Тетя Вера
Тетя Вера не замечала этого, наверно, потому, что к ней все так относились. А нас с братом она любила. В ее допотопной юбке, в непонятно откуда взявшихся карманах, для нас с Мишкой всегда отыскивалась конфетка. Тетя Вера и отдавала ее украдкой, и мы принимали так же, как заговорщики. Эту конфетку от нее, всегда почему-то желанную, мы выжидали, стоя под дверью и выглядывая в щель между петель, мысленно подгоняя утомительную мамину речь.
Когда мы подросли, нас пугали ею. «Не выучитесь, — говорила мать, — такими и будете всю жизнь». И было страшно вырасти такими, и отчего-то жутко замирало сердце — каково-то ей?
Она не очень унывала. Помню новогодние елки. У дяди Гриши, их брата, уж больно хороши они были, и меня отпускали туда — посмотреть. Елки у него всякий раз стояли густые, высокие и с настоящими шишками. Тетя Вера тоже приходила к нему. Жил он, как и многие тогда, в коммуналке. Комната была большая, с высоченным потолком. А в Новый год, казалось, и стены раздвинулись, и потолок втянулся, и мебель прижалась, вросла в стены — все занимала елка. Дядя Гриши мудрил где-то сзади нее, потом говорил — внимание — для меня, я сидела замерев и ждала чуда, и елка вспыхивала, озаряя черные ветви возле ствола и янтарные капли смолы.
—Ну что, воробей, — обращал ко мне смеющееся лицо дядя Гриша, нравится?
И тогда я вставала со стула и подходила ближе, к самым ее широким лапам и смотрела, стараясь вложить все желание и всю мольбу, на какую способна, на краснеющий маленький мандарин, висевший совсем близко от меня — рукой подать.
Тетя Вера и тут сидела у порога. Они негромко о чем-то говорили. Потом она просила: налей, Гриш, пока твоей нет. Дядя Гриша доставал из резного буфета объемистую бутыль с прозрачной жидкостью, в которой плавали лохматые лимонные корки и, примеряясь к маленькой рюмочке, осторожно лил, и руки у него вздрагивали. Тетя Вера спешила к столу, оставляя мокрые следы на крашеном полу, и, торопясь, опрокидывала в рот стопку, боясь, что он уберет и уж больше не допросишься. Но он медлил со своей рюмкой, не поспевая за сестрой, и тогда она подставляла свою вновь.
—Последнюю, и все, — строго говорил дядя Гриша, и она согласно кивала. И тут они замечали меня. Дядя Гриша начинал показывать фокусы, куда-то пряча пальцы на руках и вдруг обнаруживая их, покрутив
куцым кулаком в воздухе. И я на минуту забывала про мандарин.
Тетя Вера вспоминала свою дочь, которая уже была большая, но забот о себе не убавляла. Такая росла беспечная.
—Туфли надо к маю, платье, — загибала она маленькие пальчики, почти как мои, — отдыхать просится, тоже ведь надо.
—Ох добалуешь, Верка, девку, — грозил пальцем перед своим лицом дядя Гриша, — добалуешь. У нее и так одни ребята на уме.
—Так что ж, Гриш, дело ее молодое, девичье, — и она виновато и не ясно чему улыбалась.
—Ты бы хоть тапки себе к маю купила, — он смотрел на ее ноги, и она поджимала их, снова сидя у двери. — Я бы сам тебе купил, да ведь твоя-то отберет, Верка, — с неподдельной горечью выговаривал он ей. — Ну, прикажи, чтобы пожалела тебя, — уже отчаянно просил он. И сурово доканчивал: — Все, Верка, так и знай, тапки за мной.
— Ладно, Гриш, все к черту, давай лучше, пока твоя не пришла, по последней, — не забывала тетя Вера, и процедура с бутылью и рюмками, так удачно начатая, продолжалась.
Тетя Вера, уже веселенькая, быстро сбрасывала сбитые, латанные дядей Гришей, скошенные в разные стороны башмаки и, заперебирав маленькими ножками и отчаянно хлопнув в ладоши, тонко заводила, отведя лицо в окно:
— Дядя Ва-ня, хо-ро-ший и при-го-жий, дя-дя Ваня всех ю-ношей мо-ло-же, — и по лицу ее текли слезы. Дядя Гриша тоже отворачивался и смотрел в окно. Наверно, они видели что-то в нем. И я тоже подбегала к окну, но, кроме морозных узоров, там ничего не было. И, наконец, тетя Вера говорила, обращаясь к брату: — Гришк, ты бы девке-то мандаринчик дал!
У нас дома тоже с негодованием поминали ее дочь. — Пятнадцать лет, ребенок еще, а уж и велосипед, и платье крепдешиновое, — и мать украдкой взглядывала в хмурое от ее слов лицо отца, — а Верка одна надрывается, — заканчивала с еще большим гневом мать. Все оказались правы. Дочь ее загуляла так, что еле кончила школу, а дядя Гриша сам разговаривал с ее балбесом, так называл его мой отец. Парень-то непутевый оказался, пил и буянил, через них и тете Вере доставалось. Но она жалела дочь, качая головой, приговаривала: «Вся в меня несчастная, а уж красавица, чистая артистка».
А потом и вовсе тете Вере пришлось несладко, особенно под конец ее недолгой жизни. Болела она самой страшной болезнью. После операции лежала дома. Ходить за ней было некому. Раз в день, по очереди, приходили родственники: кормили, хотя она почти не ела, меняли постель, обмывали — она не успевала вставать, разговаривали. Предлагали: давай дочь вызовем, все равно не работает, мать ты ей. Но тетя Вера испуганно отказывалась.
— Разве можно, — слабо выговаривала она, — мужика молодого оставлять. Мне уж один конец, а ей жизнь жить.
Но чаще она говорила другое: «Вот, может, поправлюсь, Бог даст, внука понянчу», — и прикрывала глаза.
Приходила сестра из поликлиники, делала уколы. Тетя Вера сползала с постели и, держась за табуретку и толкая ее впереди, передвигалась к двери, чтобы открыть ее. Однажды не доползла, упала и так и пролежала до вечера. Но это будет потом, лет через шесть. А пока все были живы-здоровы, а она из последних сил играла дочери свадьбу. Жених был все тот же парень, только теперь он имел ловкую выправку и погоны лейтенанта, и все надеялись, что он взялся за ум. И добавляли: вот, женился.
Тетя Вера и его любила. Когда он говорил, она складывала на груди ладошки и замирала, веря каждому его слову. Дочь, крупная, холеная, в длинной фате и дорогом свадебном платье, блестя беспечными глазами и сдувая с горячих щек шестимесячные завитки темных волос, плясала так, словно выплескивала всю горечь своей нескладной судьбы. Молодые офицеры — их друзья — поощрительно хлопали, и лица их были лукавы — они будто предвидели невестино будущее.
А я подросла и тайком от матери бегала к тете Вере. Я знала, что она скучает по дочери. Тетя Вера никогда не удивлялась, с порога начиная говорить о ней. Потом поила меня чаем и все подкладывала вишневого варенья, которое так любила ее дочь. Сама она сидела напротив и чита¬ла ее письма. Забегала я к ней с подружками до кино, погреться. У нее никто из них не испытывал неловкости. Раз забежала, когда не хватило на мороженое. Я тогда не думала, как достаются ей рубли. Она ходила все в таких же несуразных башмаках и носила пальто с чужого плеча, и рядом с ней стыдно было жаловаться на жизнь и на нехватки. Ее все так же поучали жить родные, и она со всеми соглашалась. И все так же ей не хватало места за длинным родственным столом в редкие праздники. Ведь она так и не научилась жить по-людски.
Ее давно нет в живых. Могила на старом кладбище, вся заросшая травой, имеет такой же сиротский вид, как и ее обладательница при жизни. Но сочная зелень по весне, буйная и яркая ее пышность до самых холодов и разросшиеся кусты белой сирени, которые перекинулись от соседних могил, притягивают сюда небывалое количество птиц.
Свидетельство о публикации №214021801287