Чёрный человечек

Да, видимо, есть у тебя места, где бываешь ты роста большего. Неуютно тебе у меня, тесновато. Маленьким ты приходишь ко мне. Что поделать — дети не подкармливают чёрных мыслей. Слишком быстро они забываются среди других цветных игрушек.

Когда я был маленьким, ты казался мне большим, мой чёрный человечек. Ты пугал меня по ночам, и тебе это нравилось. Выделяясь на ночном фоне более тёмным оттенком, приходил ты, нависая над моею кроваткой, заставляя сжиматься от страха сознание моё, и казалось, я делался ещё меньше, чем был.

Как здорово, что ты теперь не чёрною пантерою передо мною являешься, смертельной её грацией меня гипнотизируя, а, как кошка, долго не знающая дома, трёшься у ног моих, мурлыкая: «Не прогоняй, не прогоняй», — зная, что понимаю мурлыканье твоё. Своим поднятым хвостом ты напоминаешь мне запятую, которая, по определению, предполагает продолжение. Ты не стал для меня точкой, мой чёрный человечек.

Всё плохое во мне, вся мерзость моя чёрная — как же хорошо! — что ты маленькая. Благодаря, наверное, твоей соразмерности, и я смог попасть в это место своей жизни — пролез сквозь все её непролазности. Был бы ты, человечек мой, чуть побольше во мне, так и остался бы я в дремучей иссера-чёрной бытовой антрацитовости. Бегал бы, метался по делам житейским, зарабатывал деньги, приносил их домой и, умыв лицо и руки, садился бы за стол, думая, что стал чистым, с думающими точно так же.

Поэтому так радует меня, что один я сижу за столом, у которого ты трёшься в надежде увидеть белую струю молока, льющуюся из моих рук. Я готов подкармливать своё продолжение, которое, возможно, приведёт и за мой стол когда-нибудь тех, кто будет думать как я.

Ты и тогда приходи ко мне, когда мы соберёмся. Доставай тогда свою чёрную записную книжку, в которой ты фиксировал всю мою жизнь, как на прозрачный диск памяти. Доставай и читай вслух, как Ян убегал от Инь; как, убегая, заблудился; как он врезался в преграды, как проваливался в ямы, как падал, но всегда поднимался; как на теле появлялись и заживали шрамы; как в осколки разлеталось сердце и чего ему стоило собирать его по частям; как смерть, как дама, приглашала его на свой белый танец и (не забудь помянуть и это) как ты, от восторга, поджимал хвост, пытаясь превратиться в точку, думая, что это конец, но опять превращался в Инь, в запятую, чтобы продолжить погоню.

Пусть все собравшиеся за столом знают, как я шёл и как рос, в то время когда ты всё поджидал меня, как кошка — мышь, надеясь, что я выберусь из каких-нибудь дебрей возобновить охоту, жаждал, надеясь сделать меня белым пятном-бельмом на теле своём.

Теперь же ты сам — чёрный зрачок мой, своим хвостом, как нервным окончанием, соединяющий мой мозг с глазным дном. Глубоко теперь вижу я, поэтому — радуюсь.

Только ты понимаешь радость мою. Как хорошо мне осознавать, что из всех существующих и существовавших животных, в которых ты мог бы легко обернуться, выбирая в гардеробе моего тела любого из предков, и предстать предо мною, мой маленький чёрный оборотень, у тебя ограничен выбор. Узким коридором проходишь ты: от входа до гримёрной, в которой ждёт тебя роль кошки, и тебе остаётся, протянув руку, снять шкурку с вешалки, накинуть её на плечи, прогнуть тело, как делают это кошки, распространить его в шкуре, как делают это люди, просовывая пальцы в перчатки. И таким, соответствующим, образом предстать пред очи мои, эти твои — театральные софиты.

Приподняв занавес, словно веко глазное, покажи дальнее, во тьме сокрытое, поиграв страстями демоническими — возвернись социальной приемлемостью. Играй! Убеди меня. Чтобы в чашке твоей молоко забелело, тебе надо сыграть так, чтобы я поверил тебе. А то вдруг ты уже начинаешь становиться дикою тварью, как бывало уже ни раз, и мне пора брать себя снова в ежовые рукавицы, словно в блокаду, чтобы обложить тебя со всех сторон, а если не хватит силы, то бежать со всех ног, сломя голову, как раньше, спасаясь бегством.

Играй. Убеди меня в том, что ни того, ни другого мне делать не нужно. Прокатись по подмосткам моим маленьким кошачьим счастьем, завертись запятою, бесконечным продолжением. Уноси меня в демонстрацию — мира чёрного, мира дальнего, мира страшного и — верни назад птицей Фениксом, Возрождением.

И тогда к ногам подойди опять и потрись о них, промурлыкав мне: «Не прогоняй, не прогоняй». Пусть закончится твоё выступление приговором — моим Повелением: «Пойдём, я молока налью; не бойся, я не прогоню…»