Еврейское щастье

  Арафатка
 

    После работы я спецовку в шкафу запер, ладони под рукомойником сполоснул и,  домой было  намылился, как крикнул мне с улицы Савфат-разносчик, что требует меня прораб наш, Шнипперсон. Все, думаю, не иначе огрехи какие выискал по моей малярной части. А я причем, коли краску водянистую поставили? Финны схалтурили, или наши разбавили, а мне расхлебывай? Но хочешь, не хочешь, а идти надо.

    Семеню к бытовке, весь на нервах, поджилки аж трясутся, ноги вытираю о тряпку, захожу, так мол и так, говорю, Яков Моисеевич, вызывали? А он мне ласково, почти по-отечески, отвечает: «Дело к тебе, Соломон, безотлагательное. Доверительное, можно сказать, дельце».

    Я весь оторопел. Ни одного бранного слова! Ведь в повседневности, Яков Моисеевич иначе изъясняется, бывает, что если потом кому в голову придет мысль хоть одно слово через словарь Брокгауза с Эфроном расшифровать, то ни одного там не найдешь. А то! Шнипперсон, считай, четверть века прорабствует, а для смены языка иному и полгода хватает, а ежели переузбечена стройка, то и за месячишко управиться. Ну, думаю, Соломончик, совсем плохи твои дела. Сам же бодро так отвечаю: «Я ж могила, Яков Моисеевич, будьте уверены, на меня и положиться можно и все остальное», а сам неожиданно чую, как от сердца отлегает. Это у меня обыкновенно бывает перед кишечными расстройствами третьей степени насыщенности.

    Яков Моисеевич ко мне придвинулся и вкрадчиво поясняет: "Я своего шлимазла с Розочкой вчера на курорт спровадил, остался вдвоем с собачонкой. А она у меня ревнивая сучка, никого такого же полу в квартиру не пускает. Отвез бы ты ее к моей тетке в Украину денька на четыре, она скучает по ней давно, а я тебе двойные наряды закрою и кисти новые выдать распоряжусь. Итальянские. Флейцевые. Пару филеночных добавлю из собственных запасов».

    Эх, откуда только узнал прораб о моей слабости к филеночным? Я за них что хочешь!
  - Обделаю все в лучшем виде, Яков Моисеевич, не извольте беспокоиться. Доставлю на блюдечке сучку нашу к тетушке вашей, - обрадовался я.

  - Вот и хорошо. Приезжай завтра с утра. Передам из рук на руки. Сначала, конечно, познакомлю.

   Я тут же к выходу попятился, а Шнипперсон вслед мне кричит: «Купи колбаски  для Арафатки, она ее уважает и тебя, глядишь, не загрызет. Только кошерной не бери – тогда не сдобровать тебе! Порвет!Многократно проверено!»

   Выхожу я со стройки на улицу, сажусь в лендровер, еду, а сам весь в мыслях, почему меня лично прораб выделил. Чем таким я ему показался? И надо же случиться неприятности, что на Рублевке, всего-то в трех километрах от дома, меня гаишник за превышение тормознул. Спрятал коррупционер машинку свою в кустах прямо перед поворотом на Горки. Так прямиком из растительности с диким воплем под мой лендровер вылетает, одна рука палкой махает, другая ширинку застегивает судорожно. Заело, видать. Чуть не под колеса суется. Меня занесло, крутануло. Еле выправился и потом задком к мильтону подъезжаю. «Че случилось, командир? – спрашиваю. – Может, помочь чем?» Я так всегда дурку включаю. Типа я не я и лошадь не моя, и не моя махина только что сто восемьдесят выдавала при том, что ограничительный знак больше шестидесяти не дозволяет, и зебру только на прошлой неделе подкрасили.

     Но вижу неприятность одну. Служивый грязь с лица стирает, а мундир ваще наскрозь. Чумазый весь, словно Земля лопнула, и он оттуда выпрыгнул.  Вся такая совокупность навела меня на мысль: «Не договоримся». Как в воду глядел. Отобрал беспредельщик права  безо всяких разговоров, хотя по моему разумению обязан был ограничиться профилактическим внушением. Разве я виноват в том,  что мой стиль вождения – «тапка в пол»? Тем более, пока меня протоколировали, мимо два кортежа соседей моих по обеи стороны забора пролетели с околокосмическими скоростями. Я  бы их на его местечке останавливал, а то видит блюститель – Соломон, вот и в загон его, ату Соломона. И в его лице весь остальной космополитизм подковырнем. Чтоб неповадно!  Нас с прокураторских времен каждый обидеть норовит и любой может. Вот что особенно удручает. И не заступится никто, а коль сыщется покровитель, то потом лет двести поминать будут, деньги тянуть. Зубы наши золотые вожделеть. И прочее, непосильными трудами нажитое.

   Ну да ладно. Пылю себе дальше без прав, но со временным разрешением на неделю. Размышляю о мороке предстоящей в группе разбора, сколько денег с золотой визы снимать, и в какой валюте берут теперь после переименования. Уж наверняка не в рублях и шекелях. И еще решаю, на чем собачонку везти. На поезде – хлопотно. Разгавкается, пассажиров распугает и перекусает. Выгуливать опять же где? Да и продадут ли билет на собаку? Самолета же сам боюсь на интуитивном подсознании. А ну как грохнется всмятку? С него станется, он же много тяжелее атмосферы. Опять же, где паспорт биометрический с отпечатками лап раздобыть? Даже мой знакомый мастер по этой части Мойша Зельдерман за сутки не обернется, хоть бы и за тройной гонорар.  Решил – повезу на авто. Другого выхода нет. Пусть себе сука на заднем сидении  видами любуется. И еще мечтаю дорогой, что какая иная мне награда полагается. Вдруг меня Шнипперсон из рядовых маляров в мастера переведет? Совсем хорошо было бы, чтоб в начальника смены. И заработок побольше, и времени свободного. Тогда мог бы и в заочном шпалоукладочном техникуме при Министерстве финансов восстановиться. Надо ж деткам своим какую-никакую корку показать в воспитательных целях.

  Так за раздумьями разными подъезжаю к дому. Охранник ворота открывает. Бросил ему ключи и пехом уже в светелку. Моя услышала, спустилась со второго этажа, на шее повисла. Ну как такой сразу о предстоящей разлуке открыться? Поэтому только утром признался. Поклялась мне в мое отсутствие глаз с прислуги не спускать и на конюшню ее, коль пропадет что. Челядь совсем разбаловалась, особенно Параська. После того, как сблудила со мной, нос задрала. Хозяйке дерзит, уж и вожжей не остерегается.  Надо будет ее взашей после приезда. Пусть едет себе на ослике в поисках хлеба насущного, а я ей воздушный поцелуйчик на дорожку отправлю и рукой вслед помашу движеньями плавными.

    Когда отъезжал, то подглядел в заднее зеркало, как супруга моя ортодоксальная нас с лендровером сзади перекрестила. Сразу легкость наступила необычайная, словно только что с разнорабочими таджиками косячок сообразили. «Хаву нагилу» замурлыкал от чувств любвеобильных. Когда к  Шнипперсону подъезжал, «Гимн демократической молодежи» допевал. Люблю я песню эту задушевную.

  Встречает меня Яков Моисеевич в домашних тапках войлочных, в дом зовет. Захожу, матерь божья – красотища неописуемая. Витражи, позолота,  статуэтки мраморные, как в Ватикане. Разве что достоинство фигами не прикрыто. На одном причиндале шляпа ковбойская покачивается. Пахнет сигарами гаванскими Боливар. На стене – телевизор. Я такой большой раньше видел только по телевизору в передаче про Филиппа Киркорова и его задушевного друга-сподвижника Максима. Живут же Шнипперсоны – каждому пожелаешь! Как сыр в масле перекатываются! И еще пришел я к неутешительному для себя выводу, что мансарда моя на Елисейских уступает. Эх, надо было не жмотиться, на третьем этаже брать. Что с того, что оттуда вид ограниченный – зато семь комнат, не считая подсобных помещений.

  Стушевался я малость. А как же иначе? Как не оробеть при этаком богачестве? Но тут и вовсе, чуть в штаны не наложил с испугу. Высовывается из-за спины Якова Моисеевича вот такенная рожа с пастью саблезубого тигра. Алабайка. Центнер агрессивного мяса. Одно утешает, что глаза вроде добрые и хвостиком повиливает.

   - Не шевелись, Соломончик. Я тебя умоляю! В ближайшую минуту судьба твоя решится, - остерегает меня Яков Моисеевич и сторонится, собачку вперед пропуская.

  А я и так, без слов его страхонаводящих, не дышу давно. Только мурашки на спине и икота.

  Подходит тварь ко мне, обошла по часовой стрелке, обнюхала и лапу подала. «Гав, гав», - сказала. Видно, поздоровалась так. «Наше вам с кисточкой, - отвечаю. – Весьма радс».

  - Теперь суй ей колбасу, - командует Шнипперсон.

   Я, как сказал поэт, достаю угощение из широких штанин дубликатом бесценного груза, глаза зажмурил и сую в пасть четвероногого друга  четверть батона любительской за триста восемьдесят. Арафатка нежно приняла продукт высшего сорта, с благодарностью. Ладонь лизнула и поверх нее зубами лязгнула. «Не дрейфь, мол, Соломоша. Не трону покуда», - намекнула она мне этим лязгом.

   Когда ей Шнипперсон намордник надевал, она усердно головой вертела и слюну пускала. Но далась, куда деваться? В лендровер мой Арафатка уже сама запрыгнула.

   «Поехалииии!» - возликовал я и вдавил педаль. На российско-украинской границе мы встали через шесть часов. Я впопыхах даже полуденный намаз пропустил, чего в обычной обстановке ни себе никогда не дозволяю, ни домочадцам своим, ни приживалкам. Надеюсь очень, что простится мне, и есть на то две причины, что сбудутся мои надежды. Первая – путешествующим дозволено на потом откладывать. Вторая – коврик в шерсти весь налипшей, Арафатка на нем чесаться приспособилась, а какой может быть намаз на грязном коврике – сплошное богохульство и ваххабизм в худших его проявлениях.

    Едва проехал пограничный знак, немедленно подташнивать меня начало. Я давно приметил, что как только приближаюсь к черте оседлости ближе пятидесяти метров, так непременно, то понос, то золотуха, то ногти потеют, спасу нет. И на компасе, что мне дедушка Элимелех подарил на день освобождения Албании, стрелки перекувырнулись и обе в обратном направлении уставились.

   Пункт пропуска перегораживал шлагбаум, за которым покуривали пограничники (на местном диалекте – прикордонники), но не они привлекли мое повышенное внимание, а розовощекий верзила-таможенник, который прямо-таки впился в меня с лендровером и оценивающе прищурился.

   Я кипу для солидности надеваю, окошко приспустил, гляжу, а таможенник в улыбке расплылся весь и прямиком к моему лендроверу чешет. Подошел, Арафатку увидел, так и вовсе потеплел взглядом, и говорит (на местном диалекте – гуторит) вполне себе политкорректно:

     - Тю! Який гарный у вас пес. Шо за порода?

       А я не пойму сразу, кого ввиду имеет: то ли меня, то ли Арафатку?

     - Привет, земеля, - отвечаю расхлябанно. – Породой собака алабайской, откликается на Арафатку.

    Таможенник языком как зацокает, восхищение выражает. Руку к хохолку Арафатки тянет. Я пожалел тут остро, что у суки намордник на лице. А так наказала бы слонопотамина моя с заднего сидения самостийного за все притеснения прошлые, оттяпала бы ему кисть по самый локоть. Тогда бы и кормить животную днем не надо – таможенник вон какой упитанный, там и жира прослойка вкусная, и косточка мозговая.

   Но таможенник или мысли мои разгадал, или в глазах Арафатки что-то такое углядел, но руку одернул и строгость в лице установил.

    - Довидка про плимений цинности е? – спрашивает, а сам большой палец о средний и указательный потирает.

    - Е, - расстраиваю я его и протягиваю справку из папки. Ее мне Яков Моисеевич вручил, как я понимаю теперь, специально для такого случая.

   -  Ветеринарний паспорт е? – не сдается проверяющий, но уже разминает большой палец только об указательный.

  - Е, - достаю я паспорт.

 - Щеплення усе?

 - А як же, - отвечаю и тыкаю в нужные страницы с отметками о прививках.

 - Довидка формы одни е? – с надежной интересуется таможенник.

 - Е, - показываю.

 - И видмитка «вивиз дозволено» е? – просящий голос служивого способен был разжалобить кого угодно, даже мой двоюродный дядя Гольренбрухтцербрехер не устоял бы, а тот работает не кем-нибудь, а главным забойщиком на мясокомбинате им. Клары Цеткин, но я был непреклонен.

  - Е, - отвечаю. Мщу в его лице за все поколения сородичей попранных. Его ведь предки держимордые по всей Малороссии в свое время щитов понаставили с надписью «Бери хворостину и гони жида в Палестину».

  Возвращает мне таможенник документы, смотрю я в его глаза и наблюдаю две очень грустные маслины. Сразу мне захотелось ему денег дать, хоть немножко, но вовремя вспомнил наставления тетушки Сары: «Соломоша, никому денег не давай, даже если очень захочешь. Перехотится потом обязательно, вот увидишь».

  И взаправду, перехотелось, а ведь чуть было не купился на страдания юного Вертера. Ушел несолонохлебавший таможенник и подошел совсем вялый погранец. Тот ведь видел все, такое дело, и как с собакой не срослось, и что напичкан я бумагами на всевозможные каверзы,  так вовсе уж поверхностно мой паспорт пролистал, штампанул и пропустил в Украину.

   От границы до тетушки Шнипперсоновой рукой подать, две сотни верст с гаком всего-то. Через час подъезжали к хате. Арафатка моя разволновалась совсем, заскулила, мордой в спину тычет. Уговорила, сука. Снял я с нее намордник. И, правда, чего ей в наморднике по Украине ходить?

   Смотрю, тетушка поспешает с огороду. Арафатка вовсе в неистовстве. Лай ее на Днепре всю рыбу распугал. Делать нечего, выпускаю животную из лендровера.

     Тетушка, завидя такую тушку, раскудахталась, Арафатка  еще пуще прежнего забрехала. Хвостами обе завиляли и кинулись друг друга облизывать. Уж такая промеж них любовь образовалась, аж я не могу. Слеза пустилась от чувств моих соленая прямо на автоматическую коробку передач лендровера моего с кожаными сиденьями.

   Все последующие четверо суток они друг от друга не отходили, даже спать под одним пледом заворачивались.

    Когда уезжали, тетка весь багажник лендровера костями для Арафатки забила. Буренку свою, кормилицу многолетнюю, ей забить пришлось ржавой кувалдиной. Арафатка моя долго подружке своей задушевной лапой сквозь стекло махала, даже когда совсем в точку тетка Шнипперсона превратилась.

   На границу подъехали ближе к вечеру, после трехчасового намаза.

   Дивлюся, знакомый таможенник в носу у себя шмонает. Делает вид, что не замечает нас с Арафаткой и лэндровером. Досматривать не идет. А что, я вас спрашиваю, с Украины тащить? Какие такие незалежные залежности? Тут фура подоспела на Европу. Таможенник к ней прицепился. Так само собой разрешилась неловкость промеж нас троих.

   Поэтому подошел ко мне только пограничник. Паспорт проверил, хотел было отпустить, но попутал чего-то и права попросил. Протягиваю ему временное разрешение, так беднягу перекосило всего. На кипеж потянуло.

   - Кто вас в Украину пропустил? Без прав нельзя! – вспомнил он русский.

   - Ты пропустил, - не растерялся я.

   - Шо ты брешешь?

   - Я ж тебе сто долларов дал!

   Пограничник досадливо махнул рукой и выпусти-таки за пределы. Наконец-то мы дома! С Арафаткой и лендровером моим заднеприводным.      

   Возвращаюсь в Москву весьма довольный, что поручение Якова Моисеевича хорошо исполнил. Едва МКАД пересек, как руки зачесались. Правая по мастерку скучает, левая – по валику. Обыкновенное дело. Я без работы долго не умею.

   С Арафаткой мы с того времени частенько встречаемся. Мне ее Яков Моисеевич, когда сам не может, выгуливать доверяет. Только в наморднике, это уж вынь да положь! Я ее планирую со своими детками познакомить. Когда те вырастут, конечно. Дай боже им такого же еврейского щастья, как у их папочки любимого!


                Случай в Энске.

    Стою я на стремянке, стену домалевываю, как подходит ко мне прораб наш Шнипперсон Яков Моисеевич собственной внушительной персоной. «Вижу, - говорит, - Соломон, что работу свою ты закончил. Окажи милость, мать твою перемать, слетай на денек в Энск. Там наш (в этом месте его слова привести мне воспитание не позволяет, пусть будет «пипи») субподрядчик в гостинице косметику делал, так забыли стенку одну в туалете докрасить, луч поноса им немытый».

  - В мужском? – задал я вовсе глупый, недостойный моего происхождения вопрос.

 - В том то и беда, что в женском, будь он неладен, - огорошил меня Шнипперсон. – Так что без тебя, Соломоша, никак.

    Вот те на! А как же день рождения у Кобзона? Накрылось, выходит, день рождения у  Кобзона. Теперь обидится народный аж всей эсэсэрии, хоть никакой вины за мной нет. Это все Яков Моисеевич удумал.

   Звоню имениннику с тяжелым сердцем и грустью из-за того, что из-за клозета не докрашенного такого человека огорчаю:

   - Здравствуйте, Иосиф Виссарионович!

  - Привет, Соломоша, шалом, дорогой. Гутен абенд, монами! Салям помалейкум.

  - Вы уж простите меня, но на ваш день рождения никак не смогу, – без подготовки огорчаю я великого певца современности, ну да он в Афгане был, выдержит сердце. -  Шнипперсон в командировку посылает. Но подарок за мной, даже не сомневайтесь. Уже завернул икону Грека из личной коллекции. Иоанн Предтеча. В хорошем состоянии. И визу американскую обещают для вас на днях. Я в Госдепе справлялся.

    - Как же так, Соломончик? Все ж гости оповещены, что ты будешь. Испорчен праздник.

   - Вы же знаете, что если Шнипперсон посылает, то спорить бесполезно, а то еще дальше пошлет, откуда вовсе не возвращаются.

   - То-то и оно, что знаю. Ладно, воротишься, отзвонись. Посидим в хорошем ресторане. Вина попьем. Спою твою любимую.

     Расстроился я очень, что самого Кобзона огорчил. Вместо Славянского базара мне теперь полтора часа в самолете трястись. В Энск только небольшие летают. Старье внутренних авиалиний. На них весь металлолом оживает. В бизнесклассе кресла чуть шире обычных, наш экскаваторщик Изя Обершмуклер, пожалуй, едва ли поместится, а хавчик, так и вовсе одинаковый, что для випперсон, что для простых граждан, невыдающихся ничем. Стандартный антижелудочный набор. Кое-как долетел. Чудом не вырвало на трапе.

   Встретили меня отвратительно. Какой-то патлатый парнишка с приплюснутой харей держал табличку «Соломон».  Я к нему, так этот недоношенный привел меня к вшивой облупленной пятерке  с вмятиной на капоте. Отвез в «Интурист», так не поверите, там даже полулюкса нет. Вселили, как последнего чмошника,  в номер высшей категории. Это что-то! Туалет и душ совмещенные,  компьютера нет, климат контроля нет, халат один. С дыркой в кармане! Двадцать телевизионных каналов, из них только два спортивных! Минибар полупустой. Каюсь, вспомнил тут нехорошим словом Якова Моисеевича. Удружил!

   Кто останавливался в эмиратском Интерконтинентале, тот меня поймет. И уж, можете не сомневаться, никакого сравнения с президентским номером в Рэдиссон Славянская. Я там как-то завис с одной привередливой барышней, так хотите верьте, хотите нет, но после  моя спальня в Горках мне не очень казалась соответствующей, хоть та породистыми деревьями отделана и меблировка заграничная не из простых магазинов. Все по спецзаказу доставлено. Собирали самые, что ни на есть, натуральные немцы – носители языка, а я на них покрикивал. Те даже не кривились, только битте щен, данке щен. Яя. Гут, гут. На обед я им пиво разбавленное выставил. Пили, как миленькие, оккупанты недообрезанные. Вот бы бабушка Рахиль порадовалась, кабы дожила.

   В целом, как вы поняли, не получил я удовлетворенности от своей временной обители.

   Один прок, что на работу не ходить по городу, в холле той самой гостиницы этот обделанный объект недоделанный. Зашел туда в сопровождении директора. Вгляделся. И, правда, работы на три мазка. Директора, чтоб не мельтешил, отослал насчет обеда распорядиться, шапку из газеты «Труд» соорудил, приставил табуретку, макнул кисть и за дело. Минут двадцать малярничал. За это время почти не побеспокоил никто. Только одна дамочка заскочила. Села, замурлыкала песенку. Певичка, наверное. Или из кордебалета, уж больно ножки распрямила. Чуть банку с краской не опрокинула.

   Потом отобедали с директором и генеральным менеджером этого, прости господи, отеля пятизвездочного. Не скажу, что особые разносолы подавали, но червячка заморил. От экскурсии по городу наотрез отказался. Что я в нем не видел? Одних фильмов про этот город штук сто смотрел.

    Про город Энск (читатель, который понимает за коммерческую тайну, тот меня не осудит, почему я  город-герой на великой русской реке Энском называю) ничего плохого сказать не могу. Но аэропорт –  полное недоразумение. В туманах оседлых. Когда-то, еще при застойной Совдепии,  на этом месте низинном болотная мошкара от квакушек хоронилась.

   Из-за этих туманов не развеянных пришлось мне на лишний день в Энске задержаться. Лишал себя остатков здоровья в тамошних едальнях. Да и валютные не ахти. Без огонька девахи.

    Как открыли аэропорт, я на радостях горничной чаевые оставил. Прости, тетушка Сара, но хорошенькая девушка та горничная Наташка. Врала, что на четверть наших кровей. Не больше одной восьмой у нее, и то татской. Но разве в этом дело, если девушка добродетельна и целомудренна? Если способна повысить у постояльца верхний градус одухотворенности?

    Заехал за мной опять тот же стиляга на развалюхе своей. Унижают нас везде, где только могут. Но я стерпел. Яков Моисеевич меня смирению научил. У него кулак с наковальню. Никакие Кличко с Тайсонами не устоят. Ну, может быть Валуев полраунда и продержался бы. У нас на стройке гастарбайтеры все как на подбор, словно только что из института челюстно-лицевой хирургии выписались.

   Знал бы, какое вредительство строители коммунизма учинили, совсем худо стало бы мне. А так еду себе, и еду, одно утешенье – скоро конец позору. До аэропорта всего-то минут тридцать пути.

  Ан нет. Не для тебя, Соломончик, такое счастье, чтобы в спокойности и необременительности путь твой тек. Уткнулись в  пробище на переезд. С километр. А на встречке у обочины три дэпээсные машины прохлаждаются. Встали намертво. Спонсоров ловят.
 
 - Другой дороги нет? – спрашиваю шофера.

 - Нет, - отвечает. – А кабы была, так все одно не развернуться.

 - Обычно надолго такая бодяга? - нервно интересуюсь и "Ролекс" свой демонстративно постукиваю.

 - Как повезет, - отвечает равнодушно. – Бывает, и часа на два закрывают.

   Ну, думаю, Соломоша, приплыли. Если обратно возвращаться, так по мне лучше повеситься. Я Наташке фальшивую банкноту сунул, мне ее на юбилей наш плиточник Шрейбрегер от чистого сердца презентовал.

   Впереди тачки, не чета моему годовалому лендроверу с деревянными панелями. Мазерати, Порше Кайены, Феррари. Парочка Ягуаров затесалась. Чтоб я так жил, как я их всех хочу! Мне же, доверенному лицу самого Шнипперсона, приходится париться в раздолбанной пятерке. Радует только одно, что никто из знакомых меня не наблюдает в таком безобразии, не то позор несмываемый на все мое колено.

     Тут смотрю, глазам своим  не верю. Протираю их. Нет, не привиделось. Сопровождающий мой достал из бардачка флягу конька и практически на глазах местных страж порядка добрый глоток хлебнул. Потом мне протягивает. «Примите, с устатку», - угощает. Хоть и не люблю я этого, и не приучен, но  от безнадежности полной приложился. Кулаком занюхал и спрашиваю: «Не боишься, что прав лишат?». «Неа, - отвечает. – Нету у меня прав».

    Чувствую, тепло разлилось по нутру, и не так стыдно стало. И паренек вроде ничего себе. Ушлепок, конечно, но, как выяснилось, не вредоносный. Можно и из такого пользу извлечь. Причем вполне себе конкретную, имеющую градусное выражение.

   Через некоторое время, видя мои неустанные терзания, водитель интересуется: «Скоро конец регистрации?».

  - Минут двадцать осталось.

  - Успеем тогда, - говорит парень и пересекает на своем тарантасе коррозийном две сплошные полосы.

   Вот уж никогда не думал, что мне, простому рабочему человеку от самой что ни на есть сохи, доведется присутствовать при торжестве отечественного автопрома. Пятерка проехала мимо полицейских и дальше вдоль по встречной полосе к шлагбауму. Блюстители сделали вид, что ничего не происходит такого необычного, что так и надо мимо них все правила бесплатно нарушать. Люди из застрявших машин недоуменно смотрели вслед и удивлялись такому наплевательскому отношению пятерки к престижным иномаркам и необъяснимому бездействию властей уполномоченных при палках и свистках в новеньком обмундировании от Юдашкина.

  Пятерка змейкой объехала шлагбаум, и минут через десять мы были у здания аэропорта. Вслед нам летел неумолкающий гул клаксонов, наполняющий ликованием мою душу оседлую.

  Паренек проводил меня до окошка регистрации, убедился, что мы не опоздали, и протянул на прощание руку.

  Какое в такой ситуации может быть рукопожатие! Просится троекратный поцелуй. По нашему, по-русски. Облобызал я спасителя и спрашиваю на прощание: «Ты кто?».

  - Я младший брательник областного начальника ГИБДД. Меня специально к вам прикрепили. Из уважения. Чтоб без накладок.

   С таких слов, от такого его откровения, я теперь иначе оцениваю свое пребывание в Энске. Не нахожу больше ничего зазорного в том пребывании. Наоборот даже. Ни к каждому ведь такое отношение повышенное. Будет, что деткам рассказать. Если те вырастут, конечно. Дай боже им такого же еврейского щастья, как у их папочки любимого!


                Воспоминания о земле сибирской

   В свой законный выходной решил подкалымить себе на мелочишко, детишкам на сладости. Тем более, имеется на такой случай у меня постоянный клиент. У него ребятенок малый, так вечно в квартире непорядок – стены постоянно изгажены, потолки в желтых разводах – мальчишка ведь.

   Прихожу, шапку из «Труда» сложил (признаюсь, «Труд» - моя любимая газета. Там бумага плотная), и за кисть. Тут в детской ребенок разволновался, а папаша успокоить его не способен. Носится туда-сюда по комнате с мальцом на руках, в ухо ему непрестанно свой вчерашний перегар вдувает. А дите не унимается, орет, как потерпевший. Будь моя воля, врезал бы я родителю по голове, авось ребенок и угомонился бы с изумления. Но тут прервала мои размышления на тему воспитания подрастающего поколения некст вибрация моего Гольдфиша. Чувствую по ритму – Шнипперсон. Тут третий глаз у меня проснулся, веки открывает и чревовещает язвительно: «Кончилась на сегодня твоя халтура, Соломошка. Зря только шапку газетную мастерил».

   Так и есть. «Слетай в Красноярск, Соломончик, - велит Яков Моисеевич. – Там маляр ногу подвернул, и областном управлении Минздрава один лестничный пролет не докрашенный теперь весь вид нарушает».

   И вот ведь что обидно, знает многоуважаемый прораб мой, что Соломон страсть, как не любит чужую работу доделывать. Там могут такие косяки образоваться, что порой лучше все площади перемалевать, чем одно место облагородить.  Но, с другой стороны, каждому такое задание не поручишь. Кто, если не Соломон его верный? Не привлекался, не состоял, кредо – всегда.

   И еще повис в воздухе вопрос, кто в мое отсутствие американскому послу петицию с требованием всеобъемлющего запрета Ку-клус-клана вручать будет. Не Давид же Маркович, бухгалтер наш в нарукавниках потертых? Я давно в недоумении, за что такого на должности удерживают. Не за пейсы же?

   Нуждается в объяснении, почему я Красноярск Энском не шифрую. Причины же вот какие: в ходе повествования мне предстоит побывать в знаменитом поселении Шушенское и на Саяно-Шушенской ГЭС, так что конспирируй, не конспирируй, а любой вычислит, что в Красноярске Соломон был, там малярствовал.

  С вашего позволения, все перипетии моего путешествия до Красноярска я пропущу, замечу только, что випзал в тамошнем аэропорту никуда не годится. Пора стены там подкрасить и много чего еще ремонтировать.

   С аэропорта велел себя сразу к месту недоделки доставить, я всегда люблю с  фронтом  заранее определиться. Прикинуть так и этак. Смотрю, и в самом деле, всего-то один пролет в шпатлевке. Вроде пустяк, а пристойность учреждения уже не та. Ну да ладно, приведу его в удобоваримость. Это мне вообще на один зубок. Краски в нужный колор смешал, кисть макнул, но тут кто-то за рукав меня дерг. Оглянулся, смотрю, стоит солидный человек в приличном даже костюме от Бриони, седина на висках, перстень золотой с печаткой, а на печатке той гиппократова чаша. У змеи глаз – алмаз в полкарата. На галстуке булавка с рубином. Тоже немалой ценности вещь.

   Мужчина представляется главврачом всего Красноярского края и делает вашему покорнейшему слуге заманчивое предложение. «Позвольте, дорогой Соломон Абрамович, пригласить вас на экскурсию в Шушенское. Кто там не был, тот не видел края нашего сибирского. Вертолет уже заправлен, трясется на всех парах».

   А почему бы и нет? Когда ко мне с открытым сердцем, так и я завсегда. Ничто человеческое мне не чуждо.

   Вертолет на меня большое впечатление произвел, раньше на таких летать не доводилось. Одно слово – Черная акула.  С одной стороны фюзеляжа – красный крест, с другой – полумесяц. На хвосте – звезды Давидовы.

   Внутри столик сервировочный с разнообразными закусками. Пока до Шушенского летели, не меньше двух литров уговорили с главным врачом (милейший, доложу вам, человек) и с пилотами. Те, правда, по очереди пили. Кто-то должен штурвал держать, чтоб у остальных не расплескивалось.

   Весело было на вертолете: анекдоты, песни застольные про авиацию и космонавтику, из карабинов по сопкам низлежащим палили…

    Приземлились мягко, только шасси немного покосило, да винт один не в ту сторону закрутился. Смотрю, бабы гуськом стоят в расписных сарафанах и кокошниках, щеки румяные, в руках одной поднос с хлебом и солью. На подносе стопарик до краев. Чуть позади трио гармонистов и пять балалаечников «Шало молекум» наяривают. Тетка в цивильной одежде, которая чуть в стороне переминалась,  внимание мое привлекла, но не красотой своей, а тем, что такую помесь свиноматки с ледоколом редко в каком учреждении встретишь, разве что в Совете Федерации не перевелись типажи подобные. Особенно после перемещения туда из Санкт - Петербурга одной чиновницы благонамеренной.

   Оказалась эта страшилище не чем иным, как самой главной местной депутатшей от этого самого музея-заповедника «Шушенское». «Какую экскурсию желаете? – спрашивает. – На полтора часа, на два или на три?»

   - Полчаса, - спас положение главврач. – И в ресторан!

   Пробегая по Шушенскому до ресторана я разузнал много каких полезных сведений о способах охоты на зайца, амплитудах окрестных температур и таежной растительности. На две минуты приостановились у домика Владимира Ильича. Оказывается, что бессмертный вождь наш жил в этом самом месте на восемь рублей в месяц, из них четыре за постой выкладывал.    

    Как довели до меня такую сенсационную информацию, так сразу захотелось мне на месте Ильича немедленно оказаться. Вот бы вернуть те времена забытые. Как бы хорошо стало всем, включая мировой пролетариат и несознательные крестьянские  массы.

   Закончилась наша обзорная экскурсия в обширной избе, стилизированной под ресторан. Кочевряжется не буду, а выражу свое мнение одним емким словом – угодили. Рыба белая, рыба красная, икры обоих цветов в бочонках, гусь с яблоками. Седло горного козла на кульминации застолья – это, доложу вам, одно сплошное объедение и пальцеоблизывание.

    После чревоугодия - в баньку. Там встречают девицы давешние. Когда кокошники сняли, вроде даже красивыми показались. Мордастые такие. Да и депутатша в обнаженном виде тоже ничего, наличествуют женские биологические особенности в полной комплектации.

    Утром просыпаюсь на перине широкой, депутатша рядом сопит. Сквозь слипшиеся глаза лик ее различаю и удивляюсь себе. Как же ты умудрился, Соломон? С такой сексом сможет заниматься разве что пьяный слепой некрофил и то, не с первого раза.

    Тут главврач входит. В руках бутылка коньяка и фужер наполненный. Меня ж воротит всего,  от вида такого к самому горлу мерзость всякая поднимается. В полном коматозе я, оказывается, от сибирского такого гостеприимства. Красная кипучая субстанция в черепной коробке моей забродила.

     Главврач  стакан протягивает и говорит: «Пей, Соломон, хорошо будет! Я врач, я знаю!»

     Умеет он убеждать, ничего не скажешь. Необыкновенный человек. А разве заурядность какую на этакую должность определят?

     Полегчать то мне полегчало, но на каком транспорте добирались до Саяно-Шушенской ГЭС, не вспомню теперь, а спросить неловко как-то перед сибиряками.

    Саяно-Шушенская – это, доложу я вам, громадина. Пылинкой себя ощущаешь. Больше не помню о ней ничего. Рассказывали потом, что пили мы на самой верхотуре за двадцать пятый съезд КПСС, и что  чуть не сдуло меня.

    Больше о пребывании в Красноярске ничего сказать не могу. Уверен только в одном -  пролет я так и не докрасил. Прямо первый раз со мной такая конфузия приключилась.

    Деткам своим обязательно историю эту поведаю. Когда те вырастут, конечно. Дай боже им такого же еврейского щастья, как у их папочки любимого!


                Смокинги
               

      Сегодня у меня с утра безвозвратно испорченное настроение, хоть и новые кисти выдали. Из натуральной щетины, между прочим.  Одна из них филеночная, а к таким у меня особая слабость, но даже филеночная расположение духа не подняла. Все из-за старшего моего, Борюсика. Подсуропил безобразник папочке. Зачем только я попросил до завтрака его дневник? За какой такой надобностью? Раскрываю кондуит, а там каждая страница красными чернилами испещрена. Весь, как есть, в замечаниях: опоздал на политинформацию; прогулял политинформацию; шумно вел себя на политинформации; мешал проведению политинформации; выгнан с политинформации; родители, примите меры по подготовке к политинформации…

       Это как понимать, я вас спрашиваю? Тем более в текущий момент, когда на ближневосточных землях особенно неспокойно, и курды в Междуречье пошаливают.
       От такой равнодушности сына своего откушал я хумус без всякого аппетита и на кухарку беспричинно цыкнул.

       Теперь вот стою, крашу стену, а  вдохновения особого не ощущаю, хоть стена эта не где-нибудь, а в самом Большом театре на третьем ярусе, но мыслями я вовсе не о работе и искусстве высоком, а в несчастных землях палестинских, да о Борюсике своем непутевом.

      Вдруг чья-то рука неожиданно меня под коленку хвать, я чуть со стремянки не грохнулся. Оборачиваюсь – смотрю, а это ж сам главный реставратор Большого, мой приятель давний, с самых малых годиков. Наши кроватки в детском садике имени Инессы Арманд рядышком стояли.

      Обнялись мы, щеками потерлись, тут он мне с места в карьер и говорит, как  замечательна наша случайная встреча, теперь вот он может самолично  передать, что меня Друзь приглашает в свою команду, обзвонился он мне, но недоступен ты.

     Это верно, когда задание у меня ответственное, я всегда телефоны отключаю. Лестно мне стало, что сам Александр Абрамович вспомнил Соломона, понадобился ему Соломон, не справляются, видать, без Соломона. Но одновременно и горестно мне сделалось оттого, что придется отказать Александру Абрамовичу, меня ведь Максим Оскарович раньше подписал, сам домой ко мне в Горки приехал с поклоном и бутылкой вишневой наливки. Усмирил гордыню, хоть и магистра. Поэтому так и отвечаю своему собеседнику без обиняков, что у Поташева я в команде и никак не могу к Друзю переметнуться, при всем моем уважении к Александру Абрамовичу, тем более, что наша игра  в ближайшую субботу состоится, то есть практически завтра, а друзевой команде еще только через неделю предстоит, тогда и поговорим ближе к теме. Такое, мол, мое окончательное соломоново решение.

   На лице моего детского приятеля отразилась вся палитра грусти, которую доставил ему мой категорический отказ, а ведь я скрыл от него важную подробность. И без того ему несладко теперь.  Представьте, какое расстройство с ним могло приключиться на третьем ярусе Большого театра, если бы я открылся про Вассермана и Илью Новикова.  Ведь те, как прознали, что я за Поташева играть намереваюсь, так сразу в нашу команду запросились. Все свои связи задействовали. Даже на моего прораба Шнипперсона Якова Моисеевича давили, всевозможные соблазны сулили, чтоб похлопотал он за них, слово свое веское замолвил, а то и приказал. Разносолы ему втюхивали и  конверты толстые совали.

   После такого отказа моего категорического махнул только горестно рукой главный реставратор и отправился восвояси звонить Александру Абрамовичу, передать ему печальное известие, которое ставит  жирный крест на его туманных турнирных перспективах.

   Я же работу доделал, приложился ладонью к стене (я всегда так поступаю, это вроде знака моего мастерового) и домой поспешил на лендровере своем черном  смокинги подходящие примерить. На передаче той, куда меня играть пригласили, в смокинг надобно непременно облачаться. В этом ее главная фешенебельная фишка. Там даже лакеи в смокингах, чтобы соответствовать.

   В доме моем гардеробом три комнаты занято на третьем этаже, причем в одной   сплошные смокинги развешаны.  Поди, выбери, тем более одинаковые они и как две капли воды все. В итоге остановился на том, в котором на рауте у королевы Елизаветы с шотландской графиней вальсировал. А что, с тех пор ненадеванный залеживается.

    В этом смокинге и поехал на игру. Хоть я  человек немалой занятости, но явился в Нескучный сад  загодя, чтобы раньше Вассермана через рамку проскочить. А иначе стоять придется с час, пока он все свои железки разнообразные повытаскивает из тысячи карманов и обратно засунет.

    Хоть я свой смокинг еще дома надел, но не утерпел, и заглянул в бытовку около домика знатоков. В ней до передачи знатоки разоблачаются и в смокинги прокатные влезают. Зрелище, доложу уж вам, впечатляет. Просто просится для прайм-тайма.  Тем более многие знатоки таких округлостей, что на их исподнем можно было бы много какой рекламы и иной полезной информации для телезрителей разместить. Доведется, обговорю данную тему подноготную с Костей Эрнстом. Не пропадать же  впустую площадям на таких презентабельных местах.

   Уже за самым столом, в свете софитов, Поташев мне сообщил новость. Оказывается,   Козлов в самый последний момент подсуетился, бросил тонущий корабль Александра Абрамовича и прыгнул на подножку уходящего экспресса Максима Оскаровича. Тут же за столом сообща порешили посадить капитанить Козлова. А куда его еще девать?

    Тот за дело взялся рьяно. По щекам себя замолотил и нас призывает: «Работать! Работать!»

    Многих игроков покоробила бестактность Козлова, его нетерпимость религиозная. Шабат ведь, какой-никакой сегодня. Реакция Вассермана особенно отрицательная была, причем как на самобичевание капитана, так и на его неуместные призывы к труду. Лягнул Вассерман Козлова под столом.

   Распри прервались с первыми нотами Чайковского. Когда голос запел «Что наша жизнь? Играааа», присутствующие присмирели и благоговейно уставились на волчок. Так вот знатоки который десяток лет медитируют в неукротимой надежде постичь ответы на сакраментальные вопросы: "Что? Где? Когда?" А я задаю себе другой вопрос: «Сколько людей значительной умственности и учености за эти годы домедитировались до полного истощения сознания?» Имя им – легион.

   И надо же такому случиться, что уже в первом раунде стрелка показала на супер блиц. 

  - Итак, - спросил невидимый ведущий, - кто из знатоков играет супер блиц?

   От его голоса бархатного у меня мурашки по спине разбежались  вплоть до судороги в поджилках. Такое в организме моем раньше происходило только однажды. Это когда крановщик наш, Миша Вейцельблюм, рассерчал на раствор, не теми руками замешанный, и зазывал на разборку ответственных за непорядок лиц из узбекской диаспоры. Когда те, словно бандерлоги, на его голос завораживающий со всех концов стройки стекались, то и меня в их племя затянуло при полном параличе воли. Хорошо еще, что Миша меня по пейсам распознал и в сторону нетронутым отодвинул.

   Едва подошли к концу воспоминания мои неоднозначные о былом нешуточном недовольстве Миши Вейцельблюма, смотрю, Поташев первый свое кресло покидает. Вассерман тоже руками разводит, типа пас он. Козлов было к Илье Новикову потянулся, но тот встает поспешно со словами: «Какой может быть разговор, если Соломон с нами». Тут и Козлов, наконец, смекнул, что невидимке отвечать, и говорит: «Разве у нас есть выбор? Супер блиц играет Соломон. Это самое легкое решение в моей жизни».

   «Кто бы сомневался», - замечает ведущий и приступает к вопросам.

   И тут, как говорит мой двоюродный брат Лева, мне карта повалила. Представляете, все вопросы, как один, оказались по моей малярной части. Я их словно орехи пощелкал. Да и потом не сплоховал, только на шестом раунде уже при счете пять ноль в пользу знатоков Новиков Илья меня опередил на сотую долю. Первый выкрикнул про гладиолус. Выпендрился перед девушками своими.

     Когда закончилась игра, то давай знатоки из моей застольной команды меня качать. Едва опустили, как другие накинулись. Кто по спине хлопает, кто обнимает. Потанина целоваться лезет. Равшанчик Аскеров чай «Ахмад» впихивает, скидку немалую сулит. Трещал мой смокинг по швам под напором таким водопадным, но выдержало сукно англицкое.  Уж сколько на нем та графиня шотландская висла, а только шов сзади лопнул. Мне его потом дворецкий подшил.

   В общем, окружили меня всеобщим обожанием. Поташев сияет. Вассерман в порыве воодушевленности бороду рвет. Козлов вокруг волчка скачет. Даже элитарный Друзь не сдержался, отбросил свою фанаберию.  «Браво, Соломон!» - крикнул и подбросил  в воздух чепец госпожи Орловой.

   Потом вручения были. Мне само собой хрустальную сову дали, а за супер блиц – эксклюзивный тур на зимовку в Антарктиду от одной знаменитой фирмы. Все включено. Буду пребывать на полюсе холода в паразитическом блаженстве. Вот только отпустит ли меня так далеко прораб наш Шнипперсон? Ну да ладно, уговорю как-нибудь. Презентик пообещаю.

  Мои домашние запечатлели минуты  волнительные моего торжества на диск. Будет, что деткам показать. Когда те вырастут, конечно. Дай боже им такого же еврейского щастья, как у их папочки любимого!



                Мистер Президент
               

               
      У меня сегодня с самого спозаранку воодушевленность приподнятая и легкость необычайная в мышлении. Ведь у прораба моего дорогого, Шнипперсона Якова Моисеевича и супруги его Розы Самуиловны, в девичестве Цымлер Сары Израилевны, тридцатилетний юбилей совместной жизни в единой нерушимой ячейке. На торжество множество московских знаменитостей приглашено. Из сопредельных стран также десант солидный высаживается во всех столичных аэропортах. На вокзалах литерный за литерным.   

    В Метрополе и Балчуге цены вдвое обычного затребовали.

    Я в сладком предвкушении прибываю, мечтаю о деликатесах и иных заморских яствах вечерних, как тут вызывает меня в бытовку свою сам Шнипперсон. Я кисти побросал и поспешаю на всех порах. Яков Моисеевич ждать не любит. С опоздавшими не церемонится. Он их к Мише Вейцельблюму, крановщику нашему, отсылает. Тот страсть, как воспитывать любит. У Миши все костяшки на обеих  руках отбиты.

     Увидел меня Яков Моисеевич и говорит, что, не взыщи мол, друг мой Соломоша, но боюсь, опоздаешь ты на мое торжество, а, если нерасторопен будешь, так и вовсе только к десерту поспеешь.

    Видя мое до невозможности огорчительное выражение лица и понурость всей остальной сгорбленной фигуры, Шнипперсон по-отечески так меня подбадривает: «У Президента нашего в кабинете под потолком то ли грибок завелся, то ли плесень какая слизистая. Раздражает его, отвлекает от забот государственных. Ты уж постарайся, голубчик, обработай, как следует загнивающий участок, и подкрась, чтобы в тон. А что тебя посылаю, так тебе ведь от дома до Ново-Огарево рукой подать, и мастер ты проверенный. Да и разряд только у тебя». 

    Делать нечего. Надеваю выходную спецовку, батькою Лукашенко мне подаренную в позапрошлом году за то, что помог я ему разрешить ему один  внешнеполитический конфликт на африканском континенте, беру  мастерок. Между прочим, из чистого золота вещица. Память о Туркменбаши. Вообще-то непроницательный читатель обязательно спросит, зачем маляру мастерок, когда обычно в малярном деле употребляется шпатель? И прав будет тот читатель в недоумении своем. Ответ же мой будет такой, что, поверьте мне на слово, к Президенту нашему лучше с мастерком ехать. На худой конец – с циркулем. Но циркуль маляру уж вовсе без всякой надобности, бесполезная несподручная вещица. Мастерком хоть  шпатлевку соскрести можно.

    Так, в полной парадной экипировке, поехал я на лендровере своем быстроходном в Ново-Огарево. До властительной резиденции добрался без происшествий, с ветерком даже. На всех кордонах шлагбаумы загодя подняты. Служивые, невзирая на чины, по струнке вытягиваются.

     Силовики наши тоже, поди, не зря государев хлеб едят. Разобраться способны, что к чему. Номера то видят лендровера моего навороченного.

    До кабинета, где таинственная протечка образовалась, меня сопроводил моложавого вида генерал-лейтенант из новеньких. То, что недавно он в здешних коридорах обретается, я распознал по трем признакам. Во-первых, раньше мне его нигде в таких засекреченных местах встречать не доводилось. Во-вторых,  больно долго он с амбарным замком возился, хотя там нужно всего-то два с половиной оборота сделать и немножко на себя дернуть. В третьих, пафосности генералу не достает. С робостью семенит по резиденции. Из деревенских, видать. Не приучен к роскоши. Ну, да всему свое время. Заматереет еще, если на поле брани пасть не доведется или не посадят.

     Как входим мы в помещение, так моментально наметанным глазом своим  определил я непорядок под потолком, аккурат над президентским штандартом. Обрадовался я размерами пятна этого.  Делов то минут на восемнадцать. Успеваю на банкет и иную торжественную часть.

     Сопровождающий дверь за мной прикрыл и снаружи замер, чтобы подозрение у меня не закралось, будто он в тайны мастерства моего проникнуть намеревается.

     Но только я по стремянке забрался и мастерком примерился, как чую движение сзади, вошел кто-то и прохаживается туда-сюда по персидскому ковру. Неужто, сам хозяин кабинета пожаловал? Быстро ему доложили. Оборачиваюсь, так и есть. Он. Похож на портрет, что у Шнипперсона в бытовке над верстаком висит, только еще моложе.

     Президент меня поначалу не признал. Он ведь меня раньше только один раз видел, и то, в фартуке я был, когда его в подмастерье посвящали. Но на мастерок мой он как-то особенно пронзительно посмотрел  и спрашивает вкрадчиво:

    - Как дела Соломон? Все воруют?

   - Воруют, - отвечаю, - ничего не поделать.

   - Знаю, - говорит Президент, - вот я ничего и не делаю. Да и не к спеху это. У меня ныне иной вопрос наиглавнейший.

     - Какой такой вопрос? - спрашиваю, чтобы оправдать ожидания государственного головы.

     - Как бы мне с геями половчее разобраться? А то американцы за своих вступаются, Евросоюз, включая, кто бы мог подумать, немцев, тоже за однополых горой, даже японцы, и те телеграмму отбили моему послу в Никарагуа за подписью микадо - «Не трогайте наших гейш». Подзабывать стали, что у нас с ними мирный договор не подписан, и мы, согласно нормам международного права, легко можем пройтись по их весьма спорным островам ковровой бомбардировкой, и никто ничего не вякнет супротив. Северная Корея и вовсе одобрит нашу принципиальную позицию в данном животрепещущем вопросе, а если попросим убедительно, то и пособит.   Захотим, и вовсе нецивилизованные решения воплотим с целью проверки общей боеготовности стратегических ядерных сил.

     - Может лучше черту оседлости ввести для лиц, сориентировавшихся нетрадиционно? – предлагаю я, чтобы отвлечь мысли Президента от страны восходящего солнца, где я недавно недвижимость кое-какую прикупил. Подешевела она на фоне последнего  землетрясения, грех было не воспользоваться случаем таким подходящим.

    - Неполиткорректно, скажут. Полмира, конечно, одобрит такое наше начинание нестандартное, но остальная половина человечества с подачи Госдепа гундосить будет. Да и доморощенные правозащитники замельтешат с плакатами и письмами подметными, - возражает Президент и снова смотрит на меня пристально, будто подозревает меня в организации протестного движения на вонючие американские деньги. Но поняв непричастность мою полную к враждебным проискам, потеплел его взгляд и пустился он  в дальнейшие пространные рассуждения. “Лучше поступим так, - говорит, - преобразуем Сколково в Гейград, и вышлем туда все эти активные меньшинства. Обустроим город под их потребства непотребные. На центральной площади памятник установим: два белых рояля. За одним Петр Ильич, за другим – Элтон Геркулес. Любуются друг другом. Вожделеют. Возведем рядом точные копии Большого и Мариинки, и всех балетных туда подчистую. Для попсы эстраду построим. Парочку профильных думских комитетов переведем. Кое-кого из Совета Федерации. Там пидарасов хватает. Консерватории филиал откроем. Все у жителей этого города будет свое – баня, тюрьма, пожарная каланча. Планетарий собственный, колесо обозрения. Плац, само собой для парадов и карнавальных шествий всевозможных. Гейполиция будет натуралов отлавливать и перековывать. Гейзагсы бракосочитать, гейсуды – бракоразводить. Воплотим идею чучхе в отдельно взятом муниципальном образовании. Как считаешь, Соломон?”

      - Некоторые звездные пары разлучить придется, - предостерег я. – Скандальное дело. Да и депутаты могут неправильно истолковать благие намерения ваши.

     - Ну, это нам не привыкать. Упирающихся обезмандатим. Теплоход плывет – на дровах не экономят.  Зато – какой новый размах! А иначе, что мои соратники после Олимпиады пилить будут? Закисают они у меня без новых проектов. Оборотистость теряют. Того и гляди – Родине изменят. Куда их тогда?

    - На галеры можно.

   - Жалко все-таки. Родные все человечки. Те – соседи, те – одноклассники. Родственник на родственнике. Да и привык я к ним, а новых назначь – еще больше наворуют. Надо же ведь прежний недокорм покрыть.

    Не понял меня Президент наш, что пошутил я за галеры. Не знает он, что нет пока завода галеростроительного в России. Только посмотрел я выразительно на свой «Ролекс». Тороплюсь мол, мистер Президент.

     Тот ситуацию понял правильно. За то и любим народом и прочим прогрессивным человечеством.

     - Не хочу тебя, Соломон, от работы отрывать, - говорит. - Знаю, торопишься ты на банкет. Шнипперсону кланяйся и передавай привет от меня и всех домочадцев моих.   Еще сообщи  приватно Шнипперсону, чтобы голубой и розовой краской запасался. Скоро цены на нее зашкалят.

      Что ни говори, а умеет он нужные слова сказать. Только наблюдаю я по глазам Президента, как ему самому до невозможности хочется на юбилей Шнипперсонов, что ненавидит он дела государственные в это мгновение, и пуще всего неприятен ему премьер-министр республики Зимбабве, с которым на вечер фуршет запланирован.

      Но сдержал Президент скупую мужскую слезу, досмотрел молча, как я с работой управляюсь, проследил, чтобы я непременно ладонь свою приложил к покрашенному месту  (прочитавший первые главы сразу вспомнит, что таков знак мой мастеровой).

      Пока Президент провожал меня до лендровера моего, уже вымытого и чистого, мысли мои витали вокруг циклевщика нашего, Аркаши Ферштейна. Подметил я за ним, как перед обедом он украдкой маникюр делает. Думаю, скоро расставание с ним тягостное предстоит.

       На прощание сказал  мне Президент с той твердостью в голосе, к которой все привыкли давно, которую любит народ наш богоборец и за которую избран он многократно: «В знак нашей сегодняшней встречи позволь преподнести тебе, Соломон, одну реликвию", -  и протянул мне старинный Талмуд. Оправа – сплошь  разноцветными каменьями инкрустированная. «Мне докладывали, что из храма Соломона раритет, - добавил Президент. - Может и не врут».

       Не стал я расстраивать избранника нашего всенародного. Промолчал, что второго тысячелетия манускрипт. Зачем мне нарушать его сложную гармонию мировоззрения? Только благодарность изъявил и принял бережно дар бесценный.

       Будет, что деткам показать. Когда те вырастут, конечно. Дай боже им такого же еврейского щастья, как у их папочки любимого!


            Лубянка: добро пожаловать или посторонним выход запрещен.
   
  Я до сегодняшнего дня про работу на органы безопасности никому не рассказывал, поскольку подписку о неразглашении на пятьдесят лет многократно давал, но сегодня терпение мое иссякло и ты, любезный мне читатель, вскоре поймешь причину откровенности моей несвойственной.

      Малярничать в подвалах Лубянки, доложу вам, тут особое мастерство требуется. Только слой краски на бугристую стену положишь и вроде бы готова работа, ан нет! Как высохнет краска, так трещинки разбегаются и бурые пятна проступают.

      А в одной комнатенке, той самой, где дверь только изнутри открывается, так вообще, вся стена в зазубринах. Из одной как-то пульку выковырял. От маузера. Я в таких делах дока. Мне дедушка Изя еще в детстве все досконально объяснил по оружейной части. Он - баллистик знатный. К расследованию убийства Сергей Мироныча привлекался. Самолично Радомысльского и Розенфельда исповедовал. Да и в деле врачей не последним человеком побывал, пока восвояси не отпустили за сто первый километр.

     Сложности окраски подвальных пространств добавляет специфичность тамошнего микроклимата. Сыро очень в помещениях, заплесневелость всеобщая. Мухоморами пахнет и еще какой-то дрянью. И как тут люди живут? Так бы и продрог насквозь, кабы не безрукавка, тетушкой Сарой мне ко дню взятия Бастилии связанная.

    «Носи на здоровье, Соломончик, - помнится, сказала она в день тот памятный народонаселению нашему и протянула безрукавку с телогрейкой в придачу. – Авось не пригодится».

   Стою в безрукавке этой шерстяной, никому не мешаю, крашу, слой за слоем наслаиваю с неторопливостью мне присущей, вдруг чую спинным мозгом, как кто-то с боку мой профиль греческий разглядывает, и сразу вдоль позвоночника холодком проняло. Такого  не припомню со времени войны Судного дня. Скосил я глаза, вижу – незнакомый штатский в знакомом пенсне на меня таращится.

     Скрестил руки на груди незнакомец этот подозрительный и, нехорошо усмехнувшись, вдруг говорит с характерным акцентом: «Савсэм массадавцы абнаглэли. В святая святых ходят – как к сэбе на Гуантанаму!»

   Позвонил незнакомец в колокольчик, и прибежали тут же на звон двое с квадратными подбородками. Гимнастерки новенькие. Без погон. Петлицы малиновые. Лица вовсе без всякой выразительности. Плечи щеки попирают.

  «Чур меня», - еще успел я подумать, как схватили меня под локти острые и поволокли куда-то еще ниже.

   Даже кисти филеночные подхватить не успел. «Что такое? – удивляюсь. – Переворот? Вряд ли. Я бы знал. Премьер оказался женщиной? А вот это даже очень может быть».

     Притащили меня в комнату незнакомую. Я очень изумился подобному обстоятельству. Уж, казалось бы, весь большой дом давно обслуживаю, каждый закуток с закрытыми глазами нашел бы, и на тебе… 

    Без лишних разговоров обтыкали меня присосками с детектора лжи, наставили лампу в лицо и приступили к допросу:

    - Кто с тобой работает? Кто? Говори!

    Ну, я и назвал всех незамедлительно: и Шнипперсона Якова Моисеевича, прораба нашего бессменного, и бухгалтера Давида Марковича, отца двух девочек и одного шлимазла, и плиточника Пелецкого с ранней плешью, и укладчика Мойшу Айзеншпица, и многих других добропорядочных сограждан из треста нашего …. Только о крановщике Мише Вейцельблюме умолчал, у него кулачищи с боксерскую грушу. Кабы не они – был бы добрейшей души человек.

    А что еще мне оставалось? Такие мордоворотости в совершенстве угрюмости своей интересовалась товарищами моими закадычными, что некать себе дороже. Уж больно не хотелось мне подрывать здоровье, и без того хрупкое.

    Лишь на вопрос каверзный «Не было ли у тебя, сукин сын, умысла на теракт?», твердое «нет» ответил. Три раза. Нет, нет, нет. И надо же, тут как раз детектор мне и не поверил.  Врет, говорит, выкрест. Заслан контрой недообрезанной, чтобы товарища Зюганова вместе с броневичком взорвать на Николаевском вокзале, и спровоцировать тем самым австро-венгерский ультиматум.

   Еще признался дополнительно (это уже после того случилось, как мне сыворотку правды внутривенно вкололи), что сожительствую с краснобрюхой мартышкой  (прости, Бейла, жена моя ненаглядная за ложь вынужденную), что сам я в негры обращен батюшкой Ипполинарием в храме Николая Чудотворца и что в прошлый уикенд играл в гольф с Президентом США в резиденции его кэмп-дэвидской. Причем, только последнее событие – чистая правда, а машина ихняя полоумная показала, что на все вопросы честно ответил.

     А мучитель мой дополнительно говорит со зловещей интонационностью, что, коль упираюсь я и неуступчивость всяческую проявляю, то расскажет он мне одну притчу. Но не довелось мне узнать содержательность притчи той, поскольку подмога ниоткуда подоспела. Хватились, наконец, Соломона вашего.

    Пришел на выручку Соломону вашему сам Директор ФСБ. Вовремя подоспел, подручные врага моего неведомого  уже испанские сапоги налаживали.

   Теперь уже очкастому несладко пришлось. «Прасти, дарагой! Парамашка выщла»,- говорит.
   Поздновато спохватился. Потащили его грубо те же самые бывшие коллеги его по мастерству заплечному. С пинками. Слетевшее пенсне сапогом вмяли. Стекло хрустнуло с противностью понятной. А ведь раритетная вещица была…

   Под хруст этот почувствовал я остро, что навсегда расстаемся.

   «Аминь. Спи спокойно, дорогой товарищ»,- подтвердил Директор всю печальность догадки моей прискорбной, а мне сказал: «Гонителей твоих, дорогой мой Соломон, накажем со всей пролетарской суровостью по законам военного времени,  а детектор демонтировать велю. Конструктора прибора этого тоже ждет окончательное поражение в правах. Даже не сомневайся».

   - А как же Совет Европы? Мы же мораторий на смертную казнь ввели. Завозмущаются партнеры наши внешнеполитические, - нарочито удивился я и даже руками всплеснул.

   - Очень остроумно, просто уморительно, - расхохотался Директор. – Не будешь возражать, если я твою шутку до Президента доведу. У меня с ним рандеву вечером. На коктейле  по поводу подписания соглашения о научно-техническом сотрудничестве с Северной Кореей. Будем, дорогой наш Соломон, вокруг Пхеньяна три атомные электростанции наземного базирования устанавливать. Средней дальности. А ты говоришь – Совет Европы. В гробу мы ее видели, старуху эту визгливую.

    - И то верно, - согласился я. – Туды ее в качель.

    Не стал я далее злоупотреблять радушностью гостеприимства спасителя моего и отвлекать от всей совокупной важности государственной озабоченности его и откланялся с поспешностью позволительной. Даже от чая с пряниками медовыми отказался, чего обычно никогда себе не позволяю.

   Ехал я домой в Горки на лендровере своем навороченном и сильно сочувствовал тому человеку в пенсне. По сути, не за что пострадал. Если б не профиль мой греческий…

   Между прочим, у моих деток точно такой же. Дай им бог счастья, как у их папочки любимого.






                Шапка
               

      Не зря говорят в нашем народе: «Понедельник, день тяжелый». Вот и на этот раз, только успел я рабочий комбинезон надеть, как, будьте любезны, кличет меня в бытовку свою прораб наш Шнипперсон.

     Поспешаю на зов его на всех парах. Шнипперсон ждать не привык. Худо совсем тем приходится, кто запоздает.

       Встречает меня Яков Моисеевич по обыкновению ласково и говорит проникновенно: «Присмотрел я тебе, Соломончик, ученика. Бери, не пожалеешь. Замечательно проявил себя на разгрузке арматуры и уборке территории. Трудоголик, раскудрить его в качель. Да и большие люди за него хлопочут, мать их перемать. Ты уж уважь, Соломон, определи его в человеки, хоть и узбекской национальности субчик наш блатной, чтоб ни дна ему, ни покрышки».

      Не дожидаясь ответа моего отрицательного, протягивает мне Яков Моисеевич тонкую папочку с личным делом. Изучай, мол, Соломоша, себе на здоровье.

      Вернулся я в подсобку и зачитался прям. Раваи Фатхулла Керимович. Не состоял. Не привлекался. Русский. Родственники на оккупированной территории не проживали. Не анкета, а голубая мечта кадровика. К тому же, окончил претендент в ученики мои Институт Художеств и Дизайна им. Камолиддина Бехзода. Диплом с отличием.

       Ну, хоть что-то. Авось приспособится для малярного дела. «Руку ему поставлю, теорию освежу, - размечтался я, - и можно будет Фатхуллу на подачу кистей ставить, а если проявит себя со всех положительных сторон на этой важной функции то, глядишь, через годик-другой я ему краски разводить доверю».

        Даже мысль мимолетная промелькнула, что может быть напрасно я изначально недоволен был практикантом навязанным. Вдруг Шнипперсон тайные желания мои угадывает?
 
        Вдобавок пригрезилось мне, что иду я в светлый праздник Курбан-байрама по стройке нашей комсомольской, сзади Фатхулла с талмудом поспешает, разнорабочие мне валентинки протягивают, а бессменный секретарь парткома нашего, кровельщик Боря Коган,  нас лепестками роз обсыпает.
 
         Понял я после видения такого, что пора  Фатхуллу на собеседование звать. Переодел я комбинезон свой рабочий в парчовый халат, отороченный соболиным мехом, прошел в кабинет, сел в кресло за письменный стол, сигару раскурил и звоню в колокольчик два раза. Тут же лакей Андрейка из-за дверей выглядывает и угодливость на выражении лица своего рябого изображает.

          - Зови инородца, - велю со строгостью в голосе своем.

           Тут же стремглав заходит невеликий ростом хлопчик восточной наружности. Очутившись в кабинете моем роскошном, заробел протеже Якова Моисеевича не на шутку, остановился в метре от ковра персидского ручной работы, даренного мне Пехлеви Резой  за отделку тегеранского дворца его в куртуазных мотивах. По слухам непроверенным, у шаха из-за мотивов этих легкомысленных некоторые проблемы с народом персидским случились, вроде бы недопонимание какое-то. Наветы такие я начисто отметаю, поскольку точно знаю – то тамплиеров козни. Храмовники вечно чужие престолы расшатывают без пользы дела.

           Так вот, стоит себе Фатхулла один одинешенек, с ноги на ногу переминается, на ковер ступить не смеет в махси своих потертых. Не знает, куда руки деть.

          Тюбетейка с дыркой и вовсе выдала мне плачевность состояния его с головой.

          Проникся я бедственным положением ученика моего будущего, посочувствовал тщедушлотелости его. Слезинка непрошенная на левом глазу навернулась.

         Стал я ему вопросы всевозможные задавать из мировоззренческой части. По мере ответов его, вся приподнятость былого настроения моего улетучивалась. А как прикажете реагировать, когда подающий такие надежды Фатхулла только и знает, что бубнит тоненьким голоском: «Не знаю, Солемон-ака, позабыля, Солемон-ака, плехо поминю, Солемон-ака».

       Не знал претендент в ученики мои ни имени седьмого вице-президента США, ни количество башен Московского Кремля в правление Ивана Третьего, но что особенно прискорбно, даже вопросы нулевой сложности для первоклашек о столице Мьянмы или о расстоянии между Луной и Меркурием ставили его в тупик.

          После такой невразумительности диалога нашего, поневоле засомневался я в дипломе его с отличием.  Уж не куплен ли документ у Мойши Зельдермана, первого мастера по этой части на всем постсоветском пространстве, приятеля моего небескорыстного?

         «Ладно, - закругляю я собеседование наше неудачное. – Пиши заявление. Может и получиться  что-нибудь. Я и не таких в человеки определял».

         - Как явление писати, Солемон-ака? – спрашивает.

         Тут я уже вовсе раздраженно отвечаю: «Обыкновенно. В правом верхнем углу пиши шапку, внизу заявление в произвольной форме. Уразумел?»

         «Моя поняля», - отвечает, но я вижу, что трудную задачу я ему поставил, не напишет самостоятельно заявление он. По уважительности причины такой, отправляю я Фатхуллу прямиком к крановщику нашему, Мише Вейцельблюму. Тот,  со своими кулачищами, табуретку всякому знанию  за сутки обучит. Уж вы мне поверьте на слово, многократно проверены его учительские способности веские, но возникло у меня оправданное предположение, что с узбеком моим не меньше недели повозиться придется. Все-таки с высшим образованием ученик.

        Ошибся я ровно на сутки, потому что явился ко мне Фатхулла через неделю во вторник. Я по этому поводу велел кухарке поросенка зажарить с гречневой кашей и черносливом. Будет ему, что в будущем своем отдаленном внукам рассказать о всей радушности хлебосольства моего.

       Фатхулла от угощения отказался, но на краешек стула присел и салфетку под горлышко заправил.

       Заявление его, дорогой читатель, я приведу полностью, чтобы показать, какие плоды просвещения может дать тесное каждодневное общение с Мишей Вейцельблюмом. Вот что написал мне Фатхулла, ученик мой многострадальный, и что монотонно вслух мне рябой лакей Андрейка зачитал:

    В современных маркетинговых (рыночных) условиях, инвертируемых (изменяющихся) экономических отношений,  диффузирующих (распространяющихся) на европейскую часть Российской Федерации, при полиномии (разнообразии) форм собственности, обострении внутриотраслевой и межотраслевой конкуренции особую актуальность для меня приобретает востребованность собственной личности на рынке труда специалистов малярного дела.

     Мое настоящее финансовое положение и неизбежная близость лютых холодов также детерменирует (обуславливает) необходимость скорейшего трудоустройства на взаимовыгодных началах.

    Готов на использование своей индивидуальности в любых ипостасях, за исключением зондиратической (исследовательской) и опытно-конструкторской деятельности.

    Таксацию (полезность) употребления себя для индивидуального и частного удовлетворений на дифенированых (определенных) участках работы оставляю на усмотрение руководства, действующего в рестрикации (рамках) законодательства РФ, внутренних локальных актов и международных договоров об избежании двойного налогообложения. 

  Обскурантизм (неприятие) моей покорнейшей просьбы ввергнет меня в беспросветную нужду и пертрубирует (расстроит) мой мам и пап.

      Вроде бы все чин-чинарем. Солидно написано и стиль национальный присутствует. Хоть выставляй Мишеньке-крановщику за науку портвейну бадью. Вейцельблюм с малолетства три семерки уважает.

       Не знаю уж, какая нелегкая меня дернула, но интуитивно решился я  самолично заявление это перечитать. Выхватил я у Андрейки листок, и тут же  внимание мое привлек один нюанс немаловажный. В правом верхнем углу заявления было пропечатано крупными буквами – ШАБКА.

       Доля секунды отделила ученика моего от всей глубины непредсказуемости реакции моей. Только для начала собрался я ему замечание сделать, что шапка с буквой "п" пишется и отчитать его своим насыщенным голосом по первое число за вопиющность безграмотности такой непростительной, как протягивает Фатхулла мне пакет. А в пакете том, мать честная, - ушанка соболья, во всей своей первородной естественности. Натуральная баргузинщина. Я похожую только на Абрамовиче наблюдал, когда у него на Чукотке гостил. К халату моему в самый раз будет.

         Простил я тут же Фатхуллу за ашипку его  грамматическую. Сам не безгрешен в языкознании. К тому же нахлынули вдруг самые теплые воспоминания об охоте на зверье разнообразное в тундре чукотской и о глинтвейне от Цили Цукерман. Сладенькая пышечка наша Циля. Мы ее потом с Романом Аркадьевичем в знак глубины своей признательности секретарем-референтом к генерал-губернатору Гренадин пристроили. Сколько не навещал я ее потом в резиденциях гренадинских, ни разу не пожалел.

         В итоге сменил я гнев на милость, одарил щедро Фатхуллу конфетами коркуновскими  и отослал его с миром  на историческую родину.

        Не позволила мне гуманистическая направленность воспитания моего передать ученика невезучего Вейцельблюму на доучивание бесповоротное.

         Шапку же дома оставил. Будет, что деткам показать. Когда те вырастут, конечно. Дай боже им такого же еврейского щастья, как у их папочки любимого!


               
                Портсигар
               

    Красить залу приемов посольства Свазиленда, доложу вам с полной откровенностью, занятие почетное, но неблагодарное. Расплачиваются афроафриканцы исключительно эмалагенями. Ну и куда их потом? Ведь ни один обменник не примет. Еще и полицию позовут, чтобы клиенту максимально напакостить.  Я прораба моего, Шнипперсона Якова Моисеевича, предупреждал о малой конвертируемости валюты свазилендской в наших умеренных широтах, да разве он послушает Соломона! «Почетный заказ, Соломоша, - говорит, -  не чистоганом важен, а репутационными преференциями». Потому Яков Моисеевич так красиво выразился без виртуозности обычной,  что в это время супруга его присутствовала в полном обличии. Роза Самуиловна в знак  благоверности мужу своему по четвергам  к обеду  форшмак в судке приносит. Запах такой в бытовке от форшмака этого распространяется, что любые неприличные слова выветриваются, и у присутствующих в мыслях благочестивость одна остается в своем самом первозданном облачении.  В том числе и у легкомысленной Марты, новенькой секретарши Шнипперсона нашего верного.

   Сегодня на работу мою полюбоваться пришел сам посол со свитой. Долго сзади стояли толпой шумной люди черные. Языками цокали. Бусами гремели. От полной восхищенности мастерством моим, посол портсигар преподнес мне платиновый с бриллиантом. Автограф на память выпросил через переводчицу свою кучерявую и в Мбабану позвал на полный пансион короля свазилендского.

  Я подумать обещал над предложением таким заманчивым. Не огорчать же дипломатическую персону преждевременностью отказа, хотя наперед знаю, что не отпустит меня Шнипперсон к королю ихнему на содержание. Прораб наш еще до конца глубины души своей  мне зимовку в Антарктиде не простил. Частенько поминает ее, и это несмотря на то, что я ему в подарок здоровый кусок от того крайнего континента оторвал и в холодильнике спецрейсом вместе с чучелом беременной пингвинши доставил.

    Раскланялись мы с послом, положил я кисти свои в ведро отмокать и домой засобирался. Свазилендец какой-то прямо до выхода проводил, что не очень-то мне понравилось. Хоть и увешан орденами был сопровождающий мой, но думаю, что и сам посол мог бы сподобиться собственной персоной уважить Соломона, невзирая на этикет предписывающий. Ну да бог ему судья в этом вопросе, как и всем нам грешным.

     Только оказался я за воротами посольства и пошел в полной предтрапезной благодушности  к своему лендроверу бронированному,  как вдруг вечернюю тишину улицы разорвал скрип колес. Это затормозил так неожиданно Порше Кайен канареечного цвета. Я бы такой, даже по приказу Якова Моисеевича не купил. И крановщик наш, Миша Вейцельблюм, с его кулачищами не уговорил бы. По миру пошел бы, а за руль данного недоразумения не сел бы. Куда поршивому до лендровера моего. Смешно и сравнивать.

     Тут и вовсе неожиданность произошла. Из машины той безвкусной выскочили стремглав  трое мужчин в масках, схватили вашего бедного Соломона под белы рученьки и впихнули в салон. Тут же завязали глаза мои какой-то повязкой. Ничего не видно сквозь нее. Ни зги. Конец света в его натуральном выражении пригрезился Соломону вашему.

    «Кто бы это мог быть, - гадал я, пока меня везли в неизвестность, по улочкам петляя. - ЦРУ, КГБ, Дефензива?»

    Когда ехали, я от впечатлительности своей по три раза успел прочитать  "Шахарит", "Минху" и "Маарив", пять раз «Намаз» и в самом завершении пути моего –  «Отче наш» на всякий случай. Мало ли где пригодится. В моем теперешнем положении выбирать не приходится.

    Глаза мне развязали в светлом помещении, где узнал я знакомые интерьеры представительства республики Нигер при Министерстве сельского хозяйства РФ во всей его совокупной полномочности. Приметил я и ладонь свою, на стене отпечатанную. То мой знак мастеровой, если кто забыл.

   Встречают меня два, простите за выражение, лица с фиолетовой негритянской толстогубой наружностью. Один в расшитом золотом мундире с эполетами, другой при фраке с бордовой подкладкой и безукоризненно белой сорочкой со стоячим воротником.

   «Не Дефензива», - как-то сразу отлегло от сердца.

   - Не будем пускаться в околичности, дорогой Соломон, -  говорит тот, который с эполетами. - Осознаем всевозможные для нас личные последствия такого непочтительного поведения, и понимаем, что даже чрезвычайность обстоятельств не может служить оправданием для учиненного нами бесчинства, но покорнейше просим тебя выслушать наши озабоченности по поводу внешнеполитической обстановки на ближайшую перспективу в преддверии саммита большой восьмерки.

  По некотором интонационным особенностям речи и специфики оборотов ее распознал я в визави своем выпускника философского факультета одесского университета имени Мечникова Ильи Ильича. Я этот университет сам заканчивал при всевозможных властях, только во времена петлюровской Директории не преуспел.

   Видя, что на моем лице не отражается недовольство по поводу нарушения вечерних планов моих, представители африканского сообщества приободрились, а фракооблаченный  даже облегченно выдохнул какой-то бесцветный газ. Глупец, надо было о Соломоне загодя все справки навести. Тогда бы понимали похитители мои, что мосты ими сожжены еще тогда, когда унизили меня непрезентабельностью Порша своего.

    - Получили мы сведения верные, - продолжает свой вовсе бесполезный монолог генерал, - что планирует Израиль присоединить к себе африканский континент с омывающими водами и создать великий Халифат от моря до океана, – а штатский сообщник его, как бы, между прочим,  на столе полированном  фотки раскладывает.

   Пригляделся я невзначай к фотографическим изображениям - ба, знакомые все лица. Вот Голда Меер мне государственную премию вручает. А на этой мы с Моше Даяном принимаем парад седьмой пехотной бригады.  Откуда у товарищей из Нигера факты такие неопровержимые с полной документальностью наглядной? Это же тайна сугубо внутренняя, опасная настолько, что страшно за нее и про себя подумать. Могилу переговорщики себе выкопали, открыв осведомленность свою о святая святых. Теперь не жалко их мне вовсе. Не первые они и не последние, кого сгубила любознательность чрезмерная.

   Убедившись в отсутствии всяческой реакции на предъявляемые доказательства влиятельности моей, штатский вставил свою лепту в содержательность завязавшейся беседы.
-   Мы, в рамках уполномоченности нашей, - продолжил он прерванные рассуждения соседа своего военного, -  от Лиги арабских государств предостерегаем  о поспешности таких несогласованных намерений. С одной стороны, оно, конечно, заманчиво.  Кто же откажется по субботам не работать? Здесь вы найдете полное взаимопонимание с населением всего черного континента в разношерстной совокупности его, а также редкое единодушие жителей  прилегающих архипелагов и отдельных необитаемых островов.  А вот против обрезания наотрез выступают племена Центральной Африканской Республики и Эритреи. Да и многие экваториальные народности сомневаются в целесообразности такого сознательного членовредительства. Невзирая на всю вашу военщину  кровавую. Но есть и хорошие новости. По пейсам и кипам  достигнут полный консенсус.  К ивриту, как к средству межнационального общения, тоже многие склоняются. Отказников и протестантов будем паковать в столыпинские вагоны. Конголезские племена котлы в предвкушении чистят. Такая вот хрестоматия вырисовывается. Так и передавай своим без утайки.

    Тоже мне – секрет Полишинеля. Заказ на те вагоны мытищинский завод аж полгода назад получил. Информация верная. Я там клуб красил по заданию прораба нашего Шнипперсона.

    И еще: в протоколе секретном к пакту Молоткова-Рабиновича этим вагонам два абзаца уделено.
   
   Представил я вдруг, как лица африканской национальности в теплушках по Африке едут, и весело мне стало.

   Дальше оба переговорщика еще некоторое время убеждали меня в обострении международного положения из-за происков коммунистов в Анголе и Мозамбике, но не ведали они, что мысли мои совсем далеко были.

   Витали они вокруг племянника моего Фимки. Случилась на днях  неприятность у непутевого родственника моего. Попытался Фима замучить свой несчастный тридцатилетний геморрой в эмалированном тазике с горячей водой, разбавленной марганцовкой. То ли расширилось что сзади, хоть и не представляю себе, чему там дальше расширяться у Фимы, то ли присосало одно к другому, но не смог бедолага от тазика оторваться.  Бедный мальчик, единственная отрада единоутробной сестры моей Софочки, он постоянно попадает в неловкости всякие. Как представлю его с тазиком на заду, в очках на переносице и с книжкой толстой в руке про Гарри Поттера, а также всю беспомощность выражения лица его, так, не поверите, у самого кошки всюду скребут. Но намного больше мне пол жаль, паркетом из красного дерева выложенный. На него вода марганцовочная лилась, пока Фимка глупость свою выплескивал, попутно тазиком об ножки «Чипэндейла» цепляясь. На рояле том, между прочим, сам Рихтер музицировал. Видите ли, стыдно было Фиме прислугу на подмогу позвать. Лучше дядю своего в убыток ввести. Вот и размышлениям предаюсь теперь, пока мне за будущий халифат толкуют, как бы чего в это время Фима не учудил. Тазик-то все на нем, словно гриб-паразит какой. Возьмет, непоседа, да и поцарапает мебель ценную  в комнате, куда я его запер до выяснения феномена с ним приключившегося и всестороннего медицинского освидетельствования.

    После сказанного в адрес мой последнего слова, установилась в помещении всем тишина понурая. В глазах генерала, как не прятал он их,  я нарастающую печаль разглядел. Штатский и вовсе сник, даже воротник с сорочки его безвольно накренился в направлении южного полушария.

    Побледнели оба так, что и не распознать стало расовую принадлежность их.
 
    Кивнул я все-таки напоследок переговорщикам и  удалился гордо, дверь тихонечко прикрыв. Но скрипнула та все равно зловеще. Аривидерчи, временные поверенные. Кончилось ваше время.

    И точно, вскоре откуда-то из глубины здания послышалось два хлопка. Редкая бестактность, могли бы обождать, пока не покинул я представительство их окончательно. Уж на что Шнипперсон, ветеран холодной войны, и то, полагаю, не одобрил бы такой поступок их скоропалительный.

    На улице лендровер меня мой поджидал, и обрадовался я, что не стали меня вновь унижениям кайенским подвергать. И еще доволен я был, что в недавней беседе о Кирибати не упомянули. Не догадываются, значит, что там перемена дат происходит, что Халифат наш будущий  - только плацдарм для последующего десантирования на все те тридцать два острова тихоокеанских.
 
   Это ж какие возможности вырисовываются после оккупации Кирибати для прогрессивного человечества! Кому-то время вспять назначим, кому-то наоборот развернем. Глядишь, в Штатах последние потомки поселенцев от роботов в теплоцентралях спасаются, а в СССР Беломоро-Балтийский канал совковыми лопатами копают. Англию драйверы разыскивают, а в Китае терракотовую армию лепят.

    Ехал я домой к себе в Горки и думал, что еще одна радость от сегодняшнего дня – портсигар свазилендский. Памятная оказалась штучка.  Будет, что деткам показать.  Когда те вырастут, конечно. Дай боже им такого же еврейского щастья, как у их папочки любимого!



                Про любовь


     Случилось невероятное. Заподозрила женушка ненаглядная меня в двойственности жизни кипучей. Нашептали  недоброжелатели тайные  из-за закулисы, что у меня на стороне шашни всевозможные и что незаконнорожденность оттого повсеместная. Та и поверила наветам клеветническим.

     Стала Бейла блюда пересаливать и в разговоры телефонные встревать. И такое изображала выражение внешности своей, когда я со стройки под утро возвращался, что мурашки по коже бежали к мышце крестообразной. Одно сплошное расстройство чувств моих тонких из-за вражьих козней подлых.

     Пытался я устыдить женщину за неверие в  добродетельность единственного мужа своего  – без толку.

     Признаться, я ее неудовлетворенность понять не мог, тем более, что не девушкой Бейлу взял в невинности одухотворенной. Не дотерпели мы до свадьбы, согрешили несколько раз по обоюдному согласию.

    И припомнил я, как говорил дядюшка Моня: «Не женись на деньгах, Соломон». А тетя Сара совсем обратное толковала: «Женись на деньгах, Соломончик и деньги на себя переводи, пока дурочка не одумалась». А припомнились наставления отеческие не просто так, а потому, что всем угодил. Я ведь Бейлу по любви взял, ну и ради иного имущества, конечно. Три года медовых подарки свадебные и прочую недвижимость на себя переоформлял. Осталось только поместье в Биробиджане, которое Бейла месяц назад унаследовала от троюродной племянницы дяди Каца.

    И вот теперь некогда покорная супруга для ревности своей неуместной такой момент выбрала, когда последнюю завитушку на купчей поставить осталось. Вся радужность надежд моих на поместье в окрестностях Биробиджана под угрозой оказалась.

    Уж сколько я Бейле ручку «Паркер» не протягивал, та только голову воротила и губы сжимала.

    Такое благородное негодование меня охватило из-за беспочвенности отказа решительного, такие вспыхнули в душе моей заблудшей яростные антисемитские настроения, что устроил я погром в спальне, раскидав в пространстве  нижнее белье и простыни шелковые.

   Хорошо еще, что шмайсера под рукой не оказалось.Эх, надо было раньше держать ее на тугих вожжах!

   Не схлынул  антисиметизм пробудившийся и на стройке нашей. Так пробрало,  что  с прорабом своим Шнипперсоном стал без обычного пиетета раскланиваться. Кстати, последний раз меня похожая рознь накрыла, когда по вине запоя Якова Моисеевича работягам аванс на день задержали.

     Даже на крановщика Мишу Вейцельблюма несколько раз свысока поглядел, хоть и кулачищи у него пудовые. Если бы не они, так весьма приятный в общении был бы человек.

     Только к субботе успокоился немного и преподнес скупердяйке в качестве примирительности намерений кофточку розовую с перламутровыми пуговицами. Так, представляете, отвергла подарок недешевый и сказала еще, что я ее фэн шуй с чьим-то другим перепутал.

     Поставьте себя на мое место. Никак не мог я от поместья этого отказаться. Размером с Данию оно. А вдруг там углеводороды всевозможные или иные полезные ископаемости? Природа первозданная, на худой конец, фауна не стрелянная...

   Пришлось вытряхивать мошну. Но рубиновое ожерелье, манто из горностая и особенно путевка в Сан-Тропе только подозрительность ее усилили.

    И что  оставалось делать, когда непобедимость моей силы раз за разом наталкивалась на несокрушимость ее обороны? При этаких раскладах ревнивица моя была в шаге от того, чтобы дотумкать на развод подать.

     Почуял я назреваемость контрмер решительных. Но естественную мысль о необходимости радикальности разрешения конфликта семейного для последующего вступления в наследственные права я первоначально отбросил. Ведь, случись что со мной, кто мне градусник в рот засунет?

     И все же мучительность тяжких размышлений  привела к тому, что решил я   к Мыколе Чисторучко обратиться. Тот семитов с особым удовольствием аннулирует за плату символическую. Сравнимая скидка у него разве что на великороссов.

      Мы с Мыколой давние приятели, я для плодотворности нашего межнационального общения специально мовой овладел. Легко это оказалось. Заменяй себе букву "о" на "и", да руками размахивай.

      Но тут, весьма кстати, вмешалась природа. Стояла тихая Варфоломеевская ночь. Я прогуливался по Горкам 2 и удивлялся, почему не слышно обычных причмокиваний здешних вурдалаков, куда разбрелись приезжие упыри со своими кикиморами. Даже бессонные старухи, и те не причитали. Не с кем словом перекинуться. И вот, в самое полнолуние,  внезапно  мысль спасительная откуда ни возьмись меня посетила, и возблагодарил я всевышнего за озаренность такую, весьма своевременно мне ниспосланную.

     "А не отдать ли Бейлу  в солдаты?" - такая была квинтэссенция содержательности этой мысли великой. Тем более, что гражданство благоверной моей очень  подходящее,  приветствуется на исторической  родине ее служба ратная.

     И еще одно слово важное в голове моей засело, и слово это было - мобилизация.

      На другой день выхлопотал я у прораба нашего Шнипперсона отпуск за свой счет на три дня и стал без промедления формировать команду для поездки в Гондурас. Хоть и были у меня проверенные испытанностью своей человечки верные, но ведь с каждым поговори, угости яствами, кого словом теплым обогрей, а кому и бутылочку выстави.

      Итог бурной деятельности моей был такой: аккурат в субботний день команда моя завербованная в составе Шнейдермана, Трейвиша, Фенхеля, Шимановского Пал Палыча и Изи Гогенцоллера вылетела транзитом через Тель-Авив в Гондурас, а уже в понедельник страну ту, и без того бедную, охватили широкие антиизраильские настроения и соответствующие буйные негодования угнетенных народных масс.

        В среду парламентом гондурасским был составлен ультиматум из 10 пунктов. В первых пяти парламент тот с полной настоятельностью потребовал от Израиля немедленного отзыва  Шнейдермана, Трейвиша, Фенхеля, Шимановского Пал Палыча и Изи Гогенцоллера. Шестой, седьмой, восьмой и девятый пункты настаивали на полной демилитаризации Израиля, контрибуции в 100 млрд. шекелей на нужды тибетских монахов, места Гондурасу постоянного члена Совета Безопасности ООН, а также некоторых территориальных уступок в пользу Мозамбика  на побережье Средиземного моря и в Иерусалиме, включая Масличную и Храмовую горы с окрестностями. И, наконец, десятый пункт касался запрета иудаизма с последующим  обращением населения иудейского в мормоны.

        Пригрозили дорожной картой, если что.

        Ультиматум был пописан президентом-диктатором гондурасским и доставлен в израильское посольство голубиной почтой.

        В четверг после серьезного дипломатического нажима со стороны Южной Осетии пункт об отзыве Изи Гогенцоллера был исключен.

        В пятницу сформировалась широкая международная коалиция. Свои воинские контингенты привели в состояние повышенной боевой готовности Суринам, Острова Кука, Тувалу, Науру, Ниуэ и примкнувшее к ним княжество Силенд.

        В разных акваториях мирового океана наметились учения с боевыми стрельбами. Вслед за продовольствием на десантные корабли  грузились  многочисленные добровольцы с котелками. Перелетные птицы развернулись на север и северо-восток.

        Ватикан заявил о полной враждебности нейтралитета своего и спешно принял программу перевооружения швейцарской гвардии.

        По решению партийного собрания, ЦБ РФ тайно выдал на нужды опальных олигархов  десять миллиардов долларов  на 99 лет, 4 месяца и 6 дней беспроцентно.

         Северная Корея произвела внеплановый запуск баллистической ракеты с макакой на борту в направлении Планеты обезьян.

         Грузия удвоила охрану виноградников и сулугуни, в Эстонии ввели комендантский день.  В Монголии демонстранты на верблюдах жгли флаги Перу и Австралии.

         В Междуречье запахло нитроглицерином.Неглинка вышла из берегов.

        Израильское правительство разволновалось и с поспешностью предсказуемой объявило  мобилизацию мужчин и женщин всех возрастов. Понять можно меру данную. Тех вон сколько, а у богоизбранных в союзниках только США.

         Вскоре моя подозрительная жена получила мобилизационное предписание. Были сборы недолги. Уложила в вещмешок колготки фильдеперсовые, сняла саблю с ковра, надела бронник  под норковую шубу и велела запрягать.

        Прощались тягостно. Даже полились из глаз моих соленые ручьи слез непрошеных. Облобызались троекратно перед погибелью Бейлочки неминуемой на войне братоубийственной. Перекрестил я ее собственноручно.

        Бейла, видя всю искренность безутешности моей, тоже расчувствовалась и доверенность генеральную подписала.

        Как переоформил я поместье то в Биробиджане, приехал домой на лендровере своем навороченном, сел один одинешенек на краешек постели неприбранной и ощутил всеми истомленными фибростями души нежной, как вновь к Бейлочке прикипаю. Раскис я без нее, измалодушествовался. Дала о себе знать  гименейность уз наших нерушимых. Нахлынули воспоминания о времени жениховства моего к Бейле, как с голубкой моей в Макдональдсе ворковали, как я ее по кинам на дневные сеансы водил, как в складчину мне ермолку покупали...  Вспомнил и кисти филеночные, что она на Суккот подарила, а я ей в ответ чашечку с голубым цветком-незабудкой на блюдечке керамическом вручил.

        Тут предпринял я меры нешуточные: первым делом отозвал из заграничной командировки Шнейдермана, Трейвиша, Фенхеля, Шимановского Пал Палыча и Изю Гогенцоллера, вдобавок и демарш дипломатический со стороны Туркмении подоспел, так что  вскоре подписали Израиль с Гондурасом мирный договор без аннексий и контрибуций. Сказались обширность связей моих задействованных и ликование народа гондурасского по поводу расставания с Шнейдерманом, Трейвишем, Фенхелем, Шимановским Пал Палычем и Изей Гогенцоллером. После отъезда агентов моих, как-то сразу перетекли оголтелые толпы в карнавальные шествия, и воцарилась всеобщая благостность.

       Теперь  жду Бейлу свою в отпуск на побывку. Она у меня уже полковник. Заведует всей совокупностью продовольственного снабжения. Редкий день у нас без посылок обходится. Во всех окрестных магазинах тушенка кошерная и другие вкусности на прилавках. Не залеживаются более суток, сметает подчистую их народ наш православный. Еще и добавки просит.

   Чего еще бедному еврею не хватает?  В самом деле, живи, да радуйся. Эх,  кабы не тоска любовная во всей своей возвышенности!

   И еще подозрения закрались в верности любавы моей единственной. Может не случайно Шнейдерман, Трейвиш, Фенхель, Шимановский Пал Палыч и Изя Гогенцоллер на земле обетованной задержались и в Москву не спешат? А ведь им премиальные отложены.

    Отгонял я мысли тревожные вечерами звездными и мечтал, что вернется наяда моя в пенаты наши, так еще деток впрок нарожаем. И пусть будет им такое же еврейское счастье, как у их папочки любимого.