Супчик

  Мне семь лет, тепло.
  С утра я и мой друг Олежка слонялись по стройке. По канонам нынешнего времени кажется невероятным, что два семилетних мальчика могут где-то слоняться без взрослых. А допустить, чтобы они слонялись по стройке… Но тогда – это было в порядке вещей. Лето 81-го – период наивысшей свободы, которую мне доводилось испытытвать. Конечно, я понял это много позже, после долгой жизни, насыщенной несвободами всех размеров и достоинств. Весной садик закончился, канул. С манными кашами с комками, с послеобеденным сном на неудобной раскладушке, со злой нянечкой, которая меня не любила и называла "жиртрест". А школа была чем-то далёким и трудно представляемым, как Марс. В любом случае: думать о ней было невозможно, как представлять себе вкус марсианского мороженого. Мне кажется, был июнь. В моих воспоминаниях о детстве всегда июнь, полный одуванчиков, ранних грибов в пионерских лагерях, дождливой сыростью и первой усталостью от долгого отдыха.
  С утра мы с Олежкой уже были красными кавалеристами. Игра заключалась в срубании на всём скаку белогвардейских голов не знающими устали клинками. А на практике: в стегании одуванчиковых кущ ивовыми прутьями. И теперь, вспотевшие и чуточку уставшие, мы сидели на новеньком заборе, на днях окружившем территорию будущей стройки, и сосредоточенно болтали ногами.
  Строили и раньше, и сейчас одинаково: грязно. И грязь была вечной. Сначала посреди поля вбивали столбик с дощечкой: «Строительство объекта: жилой микрорайон… Застройку ведёт СМУ №… Срок окончания работ...» Потом в течение нескольких месяцев огромные и некрасивые машины без любви соединяли неровные железобетонные плиты в то, что многими поколениями людей будет называться «мой дом». И ещё долгие годы жители новых районов, объединённых в моей детской памяти звонким именем «Юго-Запад», добирались до своих жилищ и в зной, и в распутицу по глинистой целине, с годами без желания, но верно утрамбовывающуюся в некое подобие того же железо-бетона. Жизнь брала своё. Чахлые деревца превращались в маленькие, изрезанные перочинными ножами рощицы. В магазин уже можно было пойти в открытой обуви. В этот момент на пустырях, используемых младшим поколением для игры в футбол и «тюху», а старшим – для выгула собак и помывки тогда ещё единичных личных авто, возобновлялись давно и с облегчением позабытые строительные работы. Район уплотняли, встраивая свечки многоэтажек. Аборигены, глядя на ширину оконных проёмов и размеры балконов будущих домов, недоброжелательно завидовали, подростки из ленивой удали били стёкла, а мы – щенята - играли в прятки среди куч песка и ржавеющих металлоконструкций.
  В то лето в нашем дворе стройка ещё только начиналась: громоздкая шумная машина наделала в земле правильных прямоугольных отверстий и затаилась до понедельника. А в ночь на воскресенье прошёл затяжной холодноватый июньский дождь, и дырки в земле затянулись до краёв глинистой жижей.
 - А слабо, - как всегда неожиданно спросил Олежка, - наступить туда ногой?
  У него всё наше недолгое к тому времени знакомство были чудаковатые идеи. Полежать между рельсами под проходящим поездом, поставить под колесо соседского автомобиля гвоздь, забросать помидорами с балкона девчонок, играющих в бесконечные «классики». Не на все его предложения я отвечал согласием, вот и тут засомневался.
 - А за мильён? – серьёзно уточнил Олежка.
  Я знал тогда, что у Олежки не было миллиона, но обижать его сомнением не хотелось. И тут на свою беду из подъезда вышел Супчик. Я тогда не задумывался: Супчик и Супчик. Видимо, какая-то производная от фамилии. Был этот Супчик маменькиным сынком. Он часто и помногу плакал, обзывался дурными словами, из носа у него всегда висели сопли - мы его били. Растрёпанная любящая мама лечила его  душевные раны совершенно волшебными жвачками с переснимками, расчудесными джинсиками с карманами и машинками на батарейках. За это мы били Супчика сильней. В ответ мама покупала ему... в общем, круг замыкался.
  Супчик вышел во двор во всём салатовом. От соплей до сандалий. А для того времени это было событием. Ведь все наши вещи имели чаще всего один определённый цвет: колготки – коричневый, босоножки – цвет позднего заката. А тут – салатовый. Как холодный огонь. Как цвет глаз у красавиц редких тогда индийских фильмов.
 - Вот. Он и наступит. – Коротко и веско уронил Олежка. - Или он - не пацан. Эй, пацан! Иди сюда!
  Супчик неуверенно подошёл и замер чуть поодаль. Мы смотрели друг на дружку: он - на нас, мы на него. Я не буду преуменьшать свою роль в этом тягостном даже спустя годы поступке. Но, зная за спиной непоколебимую Олежкину уверенность в нашей правоте, я спрыгнул на землю:
 - Супец, - сказал я, - хочешь ковбойца? Мне папа из Германии привёз.
  Для посвящённых эта фраза звучала примерно так: «Хочешь настоящего, безразмерного мальчишеского счастья?» Ведь обладателями ковбойцев, равно как и индейцев – пластиковых расписных фигурок, выпускаемых западной «игрушечной» промышленностью по мотивам вошедших в моду вестернов, были избранные из избранных, чьи родители имели возможность ездить в командировки в братские развивающиеся страны. Мой отец был в Восточной Германии. Привёз мне оттуда брючный костюмчик и тапочки без задников из кожзаменителя. Был по его рассказам ещё и набор из вожделенных воинов прерий. Но мама с папой к тому времени уже были в разводе и, исходя из своей, материнской логики, мама ковбойцев не взяла. Спросить тогда: «Почему?» - мешала обида. А сейчас, после бесповоротной смерти папы – кажется невозможным. Да и забыла она наверняка.
 - Ух ты… - присел Супчик. – А что надо сделать?
  Тяжёлое человеческое бремя. Даже в столь юном возрасте, даже в такой счастливой стране, каким настойчиво и плакатно рисовался нам Советский Союз, мы уже знали, что просто так тебе никто и ничто. Что за всё обязательна плата, а может, и расплата.
 - Надо в глину наступить, - Олежка тоже спрыгнул с забора и стал рядом со мной.
 - А там не глубоко? – пытаясь обмануть себя в очевидном, спросил Супчик.
 - Нет. – Олежка поднял на уровень его глаз ногу в заношенном сандалии. – Мы со Славкой по пять раз наступили, даже носки не испачкали.
  И Супчик поверил. А как тут не поверишь, если ковбоец? Если ему, бедному Супчику, тоже хотелось скакать на красных конях и рубить головы вредным белогвардейцам, и лежать между рельсов под несущимся поездом, и бросать в женщин помидоры, а не услужливо подносить им цветы. Ну, хотя бы в мечтах. И не ходить в музыкальную и художественную школы в своём так сильно отличающемся от привычных и потому ненавистном салатовом костюмчике.
  Супчик для чего-то подвернул и так находящуюся гораздо выше колена левую брючину своих салатовых шортиков. И наступил. Правая нога его подогнулась, он упал на колено и оказался по самый пах в жидкой глине.
 - Ой, - сказал Супчик, - а тут глубоко.
  Мы с Олежкой подхватили его под руки и поставили на землю. Теперь правая нога у него была салатово-розовая, в цвета кожи и шортиков, а левая – шоколадная.
 - А где?.. – Продолжил Супчик и замолчал.
 - Ковбоец? – Беззастенчиво врал я. – Он у меня дома, в коробке с биноклем. Ты сходи домой, помойся и выходи на улицу - я тебе его отдам.
 - …где сандалик? – Закончил Супчик свой вопрос.
  Мы с Олежкой внимательно посмотрели на его шоколадную коленку, потом на шоколадный носочек. Сандалика не было. Ни салатового, ни шоколадного.
 - Наверное, там остался, - спокойно предположил Олежка, кивнув на глиняную западню. – Теперь всё, капец! Уже не достанешь.
  Супчик проследил за направлением Олежкиного взгляда, и тут произошло для меня совершенно неожиданное: он не заплакал, распахнув рот, как сделал на его месте каждый, а стал на четвереньки и молча засунул руку по локоть в грязь. Пошерудил там, поднял на нас беспомощные глаза. Может, моё опытное воображение разыгралось по прошествии стольких лет, но… Мне показалось, что он улыбнулся. Не жалостливо и заискивающе, а с пониманием нашей слабости и прощая нас за неё, а заодно за нашу детскую неосмысленную ещё жестокость. Супчик лёг на живот и засунул правую руку в глину по самое плечо. Поискав там, он к нашему с Олежкой ужасу – мы ведь хорошо себе представляли, что бы ждало нас дома, окажись мы на месте Супчика – засунул в глину и вторую руку.
 - Есть. – Раздалось в тягостной тишине через несколько томительных лет.
  Мы даже не бросились ему помогать – настолько были раздавлены его недетским величием. А Супчик проделал все свои эволюции в обратном порядке: сначала извлёк левую руку, затем правую с сандаликом, потом встал на колени и, наконец, в полный рост. Он с огромной, физически ощущаемой радостью обретения, казалось бы, навсегда утраченного, смотрел на свой переполненный глиной сандалик и шоколадным пальчиком пытался очистить пряжку замка. Его добрые салатовые глаза взглянули на меня:
 - Я сейчас схожу домой, а ты подходи к моему подъезду с ковбойцем, ладно?
  В те времена я ещё не умел стыдиться. Скорее всего, не в силу подлости натуры, а по-детству. Потому я просто кивнул головой. И он пошёл: яркое салатовое полотно в коричневой раме. Мы с Олежкой смотрели ему вслед и непривычно молчали.
  Я больше никогда не видел Супчика. Наверное, его отдали в ближайшую школу, а меня мама записала в дальнюю, с английским языком. И с Олежкой у нас как-то не сложилось. Он стал известным на некоторое время боксёром, и разъезжал пусть на стареньком, но «БМВ», когда я ещё подсчитывал мелочь, раздумывая над тем, что купить: пирожок с повидлом за пять копеек или с мясом, но за десять. Разошлись наши с Олежкой тропки после этого июня. Может, и по другой какой причине.