие, они неудобно помещаются в руке, но идеально лежат в заднем кармане потертых до дыр штанов. Карты с неприличными картинками. Мы месяц собирали деньги.
И я, опять чувствую тот стыд, когда покупал их и слышу смех толстой продавщицы, которая мне их продавала, вижу, как танцует ее живот обтянутый белой блузкой, вижу в прорезь между квадратными пуговицами, черные точки сбритых волос под глубоким колодцем грязного пупка, вижу пятна пота в подмышках.
- Бита - кричим. Хлестко кидаем карты на редкую траву, - а вот тебе и туз - туз червей - худая дама с огромными сосками.
- Нна, валет – и соски громким хлопком закрывает большой негр с членом почти до колен.

   Только джокер обычный, в пестрой одежде, и бубенчики свисают с колпака совсем грустно. Глаза печальные, обиделся, наверное, что его нарисовали в одежде, еще и такой нелепой. И я сразу представил, как он с хохотом скидывает кафтан,  обязательно с гордостью показывает синюю татуировку на спине, три каравеллы на потеках мелких волн и мачты полусогнутые под ветром. У одной на порванном парусе видны только круглые кончики красного креста.

   За холмом озеро, вернее то, что от него осталось, нам хватит и этого. С разбегу кидаемся в мутную жижу. Между пальцами она медленно стекает по руке, теплым киселем.
Лежу на жесткой траве, ерзаю худой спиной и наблюдаю за муравьем, суетливо бегающего между трещинками на сухой земле.
Иногда убегал из дома почти на рассвете. Отправлялся за город, далеко за холмы. Всегда останавливался у небольшой рощи. Сидел на ковре желтых листьев, дрожа мокрыми от холодной росы ногами. С жадностью дышал новым днем, вдыхая радость и счастье, и все это жило во мне, пело песню безграничной гармонии. И мне так хотелось парить над домами еле заметными в густом, утреннем тумане, хотелось пролиться дождем, чтобы всякий мог почувствовать безмерную мою радость, стоило им только протянуть руку. Хотелось кричать людям там, вдали, неспешно работающих средь ровных бордюров зеленных виноградников, тогда бы они смотрели на меня и улыбались, тогда бы высоко в воздухе таял беспечный человеческий смех. 
А сейчас, стою возле синих цветов с красной серединой, названия которых я не знаю и печалюсь о времени, когда не было ни этих цветов, не было моря, денег, не было Кристины. Была лишь жизнь, настоящая, не придуманная. И в той жизни была свобода, обычно свойственная лишь бедности. И бедность наша давала, наверное, как утешение, в дар мечты, вольность суждений, давала право решать, где правда, где ложь. Тогда нам дозволенно иметь гордость и великодушие, понимание и сострадание. 
Хотя, позднее я понял, что гордость привилегия богатых и жалкий самообман бедных.

Мы искренне ненавидим  богатство, справедливо считая его опухолью, изнутри пожирающую нашу сущность. Но, в то же время, завистливо смотрим на большой дом и дорогую машину на другой стороне улицы. И почему-то, при этом, всегда шепотом говорим, друг другу показывая пальцем- « ублюдки».



                ***



   Я смотрел на Кристину и в тусклом свете луны, лицо ее, будто, выражало невыносимую муку, тонкие черты, всегда вызывавшие во мне удивительное восхищение, теперь казались неудачным мазком бездарного художника, в приступе отчаяния бездумно рисующего нелепые линии. Пятно желтой луны за окном залило комнату тусклым, синим светом и прозрачные занавески отбрасывали на стены свои вытянутые узоры, и тихая грусть, медленно окутывала горло теплым шарфом, заставляя тосковать по жизни, которой еще не было. Незаметно перед глазами проплывали неясные образы, вдруг возникали будто бы из ниоткуда и тотчас исчезали за безобразным рисунком обоев. Я смотрел на лицо Кристины, не смея пошевелиться, чтобы поменять онемевший локоть, лишь иногда машинально проводил рукой по ее глазам, тщетно стараясь разгладить неправильные тени. Порой, мне казалось, что я не знаю ее совсем, видел только странную отчужденность, будто мы встретились лишь несколько часов назад, тогда ее глаза неприятно темнели и все тело, начинало источать непонятное, нетерпеливое раздражение. И вся эта ее непостоянность, ее наигранная беспечность, раздражающая и в то же время вызывающая молчаливую жалость жила во мне неистребимым паразитом, вызывающим постоянное состояние беспокойства. Я пытался отмахнуться от нелепых сомнений, по крупицам собирая в себе лишь ее изумительное очарование, которое мне непременно хотелось сохранить.



                ***



   Кристине было неудобно лежать. Подушка свалялась в один жесткий комок, на котором помещалась только левая лопатка, и все ее тело упорно сваливалось вправо. Она не закрывала глаза, смотрела на потолок, на разбитый краешек белой люстры, которая будто выныривала из желтоватого потолка. Смотрела на его острый кадык, на худые плечи, слышала его сопение, иногда невнятное бормотание, из которого она могла выхватить лишь свое имя.

   И это хриплое: «Кристина», и еле слышный запах его пота под тяжелым одеялом сладкого одеколона, его легкое тело, суетливо торопящееся на ней, нога, бесстыдно запрокинутая и уже начинающая неметь. Заставляли ее недовольно дрожать от возмущения и невольного смущения. Ей было неудобно и стыдно и его горячее дыхание обжигающее шею невольно отворачивало ее лицо в сторону, прятало в наспех опрокинутые простыни. Кристина лежала совершенно неподвижно, и ей было неловко от своего бездействия, хотя хоть какое- нибудь движение в тот момент, было бы ею расценено как бесстыдство, тогда бы она представляла себя грязной шлюхой продающей свое тело.
 
   Нога его в шершавом носке царапала ее лодыжку, и, казалось, забирает, что-то очень важное, очень ценное, которое она больше никогда не сможет найти. А он всегда такой спокойный, умный с теплым взглядом больших детских глаз, Володя, которого она знала так давно, и к которому, невольно испытывала порой даже материнские чувства, в момент близости пугал ее невидимым присутствием смутного греха.

   Потом она лежала в тишине, закрыв глаза, слушала далекий шепот моря и боялась пошевелиться, чтобы поправить сползавшее одеяло. Сердилась на него, когда его рука осторожно гладила ее по лицу, боялась, что коснется прыгающих ресниц, поймет, что не спит. Заговорит с ней.

  Кристина уже не помнила, почему решила жить с Володей, вернее не хотела помнить, отталкивала от себя, смотрела мимо этой мысли, чтобы не думать, не заплакать. Сперва просто хотела быть нужной, необходимой. А потом… Потом, будто шла по пустой дороге, не находя в себе силы свернуть с нее. Вдруг там ничего кроме одиночества? Кристина знала, что он любит ее, и заставляла себя любить его. Порой, ей казалось, что вот, почти, но за этим всегда приходило отчаяние. И поделать с этим она уже ничего не могла.



                ***



   Кристина, наконец, успокоилась и ее дыхание, было почти невозможно услышать, наверно, только угадывалось по еле заметному движению белого шелка на груди. Шум моря всегда меня успокаивал, отвлекал от жизни, хоть на мгновение позволял жить так, как хотелось, чтобы без мыслей, чтобы без завтра, чтобы только сейчас. Остаться в коконе пусть обманчивого, но счастья. И море медленно покачивалось за окном бесконечным темным пятном, словно соглашалось со мной.
- Да Володя, так и будет…

   Не разу не пожалел, что все бросил. Может, тогда бы не было ее. Хотел поцеловать, но в последнюю секунду передумал. Разбужу. Лишь, слегка почувствовал на губах невесомую прохладу.
- Так, Володя, так – кивало море.

   Просто лежал и смотрел на дрожащие отражения звезд, на желтую полосу света на черной воде, как бесконечная дорога, протоптанная  миллиардами людей, слепо бредущих к давно высохшему колодцу жизни. Я почти ясно видел на дороге, которая теперь, казалась огромной незаживающей раной, на кричащем надрывными голосами невидимых мне птиц, страдающем море, странный автомобиль, с нелепыми колесами и брезентовой крышей, жалко провисающей в середине. Худую, совсем детскую спину человека, его руку, длинные пальцы, бесцельно ощупывающие потрескавшуюся резину клаксона, его лицо с испуганными глазами, так похожее на мое.

   Смешное, нелепое видение вызывало во мне тихую, немножко сладкую печаль, словно навсегда прощаешься с другом, которого знал всю жизнь. Как грусть от сна, в котором смотришь на себя со стороны, чувствуя при этом отчаяние от своего бездействия, являясь лишь зрителем с последних рядов.

   Комнату наполнил душистый дым сигареты, медленно подплывал к окну и там, наконец, почувствовав свободу, рывком, устремлялся вверх. Дым слезил глаза, резал горло, а я глотал кашель, боясь разбудить Кристину, тогда, она бы недовольно открыла глаза, не понимая, осматривала маленькую комнату: « Володя, нуу…».
Словно не было тех лет с нашей первой встречи. Будто только вчера камин из старого, желтого кирпича весь обросший чуть блестящей сажей, сырые дрова, не желающие гореть, цепляются за жизнь, а она медленно выходит наружу, пузырясь пеной на ровных боках с едва заметными полосами. Я почему-то всегда испытывал жалость, бросая полена в огонь, сперва бросал большие старые с сучковатыми углами, маленькие отодвигал в самый край небольшой кучи. Рассеянно слушал голоса из другой комнаты, звон бокалов, иногда, случайный скрип вилки о тарелку.
Кристина вошла незаметно, медленно прокралась и как-то боком спряталась в большом кресле, обиженно сопела , только кресло порой скрипело стыдясь неловкого молчания.
- Не кидаю маленькие ветки, иначе буду как фашист, бросающий  ребенка в огонь- сам удивился, что сказал это вслух.
Кристина зашуршала платьем, взяла самую маленькую веточку и медленно положила в камин: «дурак» - и снова зашуршала платьем.

   А потом, много лет спустя, я увидел ее снова. Был вечер, и бордовый полукруг неба казалось, задевал острые верхушки тополей, воздух стал сырым и влажным после недавнего дождя, и еще можно было угадать его особенный густой запах. Парк как обычно бывал почти безлюдным в эти часы, только иногда можно было видеть одинокого бегуна поглощенного своим ежедневным ритуалом. Я возвращался после работы, которая казалась скучной и никому не нужной. В то время я часто мучился от сознания собственной бесполезности, бесцельно потраченной жизни. Сожаление от непоправимости, которая ощущалась мною, как муки физической боли.
 Она сидела на скамье бод большим деревом и ела мороженное.
- Привет, фашист- почти пропела Кристина.
И в голове почему-то сразу стало тепло.
             


                ***



- А я тебя целое утро ищу.
- Гулял по пляжу- ответил не оборачиваясь.
-Представляешь, вчера вызвал проститутку, сказал, чтобы желательно в образе. Лежу в комнате, пью вино, жду, и тут заходит девушка в костюме Пьеро. Просто представь, белый балахон, рукава до колен, на шее грязное жабо, только лицо не белое, вполне загорелое, правда глаза перекрашенные, немножко грустные, наверно, знала, что Пьеро был мальчиком. Вошла и несет бред про украденную Мальвину, ну я ее и…               
 

   Мы давно дружили с Эдиком, но я так и не мог понять его. Ход его мыслей для меня всегда был загадкой. В нем самым непостижимым образом переплетались доброта и жестокость, излишняя нервозность и безмятежное спокойствие. Упрямая непоколебимость его суждений многим казалась высокомерием. Свои чувства он, заменял равнодушной логикой разума и это, порой, вызывало невольную неприязнь. Впрочем, он был достаточно умен и суждения его редко были лишены здравого смысла.

- Только знаешь, при этом я будто осквернял свое детство, поливал нечистотами, все то, что было для меня когда-то важным, святым, будто предаешь свою жизнь. И мне, вдруг показалось, что в ее грустных глазах исчезает, скукоживается та частичка радости, которая еще осталась во мне и… Короче, потом она ушла, держа костюм в руке, волокла по пыльному полу, как маленький безголовый трупик. Все казалось, что протягивает руку в смешном манжете, хочет остаться, пронзительно кричит ей в равнодушную спину. А я взял и напился - засмеялся Эдик. Засмеялся неуверенно, с сожалением, словно хотел извиниться.    
 
   Улыбался он некрасиво, словно кривил рот, при этом глаза его ни на миг не меняли своего, холодного блеска.
Мне всегда был приятен Эдик, пока я не понял, как он нравиться Кристине. Я понял это по ее движениям, которые становились нелепыми, угловато- неуклюжими в его присутствии. Она будто хотела тотчас уйти и одновременно не могла противиться своему желанию. Говорила много и, часто, совершенно невпопад.
Кристина никогда не смотрела ему в глаза, словно боялась, что все сразу поймут, прочитают самое сокровенное.

   Она звала его «Эдичка»: «как в кино»-говорила она.
И это «Эдичка» было словно бритвой с бесстрастной жестокостью режущей меня на части, сжигающее мою волю, превращая в вечно страдающего истукана, брошенного людьми много веков назад.
 


                ***


   Эдик знал, что ему осталось немного, что болезнь почти дошла до конечной двери. И только подбирает в заржавевшей связке последний ключ.
-Неужели?- повторял он себе снова и снова, и вся его прошлая жизнь, весь опыт радости и страдания, все то, чего он когда- либо добился или любил, ушло безвозвратно. Осталось лишь это «неужели», навсегда поселившееся у него в мозгу, и он, опять начинал это повторять днем и ночью. Особенно ночью, когда весь мир разом покидал его, и он оставался один, не моргая, смотрел на бездушную стену не находя в себе сил повернуться к открытой пасти окна, в которой невидимый мрак воды шептал о смерти, и тогда он с трудом глотал жаркий  воздух задыхаясь от тяжести бесконечного страха. Эдик пил и порой забывался, заставлял себя забыть и страх уступал место безумию. Но потом неизменно приходил вновь и разрушал сознание, огромным молотком, вбивая кривые гвозди, на которых выбито страшное - «неужели».
 


А во сне, Эдик вновь видел человека. Одиноко бродил он по каменистым холмам, и не было у него любви в сердце, не было благодати в истерзанной душе. Долго искал он утешение сердцу своему среди людей и шумных городов. Но не мог найти. Может те кто стоит на пороге смерти, те кого забвение коснулось холодной рукой, прижалось уродливой головой к сердцу, с наслаждением отсчитывая последние удары его. Вокруг, которых развевая черные одеяния плясали свой дикий танец жаждущие напиться страданиями человеческими те кто некогда был ангелом небесным, знают то, чего не знает он, и видят, то, чего не видит он. И ходил среди них и спрашивал, но видел на бледных лицах лишь муку, стоящих перед железной дверью, за которой притаился страх перед вечным НИЧТО.    

   Он не понимал, просто шел вперед а внутри вставало нечто непонятное, и словно неизвестные ему демоны, вырывались вверх из глубин подсознания, порождая тот животный страх, лишающий рассудка. А они кружили вокруг и словно показывали картины, которые он почему-то должен был помнить.
 
   И вот, уже человек стоял у огромной стены, черной и безжизненной, лихорадочно пытаясь найти дверь, а демоны все кружили, проникая в мозг стонали в каждом его нерве, заставляя поднять ужасную тяжесть, постичь которую, он был не в силах, и крича, царапая руки в кровь пытался залезть на эту стену ужасов.
 
   Страх парализовал, убивал, во рту запах смерти. Постепенно все то, что он считал для себя важным, просто растворилось, не стало любви, дружбы, жалости. Не стало радости. Реальность постепенно растворялась, обнажая зияющую пустоту отчаяния, которую человек лихорадочно заполнял лопающими пузырьками придуманного мира, тем самым еще сильнее связывал себя путами безысходности, колючей проволокой разрывающей плоть. Ему хотелось рыдать, кричать, молить о помощи. Но все это уже было для него слишком сложно, тогда человек просто сел на землю и заплакал.
 
   Отчаявшись, ушел он из городов в жаркую пустыню. Ходил, не давая покоя иссохшему телу своему, пока не повстречал странника сидящего у костра. Странника в сером изорванном рубище, с незаживающими ранами на руках и капли крови скатывались с светлых волос его и жадный песок пустыни тотчас пожирал их. Долго молчал странник, и человек не смел заговорить с ним.

- Пойми- ласково положил ему на голову ладонь странник и присел рядом- все это, и дорога твоя в тебе. Сознание твое пока не может этого постичь, но скоро ты поймешь, и только ты, сам, должен пройти эту дорогу, сейчас я не могу тебе помочь, но когда ты наконец дойдешь до конца этого пути, я буду ждать тебя там.

- Как печально, что мы все думаем, будто многое знаем, тогда как знание наше ограничивается лишь тремя китами, на которых прочно стоит непоколебимым, великолепным храмом иллюзорный призрачный шар, в котором, бессмысленно вертится все наше существование и основой ее является лишь наше невежество. Мы сделали из необъятного и непостижимого величия, которого наш разум никогда не сможет понять, маленького джина, заключенного в каменные здания созданными ничтожными людишками. Мы наделяем эту необъятную энергию нашими мелкими человеческими слабостями. А он везде, в каждом нашем ничтожном атоме и в тоже время, в любой звезде – говорил ему странник и человек слушал его.
- Не ищи истины вокруг себя, нет ее там, и никогда не было. Истина внутри тебя, внутри каждого из нас. И человек, не будет иметь покоя, пока не осознает этого. Дари добро и любовь свою людям. И сам бери любовь создателя твоего и будет сердцу твоему покой и благодать.
 
 
   А утром, вдруг понял, что внутри не осталось ничего, все внезапно исчезло. И тысячи судеб придуманного мира внезапно дрогнули, закачались, поплыли по грязному потолку неспешным потоком умирающих теней, а он все смотрел и неподъемное горе и печаль об ушедшей жизни постепенно заполняли его, скатывались по небритым щекам. Какой уж тут покой и благодать.
Неужели… Неужели... 

  Тогда он еще не знал о болезни. Хотя ощущение чего-то страшного уже давно не покидало его. Просто скучал в приемной врача, старался не замечать едкий запах лекарств, запах болезни, запах немощи. Впитывался в кожу, першил в горле, навсегда прилип к рукам. Эдик хотел поскорее уйти, смыть дурной запах, сменить одежду, скинуть с себя надоевшую боль.

   Боль появилась неожиданно, еще на острове, внезапно зашла в него, прочно поселилась где-то внизу живота. Иногда лежала тихо, была почти невидимой, но все равно была, и уходить не собиралась. Внезапно вырастала, огромным спрутом выпускала миллионы щупалец, и каждая дергала свой окровавленный нерв.

   Он убежал на остров. Убежал от людей, от страха, от отчаяния. Думал, там, где нет людей, есть бог, тогда он сможет его услышать, в тишине. Еле слышное пение вечности.

   На острове два монаха смотрели осуждающе, как на человека вошедшего грязной обувью на только что вымытый пол. Казалось, шептали меж собой, мол, от какого страха и отчаяния? От наркотиков бежишь, от соблазна, от слабости своей душевной. Во время трапезы, казалось, прятали в широких бородах улыбку, мол, нет Эдик от себя не убежишь. Глупый ты Эдик.

   А однажды пришел на пляж перед рассветом, смотрел, как за широкой изгородью воды исчезают огни далекого города, не хотел возвращаться. Чувствовал не готов еще. И молился, до боли зажмурив глаза. Молился быстро, исступленно, как в последний раз. Как перед казнью. Эдику казалось, что это не его жизнь, чужая, как неинтересное кино с плохими актерами. Все вымысел, мгновенный сон, который вот- вот закончиться, тогда он непременно проснется в мраке небольшой комнаты, где в углу громко тикает большой будильник, тускло мерцая фосфорным циферблатом. Завтра в школу и вся жизнь впереди и жить ее он будет иначе.

   А потом пришел бог, пришел огромным солнцем. Посмотрел на Эдика, пожалел, погладил теплой рукой, обнял и осторожно снял с усталых плеч неподъемный груз грехов и грязи. Просто снял и отбросил прочь. И не осталось ничего кроме радости. И Эдик слышал, пусть тихо, почти неслышно, как глубоко внутри родилась мелодия. Он знал, это мелодия вечности. Стоял одинокий, сгорбленный, не чувствуя волн на ногах и рыдал, громко и радостно, спрятав мокрое лицо в дрожащие ладони.
А потом, почти сразу пришла боль. Пришла, чтобы уже никогда не уходить.
 
   Осознание неизбежности пришло вместе с болезнью. А может и раньше. Все прислушивался к себе с испугом, ощущал сбои. Ах, если бы перезагрузка. Тогда бы не сидел и не пялился на сморщенные бахилы. Удивительно, как бахилы вмиг уравнивают всех. Круче всякой демократии. Эдик подумал, что, наверное, даже Цезарь выглядел бы жалким и нелепым в синих шарах на голых ногах. И почему только синий цвет?
Напротив, сидел мужчина с удивительно черными, глубокими впадинами под глазами, неряшливой славянской бородой. Часто плачет- подумал Эдик. Мужчина все время кусал губы, неудобно скашивая рот в сторону тихо разговаривал с некрасивой медсестрой. Мужчине оставалось недолго. Эдик слышал, как говорил врач.
- Через неделю… Двадцать первого…Точно говорю. Ты вчера рен.тв не смотрела? Никто не выживет… Ностадамус…  Еще ни разу не ошибался…- бормотала борода- Конец света… Конец…
В глазах надежда. Может не он один? Может все вместе? Ведь не могут же жить остальные по-прежнему, когда его уже не будет? Ведь это почти предательство. И ведь эта тварь некрасивая будет приходить в свою одинокую квартиру, сидеть перед телевизором, зевать рыком неудовлетворенной самки и долго проклинать свою никчемную жизнь.
А ОН, СЧАСТЛИВЫЙ, ДОЛЖЕН НЕ БЫТЬ?
Через две недели Эдик встретит его на улице. Обиженно размахивал руками, грязно ругался. Смотрел нехорошим взглядом. Все никак не мог попасть в рукав грязного плаща.

   А Кристина Эдику нравилась, хотя ни за что бы в этом не признался. Все время пытался всячески ей показать, что презирает ее и все же постоянно ощущал на себе покорный, животный взгляд. Неприятный, ненужный, как татуировка, сделанная по глупости. Володя был для него больше чем друг, был той чистой частью его жизни, которой можно гордиться. Она же была как ведро нечистот в храме. Хотя иногда жалел ее.



                ***



   Родители Кристины погибли, когда она была почти еще ребенком. Осталась бабушка, которая приходила два раза в неделю - приносила продукты. Сидела, смотрела фотографии, плакала. Раздражала. Кристина не хотела верить, что их нет, что не откроется дверь, и она, не услышит знакомых голосов. Поэтому не оставляла квартиру, думала, что этим она предаст их. Так и жила одна в своем вакууме горя.   
Ее маленькая душа стремилась к людям, ибо одна душа ничто, лишь холод и отчаяние. Две соприкоснувшихся души есть тепло и гармония и чем больше их соприкасается, тем больше становиться Бога внутри каждого.

   Она привыкла вечерами сидеть на грязных лестницах подъезда. Видела равнодушные ноги, идущих мимо, мечтала, что однажды кто-то остановиться, погладит по голове и просто посмотрит в глаза, бросит в ее сердце горячий уголек сочувствия. Однажды поздно ночью сидела у окна, смотрела на мокрую улицу, на фонарь, желтый свет, которого искажался запотевшим стеклом, Кристине казалось, что это ангел и невесомая плоть его соткана из света луны, прекрасной своей уродливой улыбкой.
А потом двое пьяных. Громко кричали. Тот, что повыше неожиданно ударил другого ножом в грудь. Он упал, лежал без движения, вдруг быстро засучил ногами, согнулся, обхватил колени руками и затих, будто заснул, только на темно сером асфальте медленно, урывками росло бесформенное черное пятно. А тот, стоял молча, понял весь ужас происшедшего сел рядом, стал хохотать, громко хлопая в ладоши. Когда приехала милиция, он уже плакал. Раскачивался из стороны в сторону. И вся эта нереальная картина, освещенная ярким светом желтого ангела, навсегда осталась в ней грязным, несмывающимся пятном, которое, как ей тогда казалось, навсегда отвратило от людей.

   Время летело для Кристины медлительностью птицы летящей против ветра. Канатоходцем, осторожно отмеривающим каждый свой шаг. Молодость, не признает медлительности и только в старости, понимая, близость неотвратимого конца, мы пытаемся идти назад по лестнице идущей вперед.

   Иногда, сидела на потертом диване, сжимала горсть таблеток, манящих навсегда унести ее из объятий безысходности. Дрожала. Смотрела на них, с жадностью, дотрагивалась языком. Чувствовала горький вкус смерти. Но, не могла. Глотая слезы, быстро хватала клочок бумаги, оставленный на столе, и выбрасывала, в открытую форточку.

   Менялась жизнь, менялись люди, уходили одни, приходили другие, менялись улицы, дома и сама она менялась, постепенно заставляя свою память стирать прошлое. Ведь кому нужно прошлое причиняющее боль, настоящее, дающее голод, когда есть будущее, пусть зыбкое и непонятное, но такое красивое, немножко пугающее неизвестностью. Кристина верила в него всем своим израненным сердцем. Что еще ей оставалось?
Она уже не помнила, как появился Андрей. Первые побои. Поняла, к великому сожалению, красивое будущее по мере своего приближения к настоящему, становиться лишь огромной болью. И поняв это, стала бояться завтрашнего дня. Уверив себя, что ничего кроме зла в приходящей черноте, быть, не может. Однажды утром просто ушла. Ушла от мужа, от людей, от ненужных мыслей.

   А затем встретила Володю. Долго боялась. Не верила уже никому. Но он был терпеливым и ласковым, и она вновь была почти счастлива. Почти. Если бы не Эдик. Он был таким же, как она, одиноким и несчастным. Кристина видела это по его лицу. По взгляду никогда на нее не смотревшему. Не понимала его отношения к себе и очень мучилась от этого, не смея заговорить с ним об этом.




                ***
 



   Шел мимо прозрачной речки блестящей нитью впадающей в море. Еле заметно пахло рыбой. Остановился. Опустил в нее опухшие руки, вода была ледяной. Лег на землю сделал несколько больших глотков. Зубы ломило и прежде чем проглотить, катал воду на языке, согревая ее, потом, опустил в нее голову, приводя мысли в порядок.
Где-то внутри я понимал, что буду скучать по всей этой первозданной красоте, месте- где суета и хаос уступали дорогу покою и тишине, где человек да и само человечество не имели совершенно никакого значения. Как мы не обращаем внимания на муху, бъющуюся об оконное стекло, так и земля эта не замечала людей ползающих по ней. Ведь, еще вчера, она не знала их и уже завтра опять никого не будет. А все это вечное величие, с любопытством будет ждать следующих. Со смехом, а может, с сожалением, наблюдать, как деловито будет копошиться, наивно воображая себя правителями следующее поколение.

   За последние несколько лет я понял и осознал гораздо больше, чем за всю жизнь, прожитую в нелепых и наивных мечтаниях. Стал мудрее. Но вместе с мудростью пришли тоска и одиночество. Они неразделимы, как сиамские близнецы обречены навечно жить одной жизнью. Но нужна ли людям мудрость такой ценой? Не лучше и не легче ли, жить, не снимая огромных розовых очков, щеголять в них перед публикой своей глупостью. Да и есть ли польза от знаний, если они давно никому не нужны. Когда люди озабочены лишь достижением своих порой бессмысленных сиюминутных желаний и об уме человека судят по его материальному благосостоянию. Как женщины судят о человеке по первому впечатлению. Тогда приходиться смириться с дыханием одиночества и взвалив на плечи непомерный груз, бродить по дороге, ведущей в неизвестность. Неизбежная суровая правда в том, что если жизнь дает что-то, она непременно забирает другое. А что впереди? Неужели только мрачная перспектива смерти?

 


                ***



   У входа в отель Кристина под тенью старого наклонившегося дерева не спеша полоскала белье. Это ее странным образом успокаивало, будто становилась совсем ребенком, радовалась разноцветным пузырькам, плавающих, на скользкой воде. Время от времени оттирала пот со лба рукой, одетой в перчатку мыльной пены. Смотрела, как Володя осторожно спускается с невысокого пригорка по небольшой тропинке покрытой бородавками скользких камней. Всегда напевал одну и ту же песню, слов которой она не могла разобрать, пел ее так тихо, что было слышно только...
- Лос Анджелес…..сто второй этаж….где негры поют о любви…
- Это очень старая песня, очень красивая песня- немного смущенно говорил Володя      
- Почему ты всегда сидишь у реки? Молишься?- улыбалась приветливо, видно, что впереди не хватает зуба. Она видела, как Володя смотрит на нее. И ей было очень больно от понимания этого. Больно от своего бессилия. 
- Нет, просто сижу. Отдыхаю. Хотя…. Наверно, следовало бы помолиться. Но бог внутри нас, значит, он знает, слышит, как рыдает внутри, на коленях, воздевая руки, умоляет о спасении наше отчаяние. А слова… порой просто нелепые звуки. Как ветер, потерявший свой путь, кружиться на месте, забавляясь пылью.
- Тебе приготовить что - нибудь? Я сегодня на кухне – она жалела его. Необъяснимой, слепой женской жалостью. Так, наверное, когда-то Володя жалел полено, брошенное в огонь.
- Спасибо. Не надо. Все равно.
- А что ты не любишь?
- Не люблю затягиваться и выпускать дым через ноздри-вкус портиться- смеялись. Обоим стало почему-то легче.

   Кристина чувствовала, он хочет сказать и не может решиться. Она ждала этого разговора и одновременно пугалась. Скорее уж. Представляла, себя дрянью, но разве нельзя любить даже издалека? Ведь она так давно ждала, надеялась. И вот оно пришло и принесло осмысленность, которой никогда прежде не было. Разве она виновата? Она же ничего для себя не хочет, ей ничего не надо. Просто сохранить это в груди, чтобы больше не уходило.

   Приподняла голову, посмотрела вдаль. Вода блестела на солнце ярким зеркалом, а там далеко, дружно обнявшись, возвышались небольшие холмы. Густое марево, нежно колыхало воздух, словно женщина осторожно встряхивает огромную простыню. И весь пейзаж был для усталого ума и тела ее настолько нереальным и эфемерным, как смотреть через прозрачную плотность шелка, на совсем другой мир, который одновременно находится в недосягаемой дали и осязаемой близости.
- Мы уезжаем Кристина- как-то виновато произнес Володя- а она подумала что нельзя, чтобы он видел ее лицо и склонилась над тазиком. Молчала и только слушала, как быстро-быстро бьется сердце, мешая вздохнуть. Внезапно так себя пожалела.
-Так будет лучше
- Для кого лучше?- подумала Кристина
- Для нас лучше, для всех нас- будто услышав ее мысли, сказал Володя.
- Вечером скажу Эдику- уходя обронил он и с силой швырнул небольшой камень в сторону речки- как придет со свадьбы, так сразу и скажу.



                *** 

   


   Гости были уже пьяны, говорили на своих непонятных языках. Эдик ходил между ними, пытался понять их и не мог. Глупость архаичных ритуалов. Ему было грустно. Сам не понимал почему, но грусть густой патокой тормозила его движения, неприятной тошнотой подкатывала к горлу. На улице, уже танцевали. В центре смешно подпрыгивал Саша, неумело махал неуклюжими руками. Кивал смешной головой. На него смотрели девушки – громко смеялись, особенно одна. Было видно что он ей нравился, даже сейчас, такой нелепый.
- А вы читали Маркеса? Я недавно прочитала- тааак понравилось…..ужас- добавила она. Смотрела сальными глазами.
Эдик видел ее первый раз. Невысокая и некрасивая. Дышала перегаром, она даже не знала, чья это свадьба.
- Нет. Не понравилось- слишком много болтает – сказал в сторону, перегар зловонным скафандром охватывал голову.
Подумал - если скажет про Коэлье, дам пощечину.

   Нет хуже начитанных дур, они глупят особенно мерзко. С удивлением. Словно смотрят на мир через мутную призму бессмысленной наивности.   
Зашел в дом. Стал пить. Скоро стало хорошо. Плевать на грусть и тупых дур. Стал понимать язык окружающих. Смеялся с ними. Они целовали мокрыми губами, прижимали потные лица. Плевать. Захотел танцевать, нелепо махать руками, козлом скакать в толпе таких же.

   Эдик понимал, что Кристина навсегда отвернула от него Володю. Он пошел в самый конец огромного зала, сел на стул и начал глотать большими глотками сладковатое вино, оно было теплым и неприятно чувствовалось на языке. Эдик, боялся умереть один. У него давно не было близких, только Володя, а теперь, наверное, и его нет.
 Сидел, отдавшись странному удовольствию усталости. Старался не уснуть, чтобы увидеть, как подъедет такси. Ему было удобно так сидеть и целиком погружаться в воспоминания из той, другой жизни цветным фильмом, прокручивающимся в усталом мозгу.

   А глаза у Кристины, правда, красивые, чистые, без фальши. Такие же, как бесконечный мир, скомканный невидимым творцом. Небольшое пространство, заключенное в хрупкий, хрустальный шар – подумал Эдик.

  Просто сидел и смотрел, на огромный зал, заставленный столами, покрытыми теперь уже грязными скатертями, на шар, склеенный из осколков зеркал медленно крутящийся под потолком, отбрасывающий неровные лучи на лица неторопливо двигающихся людей. Лучи плыли по руке Эдика, блестящим потоком проливались на пол, дугой скользили по стене, чтобы навсегда исчезнуть в дальнем углу, затем рождались вновь и продолжали, наверно, как им казалось свой вечный бег. И Эдик подумал, что и жизнь его так же бесполезна и бессмысленна. Да что его жизнь, жизнь абсолютно всех остальных подобна этим лучам, рождаемая из ничего, плывет мелким сором в невидимой реке времени и незаметно растворяется во тьме. А взамен приходит новая, затем новая и снова и опять… Он не раз видел, как умирают люди, ужас в глазах, как изо всех сил стараются вдохнуть в себя еще немного жизни, хрипят, сжимая пальцы не желая уходить. Может, видят впереди такое, к чему не стоит спешить. Вот и он не спешит. А сзади чувствовал холод, толкающий вперед.

   Эдик любил людей, они питали его, порой давали повод восхищаться, огромной многогранности человеческого бытия и каждое лицо было неким действием, произошедшим, или может быть еще не наступившим.

   Так и запахи, всегда частичка пройденного пути. Как руки матери еле заметно пахнут ванилью и утренним сном, как боль отдает немытой шерстью и слегка винным уксусом. Как пахнет смерть, Эдик узнает скоро, но ему казалось, что обязательно свежей травой.

   Кристина же должна пахнуть счастьем, немного морем и карамелью из детства, грозой и холодным ветром. Но это было не его счастье, и дотронуться до него он был не в праве. Может поэтому, и терпеть ее не мог. Мы не умеем терпеть чужого счастья.
 
   Она и Володя скоро уйдут, Эдик чувствовал это, готовился к этому, и ему было нестерпимо больно сознавать свое одиночество.
Окружающий мир всегда состоял для него из вещей и часто непонятных образов, хаотично наложенных друг на друга и в этом беспорядочном сочетании разнообразных вещей ему порой трудно было найти тот путь, по которому как ему казалось, он должен был непременно пройти. Тогда терялась та почти несуществующая грань между реальностью и вымыслом, тогда он думал, что сошел с ума. Эдику было страшно жить в своем безумии, зная об этом и не мочь в силах что- либо изменить. Боялся потерять себя. Ведь тогда, пройдет совсем немного времени и все забудут его, останется лишь тело с больным разумом, над которым можно будет лишь потешаться. Танцующим, на потеху глумливой, хохочущей толпе за пачку сигарет. И никто не будет помнить, каким был человеком, только куклу, бродящую по улицам в поисках хлеба. Люди стесняясь, с раздражением будут обходить стороной. После смерти, будут помнить безобидного дурачка, и никому не будет дела, куда делась та горстка пепла из крематория. Останется, может лишь давняя фотография на каменной плите.
Эдику было очень важно, чтобы его помнили.




                *** 

 



   Неважно, сколько времени проходит, было это много лет назад или только вчера. Некоторые моменты в жизни являются огромными фундаментными блоками, на которых и строится ветхое здание нашего существования. По сути, моменты эти и являются нашей жизнью. Четко выстраиваются в глубине сознания. Цветными фонарями выкладывают блестящую тропинку. Мы же, идем вперед зажигая все новые и новые, порой оглядываемся назад, с грустью смотрим как медленно исчезают самые дальние и вместе с ними гаснут смешные мечты, люди, лица которые мы не помним, уходит что-то очень важное. То, к чему нам больше никогда не суждено вернуться. И только иногда, вместе с далекой музыкой приходит странная тоска, причины которой нам не понять, может тоска по жизни, которая нами навсегда забыта. А время в состоянии лишь слегка отшлифовать острые грани, придавая образам более округлые края, наверно, чтобы нам было легче нести их в себе не причиняя боли, оставляя лишь блестящую середину, на которую мы можем смотреть с удовольствием. Все остальное же, мы выбрасываем словно мусор, стирая в прозрачную пленку, через которую и смотрим, не замечая темных теней на ее краях.

   Так, незаметно поселилось в нем то лето и ночь, когда он зашел в комнату и увидел Кристину, она сидела напротив огромного зеркала, в котором неясно отражалась часть комнаты с полуоткрытым окном и моя жалкая фигура, с бледноватым от синего света, небритым лицом в проеме дверей. Смотрела на него огромными глазами, смотрела на его губы, будто не могла услышать, или не хотела. А он говорил и уже не мог остановиться. Смотрела, чуть опустив голову, рассеянно вертела маленький, ребристый флакон духов, в почти прозрачных пальцах.

   Он видел тоску, призрачной вуалью покрывавшую ее волосы, тело. Пытался отвлечь , но у него не получалось, будто тяжелое горе пыталось отнять ее.
- А еще будет веранда, солнечная и широкая, красивая лестница будет спускаться вниз к огороду. Ты как хочешь, но я посажу у края широкую грядку клубники, а в самом конце будет расти огромный орех и под ним, маленькая беседка и по вечерам я буду читать тебе книги. Он взял ее лицо в ладони и медленно поцеловал. Она всегда пахла летом, и иногда, ему казалось, что возле нее он превращался в маленького мальчика, бегущего под теплым дождем и капли весело щекотали лицо.
 
   Ну вот, опять слезы. Он не мог этого выносить, чувствуя себя виноватым во всем.
 Все говорил и говорил, уже мало понимая что, боялся становиться, только бы не пришла тишина. Остановился лишь на миг, когда почти оглох от звона стекла. Потом снова говорил, со страхом смотрел на маленькую струйку крови, рубиновой краской рисующей неправильные узоры на дрожащих пальцах Кристины. Смотрел на два кособоких треугольника, оставшихся от зеркала, в которых лицо его теперь было рассечено уродливой трещиной, и собрать его заново, было уже невозможно.



                ***   

   


   Эдик, наконец, отпустил птицу и тут же пожалел об этом. Отпустил свое детство, молодость, счастье, все то, что все это долгое время грело его душу, делало его личностью, что отделяло от миллиардов остальных одинаковых, примитивных, существ. В детстве он читал много рассказов и романов о «настоящих людях», но позже начал понимать, что все это лишь фантазия. Люди могут быть велики в одном, но всегда мелочны в остальном.

   А птица все не хотела улетать, кружила над ним, и, вместе с ней, он слышал музыку жизни. Великую, и непостижимую, которая заполняла собой все сущее. И он отдался ей, полетел вместе с ней, презрев существование свое и всех остальных.
Он летел над морем. Оно было необыкновенно тихим и прозрачным. Море играло, как всегда, катая бильярдные шары своих волн. Нежно грело огромные железные тела кораблей. Толкало их вперед и смеялось, зная, что они намертво связаны железными жилами якорей.
- Спускайся,покатаю- махало ему пенными руками.
А он с тоской не мог вспомнить, когда последний раз касался соленой воды.
- Прощай- крикнул Эдик.

   Полетел дальше. Море вздохнуло и нырнуло вниз, чтобы никто не смог видеть его слез.

   Летел над высокими горами, и они, кивали струящимися бородами, пели ему свою суровую песню.

   Летел над городом. Большим. Шумным. И городу было некогда смотреть наверх. Не видел его и птицы. А они, смотрели на его каменные лабиринты и ,казалось, что когда-то это была большая скала, голая и безжизненная. Потом пришли люди и много веков рыли ее, превратив в сложный лабиринт улиц, ровные кирпичики домов. Вдохнули в нее жизнь, но как не старались, не смогли принести с собой частицу души, чтобы она по ночам тихо ходила и ласково смотрела людям в спящие окна.
- Прощай и ты город - покружили еще немножко и полетели дальше.

   А потом птица принесла его обратно, и он опять остался один со своим ожиданием смерти.

-Прощай, птица. Спасибо за все- закрыл окно. Закутался в холодное одеяло.
 
   Остался один со своим отчаянием. Оно рвало Эдика на части, хоть на людях он смеялся больше всех над шутками, которых уже с трудом понимал. Он сам не знал, когда ему легче, когда вокруг суета и люди приходят со своими лживыми надеждами, вселяя в него еще больше пустоты. Хотя пусть так, только не одиночество и ужас.
Эдик иногда подходил к зеркалу и видел, как меняется тело, уродуется лицо, тогда он ложился и стискивал подушку зубами, пытаясь удержать вопль. Когда каждая частица его искалеченного тела металась, пытаясь вырваться из того, из чего он и сам прекрасно понимал, вырваться уже невозможно. Он все ждал того, кто придет и возьмет его иссохшую руку и прижмет к своей черной груди, вырвет его из этого придуманного, но все- таки столь прекрасного мира.
Он с трудом встал и распахнул окно. И порыв ветра никогда не был для него настолько чистым. Воздух задрожал, подождал секунду и обнял его, ласково шевеля его редкие волосы, нежно поцеловал. Он видел, как веселая жизнь наперегонки бежит внизу, радостно кричит на теперь уже непонятном для него языке, не обращая на него внимания.
- Птица, вернись -взмолился он рыдая.

   И она вернулась. Широко расправив крылья, влетела в окно. И красивой женщиной медленно села возле него.
- Ты боишься?
- Очень-ответил и сел рядом. Так он не чувствовал одиночества.
-Но чего? ты ведь не знаешь, что тебя ждет впереди?
-Я боюсь потерять то, что скоро кончится.
- Не бойся, все только начнется.
-Но зачем тогда для меня было все это? И этот мир, что он для нас?
-Иначе бы вы просто не поняли уродства и красоту, блаженство и горе, боль и печаль. Вы не смогли бы понять ваш дальнейший путь.
Птица подхватила его и понесла его далеко, туда, где кончалась ночь. Там он увидел огромное поле, оно было зеленным и переливалось цветом ярких цветов. Удивительно пахло свежей травой. И небо было синим как море и так же приветливо махнуло рукой. А посереди поля рос огромный дуб и под ним стояли люди. Они ждали его.
- Кто это?
- Они давно ждут тебя- сказала птица-иди к ним. И Эдик пошел. 
 



                ***
   





   А Кристина….Кристина жила дальше. Хотела жить дальше. Но как-будто стояла на середине широкой реки, скованной льдом. Безразлично бродила по улицам. Разглядывала витрины магазинов, и манекены смотрели ей вслед мертвыми глазами. Гуляла в парке, вдыхая сладковатый запах опавших листьев. Почему у смерти всегда сладковатый запах? Слушала недовольный шепот листьев под ногами. Слушала музыку, доносящуюся из ниоткуда. Осторожно прикасалась к неровным трещинкам на смущенных своей наготой деревьях. А вечерами, смотрела на яркие окна домов, представляла людей, которые в них живут. Представляла стук ложек об тарелку, пар над горячей кружкой, кошку свешившую лапу со старого дивана, болтовню телевизора, топот детских ног. И каждое окно было смехом, радостью, одиночеством, горем, или ярко светило счастьем и любовью. А сама сидела в маленькой комнатке, и небольшое зеркало отражало уже давно немолодое усталое лицо, тронутые сединой волосы, морщинистые руки с некрасивыми ногтями. Неужели жизнь ей дана лишь для того, чтобы бессмысленно раствориться утренним туманом, еле уловимой дымкой проплывающей над землей, которая как ни старается, никогда ее не касается, исчезая под лучами солнца. Иногда думала о Володе, вспоминала его испуганное лицо. Тогда он стоял до боли в дрожащих руках сжимал ее платье, будто выпустив ее из рук, он тотчас лишится самого дорогого, без чего жить ему не было бы смысла. Той ночью Кристина ушла, хотела догнать Эдика, сказать ему…. Но не смогла догнать и никогда после не встретила. Все надеялась, что он счастлив. Счастлив, за них обоих.   





                ***
 



    Я все смотрел на Эдика, на лицо его немного сморщившееся под лучами огромного, почти белого солнца, вдруг неожиданно выглянувшего из под нависавших почти до самой земли сугробов грязных туч. Лицо его, было как-то по особенному радостным, слегка восторженным и глаза, теперь совсем не видимые, были полны удивительным, совсем не свойственным ему спокойствием. Я видел, его смущение, невольную попытку отвернуться, будто не хотел показывать нечто самое сокровенное, в чем не хотел признаться даже самому себе.
- Знаешь, два человека не могут видеть одну и ту же радугу. Смотри, какая красивая и для каждого она своя- вдруг произнес он.
-Вот эта моя, такая же непонятная, почти прозрачная, почти невидимая – Эдик помолчал минуту – а может и все остальное, что мы можем увидеть для каждого человека только свое. И все, что вокруг меня, весь мир, вся вселенная, только для меня, и существует лишь во мне. Иногда, мне кажется, что я и есть высший разум, созидающий великую гармонию, придумывающий жизнь и смерть.
- А я?
- Тебя тоже нет, ты творение моего воображения, как и все остальные, придуман только лишь затем, чтобы я не чувствовал одиночества. Никто не может думать и ощущать, вы все, лишь безмолвные марионетки, подвешенные на паутине моего сознания. Любить и страдать дано лишь мне, вы же все делаете это неправильно.
- И где ты находишься?
- Нигде. Я умер. Уже довольно давно. А это все лишь агония последней мысли. Последний бессмысленный всплеск.
- Но до того как умереть, ты должен был где-то быть?
- Нет, я умер при рождении. Поэтому все так рано закончилось. Я просто не успел придумать больше.

   Дождь вдруг закончился, перестал шуметь, будто прервали певца на самой высокой ноте. Стало тихо, лишь еле заметно гудело море вдали. И я представил грязные волны , бегущие по гладкому скату пляжа, оставляющие за собой островки мутной пены. Эдик машинально достал из кармана пачку сигарет, повертел в руках, и не глядя, осторожно поставил на край стола.

- В молодости, мне все время казалось, что я вполне взрослый человек, с достаточными знаниями и опытом, это часто ошибочно определяло мои поступки. Теперь же мне, кажется, будто я молод и только познаю многогранность окружающей вселенной, и это точно так же ошибочно направляет и меняет мою жизнь. Наверно это и есть отсутствие логики. Когда я был беден, я хотел достатка, теперь же скучаю по прежней жизни. Вот почему я думаю, что все это происходит лишь в моем угасающем сознании. Оно не позволяет внутренним весам остановиться в идеальном равновесии. Тогда исчезнет смысл. Тогда исчезнет жизнь.
- Мне кажется, в тебе Эдик слишком много отвлеченного. Будто смотришь на небольшой кусок огромной картины, остальное же додумываешь на ходу, все время, заканчивая ее так, как бы хотелось тебе, и, поняв свою ошибку, не осознаешь, ее так же продолжая бродить по лабиринту из которого, никогда не было выхода.
- Но разве ты когда – либо чувствовал удовлетворение, разве ночью засыпая, тебя не мучает сомнение, и разве не боишься того, что ошибся, выбрав совсем не ту дорогу?

   Я не хотел отвечать. Не хотел думать. Солнце теперь светило вовсю, весело отражаясь, прыгало по лужам, незаметно касалось людей, безмятежно гуляющих вдоль широкой аллеи. Капли с деревьев иногда попадали на прохожих, превращались в громкий смех или недовольное ворчание. И все это, дышало свежестью и совсем детской, наивной радостью. Я закрыл глаза и просто слушал негромкий шум моря, еле различимый сквозь истеричный галдеж невидимых воробьев.
- Приведите мне хоть одного человека, не имеющего сомнений, и я в лицо ему скажу, что он глупец – почему-то всплыло в памяти.       
 - И вот, смотрю я старый фильм или смотрю на фотографию, сделанную много лет назад и непонятная ностальгия, берет за горло. Я тот самый человек на тусклой фотографии. Скучаю по времени, в котором не жил, а может, жил, но не помню. Но точно знаю, оно мое, ведь только там я был счастлив. Что же я делаю здесь… Это не моя жизнь, чужая. И живу я ее, будто несу груз мне не принадлежащий.
Эдик бегал по квартире, нервно курил, размахивал руками. И я слушал его, сидя на старом кресле, пахнущем пылью. Невольно проваливался в сон, слушал голос, который будто отдалялся от меня, постепенно превращаясь в звук далекого колокола зовущего меня за собой.
- Эдик, мне пора.
- Прощай Володя – он вдруг остановился и внимательно посмотрел на меня – а я буду ждать тебя, иначе ты не найдешь дорогу. Прощай.

   Видение все таяло, обнажая реальность, которую я давно уже не признавал, и которая, по странному капризу моего сознания все еще окружала меня. Осознание настоящего приходило постепенно, будто я в тумане шел к еле различимой цели, будто почти ощупью осторожно проходил путь, по которому шел уже много времени назад, постепенно узнавая знакомые очертания. Мир состоял теперь для меня из вещей и ощущений, которые были подобны сну, увиденному много лет назад, в котором помнишь лишь событие, совершенно забыв в нем всякое действие.

   В таких снах я часто видел Эдика и никогда Кристину. Порой я с ужасом понимал, что не помню ее лица и судорожно собирал ее образ из мелких осколков своих воспоминаний, тогда она опять становилась прежней, такой, как много лет назад. И я мог прикасаться к ней, разговаривать, иногда заставлял ее смеяться над неудачными шутками.
 
   Я плохо помнил сам удар, только отвратительный, пронзительный стон колес. На миг, остановившийся в полете кусок почти синей от блеска уличных фонарей узкой дороги. Но не было боли, не было страха, только очень хотелось закрыть глаза, просто закрыть глаза и провалится в вечность. А потом темнота, которую терзал на куски чей-то тонкий, почти осязаемый крик.

   …Жалость. Меня жалели все. Некоторые просто приходили, сидели у постели и говорили, говорили обо всем и ни о чем, молчание пугало их. Думали, мне будет больно, а мне было больно видеть то, как они отводили глаза, боялись смотреть на меня. Меня тошнило от сочувственного шепота за спиной. Жалость порой уничтожает сильнее жестокости. Сжигает последние остатки мужества. Превращает тебя в зависимый обрубок жизни и вот уже ничего не остается, как отвернуться к стене, разглядывать цветы на обоях. Оцепенеть от ужаса безысходности.
Когда же шаркая худыми старческими ногами, кашляя, пришло насмешливое равнодушие, я понял, за ней идет, скалясь звериным оскалом черная злоба. Тогда я ушел из дома.
Я как рудимент потрескавшегося асфальта.
Живу жизнью людей проходящих мимо. Проживаю тысячи жизней. Я бываю влюбленной парой робко целующихся в тени деревьев. Пьяным, блюющим за газетным киоском. Стариком, который может последний раз, оставляет неуверенные следы на склизком бульваре. Ребенком счастливым своей чистотой. Наверно, бываю и одиночеством Кристины. Иногда мне казалось, что она почти рядом, и чувство ее близости пугало меня. Что мог я ей сказать?
-Я счастлив, тем многогранным разнообразием человеческого бытия. Все мы созданы из света далеких звезд. Мы и есть звезды, просто мало кто это видит, я же вижу в каждом яркий свет, наглухо застегнутый пуговицами серого пальто.
Скоро меня не станет, тогда я стану невидимым светом, на секунду остановившим свой полет в этом иногда нестерпимо красивом мире. Полечу, озаряя собой холод вселенной и, может быть, когда-то остановлю свой путь. И тогда, песня моя станет радостью, смягчающей каменные сердца.



                ***




   А люди шли мимо, широким потоком прокладывали себе путь сквозь неприступную стену жизни. Пыхтели, потели от напряжения, но не собирались сдаваться. Так и шли железным локомотивом, из которого, лишь ненадолго выглядывали любопытные лица. Смотрели непонятно на пьяного калеку, зябко кутающегося в дырявый пуховик. Морщились. Недовольно сплевывали и вновь исчезали в броне своей кажущейся правильности. Слушали песню, в которой нельзя было разобрать слов, только непонятное: « Лос Анджелес…..сто второй этаж….где негры поют о любви…».