Маленький кролик Ирво

Глаза обжигают восходящими лунами,
Тушат во тьму непробудную совесть.
Губы с ногами сплетаются рунами,
Теплую кожу смакуя, как повесть.

Бледные перья воздушного облака
Нежно щекотят податливо стонами.
Дрожью забавной под плавкое олово
Смыслы рождают на зависть эонами.

…
 

Каждый божий день, если можно называть так темное, раннее утро, я сажусь на поезд и направляюсь в далёкое селение. Там, говорят, родился маленький кролик Ирво. Он лежит в чистой колыбели, завёрнутый в свои нежные, как лепестки белых лилий, ушки, и тихо сопит в розовый нос.

Поезд проходит там, где сосны кронами своими метут звездное небо, а скрытые тьмой травы ждут утренней ласки, зубастым зверьком уносящей их грусть. Сонное небо вязью тумана ступает на землю, чтобы к вечеру в оседающем солнце стряхивать с себя пепел тени.

Станции мелькают за станциями, как прокатные миражи, а я думаю, что всегда можно сойти и успеть на кровавый Ми-стейк улыбчивого мясника Римбо. Небо на миг достаёт болтушку и взбалтывает белую пелену. Сладкий звёздный мусс навевает сон-экспресс.

Эфирные картинки улетучиваются засветло, и я моргаю, пытаясь проснуться. Небо щеткой лесов чистит единственный золотой зуб в окне поезда; дома поблескивают карминными крышами в лучах морозного утра, заоконной красотой скрывая затхлый кошачий уголок. Истина — это рутина, а все остальное — искусство ее не замечать.

Мимо пролетает город Сюрмонтель. Длинноногие груди, туго завернутые морозным капризом в разноцветные шарфы, порциями остывающей влаги раздают свою жизнь. Но нам не сюда. Конечная цель всей этой пестрой ерунды — маленький кролик Ирво, что, сложив голову и лапки на хворост, тихо смотрит сон многоликой дуги небосвода.

Раздаётся смех сидящей напротив толстушки Митце. Она громко шуршит развёрнутой газетой и напоминает бурлящую кашу. «Ирво уже не такой маленький и вполне резво скачет, раскатывая по полу шоколадные шарики», — хохочет она.

Когда поезд прибывает на конечную, кролик Ирво уже стар и теряет зубы. Так говорит Хануман, эта ниоткуда взявшаяся мартышка, которая выскакивает вперед и сопровождает меня на пути к Ирво.

Хануман все время что-то говорит. «Вечность — это парадокс или часть парадокса?.. Повторение опоздания… Мы все уже мертвы с точки зрения вечности… Или живы,» — говорит Хануман.

Он очень музыкально говорит, приделывая к букве Б ноту Ля через слово. Ему простительна божественность ввиду Дарвинистского происхождения. И по речам судя, ему ровно как рота вирусу: в точности (,) да наоборот.

Но вот уже намечается поворот, за которым избушка кролика Ирво всегда покрыта материнскими ласками содрогающейся земли и несущественными претензиями неба. Но белое зимнее покрывало продавлено черной ямой как раз в этом месте, и мне остается только слушать фальшивые ноты эха, добравшись до нее.

Здесь нет избушки. Нет кролика Ирво. Его нет, потому что он мертв за конечной остановкой поезда. Но Хануман говорит, что именно поэтому он жив. Странная мартышка…

Я снова вглядываюсь в черноту и вот, слышу все те же стихи про глаза, луны и любовь. Бездна разворачивается звёздами, таинственно сверкающими за стеклом. Вздохи за вздохами.

Это рождение начала. Как говорит Хануман, — неудачное повторение опоздания. Поезд снова трогается, перевирая на свой лад вечную дрожь маленького кролика Ирво, а я смотрю в никуда. Каждый божий день.